Ананьев Цвет тундры голубой
Евгений Григорьевич Ананьев
Евгений Ананьев
Цвет тундры — голубой
Дом буровика
Еще одно название появилось вслед за Заполярным месторождением — Уренгой. Интересно, что в ту зиму, когда бурилась уже знакомая нам тазовская скважина, неподалеку от нее (по северным, конечно, масштабам), в поселке Уренгой зимовала в ящиках буровая установка — ее не успели довезти за навигацию до заданной точки. Начальник бездействующей разведки Виктор Шестаков, приезжая к нам в экспедицию, горько сетовал:
— Вот, вместо сторожа на буровой. Эх, дали бы мне здесь вышку смонтировать и забуриться. А вдруг повезет!
Виктор и не догадывался, что он был не очень далек от истины. Через три года почти на этом месте, к западу от Уренгоя, геологи Нарыкарской экспедиции открыли гигантское месторождение природного газа.
Конечно, бурить в ту зиму нельзя было. Геофизики только начинали работать в никому не известном районе. Но такова уж разведка. Вся она, как писал Маяковский о поэзии, — «езда в незнаемое…»
Уренгой еще не сказал своего последнего слова. Но и сказанное звучит достаточно громко: пять триллионов кубометров газа — крупнейшая в мире залежь!
А разведка продолжается. Пятый год работает в этом районе геофизическая партия Владимира Королева. Каждый сезон перед ней ставится одна и та же задача: «подсечь» северную границу Уренгойской структуры. И все неудачно — газовая залежь тянется и тянется по тундре, скоро она уже подойдет к Тазовской губе.
Побольше бы таких «неудач»! За каждым десятком этих тундровых верст кроются новые сотки миллиардов кубометров газа с одного лишь месторождения-гиганта. Королев, опытный геофизик, начавший свой инженерный путь еще с первых залежей Березова, не перестает удивляться:
— Который год в прятки играем! Фантастика, и только. — Сквозь привычные нотки иронии в голосе его проступает восхищение: — Ну и Уренгой — такой пирог за десяток лет не сжуешь. Вот добью площадь — можно со спокойным сердцем домой в Ленинград собираться.
Это — Уренгой в его, так сказать, «горизонтальном исчислении», по территории. Ну, а каковы «вертикальные» прогнозы, в глубину? Нынешние запасы подсчитаны лишь с верхних, самых мелких горизонтов — 1200–1300 метров. Буровики пошли дальше. На глубине 3100 метров они снова обнаружили мощный пласт, причем вместе с обычным газом из недр идет конденсат — жидкость, которой можно сразу заправлять автомашину. Оптимисты надеются — а здесь оптимистов большинство, — что еще ниже, на неизвестной пока глубине, тоже будет газ, возможно, и нефть. Словом, по расчетам специалистов, окончательные запасы Уренгоя превысят запасы всех пятисот газовых месторождений, открытых за время существования отечественной газовой промышленности!
Но ведь Уренгой не один. Есть еще Медвежья площадь, расположенная неподалеку от железной дороги Салехард — Надым — знаменитой «мертвой дороги». Ныдинская залежь в том же районе. Русская структура по соседству с уже знакомой нам Заполярной, Комсомольская, Айваседапуровская и Вэнгопуровская — рядом с Губкинеким месторождением. Арктическая — на полуострове Ямал.
Интересная история произошла на Ныдинской площади. Как уже привыкли заполярные геологи, первая же скважина вскрыла газоносный горизонт. Можно прекращать бурение, испытать пласт и рапортовать. А если убить двух зайцев — выполнить одной скважиной несколько геологических задач? Так и решили. Перекрыли промежуточной колонной газоносный пласт и пошли глубже — искать новые залежи.
— У нас месторождение, как в сберкассе — можно взять по первому требованию, — шутили надымцы.
Сейчас в Ямало-Ненецком округе открыто уже двадцать семь газовых месторождений. В 1965 году общие запасы природного газа по всей стране исчислялись тремя триллионами кубометров. Нынешние разведанные запасы «огненного воздуха» в одном Ямало-Ненецком округе — 11,5 триллиона кубометров. Шебелинка и Краснодар, Газли и Саратов, вместе взятые и умноженные на три, — вот что такое Тюменское Заполярье! Прогнозные же запасы этой территории определяются ни много ни мало — в 40 триллионов кубометров. Это значит, что они больше современных газовых запасов всех капиталистических и развивающихся стран мира, вместе взятых!
Я смотрю на карту округа. Недавние годы удивительно щедро рассыпали ка ней магические знаки буровых вышек. А рука невольно тянется, опережая события, к новым районам.
Четыре года назад тюменские геологи приняли «под свою высокую руку» полуостров Таймыр. В пору открытия первого Тазовского месторождения мне посчастливилось побывать в Норильске. Посчастливилось — иначе не назвать это необычайное ощущение взволнованной праздничности, когда после многочасового полета над однообразной зимней тундрой ты вдруг попадаешь из своего Тазовского в современный город, едешь по широким проспектам, залитым неоновыми огнями.
У города молодости Норильска есть еще одно определение — город металлургов. Благодаря им он обрел столь громкую славу. Но мало кто знает, что это еще и город шахтеров. Десятки угольных шахт, расположенных непосредственно в городской черте и на окрестных холмах, обслуживают горно-обогатительный комбинат. Пожалуй, шахтеров не меньше, чем металлургов.
Хорошо это или плохо? Плохо! Диспропорция в развитии основного и вспомогательного производства сдерживает рост комбината, занимает рабочие руки. Не говоря уже о том, что хочешь — не хочешь, а угольные дымы загрязняют красивый город.
Нельзя ли найти другое, более современное топливо? Можно! — такой ответ дало открытие газа. Именно об этом и шла речь несколько лет назад, во время встречи норильских металлургов со специально прилетевшими тюменскими геологами. Начальник управления Юрий Георгиевич Эрвье, внимательно рассматривая испещренную пометками карту поисковых работ в этом районе, решительно произнес:
— Газ будет! И еще ближе к Норильску. Но нельзя распыляться. Вот ваше будущее, — он повел указку на северо-восток от Тазовского, вверх по течению тундровой речки Мессо-Яха. — Твое мнение, Вадим?
Молодой управляющий Ямало-Ненецким геологоразведочным трестом Вадим Бованенко оторвал глаза от карты и, распрямившись во весь свой баскетбольный рост, подтвердил:
— Согласен полностью. Только район не наш. — И тут же добавил насмешливо: — А газ под землей, ему на областные границы наплевать, Позовете — придем.
Так и случилось. Нынче на Таймыре открыто пять газовых месторождений. Самый северный трубопровод мира Мессо-Яха — Норильск уже дал городу полярных металлургов дешевое топливо.
Правда, часть проектировщиков предлагала вести трассу на Норильск с уже знакомого нам Заполярного месторождения. Да, соглашались они, этот путь дальше и потребует больше труб. Зато скважин нужно будет меньше, а это тоже экономия металла. Главное же — мы приобретаем опыт эксплуатации месторождения-гиганта, который будет очень полезным в дальнейшем.
Спор закончился победой мессояхинского варианта. Он и стал руководством к действию.
Красивой бывает тундра: зимой — в белоснежной песцовой шубе, летом — в буйном многоузорье поздно проснувшихся цветов. Но наше время породило и новую красоту. Мы узнаем ее в строгих контурах буровой на фоне неброского северного неба, в дальнем рокоте вертолетов, в горделиво оглядывающих тундру башенных кранах. Мы узнаем ее в плодах рук человеческих: газовых фонтанах, стальных трубах, могучих заводах — газосборных пунктах и компрессорных станциях. Разведчики заполярного газа уверены, что помимо природного газа найдут на Ямале нефть. И тогда знаменитый Главсевморпути, вписавший немало славных страниц в историю освоения Арктики, начнет новую, грандиозную операцию.
А пока разведчики ищут. Все в новых местах появляются их буровые.
Буровая… За последнее время мы уже основательно привыкли к голенастым, ажурного рисунка сооружениям, широко шагающим по тюменским просторам. Вздымаясь высоко в небо, они в то же время пробивают себе неторную дорогу в самую глубину земли.
Буровая — это, так сказать, заводской цех в тайге или тундре.
Буровая — это предполагаемые фонтаны нефти или газа.
Буровая — это нескончаемый говор дизелей, тревожные вздохи лебедки.
Словом, все, что связано с буровой, — это индустрия, производство, работа.
Но недавно у меня произошел разговор, который заставил как-то по-другому посмотреть на привычный индустриальный пейзаж.
В северном поселке Уренгое встретил я своего приятеля-буровика. На традиционный вопрос о житье-бытье он ответил дружелюбно:
— Нормально живем, в порядке. Завтра домой летим.
— В отпуск?
— Да нет, — приятель даже удивился моей непонятливости. — Домой, на буровую.
Вот этот неожиданный ответ и заставил меня призадуматься. На самом деле, где дом буровика? Особенно это касается холостяков, которых в дальних экспедициях большинство.
В северный поселок буровик прилетает на выходные дни — три подряд. Потом девять дней безвыездной вахты. И как бы приятно ни было на базе, весь его быт в гораздо большей степени связан именно с пятью-шестью вагончиками в тайге или тундре, стоящими близ буровой. Здесь вырабатывается, если можно так выразиться, свой микроклимат, создается свой микропоселок, в котором проходит основная часть жизни этих людей. А жизнь, она всюду жизнь, со своими, казалось бы, незначительными, но весомыми мелочами, с событиями местного значения, охотничьими приключениями и нелегкой буровой работой.
Я хочу рассказать о таком вот крохотном передвижном поселке, где живет и трудится буровая бригада мастера Николая Глебова из Уренгойской экспедиции.
Проводы Щурагая назначены были на первый день ледохода. Пожалуй, не всякая золотая рыбка удостаивалась такого внимания. Даже ребята, отстоявшие ночную вахту, не легли спать. Приняв душ, они подключились к общим хлопотам. Отыскали большое ведро, соорудили специальный черпак. Словом, церемония предполагалась торжественная. Впрочем, прежде надо объяснить происхождение самого имени Щурагай.
…Эта история началась в первые месяцы длинной северной зимы. Долбя лед для будущей полыньи, парни из поддежурной вахты вытащили полузадохнувшегося щуренка. Для ухи — маловато. Вернуть в реку — все равно не выживет: время самое трудное, кислорода в воде не хватает.
— Может, в емкости перезимует? — предложил кто-то.
Решили попробовать. Бросили щуку в большую цистерну, где хранилась вода для буровой. Своеобразный стальной аквариум понравился рыбехе. Температуры плюсовые, корму хватало — чуть ли не каждый из бригады подбрасывал в цистерну хлебные корки. На вегетарианской кухне щуренок — его по-сибирски назвали Щурагаем — разъелся, вырос вдвое, привык к новым своим покровителям. Стоило только поднять крышку цистерны, как он сам всплывал наверх за подкормкой.
И вот — снова ка волю.
День был светлый, солнечный. Подмазученная вода отливала лиловатыми пятнами. Щуренок спокойно бултыхался в ведре, будто бы угадывая новый поворот в своей рыбьей судьбе.
— А если на сковородку, ребята? — высказался какой-то шутник.
На него сердито прицыкнули. Это показалось кощунством — отнять подаренную жизнь. Еще несколько шагов, и бурильщик Саша Анищенко опрокинул ведро в просвет между льдинами.
— Смотри на удочку не попадайся.
Щуренок, словно прощаясь с буровиками, вильнул в воде хвостом. Через мгновение он исчез под набежавшей льдинкой.
— Интересно как устроено, Александр, — явно подначивая, сказал дизелист Федор Нечаев. — Этого ты сейчас в речку бросил, а на сотню других сеть поставишь.
— Так то чужие, — добродушно отшутился Анищенко. — А Щурагай уже вроде сродственника. Как в кино говорится: воспитали бабу-ягу в своем коллективе.
Они разошлись по вагончикам — кто досыпать после вахты, кто готовиться к следующей. Но долго не проходило это ощущение приподнятости, праздничности, вызванное ярким солнцем, искрящимся белым снегом и ледовой подвижкой, как бы открывающей дорогу в весну, и судьбой маленького щуренка, с помощью людей перезимовавшего трудные морозные месяцы.
По пути в свой балок Анищенко забежал в вагончик бурового мастера. Было время связи, и Николай Дмитриевич Глебов охрипшим голосом кричал в микрофон рации:
— Подбаза, передай на базу! Подбаза, передай на базу! Пусть срочно шлют переводники! Срочно шлют переводники! И скобу для вытаскивания челюстей! Челюстей! Вертолет есть, нет? Вертолет! На чем будем вахту вывозить? Вахту вывозить? Как понял, прием. Как понял, прием. Понял, говоришь? У меня все.
Он лихо щелкнул переключателем, тыльной стороной руки вытер пот со лба и вдруг неожиданно усмехнулся, от чего его крупногубое обветренное лицо, только что озабоченное и напряженное, сразу стало озорным, почти мальчишеским.
— Ну, проводил милого дружка до самого до порожка? Видал, как вы вышагивали. Ни дать ни взять — почетный караул.
— Сам, небось, не таскал к цистерне сухарики?
— Таскал, как не таскать. Что ни говори, живое — оно и есть живое. Ну да ладно. Из твоей вахты кто летом в отпуск идет?
Анищенко словно ждал этого вопроса. Вынул из кармана сложенный вчетверо тетрадный лист.
— Сам собираюсь. Вот заявление, подпиши.
Глебов отвел руку.
— Погоди, пятьдесят восьмую доведем.
— Договорились. Ты подпиши, подпиши.
Еще некоторое время их руки выписывали замысловатые фигуры над столом, будто безмолвно продолжая спор. Наконец Глебов с коротким смешком взял заявление.
— Имей в виду, так и подпишу: «Согласен на отпуск после испытаний Р-58».
— Дмитрич, побойся бога! Испытания-то и без меня проведете.
— Вот-вот, — в голосе мастера зазвучали ворчливые нотки. — Вам бы только дырку в земле просверлить. А ради чего — не касается.
Пять лет назад разведчики Уренгойской экспедиции открыли крупнейшее в мире месторождение природного газа. Нынче они ищут здесь же заполярную нефть. Эта задача несравненно труднее: то ли бурить километр-полтора, то ли углубляться в землю на три-четыре километра, без точных пока рекомендаций геологов и геофизиков. 58-я буровая вроде на подходящем месте стоит. Потому и заинтересован мастер, чтобы опытные бурильщики ее до ума доводили.
— Касается, конечно. Да ведь свет-то клином на Анищенке не сошелся, — Александр с отрешенным видом глянул в окно, и его энергичное, ястребиного росчерка лицо выразило чуть деланное уныние. — А ребятишкам отогреться надо. Опять же, фрукты… Не где-нибудь, в тундре живут.
— Снова в Молдавию покатишь?
— Обязательно! — оживился бурильщик, угадывая некоторую слабинку в глебовской непреклонности. — Деревенька тихая, Днестр рядом, винограду — хоть танцуй на нем! Я уж там совсем свой, на каждую свадьбу зовут. А разгуляться надо — хоть в Одессу, хоть в Кишенев. Ну, даешь добро?
— Замену подобрать надо, — неопределенно согласился Глебов. — Говорят, на базу бурильщики прибыли. Тебе что сегодня?
— Наверное, подъем инструмента, — Анищенко полистал буровой журнал. — Последние метры проходим.
— Осторожней. Проверь превентор, арматуру противофонтанную.
— Само собой. Цементу на колонну хватит?
— Еще подвезут. Поедешь на выходной, проведай моих. Мне теперь не скоро выбраться.
Они продолжили разговор, обмениваясь короткими фразами, как это бывает между людьми, которые знакомы давно и понимают друг друга с полуслова. Еще двенадцать лет назад демобилизованный матрос Саша Анищенко начинал в Игриме свой путь поисковика буровым рабочим в вахте молодого бурильщика Николая Глебова, тоже только что вернувшегося из армии. Коренные сибиряки, почти ровесники, оба молодожены — Николай из армии привез, Александр в Игриме женился, — они сдружились сразу. С тех пор беспокойная геологическая судьба то разводила их на годы, то снова сталкивала вместе. Работали в разных экспедициях, а спустя пять лет вдруг встретились в Тюмени на главной улице Республики: Николай с Черного моря в Казым возвращался, Александр у тещи гостевал. Через несколько лет новая встреча, в райцентре, — оказывается, они теперь в соседних экспедициях, Саша тогда прямо в глебовской квартире и остановился. А когда Николай Глебов в 1969 году — ровно спустя десять лет после первого их знакомства! — приехал в Уренгой буровым мастером, Анищенко снова попросился в его бригаду — уже бурильщиком.
Время, время… Двенадцать лет прошло… Был Саша тогда лихим парнем в матросском черном бушлате, беззаботным холостяком, приехавшим на Север года на два. А вот привык, и сейчас, если тронется, то только дальше, в следующую экспедицию — хоть до Новой Земли. И Галя согласна, у них на этот счет точно сговорено. В каждой новой экспедиции — по ребятенку. Сашка — игримский, Аленка в Шеркалах родилась, а Володенька, совсем малыш, — тот уренгойский богатырь. Вот, завтра повидаемся…
Александр улыбнулся про себя, предвкушая предстоящие три выходных. И отправился, наконец, в свой вагончик.
Их четыре рядом, одинаковых, с зеленой или синей металлической обивкой — по одному на каждую вахту. В этом есть немалый смысл. Буровая по своему рабочему ритму напоминает корабль — у каждой смены свой распорядок дня. Но есть и еще одно, самое важное преимущество: в таком ответственном и, скажем даже больше, рискованном деле, как проводка глубоких скважин, взаимопонимание, чувство локтя становится качеством решающим. А что может крепче сплотить людей, чем общая жизнь? Конечно, не все притираются друг к другу. Но уж лучше понять это в вагончике, чем на газовом фонтане.
Александр, даже не открывая еще дверь, мог угадать, чем занимаются его ребята. Серега Меньшиков, помощник бурильщика, небось, сразу в спальник залег, уже вторые сны дохрапывает; Леньчик Кугаевский, самый младший в вахте, скорее всего письма пишет — любит он это занятие; Миша Степанов, тот где-нибудь с книжкой притулился. Ну а если музыка играет (Анищенко услышал ее еще снаружи), — значит, Володя Иванов пластинки крутит. Его хлебом не корми, да только, как его… твист оторвать.
Александр рывком раскрыл дверь. Так и есть, все по расчету, только Серега «не в графике»: сунул в трехлитровую стеклянную банку самодельный электрокипятильник, а сам в ожидании чая холит перед зеркалом свою пламенно-рыжую — ходячий факел, и только! — густую бороду.
— Ты что это, Серега, — удивился Анищенко. — Уж не на танцы ли собрался!
Меньшиков отмолчался — не очень-то он разговорчив. Зато ребята сразу подхватили;
— Его, Сан Ваныч, соседняя медведица в берлогу пригласила. Вот и прихорашивается.
— Да нет, он в ближнем чуме неночку симпатичную приглядел. Сватов засылать будет. Удобно: одна жена на юге, другая — на севере!
Семья у Сергея далеко, и на выходные он в Уренгой не ездит — делать там нечего. Отсыпается, книжки читает, готов подменить любого, кого срочные обстоятельства требуют на базу. Он в бригаде недавно, но ребята с ним считаются. Обычно молчаливый и вяловатый, на буровой Сергей преображается. И откуда только прыть появляется! На месте — ни минуты, и всегда его увидишь там, где особенно нужно. Глаза горят, борода развевается, только что дым из ноздрей не идет. Со злостью работает, под горячую руку ему не попадай: такое загнет, что потом всю вахту откашливаться будешь. А в вагончике опять мирный и неговорливый, только изредка просверкнет тот самый «вахтенный» взгляд.
Радио пропищало сигналы точного времени. Меньшиков мельком проверил часы.
— Ну как, под элеватор не просятся? — голос Володи Иванова звучал совсем наивно. Но Сергей молча полоснул по пареньку взглядом.
Этот коварный вопрос имеет свою предысторию. Прежние Серегины часы прославились своим неустойчивым характером. Не было дня, чтобы кто-нибудь из вахты с невинным видом не спросил у Сергея время. Ответ всегда вызывал веселое оживление: то на четверть часа убегут вперед, то на двадцать минут отстанут, то вовсе остановятся. Однажды Меньшиков не выдержал: после одного из таких вопросов молча положил часы на ротор и с размаха «прикрыл» их сорокакилограммовым элеватором. Что с ними произошло, объяснять не нужно. Но тема для розыгрышей была исчерпана.
Зато сразу возникла другая проблема: где купить новые часы? В Уренгое выбор невелик, повторять историю не хотелось. Сергей уж и отпускникам заказывал, и письма писал. А недавно выменял у заезжего кинооператора и сейчас со скрытым торжеством показывает циферблат: вот, тютелька в тютельку.
Анищенко присел на свою раскладушку. Выдвинул было из-под стола ящик с патронами — скоро сезон охоты, надо приготовиться, — но вдруг его внимание привлекла новая деталь обстановки: с противоположной стенки вагончика на него пристально смотрели огромные, в черной туши и загнутых ресницах женские глаза.
— Еще одну цацу поселили? — с притворной строгостью сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Картинная галерея, и только.
Ох уж эти картинные галереи! Создается впечатление, что все журналы, выписываемые в экспедициях, рано или поздно попадают под ножницы молодых буровиков. Кто только не рассматривает с линкрустовых стенок их непритязательное жилье?
Выразительные кинозвезды с обложек «Советского экрана», обаятельные ударницы коммунистического труда из огоньковских подшивок, студентки «Смены» и доярки «Крестьянки», томные девы журналов мод, демонстрирующие свою красоту параллельно с преимуществами разных мини- и максинарядов. Интересная подробность: переезжая на новую буровую, вахты оставляют эти портреты на стенках. И уже следующие бригады имеют возможность любоваться теми самыми «цацами», о которых иронично говорил Саша Анищенко.
Так и плывут по тундровой дороге вагоны, груженные красавицами… Пожалуй, иная невеста и приревнует к ним своего милого. И какой-нибудь суровый моральный бдитель выскажет бурное неудовольствие. Соглашусь, можно найти для узорчатых вагонных стенок лучшее применение. Соглашусь и… И направлю критиков в кубрики грузовых или рыбацких теплоходов, на снежные биваки полярников, в летние землянки полевых аэродромов — туда, где настоящие парни выполняют свою суровую, истинно мужскую работу…
Анищенко все-таки выложил на раскладушку свои охотничьи богатства и разместил их по всей территории спального мешка. У каждого, если он пороется в себе, найдется такая невинная страсть к предметам, которые, мало что знача сами по себе, переносят нас в мир любимых увлечений. Наверное, поэтому заядлый автомобилист может часами крутить гаечным ключом брюхо своей машины, или любитель изящной словесности будет доводить до тонкости комариного жала грифели карандашей. Александр весь ушел в свое занятие, расставляя солдатскими рядами металлические и картонные гильзы, отмеривая пороховые заряды и тяжеловесные шарики дроби, забивая жеваными бумажными пыжами готовые патроны. А неуемные охотничьи мечты уже перенесли его из тесного вагончика в зеленый шалаш-скрадок на берегу озера, и гусиные стаи шумели серыми крылами над его головой…
Впрочем, насущные события и заботы довольно быстро вернули Анищенко в свое коммунальное лоно. Вагончик на буровой отнюдь не то место, где можно долго предаваться одиночеству. Тем более, что обсуждалось сообщение, горячо взволновавшее всю вахту.
— Сан Ваныч, правда, что на базе вертолета нет? — тревожно спросил помощник дизелиста Володя Иванов. Его юное лицо с едва пробивающимся темным пушком, гордо именуемым усами, выражало горькую обиду. — Чем же нас завтра вывезут?
Александр не сразу вернулся в прозаическую действительность. Когда же вопрос наконец дошел, бурильщик снисходительно усмехнулся:
— Ты-то чего из себя выходишь — в Уренгое семеро по лавкам ждут?
Ребята рассмеялись, хотя и не очень дружно. А сам Володя молчал, но так красноречиво, что Анищенко почувствовал: тут что-то неспроста.
— Ждет?.. — спросил он неожиданно серьезно.
Юноша утвердительно качнул гривой длинных, по-модному нестриженных волос.
— Ничего, любит, — подождет. Так уж они, женщины, устроены.
— Ха! Ей послезавтра самой на буровую!
Вон оно что… Только теперь Александру стали понятны записочки, с которыми Вовчик бегал чуть не к каждому вертолету. «Старею, раньше в таких делах быстрее соображал», — прокатился он по собственному адресу и с некоторым раздражением подумал: хваткий парень, только приехал — сразу шуры-муры. Впрочем, тут же осадил себя: не греши, вспомни, как с самим было. И словно ветром молодости дунуло: танцы в неказистой избенке, по недоразумению называющейся клубом, бессонные рассветы на Северной Сосьве, хмельные без вина походы по грибы да по ягоды, и над всем этим — счастливый смех огненно-рыжей озорной Галки. За три месяца все скрутили: и знакомство, и ухажерство, и свадьбу. Посудачили в то время кумушки — их даже в Игриме хватало, и не обязательно женского пола. Что теперь сказали бы, через пятнадцать годков?.. «Так что не спеши парня оговаривать», — упрекнул он сам себя и добавил вслух уж совсем доброжелательно:
— Не горячись. Если без вертолетов, ей же тоже не улететь. И вообще, откуда это вы — про вертолет?
Парни переглянулись, словно выискивая первый источник информации.
— Кажется, мастер по рации говорил…
— Ты сам слышал?
— Н-нет…
— А ты?
— Тоже нет.
— Ты? Ты?
Они растерянно замолкли.
Анищенко вдруг громко рассмеялся. Вот уж действительно, на буровой не сохранить никаких секретов! Он вспомнил, как Глебов кричал в микрофон насчет вертолета и вахт. Слышимость в вагончиках подходящая, кто-то рядом проходил. Остальное — дело фантазии, вот она какая богатая.
— Думаете, улетим? — в голосе Вовчика звучала надежда.
— Куда денемся. Мастер ведь так спросил, для проверки. А вы уже в панику. Избаловала современная техника. В ваши годы мы порой за сто километров пешком хаживали.
Он вернулся к своим патронам, но ребята уже не отставали.
— Как это — пешком? Расскажите, Сан Ваныч.
— Расскажи да расскажи… Аркадий Райкин я вам, что ли, — с несколько наигранным неудовольствием проворчал Анищенко. Но устроился поудобнее, зорким оком оглядывая слушателей. От него не ускользнуло, что Миша Степанов отложил книжку, а Серега Меньшиков, выпростав половину могучего торса из спального мешка — успел забраться все-таки, — закурил в ожидании долгой беседы свой неизменный «Беломор».
— Давайте, Сан Ваныч, — упрашивал Володя, уже позабывший недавние огорчения. — Ну что вам стоит…
— Осенью это было, — Александр провел ладонями по лицу, словно возвращаясь внутренним взором в прежние годы. — Осенью шестьдесят третьего. Мы тогда на Пунге бурили. Слыхал про такую? — спросил он вдруг Леньчика Кугаевского.
— Говорили в училище. Так, слабенькое месторождение, каких-то сто миллиардов кубов.
— Эх ты, «сла-абенькое»… Да из него, если хочешь знать, вся газовая Сибирь произошла. Без Березова да Пунги не было бы наших триллионов — ни Уренгоя, ни Таза, ни Надыма. От нас еще когда газ ка Большую землю придет, а Пунга пятый год Урал кормит. Вот тебе и слабенькое.
— Да мы не о том, дядь Саша.
— То-то. До вас люди тоже работали. И до меня. Ладно… Словом, Пунгу разбуривали. К октябрьским праздникам испытывали скважину. Фонтан дали, все как полагается. И отбиваем веселенькую радиограмму: готовы к вылету на базу.
— Вот и весна, капель вовсю поет, — с этими словами в вагончик ворвался дизелист Володя Любимов, лишь недавно приехавший в бригаду из Пермской области. На него шикнули, да он и сам примолк, усевшись на чурбачок около двери. Анищенко продолжал:
— Выходит на связь начальник партии, Якимов был такой, деловой мужик. Так, мол, и так, вертолета нет и вскорости не ожидается — их в то время совсем мало было. Мы, конечно, взвыли. На праздники домой хочется, да и продукты к концу пришли, кому охота голодом сидеть. Пешком, говорим, пойдем. А дойдете? спрашивает. Расстояние-то немаленькое: по карте сто пятнадцать километров, а без нее и все полтораста вымахаешь. Добро, говорит, готовьтесь. Завтра после связи выйдете, послезавтра встречать будем.
Решили идти налегке, все барахло в один вагончик скидали, от медведя замок навесили, — будто он спасет. Только ружья захватили — мало ли что случится. Соседа-манси в проводники взяли — все меньше кружить. Утром Якимов по рации вызвал, всех пофамильно переписал, чтоб не потерять. Двадцать четыре гаврика набралось. Ну, говорит, в добрый путь. Подзаправились на дорожку хорошенько. В двенадцать ноль-ноль вышли.
Поначалу ничего, резво двигались. Земля мерзлая, на реках да озерах лед. Хорошо, проводник тропы знал. Идешь, а под ногами снежок скрипит. Деревья красивые: ветки в белом, а вершинки зеленые. Вокруг следов много: заячьи, куропашьи, лисьи.
— Кого-нибудь стрельнули?
— Не до того было. Даже ружья из чехлов не выпрастывали. Постепенно растягиваться начали. Нашему брату, охотнику, привычней. А так-то разный народ собрался. Даже женщина одна, коллекторша Надя, фамилию запамятовал. И не из последних шла. Всех уже и не помню. Слыхали, в Уренгое мастер Шаляпин был? Он тоже в этом походе участвовал. Виктор Таратунин, Коля Сайдуллин — их не знаете, они сейчас в других экспедициях.
На полпути охотничья избушка стояла. В ней заночевать решили. К двум часам ночи все собрались. Славный бросок, ничего не скажешь: шестьдесят километров за день, да еще с непривычки. Проводник на лыжах первым пришел, чаю разогрел, ужин сготовил. Только большинству не до ужина было. Как доберутся до избушки, так поленьями на пол. Мы уж и не будили — сон от усталости лучшее лекарство.
В вагончике стояла напряженная тишина, только едва слышно, под сурдинку наигрывало радио в соседней половине. Анищенко словно заново оглядывал своих парней. Крепкие, рослые, — Александр самый невысокий в вахте, — в своем неотрывном внимании они казались совсем юными. И бурильщик вдруг почувствовал, что именно от него зависит, какими станут эти молодые ребята, попавшие на выучку в его маленький, но все-таки коллектив. И ответное чувство строгой нежности захватило его.
— В семь утра подъем сыграли. Сами-то, конечно, пораньше встали, сы-ытный завтрак сготовили, специально для него тушенку хранили. И сразу в дорогу.
Поутру уже труднее было. У кого ноги сбиты, кто еще от вчерашнего не отошел. Нашлись и такие, кто дальше идти не захотел — останусь в избушке, и никаких гвоздей. Ну, кому поможешь, кого уговоришь, а кому и пригрозить пришлось: силком, мол, выведем.
— В общем, по всем правилам дипломатии, — ввернул Миша Степанов.
— Это уж особая дипломатия, — ухмыльнулся Анищенко. — Пониже спины. Главное — все вышли в путь. На природу уже не оглядывались. Стиснул зубы и жми. Группами собирались. Хорошо хоть, погода была приличная — ни снега, ни ветра. Ну, поглядывать пришлось, чтобы те, кто послабее, на привалах не засиживались. Это уже из практики известно — чем дольше отдыхаешь, тем втягиваться труднее. За семь километров от Игрима мастер Кожевников встречал. На лошадях, с фельдшером. Кто из сил выбился — на сани и домой. Только таких мало было. Под конец почти все разошлись. Как это про спортсменов говорят: «второе дыхание». Растянулись, правда, порядочно. Первая группа в шесть вечера пришла, а последняя — в два ночи.
— Вы, небось, первым, Сан Ваныч?
— Как раз наоборот. Последним.
— Неужто силенок не хватило?
— У нас не гонки были. Загодя договорились, кто покрепче, с отстающими идет. Знаешь, как в армии на поверке: двадцать четвертый, расчет окончен!
— На праздник-то успели?
— В самый раз, утром демонстрацию по радио слушали. Отоспались, отлежались, недельку отдохнули — и на новую буровую. Работа такая, вам тоже к ней привыкать. Верно, Маша Семеновна?
— Так, так, — согласно зачастила женщина, незаметно зашедшая в вагончик к концу рассказа, и скуластое доброе лицо ее расплылось в улыбке. — Наше дело буровое важное. Газ нужен — нужен, нефть нужен — нужен. Север богатый будет, вот что. Хорошо жить будем, вот что.
И буровая рабочая первого разряда Мария Семеновна Сайнахова, а попросту техничка тетя Маша, успев наполнить водой умывальник, сноровисто прошлась влажной шваброй по не очень чистому линолеуму.
Разные бывают ветераны. Один чуть ли не полжизни отстоит за буровой лебедкой, откроет на своем веку десятки месторождений. Другой как сядет на свой мощный трактор, так и переезжает с ним из экспедиции в экспедицию, с южных степей до самой северной тундры. У Марии Сайнаховой техника поскромней. Но и без нее на буровой не обойдешься.
…Не угадать человеку свою судьбу. Когда первые геологи высадились в маленькой мансийской деревеньке Устрем, где Северная Сосьва впадает в Малую Обь, рыбачка Маша отнеслась к этому событию вполне равнодушно. Сейчас уже не вспомнить, чем привлекли ее геологи позже — то ли веселым нравом, то ли неуемной страстью к путешествиям, то ли просто приличным заработком. Во всяком случае, Мария Сайнахова первой из женщин-манси пошла на буровую.
Не бог весть какая сложная это работа: подмести, помыть, постирать. Но и ее можно делать с любовью. Мария все больше привыкала к крепким озорным парням с буровой, к их нелегкому и опасному труду. Когда те возвращались с ночной вахты, усталые, измазанные с головы до ног глинистым раствором, с запавшими от недельной бессонницы глазами, она была рада услужить им. И даже уезжая на выходные дни в родное стойбище, вспоминала: как там у ребят?..
Пять лет назад геологи, закончив разведку, покидали район Березова. Им, вечным бродягам, хоть бы что, а для Марии наступила пора тяжелого решения. С одной стороны, земля предков, привычная жизнь, дальние и ближние родичи, с другой — неизвестные края и ставшая родной буровая. Она долго колебалась. Наконец, приняла решение: едет на Ямал.
А годы — так они летят, что и не оглянешься. Девушка-манси Маша Сайнахова стала уже Марией Семеновной, главной «долгожительницей» бригады. Получила комнатку в Уренгое, но бывает в ней редко. Настоящая ее жизнь — на буровой. Здесь и дом, и семья, и главная гордость — как же, большой сибирский газ открывает. Над этой ее черточкой ребята беззлобно подтрунивают.
Зато, когда приезжают на буровую оленеводы-ненцы, Мария Семеновна незаменима. Она точно знает, как принять гостя из тундры — что сказать, куда посадить, когда подать угощение. Надо видеть ее в такой момент: грузноватая фигура излучает важность, и без того узкие глаза сведены в щелочки, тонкий, шепелявый голосок обретает державный звон. Наверное, в эти минуты и приклеилось к ней шутливое звание: «министр иностранных дел».
А во всем остальном — свойская, приветливая женщина. Вечно в движении. Безуспешно приучает буровиков к чистоте. С опаской относится к самодельным, плохо заизолированным электроприборам. Обожает новости, выкладывает их в самый острый момент, по всем законам детективного жанра.
Вот и сейчас, уже прибрав вагончик, Мария Семеновна завершает свой визит убойным сообщением:
— После обеда кино казывать будут. А как картину зовут, забыла. Про жизнь.
По этому волнующему поводу на обед пришли пораньше и подружней. Бурильщик из другой вахты Анатолий Пономарев, совмещающий обязанности киномеханика, установил в вагончике-столовой аппаратуру. Незаметно даже для самих себя с едой поторапливались. Когда последний житель буровой спешно доедал тушеную оленину, раскатали самодельный экран — простыню с планочками вверху и внизу. Погас свет. Застрекотал аппарат. Сеанс начался.
В этот момент крохотный поселочек казался вымершим. В небольшом отдалении, на буровой, дежурная вахта спускала инструмент. Массивные трубы с грохотом уходили в глубь земли, мощные дизели обрушивали на буровую сотни своих лошадиных сил, северный ветер высвистывал вверху, у кран-блока, пронзительные мелодии. А рядом, в тесноватом вагончике, наливалась зноем пустыня, в экзотических стенах замка красноармейцы деловито спасали ханских жен, и хрипловатый голос киногероя пел щемящий романс про «госпожу разлуку»…
Расходились медленно, обсуждая фильм. Едва принялись за обычные дела, как в вагончик пришел мастер.
— Александр, с базы сообщили: пришла из Тюмени телеграмма. С орденом тебя. Трудовое Красное Знамя.
— Вот это здорово! — оживились парки.
— Получать в Тюмень полетите?
— Еще кого наградили?
Анищенко растерялся. Правда, в экспедиции намекали, что представлен, но такое всегда неожиданно. Он неловко принимал поздравления, пожимал ответно руки, а сам еще никак не мог полностью уяснить происшедшее. Хотелось подумать, помолчать, остаться одному. Но разве уйдешь от ребят в такую минуту.
— Сан Ваныч, с вас причитается!
Именно эта веселая реплика неожиданно расставила все по своим местам. Анищенко пришел в себя, ответил уже совсем спокойно:
— В выходные дни. За мной не пропадет. А сейчас отдыхать. На вахту скоро.
Он лег первым. Закрыл глаза. Но сон не шел. Память, растревоженная радостной новостью, услужливо перебирала вехи не такой уж богатой событиями жизни. Родная станция Татарская, близ Новосибирска, где работал монтером железнодорожной связи… Дальневосточный флот… Игрим… А дальше: буровые, буровые, буровые… Заслужил ли он этот орден? Кто знает… Работал на совесть. И еще поработает. Наверное, Галя уже знает, радуется.
С этой мыслью он и уснул. Очнулся от легкого прикосновения.
— Саша, на вахту пора, — над ним стоял помбур Серега Меньшиков.
Анищенко вскочил сразу, по флотской привычке мгновенно переходя от сна к бодрствованию. Странно, что проспал, обычно сам всех будит. Посмотрел на часы: стрелки торопливо приближались к полуночи.
За окном были легкие сумерки, заменяющие летом в этих местах ночь. Подсвеченные дальним солнцем облака белели у окаема. Ветер гнал их по небу, и казалось, что в окне еще идут кадры виденного недавно фильма. Ребята натягивали отдающие запахом солярки жесткие брезентовые спецовки, и от этого становились как-то крупнее, в чем-то похожими друг на друга.
Он быстро натянул привычную робу. Оглядел парней: все готовы. Толкнул дверь.
— Ну, тронулись.
Они пошли на буровую — все вместе, неровной шеренгой, подстраивая друг к другу шаги.
А навстречу им неслись машинный говор дизелей, суматошное бормотание насосов, лязгание металла о металл — их работа, их цель, их жизнь.
Евгений Григорьевич Ананьев
Евгений Ананьев
Цвет тундры — голубой
Дом буровика
Еще одно название появилось вслед за Заполярным месторождением — Уренгой. Интересно, что в ту зиму, когда бурилась уже знакомая нам тазовская скважина, неподалеку от нее (по северным, конечно, масштабам), в поселке Уренгой зимовала в ящиках буровая установка — ее не успели довезти за навигацию до заданной точки. Начальник бездействующей разведки Виктор Шестаков, приезжая к нам в экспедицию, горько сетовал:
— Вот, вместо сторожа на буровой. Эх, дали бы мне здесь вышку смонтировать и забуриться. А вдруг повезет!
Виктор и не догадывался, что он был не очень далек от истины. Через три года почти на этом месте, к западу от Уренгоя, геологи Нарыкарской экспедиции открыли гигантское месторождение природного газа.
Конечно, бурить в ту зиму нельзя было. Геофизики только начинали работать в никому не известном районе. Но такова уж разведка. Вся она, как писал Маяковский о поэзии, — «езда в незнаемое…»
Уренгой еще не сказал своего последнего слова. Но и сказанное звучит достаточно громко: пять триллионов кубометров газа — крупнейшая в мире залежь!
А разведка продолжается. Пятый год работает в этом районе геофизическая партия Владимира Королева. Каждый сезон перед ней ставится одна и та же задача: «подсечь» северную границу Уренгойской структуры. И все неудачно — газовая залежь тянется и тянется по тундре, скоро она уже подойдет к Тазовской губе.
Побольше бы таких «неудач»! За каждым десятком этих тундровых верст кроются новые сотки миллиардов кубометров газа с одного лишь месторождения-гиганта. Королев, опытный геофизик, начавший свой инженерный путь еще с первых залежей Березова, не перестает удивляться:
— Который год в прятки играем! Фантастика, и только. — Сквозь привычные нотки иронии в голосе его проступает восхищение: — Ну и Уренгой — такой пирог за десяток лет не сжуешь. Вот добью площадь — можно со спокойным сердцем домой в Ленинград собираться.
Это — Уренгой в его, так сказать, «горизонтальном исчислении», по территории. Ну, а каковы «вертикальные» прогнозы, в глубину? Нынешние запасы подсчитаны лишь с верхних, самых мелких горизонтов — 1200–1300 метров. Буровики пошли дальше. На глубине 3100 метров они снова обнаружили мощный пласт, причем вместе с обычным газом из недр идет конденсат — жидкость, которой можно сразу заправлять автомашину. Оптимисты надеются — а здесь оптимистов большинство, — что еще ниже, на неизвестной пока глубине, тоже будет газ, возможно, и нефть. Словом, по расчетам специалистов, окончательные запасы Уренгоя превысят запасы всех пятисот газовых месторождений, открытых за время существования отечественной газовой промышленности!
Но ведь Уренгой не один. Есть еще Медвежья площадь, расположенная неподалеку от железной дороги Салехард — Надым — знаменитой «мертвой дороги». Ныдинская залежь в том же районе. Русская структура по соседству с уже знакомой нам Заполярной, Комсомольская, Айваседапуровская и Вэнгопуровская — рядом с Губкинеким месторождением. Арктическая — на полуострове Ямал.
Интересная история произошла на Ныдинской площади. Как уже привыкли заполярные геологи, первая же скважина вскрыла газоносный горизонт. Можно прекращать бурение, испытать пласт и рапортовать. А если убить двух зайцев — выполнить одной скважиной несколько геологических задач? Так и решили. Перекрыли промежуточной колонной газоносный пласт и пошли глубже — искать новые залежи.
— У нас месторождение, как в сберкассе — можно взять по первому требованию, — шутили надымцы.
Сейчас в Ямало-Ненецком округе открыто уже двадцать семь газовых месторождений. В 1965 году общие запасы природного газа по всей стране исчислялись тремя триллионами кубометров. Нынешние разведанные запасы «огненного воздуха» в одном Ямало-Ненецком округе — 11,5 триллиона кубометров. Шебелинка и Краснодар, Газли и Саратов, вместе взятые и умноженные на три, — вот что такое Тюменское Заполярье! Прогнозные же запасы этой территории определяются ни много ни мало — в 40 триллионов кубометров. Это значит, что они больше современных газовых запасов всех капиталистических и развивающихся стран мира, вместе взятых!
Я смотрю на карту округа. Недавние годы удивительно щедро рассыпали ка ней магические знаки буровых вышек. А рука невольно тянется, опережая события, к новым районам.
Четыре года назад тюменские геологи приняли «под свою высокую руку» полуостров Таймыр. В пору открытия первого Тазовского месторождения мне посчастливилось побывать в Норильске. Посчастливилось — иначе не назвать это необычайное ощущение взволнованной праздничности, когда после многочасового полета над однообразной зимней тундрой ты вдруг попадаешь из своего Тазовского в современный город, едешь по широким проспектам, залитым неоновыми огнями.
У города молодости Норильска есть еще одно определение — город металлургов. Благодаря им он обрел столь громкую славу. Но мало кто знает, что это еще и город шахтеров. Десятки угольных шахт, расположенных непосредственно в городской черте и на окрестных холмах, обслуживают горно-обогатительный комбинат. Пожалуй, шахтеров не меньше, чем металлургов.
Хорошо это или плохо? Плохо! Диспропорция в развитии основного и вспомогательного производства сдерживает рост комбината, занимает рабочие руки. Не говоря уже о том, что хочешь — не хочешь, а угольные дымы загрязняют красивый город.
Нельзя ли найти другое, более современное топливо? Можно! — такой ответ дало открытие газа. Именно об этом и шла речь несколько лет назад, во время встречи норильских металлургов со специально прилетевшими тюменскими геологами. Начальник управления Юрий Георгиевич Эрвье, внимательно рассматривая испещренную пометками карту поисковых работ в этом районе, решительно произнес:
— Газ будет! И еще ближе к Норильску. Но нельзя распыляться. Вот ваше будущее, — он повел указку на северо-восток от Тазовского, вверх по течению тундровой речки Мессо-Яха. — Твое мнение, Вадим?
Молодой управляющий Ямало-Ненецким геологоразведочным трестом Вадим Бованенко оторвал глаза от карты и, распрямившись во весь свой баскетбольный рост, подтвердил:
— Согласен полностью. Только район не наш. — И тут же добавил насмешливо: — А газ под землей, ему на областные границы наплевать, Позовете — придем.
Так и случилось. Нынче на Таймыре открыто пять газовых месторождений. Самый северный трубопровод мира Мессо-Яха — Норильск уже дал городу полярных металлургов дешевое топливо.
Правда, часть проектировщиков предлагала вести трассу на Норильск с уже знакомого нам Заполярного месторождения. Да, соглашались они, этот путь дальше и потребует больше труб. Зато скважин нужно будет меньше, а это тоже экономия металла. Главное же — мы приобретаем опыт эксплуатации месторождения-гиганта, который будет очень полезным в дальнейшем.
Спор закончился победой мессояхинского варианта. Он и стал руководством к действию.
Красивой бывает тундра: зимой — в белоснежной песцовой шубе, летом — в буйном многоузорье поздно проснувшихся цветов. Но наше время породило и новую красоту. Мы узнаем ее в строгих контурах буровой на фоне неброского северного неба, в дальнем рокоте вертолетов, в горделиво оглядывающих тундру башенных кранах. Мы узнаем ее в плодах рук человеческих: газовых фонтанах, стальных трубах, могучих заводах — газосборных пунктах и компрессорных станциях. Разведчики заполярного газа уверены, что помимо природного газа найдут на Ямале нефть. И тогда знаменитый Главсевморпути, вписавший немало славных страниц в историю освоения Арктики, начнет новую, грандиозную операцию.
А пока разведчики ищут. Все в новых местах появляются их буровые.
Буровая… За последнее время мы уже основательно привыкли к голенастым, ажурного рисунка сооружениям, широко шагающим по тюменским просторам. Вздымаясь высоко в небо, они в то же время пробивают себе неторную дорогу в самую глубину земли.
Буровая — это, так сказать, заводской цех в тайге или тундре.
Буровая — это предполагаемые фонтаны нефти или газа.
Буровая — это нескончаемый говор дизелей, тревожные вздохи лебедки.
Словом, все, что связано с буровой, — это индустрия, производство, работа.
Но недавно у меня произошел разговор, который заставил как-то по-другому посмотреть на привычный индустриальный пейзаж.
В северном поселке Уренгое встретил я своего приятеля-буровика. На традиционный вопрос о житье-бытье он ответил дружелюбно:
— Нормально живем, в порядке. Завтра домой летим.
— В отпуск?
— Да нет, — приятель даже удивился моей непонятливости. — Домой, на буровую.
Вот этот неожиданный ответ и заставил меня призадуматься. На самом деле, где дом буровика? Особенно это касается холостяков, которых в дальних экспедициях большинство.
В северный поселок буровик прилетает на выходные дни — три подряд. Потом девять дней безвыездной вахты. И как бы приятно ни было на базе, весь его быт в гораздо большей степени связан именно с пятью-шестью вагончиками в тайге или тундре, стоящими близ буровой. Здесь вырабатывается, если можно так выразиться, свой микроклимат, создается свой микропоселок, в котором проходит основная часть жизни этих людей. А жизнь, она всюду жизнь, со своими, казалось бы, незначительными, но весомыми мелочами, с событиями местного значения, охотничьими приключениями и нелегкой буровой работой.
Я хочу рассказать о таком вот крохотном передвижном поселке, где живет и трудится буровая бригада мастера Николая Глебова из Уренгойской экспедиции.
Проводы Щурагая назначены были на первый день ледохода. Пожалуй, не всякая золотая рыбка удостаивалась такого внимания. Даже ребята, отстоявшие ночную вахту, не легли спать. Приняв душ, они подключились к общим хлопотам. Отыскали большое ведро, соорудили специальный черпак. Словом, церемония предполагалась торжественная. Впрочем, прежде надо объяснить происхождение самого имени Щурагай.
…Эта история началась в первые месяцы длинной северной зимы. Долбя лед для будущей полыньи, парни из поддежурной вахты вытащили полузадохнувшегося щуренка. Для ухи — маловато. Вернуть в реку — все равно не выживет: время самое трудное, кислорода в воде не хватает.
— Может, в емкости перезимует? — предложил кто-то.
Решили попробовать. Бросили щуку в большую цистерну, где хранилась вода для буровой. Своеобразный стальной аквариум понравился рыбехе. Температуры плюсовые, корму хватало — чуть ли не каждый из бригады подбрасывал в цистерну хлебные корки. На вегетарианской кухне щуренок — его по-сибирски назвали Щурагаем — разъелся, вырос вдвое, привык к новым своим покровителям. Стоило только поднять крышку цистерны, как он сам всплывал наверх за подкормкой.
И вот — снова ка волю.
День был светлый, солнечный. Подмазученная вода отливала лиловатыми пятнами. Щуренок спокойно бултыхался в ведре, будто бы угадывая новый поворот в своей рыбьей судьбе.
— А если на сковородку, ребята? — высказался какой-то шутник.
На него сердито прицыкнули. Это показалось кощунством — отнять подаренную жизнь. Еще несколько шагов, и бурильщик Саша Анищенко опрокинул ведро в просвет между льдинами.
— Смотри на удочку не попадайся.
Щуренок, словно прощаясь с буровиками, вильнул в воде хвостом. Через мгновение он исчез под набежавшей льдинкой.
— Интересно как устроено, Александр, — явно подначивая, сказал дизелист Федор Нечаев. — Этого ты сейчас в речку бросил, а на сотню других сеть поставишь.
— Так то чужие, — добродушно отшутился Анищенко. — А Щурагай уже вроде сродственника. Как в кино говорится: воспитали бабу-ягу в своем коллективе.
Они разошлись по вагончикам — кто досыпать после вахты, кто готовиться к следующей. Но долго не проходило это ощущение приподнятости, праздничности, вызванное ярким солнцем, искрящимся белым снегом и ледовой подвижкой, как бы открывающей дорогу в весну, и судьбой маленького щуренка, с помощью людей перезимовавшего трудные морозные месяцы.
По пути в свой балок Анищенко забежал в вагончик бурового мастера. Было время связи, и Николай Дмитриевич Глебов охрипшим голосом кричал в микрофон рации:
— Подбаза, передай на базу! Подбаза, передай на базу! Пусть срочно шлют переводники! Срочно шлют переводники! И скобу для вытаскивания челюстей! Челюстей! Вертолет есть, нет? Вертолет! На чем будем вахту вывозить? Вахту вывозить? Как понял, прием. Как понял, прием. Понял, говоришь? У меня все.
Он лихо щелкнул переключателем, тыльной стороной руки вытер пот со лба и вдруг неожиданно усмехнулся, от чего его крупногубое обветренное лицо, только что озабоченное и напряженное, сразу стало озорным, почти мальчишеским.
— Ну, проводил милого дружка до самого до порожка? Видал, как вы вышагивали. Ни дать ни взять — почетный караул.
— Сам, небось, не таскал к цистерне сухарики?
— Таскал, как не таскать. Что ни говори, живое — оно и есть живое. Ну да ладно. Из твоей вахты кто летом в отпуск идет?
Анищенко словно ждал этого вопроса. Вынул из кармана сложенный вчетверо тетрадный лист.
— Сам собираюсь. Вот заявление, подпиши.
Глебов отвел руку.
— Погоди, пятьдесят восьмую доведем.
— Договорились. Ты подпиши, подпиши.
Еще некоторое время их руки выписывали замысловатые фигуры над столом, будто безмолвно продолжая спор. Наконец Глебов с коротким смешком взял заявление.
— Имей в виду, так и подпишу: «Согласен на отпуск после испытаний Р-58».
— Дмитрич, побойся бога! Испытания-то и без меня проведете.
— Вот-вот, — в голосе мастера зазвучали ворчливые нотки. — Вам бы только дырку в земле просверлить. А ради чего — не касается.
Пять лет назад разведчики Уренгойской экспедиции открыли крупнейшее в мире месторождение природного газа. Нынче они ищут здесь же заполярную нефть. Эта задача несравненно труднее: то ли бурить километр-полтора, то ли углубляться в землю на три-четыре километра, без точных пока рекомендаций геологов и геофизиков. 58-я буровая вроде на подходящем месте стоит. Потому и заинтересован мастер, чтобы опытные бурильщики ее до ума доводили.
— Касается, конечно. Да ведь свет-то клином на Анищенке не сошелся, — Александр с отрешенным видом глянул в окно, и его энергичное, ястребиного росчерка лицо выразило чуть деланное уныние. — А ребятишкам отогреться надо. Опять же, фрукты… Не где-нибудь, в тундре живут.
— Снова в Молдавию покатишь?
— Обязательно! — оживился бурильщик, угадывая некоторую слабинку в глебовской непреклонности. — Деревенька тихая, Днестр рядом, винограду — хоть танцуй на нем! Я уж там совсем свой, на каждую свадьбу зовут. А разгуляться надо — хоть в Одессу, хоть в Кишенев. Ну, даешь добро?
— Замену подобрать надо, — неопределенно согласился Глебов. — Говорят, на базу бурильщики прибыли. Тебе что сегодня?
— Наверное, подъем инструмента, — Анищенко полистал буровой журнал. — Последние метры проходим.
— Осторожней. Проверь превентор, арматуру противофонтанную.
— Само собой. Цементу на колонну хватит?
— Еще подвезут. Поедешь на выходной, проведай моих. Мне теперь не скоро выбраться.
Они продолжили разговор, обмениваясь короткими фразами, как это бывает между людьми, которые знакомы давно и понимают друг друга с полуслова. Еще двенадцать лет назад демобилизованный матрос Саша Анищенко начинал в Игриме свой путь поисковика буровым рабочим в вахте молодого бурильщика Николая Глебова, тоже только что вернувшегося из армии. Коренные сибиряки, почти ровесники, оба молодожены — Николай из армии привез, Александр в Игриме женился, — они сдружились сразу. С тех пор беспокойная геологическая судьба то разводила их на годы, то снова сталкивала вместе. Работали в разных экспедициях, а спустя пять лет вдруг встретились в Тюмени на главной улице Республики: Николай с Черного моря в Казым возвращался, Александр у тещи гостевал. Через несколько лет новая встреча, в райцентре, — оказывается, они теперь в соседних экспедициях, Саша тогда прямо в глебовской квартире и остановился. А когда Николай Глебов в 1969 году — ровно спустя десять лет после первого их знакомства! — приехал в Уренгой буровым мастером, Анищенко снова попросился в его бригаду — уже бурильщиком.
Время, время… Двенадцать лет прошло… Был Саша тогда лихим парнем в матросском черном бушлате, беззаботным холостяком, приехавшим на Север года на два. А вот привык, и сейчас, если тронется, то только дальше, в следующую экспедицию — хоть до Новой Земли. И Галя согласна, у них на этот счет точно сговорено. В каждой новой экспедиции — по ребятенку. Сашка — игримский, Аленка в Шеркалах родилась, а Володенька, совсем малыш, — тот уренгойский богатырь. Вот, завтра повидаемся…
Александр улыбнулся про себя, предвкушая предстоящие три выходных. И отправился, наконец, в свой вагончик.
Их четыре рядом, одинаковых, с зеленой или синей металлической обивкой — по одному на каждую вахту. В этом есть немалый смысл. Буровая по своему рабочему ритму напоминает корабль — у каждой смены свой распорядок дня. Но есть и еще одно, самое важное преимущество: в таком ответственном и, скажем даже больше, рискованном деле, как проводка глубоких скважин, взаимопонимание, чувство локтя становится качеством решающим. А что может крепче сплотить людей, чем общая жизнь? Конечно, не все притираются друг к другу. Но уж лучше понять это в вагончике, чем на газовом фонтане.
Александр, даже не открывая еще дверь, мог угадать, чем занимаются его ребята. Серега Меньшиков, помощник бурильщика, небось, сразу в спальник залег, уже вторые сны дохрапывает; Леньчик Кугаевский, самый младший в вахте, скорее всего письма пишет — любит он это занятие; Миша Степанов, тот где-нибудь с книжкой притулился. Ну а если музыка играет (Анищенко услышал ее еще снаружи), — значит, Володя Иванов пластинки крутит. Его хлебом не корми, да только, как его… твист оторвать.
Александр рывком раскрыл дверь. Так и есть, все по расчету, только Серега «не в графике»: сунул в трехлитровую стеклянную банку самодельный электрокипятильник, а сам в ожидании чая холит перед зеркалом свою пламенно-рыжую — ходячий факел, и только! — густую бороду.
— Ты что это, Серега, — удивился Анищенко. — Уж не на танцы ли собрался!
Меньшиков отмолчался — не очень-то он разговорчив. Зато ребята сразу подхватили;
— Его, Сан Ваныч, соседняя медведица в берлогу пригласила. Вот и прихорашивается.
— Да нет, он в ближнем чуме неночку симпатичную приглядел. Сватов засылать будет. Удобно: одна жена на юге, другая — на севере!
Семья у Сергея далеко, и на выходные он в Уренгой не ездит — делать там нечего. Отсыпается, книжки читает, готов подменить любого, кого срочные обстоятельства требуют на базу. Он в бригаде недавно, но ребята с ним считаются. Обычно молчаливый и вяловатый, на буровой Сергей преображается. И откуда только прыть появляется! На месте — ни минуты, и всегда его увидишь там, где особенно нужно. Глаза горят, борода развевается, только что дым из ноздрей не идет. Со злостью работает, под горячую руку ему не попадай: такое загнет, что потом всю вахту откашливаться будешь. А в вагончике опять мирный и неговорливый, только изредка просверкнет тот самый «вахтенный» взгляд.
Радио пропищало сигналы точного времени. Меньшиков мельком проверил часы.
— Ну как, под элеватор не просятся? — голос Володи Иванова звучал совсем наивно. Но Сергей молча полоснул по пареньку взглядом.
Этот коварный вопрос имеет свою предысторию. Прежние Серегины часы прославились своим неустойчивым характером. Не было дня, чтобы кто-нибудь из вахты с невинным видом не спросил у Сергея время. Ответ всегда вызывал веселое оживление: то на четверть часа убегут вперед, то на двадцать минут отстанут, то вовсе остановятся. Однажды Меньшиков не выдержал: после одного из таких вопросов молча положил часы на ротор и с размаха «прикрыл» их сорокакилограммовым элеватором. Что с ними произошло, объяснять не нужно. Но тема для розыгрышей была исчерпана.
Зато сразу возникла другая проблема: где купить новые часы? В Уренгое выбор невелик, повторять историю не хотелось. Сергей уж и отпускникам заказывал, и письма писал. А недавно выменял у заезжего кинооператора и сейчас со скрытым торжеством показывает циферблат: вот, тютелька в тютельку.
Анищенко присел на свою раскладушку. Выдвинул было из-под стола ящик с патронами — скоро сезон охоты, надо приготовиться, — но вдруг его внимание привлекла новая деталь обстановки: с противоположной стенки вагончика на него пристально смотрели огромные, в черной туши и загнутых ресницах женские глаза.
— Еще одну цацу поселили? — с притворной строгостью сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Картинная галерея, и только.
Ох уж эти картинные галереи! Создается впечатление, что все журналы, выписываемые в экспедициях, рано или поздно попадают под ножницы молодых буровиков. Кто только не рассматривает с линкрустовых стенок их непритязательное жилье?
Выразительные кинозвезды с обложек «Советского экрана», обаятельные ударницы коммунистического труда из огоньковских подшивок, студентки «Смены» и доярки «Крестьянки», томные девы журналов мод, демонстрирующие свою красоту параллельно с преимуществами разных мини- и максинарядов. Интересная подробность: переезжая на новую буровую, вахты оставляют эти портреты на стенках. И уже следующие бригады имеют возможность любоваться теми самыми «цацами», о которых иронично говорил Саша Анищенко.
Так и плывут по тундровой дороге вагоны, груженные красавицами… Пожалуй, иная невеста и приревнует к ним своего милого. И какой-нибудь суровый моральный бдитель выскажет бурное неудовольствие. Соглашусь, можно найти для узорчатых вагонных стенок лучшее применение. Соглашусь и… И направлю критиков в кубрики грузовых или рыбацких теплоходов, на снежные биваки полярников, в летние землянки полевых аэродромов — туда, где настоящие парни выполняют свою суровую, истинно мужскую работу…
Анищенко все-таки выложил на раскладушку свои охотничьи богатства и разместил их по всей территории спального мешка. У каждого, если он пороется в себе, найдется такая невинная страсть к предметам, которые, мало что знача сами по себе, переносят нас в мир любимых увлечений. Наверное, поэтому заядлый автомобилист может часами крутить гаечным ключом брюхо своей машины, или любитель изящной словесности будет доводить до тонкости комариного жала грифели карандашей. Александр весь ушел в свое занятие, расставляя солдатскими рядами металлические и картонные гильзы, отмеривая пороховые заряды и тяжеловесные шарики дроби, забивая жеваными бумажными пыжами готовые патроны. А неуемные охотничьи мечты уже перенесли его из тесного вагончика в зеленый шалаш-скрадок на берегу озера, и гусиные стаи шумели серыми крылами над его головой…
Впрочем, насущные события и заботы довольно быстро вернули Анищенко в свое коммунальное лоно. Вагончик на буровой отнюдь не то место, где можно долго предаваться одиночеству. Тем более, что обсуждалось сообщение, горячо взволновавшее всю вахту.
— Сан Ваныч, правда, что на базе вертолета нет? — тревожно спросил помощник дизелиста Володя Иванов. Его юное лицо с едва пробивающимся темным пушком, гордо именуемым усами, выражало горькую обиду. — Чем же нас завтра вывезут?
Александр не сразу вернулся в прозаическую действительность. Когда же вопрос наконец дошел, бурильщик снисходительно усмехнулся:
— Ты-то чего из себя выходишь — в Уренгое семеро по лавкам ждут?
Ребята рассмеялись, хотя и не очень дружно. А сам Володя молчал, но так красноречиво, что Анищенко почувствовал: тут что-то неспроста.
— Ждет?.. — спросил он неожиданно серьезно.
Юноша утвердительно качнул гривой длинных, по-модному нестриженных волос.
— Ничего, любит, — подождет. Так уж они, женщины, устроены.
— Ха! Ей послезавтра самой на буровую!
Вон оно что… Только теперь Александру стали понятны записочки, с которыми Вовчик бегал чуть не к каждому вертолету. «Старею, раньше в таких делах быстрее соображал», — прокатился он по собственному адресу и с некоторым раздражением подумал: хваткий парень, только приехал — сразу шуры-муры. Впрочем, тут же осадил себя: не греши, вспомни, как с самим было. И словно ветром молодости дунуло: танцы в неказистой избенке, по недоразумению называющейся клубом, бессонные рассветы на Северной Сосьве, хмельные без вина походы по грибы да по ягоды, и над всем этим — счастливый смех огненно-рыжей озорной Галки. За три месяца все скрутили: и знакомство, и ухажерство, и свадьбу. Посудачили в то время кумушки — их даже в Игриме хватало, и не обязательно женского пола. Что теперь сказали бы, через пятнадцать годков?.. «Так что не спеши парня оговаривать», — упрекнул он сам себя и добавил вслух уж совсем доброжелательно:
— Не горячись. Если без вертолетов, ей же тоже не улететь. И вообще, откуда это вы — про вертолет?
Парни переглянулись, словно выискивая первый источник информации.
— Кажется, мастер по рации говорил…
— Ты сам слышал?
— Н-нет…
— А ты?
— Тоже нет.
— Ты? Ты?
Они растерянно замолкли.
Анищенко вдруг громко рассмеялся. Вот уж действительно, на буровой не сохранить никаких секретов! Он вспомнил, как Глебов кричал в микрофон насчет вертолета и вахт. Слышимость в вагончиках подходящая, кто-то рядом проходил. Остальное — дело фантазии, вот она какая богатая.
— Думаете, улетим? — в голосе Вовчика звучала надежда.
— Куда денемся. Мастер ведь так спросил, для проверки. А вы уже в панику. Избаловала современная техника. В ваши годы мы порой за сто километров пешком хаживали.
Он вернулся к своим патронам, но ребята уже не отставали.
— Как это — пешком? Расскажите, Сан Ваныч.
— Расскажи да расскажи… Аркадий Райкин я вам, что ли, — с несколько наигранным неудовольствием проворчал Анищенко. Но устроился поудобнее, зорким оком оглядывая слушателей. От него не ускользнуло, что Миша Степанов отложил книжку, а Серега Меньшиков, выпростав половину могучего торса из спального мешка — успел забраться все-таки, — закурил в ожидании долгой беседы свой неизменный «Беломор».
— Давайте, Сан Ваныч, — упрашивал Володя, уже позабывший недавние огорчения. — Ну что вам стоит…
— Осенью это было, — Александр провел ладонями по лицу, словно возвращаясь внутренним взором в прежние годы. — Осенью шестьдесят третьего. Мы тогда на Пунге бурили. Слыхал про такую? — спросил он вдруг Леньчика Кугаевского.
— Говорили в училище. Так, слабенькое месторождение, каких-то сто миллиардов кубов.
— Эх ты, «сла-абенькое»… Да из него, если хочешь знать, вся газовая Сибирь произошла. Без Березова да Пунги не было бы наших триллионов — ни Уренгоя, ни Таза, ни Надыма. От нас еще когда газ ка Большую землю придет, а Пунга пятый год Урал кормит. Вот тебе и слабенькое.
— Да мы не о том, дядь Саша.
— То-то. До вас люди тоже работали. И до меня. Ладно… Словом, Пунгу разбуривали. К октябрьским праздникам испытывали скважину. Фонтан дали, все как полагается. И отбиваем веселенькую радиограмму: готовы к вылету на базу.
— Вот и весна, капель вовсю поет, — с этими словами в вагончик ворвался дизелист Володя Любимов, лишь недавно приехавший в бригаду из Пермской области. На него шикнули, да он и сам примолк, усевшись на чурбачок около двери. Анищенко продолжал:
— Выходит на связь начальник партии, Якимов был такой, деловой мужик. Так, мол, и так, вертолета нет и вскорости не ожидается — их в то время совсем мало было. Мы, конечно, взвыли. На праздники домой хочется, да и продукты к концу пришли, кому охота голодом сидеть. Пешком, говорим, пойдем. А дойдете? спрашивает. Расстояние-то немаленькое: по карте сто пятнадцать километров, а без нее и все полтораста вымахаешь. Добро, говорит, готовьтесь. Завтра после связи выйдете, послезавтра встречать будем.
Решили идти налегке, все барахло в один вагончик скидали, от медведя замок навесили, — будто он спасет. Только ружья захватили — мало ли что случится. Соседа-манси в проводники взяли — все меньше кружить. Утром Якимов по рации вызвал, всех пофамильно переписал, чтоб не потерять. Двадцать четыре гаврика набралось. Ну, говорит, в добрый путь. Подзаправились на дорожку хорошенько. В двенадцать ноль-ноль вышли.
Поначалу ничего, резво двигались. Земля мерзлая, на реках да озерах лед. Хорошо, проводник тропы знал. Идешь, а под ногами снежок скрипит. Деревья красивые: ветки в белом, а вершинки зеленые. Вокруг следов много: заячьи, куропашьи, лисьи.
— Кого-нибудь стрельнули?
— Не до того было. Даже ружья из чехлов не выпрастывали. Постепенно растягиваться начали. Нашему брату, охотнику, привычней. А так-то разный народ собрался. Даже женщина одна, коллекторша Надя, фамилию запамятовал. И не из последних шла. Всех уже и не помню. Слыхали, в Уренгое мастер Шаляпин был? Он тоже в этом походе участвовал. Виктор Таратунин, Коля Сайдуллин — их не знаете, они сейчас в других экспедициях.
На полпути охотничья избушка стояла. В ней заночевать решили. К двум часам ночи все собрались. Славный бросок, ничего не скажешь: шестьдесят километров за день, да еще с непривычки. Проводник на лыжах первым пришел, чаю разогрел, ужин сготовил. Только большинству не до ужина было. Как доберутся до избушки, так поленьями на пол. Мы уж и не будили — сон от усталости лучшее лекарство.
В вагончике стояла напряженная тишина, только едва слышно, под сурдинку наигрывало радио в соседней половине. Анищенко словно заново оглядывал своих парней. Крепкие, рослые, — Александр самый невысокий в вахте, — в своем неотрывном внимании они казались совсем юными. И бурильщик вдруг почувствовал, что именно от него зависит, какими станут эти молодые ребята, попавшие на выучку в его маленький, но все-таки коллектив. И ответное чувство строгой нежности захватило его.
— В семь утра подъем сыграли. Сами-то, конечно, пораньше встали, сы-ытный завтрак сготовили, специально для него тушенку хранили. И сразу в дорогу.
Поутру уже труднее было. У кого ноги сбиты, кто еще от вчерашнего не отошел. Нашлись и такие, кто дальше идти не захотел — останусь в избушке, и никаких гвоздей. Ну, кому поможешь, кого уговоришь, а кому и пригрозить пришлось: силком, мол, выведем.
— В общем, по всем правилам дипломатии, — ввернул Миша Степанов.
— Это уж особая дипломатия, — ухмыльнулся Анищенко. — Пониже спины. Главное — все вышли в путь. На природу уже не оглядывались. Стиснул зубы и жми. Группами собирались. Хорошо хоть, погода была приличная — ни снега, ни ветра. Ну, поглядывать пришлось, чтобы те, кто послабее, на привалах не засиживались. Это уже из практики известно — чем дольше отдыхаешь, тем втягиваться труднее. За семь километров от Игрима мастер Кожевников встречал. На лошадях, с фельдшером. Кто из сил выбился — на сани и домой. Только таких мало было. Под конец почти все разошлись. Как это про спортсменов говорят: «второе дыхание». Растянулись, правда, порядочно. Первая группа в шесть вечера пришла, а последняя — в два ночи.
— Вы, небось, первым, Сан Ваныч?
— Как раз наоборот. Последним.
— Неужто силенок не хватило?
— У нас не гонки были. Загодя договорились, кто покрепче, с отстающими идет. Знаешь, как в армии на поверке: двадцать четвертый, расчет окончен!
— На праздник-то успели?
— В самый раз, утром демонстрацию по радио слушали. Отоспались, отлежались, недельку отдохнули — и на новую буровую. Работа такая, вам тоже к ней привыкать. Верно, Маша Семеновна?
— Так, так, — согласно зачастила женщина, незаметно зашедшая в вагончик к концу рассказа, и скуластое доброе лицо ее расплылось в улыбке. — Наше дело буровое важное. Газ нужен — нужен, нефть нужен — нужен. Север богатый будет, вот что. Хорошо жить будем, вот что.
И буровая рабочая первого разряда Мария Семеновна Сайнахова, а попросту техничка тетя Маша, успев наполнить водой умывальник, сноровисто прошлась влажной шваброй по не очень чистому линолеуму.
Разные бывают ветераны. Один чуть ли не полжизни отстоит за буровой лебедкой, откроет на своем веку десятки месторождений. Другой как сядет на свой мощный трактор, так и переезжает с ним из экспедиции в экспедицию, с южных степей до самой северной тундры. У Марии Сайнаховой техника поскромней. Но и без нее на буровой не обойдешься.
…Не угадать человеку свою судьбу. Когда первые геологи высадились в маленькой мансийской деревеньке Устрем, где Северная Сосьва впадает в Малую Обь, рыбачка Маша отнеслась к этому событию вполне равнодушно. Сейчас уже не вспомнить, чем привлекли ее геологи позже — то ли веселым нравом, то ли неуемной страстью к путешествиям, то ли просто приличным заработком. Во всяком случае, Мария Сайнахова первой из женщин-манси пошла на буровую.
Не бог весть какая сложная это работа: подмести, помыть, постирать. Но и ее можно делать с любовью. Мария все больше привыкала к крепким озорным парням с буровой, к их нелегкому и опасному труду. Когда те возвращались с ночной вахты, усталые, измазанные с головы до ног глинистым раствором, с запавшими от недельной бессонницы глазами, она была рада услужить им. И даже уезжая на выходные дни в родное стойбище, вспоминала: как там у ребят?..
Пять лет назад геологи, закончив разведку, покидали район Березова. Им, вечным бродягам, хоть бы что, а для Марии наступила пора тяжелого решения. С одной стороны, земля предков, привычная жизнь, дальние и ближние родичи, с другой — неизвестные края и ставшая родной буровая. Она долго колебалась. Наконец, приняла решение: едет на Ямал.
А годы — так они летят, что и не оглянешься. Девушка-манси Маша Сайнахова стала уже Марией Семеновной, главной «долгожительницей» бригады. Получила комнатку в Уренгое, но бывает в ней редко. Настоящая ее жизнь — на буровой. Здесь и дом, и семья, и главная гордость — как же, большой сибирский газ открывает. Над этой ее черточкой ребята беззлобно подтрунивают.
Зато, когда приезжают на буровую оленеводы-ненцы, Мария Семеновна незаменима. Она точно знает, как принять гостя из тундры — что сказать, куда посадить, когда подать угощение. Надо видеть ее в такой момент: грузноватая фигура излучает важность, и без того узкие глаза сведены в щелочки, тонкий, шепелявый голосок обретает державный звон. Наверное, в эти минуты и приклеилось к ней шутливое звание: «министр иностранных дел».
А во всем остальном — свойская, приветливая женщина. Вечно в движении. Безуспешно приучает буровиков к чистоте. С опаской относится к самодельным, плохо заизолированным электроприборам. Обожает новости, выкладывает их в самый острый момент, по всем законам детективного жанра.
Вот и сейчас, уже прибрав вагончик, Мария Семеновна завершает свой визит убойным сообщением:
— После обеда кино казывать будут. А как картину зовут, забыла. Про жизнь.
По этому волнующему поводу на обед пришли пораньше и подружней. Бурильщик из другой вахты Анатолий Пономарев, совмещающий обязанности киномеханика, установил в вагончике-столовой аппаратуру. Незаметно даже для самих себя с едой поторапливались. Когда последний житель буровой спешно доедал тушеную оленину, раскатали самодельный экран — простыню с планочками вверху и внизу. Погас свет. Застрекотал аппарат. Сеанс начался.
В этот момент крохотный поселочек казался вымершим. В небольшом отдалении, на буровой, дежурная вахта спускала инструмент. Массивные трубы с грохотом уходили в глубь земли, мощные дизели обрушивали на буровую сотни своих лошадиных сил, северный ветер высвистывал вверху, у кран-блока, пронзительные мелодии. А рядом, в тесноватом вагончике, наливалась зноем пустыня, в экзотических стенах замка красноармейцы деловито спасали ханских жен, и хрипловатый голос киногероя пел щемящий романс про «госпожу разлуку»…
Расходились медленно, обсуждая фильм. Едва принялись за обычные дела, как в вагончик пришел мастер.
— Александр, с базы сообщили: пришла из Тюмени телеграмма. С орденом тебя. Трудовое Красное Знамя.
— Вот это здорово! — оживились парки.
— Получать в Тюмень полетите?
— Еще кого наградили?
Анищенко растерялся. Правда, в экспедиции намекали, что представлен, но такое всегда неожиданно. Он неловко принимал поздравления, пожимал ответно руки, а сам еще никак не мог полностью уяснить происшедшее. Хотелось подумать, помолчать, остаться одному. Но разве уйдешь от ребят в такую минуту.
— Сан Ваныч, с вас причитается!
Именно эта веселая реплика неожиданно расставила все по своим местам. Анищенко пришел в себя, ответил уже совсем спокойно:
— В выходные дни. За мной не пропадет. А сейчас отдыхать. На вахту скоро.
Он лег первым. Закрыл глаза. Но сон не шел. Память, растревоженная радостной новостью, услужливо перебирала вехи не такой уж богатой событиями жизни. Родная станция Татарская, близ Новосибирска, где работал монтером железнодорожной связи… Дальневосточный флот… Игрим… А дальше: буровые, буровые, буровые… Заслужил ли он этот орден? Кто знает… Работал на совесть. И еще поработает. Наверное, Галя уже знает, радуется.
С этой мыслью он и уснул. Очнулся от легкого прикосновения.
— Саша, на вахту пора, — над ним стоял помбур Серега Меньшиков.
Анищенко вскочил сразу, по флотской привычке мгновенно переходя от сна к бодрствованию. Странно, что проспал, обычно сам всех будит. Посмотрел на часы: стрелки торопливо приближались к полуночи.
За окном были легкие сумерки, заменяющие летом в этих местах ночь. Подсвеченные дальним солнцем облака белели у окаема. Ветер гнал их по небу, и казалось, что в окне еще идут кадры виденного недавно фильма. Ребята натягивали отдающие запахом солярки жесткие брезентовые спецовки, и от этого становились как-то крупнее, в чем-то похожими друг на друга.
Он быстро натянул привычную робу. Оглядел парней: все готовы. Толкнул дверь.
— Ну, тронулись.
Они пошли на буровую — все вместе, неровной шеренгой, подстраивая друг к другу шаги.
А навстречу им неслись машинный говор дизелей, суматошное бормотание насосов, лязгание металла о металл — их работа, их цель, их жизнь.