499 Шамсутдинов Избранное Т. 3
Николай Меркамалович Шамсутдинов
Николай Шамсутдинов
ИЗБРАННОЕ
Том 3
Эпос лица
* * *
Познабливая частый пульс в запястье,
предмет метафизических клише, —
В неделю, заварив сумбур, ненастье
повыкосило, шквальное, в душе
Сады Эдема… С яростью обвальной,
чьи вспышки предсказуемо тошны,
Есть в галлюциногенной, инфернальной
реальности разметанной страны
Удобный выход — с ветром, рвущим крышу,
в токае неминучее топя,
На совесть, как в спасительную нишу,
забиться — отвернувшимся — в себя,
Закрыв глаза на то, как, с записною
грызней прогорклых, низменных страстей,
Кружат над обескровленной страною
рои кровососущих упырей,
Пока, переборов опустошенность
и с натиском минувшего на «ты»,
Развал не посягнет на отрешенность
провидящих от здравой немоты…
Вот так, с иммунитетом к порицанью,
лишь тот, кто рылом в стенку и — молчок,
Пусть мечется в промозглом подсознанье,
исследуя в нем каждый тупичок,
Покуда, только ж от неврастении,
отдав варягам даль свою и ширь,
В объятиях глумливой эйфории
забылась простодушная Сибирь,
Чья щедрость, как и в прошлом, безвозмездна,
временщикам на откуп отдана,
И прободная истина, как бездна,
зияет в испитом лице. Черна
От боли, что, несытая, гнездится
в его чертах, — безжизненней золы,
Земля, до сердца выгорев, дымится
в тени от «нефтегазовой иглы»,
Простертой через всю страну. С испода
еще жива, но — растеряв свое,
Безмолвствует забитая природа,
что вбита, обмерев, в небытие.
Надсадной ночью убедись воочью,
как, выжигая чаянья дотла,
Бесовский ветер, стервенея, в клочья
рвет газовые, в реве, факела,
Чей воспаленный норов не заямить…
Так черен, достигая сердца, наст,
Что пеплом опыляемая память
уже ни чувства, ни ростка — не даст.
И не поля, не фабрики, не домны —
на яростном, клокочущем свету
Неисчислимей, разрастаясь, сонмы
душою обращенных в пустоту.
Вполглаза мир оглядывая хмуро,
они, без истерии по стране,
Нахохлясь, вне — глумливого гламура,
высокомерных подиумов — вне.
С ладонью за подачкой у забора,
забившаяся в нищие, в бомжи
Провинция, бледнея от позора,
униженней — над пропастью во лжи…
Ведь, как и оказалось, «голодранцы»,
с анафемой посулам бытия,
Мы все, в конечном счете, новобранцы небытия, заветное тая.
Казнимая своим долготерпеньем,
жизнь благорасположенней к другим,
Сполоснутая ледяным презреньем
«хозяев жизни» к беспортошным, к ним,
Чьи чаянья не то чтобы сугубы,
но — вопиют в отчаянье. Нельзя
Не усомниться в том, что мы безлюбы,
и только деньги — лучшие друзья,
Покуда, неизменная от века, в основе, лицемерная, груба,
С душою — выедает человека надсадная, распадная алчба.
В комфортном отчужденье — не замкнуться…
освистанному совестью, увы,
Уже к заметам детства — не вернуться,
как и к себе, к невинному. Мертвы
Его глаза рептилии… Во внятных
слезах, любви печальная сестра,
Сегодня верность — умирает в клятвах,
кремневых и незыблемых вчера.
Уже, кто ни лукавь, не опровергнуть,
что серою — шибает торжество
Нахрапистого торжища, чтоб ввергнуть
нас в смуту… Не оспаривай родство
С приматом — расползается, как сепсис,
к обетованным благам на пути,
Безумье. Мотивированный скепсис
иллюзиям кретина посвяти,
Не заблуждаясь… Прекрати метанья,
как, впрочем, и претензии свои,
Коль не с кем преломить воспоминанья
«о Шиллере, о славе, о любви…».
Тем, значит, избываемая глухо, насущнее — опора бытия,
Поэзия, поверенная духа, неконвертируемая твоя…
Ибо не подлежит подмене… Сира —
по назначенью и природе, в ней
Судьба любого — чем не мера мира,
погрязшего в скабрезности своей?
Любовь чужда канонам проторенным…
Не в ней ли, с неизменным вороньем
Над парком, держат сердце отворенным
для милых, провороненных враньем
Надменной черни? — ибо, в назиданье,
куда как редок в чокнутые дни
Заветный мелос женского молчанья
в изнеможенье… Звонкие, сродни
Себе ж, в ветхозаветной ностальгии
по чистоте отсутствия, на страх
Обыденщине, вечные стихии свежо перекликаются в стихах,
Настойчивы и беспредметны, рядом…
Но и, подвид мишени в свой черед,
Ужели, переглядываясь с адом,
их жизнь, как лист по осени, сметет,
По нервы сожжена неврастенией?
И человек, затурканный уже,
Истерзан повседневной истерией,
предъявит миру — дьявола в душе?
И все же — счастлив, кто, присяжный антик,
настойчив, не молчит о болевом,
Поэзию — у гибели, р о м а н т и к,
оспаривая пламенным пером…
Покуда, при грошовой дешевизне
стереотипных ценностей, она,
Любви и сострадания полна, —
всё то, что есть у незабвенной жизни…
_2008_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
Николай Шамсутдинов
ИЗБРАННОЕ
Том 3
Эпос лица
* * *
Познабливая частый пульс в запястье,
предмет метафизических клише, —
В неделю, заварив сумбур, ненастье
повыкосило, шквальное, в душе
Сады Эдема… С яростью обвальной,
чьи вспышки предсказуемо тошны,
Есть в галлюциногенной, инфернальной
реальности разметанной страны
Удобный выход — с ветром, рвущим крышу,
в токае неминучее топя,
На совесть, как в спасительную нишу,
забиться — отвернувшимся — в себя,
Закрыв глаза на то, как, с записною
грызней прогорклых, низменных страстей,
Кружат над обескровленной страною
рои кровососущих упырей,
Пока, переборов опустошенность
и с натиском минувшего на «ты»,
Развал не посягнет на отрешенность
провидящих от здравой немоты…
Вот так, с иммунитетом к порицанью,
лишь тот, кто рылом в стенку и — молчок,
Пусть мечется в промозглом подсознанье,
исследуя в нем каждый тупичок,
Покуда, только ж от неврастении,
отдав варягам даль свою и ширь,
В объятиях глумливой эйфории
забылась простодушная Сибирь,
Чья щедрость, как и в прошлом, безвозмездна,
временщикам на откуп отдана,
И прободная истина, как бездна,
зияет в испитом лице. Черна
От боли, что, несытая, гнездится
в его чертах, — безжизненней золы,
Земля, до сердца выгорев, дымится
в тени от «нефтегазовой иглы»,
Простертой через всю страну. С испода
еще жива, но — растеряв свое,
Безмолвствует забитая природа,
что вбита, обмерев, в небытие.
Надсадной ночью убедись воочью,
как, выжигая чаянья дотла,
Бесовский ветер, стервенея, в клочья
рвет газовые, в реве, факела,
Чей воспаленный норов не заямить…
Так черен, достигая сердца, наст,
Что пеплом опыляемая память
уже ни чувства, ни ростка — не даст.
И не поля, не фабрики, не домны —
на яростном, клокочущем свету
Неисчислимей, разрастаясь, сонмы
душою обращенных в пустоту.
Вполглаза мир оглядывая хмуро,
они, без истерии по стране,
Нахохлясь, вне — глумливого гламура,
высокомерных подиумов — вне.
С ладонью за подачкой у забора,
забившаяся в нищие, в бомжи
Провинция, бледнея от позора,
униженней — над пропастью во лжи…
Ведь, как и оказалось, «голодранцы»,
с анафемой посулам бытия,
Мы все, в конечном счете, новобранцы небытия, заветное тая.
Казнимая своим долготерпеньем,
жизнь благорасположенней к другим,
Сполоснутая ледяным презреньем
«хозяев жизни» к беспортошным, к ним,
Чьи чаянья не то чтобы сугубы,
но — вопиют в отчаянье. Нельзя
Не усомниться в том, что мы безлюбы,
и только деньги — лучшие друзья,
Покуда, неизменная от века, в основе, лицемерная, груба,
С душою — выедает человека надсадная, распадная алчба.
В комфортном отчужденье — не замкнуться…
освистанному совестью, увы,
Уже к заметам детства — не вернуться,
как и к себе, к невинному. Мертвы
Его глаза рептилии… Во внятных
слезах, любви печальная сестра,
Сегодня верность — умирает в клятвах,
кремневых и незыблемых вчера.
Уже, кто ни лукавь, не опровергнуть,
что серою — шибает торжество
Нахрапистого торжища, чтоб ввергнуть
нас в смуту… Не оспаривай родство
С приматом — расползается, как сепсис,
к обетованным благам на пути,
Безумье. Мотивированный скепсис
иллюзиям кретина посвяти,
Не заблуждаясь… Прекрати метанья,
как, впрочем, и претензии свои,
Коль не с кем преломить воспоминанья
«о Шиллере, о славе, о любви…».
Тем, значит, избываемая глухо, насущнее — опора бытия,
Поэзия, поверенная духа, неконвертируемая твоя…
Ибо не подлежит подмене… Сира —
по назначенью и природе, в ней
Судьба любого — чем не мера мира,
погрязшего в скабрезности своей?
Любовь чужда канонам проторенным…
Не в ней ли, с неизменным вороньем
Над парком, держат сердце отворенным
для милых, провороненных враньем
Надменной черни? — ибо, в назиданье,
куда как редок в чокнутые дни
Заветный мелос женского молчанья
в изнеможенье… Звонкие, сродни
Себе ж, в ветхозаветной ностальгии
по чистоте отсутствия, на страх
Обыденщине, вечные стихии свежо перекликаются в стихах,
Настойчивы и беспредметны, рядом…
Но и, подвид мишени в свой черед,
Ужели, переглядываясь с адом,
их жизнь, как лист по осени, сметет,
По нервы сожжена неврастенией?
И человек, затурканный уже,
Истерзан повседневной истерией,
предъявит миру — дьявола в душе?
И все же — счастлив, кто, присяжный антик,
настойчив, не молчит о болевом,
Поэзию — у гибели, р о м а н т и к,
оспаривая пламенным пером…
Покуда, при грошовой дешевизне
стереотипных ценностей, она,
Любви и сострадания полна, —
всё то, что есть у незабвенной жизни…
_2008_