Ананьев Цвет тундры голубой
Евгений Григорьевич Ананьев


Цикл сюжетных художественных очерков о первооткрывателях тюменских недр, о людях мужественных профессий — нефтяниках, газовиках, геологах.









Евгений Ананьев







Цвет тундры — голубой












От издательства

_Трудно_сейчас_найти_человека,_который_бы_не_слышал_об_«открытии_века»_ — о _колоссальных_запасах_нефти_и_природного_газа,_обнаруженных_советскими_геологами_на_Тюменском_Севере._Интерес_к_этому_краю_сегодня_огромен._

_Самым_тесным_образом_связана_с_ним_и_творческая_биография_автора_этой_книги._

_Евгений_Григорьевич_Ананьев_—_член_Союза_писателей,_фронтовик,_орденоносец,_воспитанник_факультета_журналистики_Уральского_государственного_университета_им._Горького._Сразу_после_окончания_университета_он_уехал_на_Север_и_в_первой_своей_книжке_очерков_рассказал_о_рыбаках,_охотниках,_оленеводах_Ямала._

_Вскоре_на_Тюменский_Север_пришли_новые_люди_—_геологи,_круто_изменившие_жизнь_этого_края._Евгений_Ананьев_встает_в_их_ряды._Он_был_рабочим_геологической_партии_на_Приполярном_Урале,_помощником_оператора_геофизической_партии_в_Березове,_помощником_бурильщика_в_Тазовской_нефтеразведочной_экспедиции._О_труде_геологов_он_написал_книгу_«Остров_нефтяных_робинзонов»,_вышедшую_в_Свердловске_в_1961_году,_и_другие_произведения._

_Герои_новой_книги_Евгения_Ананьева_—_геологи,_инженеры,_рабочие,_положившие_начало_разработке_крупнейших_в_мире_месторождений_природного_газа._Очерки,_которые_мы_предлагаем_читателю_, — _не_просто_рассказ_очевидца_о_вдохновенном_и_зачастую_героическом_труде._Перед_нами_—_живое_свидетельство_непосредственного_участника_многих_событий,_и_этим_оно_особенно_интересно._






Ради таких минут…


В 1963 году главный геолог Тазовской нефтеразведочной экспедиции Геннадий Быстров завершал испытание скважины № 2. Эта скважина, расположенная в пустынной тундре, дала первый в Заполярье управляемый фонтан природного газа.

А спустя восемь лет почти на том же самом месте, близ выросшего за это время поселка Газ-Сала, Геннадий Быстров руководил бурением скважины № 33. У нее теперь уже новая задача: поиски заполярной нефти. А сам Быстров стал начальником Тазовской экспедиции.

Восемь лет… Не такой уж большой отрезок времени, но сколько вместилось в него событий, сколько было сложностей, радостей и разочарований. Какими стали эти годы для всего Ямальского края и для каждого из его жителей! Я придирчиво разглядываю старого товарища. Нет, не просто дались ему эти восемь лет. Человеку едва тридцать пять стукнуло, а волосы уже поседели и поредели. И морщин прибавилось, глубоких, словно зарубки, на всю жизнь. Во всем остальном он такой же, неугомонный, торопливый Гена Быстров — вот уж действительно оправдывает свою фамилию.

— Что-то давно не показываешься, — настырной скороговоркой упрекает он. — Зажирел, небось, забыл первую буровую? Или новых друзей завел? Вообще, как жизнь?

Но мне, признаться, меньше всего хочется давать Геннадию интервью. Самому интересно узнать о ребятах, с которыми вместе работал на буровой, о новых площадях и планах, о Тазовском. А Быстров удивляется: ну что может быть нового? Бурим понемножку…

Видимо, таков уж закон перспективы: для того чтобы полностью ощутить значение происходящего, нужно хотя бы немного отойти в сторону. И тогда по-другому увидятся тебе пять балков[1 - Балок — вагончик на полозьях или колесах, обычное жилье геологов.] в тундре, на половину своей высоты обложенных снегом, столовая-склад, сарай-кочегарка и буровая установка, денно и нощно жующая неподатливую земную твердь. Потом ты не раз будешь обращаться памятью и к тем местам, и к тому времени, и к тем товарищам, ища в них внутреннее тепло и поддержку…

На буровой № 2, первооткрывательнице заполярного газа, мне довелось работать помощником бурильщика. Она стояла в шестнадцати километрах от районного центра Тазовского. Выйдешь ночью из балка, увидишь вдалеке огни, рассыпанные вдоль речного берега. Вздохнешь завистливо: эх, сейчас бы в Тазовское!.. Неухоженный растрепанный поселок в эти минуты казался средоточием комфорта и многолюдья, вещественным символом «огней большого города».

А жизнь на буровой текла привычная, рабочая. Восемь часов вахты, восемь часов сна (порой и лишку прихватывали). Остальное время охотились на белых куропаток, читали книги, азартно играли в лото. Балки пришли на Крайний Север с опозданием, и после тесного, со сплошными нарами, человек на тридцать барака-общежития новенькие зеленоспинные вагончики казались верхом благоустройства. В нашем балке было восемь жителей. И девятый у входа в него: общественный чёрный пес с весьма популярной по тем временам кличкой Чомбе. Вообще-то он не заслуживал такой обиды. Пес был добрый и честный. Он сопровождал нас на вахту, провожал к вертолету, когда мы улетали на выходные дни в Тазовское, и обязательно встречал около вертолетной площадки.

Рядовая вахта, обычные ребята. Совсем не идеальные, любители погулять и весело разыграть товарищей. И дни однотонные, наполненные тяжелой «медвежьей» работой. Поворочаешь за вахту шестидесятикилограммовые элеваторы и ключи, потаскаешь тяжелые трубы, измызгаешься за ремонтом насосов — кажется, только ноги до вагонной полки донести. А пройдет час-другой, и ты уже ожил, уже подключился к общим занятиям, к общему разговору. И изнутри, войдя в судьбы своих товарищей, начинаешь понимать, что никакие хитросплетения литературного сюжета не могут сравниться с емкой сложностью обыкновенной жизни.

Взять хотя бы того же бурильщика Павла Агаева. Невысокий, худощавый. В просторной брезентовой спецовке кажется даже хрупким. Но только до той поры, пока не увидишь, как он, голый по пояс, обтирается снегом, — мускулистое, отлично тренированное тело. Лицо у Павла скульптурное — скулы четко вылеплены, глазницы глубокие, нос прямой. Выражение лица замкнутое. Да, Агаев и на самом деле молчун — каждое слово из него впору его же лебедкой вытаскивать.

Бурильщик на вахте — главная фигура. Он управляет мощной лебедкой, опускает в глубь земли многотонную бурильную колонну. Стоит ошибиться, снебрежничать, и пойдет насмарку труд многих людей, сотни тысяч государственных рублей. Поэтому так важно бурильщику быть внимательным, четким и решительным.

Во всех этих качествах Агаеву не откажешь. Трудяга он безупречный. Но бурильщик — еще и командир вахты. А вот это Павлу — нож острый. Ему гораздо легче самому что-то сделать, чем скомандовать. Чего греха таить, кое-кто из нас этим пользовался. Порой, бывало, Агаев один копается в механизмах, пока парни из вахты в теплой дизельной «баланду травят».

Разговаривать с Павлом нелегко. А разговоришься, узнаешь трудную судьбу мальчугана военной поры. Многое сразу легло на слабые плечи: смерть близких, немецкие колонны на родных улицах, нестерпимый голод, нищенская сума на плечах. Беды ожесточили юное сердце — по-моему, оно не отошло до конца и поныне, хотя у Павла сейчас и семья добрая, и дочка любимая… Учиться по-настоящему ему так и не пришлось — опять же трудные военные и послевоенные годы. Но этой мечты он не оставил. Все собирался в родные кубанские места, хотел поступить в вечерний техникум. Потом все-таки уехал. Может, уже приближается к заветному своему рубежу?..

Совсем другой характер у дизелиста Ивана Софронюка. Сам-то он называет себя «двадцать два несчастья» — вечно во всякие истории влипает. То в поселке накуролесит, то потеряет что-то. Но я, пожалуй, не видел другого человека, который с такой легкостью воспринимал бы тычки фортуны. Тучи над ним сгущаются, сгущаются — глядь, и прошло. Опять Иван весел и беззаботен.

Машинное отделение на буровой — впору иному небольшому заводу. Мощные дизели, небольшая электростанция «Кашка», система топливного питания — заботы на вахте хватает. Как и положено технарям, Иван вечно замазучен, рыжеватое ухмыльчатое лицо лоснится. Вернувшись после работы в балок, любит картинно покаяться:

— Ну чего меня мама таким глупым родила? Ходил бы себе чистый, при галстуке. А тут и к свадьбе не отмоешься.

— К которой?

Иван высокомерно замалчивает ехидную реплику. Но тут в разговор подключается его верный напарник, помощник бурильщика Петро Дудка.

— Не горюй, — с лицемерным сочувствием произносит он. — Мы тебе на свадьбу швейную машинку подарымо. В балке и поставымо.

Намек весьма прозрачный. Дело в том, что Софронюк по профессии портной, в таком качестве и на Север приехал. Портной хороший, со вкусом, всех районных модниц обшивал. И заработки приличные, и знакомства полезные. А вот же, затосковал парень. Бросил все и на буровую подался. Здесь и почувствовал себя как рыба в воде.

Что самое удивительное: найдя себя на буровой, он, уже по-любительски, охотно занимается портняжьей работой. Каждого из нас чуть ли не слезно уговаривает:

— Купи материал, штаны сошью.

— Мени галифе сваргань, — это уже, конечно, Дудка. — С такими карманами, шобы по дви пивлитры в каждый влизалы.

Пришло время рассказать и о Петре Дудке, главном балагуре и общем любимце вахты. Впрочем, сначала один случай, услышанный мною уже из вторых уст.

Однажды в бригаду приехал корреспондент. Геологоразведка на Севере — дело новое. Он, корреспондент, прежде на буровой не бывал. И нарвался на Дудку.

— Скажите, где ротор?

Дудка отнесся к вопросу весьма серьезно.

— Пошлы, покажу, — и повел его на вышку.

Подниматься непривычному человеку на 42-метровую высоту по довольно шаткой деревянной лестнице — удовольствие не из самых больших. Наконец, с остановками, забрались на самый верх — площадку кранблока. Представьте себе реакцию корреспондента, когда Петро, перегнувшись через перила, показал ему пальцем на то самое место, откуда они начали восхождение, — почти всю площадку занимал массивный стальной круг:

— Во-он он, ротор!

…Я только поступил на буровую и, еще не выходя на вахту, пришел осмотреться.

— Берегись! — послышалось откуда-то сверху. Надо мной мелькнула какая-то черная тень и обернулась вдруг в долговязого, длиннорукого парня с черными насмешливыми глазами.

— Откуда ты такый, дядя? — он критически оглядел мою подозрительно чистую буровую робу.

Признаться, я ответил не сразу, ошеломленно переваривая внезапное появление вполне материального призрака. Только потом понял, что призрак, нарушая все правила техники безопасности, лихо скользнул с площадки верхового по оттяжке, которой крепится вышка. И вот уже стоит передо мной, снимая рукавицы-верхонки, почти насквозь протертые тросом.

— Петро Дудка, прошу любыть и не жаловатысь, — торжественно провозгласил он и церемонно подал не чересчур чистую руку.

Общий язык с «земелей» мы нашли довольно быстро (земляком называл Петро всякого, кто хоть в отпуске побывал на его Украине). А потом я более подробно узнал его недлинную, но достаточно бурную биографию.

Семья у Дудки была, как у нас принято говорить, неблагополучной, и живой парнишка с детства был предоставлен самому себе. С седьмого класса он проводил школьные каникулы весьма своеобразно — целое лето разъезжал зайцем по железным дорогам страны. Так что к окончанию средней школы Петро приобрел солидные житейские и прочие навыки.

На институт надежды не было, да, признаться, и желания — тоже. Он ударился в бригаду шабашников. Богатые украинские колхозы строили телятники и свинарники, сами селяне закладывали новые дома. Работы было много, деньги текли рекой. А чего-то все-таки не хватало.

Петро вдруг почувствовал, что ему неинтересно в этой бригаде. «Вкалывал» он по-настоящему, не уступая матерым мужикам. Но какие-то нравственные силы оставались нерастраченными. Стало скучно, не радовали и заработки. Сколько нужно молодому да холостому — не копить же деньгу с девятнадцати лет.

Два года протрубил Дудка с шабашниками. А потом отправился на поиски интересного. Куда? Конечно, в Сибирь! Окончил техническое училище буровиков, напросился на самый трудный участок. Так и попал в Заполярье.

Работать он умел, и работал увлеченно. Само собой пришло честолюбивое ощущение открывательства, уважения к самому себе.

Другого помощника бурильщика, светловолосого белоруса Гену Шапора привела на буровую беда. Этот спокойный паренек с несмываемой легкой улыбкой на добродушном лице попал в бригаду в самое трудное для себя время.

За полгода до описываемых нами событий молодой воспитанник Тюменского кооперативного техникума Геннадий Шапор сменил заведующего дальней факторией Тибей-Сале в Тазовском районе: очень уж жаловались на него местные жители — ненцы.

И вот они встретились как кролик с удавом — совсем зеленый парнишка и прожженный жулик. Во время передачи товаров старый заведующий так ловко обошел неопытного юношу, что уже через несколько месяцев очередная ревизия обнаружила у него огромную недостачу.

Тяжко было на душе у молодого заведующего факторией. Как доказать, что ты честный, что ничего не украл?.. Он уже был внутренне готов к тому немилому путешествию, от которого, по поговорке, зарекаться не следует. Время от времени, снедаемый тоской и тревогой, связанный подпиской о невыезде, он уходил на дальний Мамеевский холм и с завистью смотрел, как весело строят его ровесники первую в здешней тундре буровую. «Если бы можно начать все сначала», — горестно думал он.

К счастью, в районном торговом аппарате нашлись люди, которые не поверили в мгновенную растрату. Они еще раз вернулись к актам передачи товаров. Так и оказалось: все грехи были на совести старого зава. Тому и пришлось отвечать по закону.

Но Геннадия Шапора эта история так расстроила, что он уж никак не соглашался идти на старое место. Вспомнилась буровая у Мамеевского холма. Через несколько дней одним молодым рабочим на ней стало больше.

Разные пути привели моих новых товарищей в зеленый балок среди тундры. Я мог бы рассказать о Петре Власенко, почему-то прозванном ребятами «летчиком-испытателем», о молодом коммунисте электросварщике Николае Пипоть, о серьезном, работящем помощнике дизелиста Грише Вечканове…

Пожалуй, о нем я все-таки расскажу.

Но не о том времени, когда этот уральский парень, отслуживший в армии, приехал к нам из технического училища на практику и здесь получил первый рабочий разряд. Мне хочется вспомнить более поздний период.

Я уже вернулся с заполярной буровой и жил в Тюмени. Однажды ко мне постучались. Открываю дверь — Гриша Вечканов. Какой-то особенный, нарядный и сверх меры стеснительный.

— Просьба есть. Мне свидетель нужен.

— Свидетель? Где ты набедокурил? — удивился я. Очень уж это не совмещалось со спокойным, даже несколько флегматичным Гришей.

— Да нет, — еще больше смутился мой собеседник. — В загс свидетель. Со стороны жениха. А у меня в Тюмени никого родных нет. Вот и решил — все-таки из одной бригады…

Считается, что сходятся противоположности. Но не зря шутят, будто правила созданы специально для исключений. Даже поверхностный взгляд сразу говорил о внутреннем сходстве молодых. Невеста, такая же спокойная, даже степенная, работала воспитателем в детсаде и после окончания техникума собиралась на Север. Разрумянившийся от волнения Гриша казался еще моложе. Право, это была славная пара. Там, в загсе, за традиционным бокалом шампанского я с удовольствием пожелал им счастливой жизни.

Где сейчас молодые Вечкановы? Говорят, Гриша переехал в другую экспедицию. Если так, то не сомневаюсь — еще доведется встретиться со своими «крестниками»!

Но выйдем на время за пределы нашего зеленого балка.

Август 1963 года. Только образовалась Тазовская экспедиция. Как всегда в новом деле, суматошный наплыв работ. Авралы на разгрузке — навигация коротка, а запастись нужно на весь год. Спешные поиски новой площадки для будущего поселка геологов. Торопливые сборы геофизиков в поле — трудно идет бон, техническое новшество, особенно подходящее для тундры. Все это — почти на пустом месте, с полуобученным народом, без жилья, без налаженных коммуникаций.

Начальник экспедиции Василий Подшибякин мечется между причалами и строительными площадками. Он сутками не бывает дома и роняет для короткого сна свое нескладное тело там, где застают его минуты крайней усталости, — будь то откидная полка крохотной каюты на катере или переполненный балок, являющий собой одновременно конторку, общежитие и столовую. Он не один — так работал в те дни весь командный состав молодой экспедиции.

А виновница всей этой круговерти — скважина № 2. Бурится она тяжко, с задержками и волнениями. Чуть ли не половина бригады — новички вроде Гриши Вечканова, приехавшие в Тазовское прямо из технического училища. Со временем многие из них приживутся в суровом краю, станут мастерами своего дела, настоящей буровой гвардией Заполярья. Но пока…

Пока одна беда другую догоняет. Тревожный сигнал: едва прошли половину запланированной глубины, начал катастрофически падать удельный вес глинистого раствора. Скважина газирует. Она грозит аварией, открытым фонтаном.

Буровую остановили. Прилетевший из Тюмени инженер упорно доказывал, что в раствор попадает воздух, буровая небрежно монтировалась. Он нашел несколько огрехов, исправил их. Бурение продолжалось. Но удельный вес раствора все-таки не поднимался.

В те дни уже знакомому нам главному геологу экспедиции Геннадию Быстрову по ночам снился открытый фонтан. Мы жили с ним вместе, и я сам видел, как он среди ночи неожиданно вскакивал с раскладушки, выбегал на улицу и тревожно вглядывался в направлении буровой.

Теперь-то мы знаем, что именно в то время проходили газовый горизонт. Но тогда терялись в догадках. Геологов увела от истины предшественница, скважина № 1, проведенная еще до создания экспедиции. Авария, полностью уничтожившая буровую, подстерегла ее, когда бурильная колонна ушла в глубь земли почти на 2600 метров. Потому газовую залежь связывали именно с этой глубиной. И когда испытания нижних пластов обнаружили только воду, все приуныли. Оставался последний, верхний горизонт.

Разумеется, газ ждали, ждали давно и по-разному: кто с безоговорочной верой, кто с оттенком сомнения, кто с некоторой опаской — были и для этого основания. И все-таки, как часто бывает, он заявил о себе в самый неожиданный момент.

…Это случилось в ноябре. Третьи сутки по Тазовской тундре металась бездомная пурга. Она гнала острую снежную пыль по равнине, осаживая ее в облетевших прибрежных тальниках и овражистых ложбинках. Она билась о стенки домов, чумов, балков, чуть не до труб заваливая их сугробами. Она заволокла небо, и казалось, что даже звезды спрятались от пронзительного ветра.

Не спрятались только люди. На буровой круглые сутки шли испытания верхних горизонтов. Хотя нижние пласты дали только воду, газ где-то был — все время, пока трудно бурилась скважина, он то опасно закипал пузырьками у самого устья, то аварийно разжижал глинистый раствор, то еще как-то подстерегал буровиков. Где же он, такой увертливый и коварный?

Геннадий Быстров сутками пропадал на буровой. Вот уже прострелен «подозрительный» горизонт. Теперь надо расшевелить пласт, возбудить его активность. Ночью это делать опасно, а светло сейчас в Заполярье всего несколько часов. Решение принято: едва займется поздний зимний рассвет, продолжить работы. А пока — наблюдать, наблюдать за скважиной, не спуская глаз.

В пятом часу утра Быстров ушел в свой балок. И только успел положить голову на подушку, рывком открылась дверь.

— Газ! — крикнул чей-то взбудораженный голос.

Как Быстров пробежал эти несколько десятков метров до буровой — он до сих пор не может вспомнить. Только остались в памяти заложивший уши страшный гул, ощутимо видный столб бесцветного газа и испуганно-радостные глаза ребят из дежурной вахты.

— Задвижки! — крикнул он, но говор фонтана легко перекрыл человеческий голос. Тогда Быстров показал жестами, что нужно сделать, и первым приблизился к бушующему устью скважины.

Растерянность прошла. Через несколько минут вахтенный дизелист Николай Барсук вместе с бурильщиком Вадимом Тыриным уже вертели задвижки фонтанной арматуры. Успели все как полагается: перекрыли газовый поток, сделали отводы. Передали по рации: есть заполярный газ!

В тот день наша вахта была выходной и я отдыхал в поселке. Не спалось. Сосед был на буровой. Куда тронуться? Разумеется, в «итээровский» клуб — на рацию.

Но не успел я войти туда, как дверь распахнулась. Радист Петя Баженов выскочил без шапки, по его взволнованному лицу было видно: что-то произошло.

— Газ! Газ! — крикнул он и побежал будить начальство.

Динамик тяжело дышал голосом Быстрова.

— Что произошло? — спросил я.

Или он плохо расслышал, или перепутал голоса, но вдруг зазвучал рапорт по всей форме:

— Лев Иванович! На Тазовской площади с глубины тысяча сто двадцать восемь метров получен газовый фонтан! — упоенно и торжественно возглашал Геннадий. — Визуальный дебит — до миллиона кубометров в сутки! Докладывает главный геолог экспедиции Быстров!

— Спасибо за доклад, Гена.

— Ах, черт! — только тут Быстров узнал меня. Слова, которые он произнес потом, я на всякий случай не воспроизвожу. Только именно в этот-то момент и появился на рации сам Лев Иванович Ровнин, главный геолог управления, которому предназначалось торжественно произнесенное сообщение. Так, волей курьезных обстоятельств, первый рапорт о заполярном газе достался заезжему литератору.

Впрочем, в тот день было много веселых сценок.

Сообщение Быстрова мы приняли в пять часов. Каждая минута того утра запомнилась до мельчайших подробностей: и как радист Петр Баженов, задыхаясь то ли от быстрого бега, то ли от волнения, поднимал одного за другим работников экспедиции; и как собрались все на рации, забрасывая друг друга вопросами; и как буквально через несколько минут подошла к конторе экспедиции гусеничная машина, ка которой мы отправились к фонтану.

Вездеход шел по тундре, с трудом перебираясь через сугробы, подминая под себя острые снежные заструги, опасливо обходя топкие наледи. Радостное событие как-то изменило всех: после первых минут возбуждения мы сидели непривычно молчаливые, уйдя в свои сокровенные мысли.

— Вот и дождались, — вздохнул, как бы отвечая самому себе, начальник Тазовской экспедиции Василий Подшибякин. — Дождались, — повторил он, словно еще не успел привыкнуть к реальности происходящего. Высокий, чуть сутуловатый, с энергичным, резким лицом, он казался особенно большим в тесной кабине вездехода. Опытный разведчик, душа всего дела, он открывал уже восьмое в своей жизни газовое месторождение.

Биография Подшибякина примечательна. Его трудовая жизнь началась не в геологической экспедиции, а за реверсом паровоза. Воспитанник ФЗО, кочегар, помощник, а потом машинист паровоза, он заочно окончил среднюю школу, поступил в Московский нефтяной институт им. Губкина. Став горным инженером, попросился в Сибирь, где только начинались разведки на нефть и газ. Он бурил скважины в Нарымском крае, осваивал знаменитое Березово. И когда в трудных условиях Заполярья создавалась новая экспедиция, выбор пал на Подшибякина. Так машинист с подмосковной станции Узловой стал открывателем северных подземных кладов.

…Вездеход на мгновение остановился. Сквозь тихие обороты мотора к слуху пробился ровный мощный гул. Это «разговаривал» новый фонтан. До буровой оставалось не меньше пяти километров, но гул слышался совсем рядом.

А потом, обойдя изгиб реки, мы увидели и пламя — перекрытый фонтан полагается поджечь у отводов. Громадное и подвижное, пламя, казалось, захватывало все черное небо.

Скорей, скорей! Перед буровой вездеход застопорился, и мы, теряя терпение, побежали, проваливаясь в глубоком снегу, обливаясь потом, распахивая сразу потяжелевшую теплую меховую одежду. И остановились как вкопанные перед мощным разливом огня.

На что похож горящий газовый фонтан! Трудно подобрать сравнение. Может быть, так извергают раскаленные газы сопла космических ракет? Может быть, так вырывается пламя из кратера вулкана? Одно могу сказать — нельзя смотреть спокойно на это половодье огня, его переливы и стремительные рывки, словно подвижное пламя хочет оторваться от тонкой трубки бокового отвода, давшей ему силу и движение. А давление таково, что у выхода газ не успевает загораться и вспыхивает, лишь пройдя метра три на свободе.

Мечется пурга огня. Тают снежные завалы. Горит под ними пожухлый осенний мох. А вокруг всего этого взволнованные, счастливые лица.

Прошла минута, третья, пятая. Уже кончились объятия и поздравления, отщелкали фотоаппараты. Словно устав от волнений, все стояли молча, притихшие, серьезные.

Может быть, именно ради этих святых минут и выбирает себе человек на всю жизнь трудную профессию открывателя…

Когда мы вернулись на базу, там уже ждала телеграмма. Начальник Тюменского геологического управления Юрий Георгиевич Эрвье, сам горячий поборник тазовского газа, писал: «Поздравляю коллектив с открытием большого месторождения».

О масштабах его можно судить по такому сравнению: площадь Тазовской газовой залежи раз в пятнадцать больше любого месторождения Березовского газоносного района. Небольшая глубина залегания продуктивных пластов позволила за относительно короткий срок пробурить много скважин и быстро завершить разведку.

Суровый край рыбаков, охотников и оленеводов вступал в новую эпоху.

Когда-нибудь грядущие историки промышленности объяснят этот «геологический взрыв». Нам, очевидцам и современникам, приходится только удивляться. Посудите сами — четырнадцать лет назад в Ямало-Ненецкий округ пришла первая геофизическая партия Кирилла Кавалерова. Лет через пять появилась первая буровая (скважины у истоков Полуя можно скорее считать продолжением казымских и березовских). И сразу же после Тазовской была открыта Новопортовская газовая залежь. Затем известный всей стране необузданный фонтан на реке Пурпе — Губкинское месторождение. На наших глазах рождался новый газоносный район страны. Это стало особенно ясно после того, что произошло через два года в той же Тазовской экспедиции.






Биография открытия


Той, самой первой, осенью мы жили втроем в маленькой комнатушке на краю поселка Тазовского: главный геолог экспедиции Геннадий Быстров, начальник сейсмопартии Аркадий Краев, приезжавший ненадолго из своих отрядов, и автор этих строк. Три раскладушки, тумбочка и три пары заляпанных грязью пудовых сапог — вот и все, что могло разместиться в нашем роскошном по тому времени жилье. Но уже тогда мы думали о будущем промысле и поселке.

— Дождемся, еще поживем в своем городе, — сказал как-то Гена Быстров. — Тазовская площадь за себя постоит!

— А вот на Заполярную выйдем — совсем богачами станем, — добавил Аркадий Краев, протирая по привычке массивные очки, которые еще сильнее оттеняли юношески густой, кирпичный румянец щек. — Вспомните мои слова — она на весь мир прогремит.

Так я впервые услышал о Заполярной площади. Нет, ее тогда еще не было. Не отмечалась она ни на одной карте, не тянулись к ней маршруты разведчиков, ретивые снабженцы не спешили завозить туда грузы.

И все-таки Заполярная существовала — пока в планах, в задумках. И «в натуре» — под землей.

Говорят, первое место работы для молодого инженера — все равно что первая любовь. Зинаида и Аркадий Краевы, окончив Свердловский горный институт, попали на работу в Заполярье. Летом на катеpax, с сейсмостанциями, они плавали по рекам Тазу и Пуру. Вьюжными морозными зимами трактора возили их по немеряной тундре. Результат — Тазовская газоносная площадь.

Но были и другие, более далекие планы. Несколькими годами раньше весь район был закрыт мелкомасштабной магнитной и гравиметрической съемкой — ее проводили то ли новосибирские, то ли красноярские геофизики. Они не искали структур — мыслили в основном крупными геологическими категориями, так называемыми регионами.

После, когда уже было открыто Тазовское месторождение, молодые инженеры-геофизики Краевы, изучая старые карты, обратили внимание на удивительную схожесть гравитационных аномалий Тазовской структуры и более южного района, около полузаброшенной фактории Нямбойто. «Значит, здесь должна быть такая же структура», — решили они.

И назвали ее для себя Заполярной.

Но как проверить это предположение? Летом в те места не доберешься, река обошла стороной предполагаемую газовую залежь. Вся надежда на зиму.

А зима началась трудно. Бурение Тазовской площади обнаружило некоторые расхождения с данными сейсмической разведки. То и дело буровая, заложенная вроде бы в верном месте, неожиданно оказывалась пустой.

Пришлось срочно ставить дополнительную разведку, чтобы точней очертить контур залежи.

«Как же с Заполярной? Неужели опять зиму пропустим!» — мучительно раздумывал начальник партии. Однажды он пригласил к себе обоих операторов.

Они вошли вместе, словно специально созданные для контраста: маленький, говорливый Слава Антипин и высокий, хмуроватый Валентин Михайленко.

Аркадий сразу поставил вопрос ребром:

— Разрываемся на части. И Тазовскую структуру доработать надо, и на Заполярную выходить. Ваше мнение?

Договорились быстро: Антипин берет на себя всю Тазовскую, поработать изрядно придется. Зато высвобождается Михайленко — и сразу на Заполярную.

— Ты сейчас, Валя, на юг, а я летом — на курорт, — подшучивал по обыкновению Слава Антипин.

Вскоре трактора отряда Михайленко покинули стоянку партии — поселок Тибей-Сале. На буксире тянулось громоздкое странноватое сооружение, похожее на стального удава с шарнирами-изгибами. Это был сухопутный сейсморазведочный бон, сконструированный и разработанный инженерами-геофизиками Александром Шмелевым, Вадимом Бованенко и Аркадием Краевым. Он как бы продолжил жизнь речного бона, сыгравшего важную роль в сейсмической разведке недр тюменской тайги. Михайленко была поручена его проверка в тундре.

Это была трудная проверка. Как всегда при доводке нового прибора, случалось множество непредвиденных задержек. То внутри металлического бона обрывалась проводка, то выходили из строя сейсмоприемники. Остановка, поиск неисправности, ремонт — уходило драгоценное время. Все-таки сухопутный бон пересек крест-накрест намеченный район. И подтвердил: да, здесь должна быть еще одна структура — подземное поднятие, в котором могут скапливаться газ или нефть.

Лето 1964 года прошло стремительно. Заполярное месторождение намечалось пунктиром на картах. Но чтобы заменить эти пунктиры уверенными линиями, нужно было еще много поработать. Аркадий Краев, ставший к тому времени главным геофизиком Тазовской экспедиции, направил на новую площадь всю партию. Ее начальником стал уже знакомый нам Валентин Михайленко.

Весь зимний сезон ушел на разведку. День за днем, месяц за месяцем, в пургу и мороз сейсмические отряды прощупывали землю.

К весне подготовка закончилась. Подошла пора приступать к бурению глубоких скважин.

Во второй половине мая 1965 года Быстров и техник-топограф Иван Смирнов отправились в тундру. Она уже уступала приближающемуся теплу. На вершинах холмов темнели проплешины талой земли, снег становился мокрым и рыхлым. Куропатки еще не сбросили зимний белый наряд, но голова с шеей стали темными, и казалось, что прыгают по тундре огромные запятые.

Вот и нужное место. С помощью приборов точно определились на местности и на карте. Здесь будет заложена первая буровая.

Возвращались к вездеходу усталые. Смирнов спросил:

— Геннадий Петрович, как ваше мнение — найдем здесь что-нибудь?

Быстров продолжал шагать молча, словно не расслышал вопроса. Что сказать этому парню? Конечно, все решит бурение. Но разве не строят они здесь свой город Газ-Сале? Разве не это держит его, волжанина, в прохваченном стылыми ветрами краю? Разве может он не верить в то, что составляет основу его труда, труда открывателя?

Обо всем этом думал главный геолог, пока шел к вездеходу. А ответил коротко:

— Конечно, найдем. Даром, что ли, тундру шагами меряем!

Вскоре туда, где недавно ходили геолог с топографом, отправился необычный для тундры караван. Вместо оленей шли тяжелые вездеходы и трактор, вместо кочевых чумов — передвижные вагон-домики. В кузовах машин и на тракторных санях, сделанных из отработанных бурильных труб, лежали тяжелые насосы, дизели, швеллерные переплетения вышки. Буровая установка «БУ-75» начала перебазировку на новую, Заполярную площадь.

Караваном командовал заместитель начальника экспедиции Александр Аристов. Маленький, полный, он колобком перекатывался от машины к машине — кого-то торопил, на кого-то наседал, кому-то помогал выползти из очередной колдобины.

А помощь была необходима — тракторный поезд вышел поздно. Каждый день что-нибудь случалось. То вездеход провалится в совсем уж никчемном озерке — приходится лебедкой вытаскивать. То занесет в протоку тяжелые сани. И главное — караван нельзя разрывать, иначе совсем не дойдешь.

Восемьдесят километров тракторный поезд прошел за три дня. И вернулся назад за новыми грузами. Каждая машина сделала по три рейса. Когда возвращались в последний раз, было уже совсем тепло. Пели ручьи, на Тазу стояли широкие промоины. Идти было страшновато. Четыре трактора так и не сумели вернуться на базу, весновали на необитаемом острове около Тибей-Сале. «Железные робинзоны», — в шутку говорили о них механизаторы.

К лету забуриться все-таки не пришлось. Дизельное топливо, трубы, цемент остались на прежней базе. Трактора до зимы бессильны. «Попутной» реки нет.

Одна была надежда — «Миша», тяжелый вертолет «МИ-6».

И новая загвоздка: для «МИ-6» нужна специальная посадочная площадка на базе. Времени в обрез, работали в три смены. Вахта механизаторов, вахта такелажников, вахта строителей и инженерно-технических работников — вся экспедиция строила «Мишину площадку». Успели.

Коротко лето на Севере. Казалось, совсем недавно ползли по реке острые льдины, солнце не покидало горизонта, и многоцветье трав покрыло настывшую тундру. Не успел оглянуться, а уже опять плывет по реке осенняя шуга, исчезли тучи комаров, и холодные ветры все раньше прогоняют солнце. Прилетел, перевез трубы, цемент и улетел «МИ-6». Ушли на новые структуры геофизики. Зашумели дизели новой буровой.

По старой памяти бригаду, которая бурила первую скважину на Заполярной площади, называли кожевниковской. Но самого мастера Павла Кожевникова там уже не было. Ветеран тюменской нефтеразведки передал свой коллектив молодому инженеру Владимиру Невмире, только что окончившему Грозненский нефтяной институт.

…Их было трое, три южанина, пожелавших уехать за Полярный круг. Вместе прибыли в трест «Ямалнефтегеология», попросились и дальше отправить их вместе. Но интересы дела потребовали иного. Рафаил Татевосов полетел в Тарко-Сале, Анатолий Рябченков — в Новый Порт, Владимир Невмира — в Тазовское.

Всего год работы (помните: первая работа — первая любовь?), а сколько событий, впечатлений! Рафик Татевосов участвовал в борьбе со знаменитым Пурпейским огненным фонтаном, Толя Рябченков забрался аж на полуостров Ямал, с которым они прежде лишь в кроссвордах встречались, Володя Невмира открыл первое в своей жизни газовое месторождение — пусть немало их еще будет на пути молодых…

Скважину прошли уверенно. Когда долото турбобура взяло полуторакилометровый рубеж, бурение закончилось. Пришли каротажники. Не знаю, кто именно был среди них, наверное, Леша Филиппов, удивительно дружелюбный, улыбчивый крепыш, который, кажется, вообще не умеет сердиться. Старожил этих краев, Леша исследовал первые подземные стволы Тазовского месторождения. И вот новая площадь…

Результаты огорошили каротажников. На диаграммах электрических сопротивлений отчетливой пикой выделялся пласт, обещающий газ. И какой пласт — мощностью в 200 метров! Такого в Тюменской области еще не бывало.

Геологи начали лихорадочные подсчеты. Примерная площадь Заполярной структуры — около 800 квадратных километров. И на всем этом пространстве — гигантская, высотой в 150–200 метров, газовая губка. Голова кружилась от колоссальных цифр — что-то около триллиона кубометров природного газа. Но ведь это — вдвое больше, чем в знаменитом Газли, самом богатом месторождении Советского Союза!

В Тюмень все новости прилетают мгновенно. В коридорах и кабинетах геологического управления, на квартирах инженеров и в номерах гостиниц, где живут многочисленные командированные из разных экспедиций, обсуждалась каждая радиограмма с Заполярной: «Провели цементаж скважины», «Идет отбивка цементного кольца», «Разбуриваем цементный стакан»…

Напряжение нарастало. И хотя все геологические материалы, все сравнения с соседними залежами говорили за то, что здесь должен быть газ, волнение не покидало разведчиков. Как там сейчас, на буровой?..

В один из этих дней я встретился с главным геофизиком Тюменской комплексной экспедиции Аркадием Краевым — да, да, тем самым Краевым, от которого впервые услыхал о Заполярной. Он совсем недавно стал тюменцем и до сих пор говорит о Тазовском «у нас». И очки так же протирает, и румянец такой же кирпичный. Только лицо стало пожестче, да улыбка появляется пореже, да морщин прибавилось: дают себя знать годы на Крайнем Севере.

Мы вспоминали тазовское житье-бытье, поговорили о товарищах: небось, Кирилл Кавалеров у себя в Салехарде тоже ждет не дождется каждой весточки с Заполярной; Гена Быстров наверняка на буровой торчит; Слава Антипин — помнишь говорливого Славу? — повышение получил: начальник Ямбургской партии. На глазах ребятишки растут.

Карандаш Аркадия гуляет по карте севера Тюменской области, показывая новые и новые многообещающие структуры.

И я вдруг, сидя в своем коммунальном раю, чувствую себя там, далеко-далеко… У нас только начинает сеяться снежок и горбится у новых домов застывшая старая грязь, а там прошли уже первые бураны, медленно, смерзаясь перед ледоставом, ползет непреклонная шуга, и колючий ветер освистывает походный балок. Может быть, в это время бурильщик бригады испытаний Петро Дудка, мой бывший напарник по вахте и сосед по балку, неуемный весельчак Петро упрямо пробивает дорогу могучему газовому потоку… Ни пуха, ни пера тебе, Петро Дудка!..

18 октября 1965 года с глубины 1310 метров взмыл к небу огромный газовый фонтан. Яркое пламя тундры словно искусственное солнце распугало темную полярную ночь. Геологи провели исследования, определили точный дебит газа, давление. А потом надежно закрыли задвижки фонтанной арматуры до будущей эксплуатации. Самое крупное в стране Заполярное месторождение «огненного воздуха» вступило в жизнь.

Биография месторождения… Она только начиналась. Еще не одну скважину пробурят Владимир Невмира со своими товарищами, очерчивая точные границы гигантской газовой залежи. Будет защищать свой отчет инженер-геофизик Зинаида Краева — в суховатых цифрах и схемах профилей разместились мечты, поиски, беды и радости многих искателей недр. Еще глубже уйдут в землю бурильные трубы — в нижних горизонтах геологи ожидают и газ, и нефть. Придут в тундру добытчики газа. Протянутся многокилометровые трубопроводы — стальные реки, созданные человеком.

Биография месторождения… Это и биография людей, отдающих ему жар своих сердец. Я знаю, начальника экспедиции Василия Подшибякина одолевают уже следующие заботы: как ускорить монтаж буровых или вывезти станок на новую структуру. И Гена Быстров колдует над сеткой будущих скважин, разрабатывая годовую схему работ, которая при всей ее деловитости носит поэтическое название «ковер бурения». И буровой мастер Володя Макаровский, земляк Владимира Невмиры, приглядывается к нижним горизонтам — может быть, ему придется бурить трех- или четырехкилометровую скважину. И бурильщики Павлик Агаев, Петро Дудка, Евгений Иванов-Годунов примеряются к иным, особым условиям. И какой-нибудь завороженный геологами вихрастый мальчуган, хотя бы тот же семиклассник Сашка Подшибякин, с кем мы два года назад спешили на Тазовский фонтан, через несколько лет сам станет за рычаг лебедки или экран сейсмостанции, или пульт газокомпрессорной установки.

Биография месторождения… Где они — те, что пришли сюда первыми! Слава Антипин, Валентин Михайленко уже работают на новых площадях. Где? На соседней с Заполярной безымянной структуре, которую Аркадий Краев назвал «для себя» Юредейской? В Ямбурге или Красноселькупске? На Русской Речке? И снова будут работать и мечтать те же, а может быть, и иные люди.

Впрочем, это будут уже биографии других месторождений.

Признаться, я не ожидал еще раз встретиться с Заполярным месторождением. Но в августе 1967 года оно снова напомнило о себе.

…В Тюмень москвичи прилетели на комфортабельном «ИЛ-18». Здесь, вместе с присоединившимися сибиряками, пересели на пассажирский «АН-24». В Уренгое ждал грузовой вертолет «МИ-4». Он и привез нас в уже известный читателю поселок ямальских геологов Газ-Сале.

Пожалуй, впервые это заполярное селеньице встречало столь высокопоставленных гостей. Министр геологии РСФСР С. Горюнов. Доктор геолого-минералогических наук И. Малышев. Специалисты всех геологических профессий в сопровождении прессы и кино. Все это вместе длинно и торжественно называлось: выездная сессия Государственной комиссии по запасам полезных ископаемых при Совете Министров СССР. Задача — подсчет запасов Заполярного месторождения природного газа.

Оперируя сверхвольным сравнением, эту комиссию можно назвать центральной геологической бухгалтерией государства. Утвержденные ею цифры минеральных ресурсов подводят итог труду геологов. Находясь еще глубоко под землей, ресурсы уже сосчитаны, определены, включены во все народнохозяйственные реестры и переданы новому промышленному отряду — эксплуатационникам, которые будут добывать подземные богатства.

Как и положено верховной инстанции, члены комиссии строги и взыскательны. Их побаиваются даже самые отважные из землепроходцев нашего времени. Они возят в Москву тщательно проверенные и многожды пересчитанные первичные документы. И вдруг могущественная комиссия снимается со своего насиженного места, чуть ли не впервые выезжает прямо на месторождение. И куда — через половину страны за Полярный Круг, в далекую и неприветливую тундру!

Разумеется, для этого были весомые причины.

К тому времени у нас в стране было открыто больше пятисот месторождений природного газа. Самые богатые из них — Газли, Шебелинка — достигали 400–500 миллиардов кубометров «огненного воздуха». И вдруг тюменские геологи открывают Заполярное месторождение, запасы которого сразу переваливают за триллион кубометров. Ну как тут не лететь в тундру, чтобы на месте познакомиться со столь богатым «погребом планеты»!

Увы, подходящего помещения для солидного заседания в Газ-Сале не нашлось. Остановились на школьном коридоре. К следующему утру он приобрел не свойственный ему внушительный вид. Выложенная канцелярским зеленым сукном буква «Т» стала посадочной площадкой для членов комиссии и экспертов. Ряды стульев (позади — табуретки: изящной мебели не хватило) для гостей и зрителей. Вытянулись пожуравлиному треноги кинокамер, «юпитеры» пялят на окружающих жаркие марсианские глаза. И как вершина полевой роскоши — неожиданная стильная вешалка. На ее никелированных хоботках трофеями повисли плащпалатки и короткие меховые куртки, называемые в обиходе «радикулитками».

Народу порядочно. Пришли, принарядившись, все свободные от вахты буровики — это на их улице праздник. Приглашены начальники и главные геологи соседних экспедиций — скоро самим сдавать новые месторождения, пусть привыкают к требованиям. И, конечно, вездесущее племя пацанов — как их ни задерживай, все равно щелку найдут.

Впрочем, вскоре мальчуганы сами убежали. Заседание было лишено всякой картинности. Обыкновенная инженерная работа, спокойная и деловитая. Вступительное слово председателя комиссии по запасам И. Малышева. Сообщение тюменских геологов. Заключения экспертов. Нет, они не отвергали месторождения — просто все подвергали анализу и сомнению. Все-таки газ руками не пощупаешь, приходится не семь раз отмерять, а все семнадцать. Требуются дополнительные уточнения, сталкиваются различные геологические взгляды. И сквозь технические проблемы проглядывают жизненные коллизии.

У диаграмм немолодой человек строгого вида, со старомодной щеточкой седоватых усов. Он в свое время открывал на Украине знаменитые газовые залежи Шебелинки. Вчера этот человек увлеченно говорил об удивительных горизонтах, которые открывают перед газовой промышленностью страны заполярные месторождения-гиганты. Но сегодня тональность его речи совсем иная.

— У вас мощный пласт, — сердито выговаривал он здешним геологам, — а вы вскрываете его на одном, самом удобном для себя месте. Почему не простреливаете ухудшенные горизонты?

В самом деле, почему? Я слушаю не слишком убедительные объяснения геологов и пробую найти свой, продиктованный жизненными обстоятельствами, ответ.

Надо понять психологию геолога. Он приходит на новое, ничем еще не примечательное место и открытиями утверждает правомерность своего появления здесь. Может ли он провести эксперимент в ухудшенных условиях, поставить под удар только родившееся месторождение? Пожалуй, нет. Его задача — убедить, доказать, потрясти важным событием.

Но вот пробурены вторая скважина, пятая, седьмая. Газоносная площадь обретает строгие, геологически обоснованные контуры. Теперь бы и браться за более детальную, приспособленную к будущей эксплуатации разработку месторождения. Но вступает в силу инерция — еще не вся площадь разведана, надо доказывать нарастающие запасы газа, когда еще дойдет очередь до таких «деталей», как более бедные горизонты!

А она, оказывается, уже дошла. И я вдруг понимаю, что дотошность моего вчерашнего собеседника говорит об общем признании больше, чем самые хвалебные тирады. Значит, сомневающихся уже нет, пора думать о подготовке месторождения к эксплуатации.

Словно в подтверждение этой догадки звучат слова следующего эксперта, миловидной московской гидрогеологини в не по сезону кокетливом — женщина даже в начальстве остается женщиной — капроновом шарфике:

— Что вы нам все про газ объясняете? О вашем газе мы уже знаем. Расскажите про вашу воду.

«Расскажите про воду»… Я невольно усмехаюсь: слышал бы эти слова мой бурильщик Павлик Агаев. Вода — извечный враг буровиков. Она почти всегда сопровождает пустую скважину. Мало того, что весь вымокнешь на морозе, еще и обида берет — зря огород городили, столько денег, металла и пота в землю зарыли.

И все-таки очень важно при разведке любого месторождения обнаружить так называемый газоводяной контакт — границу самой залежи. Для этого одну буровую выносят за продуктивный контур, в заведомо невыгодные геологические условия. Видели бы вы, с какой неохотой идут на эту работу буровики. Вроде и для заработка значения не имеет — платят с того же метра проходки. Да и бурить легче — не грозит газовый выброс. Ан нет, начинаются обиды: почему нас, а не другую бригаду, чем провинились? Опять же, психологический фактор — настоящие нефтяники считают ниже своего достоинства искать какую-то воду.

Помню, досталась такая доля и нашей бригаде. Буровой мастер Павел Кожевников, человек выдержанный, с начальством в экспедиции поругался, а уж в своем коллективе ни-ни. Приказ есть приказ. Зато остальные дали словам волю. Петро Дудка вовсе разгремелея, чуть не в драку лезет. А на кого? Всем обидно.

Тут как раз зам появился, Сергей Ильич Цыганков.

— Вездеход на новую буровую! Кому по пути?

Каково ехать на вездеходе, да еще по тундре, всем известно. Трясет, мотает, только что за борт не перекидывает — брезент мешает. Тут особо не разговоришься. Даже Дудка утихомирился. Полдороги проехали, вдруг наш бурильщик, обычно молчаливый, Павел Агаев как вскочит:

— Такие-сякие, их бы из теплых контор в нашу шкуру!..

Мы так и легли. Дошло, наконец, как ангина до жирафа! Но таков Агаев — что доходит, то уж напрочно. Мы давно и думать забыли, а он, как на вахту собираться, все бурчит себе под нос: «Нашли работу, волам хвосты крутить». Так и не добурил скважину — в отпуск ушел.

Бригада, конечно, осталась. Быстро довели до забоя, приток воды вызвали. За ускоренную проходку хорошую прогрессивку получили. И бегом на новое место — газ искать. А здесь геологи кудесничать остались.

Недокудесничали, видимо. Это разведчику вода не нужна. Разработка начнется, чуть ли не первый вопрос о подпоре подземных вод, влажности грунта, направлении глубинных потоков. Так что кокетливая инженерша права — без гидрогеологов ни один поисковик до конца свою работу не доведет.

И снова замечания, вопросы, претензии экспертов. Дотошный подсчет всех параметров глубинной залежи. Коэффициент пористости (месторождение газа — гигантская песчаная губка, в порах которой и скапливается «огненный воздух»). Степень газонасыщенности. Гидрогеологические условия. Таблицы, формулы, поправочные коэффициенты… Кажется, они уже существуют самостоятельно, подчиняя себе споры и рассуждения людей. Не посвященному в таинства профессии трудно освоиться в этом калейдоскопе цифр и знаков. Но есть другая возможность «вникнуть в суть». И я, потеряв надежду разобраться в цифрах, наблюдаю за теми, кто эти цифры произносит.

Неожиданно замечаю: члены комиссии в годах, северные геологи молоды. Случайность?

Не сомневаюсь — у первых за плечами сотни километров дальних маршрутов, десятки «своих» месторождений. Для контрольных функций опыт — аргумент решающий. Ну а молодость?..

Вот сидит в первом ряду Геннадий Быстров. Начальник экспедиции в тридцать с небольшим лет — для геологически обжитых районов возраст почти младенческий. На Ямале же Быстров — чуть ли не самый «старый». И уж, конечно, ветеран — прибыл с первыми караванами.

Геннадий заметно волнуется, по его исхудалому лицу сразу можно определить оценку речи очередного оратора. Повышает запасы месторождения — глаза выражают веселое согласие, руки спокойно поглаживают записную книжку. Наоборот, сводит до минимума — протест в каждом движении, губы сердито кривятся, кажется, даже возмущенно топорщатся изрядно поредевшие за последние годы волосы. Он лихорадочно листает страницы блокнота, отыскивая нужное доказательство: вот же, вот, ребенку ясно! Но молчит — у таких китов не разболтаешься, жди своей очереди. А то вдруг отключится от всего, уставится невидяще в одну точку и витает себе в каких-то, лишь ему известных, волшебных краях. С каким облаком ты улетел, Гена Быстров?..

Знаю, у тебя сегодня «звездный час» — не каждому выпадает счастье открыть крупнейшее в стране месторождение. Где ты сейчас — с топографом Иваном Смирновым бредешь по рыхлому снегу, перенося с карты на живую тундру точку, где станет первая буровая Заполярной!.. С дизелистом Колей Барсуком мечешься по черной ночной буровой, оглушенный гулом Тазовского фонтана и радостью рождения первого заполярного газа?.. Или память увела тебя еще дальше, в трижды благословенное и пять раз проклятое Березово — ты впервые самостоятельно испытываешь Чуэльскую скважину, и вызванный тобой газ оранжевым огненным стягом взмывает над тайгой?..

Ты помнишь первого своего начальника, тезку и старшего товарища Геннадия Рогожникова? Пожалуй, это он убедил тебя стать испытателем газовых скважин, уловив в молодом инженере-геологе качества, подходящие для такого опасного дела: выдержку, напористость, постоянную готовность к схватке. А вашу последнюю встречу помнишь?..

О Рогожникове я напишу отдельно. О том, как тюменский парень-фронтовик первым из коренных сибиряков стал инженером-нефтеразведчиком. Как открывал бесценные клады родных мест: Березово, Ямал. И уже сам потом стал полпредом Западной Сибири в еще более молодом нефтегазовом районе страны — от Дальнего Востока до Енисея. Но сейчас речь пойдет только о той, последней встрече.

В перерыве какого-то совещания мы расхаживали втроем по полупустому фойе. Рогожников впервые приехал в Тюмень уже как представитель восточносибирских геологов. Обычно замкнутый и немногословный, он вдруг разговорился. Трудный район, очень. Марково прогремело, а нефти — чуть. Есть кембрийская нефть, и много, да дорожка к ней не протоптана. Нужно искать геологические закономерности. Нужно свежим глазом разобраться в старых скважинах.

Мы внимательно слушали присказку. А сама сказка прозвучала неожиданно, хотя и полностью в стиле Рогожникова. Без всякой дипломатии — увы, в этой области человеческой деятельности он не преуспел — Рогожников вдруг предложил:

— Слушай, Геннадий Петрович, нужен опытный испытатель. Пойдешь замом главного геолога управления? — Он помолчал немного и, не дождавшись ответа Быстрова, дополнил: — Мы с тобой друг про друга все знаем, угадывать не придется. Ну, разумеется, приличная квартира и оклад по высшей черте. — Снова помолчал и добавил без видимой связи: — Где-то рядом большая нефть вертится, только за хвост ухватить!

Такое уж лицо у Гены Быстрова — по нему все мысли прочесть можно. Приятно получить заманчивое приглашение, да к тому же от нескорого на похвалу Рогожникова. Тем более с главного геолога экспедиции (он в ту пору еще не был начальником) на управление — не рост, а прямо-таки прыжок. И город областной. Нина довольна будет, сколько можно по Северам мотаться! Старшенькую в английскую школу отдадим, по театрам ходить будем… Ну, соглашайся, нечего резину тянуть…

Наше медленное кружение по паркету явно затягивалось. Рогожников, окончив тираду, привычно набычился и, не выказывая особого нетерпения, опустил взгляд на носки остроносых модных ботинок. Быстров молчал, на лице его явственно обозначилось борение противоречивых желаний.

Значит, Заполярную без него до ума доведут, на Русскую без него с бурением выйдут? Ну, и доведут, ну, и выйдут, ребятишки вполне подросли… За диссертацию приниматься надо, в Иркутске проще будет… С расходами поджаться придется — зарплата не северная. А-а, всех денег все равно не заработаешь. Интересно, как с нефтяной оторочкой на Тазовской площади?.. Что там за нефть, вот на Сибирской платформе… Когда еще будет журавль в небе… А дома сейчас светло-о, солнышко круглые сутки по небу шляется… Вот Нинка пилить будет, когда узнает!

Зазывающе протренькал звонок — конец перерыва. Рогожников впервые оторвал взгляд от ботинок, с любопытством посмотрел на Быстрова. Тот даже покраснел от неловкости, сказал неуверенно:

— Хочется, Геннадий Борисович, — и уже тверже добавил: — Но не могу.

— Смотри, Геннадий Петрович. Понимаю тебя. Но не одобряю. В общем, до вечера можешь передумать, с Эрвье я лично переговорю. Только учти — дважды не зову.

Так совпало — именно в этот же вечер начальник главка сам вызвал Быстрова. И назавтра Геннадий уже улетал домой начальником Тазовской экспедиции.

…Может, именно ради сегодняшнего дня и отказался ты тогда, Геннадий, от лестного предложения! И сейчас продолжаешь начатый в том фойе разговор с человеком, мнение которого так много значит для тебя! Или ты мыслями уже на берегу Черного моря! Знаю, что завтра, сразу после комиссии, у тебя начинается длинный северный отпуск, Нина уже ждет на юге. Впрочем, голос председателя сразу возвращает тебя к действительности:

— Быстров, начальник экспедиции!

Он начал нервно, каким-то фальцетистым, на регистр выше, тоном. Но постепенно втянулся, речь потекла ровней. Никакой лирики — ссылка на очередной геофизический отчет, анализ испытаний последней скважины, новый метод расчета газоносных горизонтов. Волнение улеглось, он чувствовал себя все уверенней, решаясь порой даже на фехтовальный выпад указкой в сторону висящих неподалеку карт и диаграмм. И сам заметил, как за каждым таким неожиданно резким движением тянутся взгляды сидящих в школьном зале инженеров.

Они здесь, рядом, его соседи, его товарищи, со многими из которых ему довелось начинать свою инженерную жизнь. Ваня Гиря, начальник Нарыкарской, хитро глянул поверх очков и подмигнул совсем по-студенчески, условным жестом руки разрезая воздух: порядок, мол, «как в лучших домах Лондона». Точно так лет восемь назад они подбадривали друг друга в Березове, на первом после института месте работы — Иван был помбуром, он, Геннадий, техником-геологом. «Надо же, не забыл», — с неожиданной теплотой подумал Быстров и украдкой показал два пальца: сигнал принят.

Члены комиссии удивленно переглянулись — на совершенно серьезном, не располагающем ни к какому веселью месте начальник экспедиции вдруг широко улыбнулся. А он уже опять овладел собой, суховатым голосом продолжал нанизывать доказательства. И закончил, словно обрубил:

— Мы считаем, что запасы Заполярного месторождения составляют один триллион семьсот миллиардов кубометров природного газа. При дальнейшей разведке эта цифра будет увеличена.

В зрительных рядах кто-то восхищенно присвистнул. Не от неожиданности — все уже знали, что запасы переваливают за триллион. Просто поразил еще раз сам факт. Как-никак, первая в стране триллионная залежь! Наверное, не один геолог, слушая выступление товарища, честолюбиво предвидел в тот момент будущую защиту «своего» месторождения.

Не об этом ли размечтался главный геолог Надымской экспедиции Иван Крохин? Долговязый, шумный, он громогласно обсуждал с соседями аргументы сторон. Даже подсказывать пытался: действует школьная атмосфера. А тут вдруг притих, словно и нет его. Вспомнил свою Медвежью?.. «Ничего, что позже всех родилась, зато самая западная. Триллиончик будет — первой в разработку войдет».

Крохин повернулся к Гире, спросил с дружелюбной иронией — впрочем, и она не смогла до конца заглушить завистливые нотки:

— Тезка, скоро пойдешь, — он указал острым подбородком на зеленый стол, — свой товар торговать?

— Хоть завтра, — расхрабрился Гиря, весело поблескивая стекляшками очков. У него пора гаданий уже прошла — Уренгой сказал свое, хотя не последнее, но вполне весомое слово: — Нам пробиться только — Заполярная далеко-о позади будет!

— Не хвались, идучи на рать, — с ходу отпарировал Быстров, занимая прежнее место. — Ну как, парни, речуга? — Молодец, убедительно, — Гиря пожал руку товарища. Но от подначки не удержался: — Это называется — калиф на час. До Уренгоя.

— А может, до Медвежьей? — громко полюбопытствовал Крохин.

— Ты скажи, храбрый заяц! Сразу в медведи записывается. Потопай прежде.

— Я здесь топал, когда ваше высочество еще в Нарыкарах поясницу грело, — победительно рассмеялся Крохин: съел, мол? И, желая оставить поле боя за собой, быстро переключился: — Послушаем-ка, что москвич скажет?

Они снова посерьезнели, отдав все внимание очередному эксперту, — три «владельца» крупнейших в стране газовых месторождений. Три молодых, в сущности, инженера, выросших на дрожжах большого дела, — где-нибудь в обжитых районах их ровесники ходят еще в прилежных подмастерьях. Три парня, непростая и нелегкая жизнь которых с самой студенческой скамьи переплетена со столь же непростой историей поисков газа Сибири. И уже их младшие товарищи, сидящие в этом же импровизированном зале, видят в судьбе молодых сибирских ветеранов вдохновляющий пример трудного, но заманчивого пути первооткрывателей.

Они еще не знают, что через несколько месяцев Геннадию Быстрову предстоит с гордостью докладывать о новом открытии — заполярной нефти, что Медвежье месторождение сольется с Ныдинским, и Иван Крохин будет чертить новую карту, далеко опережающую самые смелые его прогнозы, что уренгойские буровики обнаружат на трехкилометровой глубине еще один богатейший пласт, удваивающий и без того баснословные запасы их месторождения.

…Все это впереди, все найдет место в дневниках современников, в научных изысканиях историков, в будущих повестях и романах, посвященных обычной и удивительной жизни землепроходцев нашего времени. Пока же три инженера напряженно вслушиваются в речь, густо пересыпанную терминами, цифрами, формулами…






Строитель Новой Мангазеи


Первые месторождения природного газа на Крайнем Севере открыты примерно в том же районе, где стояла Мангазея, один из самых ранних городов Сибири, основанный в 1600 году московским посланием князем Мироном Шаховским. Неподалеку от давно умершего города поднимается его младший собрат — поселок геологов. Мы так и пытались его назвать — Новая Мангазея.

К сожалению, плоховато знакомо нам прошлое родного края — большинство геологов не вдохновилось исторической параллелью. Выбрали название более, что ли, прикладное — Газ-Сале, «газ на мысу».

Впрочем, тогда-то даже и газа не было. Просто к уже известным нам пяти балкам торопливо прирастали всяческие временные сооружения — увы, нет ничего постояннее их в практике освоения новых районов. Сколоченные в пожарном порядке навесы прикрывали щелястыми дощатыми козырьками бумажные мешки с цементом. Шагали в брод по реке скороспелые свайные причалы. И балков становилось все больше — переезжали на работу новые бригады такелажников, плотников и маляров. И когда буровики закончили скважину № 2, полными хозяевами этого места стали строители.

История донесла до нас имя основателя Мангазеи. А кто закладывал нынешний поселок первооткрывателей заполярного газа? Кто размечал в тундре улицы будущего городка? Чьи руки любовно оглаживали свежеструганные брусы первого дома! Боюсь, что уже сегодня, спустя всего лишь несколько лет, жители могут не знать его фамилии. Но ведь был он, первый строитель Газ-Сале!

Признаться, внешне Сергей Цыганков — так зовут первого начальника стройучастка Тазовской нефтеразведочной экспедиции — ничем не похож на традиционного северного волка. Ни буйной бороды («Пробовал отпускать, жена чуть из дому не вытурила. Да и бороденка-то, как кочки на болоте…»). Ни богатырской стати («Какое там, с моим росточком только грибы в лесу собирать. В армию шел, вообще бараний вес был».). Ни столь любезной сердцам литераторов и кинематографистов суровости и молчаливости. Наоборот, он приветлив и речист. Над этой его особенностью друзья охотно подтрунивают:

— Тебе, Серега, только в ООНе работать — вот уж наговорился бы…

— Небось, Анке по ночам тоже речуги толкаешь?..

Сергей в карман за словом не лезет:

— Конечно, от речуг трое ребятишек на свет божий и появились. А шифер ты завез?

И тут же, почти без перехода — в этом он тоже здорово наловчился — начинает сугубо деловой разговор: хватит ли бруса до навигации, или кому выделить квартиры в доме. Только из глубины простодушно-хитрых глаз не уходит смешинка, готовая в любую минуту прорваться острым словцом или такой вот меланхолично-иронической тирадой:

— Генерального-то плана Газ-Сале до сих пор нет. Чует мое сердце, вначале мы поселок сгрохаем, потом проектировщики подоспеют. По всем правилам науки скажут, правильно или нет построили. А на черта попу гармонь после заутрени?..

Если человек всегда улыбается, особенно врезаются в память моменты, когда он — без улыбки. Вот почему я хорошо запомнил Сергея Цыганкова в первую осень Тазовской экспедиции.

Как это заведено у тюменских геологов — жизнь научила, — новая экспедиция отпочковалась от другой, Нарыкарской. Именно из Нарыкар, вместе с начальником Подшибякиным, перебрались в Заполярье многие инженеры, буровые мастера и начальники цехов. По неписаному, но почти нерушимому обычаю — опять же, опыт подсказал — они прилетали в новый район налегке, осматривались, чуть-чуть обживались и уж тогда забирали семьи.

Как раз к этому времени подоспела оказия — старая экспедиция делилась с младшим собратом катерами и баржами. «Семейный караван» повел в Тазовскую губу водолаз и капитан Валерий Демирский — его роскошная рыжая борода была главной достопримечательностью разношерстной геологической эскадры.

У Цыганкова на этих суденышках плыла вся семья — жена и трое ребят. Пока шли Обью, особых беспокойств не было. Но уже в Салехарде прозвучал первый звонок: речной судоходный контроль весьма неохотно и лишь после долгих препирательств выпустил подозрительные посудинки в бурное плавание по Обской губе.

Дальнейший ход событий напоминал небрежно смонтированный приключенческий фильм. «Семейная эскадра» откликалась Тазовским радистам крайне неаккуратно и из почти необъяснимых маршрутных точек. Уже выйдя на главное, Горнохаманельское русло дельты Оби, она вдруг, словно перешагнув сушу, оказалась в побочном рукаве, так называемой Надымской Оби (как выяснилось при встрече, искали заблудший катер). За бодрой радиограммой из Обской губы последовало странное сообщение: шторм снова загнал в реку. И уж совсем неожиданной была депеша из Нового Порта, расположенного в стороне от маршрута, на противоположном берегу Обской губы.

А потом караван и вовсе замолк. Петя Баженов обшарил весь окрестный эфир: из Нового Порта вышли, больше никаких сведений.

Цыганков в те дни тянул два воза. Помимо прямой работы он заправлял всем снабжением — назначенный заочно заместитель начальника экспедиции еще загорал на Кавказе в полугодовом северном отпуске. Попробуй раскидай по разным пунктам и причалам без всякой механизации тысячетонные лихтеры с грузами. И все равно Сергей Ильич по нескольку раз в день вырывался на рацию. Статуей пушкинского Командора застывал в дверях, непривычно хмурый и молчаливый, в хрустящем брезентовом дождевике, с красными бессонными глазами в рамке серых от цементной пыли ресниц и бровей.

— Наверное, непрохождение… — виновато успокаивал его Петя Баженов. Но Цыганков, словно храня обиду на бедного радиста, круто разворачивался и с безмолвным ожесточением покидал радиостанцию. Я понимал его: наверное, таким способом он предохранялся от бессмысленного взрыва отчаяния.

Уже потом, спустя много месяцев, Сергей рассказывал мне о мучительных тех днях: что бы ни делал, куда бы ни шел, перед глазами стояли ребятишки. На неизвестной палубе, с испуганными глазами, и туфельки волна полощет. За работой еще кое-как забывался, но стоило только голову к подушке приложить, все снова вспоминается, да так ясно, словно про самого себя кино смотришь.



…Неужели десять годов отстукало? Вот он, демобилизованный солдат и отставной столяр из Омска (и чего в родном городе не жилось?) с последним в ту осень пароходом высаживается в Березове. Рядом Аня с сынишкой на руках, Длинный пирс, словно дощатый тротуар на воде. Надсадный гул газового фонтана — грозный голос земли. И новый начальник, громогласный, полное лицо озабочено, седоватые кудри взъерошены — Александр Григорьевич Быстрицкий.

— Столярной работы нет. Но со временем будет много. На буровую пока пойдешь?

Первая березовская буровая — скольким из них она наново повернула жизнь? Разве думал он, Сергей, что осядет здесь на многие годы, вырастит ребятишек-северян, да еще сорвется с ними дальше, в Заполярье? И вот на тебе, такая беда… Что с ними, где? Тревожные мысли снова уволокли его в морскую стихию. Крушение?.. Но ведь все суда сразу не затонут! Да и Валера Демирский человек надежный, полжизни на воде. Тогда почему же, какого черта они молчат?.. А у Лешки, Аня писала, зубки режутся… Мгновенная острая жалость к ребятишкам, к жене, к самому себе захолодила сердце. Прикрытые веками глаза непривычно намокли. Усилием воли Сергей отогнал мрачные картины, снова вернулся памятью к тем, первым своим годам.

…Быстрицкий оказался прав — работы набралось порядочно. Первый сибирский газ сделал свое дело — столько людей понаехало, всем где-то жить надо. Вскоре Сергей вернулся на работу по специальности, строил дома. Стал бригадиром, потом мастером. А Быстрицкому показал, что значит классный столяр — в послерабочие часы так отделал кабинет начальника, что тот до сих пор вспоминает. О самом поселке и говорить нечего: когда по новому Березову идет, с каждым вторым домом здоровается.

Геолог на месте не живет, даже если он и строитель. Кто в Нарыкары пришел, когда там еще и экспедиции не было? Он, Цыганков. Точно в годовщину Дня Победы вертолет за прорабом стройработ прислали — первую праздничную рюмку в Березове пригубил, последнюю — в этих самых Нарыкарах. А уж поселок-то — от нуля своими руками. И Шухтунгорт, и Игрим. Сколько, Сергей, твоих улиц по тайге понастроено?.. Только для себя ничего не спроворил. Случись что, куда с такой оравой деться? Эко повело — что с тобой случиться может? А вот с ними… Если просто где-нибудь на рыбном причале отстаиваются! Нет, нынче на причалах всюду рации. Заблудились в губе?..

Ему снова представилось, как мечется по широкой воде — то ли река, то ли море — слабенькое суденышко и бешеная пенная волна хлещет через палубу. Сразу вспомнились все страхи, все были и небылицы про суровый нрав Обской губы. И опять на глазах ребятишки, одни-одинешеньки в стылой безбрежной воде. Дернул же черт послать катером! Нет, чтобы обычным пассажирским рейсом. Случится что — вовек себе не простит…

Он понял, что ему не уснуть. Наскоро оделся, сунул ноги в болотные, с отворотами, сапоги и вышел на берег.

Полярный день был на исходе, слепая сумеречная серость пеленала тундру, но небо оставалось голубым. Так бывает только на Крайнем Севере — светло, а поселок словно вымер, ни человека, ни дымка. У бревенчатых причальных стенок спали суда, только около самого дальнего лихтера копошились грузчики в спецовках, напоминающие отсюда больших желтых муравьев. На стрежне река была пустынной, но из-за поворота выходили к Тазовскому две огромные пузатые баржи, облепленные со всех сторон буксирными катерами.

Сергей все стоял на берегу, оглядывая окрестную тундру. Н-да, не курорт… А ведь живут люди. И ему здесь жить-поживать, добра наживать. Баржи, небось, опять для экспедиции. Хорошо, конечно, что заботятся. Но куда грузы выкатывать? Откуда людей снимать?

Он начал перебирать в памяти полученные грузовые документы: что в трюмах и на палубах, куда выгодней ставить на разгрузку — к будущему поселку или сюда, в Тазовское. А глаза, словно действуя отдельно от сознания, не упускали из вида головной катерок с подозрительно знакомым силуэтом: широкая, словно обрубленная, корма, выдвинутая вперед рулевая рубка. В экспедиции такого нет, это точно. Нарыкарский?!

Запинаясь о кочки и груды зимнего мусора, он побежал вниз, к воде. Какой-то случайный рыбак с моторкой, немало удивленный взволнованным видом вездесущего зама, беспрекословно согласился отвезти его к каравану. Вот уже явственно видна черноморова борода Валеры Демирского. Но пассажиров на палубе нет. Горестное предчувствие снова стянуло сердце.

— Где пацаны? — первым делом спросил Сергей, переваливаясь через борт на палубу.

— То есть как? — удивился Демирский. — Еще позавчера…

Тем временем на противоположном конце Тазовского — а это добрых пять-семь километров — тянулась унылая процессия. Еще стоял на пассажирском причале грязно-белый «Омик» — морской трамвай, совершающий полурегулярные рейсы по речкам Таз и Пур, — но люди уже покинули его. Местные старожилы сразу подхватили чемоданы и, не надеясь на попутный транспорт, пехом стали подниматься на соседний холм, за которым, собственно, и начиналось Тазовское. Остальные разместились по углам пропахшего рыбой и мазутом дебаркадера, послав гонца к телефону. Пока безуспешно пытались разжиться едой у закрытых в ночную пору киосков, вернулся гонец: экспедиция молчит, тоже спят, черти.

Можно, конечно, на дебаркадере переночевать…

— Ребята голодные, — устало возразила Анна Цыганкова. — Скорей бы до дому, отмучиться.

И повела своих по узкой песчаной дорожке: Лешка на руках, хныкающая Маринка за юбку держится, позади, как и подобает старшему, одиннадцатилетний Витька с распухшим от простуды лицом. Кто-то из мужчин забрал Лешку, ей стало легче. Но такова уж материнская суть — расправив онемевшие руки, Анна тут же подхватила измученную дочушку и посадила ее на плечи, как всадника.



…В радиотехнике Валера Демирский оказался небольшим специалистом — все попытки исправить в пути рацию оказались безуспешными (Пете Баженову на это потребовалось потом ровно семь минут). Погода была нормальной, возвращаться не хотелось. Так, «глухонемым» и дошел «семейный караван» без всяких приключений до Пуровских вех — есть такое хитрое мелководье, о которое все морские суда запинаются.

А уж там — конец света! Никогда в Тазовскую губу столько грузов не приходило — понятно, экспедиция обосновывается, да еще на голом месте. И все караваны сразу пришли, после шторма. Речных буксиров не хватает, плавучий кран один. Все спешат, ругаются, шум и неразбериха, как на базаре. Не такой человек Валерий Демирский, чтобы остаться в стороне. Пассажиров быстро на «Омик» перекинул, благо, трамвайчик подошел: уезжайте, мол, быстрее, вещи завтра придут. А сам давай шерудить: кого под плавучий кран на перевалку, кого своим ходом катера потянут. Словом, рука начальника геологического флота сразу почувствовалась. Главное, чтобы порядок был, без нахрапа. Вот, сам первые баржи привел, остальные следом идут. Куда же пассажиры девались, будто в космос улетели?..

Обо всем этом Цыганков узнал от Демирского накоротке, пока звал назад рыбацкую моторку. Выскочив на берег, помчался к гаражу, сел за руль первой попавшейся машины — хорошо хоть, что здесь по одному автоинспектору на сто тысяч квадратных километров, — и рванул в речной порт.

Путешественников встретил на полпути. Измученные идут, грязные. Так и есть, «Омик» сутки на мели проторчал, продуктов нет, холодина: вещи-то на катерах оставили. Всю злость на Сергее сорвали, а он и не оправдывается — главное, ребятишки, вот они, целые и невредимые. Много ли человеку надо — беда прошла стороной, он уже и счастлив.

— Мы вас, братцы, морошкой откормим! И куропатками, их здесь видимо-невидимо! Рыбки тоже хватает!

— Отко-ормите вы… Хоть бы до места когда-нибудь довезли…

— Даже встретить не могли.

— Зато уж я своего Коленьку встречу! Небось, к рыбозаводским бабам без вертолета летали!

Сергей, конечно, нашел бы, что ответить. Но на всякий случай промолчал. Быстро попрыгали в кузов. Забормотала машина, то тяжело вздымаясь по разъезженным колеям в гору, то безоглядно ныряя вниз, в размазученные вездеходами лужи.

Слух о приезде семей все-таки дошел. Около конторы экспедиции уже ждали буровики. Когда Цыганков, поставив машину на место, вернулся в контору, там оставалась только измученная Аня с ребятами.

— Ну, пошли, — он повел их к соседнему бараку. Отыскал в темном коридоре дверь и без стука распахнул ее, пропуская вперед семью.

Сергей ночевал здесь не раз, и это временное пристанище казалось ему тогда почти нормальным. Но сейчас, приведя сюда жену и трех ребятишек, он словно заново увидел все.

Небольшая, с трещиноватым потолком комната была плотно заселена людьми. Каждая койка являла собой своеобразную семейную квартиру. На одной из них молодая женщина с заспанными раскосыми глазами кормила грудью такого же черноволосого раскосенького мальчугана. На другой спали валетиком две девчушки-школьницы, а их мать примостилась в спальном мешке около кровати — едва распахнулась дверь, она торопливо подняла голову, но, видимо, успокоившись, тотчас же уснула опять. На полу, расстелив матрацы и бросив под головы меховые куртки, спали храпучим богатырским сном несколько молодых парней. Эту группу выразительно дополняли двое полутрезвых мужчин у окна, почему-то надумавших завершить бурно начатый вечер ремонтом часов — было похоже, что мелкие шестеренки на мокром столе жили уже своей, отличной от всего остального механизма жизнью.

— У твоих часов двух камней не хватает, — басом шептал мужчина, похожий на артиста Юрия Никулина. — На один положить, а вторым камушком ка-ак стукнуть!..

И оба залились бестолковым смехом.

Аня как прикрыла за собой дверь, так и застыла на пороге. Чего говорить, в жизни по-разному приходилось. Но даже она, натренированная десятью годами кочевого быта, такого еще не видывала. «Ничего себе, приготовил хоромы», — со злостью подумала о муже. Однако, постеснявшись людей, только сказала горестно:

— А нам куда?..

Сергей растерянно повел рукой на койку, с которой часа три назад его подняла бессонница. Встретил, называется… Намаялась, бедная, детишки простыли до ужаса. А дома — прямо-таки Ноев ковчег. Ну как объяснить Анюте, что эта вот раскосенькая десятый день из Якутии к мужу добирается, катер в сейсмопартию только завтра пойдет? Женщина должна дочек до Свердловска довезти, в школу определить, назад в свой котлопункт (так у геологов походные столовые называются) вернуться — и на все про все начальник выделил ей пять суток. Буровички вообще за весь месяц впервые на выходной прилетели, охота молодым парням хоть на танцы сбегать. А ночевать где! Общежитий нет, все знают, что Цыганков пока без семьи живет, один в комнате — роскошь по нынешним масштабам неописуемая. Ну как он откажет! Что же до этих двух мужиков — сам их впервые видит. Ушлые, видно, — только пришли и уже на переднем месте. И где только спирт добыли — в Тазовском «сухой закон».

Нет, не помогли бы на сей раз Цыганкову его ораторские способности. Заторопился, бросился постель расстилать, ребятишек обихаживать. Разжился где-то банкой сгущенки, хлеба добыл, раскладушку у соседей выпросил, непрошеных гостей-пьянчужек выпроводил. Лишь когда разморенные теплом и едой детишки залегли штабельком на койке, обнял жену за плечи, нежно разгладил пальцами морщинки на усталом лице:

— Вот и наше с тобой, Аннушка, заполярное новоселье… Ты уж извини. Люди на улице мыкались. — Помолчал, потом добавил, виновато улыбаясь: — Отстроим новый город, лучшая квартира твоя будет.

Много тазовской воды утекло с тех пор в Карское море. Вскоре Цыганковы получили квартиру, и о приключениях того, первого дня, без улыбки не вспоминают. Когда я покидал Тазовское, строительство геологического городка Газ-Сале шло полным ходом. Рядом с нашей замерзшей буровой день и ночь сверкали на будущей пристани молнии электросварки. Трактора перемесили тундру до полужидкого состояния, и ходить по ней можно было, лишь привязывая высокие голенища резиновых рыбацких ботфортов к брючному ремню. Плотницкие бригады жили, что называется, на казарменном положении в бывших балках буровиков и приезжали в Тазовское лишь на выходной — семьи проведать, в баньке попариться. Полностью готовых домов еще не было, но желтые, цвета поздней морошки тесовые венцы первых срубов заметно отличали «наш» холм от окрестной тундры.

Провожая меня, Сергей сказал:

— Снова приедешь — встречать уже в своем городе будем.

…И вот я снова спешу к тебе, родной поселок. Последний отрезок длинного пути на катере из Тазовского в Газ-Сале.

Порой посторонние, казалось бы, далеко отстоящие от дела обстоятельства могут сказать многое. И в наше время попадались пассажиры на первую буровую. Но таких не было. Шумная стайка загорелых ребятишек — переполненные впечатлениями школьники возвращаются домой из южных пионерских лагерей. Пенсионного вида старушка с пахнущей яблоками кладью — она через полстраны едет на первое свидание с внучкой, родившейся уже здесь, в тундре. Даже черноусые, смуглолицые представители неутомимого племени торговцев орехами и сухофруктами включили заполярный поселок в свою суетливую орбиту (их бы нюх нашим штатным торговцам!). Говорливые агенты госстраха и самоуверенные носители культуры, щеголеватые отпускники и молодые научные сотрудники из больших городов, будто сошедшие с витрин конкурса на самые живописные лохмотья (у каждого свой шик!) — словом, второй эшелон, верный признак начала устойчивого, оседлого житья-бытья.

Это и по самой реке заметно. Раньше редко-редко попадалась встречная посудина. Нынче же Таз, словно оживленная улица, только вместо легковушек на ней юркие катера, а тупоносые, как модные ботинки, самоходные баржи заменяют грузозики. И на берегах люднее: то трубопроводчики с бульдозером, то охотник с ружьем. Вскоре на высоком холме появились первые дома поселка.

Удивительное все-таки чувство возвращения на старое место. Идешь, и словно сама память с растроганной усмешкой водит тебя за ручку. Вот здесь, где стоят сейчас успевшие пропитаться специфическим запахом перегретого железа и керосина ремонтные мастерские, ты нашел когда-то неистощимое «месторождение» морошки, и вся вахта бегала сюда попастись. На нынешней окраине поселка, где топорщатся сваями запасенные впрок фундаменты будущих домов, геофизики прежде держали склад взрывчатки, и девчонки-сторожихи жаловались: больно далеко от людей, парни озоруют. Только на дежурство заступит, а с разных сторон папиросные огоньки словно глаза волчьи — у ухажеров свои «дежурства».

Ступенчатая пирамидка на месте грохотавшей и лязгавшей буровой № 2 — своего рода памятник родительнице заполярного газа… Застывшие в каменной неподвижности волны недавних тракторных дорог. Так вот ты какой, первый тундровый поселок разведчиков, Мангазея нынешнего века…

Двухэтажные дома с укутанной в войлок или одетой в дощатые короба линией парового отопления. Школа, сверкающая чистотой предпраздничной побелки. Новый клуб с кинозалом и биллиардом ка почетном месте — клуб только что введен в действие, реечные узоры дранки на стенах и потолках еще ожидают послеосадочную штукатурку. Хотя идет только конец августа, но под тесовыми слегами тротуаров уже лежат тоненькие пластики снега. Здравствуй, Газ-Сале!

Повод для приезда нынче знаменательный — публичная защита запасов Заполярного месторождения. Народу съехалось много: начальство из столицы, представители из области, инженеры соседних экспедиций. Газ-Сале пока не очень приспособлен для гостей. Посему каждый полезный метр свободной площади на жесточайшем учете. Строгий табель о рангах в его некотором, так сказать, географическом преломлении: сперва москвичей разместить, потом тюменцев, а уж своего, окружного, брата — как бог на душу положит. Всем этим заправляет Таня Прокопьева, комендант экспедиции. С удивительной для ее комплекции резвостью Таня носится из конца в конец маленького поселка, отдавая на ходу множество распоряжений:

— Трех женщин у Петровых поселим — они только позавчера в отпуск улетели. Бери ключ, побыстрей с бельем туда.

— Профессора? Вместе с министром, второй этаж около магазина. Но, может быть, им еще в катере понравится, там каюта готовая.

— Вам хотелось бы вместе? Ах, поздно сказали. Обождите… Третий не помешает? В плановом отделе раскладушки постелены.

— Аппаратуру куда? Скажете дежурной, кладовку в общежитии откроет. Да, у вас еще две койки свободных? Подселим надымских. Ну, дорогой товарищ, инженера на вашу пленку не позарятся.

Говоря о старожилах, мы обязательно вспомним знатного буровика или именитого начальника. А кто был завхозом на первой буровой? Какой кладовщик выдавал спальные мешки и кирзовые сапоги? Какая повариха, мешая порой соленые слезы со сладким киселем, кормила горластую, вечно заляпанную глинистым раствором буровую команду?..

Таня приехала в экспедицию одной из первых. Еще поселка в помине не было, и балки-вагончики были раскиданы бог знает по каким перифериям, а комендант уже хлопотливо считала казенные табуретки, простыни и спальные вкладыши. Она как бы олицетворяла собой первоначальный, кочевой период экспедиции. Но вот обжились, завели оседлое хозяйство, и Таня стала совсем другой — домовитой, расчетливой, будто приросла к этому краешку северной земли. И, разумеется, своего рода энциклопедией поселковой жизни кому, как не коменданту, знать все обо всех.

Расспрашиваю о Цыганкове. Таня словоохотливо сообщает:

— Сергей Ильич теперь уже не наш. Как геофизики от буровиков отделились, к ним и ушел. Новый поселок поднимает. Адресок хотите?

Долго шагал я в тот день по дощатым тротуарам Газ-Сале, всматривался, вдумывался, вспоминал. Так и не довелось нам, Сергей, встретиться в отстроенной тобой Новой Мангазее. Но стоит она, словно памятник первому своему строителю, обживается, разрастается, принимает все новых и новых жителей. Право же, им не мешало знать имя того, кто протянул по этой нежилой тундре первую улицу…

А с Сергеем Цыганковым мы все равно встретились, правда, в другой поездке. Время бежит, даже не верится, что недавно в тундре первоселами были. Лешка, тот самый Лешка, которого на руках сюда привезли, в школу пошел. Они растут, мы — старимся… Ну, да чего прибедняться — еще поработаем.

Начальник стройучастка Тазовской геофизической экспедиции возил меня по новым поселкам геофизиков ка берегу Тазовской губы. Приземистые и немноголюдные, они терялись среди окрестной тундры. Но Сергей, как и несколько лет назад, увлеченно сказал:

— Снова приедешь — в городе встречать будем.

Это здорово — значит, что ты оставил людям построенные тобою города!






Дом буровика


Еще одно название появилось вслед за Заполярным месторождением — Уренгой. Интересно, что в ту зиму, когда бурилась уже знакомая нам тазовская скважина, неподалеку от нее (по северным, конечно, масштабам), в поселке Уренгой зимовала в ящиках буровая установка — ее не успели довезти за навигацию до заданной точки. Начальник бездействующей разведки Виктор Шестаков, приезжая к нам в экспедицию, горько сетовал:

— Вот, вместо сторожа на буровой. Эх, дали бы мне здесь вышку смонтировать и забуриться. А вдруг повезет!

Виктор и не догадывался, что он был не очень далек от истины. Через три года почти на этом месте, к западу от Уренгоя, геологи Нарыкарской экспедиции открыли гигантское месторождение природного газа.

Конечно, бурить в ту зиму нельзя было. Геофизики только начинали работать в никому не известном районе. Но такова уж разведка. Вся она, как писал Маяковский о поэзии, — «езда в незнаемое…»

Уренгой еще не сказал своего последнего слова. Но и сказанное звучит достаточно громко: пять триллионов кубометров газа — крупнейшая в мире залежь!

А разведка продолжается. Пятый год работает в этом районе геофизическая партия Владимира Королева. Каждый сезон перед ней ставится одна и та же задача: «подсечь» северную границу Уренгойской структуры. И все неудачно — газовая залежь тянется и тянется по тундре, скоро она уже подойдет к Тазовской губе.

Побольше бы таких «неудач»! За каждым десятком этих тундровых верст кроются новые сотки миллиардов кубометров газа с одного лишь месторождения-гиганта. Королев, опытный геофизик, начавший свой инженерный путь еще с первых залежей Березова, не перестает удивляться:

— Который год в прятки играем! Фантастика, и только. — Сквозь привычные нотки иронии в голосе его проступает восхищение: — Ну и Уренгой — такой пирог за десяток лет не сжуешь. Вот добью площадь — можно со спокойным сердцем домой в Ленинград собираться.

Это — Уренгой в его, так сказать, «горизонтальном исчислении», по территории. Ну, а каковы «вертикальные» прогнозы, в глубину? Нынешние запасы подсчитаны лишь с верхних, самых мелких горизонтов — 1200–1300 метров. Буровики пошли дальше. На глубине 3100 метров они снова обнаружили мощный пласт, причем вместе с обычным газом из недр идет конденсат — жидкость, которой можно сразу заправлять автомашину. Оптимисты надеются — а здесь оптимистов большинство, — что еще ниже, на неизвестной пока глубине, тоже будет газ, возможно, и нефть. Словом, по расчетам специалистов, окончательные запасы Уренгоя превысят запасы всех пятисот газовых месторождений, открытых за время существования отечественной газовой промышленности!

Но ведь Уренгой не один. Есть еще Медвежья площадь, расположенная неподалеку от железной дороги Салехард — Надым — знаменитой «мертвой дороги». Ныдинская залежь в том же районе. Русская структура по соседству с уже знакомой нам Заполярной, Комсомольская, Айваседапуровская и Вэнгопуровская — рядом с Губкинеким месторождением. Арктическая — на полуострове Ямал.

Интересная история произошла на Ныдинской площади. Как уже привыкли заполярные геологи, первая же скважина вскрыла газоносный горизонт. Можно прекращать бурение, испытать пласт и рапортовать. А если убить двух зайцев — выполнить одной скважиной несколько геологических задач? Так и решили. Перекрыли промежуточной колонной газоносный пласт и пошли глубже — искать новые залежи.

— У нас месторождение, как в сберкассе — можно взять по первому требованию, — шутили надымцы.

Сейчас в Ямало-Ненецком округе открыто уже двадцать семь газовых месторождений. В 1965 году общие запасы природного газа по всей стране исчислялись тремя триллионами кубометров. Нынешние разведанные запасы «огненного воздуха» в одном Ямало-Ненецком округе — 11,5 триллиона кубометров. Шебелинка и Краснодар, Газли и Саратов, вместе взятые и умноженные на три, — вот что такое Тюменское Заполярье! Прогнозные же запасы этой территории определяются ни много ни мало — в 40 триллионов кубометров. Это значит, что они больше современных газовых запасов всех капиталистических и развивающихся стран мира, вместе взятых!

Я смотрю на карту округа. Недавние годы удивительно щедро рассыпали ка ней магические знаки буровых вышек. А рука невольно тянется, опережая события, к новым районам.

Четыре года назад тюменские геологи приняли «под свою высокую руку» полуостров Таймыр. В пору открытия первого Тазовского месторождения мне посчастливилось побывать в Норильске. Посчастливилось — иначе не назвать это необычайное ощущение взволнованной праздничности, когда после многочасового полета над однообразной зимней тундрой ты вдруг попадаешь из своего Тазовского в современный город, едешь по широким проспектам, залитым неоновыми огнями.

У города молодости Норильска есть еще одно определение — город металлургов. Благодаря им он обрел столь громкую славу. Но мало кто знает, что это еще и город шахтеров. Десятки угольных шахт, расположенных непосредственно в городской черте и на окрестных холмах, обслуживают горно-обогатительный комбинат. Пожалуй, шахтеров не меньше, чем металлургов.

Хорошо это или плохо? Плохо! Диспропорция в развитии основного и вспомогательного производства сдерживает рост комбината, занимает рабочие руки. Не говоря уже о том, что хочешь — не хочешь, а угольные дымы загрязняют красивый город.

Нельзя ли найти другое, более современное топливо? Можно! — такой ответ дало открытие газа. Именно об этом и шла речь несколько лет назад, во время встречи норильских металлургов со специально прилетевшими тюменскими геологами. Начальник управления Юрий Георгиевич Эрвье, внимательно рассматривая испещренную пометками карту поисковых работ в этом районе, решительно произнес:

— Газ будет! И еще ближе к Норильску. Но нельзя распыляться. Вот ваше будущее, — он повел указку на северо-восток от Тазовского, вверх по течению тундровой речки Мессо-Яха. — Твое мнение, Вадим?

Молодой управляющий Ямало-Ненецким геологоразведочным трестом Вадим Бованенко оторвал глаза от карты и, распрямившись во весь свой баскетбольный рост, подтвердил:

— Согласен полностью. Только район не наш. — И тут же добавил насмешливо: — А газ под землей, ему на областные границы наплевать, Позовете — придем.

Так и случилось. Нынче на Таймыре открыто пять газовых месторождений. Самый северный трубопровод мира Мессо-Яха — Норильск уже дал городу полярных металлургов дешевое топливо.

Правда, часть проектировщиков предлагала вести трассу на Норильск с уже знакомого нам Заполярного месторождения. Да, соглашались они, этот путь дальше и потребует больше труб. Зато скважин нужно будет меньше, а это тоже экономия металла. Главное же — мы приобретаем опыт эксплуатации месторождения-гиганта, который будет очень полезным в дальнейшем.

Спор закончился победой мессояхинского варианта. Он и стал руководством к действию.

Красивой бывает тундра: зимой — в белоснежной песцовой шубе, летом — в буйном многоузорье поздно проснувшихся цветов. Но наше время породило и новую красоту. Мы узнаем ее в строгих контурах буровой на фоне неброского северного неба, в дальнем рокоте вертолетов, в горделиво оглядывающих тундру башенных кранах. Мы узнаем ее в плодах рук человеческих: газовых фонтанах, стальных трубах, могучих заводах — газосборных пунктах и компрессорных станциях. Разведчики заполярного газа уверены, что помимо природного газа найдут на Ямале нефть. И тогда знаменитый Главсевморпути, вписавший немало славных страниц в историю освоения Арктики, начнет новую, грандиозную операцию.

А пока разведчики ищут. Все в новых местах появляются их буровые.



Буровая… За последнее время мы уже основательно привыкли к голенастым, ажурного рисунка сооружениям, широко шагающим по тюменским просторам. Вздымаясь высоко в небо, они в то же время пробивают себе неторную дорогу в самую глубину земли.

Буровая — это, так сказать, заводской цех в тайге или тундре.

Буровая — это предполагаемые фонтаны нефти или газа.

Буровая — это нескончаемый говор дизелей, тревожные вздохи лебедки.

Словом, все, что связано с буровой, — это индустрия, производство, работа.

Но недавно у меня произошел разговор, который заставил как-то по-другому посмотреть на привычный индустриальный пейзаж.

В северном поселке Уренгое встретил я своего приятеля-буровика. На традиционный вопрос о житье-бытье он ответил дружелюбно:

— Нормально живем, в порядке. Завтра домой летим.

— В отпуск?

— Да нет, — приятель даже удивился моей непонятливости. — Домой, на буровую.

Вот этот неожиданный ответ и заставил меня призадуматься. На самом деле, где дом буровика? Особенно это касается холостяков, которых в дальних экспедициях большинство.

В северный поселок буровик прилетает на выходные дни — три подряд. Потом девять дней безвыездной вахты. И как бы приятно ни было на базе, весь его быт в гораздо большей степени связан именно с пятью-шестью вагончиками в тайге или тундре, стоящими близ буровой. Здесь вырабатывается, если можно так выразиться, свой микроклимат, создается свой микропоселок, в котором проходит основная часть жизни этих людей. А жизнь, она всюду жизнь, со своими, казалось бы, незначительными, но весомыми мелочами, с событиями местного значения, охотничьими приключениями и нелегкой буровой работой.

Я хочу рассказать о таком вот крохотном передвижном поселке, где живет и трудится буровая бригада мастера Николая Глебова из Уренгойской экспедиции.



Проводы Щурагая назначены были на первый день ледохода. Пожалуй, не всякая золотая рыбка удостаивалась такого внимания. Даже ребята, отстоявшие ночную вахту, не легли спать. Приняв душ, они подключились к общим хлопотам. Отыскали большое ведро, соорудили специальный черпак. Словом, церемония предполагалась торжественная. Впрочем, прежде надо объяснить происхождение самого имени Щурагай.

…Эта история началась в первые месяцы длинной северной зимы. Долбя лед для будущей полыньи, парни из поддежурной вахты вытащили полузадохнувшегося щуренка. Для ухи — маловато. Вернуть в реку — все равно не выживет: время самое трудное, кислорода в воде не хватает.

— Может, в емкости перезимует? — предложил кто-то.

Решили попробовать. Бросили щуку в большую цистерну, где хранилась вода для буровой. Своеобразный стальной аквариум понравился рыбехе. Температуры плюсовые, корму хватало — чуть ли не каждый из бригады подбрасывал в цистерну хлебные корки. На вегетарианской кухне щуренок — его по-сибирски назвали Щурагаем — разъелся, вырос вдвое, привык к новым своим покровителям. Стоило только поднять крышку цистерны, как он сам всплывал наверх за подкормкой.

И вот — снова ка волю.

День был светлый, солнечный. Подмазученная вода отливала лиловатыми пятнами. Щуренок спокойно бултыхался в ведре, будто бы угадывая новый поворот в своей рыбьей судьбе.

— А если на сковородку, ребята? — высказался какой-то шутник.

На него сердито прицыкнули. Это показалось кощунством — отнять подаренную жизнь. Еще несколько шагов, и бурильщик Саша Анищенко опрокинул ведро в просвет между льдинами.

— Смотри на удочку не попадайся.

Щуренок, словно прощаясь с буровиками, вильнул в воде хвостом. Через мгновение он исчез под набежавшей льдинкой.

— Интересно как устроено, Александр, — явно подначивая, сказал дизелист Федор Нечаев. — Этого ты сейчас в речку бросил, а на сотню других сеть поставишь.

— Так то чужие, — добродушно отшутился Анищенко. — А Щурагай уже вроде сродственника. Как в кино говорится: воспитали бабу-ягу в своем коллективе.

Они разошлись по вагончикам — кто досыпать после вахты, кто готовиться к следующей. Но долго не проходило это ощущение приподнятости, праздничности, вызванное ярким солнцем, искрящимся белым снегом и ледовой подвижкой, как бы открывающей дорогу в весну, и судьбой маленького щуренка, с помощью людей перезимовавшего трудные морозные месяцы.

По пути в свой балок Анищенко забежал в вагончик бурового мастера. Было время связи, и Николай Дмитриевич Глебов охрипшим голосом кричал в микрофон рации:

— Подбаза, передай на базу! Подбаза, передай на базу! Пусть срочно шлют переводники! Срочно шлют переводники! И скобу для вытаскивания челюстей! Челюстей! Вертолет есть, нет? Вертолет! На чем будем вахту вывозить? Вахту вывозить? Как понял, прием. Как понял, прием. Понял, говоришь? У меня все.

Он лихо щелкнул переключателем, тыльной стороной руки вытер пот со лба и вдруг неожиданно усмехнулся, от чего его крупногубое обветренное лицо, только что озабоченное и напряженное, сразу стало озорным, почти мальчишеским.

— Ну, проводил милого дружка до самого до порожка? Видал, как вы вышагивали. Ни дать ни взять — почетный караул.

— Сам, небось, не таскал к цистерне сухарики?

— Таскал, как не таскать. Что ни говори, живое — оно и есть живое. Ну да ладно. Из твоей вахты кто летом в отпуск идет?

Анищенко словно ждал этого вопроса. Вынул из кармана сложенный вчетверо тетрадный лист.

— Сам собираюсь. Вот заявление, подпиши.

Глебов отвел руку.

— Погоди, пятьдесят восьмую доведем.

— Договорились. Ты подпиши, подпиши.

Еще некоторое время их руки выписывали замысловатые фигуры над столом, будто безмолвно продолжая спор. Наконец Глебов с коротким смешком взял заявление.

— Имей в виду, так и подпишу: «Согласен на отпуск после испытаний Р-58».

— Дмитрич, побойся бога! Испытания-то и без меня проведете.

— Вот-вот, — в голосе мастера зазвучали ворчливые нотки. — Вам бы только дырку в земле просверлить. А ради чего — не касается.

Пять лет назад разведчики Уренгойской экспедиции открыли крупнейшее в мире месторождение природного газа. Нынче они ищут здесь же заполярную нефть. Эта задача несравненно труднее: то ли бурить километр-полтора, то ли углубляться в землю на три-четыре километра, без точных пока рекомендаций геологов и геофизиков. 58-я буровая вроде на подходящем месте стоит. Потому и заинтересован мастер, чтобы опытные бурильщики ее до ума доводили.

— Касается, конечно. Да ведь свет-то клином на Анищенке не сошелся, — Александр с отрешенным видом глянул в окно, и его энергичное, ястребиного росчерка лицо выразило чуть деланное уныние. — А ребятишкам отогреться надо. Опять же, фрукты… Не где-нибудь, в тундре живут.

— Снова в Молдавию покатишь?

— Обязательно! — оживился бурильщик, угадывая некоторую слабинку в глебовской непреклонности. — Деревенька тихая, Днестр рядом, винограду — хоть танцуй на нем! Я уж там совсем свой, на каждую свадьбу зовут. А разгуляться надо — хоть в Одессу, хоть в Кишенев. Ну, даешь добро?

— Замену подобрать надо, — неопределенно согласился Глебов. — Говорят, на базу бурильщики прибыли. Тебе что сегодня?

— Наверное, подъем инструмента, — Анищенко полистал буровой журнал. — Последние метры проходим.

— Осторожней. Проверь превентор, арматуру противофонтанную.

— Само собой. Цементу на колонну хватит?

— Еще подвезут. Поедешь на выходной, проведай моих. Мне теперь не скоро выбраться.

Они продолжили разговор, обмениваясь короткими фразами, как это бывает между людьми, которые знакомы давно и понимают друг друга с полуслова. Еще двенадцать лет назад демобилизованный матрос Саша Анищенко начинал в Игриме свой путь поисковика буровым рабочим в вахте молодого бурильщика Николая Глебова, тоже только что вернувшегося из армии. Коренные сибиряки, почти ровесники, оба молодожены — Николай из армии привез, Александр в Игриме женился, — они сдружились сразу. С тех пор беспокойная геологическая судьба то разводила их на годы, то снова сталкивала вместе. Работали в разных экспедициях, а спустя пять лет вдруг встретились в Тюмени на главной улице Республики: Николай с Черного моря в Казым возвращался, Александр у тещи гостевал. Через несколько лет новая встреча, в райцентре, — оказывается, они теперь в соседних экспедициях, Саша тогда прямо в глебовской квартире и остановился. А когда Николай Глебов в 1969 году — ровно спустя десять лет после первого их знакомства! — приехал в Уренгой буровым мастером, Анищенко снова попросился в его бригаду — уже бурильщиком.

Время, время… Двенадцать лет прошло… Был Саша тогда лихим парнем в матросском черном бушлате, беззаботным холостяком, приехавшим на Север года на два. А вот привык, и сейчас, если тронется, то только дальше, в следующую экспедицию — хоть до Новой Земли. И Галя согласна, у них на этот счет точно сговорено. В каждой новой экспедиции — по ребятенку. Сашка — игримский, Аленка в Шеркалах родилась, а Володенька, совсем малыш, — тот уренгойский богатырь. Вот, завтра повидаемся…

Александр улыбнулся про себя, предвкушая предстоящие три выходных. И отправился, наконец, в свой вагончик.

Их четыре рядом, одинаковых, с зеленой или синей металлической обивкой — по одному на каждую вахту. В этом есть немалый смысл. Буровая по своему рабочему ритму напоминает корабль — у каждой смены свой распорядок дня. Но есть и еще одно, самое важное преимущество: в таком ответственном и, скажем даже больше, рискованном деле, как проводка глубоких скважин, взаимопонимание, чувство локтя становится качеством решающим. А что может крепче сплотить людей, чем общая жизнь? Конечно, не все притираются друг к другу. Но уж лучше понять это в вагончике, чем на газовом фонтане.

Александр, даже не открывая еще дверь, мог угадать, чем занимаются его ребята. Серега Меньшиков, помощник бурильщика, небось, сразу в спальник залег, уже вторые сны дохрапывает; Леньчик Кугаевский, самый младший в вахте, скорее всего письма пишет — любит он это занятие; Миша Степанов, тот где-нибудь с книжкой притулился. Ну а если музыка играет (Анищенко услышал ее еще снаружи), — значит, Володя Иванов пластинки крутит. Его хлебом не корми, да только, как его… твист оторвать.

Александр рывком раскрыл дверь. Так и есть, все по расчету, только Серега «не в графике»: сунул в трехлитровую стеклянную банку самодельный электрокипятильник, а сам в ожидании чая холит перед зеркалом свою пламенно-рыжую — ходячий факел, и только! — густую бороду.

— Ты что это, Серега, — удивился Анищенко. — Уж не на танцы ли собрался!

Меньшиков отмолчался — не очень-то он разговорчив. Зато ребята сразу подхватили;

— Его, Сан Ваныч, соседняя медведица в берлогу пригласила. Вот и прихорашивается.

— Да нет, он в ближнем чуме неночку симпатичную приглядел. Сватов засылать будет. Удобно: одна жена на юге, другая — на севере!

Семья у Сергея далеко, и на выходные он в Уренгой не ездит — делать там нечего. Отсыпается, книжки читает, готов подменить любого, кого срочные обстоятельства требуют на базу. Он в бригаде недавно, но ребята с ним считаются. Обычно молчаливый и вяловатый, на буровой Сергей преображается. И откуда только прыть появляется! На месте — ни минуты, и всегда его увидишь там, где особенно нужно. Глаза горят, борода развевается, только что дым из ноздрей не идет. Со злостью работает, под горячую руку ему не попадай: такое загнет, что потом всю вахту откашливаться будешь. А в вагончике опять мирный и неговорливый, только изредка просверкнет тот самый «вахтенный» взгляд.

Радио пропищало сигналы точного времени. Меньшиков мельком проверил часы.

— Ну как, под элеватор не просятся? — голос Володи Иванова звучал совсем наивно. Но Сергей молча полоснул по пареньку взглядом.

Этот коварный вопрос имеет свою предысторию. Прежние Серегины часы прославились своим неустойчивым характером. Не было дня, чтобы кто-нибудь из вахты с невинным видом не спросил у Сергея время. Ответ всегда вызывал веселое оживление: то на четверть часа убегут вперед, то на двадцать минут отстанут, то вовсе остановятся. Однажды Меньшиков не выдержал: после одного из таких вопросов молча положил часы на ротор и с размаха «прикрыл» их сорокакилограммовым элеватором. Что с ними произошло, объяснять не нужно. Но тема для розыгрышей была исчерпана.

Зато сразу возникла другая проблема: где купить новые часы? В Уренгое выбор невелик, повторять историю не хотелось. Сергей уж и отпускникам заказывал, и письма писал. А недавно выменял у заезжего кинооператора и сейчас со скрытым торжеством показывает циферблат: вот, тютелька в тютельку.

Анищенко присел на свою раскладушку. Выдвинул было из-под стола ящик с патронами — скоро сезон охоты, надо приготовиться, — но вдруг его внимание привлекла новая деталь обстановки: с противоположной стенки вагончика на него пристально смотрели огромные, в черной туши и загнутых ресницах женские глаза.

— Еще одну цацу поселили? — с притворной строгостью сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Картинная галерея, и только.

Ох уж эти картинные галереи! Создается впечатление, что все журналы, выписываемые в экспедициях, рано или поздно попадают под ножницы молодых буровиков. Кто только не рассматривает с линкрустовых стенок их непритязательное жилье?

Выразительные кинозвезды с обложек «Советского экрана», обаятельные ударницы коммунистического труда из огоньковских подшивок, студентки «Смены» и доярки «Крестьянки», томные девы журналов мод, демонстрирующие свою красоту параллельно с преимуществами разных мини- и максинарядов. Интересная подробность: переезжая на новую буровую, вахты оставляют эти портреты на стенках. И уже следующие бригады имеют возможность любоваться теми самыми «цацами», о которых иронично говорил Саша Анищенко.

Так и плывут по тундровой дороге вагоны, груженные красавицами… Пожалуй, иная невеста и приревнует к ним своего милого. И какой-нибудь суровый моральный бдитель выскажет бурное неудовольствие. Соглашусь, можно найти для узорчатых вагонных стенок лучшее применение. Соглашусь и… И направлю критиков в кубрики грузовых или рыбацких теплоходов, на снежные биваки полярников, в летние землянки полевых аэродромов — туда, где настоящие парни выполняют свою суровую, истинно мужскую работу…

Анищенко все-таки выложил на раскладушку свои охотничьи богатства и разместил их по всей территории спального мешка. У каждого, если он пороется в себе, найдется такая невинная страсть к предметам, которые, мало что знача сами по себе, переносят нас в мир любимых увлечений. Наверное, поэтому заядлый автомобилист может часами крутить гаечным ключом брюхо своей машины, или любитель изящной словесности будет доводить до тонкости комариного жала грифели карандашей. Александр весь ушел в свое занятие, расставляя солдатскими рядами металлические и картонные гильзы, отмеривая пороховые заряды и тяжеловесные шарики дроби, забивая жеваными бумажными пыжами готовые патроны. А неуемные охотничьи мечты уже перенесли его из тесного вагончика в зеленый шалаш-скрадок на берегу озера, и гусиные стаи шумели серыми крылами над его головой…

Впрочем, насущные события и заботы довольно быстро вернули Анищенко в свое коммунальное лоно. Вагончик на буровой отнюдь не то место, где можно долго предаваться одиночеству. Тем более, что обсуждалось сообщение, горячо взволновавшее всю вахту.

— Сан Ваныч, правда, что на базе вертолета нет? — тревожно спросил помощник дизелиста Володя Иванов. Его юное лицо с едва пробивающимся темным пушком, гордо именуемым усами, выражало горькую обиду. — Чем же нас завтра вывезут?

Александр не сразу вернулся в прозаическую действительность. Когда же вопрос наконец дошел, бурильщик снисходительно усмехнулся:

— Ты-то чего из себя выходишь — в Уренгое семеро по лавкам ждут?

Ребята рассмеялись, хотя и не очень дружно. А сам Володя молчал, но так красноречиво, что Анищенко почувствовал: тут что-то неспроста.

— Ждет?.. — спросил он неожиданно серьезно.

Юноша утвердительно качнул гривой длинных, по-модному нестриженных волос.

— Ничего, любит, — подождет. Так уж они, женщины, устроены.

— Ха! Ей послезавтра самой на буровую!

Вон оно что… Только теперь Александру стали понятны записочки, с которыми Вовчик бегал чуть не к каждому вертолету. «Старею, раньше в таких делах быстрее соображал», — прокатился он по собственному адресу и с некоторым раздражением подумал: хваткий парень, только приехал — сразу шуры-муры. Впрочем, тут же осадил себя: не греши, вспомни, как с самим было. И словно ветром молодости дунуло: танцы в неказистой избенке, по недоразумению называющейся клубом, бессонные рассветы на Северной Сосьве, хмельные без вина походы по грибы да по ягоды, и над всем этим — счастливый смех огненно-рыжей озорной Галки. За три месяца все скрутили: и знакомство, и ухажерство, и свадьбу. Посудачили в то время кумушки — их даже в Игриме хватало, и не обязательно женского пола. Что теперь сказали бы, через пятнадцать годков?.. «Так что не спеши парня оговаривать», — упрекнул он сам себя и добавил вслух уж совсем доброжелательно:

— Не горячись. Если без вертолетов, ей же тоже не улететь. И вообще, откуда это вы — про вертолет?

Парни переглянулись, словно выискивая первый источник информации.

— Кажется, мастер по рации говорил…

— Ты сам слышал?

— Н-нет…

— А ты?

— Тоже нет.

— Ты? Ты?

Они растерянно замолкли.

Анищенко вдруг громко рассмеялся. Вот уж действительно, на буровой не сохранить никаких секретов! Он вспомнил, как Глебов кричал в микрофон насчет вертолета и вахт. Слышимость в вагончиках подходящая, кто-то рядом проходил. Остальное — дело фантазии, вот она какая богатая.

— Думаете, улетим? — в голосе Вовчика звучала надежда.

— Куда денемся. Мастер ведь так спросил, для проверки. А вы уже в панику. Избаловала современная техника. В ваши годы мы порой за сто километров пешком хаживали.

Он вернулся к своим патронам, но ребята уже не отставали.

— Как это — пешком? Расскажите, Сан Ваныч.

— Расскажи да расскажи… Аркадий Райкин я вам, что ли, — с несколько наигранным неудовольствием проворчал Анищенко. Но устроился поудобнее, зорким оком оглядывая слушателей. От него не ускользнуло, что Миша Степанов отложил книжку, а Серега Меньшиков, выпростав половину могучего торса из спального мешка — успел забраться все-таки, — закурил в ожидании долгой беседы свой неизменный «Беломор».

— Давайте, Сан Ваныч, — упрашивал Володя, уже позабывший недавние огорчения. — Ну что вам стоит…

— Осенью это было, — Александр провел ладонями по лицу, словно возвращаясь внутренним взором в прежние годы. — Осенью шестьдесят третьего. Мы тогда на Пунге бурили. Слыхал про такую? — спросил он вдруг Леньчика Кугаевского.

— Говорили в училище. Так, слабенькое месторождение, каких-то сто миллиардов кубов.

— Эх ты, «сла-абенькое»… Да из него, если хочешь знать, вся газовая Сибирь произошла. Без Березова да Пунги не было бы наших триллионов — ни Уренгоя, ни Таза, ни Надыма. От нас еще когда газ ка Большую землю придет, а Пунга пятый год Урал кормит. Вот тебе и слабенькое.

— Да мы не о том, дядь Саша.

— То-то. До вас люди тоже работали. И до меня. Ладно… Словом, Пунгу разбуривали. К октябрьским праздникам испытывали скважину. Фонтан дали, все как полагается. И отбиваем веселенькую радиограмму: готовы к вылету на базу.

— Вот и весна, капель вовсю поет, — с этими словами в вагончик ворвался дизелист Володя Любимов, лишь недавно приехавший в бригаду из Пермской области. На него шикнули, да он и сам примолк, усевшись на чурбачок около двери. Анищенко продолжал:

— Выходит на связь начальник партии, Якимов был такой, деловой мужик. Так, мол, и так, вертолета нет и вскорости не ожидается — их в то время совсем мало было. Мы, конечно, взвыли. На праздники домой хочется, да и продукты к концу пришли, кому охота голодом сидеть. Пешком, говорим, пойдем. А дойдете? спрашивает. Расстояние-то немаленькое: по карте сто пятнадцать километров, а без нее и все полтораста вымахаешь. Добро, говорит, готовьтесь. Завтра после связи выйдете, послезавтра встречать будем.

Решили идти налегке, все барахло в один вагончик скидали, от медведя замок навесили, — будто он спасет. Только ружья захватили — мало ли что случится. Соседа-манси в проводники взяли — все меньше кружить. Утром Якимов по рации вызвал, всех пофамильно переписал, чтоб не потерять. Двадцать четыре гаврика набралось. Ну, говорит, в добрый путь. Подзаправились на дорожку хорошенько. В двенадцать ноль-ноль вышли.

Поначалу ничего, резво двигались. Земля мерзлая, на реках да озерах лед. Хорошо, проводник тропы знал. Идешь, а под ногами снежок скрипит. Деревья красивые: ветки в белом, а вершинки зеленые. Вокруг следов много: заячьи, куропашьи, лисьи.

— Кого-нибудь стрельнули?

— Не до того было. Даже ружья из чехлов не выпрастывали. Постепенно растягиваться начали. Нашему брату, охотнику, привычней. А так-то разный народ собрался. Даже женщина одна, коллекторша Надя, фамилию запамятовал. И не из последних шла. Всех уже и не помню. Слыхали, в Уренгое мастер Шаляпин был? Он тоже в этом походе участвовал. Виктор Таратунин, Коля Сайдуллин — их не знаете, они сейчас в других экспедициях.

На полпути охотничья избушка стояла. В ней заночевать решили. К двум часам ночи все собрались. Славный бросок, ничего не скажешь: шестьдесят километров за день, да еще с непривычки. Проводник на лыжах первым пришел, чаю разогрел, ужин сготовил. Только большинству не до ужина было. Как доберутся до избушки, так поленьями на пол. Мы уж и не будили — сон от усталости лучшее лекарство.

В вагончике стояла напряженная тишина, только едва слышно, под сурдинку наигрывало радио в соседней половине. Анищенко словно заново оглядывал своих парней. Крепкие, рослые, — Александр самый невысокий в вахте, — в своем неотрывном внимании они казались совсем юными. И бурильщик вдруг почувствовал, что именно от него зависит, какими станут эти молодые ребята, попавшие на выучку в его маленький, но все-таки коллектив. И ответное чувство строгой нежности захватило его.

— В семь утра подъем сыграли. Сами-то, конечно, пораньше встали, сы-ытный завтрак сготовили, специально для него тушенку хранили. И сразу в дорогу.

Поутру уже труднее было. У кого ноги сбиты, кто еще от вчерашнего не отошел. Нашлись и такие, кто дальше идти не захотел — останусь в избушке, и никаких гвоздей. Ну, кому поможешь, кого уговоришь, а кому и пригрозить пришлось: силком, мол, выведем.

— В общем, по всем правилам дипломатии, — ввернул Миша Степанов.

— Это уж особая дипломатия, — ухмыльнулся Анищенко. — Пониже спины. Главное — все вышли в путь. На природу уже не оглядывались. Стиснул зубы и жми. Группами собирались. Хорошо хоть, погода была приличная — ни снега, ни ветра. Ну, поглядывать пришлось, чтобы те, кто послабее, на привалах не засиживались. Это уже из практики известно — чем дольше отдыхаешь, тем втягиваться труднее. За семь километров от Игрима мастер Кожевников встречал. На лошадях, с фельдшером. Кто из сил выбился — на сани и домой. Только таких мало было. Под конец почти все разошлись. Как это про спортсменов говорят: «второе дыхание». Растянулись, правда, порядочно. Первая группа в шесть вечера пришла, а последняя — в два ночи.

— Вы, небось, первым, Сан Ваныч?

— Как раз наоборот. Последним.

— Неужто силенок не хватило?

— У нас не гонки были. Загодя договорились, кто покрепче, с отстающими идет. Знаешь, как в армии на поверке: двадцать четвертый, расчет окончен!

— На праздник-то успели?

— В самый раз, утром демонстрацию по радио слушали. Отоспались, отлежались, недельку отдохнули — и на новую буровую. Работа такая, вам тоже к ней привыкать. Верно, Маша Семеновна?

— Так, так, — согласно зачастила женщина, незаметно зашедшая в вагончик к концу рассказа, и скуластое доброе лицо ее расплылось в улыбке. — Наше дело буровое важное. Газ нужен — нужен, нефть нужен — нужен. Север богатый будет, вот что. Хорошо жить будем, вот что.

И буровая рабочая первого разряда Мария Семеновна Сайнахова, а попросту техничка тетя Маша, успев наполнить водой умывальник, сноровисто прошлась влажной шваброй по не очень чистому линолеуму.

Разные бывают ветераны. Один чуть ли не полжизни отстоит за буровой лебедкой, откроет на своем веку десятки месторождений. Другой как сядет на свой мощный трактор, так и переезжает с ним из экспедиции в экспедицию, с южных степей до самой северной тундры. У Марии Сайнаховой техника поскромней. Но и без нее на буровой не обойдешься.

…Не угадать человеку свою судьбу. Когда первые геологи высадились в маленькой мансийской деревеньке Устрем, где Северная Сосьва впадает в Малую Обь, рыбачка Маша отнеслась к этому событию вполне равнодушно. Сейчас уже не вспомнить, чем привлекли ее геологи позже — то ли веселым нравом, то ли неуемной страстью к путешествиям, то ли просто приличным заработком. Во всяком случае, Мария Сайнахова первой из женщин-манси пошла на буровую.

Не бог весть какая сложная это работа: подмести, помыть, постирать. Но и ее можно делать с любовью. Мария все больше привыкала к крепким озорным парням с буровой, к их нелегкому и опасному труду. Когда те возвращались с ночной вахты, усталые, измазанные с головы до ног глинистым раствором, с запавшими от недельной бессонницы глазами, она была рада услужить им. И даже уезжая на выходные дни в родное стойбище, вспоминала: как там у ребят?..

Пять лет назад геологи, закончив разведку, покидали район Березова. Им, вечным бродягам, хоть бы что, а для Марии наступила пора тяжелого решения. С одной стороны, земля предков, привычная жизнь, дальние и ближние родичи, с другой — неизвестные края и ставшая родной буровая. Она долго колебалась. Наконец, приняла решение: едет на Ямал.

А годы — так они летят, что и не оглянешься. Девушка-манси Маша Сайнахова стала уже Марией Семеновной, главной «долгожительницей» бригады. Получила комнатку в Уренгое, но бывает в ней редко. Настоящая ее жизнь — на буровой. Здесь и дом, и семья, и главная гордость — как же, большой сибирский газ открывает. Над этой ее черточкой ребята беззлобно подтрунивают.

Зато, когда приезжают на буровую оленеводы-ненцы, Мария Семеновна незаменима. Она точно знает, как принять гостя из тундры — что сказать, куда посадить, когда подать угощение. Надо видеть ее в такой момент: грузноватая фигура излучает важность, и без того узкие глаза сведены в щелочки, тонкий, шепелявый голосок обретает державный звон. Наверное, в эти минуты и приклеилось к ней шутливое звание: «министр иностранных дел».

А во всем остальном — свойская, приветливая женщина. Вечно в движении. Безуспешно приучает буровиков к чистоте. С опаской относится к самодельным, плохо заизолированным электроприборам. Обожает новости, выкладывает их в самый острый момент, по всем законам детективного жанра.

Вот и сейчас, уже прибрав вагончик, Мария Семеновна завершает свой визит убойным сообщением:

— После обеда кино казывать будут. А как картину зовут, забыла. Про жизнь.

По этому волнующему поводу на обед пришли пораньше и подружней. Бурильщик из другой вахты Анатолий Пономарев, совмещающий обязанности киномеханика, установил в вагончике-столовой аппаратуру. Незаметно даже для самих себя с едой поторапливались. Когда последний житель буровой спешно доедал тушеную оленину, раскатали самодельный экран — простыню с планочками вверху и внизу. Погас свет. Застрекотал аппарат. Сеанс начался.

В этот момент крохотный поселочек казался вымершим. В небольшом отдалении, на буровой, дежурная вахта спускала инструмент. Массивные трубы с грохотом уходили в глубь земли, мощные дизели обрушивали на буровую сотни своих лошадиных сил, северный ветер высвистывал вверху, у кран-блока, пронзительные мелодии. А рядом, в тесноватом вагончике, наливалась зноем пустыня, в экзотических стенах замка красноармейцы деловито спасали ханских жен, и хрипловатый голос киногероя пел щемящий романс про «госпожу разлуку»…

Расходились медленно, обсуждая фильм. Едва принялись за обычные дела, как в вагончик пришел мастер.

— Александр, с базы сообщили: пришла из Тюмени телеграмма. С орденом тебя. Трудовое Красное Знамя.

— Вот это здорово! — оживились парки.

— Получать в Тюмень полетите?

— Еще кого наградили?

Анищенко растерялся. Правда, в экспедиции намекали, что представлен, но такое всегда неожиданно. Он неловко принимал поздравления, пожимал ответно руки, а сам еще никак не мог полностью уяснить происшедшее. Хотелось подумать, помолчать, остаться одному. Но разве уйдешь от ребят в такую минуту.

— Сан Ваныч, с вас причитается!

Именно эта веселая реплика неожиданно расставила все по своим местам. Анищенко пришел в себя, ответил уже совсем спокойно:

— В выходные дни. За мной не пропадет. А сейчас отдыхать. На вахту скоро.

Он лег первым. Закрыл глаза. Но сон не шел. Память, растревоженная радостной новостью, услужливо перебирала вехи не такой уж богатой событиями жизни. Родная станция Татарская, близ Новосибирска, где работал монтером железнодорожной связи… Дальневосточный флот… Игрим… А дальше: буровые, буровые, буровые… Заслужил ли он этот орден? Кто знает… Работал на совесть. И еще поработает. Наверное, Галя уже знает, радуется.

С этой мыслью он и уснул. Очнулся от легкого прикосновения.

— Саша, на вахту пора, — над ним стоял помбур Серега Меньшиков.

Анищенко вскочил сразу, по флотской привычке мгновенно переходя от сна к бодрствованию. Странно, что проспал, обычно сам всех будит. Посмотрел на часы: стрелки торопливо приближались к полуночи.

За окном были легкие сумерки, заменяющие летом в этих местах ночь. Подсвеченные дальним солнцем облака белели у окаема. Ветер гнал их по небу, и казалось, что в окне еще идут кадры виденного недавно фильма. Ребята натягивали отдающие запахом солярки жесткие брезентовые спецовки, и от этого становились как-то крупнее, в чем-то похожими друг на друга.

Он быстро натянул привычную робу. Оглядел парней: все готовы. Толкнул дверь.

— Ну, тронулись.

Они пошли на буровую — все вместе, неровной шеренгой, подстраивая друг к другу шаги.

А навстречу им неслись машинный говор дизелей, суматошное бормотание насосов, лязгание металла о металл — их работа, их цель, их жизнь.






А дорога к дворцу…


Геологи — передовой отряд индустрии. Вслед за ними идут эксплуатационники. Они будут добывать газ, обживать и обновлять Ямал.

Новое дело — новые люди. На страницах этой книги мы с ними еще не встречались. Но они интересны нам, потому что будущее ямальского газа — в их руках.

…Эта организация одна из самых молодых в Тюмени. Долгое время она даже не имела своего угла, и ее приютила универсальная база облпотребсоюза. (Вот уж поистине универсальная — от товаров до газовиков.) У входа табличка: «Производственное управление по добыче газа в Западной Сибири «Тюменьгазпром».

Начальник и главный инженер управления почти одновременно вернулись из командировки. Начальник побывал в Москве, на Всесоюзном активе работников газовой промышленности. Главный инженер вернулся из глубинки, объездил районы будущих газодобывающих промыслов Заполярья. В Тюмени произошла, так сказать, стыковка впечатлений.

Начальник был настроен вполне оптимистично. В «верхах» Тюменский Север поминают часто, теперь уже всем ясно, что судьба отечественной газовой промышленности будет решаться именно здесь. Подключены многие министерства и институты. Идет разговор о специальных, двухметрового диаметра трубах для северных газопроводов.

Главный инженер внес в эту мажорную тональность нотки озабоченности — опаздываем. Опаздываем, еще не успев по-настоящему родиться. Конечно, Уренгой — жемчужина. Но жемчужина эта до сих пор никак не оправлена. Нет схемы разработки и проекта обустройства месторождения. Нет проекта — нет документации. Нет документации — нет ассигнований. Нет ассигнований — нет работы. А время не терпит.

На первый взгляд может показаться, что они спорят друг с другом. Но вдумаешься в существо выкладываемых аргументов, вслушаешься в самый ритм напряженного диалога и замечаешь иное качество разговора. Не спор, а дотошное, со всех сторон, исследование предмета, с придирчивыми закавыками и неожиданными возражениями. Дело доверено важное, и ошибаться нельзя.

Оба они в том возрасте, когда школьники уже уважительно говорят «дяденька», а тертые администраторы еще иронически роняют «молодой человек». В Сибири не особенно давно, но «запрограммировали» себя здесь на десятилетия.

Евгений Никифорович Алтунин учился в Грозном. А работать довелось на Волге. Обычный путь молодого инженера: мастер, заведующий промыслом, главный инженер, а потом и начальник Заволжского газопромыслового управления на Саратовщине. Когда ему предложили переехать в Сибирь, решился не сразу. А сейчас доволен — настоящая работа, есть где развернуться. Тут и добыча газа на действующих направлениях — Игримском и Усть-Вилюйском в Якутии, и строительство будущих промыслов, и прокладка внутрипромысловых трубопроводов Заполярья.

Вот что говорят об этом цифры. В 1967 году, в первый год своей работы, предприятия «Тюменьгазпрома» отправили на Урал 565 миллионов кубометров газа. На следующий — добыли и передали народному хозяйству больше 5 миллиардов кубометров. Десятикратное увеличение добычи за год — такое надо поднять!

Не снижаются темпы роста и в дальнейшем:

1970 год — 9,3 миллиарда кубометров;

1973 год — 20 миллиардов кубометров;

1974 год — 25 миллиардов кубометров;

1975 год — 38 миллиардов кубометров;

1976 год — 65 миллиардов кубометров.

Таковы поистине гигантские шаги тюменского газа! С будущей пятилетки он достигнет примерно нынешнего уровня таких старых и известных районов, как Кубань, Газли, Шебелинка на Украине. Разумеется, те районы тоже не будут стоять на месте. Но по контрольным цифрам 1980 года Тюменский Север должен давать 200 миллиардов кубометров газа в год — больше, чем в конце прошлой пятилетки было добыто всей страной!

Главную роль в этом будут играть заполярные месторождения. Уже сейчас в поселке Надым создана дирекция по обустройству северных промыслов.

Чем вызван такой интерес к газовым месторождениям, расположенным в столь отдаленных местах?

Каждому времени присущ свой вид топлива. Сегодняшнему деятелю индустрии показалось бы странной фабрика, работающая на дровах. А ведь такое было привычным даже в начале нашего века. Совсем недавно основным топливом в стране был уголь. Сошлемся на Большую Советскую энциклопедию; восемнадцать лет назад, в 1954 году доля угля в топливном балансе составляла 77,8 процента, а на нефть и природный газ, вместе взятые, приходилось чуть больше 10 процентов (остальное — торф, дрова, горючие сланцы). В прошлом же году нефть и газ уже заняли почти 57 процентов топливного баланса страны. Несомненно, эта цифра будет возрастать.

Ничего удивительного нет: нефть, а особенно газ, имеют заметные преимущества перед другими видами топлива, известными нам сегодня. Достаточно сказать, что рабочий на газовом промысле добывает за одинаковый отрезок времени в пятьдесят раз больше топлива, чем шахтер-угольщик, и в шесть раз больше, чем промысловик-нефтяник. Не случайно первый сибироуральский газопровод Пунга — Серов — Н. Тагил, созданный в чрезвычайно трудных условиях бездорожья, тайги и болот, за первые же три года работы полностью окупил затраты на его строительство.

Что же говорить о фантастических по своим запасам заполярных месторождениях? Они одни могут в значительной степени улучшить топливный баланс страны. Однако прежде чем начать их эксплуатацию, придется решить немало сложных, присущих именно этому тундровому району проблем.

Добытчики начинают с того, чем кончают геологи, — с открытия месторождения. Дальше идут их заботы: как лучше отобрать газ, очистить от воды и вредных примесей, полней использовать все богатство продуктивного пласта. И с ранних же шагов перед ними во весь рост поднялся могущественный враг, с которым встретились еще геологи.

…Это случилось в первый, плотно заполненный радостными хлопотами месяц после знаменательного открытия тазовского газа. Только прошел Пленум ЦК партии по химии, и интерес к новому источнику химического сырья как-то особенно поднял значение Заполярного края. В Тазовское летела авторитетнейшая комиссия нефтяников — командиров производства, ученых. Одни их имена, без которых трудно представить всю историю нефтяной и газовой промышленности страны — М. Евсеенко, С. Кувыкин, Г. Ованесов, Е. Дмитриев, — говорили сами за себя. Как отнесутся они к новому месторождению?..

Когда в ночной темноте едва задымились розоватым заревом дальние огни Тазовского, я прижался К иллюминатору. Через одну-две минуты справа по борту покажется пламя фонтана — своей напряженной яркостью оно напоминает в ночи упавшую на землю полярную звезду.

Самолет сбрасывал высоту, но земля не меняла своего мглистого лица. Под крылом изредка мелькали размытые пятна кустарника, истонченные льдистые линии рек. Звезда не разгорелась. Фонтан исчез.

«Наверное, на замерах», — без особых опасений подумал я. Но в аэропорту все-таки спросил Подшибякина.

— Слушай, почему огня на буровой не видать?

— Разве ничего не знаешь? А они?.. — он показал взглядом на комиссию.

— Что — они? По-моему, никаких новых сведений…

— Вот так номер, — начальник экспедиции озадаченно потер пухлой цигейковой рукавицей загривок, словно определяя, какая часть тела прежде всего пострадает от столь авторитетного посещения. — Ну и будет!..

— Что случилось, скажи толком?

— «Что случилось, что случилось», — зло, но вполголоса передразнивал Подшибякин. — Нет фонтана.

— То есть как — нет?

— А так! Кошка языком слизала.

И уже ровнее добавил:

— Решили замерить статическое давление. Скважину, как полагается, перекрыли, дали отстояться. Через двое суток открыли превентор — хоть бы для смеха чихнула.

— Хорош смех. В чем же дело?

— Задай вопрос полегче. Замерзла, наверное.

Словом, специалисты, приехавшие на первый Заполярный фонтан, такового не обнаружили. Зато они лицом к лицу встретились с опасным врагом всех будущих газовых месторождений тундры.

Имя его — вечная мерзлота. Это наследие древних ледников почти полностью захватило территорию Ямало-Ненецкого округа. В Тазовском толща мерзлоты достигает 400–500 метров.

Вот и ответ. Стоило затормозиться газовому потоку, как начал действовать природный аккумулятор холода. При определенных температуре и давлении — их называют критическими — углеводороды газа, соединяясь с водой, образуют белые хлопья гидратов. Этот подземный снег оседает на трубах, уплотняется, и если процесс не остановить, полностью перекрывает путь газу.

Именно так и случилось на Тазовской буровой. До сих пор стоит она, замерзшая и безжизненная, на окраине Газ-Сале, как постоянное напоминание об опасности.

В процессе добычи газа эта опасность будет возрастать. Она напомнит о себе не только в скважине, но и на «шлейфах» — таким кокетливым именем награждены выкидные линии от скважины до главной трубы, — на самих трассах и пунктах очистки газа.

Как с ней бороться? Конечно, на помощь приходит химия. Не случайно на каждой северной трубе проектируется дочерняя тоненькая трубка с метанолом. Но это дорого и требует дополнительных технических решений.

Пока мы говорили о том, как мерзлота влияет на бурение. Увы, это только половина дела.



…Место для первого поселка заполярных геологов было выбрано зимой. Спокойный контур берегов, удобные подходы для автотранспорта — все, казалось, говорило за этот выбор. Мы еще спорили, как назвать будущее селение, а туда уже адресовались первые грузы. Едва в Тазовской губе открылась навигация, пароходы и лихтеры зачастили в безымянный поселок.

Чего только не было на этих судах! Буровые установки и мешки с сухим киселем, штабеля досок и груды брезентовых рукавиц, мощный вездеход и розовая детская коляска. Тракторы, вездеходы, машины круглосуточным полярным днем растаскивали эти богатства по наскоро сооружаемым складам и навесам. Вначале тундровый мох прогибался под гусеницами и колесами. Потом колея пробила зеленый покров, стала глубже врезаться в землю.

Мы равнодушно взирали на изменения микропейзажа и вели торопливый счет грузам. Между тем опасность была уже совсем рядом…

Началось с мелочи. Где-то на берегу звонко запел ручеек. Он пел все звонче и звонче, рядом выныривали другие ручейки. Вначале понемногу, а потом с катастрофической скоростью стали обваливаться кромки грунта. Словом, не успели мы оглянуться, как поползли берега.

Поселок разрушался на глазах, так и не дождавшись названия. Пришлось спешно перебираться на то место, где сейчас стоит Газ-Сале. Главным грузом, который мы оттуда увезли, был печальный опыт.

Что же произошло?

Вечная мерзлота — великий эгоист. Первый завет ее: «нас не трогай». Любое вмешательство внешних сил растепляет мерзлоту, разрушает ее структуру. И тогда жди многих неприятностей. Обвалы стенок скважин при бурении, проседание фундаментов при строительстве, разрушение берегов при разъездах — это только первые замеченные результаты. Мудреным техническим термином «солифлюкция» — оплывание переувлажненных грунтов при оттаивании вечной мерзлоты — приходилось оперировать в то время чаще, чем словом «пообедать».

Можно ли бороться с вечной мерзлотой? Наверное, такой вопрос звучит неточно. Мерзлота есть, и от нее не отмахнешься. Не бороться с ней надо, а приручать, использовать ее особые свойства в нужных целях, превращать из врага в помощника. Именно это и составляет сейчас одну из главных проблем, стоящих перед работниками будущих газодобывающих промыслов.

Огромные запасы газа не могли не изменить и тип промысла. Решение подсказала сама жизнь: нужно увеличить пропускную способность каждой скважины. В прошлом году на Уренгойском месторождении такой эксперимент был проделан: буровики провели скважину-гигант вдвое большего диаметра, чем обычно. Результат оказался ошеломляющим: без ущерба для месторождения она смогла дать пять миллионов кубометров газа в сутки. В переводе на калории — дневную добычу мощной угольной шахты!

На этом исследователи не остановились: они пробурили на соседнем, Медвежьем месторождении, скважину втрое большего, чем обычный, диаметра. С площади, освоенной такими скважинами, можно добывать сто миллиардов кубометров газа в год. Чтобы представить себе эту цифру наглядней, скажем, что весь газ, добытый тюменцами в 1966 году, на Уренгое или Медвежьем можно будет получить за… два дня! Каждый такой сверхмощный промысел, а их будет несколько, даст половину сегодняшней добычи газа по всей стране. Подобного размаха не знает газовая промышленность мира.

Конечно, все это потребует времени и дальнейших инженерных разработок. Но и рассчитанный на обычные скважины первый газосборный пункт ГП-2, как его сокращенно называют производственники, оставляет внушительное впечатление. Он вошел в строй только к апрелю 1972 года, но в том же году дал Уралу около двух миллиардов кубометров природного газа.

…Впервые увидел я ГП-2 в конце мая, странного для нашего Севера месяца. Даже областное радио сообщает о весенних паводках, жарких днях и летнем расписании самолетов, а здесь плотно лежит потемневший ноздристый снег, реки никак не освободятся ото льда, и местные бородатые щеголи только готовятся сменить надоевшие меховые распашонки на невесомые, шуршащие «болоньи». Наш вездеход, воинственно выставив вперед широкую кабину с четырьмя пассажирами, шел по слегка всхолмленной равнине. Позади остался вахтовый поселок Пангоды, что по-ненецки означает «извилистая речка». Промелькнул небольшой мосток с приткнувшимися к нему на ледовый отстой двумя баржонками — остряки немедля окрестили это место «бухтой Бабакова», по имени начальника здешнего стройуправления, моего соседа по кабине. Отсемафорил задранным вверх ковшом какой-то окраинный экскаватор — последняя примета цивилизации. И мы остались наедине с лесотундрой.

Была она такой, как и триста, и тысячу, наверное, лет назад. Также выталкивал из-под снега острые прутики продрогший, безлистый тальник. Под тем же однотонным белым холстом прятали свою коварную трясину гнилые болота. Дальние лесные островки с такою же грустью подставляли тонкие стволы секущему ветру. Только вспоротая вездеходами неровная разъезженная колея, в которой хлюпало морозное месиво из снега, мха, глины и воды, нарушала однотонную картину нещедрой северной первозданности.

И вдруг…

Пусть простит читатель сей незамысловатый литературный прием, но он вовсе не придуман. Сама собой выплыла эта фраза, когда вездеход поднялся на очередной взгорбок и перед нами открылся настолько неожиданный пейзаж, что от недоверия к самому себе захотелось протереть глаза.

На соседнем холме вдруг возник дворец. Было в нем что-то полностью отвергающее все предыдущее тундровое однообразие. Даже застиранное серое небо не могло скрыть серебристого отблеска алюминиевых стен-панелей. Стеклянные пояса — окна во весь этаж — подчеркивали легкость конструкции. Длинный ряд цилиндрических сепараторов, возвышающихся над частью здания, издалека казался шеренгой причудливых сказочных башенок.

И отвечая общему, видимо, настроению, один из попутчиков произнес былинным тоном:

— А дорога к этому дворцу — ни пером описать, ни словом обсказать.

Впрочем, по мере приближения сказочный замок явственно приобретал индустриальные черты. Башенки были оплетены трубами, приборами и решетчатыми заборчиками ограждения. На фасаде здания красовался огромный, во всю длину плакат: «Газ Ямала — Родине!». Выложенный бетонными плитами двор, словно островок на озере, был забит вездеходами и самосвалами. В небо упиралась высоченная заводская труба, ее черно-белый полосатый ствол напоминал гигантский пограничный знак. И лишь у самого входа на нас снова дохнуло сказкой: полуоткрытые ворота умилительно украшали тяжеловесные медальоны с головами медведя и оленя — именно так обычно оформляют входы в детские сады и ясли.

Ну а дальше все протекало по неписаным законам экскурсий. С той лишь разницей, что знакомство наше началось не с самого газосборного пункта, а с его подобия. В одном из помещений — то ли маленький зал, то ли большая комната — стоял игрушечный ГП-2. Освобожденный от внешних контуров, он еще больше оттенял сложность технических решений, изящество инженерного замысла. Все эти сепараторы, цистерны и баки были перевиты разноцветными трубчатыми путями — у каждого свой цвет: газ, вода, пар, электроэнергия, разные химические реагенты. Старший мастер Василий Порохов, темноволосый молодой человек с нервным, острого профиля лицом и тонкими, развитыми пальцами, какие бывают у механиков и пианистов, давал четкие пояснения:

— Макет, который вы видите, — совсем не для показухи. Это, если хотите, наше учебное пособие. В цехе к трубам так просто не подберешься, рисованные схемы усваиваются трудней. Вот и ползает каждый из нас по этой игрушке, учится новому делу.

В биографии Василия Порохова ГП-2 занимает особое место. Молодой инженер прибыл сюда в ином качестве — строителя. Он монтировал первый на Ямальском Севере газосборный пункт. Видимо, есть в этом своя притягательная сила. Во всяком случае, не отпустил Василия построенный им красавец. Пришлось монтажнику овладевать новой профессией добытчика газа. Пока не жалеет.

— Обратите внимание, — с гордостью говорит Порохов, и в этот момент строитель в нем явно опережает эксплуатационника. — К началу года здесь были только сваи под фундамент. А в апреле мы уже дали первый газ. Три месяца. По нормам, между прочим, на это отводится два года.

Три месяца, вместо двух лет, да еще с отличным качеством работ — именно так оценила ГП-2 Государственная комиссия! Из области чудес?.. Нет, это чудо называется инженерным решением.

Вспомнилось мне, как лет пять назад главный инженер «Главтюменьнефтегазстроя» Юрий Петрович Баталин (ныне заместитель министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР) упорно, встречая немалое сопротивление и опираясь на строительную молодежь, внедрял блочные устройства в строительстве на Крайнем Севере.

Идея их, в общем, проста: создавать технически сложные сооружения в заводских цехах, крупными блоками, а на месте только собирать, монтировать. Сейчас этот метод уже пробил себе дорогу — досрочное строительство ГП-2 наряду с подобными же нефтяными объектами в Среднем Приобье послужило блестящим доказательством правоты инженеров. И вот уже носится в воздухе идея крупноблочных жилых поселков и плавучих заводов строительной индустрии.

…Мы тем временем покинули полузал с изящным макетом и уже шагаем по газосборному пункту, отдавая должное внушительным цехам осушки и очистки газа, восхищаясь современной пластиковой отделкой лабораторного корпуса.

— Узел входа шлейфов, — сдержанно комментирует Порохов. Этим названием, хранящим легкомысленный отзвук средневековых балов, отмечена весьма солидная технологическая линия, в которой собирается газ, идущий со скважин Медвежьего месторождения. — Тоже полностью в сборном заводском исполнении.

Сколько же газа может переработать такой вот ГП-2? Когда буровики Полярной экспедиции сдадут все двенадцать запланированных скважин, отсюда в газопровод смогут пойти 30 миллионов кубометров газа в сутки. Чтобы реально представить себе такую цифру, можно сказать, что это — больше половины всей суточной потребности Москвы в топливе! А таких газосборных пунктов только на Медвежьем месторождении будет десять.

Поразительны по своей мощи заполярные месторождения. В среднем по стране обычная скважина отдает ежедневно 180 тысяч кубометров природного газа. А скважины Медвежьего — 2,5 миллиона кубометров, в четырнадцать раз больше! Когда же в действие вступит Уренгой, эти показатели возрастут еще намного. Вот почему, несмотря на дальние расстояния и трудные природные условия, ямальский газ будет самым дешевым в стране, а все многолетние расходы по разведке, строительству сборных пунктов и прокладке трубопроводов окупятся за два-три года.

История строительства первенца газовой индустрии Ямала еще ждет своего взволнованного комментатора. Эти три месяца были фронтовыми. Мне рассказывали, как в жестокие морозы сварщики и монтажники сутками не покидали рабочих мест. Как сложные блоки прямо из большегрузных самолетов и вертолетов перекочевывали на строительные леса. Как молодые инженеры, неделями не бывая дома, на месте вносили ценные улучшения в проект. Как, пользуясь короткими минутами разгрузки, засыпали в кабинах трактористы и шоферы. Как поварихи, чувствуя себя такими же строителями ГП-2, ночью разносили горячий крепкий чай прямо по бригадам. Это был коллективный трудовой подвиг. И он увенчался успехом — первый газосборный пункт был сдан в назначенный срок.

ГП-2 работает. Ямальский газ — газ северной тундры — десятками миллионов кубометров идет на предприятия Урала. Большинство строителей откочевало на новую площадку, где уже начал монтироваться следующий газосборный пункт ГП-3 — оборудование для него прибыло из Франции. На и на старом месте немало дел. Буровики проводят новые скважины, готовя выход газосборного пункта на проектную мощность. Специалисты отлаживают автоматику. Когда ее полностью подключат, огромное сооружение будут обслуживать в смену всего девять человек, из них больше половины — инженеры и техники.

Дворец в тундре… Я ходил по нему не один. Вместе со мной были Гена Быстров и Петро Дудка, Аркадий Краев и Саша Анищенко, Вадим Бованенко и Петя Баженов. Я мысленно разговаривал с ними, вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Будь моя воля, я привозил бы сюда всех людей, связанных с открытием заполярного газа, — геофизиков, буровиков, пилотов и снабженцев, механиков и учителей северных школ. Может быть, именно здесь становится особенно ясно: если строят в тундре такие промышленные дворцы, значит, годы ка Севере прожиты недаром.

Однако добыть газ — только часть дела. Его нужно доставить потребителю. Создание сверхмощных промыслов продиктовало решение еще одной народнохозяйственной проблемы — прокладку системы сверхмощных магистральных трубопроводов.






На новой трассе


Передо мной — схема будущей транспортировки тюменского газа в районы Центра, Запада и Северо-Запада СССР. Словно тугие строчки, прошивают всю страну новые трубопроводные трассы. Решительные прямые линии — первая очередь. Несмелый, будто сомневающийся еще пунктир — вторая очередь. Начинаясь близ северных месторождений Тюменской области, линии завершаются за рубежами страны: в Италии, Франции, Австрии, Западной Германии. Ответвления — в Ленинград, Архангельск, на Урал. Все вместе — грандиозная система газопроводов, равной которой нет нигде на земле.

Я оставляю Быстрова и его товарищей на дальних северных буровых. Держу путь к тем, кто помогает газу прийти туда, где он необходим людям.

Первая встреча — поздняя осень 1968 года. Партия изыскателей вышла из тайги в поселок Казым.

…Их забросили на вертолете в район Пурпейской скважины, несколько изыскательских отрядов обычного состава: группа буровиков, термометрист, геолог. Общая задача определена четко: исследовать первый отрезок будущей линии газопровода Пурпе — Березово — Урал, так называемого южного плеча предполагаемых гигантских трубопроводов заполярного газа.

Весна была поздней, и даже в начале июля по логам лежали ошметки грязного ноздристого снега. Колкие пики тальника пушились первыми белесыми почками.

На раскачку времени не было. В тот же день группа начала свой первый маршрут.

Начальник партии Евгений Михайлович Лаврентьев, распределив между отрядами лагерные стоянки, напутствовал:

— Ну, братцы, добрых вам ног!

Кто-то из ребят шутливо зарифмовал:

— И целых сапог!

Игра была подхвачена с ходу:

— Без медвежьих тревог!

— К ужину — с черникой пирог!

— А на завтрак — жирный чирок!

— По ко-оням!

Навьючив рюкзаки, они тронулись в путь. Ничего себе кони — на своих на двоих.

И пошла обычная текущая работа. Буровики, выдвигаясь вперед, своими ручными штангами пробивали 3—5-метровую скважину. Термометрист опускал в нее температурную косу — хитрое сооружение из проволоки и термометров. Геолог собирал образцы грунтов, изучал характер мерзлоты — это было главной задачей партии. И двигались на новую стоянку через следующие 500—1000 метров.

Время от времени их навещал вертолет. Он привозил продукты, забирал в лабораторию образцы, а иногда перетаскивал отряды на новые участки. И хотя, в общем, «Спидолы» регулярно доставляли сведения о том, что творится в мире, все-таки прилет вертолета был маленьким праздником. В этот день они чуть пораньше кончали работу, загодя выбирали красивое место на высоком берегу реки, разводили дымокуры от комарья и долго блаженствовали у костра, пугая светлую северную ночь переиначенными словами любимой песни:

—  Если хочешь по трассе проехать,
Надо прежде вдоль речки пройти…

Полевая партия осваивала трассу будущего газопровода.

Тем временем другая группа проделывала тот же маршрут, только по воздуху. Руководил ею Август Исаакович Левкович, ученый-мерзлотовед, один из ведущих специалистов института.

На первый взгляд пассажиры «ЛИ-2» мало чем отличались от любопытствующих туристов. Они так же не отрывали глаз от иллюминаторов, разглядывая мелькающие внизу пейзажи. Но в руках у них можно было увидеть географические карты и листки бумаги. Любая деталь обстановки, которая прошла бы незамеченной для постороннего глаза, немедленно наносилась на карты и маршрутные кроки.

Работа этих «туристов» определяла дальнейшую судьбу полевых отрядов. Она называлась аэровизуальной съемкой.

По отдельным приметам растительности, по мелким изменениям рельефа, по характеристике водного зеркала опытные мерзлотоведы выделяли ландшафтные комплексы. На их границах ставились опорные участки наблюдения.

Опорный участок — это уже более высокая ступень изысканий. Здесь и скважина поглубже, метров до пятнадцати, и объем исследований шире. У изыскателей много современного оборудования. Пешим хождением не обойдешься: от точки до точки — десять- пятнадцать километров. Если за сутки опорный участок одолеешь — считай, повезло. Можно вызывать по рации Казым:

— База, я второй. База, я второй. Точку отработали. Шлите вертолет. Прием.

Отряды двигались вверх по реке Пурпе. Они только втянулись в ритм, как вдруг однажды неожиданно появился вертолет.

Из него выскочил взволнованный начальник партии.

— Все на месте? — спросил Лаврентьев, оглядывая собравшихся возле него изыскателей. — Шмутки с собой, лезьте в машину.

— В чем дело? — всполошились полевики. — Надолго отсюда?

— Насовсем. В пути объясню. Надо еще пять рейсов сегодня сделать.

Уже в кабине вертолета Лаврентьев рассказал товарищам, что севернее Губкинской площади нашли еще одно месторождение. Решением правительства исходной точкой будущих газопроводов выбран поселок Надым. От него и придется вести изыскания.

Сообщение огорчило. Пропал месяц. И какой — самый солнечный, с самыми длинными днями. Конечно, и август для работы подходящее время. Но как за оставшиеся полтора месяца выполнить сезонное задание?

К концу летного времени все отряды оказались на базе, в Казыме. Вечером в камералке[2 - Камералка — помещение на базе, где обрабатываются данные полевых исследований.] собрались начальники отрядов. Вопрос был один: как успеть? Понятно, погода неустойчивая, опять же комары, район незнакомый. А иного выхода нет, не успеют подготовить данные — проектировщики зиму потеряют.

— Опять аврал, — ворчливо сказал кто-то. — Когда же это наконец кончится!

— Ишь, чего захотел, — рассмеялся второй. — На пенсию пойдешь — вот с авралами и попрощаешься.

— Небось заскучаешь, — шутливо добавил третий. — Ну, ближе к делу.

Долго колдовали над картами, графиками. Если полторы нормы в день — как раз к снегу можно управиться. Без единого дня резерва.

Об этом и рассказал, собрав всех рабочих вечером после бани, начальник партии.

— Ну как, беремся, товарищи?

— Чего не взяться…

— Только уж заработками не обидьте!

— И продукты вовремя доставляйте. С письмами и газетами.

— Словом, решено, — завершил Лаврентьев. — Следующая баня — к зиме, когда кончим работы.

Утром вертолет увез изыскателей на новую трассу. Работали истово, чуть ли не все светлое время. Август был теплым, палило солнце, и они купались в тихой тундровой речушке Хейги-Яха, которая совсем неправдошно переводилась с ненецкого как «река с водоворотами».

В верховьях Сухого Полуя их, опять вопреки названию, застали дожди. Болотистая почва расползалась под ногами, в палатки натекла вода, и отсыревший костер еле шаял. Непогода задержала вертолет, несколько дней пришлось держаться на странном вареве из остатков муки и добытой на месте рыбы.

На следующей реке, Куновате, их прихватил первый морозец. Спальные мешки покрылись инеем, в ведре замерзла уха. По утрам они каблуками разбивавали льдинки на лужицах. Зато по «невечной мерзлоте» — подмороженному болоту — шагалось уверенней. Впрочем, это было уже не так важно: вот он, Казым, рядом. На базе отряды появились вместе с первым снегом. Пятьсот километров трудной трассы остались позади.

Успели!

Теперь заспешила камеральная группа. Обобщение полевого материала, пожалуй, самая ответственная задача. Трасса оказалась сложной. Она проходила по лесотундровой зоне. Само название говорит о неустойчивых, легко меняющихся признаках местности. Мерзлота располагалась не сплошным полем, как в тундре, а островками. Каждый такой остров требовал оконтуривания, переноса на карту конкретных рекомендаций. Лишь после этого можно передавать накопленные данные проектировщикам будущего газопровода.

Я рассказал об одной партии. А их на трассах — десятки. Топографы и гидрологи, мерзлотоведы и инженерные геологи, «чистые» проектировщики и далекие от прикладных целей ботаники — все они, каждый по-своему, работают для общей цели.

Исходная точка, солнечное сплетение всей системы газопроводов — небольшой поселок Надым. Здесь будет построена мощная компрессорная станция и город заполярных газовиков. Отсюда пойдут на запад две могучие стальные реки, два гигантских плеча — северное и южное.

Есть в Коми АССР газовое месторождение Вуктыл, около Ухты. Далек Вуктыл от тюменского газа, но имеет к нему самое прямое отношение. Именно отсюда началась первая очередь северного плеча. Она получила романтическое название «Сияние Севера».

Почему трасса началась у Вуктыла? Это решение подсказала экономика. Так выгоднее: пока вторая очередь дойдет до Ямала, Вуктылское месторождение по «Сиянию Севера» будет снабжать дешевым топливом и химическим сырьем Ленинград, металлургию Череповца — словом, весь Северо-Запад страны. Но все-таки по-настоящему мощным станет это плечо, лишь когда подключатся к нему тюменские газовые гиганты.

Иная задача у южного плеча системы. Начинаясь у того же Надыма, трасса круто ныряет на юго-запад, к хантыйскому поселку Казым (именно там работала уже знакомая нам партия Лаврентьева). А оттуда недалеко до Пунги, где несколько лет действует первый газопровод Сибири Пунга — Урал. Видимо, рядом с ним пройдет и новое трубное русло.

У газовиков есть выражение: квалифицированный потребитель. Так называется отрасль хозяйства, для которой газ — не простое топливо, а способ улучшения технологии производства. Самый квалифицированный потребитель — металлургия. Пользуясь «огненным воздухом», она при тех же мощностях намного увеличивает выпуск продукции. Поэтому-то южное плечо, снабжающее металлургию Урала, окажется самым выгодным для экономики страны.

Но этим его значение не исчерпывается. Пройдя Уральские горы, заполярный газ окажется в самых обжитых районах. Часть его пойдет по новой трассе через Киров, Горький или Ярославль к Москве. И здесь соединится со среднеазиатским, кубанским и украинским газом. Так, по примеру единой энергетической системы (ЕЭС) будет создана единая газовая система страны.

Но ведь сами месторождения расположены довольно далеко от центра будущих заполярных линий. От них к Надыму тоже пойдут трубчатые пути — в отличие от магистральных трасс они будут называться газоподводящими коллекторами. Как кровеносные сосуды, они рассекут тундру в нескольких направлениях. Там, где сейчас пробиваются лишь редкие охотничьи тропы да следы оленьих нарт, вырастут новые поселки, протянутся новые дороги. И никто уже не назовет тундру пустынной.

Коллекторы такого рода есть и на других промыслах страны. Но там они не превышают нескольких десятков километров. А здесь внутренние, так сказать, собственные коммуникации протянутся на четыреста километров. Если таковы внутренние линии, то каким должен быть сам газопровод!

Но не только протяженностью знаменательна эта трасса. Мировая практика строительства трубопроводов еще не знала таких сложных природных условий. Только для того чтобы проложить оба плеча газопровода, нужно будет преодолеть шестьсот километров вечной мерзлоты, две тысячи километров тяжелых болот, пять тысяч километров труднопроходимой тайги. Лишь тот, кто уже шагал по этим буреломам, может полностью представить себе сложность задачи.

Новый район требует нового инженерного подхода к нему, новых технических решений. В предыдущей главе мы узнали о сверхмощных газовых промыслах Заполярья. Но это астрономическое количество надо как-то перевезти, доставить потребителям. Оставить прежние трубопроводы — это все равно, что к современному самолету приделать фанерные крылья. Но как добиться, чтобы по трубам шло гораздо больше газа?

Разумеется, с помощью компрессорных станций можно несколько ускорить движение газового потока. Однако инженеры определили, что особенно больших выгод это не сулит. Остается другое: увеличить объем самого потока — увеличить диаметр труб.

Классической величиной долгие годы считался метр, точнее, 1020 миллиметров. Именно из таких труб сложены обе нитки Бухара — Урал, первая очередь газопроводов Средняя Азия — Центр, Пунга — Урал и другие. Недавно Челябинский завод начал выпускать трубы диаметром 1220 миллиметров. Небольшая разница в двадцать сантиметров повысила производительность газопровода в полтора раза! Такой стала первая очередь «Сияния Севера». Скоро появятся отечественные трубы диаметром 1420 миллиметров. Но и они не решат главной задачи — перевезти всю продукцию северных сверхмощных промыслов.

Тогда родился новый проект — довести диаметр будущих газовых рек до 2,5 метра. Это даже представить себе нелегко.

Внутри подобной магистрали можно будет ездить на «Москвиче». Впрочем, она предназначена отнюдь не для автомобильных гонок — экономисты высчитали, что одна нитка такого объема заменит десять метровых газопроводов! Она сможет перекачать до ста миллиардов кубометров газа в год — половину всей продукции, добываемой нынче в стране. Сверхмощный промысел обретет достойного спутника — сверхмощный газопровод, равного которому нет в мире.

Но создать гигантское русло — это тоже только часть проблемы. Единый технологический цикл потребует коренного перевооружения сопутствующей техники: компрессорных станций и огромных задвижек, трубоукладчиков и изолировочных машин, сварочных агрегатов и противофонтанной арматуры. Всех возникающих проблем сразу и не назовешь. Практика сама раздвинет просторы технической мысли — от внешнего вида заполярных поселков до сложных методов химической очистки газа.

Впрочем, об одной из этих проблем хочется сказать особо. Район, в котором начинают работать газовики, почти не обжит. Завозить сюда придется все — от гвоздей до конфет. И тут неизбежно вспоминается знаменитая «мертвая дорога» Салехард — Надым, брошенная почти двадцать лет назад. Годы не прошли даром. Кое-где размыты настилы, разрушен рельсовый путь. Но самое трудоемкое — насыпь в тундре — сохранилось. «Мертвая дорога» должна ожить — без нее не переделать лица края.

Газовые трассы… Пока мы их видим только на карте, в проектах, планах. Но не зря плановика называют мечтателем с арифмометром в руках. Заглядывая вперед, он видит будущее. И рассказывает о нем людям.

Впрочем, уже сейчас можно увидеть прообраз будущих трасс. Для этого вернемся в тот самый зеленый балок на Тазовской буровой. Он переместился на новое место. Завершив испытание первооткрывательницы газа, бригада вела проходку следующей скважины. Открытие заставило буровиков как-то по-новому отнестись к своей работе, увидеть ее реальный, вещественный смысл.

Однажды, вернувшись с ночной вахты, мы развешивали для просушки заляпанные глинистым раствором спецовки. Пурга швыряла в окна колючую, снежную пыль. В узеньких сенях между двумя отделениями балка клокотала система отопления. Кто-то из ребят, проголодавшись, вспарывал охотничьим ножом банку тушенки.

— Опять консерва, — буркнул Петро Дудка, залезая в спальный мешок. — Сейчас бы в ресторан: прошу, мол, свинку отбивну. И к ней соответственно.

— Поживи в Тазовском еще годков пять — и ресторана дождешься, — ответил ему Гена Шапор. — Сейчас здесь дела раскрутятся!

— Братцы, неужели на месте наших балков когда-нибудь город будет! Даже не верится — Иван Софронюк, никогда не страдавший отсутствием аппетита, подкрепил эти слова добрым шматком тушенки.

— А что? Говорят, наш газ в Норильск пойдет. Трубопровод построят, промысел, система очистки газа — вот тебе и город. — Дудка по этому поводу даже выбрался из спальника.

— Быть-то будет. Только нам не дождаться. — скептически сказал Павлик Агаев.

— Другие увидят. Приедешь сюда когда-нибудь, хоть туристом, и вспомнишь: мы город начинали!

Этот разговор в балке я вспомнил, когда летел над районом первого заполярного газопровода Газ-Сале — Тазовское. Вертолет старательно повторял в воздухе ломкие изгибы трассы. Под нами появлялись то штабеля плетей, издали похожих на рыжие макаронины, то змейчатые зигзаги уже проложенной трубной линии, то крохотные стояки, напоминающие две короткие спички, выложенные в форме буквы «Т». Одинокий трактор черным жуком полз по болотистой равнине, оставляя на ярко-желтых мхах темные ленточные следы.

Что из себя представляет трубопровод Газ-Сале — Тазовское? Длина его в общей сложности около сорока километров: 27 километров основной трубы и 13-километровый «шлейф». Ежечасно по ним проходят до трех тысяч кубометров газа.

В этой главе мы оперировали почти астрономическими цифрами. А тут вдруг карликовые масштабы: и длина трассы, и расход газа. Почему же нас интересует именно такая линия! В том-то и дело, что без этой, почти игрушечной трассы нельзя было начать прокладку гигантских газопроводов.

Когда машиностроитель создает принципиально новый агрегат, он вначале изготовляет его модель. Такой моделью будущей системы магистральных трубопроводов и стал экспериментальный газопровод Газ-Сале — Тазовское. На нем в миниатюре можно оценить основные параметры работы и поведения большого собрата.

Представьте себе тундру — то стылую, заснеженную зимой, то полыхающую ярким разнотравьем в короткое северное лето. Как поведет себя тундра в новых условиях? Как справится со всеми подвохами, которые готовит Заполярье?

Первый и, пожалуй, главный вопрос, — как вести трассу, которая полностью проходит по зоне вечной мерзлоты?

Решение было естественным: трасса должна пойти над землей. Но наша практика таких трубопроводов еще не знает. Как, например, учесть линейные колебания самой трубы при резких сменах температур? На железных дорогах между рельсами оставляются небольшие зазоры. Здесь это не применимо. На помощь пришла «змейка».

Тот, кто летал над трассой, несомненно, обращал внимание на ее ломчатый, зигзагообразный вид. Нет, это не небрежность строителей и не особенность рельефа местности.

Это — «змейка».

Через каждые двести метров прямолинейный шаг трассы намеренно обрывается. Следующие две плети свариваются под углом к основной линии и друг к другу. Они называются компенсаторами. Сожмется от морозов металл — угол сокращается. Расширится от жары — угол увеличивается. Безопасность трубного пути сохранена.

А какими должны быть для него опоры: металлические или деревянные, железобетонные или комбинированные? Решили испытать самый экономный «деревянный» вариант. Небольшая высота — 40 сантиметров над уровнем земли — позволяет преодолеть эту преграду любому животному. Правда, для вездеходов и автомашин нужны специальные переходы.

Есть еще одно преимущество у надземной прокладки газопровода: она не требует сложной машинной изоляции. Просто на трубу наносится жировая смазка, предохраняющая металл от коррозии. Впрочем, и здесь проводится эксперимент: каков оптимальный состав смазки, на сколько лет он действует.

Словом, каждый шаг будет новым. Какова технология низкотемпературной очистки газа от посторонних примесей в условиях субарктического климата? Как предупредить замерзание задвижек, приборов и автоматов в зимний период! Какая марка стали лучше всего выдерживает низкие тундровые температуры? Эти и многие другие вопросы стояли перед проектировщиками и строителями экспериментального трубопровода Газ-Сале — Тазовское. А ответы значительно шире — вся будущая система магистральных газопроводов, щедрая страна заполярного газа. И все-таки значение первого северного трубопровода не только техническое, но, если хотите, и нравственное. Именно с ним вовлекается в индустриальную орбиту новый район Сибири, недавний «край земли», как называют порой далекий Ямал. То будущее, которое принесли сюда геологи, с приходом строителей и эксплуатационников превращается в настоящее.

Путь к нему непрост. Немало забот ляжет на плечи тех, кто протянет по тундре тысячекилометровые стальные русла газовых рек, кто построит новые заводы и новые города. Начинают они скромно: один-два трактора, трубоукладчик и несколько десятков человек. Но и в этом начале, если всмотреться внимательнее, можно увидеть будущие армады вездеходной техники, огромные людские коллективы, нескончаемые потоки грузов. Ведь и блистательные успехи геологов в Заполярье начинались когда-то со скромных зеленых балков на Тазовской буровой № 2.

В тундру пришла глубокая осень. То льют дожди, то кружится снег. В пасмурном небе затухают огни электросварки. Надсадно урчит трактор. Несколько десятков парней-строителей месят пудовыми сапогами клейкую кашу. Им нелегко. Но они не поддаются — первая в Заполярье трубная трасса должна как можно быстрее войти в строй.

Быть первыми — всегда и трудно, и почетно.



В Тюменской области «Сияние Севера» началось с трассы Надым — Пунга — южного плеча системы заполярных газопроводов. И вот работяга-вертолет «МИ-4» везет меня на Казым — центральный участок будущего трубного пути.

Разлив на Оби, видимый с высоты, — зрелище масштаба богатырского. Не знаешь, как и назвать, — то ли море с тысячами отмелей, то ли суша, до краев залитая водой. Каждая просека — река, каждый лесной массив — остров. Вода рисует под тобой лихие узоры: заберется в глубину берега, размажется гигантской кляксой на таежной поляне, тоненьким шнурком провьется между деревьями. И снова выплеснется на простор, слившись с соседней протокой. Только узкие лесные гривы торчат над водой, словно деревья сбегаются сюда, спасаясь от потопа. Эти зеленые косы, идущие параллельно друг другу, — будто земные улицы в морской стране. Сибирская Венеция… Сколько нужно гондольеров на этакую Венецию?

Особая страна — особые и гондольеры. Врезаясь в пустынные берега, они прокладывают первые дороги и разгружают баржи с огромными трубами, строят столовые и бани, поудобней располагают в комариной глуши свои походные вагончики. Они строят здесь жизнь. И называют этих гондольеров трассовиками-землеройщиками, изолировщиками, подводниками, монтажниками. А когда, отдав свои силы и умение, они покидают едва обжитые места, памятью об этих людях остаются газовые реки, резво бегущие по рукотворному стальному руслу.

— Высадились 6 июня на вертолете. Первым делом с местным населением познакомились — с комарами. Берегом Казыма прошлись. Не ради удовольствия — удобное место для базы подбирали. Посадочную площадку вырубили, вертолет по рации вызвали — он нас два дня выискивал. Сегодня юбилей — полтора месяца на новом месте, — старший прораб землеройного участка Николай Иванович Матюнин феодальным жестом охватывает стайку вагончиков, вырисовывающих не оконченную пока букву «П», длинное, без оконных рам и дверей здание недостроенной столовой, наспех сколоченные причалы, неровную шеренгу грузных бульдозеров и экскаваторов — все то, что выделило этот участок тайги из первозданной местности.

В рассказе Николая Ивановича события прошедших полутора месяцев выглядели спокойно и буднично, почти скучновато, и уж во всяком случае без каких-либо героических эпизодов. Ну, высадились. Стали обживаться. Пришли баржи с техникой, вагончики. Начали работать. Ничего особенного, обыкновенное таежное новоселье.

И словно в подтверждение обыденности свершаемого я увидел неподалеку прямо-таки дачную сценку: у походного очага — переносной плиты с тонкой прямой трубой — хлопотала крупная смуглая женщина. На сковороде аппетитно скворчали чебаки и щурята здешнего улова, голенастая девчушка лет десяти умильно поглядывала на медный тазик с дозревающим черничным вареньем.

Но самым удивительным было другое — на руках у женщины лежал грудной ребенок. Привычным движением ладони она время от времени отгоняла от него комаров.

Младенец в этих местах, вконец удаленных от детских консультаций, молочных кухонь и полумягких колясок на резиновом ходу?! Заметив мой растерянный взгляд, Николай Иванович довольно ухмыльнулся:

— Дочкой любуетесь?

— Как она сюда попала?

— А где ей быть? Не в гости — домой приехала. Уже полмесяца. Мать еще в декретном, да скоро на работу пора. Вот свет дадим, она у нас машинистом электростанции будет.

— За малышку не боитесь?

— Тайга, воздух здоровый. Наташка, — он показал на голенастую девчушку, — давно с нами. Ее мои ребята так и зовут: дочь трассы. И никаких простуд — городские папы с мамами завидуют. Главное, сама привыкла. Осенью к бабушке в школу лететь — слез не оберешься.

И добавил, говоря уже о другом, но будто связывая оба эти явления:

— На новую трассу многие просятся. От своих ребят с Вуктыла письма получаю: когда, мол, ехать? Но я их пока придерживаю. Вот пойдет дело в полный размах, можно собирать чемоданы — всем работы хватит.

Удивительное все-таки это братство строителей-путешественников, механизаторов-непосед! И ведь не перекати-поле, не бродяги какие-нибудь — на экскаваторах, на бульдозерах люди работают основательные, с высокими разрядами и особым мастерством, да и цену себе знают. Но стоит лишь объявиться новой трассе, и они опять загораются, списываются со старыми начальниками, с товарищами, готовые в любую минуту сорваться с полуобжитого места в глушь, в неуют, на самые кулички. Что зовет их, что манит? Любопытство! Разумеется. Возможность отличиться! Наверное. Высокие заработки? Не без этого. Но есть нечто и иное, к чему и слова-то не сразу подберешь: беспокойная тяга к неизведанному, торопливое ожидание перемен и новых событий — постоянные спутники людей, идущих первой тропой.

Так и Матюнины. Работали на Вуктыле, там и сейчас дел немало: обустройство промыслов, вторая нитка. Нет же, позвала новая трасса. Жена с Вуктыла домой в Тульскую область рожать поехала, а сам — на Казым. В безымянном поселке землеройщиков они вновь соединились — отец, мать и трехмесячная Аленушка, будущая дочь трассы. Жизнь идет своим чередом.

…В служебном вагончике-конторке Николай Иванович разворачивает синьку с транспортной схемой будущего газопровода Надым-Пунга. Пока это единственный технический документ — проектировщики, как всегда, опоздали с выдачей проектного задания и рабочих чертежей. Однако общее впечатление по нему получить можно.

Вот он, Надым, тундровый поселок неподалеку от Обской губы, бывшая станция несостоявшейся железной дороги. Трасса от него — будто стрела, выпущенная на юго-запад. И на острие стрелы — Пунга, таежный поселок, газодобывающий промысел, линия газопровода, соединившего Сибирь с Уралом. Разумеется, это только первая очередь. Но и она составляет почти 600 километров. Впрочем, дело даже на в километрах. Именно по этой трассе газ заполярных месторождений-гигантов впервые придет в народное хозяйство, начнет служить людям.

Транспортная схема достаточно красноречива. В ней направления грузовых потоков, пункты доставки. Цифры сами говорят о масштабах стройки: одних лишь спецматериалов — стальных труб, изоляционной ленты и битума, горючего, балласта — нужно перевезти 328 тысяч тонн. Если добавить к ним жилые вагончики и продовольствие, разного рода технику, строительные блоки, оборудование для промысла, цифра явно удвоится. Чтобы доставить такое обилие грузов, понадобилось бы шестьдесят тысяч железнодорожных вагонов! Если этот гигантский состав вывести в одну линию, она протянется на 500 километров — без малого длина всей трассы Надым — Пунга. (Вот когда вспомнишь о «мертвой дороге» Салехард — Надым!)

Однако старшего прораба Матюнина в данный момент столь сложные материи не занимают. Он ведет обратным концом шариковой ручки по отрезку трассы между реками Казымом и Обью:

— Наш участок. От Оби тоже землеройщики идут. Где-нибудь здесь воссоединимся, — Николай Иванович отметил самодельной указкой большую часть отрезка, деликатно намекая на то, что его, мол, орлы пересилят соседских увальней. Что ж, соревнование, так сказать, в самом наглядном его выражении.

Однотонная поверхность синьки скрывает особенности рельефа. Но мы его час назад видели воочию, с воздуха. Трудно представить себе, как можно одолеть эту бескрайнюю хлябь. Помогают сибирские морозы. Строители северных трубопроводов уже выработали определенный цикл. Летом завозят по воде все оборудование, обживаются на новых местах, ездят по отпускам. Зимой, только замерзают реки и болота, — бросок на трассу. Именно зима становится главным рабочим временем года. Оттаивая кострами и взрывая мерзлую землю, экскаваторы натужно прогрызают траншею. Тут уж не теряй ни часа, укладывай готовую трубу, чтобы бульдозеры успели ее закрыть еще не смерзшимся свежим грунтом.

На словах все это довольно просто. А если представить себе слепые бураны, режущие ветры и морозы, от которых хрустит и лопается металл? Что ни говори, вряд ли найдешь меру, отделяющую будничную работу трассовика от того, что мы называем трудовым подвигом…

В неторопливый разговор вторгаются события быстротекущей жизни. Прибежали с причала: баржа на подходе, нужно организовать разгрузку. Сговариваемся завтра выбраться на исходную точку трассы.

— Пока нашу столицу осмотрите, — советует на прощание Николай Иванович. — Лужники около волейбольной сетки, Черемушки — под соснами, ресторан «Москва» еще без трубы, а Третьяковка… Третьяковку на любом углу отыщете.

И исчезает с кинематографической скоростью.

Казымские Лужники я отыскал сразу. На веселой лужайке вкопаны два столба, висит сетка. Рядом квадрат из четырех грубо сколоченных скамеек с костром в центре — курилка, исполняющая одновременно роль трибун. С костра на волейболистов несет дым, но они даже довольны — от комаров спасение. Гораздо ядовитее реплики из курилки. Местные острословы, пользуясь отсутствием дамского пола, в выражениях не слишком стесняются.

— Хорошему игроку руки мешают!

— Головой бери, она тебе без надобности!

— Бей своих, чтобы чужие боялись!

— Руки с дыркой — не из того места растут!

Скажем прямо — в олимпийскую команду волейболисты не годились. Но играли весело, на вылет и с проползанием — после каждой партии побежденные, утвердив на лицах постные мины, сгибались в три погибели под небрежно натянутой сеткой. Пытались даже устроить официальный матч землеройщиков со сварщиками, тоже разместившими здесь свой кочевой поселок. Но отложили до иных времен, когда приедет в команды пополнение с Большой земли. В тайге с развлечениями туговато, так что постепенно все население, кроме заядлых рыбаков, собралось близ спортивной площадки.

Здесь и состоялось мое знакомство с этими ребятами. Даже трудно сказать, чем они выделились из окружающей среды. Держались незаметно, как бывает у новичков, жались друг к другу — приземистые, большерукие, гладкие черные волосы наползают на слегка раскосые глаза. Представились коротко и церемонно, словно в отделе кадров:

— Пятников Леонид.

— Геннадий Гришкин.

— Ользин Николай. Брат Виктор. Тоже Ользин.

Разговор долго не клеился. Лишь постепенно таяла скованность, скупая беседа обрастала живыми подробностями.

Они почти погодки — от Гениных восемнадцати до Колиных двадцати двух. Родом из одного мансийского села Тугияны на берегу Оби. Окончили восемь классов одной и той же школы. И не то чтобы дружили особенно — в деревне все друг друга знают. Бывало, на рыбалку вместе ездили.

Так и в тот раз, собрались на одну уловистую проточку. Все как полагается: моторка, сети, продуктов на неделю. Место еще раньше выбрано: остров, рядом протока почти кольцом вьется, тут-то рыба и идет ходом. Гену оставили шалаш мастерить, чай кипятить, остальные сразу подались сети ставить. Часа через три уже был улов: язей навалом, окуней, а то и пыжьян в ячее завяз.

Самое время отдохнуть. Костер комаров отогнал, от ухи дух аппетитный, хоть до срока за ложки хватайся. Тишина такая стоит, словно вся Обь к твоему голосу прислушивается. Солнышко пригревает, трава молодая к ногам ластится, березки зелеными ветками машут. Хорошо!

Вертолет показался. Ну, это не новость, они на Игрим зачастили. Только вдруг вертолет круг сделал, прямо на остров присел. Из кабины два парня выскочили — в беретиках, куртки модные, поролоновые. Обоим лет по двадцать пять, не больше.

— Привет землякам! Рыбы продадите?

Земляки?.. Что-то не похоже. Может, кто новый приехал? Да нет, земляки рыбу покупать не станут, сами наловят.

— Еще не добыли много-то. Ухой угостим.

Парень, что покрупней, рассмеялся:

— Не получится, ребята. Эта дура ждать не будет, — он кивнул на вертолет, лопасти которого продолжали медленно вращаться. — Погодите! А если?.. Рыба-то у вас хорошо ловится?

— Без полной лодки не уедем.

Парень начал обсуждать что-то с соседом. Потом снова спросил:

— Ребята, возьмите с собой порыбачить по-здешнему? Только у нас припасу никакого, одни деньги.

— Хлеб найдем. Рыбы не жалко. Воды видишь сколько. Оставайтесь, коли охота, — ответил за старшего Николай Ользин.

Они снова засовещались. Потом разом побежали к вертолету. Один по ступенечкам к командирскому окошку подтянулся, другой в кабину нырнул. И сразу вылез, неся две спортивные сумки на длинных ремнях, два спиннинга. Отбежали оба, руками помахали. Вертолет сразу поднялся.

— Послезавтра назад пойдет, нас прихватит. Ну, здравствуйте еще раз!

Так рыбацкое население безымянного острова на Оби увеличилось в полтора раза. Парни азартно бегали со спиннингами вдоль берега, выхваляясь друг перед другом, тянули щук и окуней. Молодые манси лишь улыбались скептически: детская забава. То ли дело сетями — один раз проверишь, в лодке дна не видать.

Зато вечером, когда, развесив вялиться улов, неожиданные спутники присели у костра, роли переменились. Тугиянцы уважительно слушали их рассказы про дальние края. Вот молодцы: немногим старше, но сколько повидали! И пустыню, где от палящего солнца стекленеют сыпучие пески, а воду делят стаканами. И лесистые горы Карпат, с которых бегут бешеные реки. И ласковые южные моря, отогревающие человеческую душу. И тундру — ту же пустыню, только с морозным снегом вместо песка и вечной зимней ночью, грозной вестницей беды.

О себе парни тоже рассказали. Сварщики, прокладывают трубопроводы. Недавно прибыли на новую трассу, она этими местами пройдет. Пока работы мало, взяли отгул на два дня, Игрим посмотреть. Да вот, на ходу («на лету», — смеясь, поправился тот, что вбегал в кабину вертолета) изменили план. А рыбаки откуда?

Пришлось и тугиянцам отвечать. А что говорить? Никола хоть поддержал разговор — все-таки кое-что повидал, в Игриме оператором газового промысла работал. У остальных вся биография в пять строчек ложится: родился, учился, еще не женился. Рыбу, правда, ловить умеют, этому на Севере все обучены. Ну, Виктор еще трактористом работает. Больше, хоть убей, рассказывать нечего.

А парням и этого хватило. Зато про рыбалку расспрашивали до последнего крючочка. И когда муксун идет, и какие сети ставить, и как выбирать места уловистые. Тот, что повыше ростом, даже чертежик морды набросал — есть такая снасть у рыбаков-манси.

Спать легли поздно. О чем думали ребята в ту ночь, ворочаясь на пахучей еловой хвое, сказать трудно. Только уж больно долго тлели в темноте шалаша огоньки их сигарет…

Наутро все пошло по-старому. Парни в беретиках тоже пристрастились сети ставить. Правда, в промежутке еще и спиннингом баловались. Сильно жадные они были до рыбалки.

— Начнем вкалывать — не до окуней будет. Сварщик на трассе, что крестьянин в поле — пока работенка идет, едва глаза сомкнешь. Сварил трубу — хоть месяц на печи сиди.

— Какие заработки? — робко спросил Леонид.

— На курево хватает, — усмехнулся парень. — Еще и про запас остается. А что, не к нам ли решил податься?

— А можно?

— Сразу в сварщики, конечно, не получится. Но работа найдется.

Это уже разговор. Тугиянцы поближе придвинулись к своим гостям. Но те, словно дразня, вернулись к расспросам про повадки обских рыб. Звание хозяев обязывает — скрывая нетерпение, северяне обстоятельно рассказывали об окрестных угодьях. А тут подошла пора проверять сети. Зато вечером все узнали точно: что за работы на трассе, какие профессии можно приобрести. Заручились поддержкой парней. Словом, в ночных размышлениях и мечтах молодые манси уже видели себя завзятыми трассовиками, обязательно в таких же беретах и поролоновых тужурках.

Утром забежал вертолет. Волоча по траве сыроватые гроздья недовяленной рыбы, парни сказали на прощание:

— Значит, договорились. Через недельку на участок наведаетесь, мы там подготовочку проведем. Ну, до встречи на трассе. Счастливых уловов!

Вскоре на Казымском участке сварочно-монтажного управления № 10 появились четыре новичка. Пока они работают плотниками. Но ребята надеются на большее. Очень уж хочется им стать героями трассы — сварщиками трубных путей.

Наши вагончики были рядом, на самом краю новоявленного поселочка — туда даже свет еще не успели провести. Поздно вечером, когда наступила такая тишь, что явственно слышалось назойливое пение страдающих бессонницей комаров, мы долго сидели на пеньках, роняя в полуночную темноту светлячки-окурки.

— Пошлют на сварщиков учиться, хоть когда поедем, — твердо сказал Виктор Ользин. — Ну, до свиданья. Завтра рано на работу.

Будут еще свидания, ребята, — ведь трасса только начинается! Может быть, именно вам и суждено первыми из людей своего лесного народа прокладывать новые маршруты — не извечные охотничьи тропы, не привычные рыбацкие переходы, а широкие дороги индустрии, во всеоружии могучей техники и многосторонних знаний. Потом позовет вас трасса дальше. Но, возвращаясь в родное селение, вы будете манить других своих соплеменников рассказами о дальних краях и удивительных встречах… Счастливого вам пути, молодые тугиянцы!

…Утренний ритуал в этих местах дополнен весьма важной подробностью. Записной неряха может не ополоснуть лица, ленивец обойдется без физзарядки, засоня прозевает завтрак. Но вряд ли кто-нибудь из них отважится выйти в тайгу, не натершись предварительно антикомариной жидкостью. Видимо, дорвавшись до людей, не часто посещающих пустынную местность, этот зверь работает с утроенной производительностью. Идешь, словно в центре комариного облака.

Николай Иванович Матюнин был уже давно на ногах.

— Ну, поехали на трассу. Точнее, на будущую — только просеку начали рубить.

Есть такие определения: хорошая дорога, плохая дорога. К нашему случаю они никакого отношения не имели — дороги просто не было. Тяжелый автомобиль, уподобляясь подгулявшему пешеходу, несолидно метался из стороны в сторону, перекатываясь через узловатые корни деревьев, огибая некстати возникшие стволы, спотыкаясь на крутых выбоинах. Николай Иванович, мертвой хваткой вцепившись в баранку, еще как-то успевал ронять отрывистые комментарии. Из них можно было понять, что по таким колдобинам только грехи сподручно возить — растеряешь в пути. Что в кабине еще терпимо, а каково в кузове трястись. Что дорогу все равно делать придется — скоро по ней трубы возить.

— Уф-ф, на трассу выскочили, — мой спутник показал подбородком на едва заметный поворот. — Скоро полегче будет.

Откровенно говоря, я не обнаружил никакой разницы. Те же корни, ухабы и древесные стволы, затененные густой хвойной кроной. Потом просека-шнурок раздвинулась, стала шире, по обочинам полегли сваленные деревья. Машина вынырнула вдруг на большую поляну. Геометрически точные контуры выдавали ее искусственное происхождение.

Машина затормозила. Дорогу ей преградил лесной завал. Мы вылезли из кабины.

Поляна напоминала поле боя. Как полегшие солдаты, беспорядочно валялись деревья, раскинув в разные стороны острые вершины. Парни с бензопилами и топорами в руках хлопотали над ними, обрубая сучья, словно сдирая с сосен зеленую форменную одежду. Тут же сновал трактор, собирая голые стволы в огромную поленницу. Следом за ним бульдозер подгребал сучья в одну кучу, будто готовил растопку для какого-то великаньего костра. Чуть поодаль лязгал челюстями экскаватор, выгрызая грунт для площадки. А за ним, еще дальше, виднелась сама площадка, гладкая и ровная — хоть сегодня вези трубы и рой траншеи. Поверить трудно, что совсем недавно здесь стояла такая же, как и вокруг, могучая тайга. Двойственное чувство оставляет внушительная картина лесного сражения. И обидно за длинностволых красавиц, чей зеленый век оборвался столь разрушительно. И радует этот парад современной техники, чей приход в девственную тайгу, в конечном счете, — для людей и ради людей.

Лавируя между поверженными соснами, мы вышли на чистую площадку. Николай Иванович ускорил шаги, да так, что запарусили полы плаща. Невысокий, быстрый, похожий чем-то на мальчишку, с ранней сединой в шевелюре, он вел меня точно к намеченной цели.

Цель эта скоро объявилась. Едва мы поднялись на небольшой пригорок, вблизи показалась река. Еще несколько десятков метров, и Матюнин остановился, вытаскивая из кармана мятый носовой платок.

— Приехали. Вот он, Казым.

Некрутой спуск к реке густо зарос талом и багульником. Вода катилась медленно, волоча откуда-то из болотистых верховий ряску. Ее поверхность то и дело взрывалась пузырьками — рыба играет. На противоположном берегу игольчатой стеной стояла тайга. От всего этого веяло умиротворенностью. Лишь лязгающие машинные звуки за спиной вносили в идиллическую картину нотки беспокойства.

Тихо на Казыме. Надолго ли? От механика участка подводных работ молодого инженера Виктора Агарнова, с которым мы встретились в селе Перегребном, я уже знал, что со дня на день сюда должны прийти водолазы, сварщики, строители. В моем блокноте остался набросанный Виктором чертежик здешней поймы. Словно в слоеном пироге чередуются отрезки воды и суши. Вначале сам Казым, потом протока, старица, новая протока. И, наконец, Сарум-Казым — то ли самостоятельная река, то ли обильный рукав главного русла. И все это на расстоянии девяти километров. Трудные будут километры. Шумные километры.

И я представил себе, как на противоположном берегу откроется такой же широкий прогал в тайге. Бульдозеры срежут берег, на котором мы сейчас стоим, и веселые парни в скафандрах прогуляются по дну нелюдимого Казыма. Они вынесут из воды не старожительницу-рыбешку, не затонувшую корягу, а стальное русло иной реки, что пройдет поперек нынешней. Эту реку, построенную человеком, назовут газопроводом Надым — Пунга.

Тихо на Казыме. Надолго ли?..

Мы возвращались назад, совершая тот же утомительный автокросс по взбаламученной местности. Наконец Николай Иванович победоносно обогнул последнюю сосну:

— Станция «Вылезай». Дальше троллейбус не идет.

Нас не было в поселке землеройщиков всего несколько часов, но и за это время микрорельеф его изменился. Машина остановилась точно на старом месте — вот и плита с трубой, и безоконная столовая, и походная конторка с металлическим крылечком. Откуда же взялся этот вагончик, удлинивший собой едва оформленную букву «П» — традиционный рисунок временных селений трассовиков? Полностью повторяя облик своих соседей, вагончик какими-то трудноуловимыми деталями все-таки отличался от них. То ли отсутствие привычных белых занавесок на окнах сразу выдавало его нежилое состояние, то ли не подведенные еще под колеса чурбачки-тормоза говорили о его недавнем появлении, то ли, лишенный деревянных приступок у двери, он казался менее удобным, чем другие, — во всяком случае, вид у него был какой-то чужеродный, неосвоенный. Я показал на вагончик Николаю Ивановичу:

— Вроде, мы уезжали, его не было?

— Вчера на барже привезли, — без выражения сообщил Матюнин. И уже с оттенком озабоченности добавил:

— Вечером заселять будем. Вот уж обид не оберешься — тесно пока живем. Хорошо бы, по щучьему велению, по нашему хотению сразу все вагончики на место доставить, — он вздохнул. — Хотенье есть, щук тоже много. С веленьем что-то не получается.

И пошел вокруг возмутителя вечернего спокойствия, жестами цыгана на ярмарке охлопывая его железные бока. Я поплелся следом. И вдруг остановился: на зеленой обшивке было четко выписано мелом: «Коля+Таня=Люб». Так и не дописано — видимо, кто-то спугнул торопливого автора, украдкой выводившего эту древнюю, как мир, формулу.

Есть воспоминания, неразрывно связанные с домом, с прошлым. Кто из нас не встречал, растроганно посмеиваясь над юностью, эту надпись на воротах маленьких двориков, в подъездах наших многолюдных громадин. Но здесь, в тайге, отделенной и расстоянием, и временем, и всем укладом быта от привычной, устроенной жизни?.. Кто нанес на железную стенку эти наивные строки? Где они сейчас, юные Коля и Таня?.. Наверное, в заполярном поселке Лабытнанги, откуда пришла вчерашняя баржа. И не догадываются, небось, что знакомый вагончик, даже расставшись с ними, весело кричит на всю Обь: Коля любит Таню!

Ни крутой волне, ни хлестким дождям, ни капризному ветру не поддались эти добрые строки. Не иссечет их буран, не смоет весенняя капель. Кто знает, может, появятся на Казыме и наши Коля с Таней, выросшие дети трассы. Появятся и взволнованно улыбнутся старому знакомцу. Потому что такова жизнь. Следуя ее законам, люди строят трассы и создают семьи, открывают богатства недр и растят детей. И прокладывают пути следующим поколениям — ради жизни на земле…



Газовое Заполярье расправляет плечи. Идут в свои дальние маршруты первые отряды открывателей. Приходят первые железнодорожные составы и пароходы с оборудованием. Будущий темп пока только угадывается.

Но есть место в Ямало-Ненецком округе, где этот темп начинает сказываться прежде всего. Именно здесь накапливаются силы для будущего броска.

Имя этому месту — поселок Лабытнанги.






Были два берега…


«Семь лиственниц» — так переводится с ненецкого на русский название Лабытнанги. Но когда подъезжаешь к поселку, кажется, что их все семьсот, только почему-то с обрубленными сучьями. Подступы к Лабытнангам — бесконечный частокол. Зимой — вешки автомобильной ледовой дороги через Обь, столбы подвесной телефонной времянки, ограждение речных промоин. Летом — стоянки запаней для приема приплавленной с юга древесины, мачты судов, спрятанных изгибами проток, жерди охотничьих скрадков и кострищ. Во все времена года: могучие козловые краны лесобазы, издали похожие на огромных троянских коней с поникшими металлическими мордами; береговая гвардейская шеренга электростолбов с лихими жестяными касками уличных абажуров; торчащие над каждой крышей шесты радиоантенн с ежистыми проволочными пучками на вершинах; наконец, жирафьи шеи подъемных кранов — около холодильника и всевозможных снабженческих баз, на железной дороге и у строящихся объектов.

Признаться, подобная эстетика торчащих палок действует не слишком вдохновляюще. Внешний вид у поселка растрепанный. Словно человек в вечной спешке, и некогда ему ни рассмотреть себя в зеркале, ни причесаться. Тут уж, конечно, не до лиственниц. Хотя они до сих пор стоят на Колхозной улице, можно пройти рядом и не заметить — настолько стиснуты деревья окрестными сооружениями.

Впрочем, моя провожатая, председатель исполкома Лабытнангского поселкового Совета Валентина Тихоновна Воронина, это место, как и любое, найдет с закрытыми глазами. Как-никак десять лет жизни связаны с поселком.

В те годы сюда не посылали по комсомольским путевкам и люди оказывались здесь стихийно, порой даже неожиданно для самих себя. Валентина только вышла замуж и приехала знакомиться с родителями мужа. Встретили хорошо, уговорили погостить подольше, оглядеться. Так и осталась. Работала секретарем поселкового Совета, а потом избрали председателем.

Когда-нибудь нам еще придется писать историю поселка Лабытнанги. Начиналась она весьма неприметно. По данным очень подробной карты В. Семенова-Тянь-Шанского, вышедшей в начале века, на противоположном от Обдорска (нынешний Салехард) берегу Оби нет ни одного поселения. В переписи 1939 года уже есть название: Лабытнанги — двести жителей на берегу левого притока Оби Выл-Посл. Колхоз — не колхоз, скорее большая бригада. Ненцы и коми пасли в окрестной тундре оленей, промышляли песца, ловили — для себя, не на продажу — в холодных горных речках вертких и сильных хариусов, их называют еще полярной форелью. Салехард вроде и близко, а дальше далекого — попробуй переберись на утлых лодчонках через широкую и бурную Обь. Словом, ничто, казалось, не предвещало селеньицу иной, более бурной жизни.

Уже по возвращении из поездки я рылся в бумагах всеведущего статуправления. Долгие годы после переписи даже там о поселке — ни слуху, ни духу. И вдруг запись 1953 года: Лабытнанги, 4200 жителей.

Двадцатикратный роет населения — такого без причины не бывает. Видимо, какое-то событие резко изменило судьбу глухого тундрового поселка. Но какое?

Этим событием стала железная дорога. Сейчас, когда мы за двое с половиной суток без всяких приключений добираемся из Москвы в Салехард, все кажется обыденным. Но в те времена это было на грани чуда. Рельсовый путь пробил отроги Полярного Урала и приобской болотной пустыни. Одни названия станций говорили сами за себя: Чум, Тундровая, Полярный Урал, Медвежья, Красный Камень, Морошка… Конечным пунктом этой тяжелой трассы и стала станция Лабытнанги. Первый поезд появился здесь 5 декабря 1948 года. Мы часто вспоминаем сегодня о «мертвой дороге» Салехард — Надым. Но когда-то была она и «живой». Именно в то время десятки железнодорожных составов с важными грузами шли на северную стройку.

И спотыкались у берегов Оби.

Летом было проще. С далекого Амура, обойдя чуть ли не полмира, прибыл большой дизель-электроходный паром «Надым». Он брал на свою натруженную спину-палубу вагоны и перевозил их через Обь. А зимой?

Попробовали использовать автомашины. Но хотя был мобилизован почти весь транспорт, завал грузов на станции Лабытнанги все время рос.

Тогда главный инженер строительства Чхеидзе предложил рискованную идею: ледовую переправу железнодорожных составов.

Многотонный паровоз на льду — такое даже представить себе не просто. В ноябре 1949 года, едва Обь прочно схватилась морозом, на будущую переправу явились путейцы. Они заранее готовили трассу: расчищали участок от снега, дополнительно заливали водой. Паровозный каток набухал льдом. Когда он достиг рассчитанной мощности, на лед положили семиметровые лежни — подобие шпал. Снова залили водой, и на эту плотную подушку легли скрепленные скобами и болтами рельсы. Вначале они тянулись по пойме Оби и насквозь промерзшим протокам, последние два километра — по голому льду. Путь готов.

Но как поведет себя лед? И хотя расчеты предсказывали благополучный исход, все-таки надо было найти храбреца, решившегося на первый рейс.

На Севере об этом давно рассказывают легенды. Но имя первого машиниста в людской памяти не сохранилось. Наверное, он сам этого не хотел. Впрочем, известно, что вместе с ним тяжесть первого маршрута разделил начальник железнодорожной ветки Сергей Николаевич Пудовкин.

Шли последние дни декабря. Солнце почти не выглядывало из-за горизонта, только на час-два светлело, и в сумеречном свете короткого зимнего дня контуры паровоза казались размытыми. Одолев пойму, машина остановилась на берегу Оби.

Прощальный свисток, жалобный и нетерпеливый. Дверцы будки машиниста с обеих сторон распахнуты настежь — предосторожность не мешает, хотя вряд ли останется время для прыжка, если ухнет такая громадина. Первые четкие такты, словно шумное биение машинного сердца. Паровоз спустился с берега. Не столько слухом, сколько зрением замечаешь, как хрустнул лед. Теперь только вперед!

Неожиданно над рекой снова взвинтился свисток. То ли машинист предупредил случайных ездоков, то ли просто схватился от волнения за проволочную дужку, но свисток поднялся до самой высокой ноты и тянул ее поперек реки.

По мере приближения к берегу свисток, казалось, менял свою тональность. Тревожный, почти прощальный на стрежне упрятанной под лед реки, дальше он звучал все бодрее, обещающе. Паровоз, выплевывая дым, рвался к твердой земле. Машинист, стиснув зубы, держался за рукоятку реверса.

Берег. Неизвестно, встречали ли первый паровоз аплодисментами и речами — возможно, в то время и в тех местах это было не очень принято. Но все-таки берег. Ледовая переправа началась.

Пять зим действовала она — все время, пока дорога Салехард — Надым (предполагающаяся Салехард — Игарка) была «живой». За это время от Лабытнанг до левого берега Оби по пойме и протокам отсыпали семикилометровую дамбу. Поставили на краю разъезд Вырчик. Точно замерили расстояние: до селеньица Корчаги на противоположной стороне реки — 2800 ледовых метров.

Во времена своей журналистской юности мне приходилось быть на этой переправе (но не ездить — перевозки пассажиров по ледяной трассе категорически запрещались). Признаться, даже наблюдать за движением состава было страшновато. Лед заметно прогибался, впереди паровоза всегда виднелась какая-то бугристая припухлость. Ледяные волны — такое мне довелось увидеть однажды в жизни — на обской железнодорожной переправе…

А во всем остальном это было обычное, довольно обжитое хозяйство. Рельсовый путь щедро освещался электричеством (не догадался узнать, уносил ли ледоход весной столбы в океан или их вовремя убирали, как и рельсы). Рядом шла автомобильная дорога. Специальные обходчики ежедневно осматривали железнодорожное полотно, очищали снег, чтобы лучше промерзла переправа, заливали трещины. Чуть в стороне от трассы они бурили лунки, проверяя, не разъедаются ли нижние слои льда теплыми грунтовыми водами или течением.

И все-таки однажды…

7 февраля 1954 года очередной железнодорожный состав — старенький паровоз «Овечка» и несколько товарных вагонов — опустился на обский лед. Рейс был самый обычный, состав шел с небольшой скоростью, привычно вздрагивая на стыках рельсов. Машинист, высунувшись из окошка, уже явственно видел приближающийся берег.

Вдруг светлое небо прожег тревожный сигнал ракеты. Машинист метнулся взглядом к зеркальцу на борту паровоза.

Позади состава темнела вода.

Что случилось в те минуты на реке! Может быть, подводные теплые потоки промыли лед! Или просто сказалась «усталость материала»? Разбираться было некогда — за паровозом крошилось непрочное полотно. Угрожающая бездонность черной воды, готовой в любую секунду поглотить весь состав, холодила сердце.

Решали секунды. Пар — на «максимум!» Скорость — на «максимум»!

Паровоз мчался, словно собрав последние силы. Под ним со стеклянной хрупкостью лопался лед, но машина успевала проскочить опасное место. Когда бежали последние вагоны, рельсы уже провисали в реку, и тяжелые блины колес, казалось, перекатывались по воде. С каждой сотней метров бешеной гонки все больше колесных пар купались в стылой Оби. Вот-вот вода подберется к паровозу. Двадцать метров… Пятнадцать… Десять… Берег!

Уже оказавшись на берегу, машинист долго не мог выбраться из своей будки. Запоздалый страх — в те минуты пугаться было некогда — словно парализовал его. Когда, уняв, наконец, невольную дрожь в руках и ногах, он ступил на землю, перед его глазами открылась уродливая черная щель, рассекшая почти половину реки. Будто неровный пунктир светлели выглядывающие кое-где над водой рельсы с деревянными лежнями-шпалами.

Видимо, этого острого ощущения машинисту хватило сверх головы. На следующий день он уволился и уехал с Севера. Во всяком случае, когда, спохватившись, ему решили объявить благодарность за мужество, в списках личного состава он уже не числился.

В ту же зиму «живая дорога» превратилась в «мертвую». А ледовая переправа прекратила свое существование.

…Северная часть Лабытнангов, по которой мы едем сейчас с Валентиной Тихоновной Ворониной, связана именно с этим периодом в жизни поселка. Так и застыло здесь на годы ощущение временности, неустроенности. Узкие кривые улочки, высокие глухие заборы. На всех зданиях — печать старения. Одряхлели каркасно-засыпные — их сейчас называют «каркаснопродувные» — одноэтажные домишки. Из-под потрескавшейся штукатурки выглядывают тощие ребра дранок, пакля. Кажется, как ушли отсюда старые жители, так с тех пор ничего и не обновлялось.

Да, в безвозвратное прошлое канул трудный и противоречивый период. Но его материальный след остался — железная дорога. Она изменила жизнь не только одинокого поселка, но и всего Ямало-Ненецкого округа.

Раньше основным транспортным средством был пароход, единственной транспортной артерией — Обь. Мне самому приходилось наблюдать, как весь Салехард встречал первое судно: останавливалась работа в учреждениях, прерывались занятия в школах. Железная дорога сорвала преграду исключительности, сезонности. А это в свою очередь изменило саму жизнь северного уголка страны.

Помните, мы говорили, что разорванные Обью Салехард и Лабытнанги прежде почти не общались. Железная дорога помогла такому общению. В течение всего года на станции Лабытнанги высаживались пассажиры, прибывали грузы.

Первая, естественная реакция: здесь стали размещаться и оседать различные снабженческие базы. Именно в этот период был создан крупный холодильник рыбсбыта, вмещающий нынче одновременно 1100 тонн рыбы и миллион банок консервов. Отсюда продукция ямальских рыбаков идет по всей стране и даже за рубеж. Когда я был недавно в Лабытнангах, там готовили партию сиговых консервов для Франции и Польши. К сожалению, не бывает в этих складах ямальской оленины. А ведь она тоже могла бы стать деликатесным продуктом.

Кстати, в последние годы впервые наблюдался и обратный процесс: атлантическая сельдь шла через Лабытнангский холодильник на переработку в Салехардский рыбокомбинат. Впрочем, вряд ли этому стоит радоваться. Видимо, нынешние уловы в бассейне нижней Оби не обеспечивают уже рабочих мощностей комбината.

Но вернемся к истории. В пятидесятые годы интерес к Обскому Северу стал заметно возрастать, особенно среди научных и проектных организаций. Была создана комплексная станция Уральского филиала Академии наук СССР. Московский «Гидропроект» силами большой экспедиции изучал возможность строительства мощной гидростанции в низовьях Оби.

Прибывало много различных экспедиций, партий и отрядов. Как-то так получилось, что большая часть из них оседала около железной дороги, в Лабытнангах.

В их числе была и экспедиция Московского геологического института Академии наук СССР.

…Все устроилось как нельзя лучше. Редакция согласилась на длительный летний отпуск. С завтрашнего дня меня зачисляют геологическим рабочим экспедиции Академии наук. Послезавтра — выход в Полярный Урал. На полное лето 1955 года.

Было все: и тяжелые маршруты к нетающему снегу горных вершин, и нудное «выколачивание фауны», и веселые вечерние костры после похода. Видимо, с того лета и слилась моя жизнь с жизнью разведчиков недр. Но сегодня — речь не о том.

Я вспоминаю свою встречу с руководителем работ, доктором геолого-минералогических наук Николаем Андреевичем Сириным.

Николай Андреевич Сирин… То лето на долгие годы сдружило нас. Увы, недавно его не стало. Но памятниками ученому-геологу поднимаются на Крайнем Севере новые поселки, открываются новые месторождения. Радости первых студенческих маршрутов и сложные замыслы профессорских научных разработок — все это он испытал на Северном и Полярном Урале, которому отдал сорок лет, всю геологическую жизнь… Марганец Полуночного и бокситы Красной Шапочки, богословские и саранпаульские угли — эти открытия в той или иной степени связаны с его именем. А в самые пожилые годы потянуло вдруг на заледенелый краешек Большого Камня — Полярный Урал.

Умер Сирин, а Сирины продолжают разведывать землю. Все трое детей его стали геологами, и уже внуки тянутся к семейным геологическим молоткам. Как нужно верить в нелегкий свой труд, какая убедительность личного примера должна всегда стоять перед глазами младших, чтобы все они без исключения ступали на отцовскую тропу.

…Итак, иду на свидание с Сириным. И безнадежно запутываюсь в странном лабиринте знакомых улочек. Вроде все обошел — никто даже не знает об этой экспедиции…

— А вы сходите на пустырь за вокзалом. Там какие-то чудаки строятся, — посоветовал один из старожилов.

Усталый путь через лог, своеобразную границу Лабытнанг, к новому, только что родившемуся вокзалу с запаренно пыхтящим паровозиком. Уже не дорога, а тропинка. И в конце ее — несколько свежеотстроенных домов: длинноватые, одноэтажные, с тамбурами по обоим торцам.

От одного крылечка отделяется грузный мужчина в обычной «спецуре» геолога-съемщика. Его монгольское лицо окрашено приветливой улыбкой, глаз почти не видно — узкие веселые щелочки.

— Долгонько добирались…

— Никто адреса не знает. Вольно вам было от людей прятаться. Прямо хутор какой-то…

— Ха-ха! Хутор? — Николай Андреевич со вкусом повторил понравившееся ему слово. И немного пришептывая, добавил: — Значит, геологический хутор? Так место же лучше. И вокзал рядом. Вспомни мое слово, здесь поселок будет!..

Это были первые дома южной части Лабытнанг, основного нынешнего жилого района. Вот уж никогда не думал, что Николай Андреевич Сирин, открывший в своей жизни немало рудных месторождений, «откроет» когда-нибудь и будущий город…

Снова возвращаюсь к статистике. 1954 год был как бы первым «пиком» Лабытнанг. Его население достигло 4800 человек (пусть читателя не смущают небольшие цифры: уже тогда это был второй по числу жителей населенный пункт и доселе малолюдного Ямало-Ненецкого округа). Потом некоторый спад. Мы знаем почему — ушла стройка. И новый подъем в 1957 году: 5300 человек. Но он был связан уже с иными причинами.

За поселком Лабытнанги — стоит только перевалить Уральские горы — стоит знаменитая Воркута, заполярная кочегарка страны. Она дает уголь почти всей европейской части Советского Союза.

Но для добычи угля нужен лес: крепеж, рудничная стойка, строительные сортименты. Эшелоны с древесиной, отправляясь в Воркуту, пересекали чуть ли не половину страны. С появлением железной дороги неизбежно родилось иное решение проблемы: почему бы не использовать новую транспортную артерию для доставки в Воркуту сибирского леса!

Его добывали в тюменской и томской тайге. Едва сходил лед, с берегов безвестных речушек ныряли в воду армады добытых за зиму сосен, елей и кедров. Они шли сплошным полем по весеннему половодью, и река тянула их за собой, на свидание с Обью. Порой на каком-нибудь особо витом повороте стволы застревали, цепляясь друг за друга. На них наползали другие, и вскоре всю реку перекрывал очередной затор. Его растаскивали баграми, а если не помогало, закладывали в центре завала взрывчатку. Соломинками взлетали в воздух могучие стволы, тяжело плюхаясь на подвижную спину реки. И вот уже снова идет вниз по течению древесный поток. Молевой сплав — так называется первый, изначальный этап великого кочевья сибирского леса.

А уж Обь самосплава не допустит — вмиг раскидает по бревнышкам. В специальных запанях бревна собираются в пучки, пучки — в плоты. Подхватит речной буксир такой плот и идет с ним тысячу-другую километров. Узкий фарватер с опаской минует, на крутом повороте чуть не акробатикой занимается. Выйдет, наконец, на широкий плес, опять опаска: ветер бы не закрутил. Бывало, буря разметывала неосторожные плоты так, что до Обской губы не соберешь. А там и подавно. На самом севере Ямала есть мыс, куда прибивает бесхозный, потерянный лес, плавник по-здешнему. Мыс так и называется — Дровяной.

Идет-ползет буксир по Оби, словно муравей гусеницу тянет. В среднем течении берега медленно уплывают на восток. Долго виднеются шлагбаумные березовые стволы. Корабельные сосны надменно колышат свои щетинистые кроны. У Ханты-Мансийска Обь делает поворот под прямым углом и дальше идет строго на север. Постепенно редеют леса. Вот уже не обычная, а карликовая березка глядится в мутнобурую обскую воду; и ива опасливо макает в реку узкую свою листву; и совсем уже нет леса, только болота да тальник. Плавающая тайга прибывает на Лабытнангскую лесобазу.

Навигация коротка, а древесиной надо запастись на весь год. Вот и идут плоты один за другим. Осенью горы леса на всех трех биржах, казалось, пытаются соревноваться с самим Полярным Уралом. Но зимой все сокращаются в размерах, словно тают — только не от тепла, а от жестоких ветровых морозов.

Впрочем, морозы здесь ни при чем. Просто каждый день прожорливые лесотаски заглатывают новые партии древесины. Грубое неухоженное бревно, с колкой проледью на шершавой коре и потемневших торцах, превращается в отливающий восковой свежестью тес, в смолистые штабели досок, в ровно подогнанные кругляши различных сортов.

На новом этапе главным для заполярной железнодорожной ветки стал обратный поток — с востока на запад. Лесобаза заметно росла, пополнялась людьми и механизмами. Несколько лет назад она достигла предельной мощности. В ее древесно-металлическом нутре перевариваются сейчас огромные объемы: миллион кубометров сибирской древесины ежегодно. Только для того чтобы вывезти эту продукцию, нужно сто тысяч железнодорожных платформ и полувагонов!

Росла лесобаза — росли и Лабытнанги. В 1963 году здесь жило уже на полторы тысячи больше, чем пять лет назад. Эта цифра стала вторым пиком заполярного поселка.

Разумеется, не одни лесники обосновывались здесь. Расширяли свою перевалочную базу геологи — суда с буровым и геофизическим оборудованием шли отсюда в Тазовское, Новый Порт и Надым. Продолжалась перекочевка снабженческих баз. Укрупнялась и благоустраивалась железнодорожная станция. Все они строили жилые дома и производственные помещения. Постепенно южная часть Лабытнангов, тот самый пустырь, на котором мы встретились с Сириным, стала центром разбросанного на много километров поселка.

…Здесь сейчас и Лабытнангский поселковый Совет. С Валентиной Тихоновной Ворониной мы встретились в самый «конфликтный» период: исполком решительно перекрыл дороги на время весенней распутицы.

Мне довелось быть свидетелем последних отзвуков великой битвы. С раннего утра поссовет тугим кольцом осадили безработные автомобили и вездеходы. Их владельцы разбили свои летучие биваки на ближних и дальних подступах к крыльцу. Так и кажется, что вот-вот лихая команда с разбойным посвистом возьмет утлый домишко на абордаж.

Вместо этого в кабинет председателя сиротливо, бочком втискивается очередной могутный дядька в куртке, промазученной всеми маслами гаражного ассортимента. Опуская голос до самых канючливых ноток, он с возможнейшей убедительностью доказывает, что, если именно его машина не получит пропуска, жизнь в поселке замрет бесповоротно.

Валентина Тихоновна слушает его с отрешенным видом, стараясь придать своему доброму, пухлощекому лицу оттенок непреклонной суровости. Получается нечто вроде гримасы стойкой зубной боли.

— Ездить всем нужно, а дорога никого не касается, — она потянулась было к тощей пачке пропусков, но резко отвела руку. — Подождите два дня. И не уговаривайте и не старайтесь! (Снова зубная боль). Сказано — два дня. Быстрее свой участок ремонтируйте.

Дядька еще не спрятал за дверью источающую машинный аромат ватную спину, а на пороге следующий, другой комплекции, но с теми же просьбами и той же системой доказательств. Впрочем, и результат тот же.

— Понимаете, довели, — председатель еще не отошла от не слишком приятных бесед и приглашает собеседника разделить свою обиду, — организаций много стало, а дело даже хуже пошло. Каждый на дядю ссылается: ему, мол, нужнее. Поверите, у Совета есть деньги на ремонт дорог, но никто за него браться не хочет. Вот и решили: хватит быть добренькими.

Она все-таки выписывает пропуск очередной «водовозке» — людям пить-стирать надо — и продолжает уже спокойнее:

— На исполкоме распределили дороги по предприятиям и до окончания ремонта запретили ездить. Что тут поднялось…

Представляю себе: хозяйственники к такой решительности местных Советов не привыкли. Тут тебе и про план разговор, и про «государственные интересы» — как будто можно объяснить бесхозяйственность государственными интересами. Вышестоящие телефоны с полной загрузкой работали. Но все-таки решение поссовета осталось в силе. И уже результаты заметны.

— Давайте, кстати, посмотрим, как на дорогах, — предлагает Валентина Тихоновна. — Заодно с поселком познакомимся.

И вот мы раскатываем на «газике» по заметно подправленным дорогам, отыскиваем знаменитые семь лиственниц, осматриваем новые районы строительства.

Валентина Тихоновна рассказывает обстоятельно, со знанием дела. Вот спортивный зал лесобазы — первое серьезное спортсооружение во всем Ямало-Ненецком округе. Один за другим открываются новые магазины. По жилью сильно подтянулись. Было бы чем похвастаться, если… Если бы население не росло еще быстрее, чем дома.

Как растут Лабытнанги! Поселок уже подошел к двенадцати тысячам. Для малолюдных северных селений — это весьма заметная цифра. К тому же она несколько приуменьшена, особенно сейчас. Опыт показывает, что среди строителей много полукомандированных. Числятся они в разных местах, но живут в Лабытнангах месяцами, а то и годами. Опять же, ученые — те тоже за головными институтами закреплены. Словом, если всех посчитать — тысяч пятнадцать должно набраться. Почти Салехард. А тому все-таки триста годков с хвостиком.

Наступил ли для Лабытнангов третий «пик»? Ни в коем случае! Он только начинается. Героев первых двух взлетов, железнодорожников и лесопереработчиков, основательно теснит новая фигура в Тюменском Заполярье — газовик.

Собственно, профессии такой нет. В одну эту собирательную фигуру людская молва объединила всех, причастных к открытию величайшей в мире кладовой природного газа: геологов и строителей, снабженцев и проектантов, будущих работников газодобывающих промыслов и создателей трубопроводов. Кажется, даже кинооператоры и радиожурналисты «Юности» идут сейчас по этому разряду.

Если собрать все посвященные газовикам легенды, обретшие хождение на Тюменском Севере, получился бы любопытный сборник полугородского фольклора середины XX века — от лихой «под Канделаки» песенки «Салехард почти что Сочи, на-ни-на, на-ни-на» и не полностью лишенных фактической основы анекдотов про житье-бытье геологов, до фантастико-трагических измышлений о будущих землетрясениях, своего рода модифицированном варианте пресловутого «конца света». Каждый находит здесь пищу для себя: сверхоптимисты немедля строят города, чем-то напоминающие остапбендеровские Нью-Васюки, сверхпессимисты тоже немедля устраивают досрочные поминки по обской рыбе и голубому песцу, даже не подозревающим об этом.

На самом деле все обстоит и проще и сложней. Проще — потому, что никаких катаклизмов не предвидится. Сложнее — потому, что предстоит большая, трудная работа на долгие годы. Тем, кто ее выполняет, придется быть первооткрывателями во многом: от технических условий прокладки газопровода на вечной мерзлоте до проблем расселения людей в суровой тундре. А славным первооткрывателям, как давно известно, синяки и шишки выдаются в первую очередь…

В чем же значение Лабытнангов? Этот поселок становится плацдармом наступления на газовый Север. Он как бы соединяет с Большой землей месторождения, расположенные в труднодоступных, почти безлюдных местах.

Первое, с чего начали здесь работники газовой промышленности, — строительство. Оно стало реальной базой для дальнейшего развития хозяйства. Молодой трест «Ямалгазстрой» сразу принялся за жилье. Не зря, говорят, прораб участка жилищного строительства Петр Петрович Токарев, сверхспешным образом добивая свои объекты к концу года, хвалился:

— Я в четвертом квартале столько домов сдал, сколько в Лабытнангах за все годы понастроено.

Уберем некоторые, мягко говоря, преувеличения — в этих делах строители порой сродни рыбакам. Однако нельзя не признать: вклад заметен. За последние годы строители газовой промышленности увеличили жилой фонд в Лабытнангах почти втрое. Уже одно это говорит: они пришли сюда всерьез, основательно.

…На окраине поселка (впрочем, разве угадаешь — при таких темпах вчерашняя окраина завтра вдруг превращается в центр) растет улица Гагарина. Одна сторона ее уже заселена, ветер крутит над крышами самодельные аэропланчики на штырьках, колышет занавески в открытых окнах, на остатках строительного песка играют малыши.

На другой стороне улицы — двухэтажные срубы. Они еще не отделаны, в зияющих провалах будущих окон видны балки перекрытий, вместо крыльца — шаткие сооружения из дощатых обрезков, в глубине зданий слышен дуэт молотка и топора — это плотники настилают полы.

Чуть поодаль, перпендикулярно срубам, — новая улица. Она пока отмечена теми же торчащими палками. На вечной мерзлоте обычные фундаменты не подходят, их роль исполняет густой частокол свай, глубоко уходящих в землю.

На эту землю страшно смотреть — сплошное месиво из оттаявших болотных кочек, древесных опилок и хлюпающей воды. По ней с помощью троса едва ползет фыркающий копер, похожий на помесь металлической черепахи с колодезным журавлем.

У рычага копра — коренастый паренек в промасленной стеганке и глубоко надвинутой на глаза шапке-ушанке. Скупое движение его руки заставляет массивную «бабу» нырять с верхней стойки прямо на сваю. Два-три удара, и свая ушла в растепленную паровой иглой вечную мерзлоту. Вскоре мерзлота, вернувшись в естественное состояние, мертвыми объятиями схватит нарушителя спокойствия.

Паренек, поколдовав рычагами, подтянулся на тросе к очередному столбу. Он уверенно следует точному, хотя и несложному, циклу: серия ударов, переход, снова серия ударов. В теплой одежде жарко. Он сдвигает ушанку на затылок, и я вижу его четко: смуглое, почти шоколадное лицо, широкие пухлые скулы, узкий разрез глаз.

Пронзительный звук удара металла по рельсе — обеденный перерыв. Шоколадный паренек останавливает копер. Он идет к недостроенным деревянным срубам. Там с ним встречается другой, очень похожий на него. Только, пожалуй, худощавей. Лицо не такое смуглое. Но общего больше: и фигура, и походка, и разрез глаз, и даже чуточку стеснительная улыбка. Ничего удивительного нет, это двоюродные братья — лебедчик дизельного копра Прохор Тайбери и плотник Павел Тайбери.

…Они родились в оленьих стадах Большеземельской тундры. Их отцы вместе каслали[3 - Каслали — кочевали (ненец.).] по суровой, неприветной земле: летом вели олешков к Ледовитому океану, зимой уводили на юг, в таежные островки лесотундры. Казалось, ничто не изменит вековечный бег времени. И уже малыши, их сыновья, ловко набрасывали на оленьи рога аркан — тынзян, ставили петли на куропаток.

Лабытнанги стояли на пути кочевья стада пастухов Тайбери. Подрастающие малыши, попадая сюда, с интересом наблюдали за иной, непривычной для них жизнью. Деревянные чумы, которые никак не стронешь с места, поначалу пугали своей непонятностью. Потом оказалось, что жить в них ничуть не хуже, и ребята, оставаясь ночевать у дальних родичей, с охотой раскидывали оленьи шкуры на полу. Магазин и шумная пристань, «железный олень» — автомашина — и «говорящие картинки» — кино — эти понятия наполнили их жизнь новым содержанием. А когда семьи решили осесть в поселке, младшее поколение отнеслось к этому с одобрением.

Свое место в жизни — его находят не легко и не просто. Прохор Тайбери, которого я видел у копра, вначале был проводником в той самой экспедиции Сирина, которая уже вспоминалась в нашем рассказе. Павел Тайбери начал работу на железной дороге. А уж потом их пути соединились на стройке.

Профессии строителя не знала ненецкая среда. Просто кочевникам нечего было строить. Но топором владели отменно. Не случайно почти любой ненец может изготовить и без единого гвоздя собрать легкие и быстрые нарты. Поэтому ничего удивительного, что, овладев приемами рубки деревянных домов — тут им сильно помогли бригадиры Иван Иванович Зарицкий, нынешний председатель постройкома, и Александр Рейнгольдович Кейль, — братья Тайбери стали отличными плотниками. А затем Прохор получил специальность, уже связанную с техникой.

По их следам пошли другие члены семьи. Табельщицей на участке промышленного строительства, а затем маляром-штукатуром высокого разряда стала Анна. Уже традиционную семейную профессию плотника приобрел младший из братьев, Тимофей.

Последним на стройку пришел самый старший, Иван. Он трудней всех отрывался от тундры. Братья уже жили оседло, а Иван все еще охотничал в предгорьях Полярного Урала. Наконец решился и он. Кстати, учителем и напарником его стал Павел. Судя по тому, как легко освоился Иван на новом месте, учитель оказался неплохим. Пятеро Тайбери работают сейчас вместе. Прохор занесен на Доску почета треста «Ямалгазстрой». Павел учится на вечерних курсах шоферов. Бывшие кочевники, они стали настоящими рабочими, сегодня строят новую улицу, на которой сами потом будут жить.

Новая улица… На ней же, неподалеку от деревянных домов, поднимается первый в Тюменском Заполярье панельный дом. Длинные, сероватого оттенка арболитовые панели — древесная масса с цементом — доставляют из Ухты. Пока это своего рода эксперимент: как поведет себя новый строительный материал в условиях здешних ветров и морозов. Если панели выдержат испытание, можно будет начать их массовое применение не только в жилом, но и промышленном строительстве.

О настоящем размахе промышленного строительства говорить еще рано, это дело будущего. Но началось оно с причалов — в полном соответствии с главной, перевалочной функцией заполярного поселка.

Нынешние причалы лепятся на протоках Оби. Они довольно быстро мелеют, плохо механизированы, располагают малым фронтом загрузки. Словом, они полукустарны, и пропускная способность их невелика.

Новый причал геологов, наоборот, создается по последнему слову техники. Стоит на Оби стометровая причальная стенка из металлического шпунта. К ней тянутся семь километров железнодорожных портовых путей, а также автомобильные дороги. Кстати, эти пути идут по той самой дамбе, которая вела к знаменитой ледовой переправе. Всю зиму экскаваторы готовили русло для земснарядов.

— Когда нужны эти причалы?

— Они нужны вчера. — Наивность вопроса заставляет моего собеседника начальника стройуправления № 1 Сергея Алексеевича Казакова пожать плечами и иронически перефразировать знаменитую поговорку: Время, которого у нас нет, — это деньги, которые у нас, наверное, скоро будут. Словом, не успев сделать пешкой первый ход, мы уже оказались в цейтноте.

Казаков здесь недавно, но успел полностью проникнуться интересами стройки. Инженер он молодой, а опыта хоть отбавляй. Еще до института работал на стройках Средней Азии и Монголии. Уже зрелым человеком окончил Среднеазиатский политехнический, получил назначение в Липецк. Большая стройка металлургии, жизнь оседлая и, насколько это возможно для строителя, спокойная.

«А волк все в лес смотрит…» Опять потянула бродяжья жизнь, есть у нее такие особые свойства — их объяснить трудно, почувствовать надо. Строители — народ ходовой. Жена из того же племени, сразу согласилась. Ответ пришел скоро, детишек в охапку — и на Крайний Север. Вот и приземлились в Лабытнангах.

Сергей Алексеевич увлечен новым районом. Инженеру-строителю будет где развернуться. Правда, со временем. А сейчас чистая проза — нужно готовить прочную промышленную базу: мастерские, гаражи, кислородную установку. Хорошо, электростанцию пустили, теперь хоть с энергией можно не христорадничать. Однако прорех пока хватает.

Нельзя забывать, ради чего живут сами Лабытнанги — ради северных месторождений газа. Только начинается навигация, в дальнюю факторию Уренгой идут первые баржи: люди и машины, доски и гвозди.

И еще одна первостепенная задача сегодняшнего дня — строительные материалы. Лабытнанги имеют полную возможность снабжать ими весь Тюменский Север.

О маленькой железнодорожной станции Харп, что в трех перегонах от конечного пункта трассы, мы уже как-то упоминали. Харп в переводе с ненецкого значит «северное сияние». Пока поселочек далеко не сияет. Но в будущем он должен оказаться очень заметным.

Богатством Харпа может стать диоритовый камень — необходимый и, пожалуй, самый емкий компонент индустрии стройматериалов. Здесь, в отрогах Полярного Урала, этого камня предостаточно. Песок тоже рядом. Только начинающий жить харпский карьер уже становится солидным поставщиком песчано-гравийной смеси. В прошлом году вошла в строй дробильно-сортировочная фабрика. Щебень ее производства пойдет даже в Сургут — если, разумеется, там к этому времени не найдут месторождений поближе (надо бы!).

Строители уверены — они пришли сюда не на один десяток лет. А если глядеть вперед, то на одном щебне не проживешь. Казаков уверен: будут в Харпе заводы железобетонных изделий и панельного домостроения. Будет весь комплекс современной строительной индустрии.

Когда настоящий строитель приезжает на новое, пустое место, он внутренним зрением видит его таким, каким оно станет в будущем. Это не только инженерная, но и человеческая сущность профессии. Потому-то в самой глубине суровой строительной души, вечно озабоченной нехваткой материалов, людей или ассигнований, прячется наивный мечтатель. И как ни скрывай — он нет-нет да и вынырнет.

…Однажды мы с Казаковым оказались в районе нового строительства. Сергей Алексеевич вел себя в тот день довольно своеобразно. Он шел не к улице Гагарина, а от нее. Позади остались все здания, построенные, недостроенные и только начатые. Мы оказались на большой пустынной территории.

— Здесь будет город Лабытнанги! — почти торжественно произнес Сергей Алексеевич.

Я уже слышал от него, что строители отделили тридцать гектаров неприкосновенной площади в северо-западной части поселка для будущей многоэтажной застройки и ленинградский институт «Гипроспецгаз» проектирует здесь современный город с крупнопанельными домами в пять этажей и полным комплексом благоустройства. Но перед моими глазами открылась неряшливая пустошь с чахлыми березками, склоняющими к земле перетерпевшие лихую зиму слабые вершинки, с бугристыми болотными кочками, между которыми притаились ошметки черного недотаявшего снега, с полеглыми космами обесцвеченной холодами прошлогодней травы.

А Казаков сиял. И я подумал, что он уже видит здесь залитые огнями дома, стройные асфальтовые улицы, яркие цветные пятна комфортабельных автобусов, поток нарядно одетых пешеходов — все, что будет называться когда-нибудь городом Лабытнанги.

Я не мог сразу объяснить чувство, позволяющее через головы годов увидеть внешний облик предстоящего. Да простят мне ревнители точных наук, если я назову это чувство инженерной верой. Думаю, что немало захватывающе смелых проектов были обязаны ей своим рождением.

Мы стояли долго, не обмолвившись ни словом, уйдя каждый в свои думы. Я видел, как трудно возвращается инженер Казаков из путешествия в свой город.

И позавидовал человеку, умеющему видеть будущее.






ДВОЕ НА ВЫШКЕ


Хоть не слишком часто, но случаются на буровой такие счастливые вахты, когда все идет спокойно и гладко. И насосы не барахлят, и глинистый раствор ровных кондиций, и само долото мерно жует кремнистый глубинный песок. Приложишь ухо к подрагивающему четырехграннику верхней трубы — ее попросту называют квадратом, — услышишь, как урчит внизу турбобур, словно огромное доброе животное. В такие часы только у бурильщика есть работа — от лебедки не оторвешься. Остальная вахта, согласно буровому журналу, занимается профилактическим ремонтом, а на самом деле просто покуривает, ведя душеспасительные разговоры.

Так было и в тот день. После недельной пурги установилась спокойная погода с легким морозцем. Солнце только недавно вырвалось из плена полярной ночи, и даже холодные лучи его несли радостное возбуждение. Мы сидели на мостках, по-школьному свесив ноги, обутые в валенки с самодельными высокими калошами из отслуживших свой век автомобильных камер — в любое время года на буровой сыро. Петро Дудка по обыкновению выкладывал очередную байку:

— Вот я и говорю — пойдешь за меня взамуж, никогда сухой хлеб исты не будешь, все с соленой слезкою…

Из-за пригорка вынырнули нарты и пошли прямо на буровую. Метров за тридцать от нас каюр лихо, как может сделать только ненец, развернул их, и олени, взметнув снежную пыль, мгновенно замерли. С нарт поднялся незнакомый человек.

Был он высок, но по-старчески сутул. Пыжиковая шапка-ушанка не могла полностью скрыть белизну волос. Одежда современная: бобриковое пальто, летчицкие унты на собачьем меху. Только к рукавам пальто пришиты оленьи рукавички, как на ненецкой малице. Человек шел к нам, неуверенно осматриваясь вокруг.

— Эй, дядя, — Дудка уже навострился на очередную каверзу. — Тебе бы…

Я едва успел остановить его, узнав в последний момент этого человека. Конечно же, Александр Максимович Вэлло, сколько лет не виделись!..

Где только не встречались мы с ним в прежнее время! Гостевали в его чуме, на стылых просторах Антипаютинской тундры, и брал интервью в Кремле, во время сессии Верховного Совета СССР. Сидели рядом на юбилейном концерте художественной самодеятельности Крайнего Севера, и в открытой кабине гидросамолетика, державшего путь на остров Олений в Гыданской губе. Заседали на партийных пленумах, вместе ездили по рыбацким угодьям, жили в гостиницах шумных городов. А вот ка буровой свиделись впервые (потом я узнал, что это была первая в жизни старого ненца буровая).

Прежде чем познакомиться с Вэлло, я о нем услышал. Было это лет двадцать назад. После окончания первой для него сессии Верховного Совета СССР депутат Ямала, председатель ненецкого колхоза им. Ленина Александр Максимович Вэлло был принят другим тюменским детутатом, вершившим тогда немалые дела в Российской Федерации. После обстоятельной беседы, решив все деловые вопросы о лодочных моторах, катерах, рыболовецких снастях для своего округа и колхоза, Вэлло вдруг поднялся с мягкого кресла и подошел к окну.

Внизу шумела Москва. День был выходной, и в двери Центрального универмага текли густые толпы покупателей. Только окончился дневной спектакль, из Большого театра высыпали ребятишки. Напротив, к гостинице «Москва» непрерывно подкатывали и отъезжали серые «победы» с шашечками такси. Старый оленевод молча рассматривал эту суету. Потом вдруг резко повернулся:

— А все-таки плохо ты работаешь, Борис Михайлович!

— Почему, Александр Максимович? — руководящее лицо, не привыкшее к такому разговору, застыло.

— Вон сколько народу по Москве без дела ходит. А у нас в тундре рыбу ловить некому.

Ах вон оно что… Ну как рассказать впервые увидевшему стольких людей жителю Ямала, который и переводится-то по-ненецки как «земли конец», о том, что такое многомиллионный город?..

— Москва большая, за всем не углядишь, — улыбнулся краешком губы хозяин кабинета. — У вас ко мне все, Александр Максимович?..

Как искали в знаменитом ресторане мороженного осетра для строганины северному гостю, как угощали не виданными им прежде вишнями и редиской, как однажды знаменитый следопыт чуть не заблудился в центре города — весь набор «столичной экзотики» был мною получен заранее. А затем я уже увидел его самого, непривычно высокого, с пудовыми кулаками молотобойца, с зорким охотничьим взглядом полуприкрытых веками глаз на скуластом, слегка тронутом оспинками лице. Почти такого же, какой сейчас, много лет спустя, стоит перед ребятами из нашей вахты…

— Здравствуйте, Александр Максимович!

Кажется, узнал. Скупо улыбнулся:

— Ань торова![4 - Ань торова — здравствуй (ненец.).] — И совсем по-городскому подал всем по очереди руку: — Вэлло. Вэлло. Вэлло.

Парни с интересом смотрели на необычного ненца. Я незаметно шепнул:

— Тундровый старейшина. Петро, укоротись.

Впрочем, к нашему удивлению, Дудка присмирел и без напоминаний. Только спросил свистящим шепотом:

— Видкиля он нарисовался?

— Потом.

…Тундра без легенд — не тундра. Они рождаются у костров, когда злая пурга шатает меховые стенки чумов. Они идут от стойбища к стойбищу, обрастая выдумкой и правдой, так что порой не отличишь одно от другого. В них — слава воина, гордость матери, достоинство мудреца. В них — душа маленького народа, утверждающего среди суровой природы щедрость и красоту человеческого деяния.

Такой вот современной легендой стала для всей Приобской тундры жизнь Александра Вэлло. И пусть не все в ней до конца подтверждено анкетами дотошных отделов кадров — именно она служит добрым примером для следующего поколения ревнителей родной земли.

Говорят, не было в свое время среди молодых ненцев следопыта более рискового и умелого, чем Сашка Вэлло. На голову выше любого человека своего племени, на столько же сильней, он дальше всех уходил искать свою добычу. Ставил капканы на песцов близ самого океана; со стареньким ружьецом и насаженным на длинную жердь ножом один ходил против медведя в Пуровской тайге — владениях лесных ненцев; нанимался проводником в разные отряды и экспедиции, пропадая порой на несколько лет.

Но удача не находила тропы к его чуму — Сашка был беден, и любой заработок исчезал в уплату старых долгов за оленей, за сети, за порох и муку. Как ни бился, вырваться из цепких рук богатеев он не мог.

Однажды, вернувшись издалека в родную Надымскую тундру, Сашка узнал об организации первого в здешних местах колхоза. И сразу вступил в него.

Однако дела в новом хозяйстве шли неважно. Правда, часть оленей богачи вынуждены были отдать, но рыболовецкие и ягельные[5 - Ягель — род лишайника, главная пища оленей в зимнее время.] угодья хитростью оставили за собой. А без них куда в тундре денешься? Сашка сказал: надо отсюда уходить. Он брался привести колхоз на новые места, богатые рыбой, зверем и оленьим кормом.

Но как покинуть родные края? Старики говорили — не было такого, чтобы всем стойбищем на чужбину срываться. Боги не позволят.

— А олешков потерять боги позволят? — так отвечали Сашка и его сверстники. — Богатеи только и ждут, чтобы мы им снова поддались. Но не будет такого, не дождутся!

Не день, не два спорили — целый год. На следующую весну все-таки решились идти. Вэлло выбрали председателем колхоза. Не одним лишь седым волосом мудр человек, берешься дорогу торить — тебе власть, тебе и ответ. Звать его стали теперь не Сашкой, а Александром да еще Максимовичем.

Два года кочевал колхоз на северо-восток — из Надымской тундры на Тазовский полуостров, потом, перейдя по льду Тазовскую губу, расположился в Антипаютинской тундре. Трудный это был переход. Но не зряшный — края оказались привольными. На новом месте колхоз, названный именем Ленина, быстро богател, набирался сил. Мудрость Вэлло признали даже самые древние старики племени.

Свыше тридцати лет руководил Александр Максимович колхозом. Незаметно убегали годы. Подрастали сыновья — он проводил их на войну и встретил с победой. Слава председателя лучшего колхоза гремела по всему Ямало-Ненецкому округу, и чтобы не краснеть перед людьми, Вэлло уже под старость лет научился грамоте. Он стал одним из первых коммунистов в своем колхозе, его избрали членом советского парламента — депутатом Верховного Совета СССР от Ямало-Ненецкого национального округа.

Сейчас Александру Максимовичу далеко за семьдесят. Он еще крепок и деловит. Но председательское место уступил — молодые, они ученые, им через науку все лучше видать. А сам ездит по тундре скромным пенсионером, пасет своих олешков, их у него набирается порядочно.

Но не зря слагаются в тундре легенды. Едет Вэлло по родным краям не смиренным гостем, не доживающим годы тихим старичком, а мудрым старейшиной. И следом за ним идет стоустая молва. Уверен, вся окрестная тундра уже знает — Александр Максимович к геологам путь взял. Не просто поглазеть или чаю попить — хозяин тундры придирчиво глядит, что делают на ней новые люди. Умны ли? Добры ли? Бережно ли блюдут новые богатства земли его дедов и отцов?..

Вот какой человек стоял перед моими ребятами.

— Александр Максимович, может быть, на вышку поднимемся? Оттуда далеко тундру видать.

Вэлло, запрокинув голову, настороженно глянул на 42-метровое переплетение тавровых балок. Поблескивая на солнце, змеились мощные талевые тросы. Весь дрожа от скрытого напряжения, корчился на верху грязевый шланг. Шаткая деревянная лестница спиралью ввинчивалась в самое небо. Александр Максимович опасливо ответил:

— Нет, не полезу. Боюсь, сердце лопнет. Старик ведь. Ты мне отсюда покажи.

Буровая — не музей, несведущему человеку здесь много не покажешь. Познакомились с бурильщиком. Павлик особого внимания к гостю не проявил, у бурильщиков на вахте один гость — лебедка. Сходили в машинный зал — мы между собой его называем машинным сараем, — где стоят могучие дизели. Прогулялись вдоль деревянных желобов, по которым течет бурый глинистый раствор.

Вэлло изредка задавал вопросы, меряя новое дело старыми масштабами тундры:

— Рыба от этой вашей грязной воды не подохнет?

Успокаиваю — глинистый раствор безвреден. Да он и не попадает в реку. Мой собеседник удовлетворенно хмыкает.

— У меня в чуме газовый огонь поставили. С баллоном, что ли. Вы такой газ и ловите?

Подтверждаю — примерно такой. Значит, у Александра Максимовича уже стоит экспериментальная плитка для жителей тундры, сконструированная ленинградскими газовиками. А пользоваться ей он научился?

— Нет, — впервые смеется Вэлло, — боюсь. Сынова жена умеет. Слушай, сколько олешков надо, чтобы вашу… эту… буровую на новое место перекаслать?

Улыбаюсь:

— Всех оленей с тундры собрать, все равно вышку не увезут. Только трактора могут.

Старый ненец снова хмыкает, теперь уже с уважительным оттенком.

С буровой перемещаемся в наши балки. Рация не производит на Александра Максимовича особого впечатления — есть такие на рыбоучастках и даже кое-где в стадах. Зато жилые вагончики он осматривает внимательно.

— Теплый чум. И печка хорошая. Только почему своим газом не топите?

Снова улыбаюсь — правильное рацпредложение. Вот уж действительно, сапожник без сапог. Старик-ненец догадался, а наши проектировщики все еще утрясают вопрос в разных высоких сферах.

Тем временем прилетел на вертолете оповещенный по рации начальник экспедиции Василий Подшибякин. Я охотно передал ему свои обязанности экскурсовода, а сам стал поодаль, наблюдая за обоими.

Я заметил, как Подшибякин выразительно глянул на повариху, и та стремглав побежала выполнять невысказанное распоряжение — что за встреча в тундре без уважительного чаепития. А пока начальник экспедиции повел гостя по уже пройденному нами маршруту. Он что-то объяснял своему спутнику, широко проведя рукой по горизонту, словно собирая воедино буровые вышки, видневшиеся со всех сторон.

Когда Вэлло вел свой колхоз через три тундры, Подшибякин только-только начинал, бросив за спину ранец, ближние путешествия в подмосковную школу. Когда Александр Максимович отправился на первую сессию Верховного Совета, у Василия тоже была первая сессия и тоже в Москве — именно в это время недавний машинист паровоза сдавал экзамены за первый курс нефтяного института им. Губкина. Сколько событий должно было произойти, чтобы они встретились здесь — старейшина Приобской тундры и начальник самой северной в стране нефтеразведочной экспедиции?!.

Все-таки геолог уговорил оленевода посмотреть на землю с высоты. Медленно, делая долгие передышки, Александр Максимович взобрался на половину «роста» вышки — подмостки верхового рабочего. И застыл там, новым взором узнавая давно знакомые овраги, излучины родной реки и каслающие по тундре островерхие чумы соплеменников.

Рядом стал Подшибякин. Они здорово смотрелись вдвоем, плечом к плечу, — оба высокие, гренадерского роста и сложения. Расстояние скрадывало разницу в возрасте, седые и белесые волосы одинаково отсвечивали в солнечных лучах, и они казались ровесниками, побратимами, победно и торжественно оглядывающими свои владения.

Что виделось тебе, Александр Максимович Вэлло?..

Тысячные оленьи стада, от селькупской тайги до Ледовитого океана, одинокий нартовый след охотника, идущего за добычей, оседлый поселок твоего и соседних колхозов, выросшие внуки и не дотянувшие до встречи с этими новыми людьми старики-сверстники — жизнь твоя, тундра твоя, ее прошлое, ее сегодняшний день…

Что видел ты, Василий Подшибякин?..

Стальные рощи вышек в этом безлесном, продутом всеми ветрами мира краю, уходящие вдаль линии трубопроводов, будущие многоэтажные города на вечной мерзлоте, сыновья, бегающие в ненецкую школу, и товарищи, делящие с тобой неуют кочевого быта и радость больших открытий — жизнь твоя, тундра твоя, ее настоящее, ее завтрашний день…

Когда благодарные люди решат поставить памятник первооткрывателям заполярного газа, — а это будет, уверен, — пусть изобразят скульпторы буровую вышку и двух хозяев тундры, глядевших в будущее…


* * *

Столетний Ленинский юбилей был особенно знаменательным для газоразведчиков Заполярья — именно в этот день большая группа их была удостоена Ленинской премии.

«За открытие крупных и уникальных месторождений природного газа в северных районах Западной Сибири, эффективную разведку их и подготовку промышленных запасов… присудить Ленинскую премию 1970 года:

…Богомякову Геннадию Павловичу, кандидату геолого-минералогических наук, бывшему заместителю директора Западносибирского научно-исследовательского геологоразведочного нефтяного института, Подшибякину Василию Тихоновичу, управляющему трестом «Ямалнефтегазразведка».

Гире Ивану Яковлевичу, главному инженеру того же треста, Краеву Аркадию Григорьевичу, управляющему, Кавалерову Кириллу Владимировичу, главному инженеру, работникам треста «Ямалнефтегазгеофизика», Соболевскому Владимиру Викентьевичу, главному инженеру Главного Тюменского производственного геологического управления».

Почти все фамилии из этого почетного списка нам уже знакомы. Им, первооткрывателям, достались ранние тяготы нового похода за неизвестным. Им довелось вскрывать первые фонтаны Заполярья, озабоченно и радостно исследуя невиданные масштабы новых газовых залежей.

По-разному приходят к людям высокие открытия. Ученый в напряженной тиши кабинета, обобщая разрозненные наблюдения, создает стройную теорию. Исследователь в лаборатории ставит сложный опыт, проникая в тайны вещества. Инженер, реализуя замысел конструктора, доводит в грохочущем цехе новую, высокопроизводительную машину.

Искатели заполярного газа были и учеными, и исследователями, и инженерами. А еще снабженцами и проектировщиками, строителями и администраторами, водителями речных караванов и инструкторами по технике безопасности — да разве перечислишь уйму обязанностей, выпавших на долю разведчиков, заново открывающих безлюдный, бездорожный, безлесный край. Их тундровая лаборатория порой расширялась до размеров доброго европейского государства, а кабинет ужимался до верхней полки в истерзанном пургой вагончике буровиков. В цехах без стен, стоящих на коварном фундаменте вечной мерзлоты, они исследовали поведение газоносных пластов и тушили бьющие из земли пожары, строили поселки близ буровых и доставали из-подо льда тонущие тракторы, бурили глубокие скважины и возили детей в школу на вертолетах. Следами их маршрутов по тундре оставались черные пятна сейсмических взрывов на горностаевом снегу северной пустыни. Приметами их находок становились целые семейства буровых, словно косяки стальных журавлей, выклевывающих корм из земной коры. Результатом их поиска будет газопровод «Сияние Севера», по тысячекилометровым трубам которого, будто подгоняемый неистовым сердцем планеты, запульсирует «огненный воздух», неся людям жар земных глубин.

Открытия такого масштаба не бывают привилегией одиночек. Тысячи людей работают сейчас на освоении северных месторождений природного газа. Премии удостоены лучшие из лучших, вожаки, ветераны. Рядом с ними, вместе с ними — товарищи и ученики. От сибирского старожила, помнящего первый газ Березова и первую нефть Шаима, до юного мечтателя, хранящего в новехоньком рюкзаке ключи к будущим открытиям. От ученого геофизика, оперирующего новейшими данными математических методов разведки, до простодушной «кормилицы», отрядной поварихи, чьи нешумные хлопоты сводятся к ведерку-другому наваристых щей для веселой вечерней трапезы. От закоренелого нефтяника, что всю жизнь гоняется за своеобразной жар-птицей современной индустрии, до множества «смежников» — пилотов и врачей, строителей и бухгалтеров, учителей и воспитателей детсадов, представителей иных профессий, без которых самим землепроходцам в наше время не обойтись. У каждого своя работа, свой быт, свои хлопоты. Но есть и общее, определяющее — стремление как можно шире распахнуть дверь в неисчерпаемые (во всяком случае, для ближайших поколений) кладовые Ямальского Севера. Ленинская премия шести геологам — общая награда. На каждом из тех, кто обживает сейчас газовый Север — отблеск золотой медали с профилем Ильича.

Премия Ленина… Она вобрала в себя замыслы и поступки сотен людей, их надежды и потери, веру их и их труд. Она о многом говорит, эта почетная награда страны. Но и ко многому обязывает. Потому-то тюменские геологи считают ее не только признанием сегодняшних заслуг, но и авансом на будущее, залогом новых больших открытий.

Геологи идут дальше — в Гыданскую тундру и на пограничный остров Белый, к оледенелым берегам Ледовитого океана и подземным хребтам Таймыра. Геологи зарываются глубже — в древнюю осадочную толщу Надымско-Пуровского междуречья, где они намерены найти и большую нефть. Геологи поднимаются выше — к самым совершенным методам геофизической разведки и бурения, вызванным потребностями самой жизни. Для них это не только работа. Это их жизнь, их любовь, волнующие страницы личных биографий.

Служение большому делу складывается из поступков небольших, каждодневных и не слишком звонких. Лишь спустя много времени, разглядывая их сквозь увеличительное стекло памяти, осознаешь значимость и размах коллективного подвига, названного открытием заполярного газа.

Лауреаты Ленинской премии — опять в пути. Аркадий Краев руководит морской геофизикой страны. Кирилл Кавалеров отправляет из поселка Лабытнанги в тундру все новые геофизические отряды — авангард нефтегазовой разведки. По их прогнозам Василий Подшибякин ставит новые глубокие буровые в Уренгое. В Тюмени Владимир Соболевский и Иван Гиря разрабатывают скоростные методы проходки скважин, а Геннадий Богомяков, недавно избранный секретарем Тюменского обкома партии, проникает в существо самой тонкой технологии — технологии воспитания нового человека. В Самбурге и Се-Яхе, в Надыме и Красноселькупске, в Газ-Сале и на Вэнгапуре работают и мечтают, пробивают дороги и строят поселки, создают семьи и ростят детей землепроходцы двадцатого века — первооткрыватели, труженики, борцы.

Поиск продолжается.


* * *

Дописываю последние строчки книги. И опять собираюсь в путь. Туда же, в тундру.

Белая тундра. Когда ложится на землю снежное покрывало и страшный мороз заставляет лед трещать от натуги, когда на сотни километров не заметишь ни дымка, ни человеческого следа, тундру называют «белым безмолвием».

Черная тундра. Когда полярная ночь накроет своими неотвратимыми крылами унылую равнину и долготерпеливый обитатель ее неделями не видит зари, когда свирепый ветер высекает из белого наста черные искры, когда грозный призрак вечной темноты заставляет все живое искать спасения в норах, берлогах и лазах, черная тундра становится врагом человека, врагом всего живого.

Зеленая тундра. Когда уходит ночь, тают снега, уплывают в океан глыбистые льдины, над равниной восходит солнце. Оно совсем не покидает неба и возвращается с запада на восток, задевая румяным краем горизонт. В один прекрасный день тундра, вчера еще серая и однотонная, вдруг обретает радостное многоцветье. Яркие маки и тихие ромашки распахивают навстречу солнцу свои лепестки. Красными дольчатыми фонариками сверкает неспелая морошка — потом она станет желтой и вкусной. В буйный рост идут травы, пряча где-то у самой земли белые колонии ягеля — несмелой зимней травы, спасающей оленя в самую трудную пору. Рыба в реке, утка в небе, олень и ягода на суше — вот она новая, зеленая тундра, щедрая и веселая.

Красная тундра. Она родилась, когда первые отряды уральских рабочих пришли отстаивать Советскую власть на Обском Севере. Она пробила ненцам тропу в будущее, зажгла еще одно солнце — солнце новой жизни. Рыбозаводы, совхозы, школы-интернаты, фактории — красного цвета, цвета нашего знамени.

Собираясь в путь, я отмечаю свой новый маршрут голубыми вышками — значками газовых месторождений. Тысячелетиями хранила тундра неистощимый жар своей земли. Сегодня это тепло идет навстречу людям.

Я хочу рассказать о тех, кто сегодня в Надыме создает первый газовый промысел Заполярья. Кто в Лабытнангах проектирует линии будущих трубных трасс. Кто вчера в мирном вертолетном десанте приземлился на древней земле селькупов, рядом со старинной Мангазеей. Кто в дальней фактории Се-Яхе упорно ищет еще одно богатство тундры — нефть.

Я хочу рассказать, как Ямал превращается в яркий край голубых огней, край современной индустрии. И голубеет белая тундра, и краснеет черная тундра, и зеленая тундра радостно принимает под свою добрую руку щедрый дар земли. И мы приветствуем новый, многообещающий цвет тундры — голубой.



notes


Примечания





1


Балок — вагончик на полозьях или колесах, обычное жилье геологов.




2


Камералка — помещение на базе, где обрабатываются данные полевых исследований.




3


Каслали — кочевали (ненец.).




4


Ань торова — здравствуй (ненец.).




5


Ягель — род лишайника, главная пища оленей в зимнее время.