Захаров Глаза Фемиды
Аркадий Петрович Захаов






Роман продолжает увлекательную сюжетную линию, начатую ав­тором в романе «Сень горькой звезды» (Тюмень, 1996 г.), но является вполне самостоятельным произведением.

Действие романа происходит на территории Западно-Сибирского региона в период, так называемого «брежневского застоя», богатого как положительными, так и негативными событиями и процессами в обществе «развитого социализма». Автор показывает оборотную сто­рону парадного фасада системы на примере судеб своих героев.

Роман написан в увлекательной форме, богат юмором, неожидан­ными сюжетными поворотами и будет интересен самым широким кругам читателей. Почти все изложенное в романе когда-то проис­ходило в действительности, характеры действующих лиц собиратель­ны. Поэтому их узнаваемость может носить случайный характер.










АРКАДИЙ ЗАХАРОВ ГЛАЗА ФЕМИДЫ


Моим навсегда ушедшим товарищам посвящается



РОМАН



Автор выражает глубокую благодарность депутату Тюменской областной Думы Козлову Сергею Сергеевичу и Администрации Тюменской области, оказавших неоценимую помощь в издании этой книги.















ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ




_...Отплывших_через_Лету_не_вернуть._

_Но_я_бы_бросил_вызов_пред_богами,_

_И_снова_повторил_свой_страшный_путь,_

_Чтоб_с_ними_посидеть_над_угольками..._




Друзья мои! Надеюсь, я не обижу таким обращением читателей первых двух частей моего романа «Сень горькой звезды», поскольку они уже успели подружиться с его героями, прототипами которых по­служили реальные люди.

Скажу вам по-дружески, я и не ожидал такого теплого приема, ка­кой встретила моя работа. Описанные в романе, реальные герои вдруг стали возникать из забвения, звонить по ночам и являться воочию в рабочее время. От этих неожиданностей я поначалу вздрагивал, ожи­дая нелицеприятностей и строгой критики. Но пронесло мимо: уверя­ют что не очень наврал, и даже не приукрасил. Реальная действитель­ность была и страшнее и прекраснее - не пером описать. И каждый из встреченных не жалел досказать мне свою историю, удивительную как сама жизнь. Я не торопился их записывать, полагая, что главное сделано: роман-памятник написан, издан и слово, данное приятелям в юности, сдержано. Теперь, когда роман стал экспонатом одного из городских музеев, можно считать, что события и люди, в нем описан­ные, не скоро забудутся. И это - главное. Не каждому удается сдер­жать данные в юности обещания, а еще меньшему числу смертных удается воплотить мечты детства. Со мной это случилось и можно было бы почивать на достигнутом.

Однако, не давали задремать читатели моего романа, приставая с одним и тем же вопросом: что было дальше? И стал я вспоминать и задумываться: что же случилось дальше, по истечении десятка с небольшим лет от того момента, когда я расстался с обитателями та­ежного поселка на берегу Неги, отправляя их в дальнее плавание по морю житейскому.

А дальше произошло следующее. Эпоха временной оттепели в ду­ховной жизни страны уступила периоду «застоя», а может быть, и за­столья, в пьяном угаре которого сгорали лучшие чаяния. Обещанного коммунизма не получилось, и наступили времена лицемерия и двой­ной морали. Общество разделилось на большевиков и коммунистов. Коммунисты уже жили в провозглашенном Хрущевым коммунисти­ческом будущем, а большинство народа еще продолжали его строить. И, чтобы не смущать Фемиду массовыми нарушениями Декларации прав человека, ей, богине правосудия, лицемеры накрепко завязали глаза куском агитплаката обозначенного как «Социалистическая за­конность». А может быть, что и сама она надела на глаза повязку, что­бы не смотреть на всеобщую тотальную несправедливость советской жизни, все больше напоминавшую лагерную.

Об этом периоде третья часть моего романа, в которой вы найдете немало старых знакомых - тех, которых успели полюбить и немало новых персонажей, среди которых есть всякие. Но, говорят, в каждой семье не без урода и не им эти строки посвящаются. Продолжим.






ГЛАВА ПЕРВАЯ. КРИМИНАЛЬНЫЙ ПЕТУХ




_«Двери_настежь_у_вас,_а_душа_взаперти,_

_Кто_хозяин_здесь?_ - _напоил_бы_вином,_

_А_в_ответ_мне:_«Видать_был_ты_долго_в_пути_ -

_И_людей_позабыл,_мы_всегда_так_живем!»_

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ


Непьющие охотники, говорят, еще иногда случаются, однако лю­бители «принять на грудь» в недосягаемости от сварливых жен встре­чаются среди них пока еще значительно чаще. Для того и вырывают­ся мужики на свободу из тесных уз своих благоверных, чтобы разок вздохнуть полной грудью, забыться, расслабиться. А поскольку, ина­че чем с оружием в руках, по впитанной еще с материнским молоком, теории Ленина-Сталина, свободу обрести невозможно, то и вооружа­ются супруги, опоясываются патронташами и навешивают на пояса грозного вида ножи из «Спорттоваров», хорошо пригодные для от­купоривания бутылок и ни для чего более. Вероятно из-за этого таин­ственного свойства, известного одним лишь членам касты охотников и рыболовов, обладатели грозных ножей используют их исключитель­но против «Зубровки», «Зверобоя» и изредка, против «Охотничьей», но это не из-за пристрастия к двум первым, а потому, что последняя попала в «Красную книгу» и встречается так же редко, как «Слонов­ка» или «Бегемотовка». Правда, ходят упорные слухи, что однажды, во время первой пытки населения «сухим законом», в поисках «ее родимой», занесло ватагу охотников в татарскую деревню Есаул, в магазине которой обнаружились залежи, вероятно еще со времен при­соединения Сибири, горькой настойки под названием «Ермак», кото­рой местное население, несмотря на постоянную сухость во рту, под влиянием муллы, пренебрегало. Рассказывают, что вся ватага тогда дружно обнажила свои ножи против «Ермака», одним махом отделяя белую головку. Однако, вернемся к нашим охотничкам. Несмотря на подозрительный звон в рюкзаках и плутовской вид супругов, их су­противницы якобы уступают перед грозным видом и внушительной экипировкой, не забыв-таки пригрозить на прощание: «Без добычи не возвращайся, блудень». Известно же, чем «гульливее» женушка, тем сильнее она за мужем бдит. Мужик спешит на свободу, сопрово­ждаемый ее назойливым журчанием, а со двора уже сигналит просту­женным клаксоном видавший виды «газик»: «По коням!» На проща­ние хлопает дверка и - пропал для хозяйства муж. А его озабоченная супруга, подбоченясь, еще секунду посмотрит ему вслед осуждающе, затем вдруг лицом воссияет и переменится, сложит губки бантиком и - к телефону: «Асесяйс!». Верно подмечено: «кто женой не дорожит - пусть на озере дрожит».

А охотники, несмотря на тесноту и духоту под брезентом «газика», тоже меняются лицами, и, еще не достигнув пределов города, стара­ются не упустить времени, чтобы подготовиться к охоте как следует. «У тебя сколько?» - вопрошает один. «Три, - коротко докладывает напарник, и, заметив недоумение во взглядах, поправляется, - и две в резерве». На это все одобрительно крякают. Однако кто-нибудь все-таки сомневается: «Маловато не будет? А если не хватит? Что тог­да?» Его спешат успокоить доводом, что у всех в резерве имеется и должно еще остаться, а потому не следует ли пропустить, так сказать, предварительно? Возражений, как правило, не находится и все друж­но пропускают и раз, и другой, и третий. А потому компания добира­ется на место охоты далеко затемно и от усталости не способна ни к чему кроме тревожного сна. Утренняя зорька безмятежно проходит мимо дремлющих на свободе. Известно, что свобода, приобретенная с помощью оружия, способна одурять и дурманить, пьянить и требо­вать добавки, пока не кончатся жидкие боеприпасы, прихваченные из дома, не будет израсходован резерв главного командования, под­нятый со дна пожарной бочки, а гонец, посланный за подкреплением в деревню, исчезнет без вести. И вот тогда...

Тогда, в негодовании, дав последний залп по пустым бутылкам, возвращаются домой охотники, уставшие до изнеможения и глубоко опечаленные предстоящим неминуемым объяснением причин своего непроизводительного для домашнего хозяйства и сокрушительного для семейного спокойствия трехдневного безделья при усугубляю­щем отсутствии хоть какой-нибудь добычи.

Один такой охотколлектив и тащил на своих плечах по пустынным охотничьим просторам угрюмый, как катафалк, автовездеход Г АЗ-69. В знак возмущения седоками и самим водителем, он как мог их раска­чивал, нарочно выбирал самые глубокие колдобины и удовлетворенно урчал мотором, когда на очередной кочке дремлющие в пыльном кузо­ве охотнички до искр в глазах стукались лбами. Разбитая грунтовка и самого водителя укачивала, мутила и позывала к рвоте...

Видимо из желания расквитаться за обидное небрежение к себе, «газон» на очередной развилке лесной дороги свернул не в ту сторону и через короткое время оказался на краю лесной поляны, в дальнем конце которой за подобием изгороди стаями бродили куры. Впрочем, бродили они и среди елок. Некоторые из них, особо отважные, про­сачивались наружу сквозь отверстия в ограждении птицефермы, ко­торое смогло бы задержать разве что быка, или, на некоторое время, телку, но уж никак не птицу, которая хотя и родилась в неволе, но ре­шилась умереть на свободе от зубов лисицы, бродячей собаки или не менее бродячего охотника до курятины. Но, се ля ви, такова куриная натура и, если хотите, даже судьба, и не нам ее осуждать, или, избави бог, пытаться исправить. Потому, как кому суждено кончить жизнь в кастрюле или на вертеле, тот, как ни кукарекай, там и кончит. И забор тут не при чем.

Сторож птичника Никодим, которому еще в прошлом году было поручено залатать сетку и который не торопился поручение испол­нить, в душе и по призванию был философ и к птицам имел сочув­ствие. Особенно к тем, которые из-за нехватки кормов комбинирован­ных, отправлялись на корма подножные к ближайшим муравейникам и в погоне за муравьиными яйцами удалялись настолько далеко, что собственные яйца до птицефермы не доносили и оставались в лесу их насиживать. «Кормить надо лучше, а не сетку латать - парировал Никодим постоянные вялые укоры зоотехника. - Сытость ко сну рас­полагает, а не к побегу. Уж я-то по себе знаю». Очевидно, Никодим и на самом деле знал толк в сытости, поскольку большую часть слу­жебного времени спал в сторожке на краю курятника. А на голодный желудок, всем известно, не спится.

Так и шло своим чередом: зоотехник укорял, сторож философство­вал, куры разбредались, а председатель, ежегодно наезжая на ферму с инспекцией, багровел, ругался матом до полной потери голоса, с целью восстановления которого опоражнивал бутылку водки с зоотехником, запивая сырыми яйцами. И уезжал на центральную усадьбу до следую­щего раза. А куры о последних указаниях руководства продолжали ре­шительно ничего не знать и знай себе гуляли по лесочку вдоль дороги.

Вот на эту самую дорожку и вывернул заплутавшийся с похмелья охотничий «газон» и остановился, клюнув передком, приглушенно постукивая сердцем, очевидно ошарашенный изобилием беспризорно бродящей дичины. В его недрах произошло движение и из бесшумно отворившейся двери выпали сразу три мешковатых ловца удачи, ре­зонно определивших, что в ощипанном виде отличить бродячую ку­рицу от летучей куропатки сможет лишь тот, кто эту куропатку хоть раз попробовал. А их женам вкушать дичину как-то не доводилось... Куры, привыкшие, что их беспрестанно ловят и водворяют за сетку, откуда без хлопот можно снова удрать, не особенно разбегались и покорно устраивались в кузове «газика», пока в нем не стало так же тесно, как в домашнем курятнике Никодима. После чего довольные охотники снова хлопнули дверкой и «вдарили по газам», торопясь покинуть фартовую поляну и выбраться на большак или в укромное место, чтобы без лишних свидетелей преобразить пернатых кур в ощипанных и опаленных куропаток.

Однако жизнь человеческая вообще, и охотника в особенности, чревата самыми неожиданными и коварными поворотами. На одном из них, особенно чреватом и коварном, «газон» не вписался в колдо­бину, его занесло, закрутило, подбросило и перевернуло кверху брю­хом на хлипкие дуги брезентового верха, в глубокую сухую канаву, где он еще немного побрыкал колесами и затих мотором. Незамедли­тельно вслед за этим, из-под порванного тента на божий свет показал­ся петух, которому ситуация явно понравилась, поскольку он поскреб когтем влажный песок дороги, гордо выпятил грудь и весело заорал на весь лес: «Криминал!» На зов предводителя из прорехи выбрались еще семь хохлаточек и не торопясь, как шалавы на бульваре, приня­лись прогуливаться поблизости, в явной надежде, что петух отойдет от шока и на радостях пожелает потоптать какую-нибудь куричонку вне очереди и графика. Но недаром считается, что куриный ум - это куриный ум, и не более того. Откуда было догадаться хохлаточкам, что на их беду старая кляча колхозного зоотехника Прохора Варла­мыча притащит его к этому же повороту. В душе, видимо, художник, Прохор Варламыч придет в неописуемое возбуждение от открывшей­ся ему живописной панорамы с перевернутым на смятые дуги везде­ходом и праздно гуляющими вокруг него курицами. Несмотря на глу­бокое похмелье, зоотехническое образование Прохора не позволило ему перепутать вполне колхозного вида куриц с единолично бродячи­ми куропатками. А потому он осадил дежурную по конюшне кобылу Зорьку, приказал ей не двигаться (как будто она была на то способна) - очевидно из того озорства, на которое способны только зоотехники да деревенские гармонисты при виде засыпающей на ходу полужи­вой животины, привязал уздечку за кардан перевернутого «газика» и вежливо поинтересовался, как лежится под машиной охотникам до общественных курей. Охотникам, упрессованным под тентом, навер­ное, лежалось не очень мягко, потому, что они взмолились о помощи, обещая расплатиться за нее в ближайшем же магазине.

Зоотехник огорчился за неудачников, так неосмотрительно истра­тивших жидкий боезапас, припомнил, что до ближайшего магазина в котором есть или может оказаться, километров сорок, а то и больше и огорчился снова, еще того сильней. А когда вспомнил про сезонный «сухой закон», то и вообще расстроился. А так основательно огорчив­шись, он вознегодовал на расхитителей социалистической, хотя и бро­дячей по лесу, но собственности и пришел к выводу, что и воспиты­вать и выручать их в одиночку крайне неразумно и неосмотрительно. Тем более, что в телеге лежали три мешка только что уворованного комбикорма, для посторонних глаз не предназначенные. «Счас, выру­чу», - пообещал он узникам «газона», отвязал кобылку, свистнул на прощание и уехал разгружаться и за подмогой. Через некоторое вре­мя, которое охотничкам показалось вечностью, он вернулся с полной телегой краснорожих мужиков, которые привычно ловко переловили в мешок хохлаток и их краснобородого предводителя и только потом перевернули на колеса «газон». Ко всеобщему удовольствию под ним все оказались живы, хотя и изрядно помяты, но не изувечены.

«Ага! - обрадовались деревенские. - Теперь понятно, куда птице- поголовье колхозной фермы улетучивается. И по скольку раз на дню вы за курями наезжаете?» Городские, несмотря на свой не внушаю­щий доверия побитый вид, ПЫТАЛИСЬ БЫЛО ОПРАВДЫВАТЬСЯ. Но городскому, даже когда он в шляпе и в галстуке, в деревне веры нет. А уж когда он в телогрейке и куриных перьях, да при наличии полного мешка живых улик то и вовсе. Вдобавок ко всему, сторож Никодим просто парил вокруг задержанных соколом, уверяя, что дав­но их приметил, выслеживал, но только догнать не успел из-за того, что Прохор на кобыле его опередил, и машину похитителей он знает как облупленное яичко, а потому требовал, хотя и не смертной казни для расхитителей, но сурового и справедливого милицейского про­токола. «В протокол их занесть, чтоб знали. И все тут, а потом под суд и по семь лет расстрела каждому». - горячился Никодим. Ему сочувствовали и соглашались, что протокол нужен.

Однако, протокол дело долгое и не каждому доступное. Пока вы­зывали участкового, пока он приехал, то да се, задержанных разме­стили в сторожку на птичнике под охрану Никодима, который очень сокрушался, что злодеи отдыхают на его хорошо обжитом топчане, в тепле и удобстве, а он, можно сказать от этого пострадавший, сна­ружи под солнцем и ветром, еще их же и охраняет. От непривычного дискомфорта, а может, от чего другого, у Никодима разлилась желчь и он проникся к своим подопечным не то, чтобы неуважением, а хуже того - недоброжелательством, какое иногда возникает у пожилых лю­дей, если их неосмотрительно вытянуть из насиженного угла. Воз­можно такое же недоброжелательство, вкупе с неудачно сложивши­мися знаками зодиака и остервенением, которое иногда возникает у мужиков по понедельникам, подвинули прибывшего к месту проис­шествия участкового составить такой исчерпывающий протокол за­держания с поличным, что у незадачливых охотников не возникло никаких сомнений, что придется им от двух до пяти лет покукарекать за металлической сеткой и колючей проволокой, подобно колхозным курам, и на таком же скудном пайке. С той только разницей, что у колхозных петухов под боком всегда шевелятся курочки, а в том ку­рятнике, куда участковый обещал поместить расхитителей колхозной собственности, сплошь одни бойцовые петухи, да и то все стриженые. Поневоле запоешь «Разлуку» или «Матушку-репку».

И запели горе-охотники на разные голоса, каждый умалял свою вину. Да без толку: следствие не проведешь, разве что затянешь. Вот они и тянули как могли, то ли в надежде на амнистию, то ли на дру­зей с «волосатой лапой». И напрасно: с матюгами и грехом пополам, однако через полгода с лишком доковыляло-таки петушиное дело до суда, который в то время еще назывался народным, может, потому что в стране чуть не половина народонаселения под ним побывала, а другая стояла в очередь. Отчего и возникла в народе истина: от сумы да от тюрьмы не зарекайся... Короче говоря, суду предстояло быть. Вопрос стоял только: когда и где. «Когда» - из-за чрезвычайной за­груженности суда и летних отпусков все отодвигалось и отодвига­лось, пока не оказалось, что отодвигать уже некуда и пора судить, невзирая на жару, грибной сезон и разгар покоса. А вот с «где» едва не вышла незадача. Идти процессу полагалось по месту совершения преступления. Однако в деревеньке, к которой прилепилась птице­ферма, перелицованная в избу-читальню церковушка не вынесла метаморфозы, самовоспламенилась и дотла сгорела еще до войны, а других общественных помещений взамен утраченного никто не удо­сужился построить, то ли потому, что за войну деревенька оскудела мужиками, то ли потому, что оскудела умами - никто не скажет, толь­ко факт, что суд оказалось проводить негде. А процесс, ввиду его осо­бой воспитательной важности, предстояло проводить показательный, а следовательно, не иначе как выездной. К тому же и в плане работы суда на июль значилась выездная сессия. Пришлось проводить теле­фонные консультации с заведующим отделением колхоза, с сельсове­том и даже райпотребсоюзом. И там и там судью заверили: несмотря на покос и появление в лесу «белых», явку населения и проведение процесса обеспечим, не сомневайтесь. Только приезжайте, если про­рветесь по бездорожью.

«Обеспечить явку» - это секретарь сельсовета воспринял как осо­боважное задание, которое в условиях товарного дефицита и «сухо­го» закона районного масштаба возможно было выполнить одним-единственным результативным способом: завезти в магазин спиртное.

В результате недолгих переговоров с кооперацией, спиртное в ма­газин завезли под условие - без разрешения не торговать. Неизвестно откуда взялся и пошел гулять по деревне ядовитый слушок, что вина всем не хватит, достанется только тем, кто явится на суд, досидит до приговора и уж тогда непременно отоварится. Понятно, что желаю­щих прийти на судебное заседание оказалось больше, чем достаточ­но и измученный жаждой народ громко восхищался отечественным правосудием, благодаря только которому и удается, наконец, выпить. И еще мечтали, чтобы таких выездных процессов в их деревне слу­чалось бы побольше, хотя бы раз в месяц, не жалко если для такого праздника и весь бы курятник расхитили. С местом заседания реши­лось еще проще: на плотно утоптанной площадке перед магазином из свежего теса срочно возводились скамейки. А постоянно полыхав­ший над широким магазинным крыльцом красный флаг должен был создавать торжественность, официальность и придавать имидж госу­дарственности происходящему под его сенью.

Дураку ясно, что в день суда никто в деревне на работу не вышел: с утра толпились у крыльца, занимали места поближе и интересова­лись «какую» завезли накануне. Оказалось, что по случаю суда за­везли «Стрелецкую», потому, как на этикетке пусть и не греческая богиня с мечом и весами, а русский с топором, стрелец на выпивку, сходство между которыми глубокомысленно заметил Никодим: «Ни тому, ни другому не попадайся - снесут голову не глядя. Особенно спьяну».

Изнывали на солнышке, ожидая приезда судейских. С их выездом тоже оказалась незадача: в единственную судейскую «Волгу» требо­валось вместить судью с двумя заседателями, секретаря суда, адвока­та с прокурором, конвой и трех подсудимых. Задача на первый взгляд неразрешимая. Но не для прокурора - он поехал на своей и взял с со­бой адвоката и милиционера-конвойного. Подсудимым же было пред­ложено к месту суда добираться самостоятельно, хотя бы на том же охотничьем «газике», но на суд ни в коем разе не опаздывать, иначе это будет рассмотрено как попытка уклонения от правосудия. Ясно, что после такого предупреждения горемыки-подсудимые на всякий случай прибыли еще с вечера, ночь промаялись у костра на старице, где за ухой и выпивкой до зари гадали что день грядущий им готовит. И, видимо, извелись и исстрадались донельзя, потому, что наутро вид у них оказался настолько изможденный, что хоть в тубдиспансер на обследование направляй, а не под суд. Однако справедливый совет­ский суд различия не делает: «тубик» ты или алкоголик - неважно. Если «тубик» - в зоне дойдешь, если алкоголик - могила исправит, если ни то и ни другое - еще не все потеряно - какие ваши годы.

Солнышко уже припекало, и страсти на полянке перед наглухо за­крытой дверью магазина начинали разгораться, когда суд в полном составе на двух автомашинах изволил прибыть и разместиться на крыльце магазина за широким столом, за неимением красного барха­та, покрытого оберточной бумагой из того же магазина. Для прокуро­ра и адвоката места на крыльце не хватило и им установили шаткий столик прямо на траве. И секретарю суда места поначалу не оказа­лось, но изворотливая девчонка-практикантка умудрилась удобно примоститься на приступочке, заранее наготовив камушков, чтобы придавливать от ветра листы протокола. Подсудимые и судьи заняли свои места, и заседание началось. Чуть было не началось: вдруг вы­яснилось, что из зала суда, если под таковым понимать поляну, по уголовно-процессуальному кодексу обязательно необходимо, однако совершенно некуда удалять свидетелей. На удалении жестко настаи­вал прокурор, его поддержал адвокат и суд, посовещавшись на месте, принял решение свидетелей удалить внутрь магазина, поскольку ина­че все равно некуда. О чем и было объявлено.

Когда продавщицу Фешу попросили отворить двери для свидете­лей, зал немедленно среагировал и желающих дать показания вдруг оказалось многократно больше, чем проходило во время следствия. От этого суд пришел в некоторое замешательство, но Феша его не­ожиданно выручила: не желая допустить переполнения и без того тесного магазинчика, она просто захлопнула дверь перед носом оче­редного внезапного свидетеля, и суд с ее действиями согласился, как говорится - де факто.

Нудную процедуру опознания обвиняемых, оглашения обвинитель­ного заключения пересказывать не буду, как типичную и похожую как две капли воды на другие, ей подобные. Отмечу лишь, что речь проку­рора была страстной и сводилась к требованию осудить расхитителей по всей строгости за вооруженный разбой и кражу государственной собственности с применением технических средств и особой дерзо­стью. Со своей стороны адвокат, в ходе судебного состязания сторон, настаивал на полной непричастности подзащитных, требовал осудить самоуправные действия колхозников по их задержанию, настаивал на привлечении к суду Никодима и Прохора Варламыча за преступную халатность выразившуюся в роспуске кур на свободное гуляние по дороге общего пользования, что привело к их экстренному объезду и превороту «газика», едва не приведшему к человеческим жертвам. В заключение адвокат отметил отсутствие в следственном деле протоко­ла опознания вещественных доказательств и неприобщение их к делу. И потребовал предъявить для опознания обнаруженных возле пере­вернутой машины свободно бродивших птиц и выразил сомнение, что это были именно колхозные куры, а не куры частных лиц (или даже наоборот - абсолютно вольные), которые с иском в суд не выходили. И не были ли это вообще не домашние, а напротив, лесные свободногу­ляющие птицы из обширного семейства куриных: куропатки, тетерки, копалухи, дрофы, стрепеты и так далее.

Суд к его доводам прислушался. Для разрешения заданного вопро­са из магазина срочно затребовали бригадира птицефермы Данилова. Посланный за ним милиционер долго не появлялся в судебном при­сутствии, а когда появился с утомленным бригадиром, то оказался не­ожиданно красен лицом, как перец на этикетке популярной в народе лечебной настойки (возможно, от духоты, в которую ему пришлось окунуться в магазине).

Утомленный духотой бригадир суду с затруднением пояснил, что решительно не знает, куда подевались отловленные на дороге куры, поскольку некоторое время они содержались в чулане вместе с за­держанными, которых потом увезла милиция. Возможно, и кур она забрала с собой тоже, для приобщения к следственному делу и очных ставок. От этого заявления судья впал в задумчивость, надел очки и на два раза перелистал дело, но ни кур, ни следов их пребывания между листами не обнаружил. После чего предупредил бригадира об ответственности, которая может наступить уже лично для него, если он не изыщет запропастившиеся вещдоки и живыми или мертвыми не представит их для опознания и судебной экспертизы. Так и про­звучало: живыми или мертвыми. От неожиданности, а может, от чего еще, бригадира закачало, но он, собравшись с силами, мужественно устоял на поплывшей под ногами полянке, а затем, лавируя между шнырявшими под ногами скамейками, направился исполнять требо­вание суда, бормоча под нос: «Мертвых - да это я вам сколько угод­но...» На это не обратили внимания. Между тем, в процессе назре­ла некоторая заминка, вполне преодолимая путем опроса остальных свидетелей, которые томились ожиданием своей очереди, в магазине и, вероятно, от духоты и волнения чувствовали себя самих уже за­ключенными, а потому вели себя соответственно и все время заво­дили песню нестройным хором: «В воскресенье мать-старушка к во­ротам тюрьмы пришла - своему родному сыну передачу принесла...» Визгливая разноголосица и почти полное отсутствие музыкальности неприятно травмировали психику и состава суда, и подсудимых, но в особенности зрителей, которые в число свидетелей, заключенных в лавку попасть не удостоились, а потому вынуждены были алкать и терзаться жуткими догадками по поводу достаточности жидкого де­фицита в кои-то веки попавшего в захолустье. В преддверии лавки назревал бунт.

Тогда, снова посовещавшись на месте, суд объявил перерыв и воз­намерился удалиться в зал для совещания. Однако и с этим возникла серьезная заминка: удаляться оказалось некуда, поскольку Феша вы­дворила из магазина полностью потерявших платежеспособность и частично, дееспособность, якобы свидетелей, навесила на двери ку­лацкого облика замчище и отправилась обедать сама и кормить свое­го мужика и борова, тем самым легкомысленно уравняв себя в правах с глубокоуважаемым советским судом. Тогда и судьи вспомнили, что и они люди, а значит, имеют такие же гражданские права на отдых, обед и прочее, чему человечество не чуждо. Все это, стараниями того же бригадира, состоялось на зеленом бережке весьма неголубой реки, которая прямо-таки взывала окунуться и освежиться. На обед, как было приказано, бригадир подал вещдоки, то есть курятину во всех ее видах: от глазуньи, до супа-лапши и шашлыка. После купания да еще на свежем воздухе, аппетит у судей и иже с ними подразыгрался. И когда адвокат Романов в восторге от великолепия стола и по адвокат­ской привычке многозначительно крякнул, зоотехник Прохор Варла­мович немедленно прореагировал и приподнял угол брезентового по­лога. Зеленое бутылочное стекло блеснуло таинственно и призывно. «А, давайте! - безнадежно махнул рукой судья. - По чуть-чуть. «Все с ним согласились, что по чуть-чуть не повредит. Под курятинку при­няли по капельке, потом еще по чуточке, а потом допили окончатель­но, чтобы не оставлять в бутылках...

Я не берусь утверждать, что исключительно великолепный пей­заж, река и солнце благотворно подействовали на состав суда, отче­го он вернулся с обеда более благодушным и умиротворенным, чем накануне его. Хотя и умиротворяющее влияние природы на самые зацикленные головы вряд ли кто возьмется отрицать. Когда слегка поредевшая толпа зрителей расселась по лавкам, судьи заняли свои места и опрос свидетелей продолжился. Вызвали сторожа Никодима. Никодим суду дал показание, что верно, куры на птицеферме имеют­ся в достаточном числе, но в каком именно - утверждать не берется - никто их не считал, поскольку кур считать, все одно, что зайцев ловить - дело безнадежное: всех не переловишь, а только умаешься. Но за одно ручается точно - кур на птичнике неизмеримо больше, чем петухов и оттого петухи сплошь все изможденные, чахлые и не поют, а все порываются улизнуть из неволи, хотя бы и в лес, где его в конце недолгой свободы обязательная погибель ждет. Но ничего не поде­лаешь - такой, видно, всеобщий закон природы. Вот у них в деревне, баб чуть не по семь на каждого мужика приходится. От этого бабье сплошь нервное, агрессивное, на исчезающих мужиков наскакивает и все норовит если не заманить и замаять, то хотя бы выругать и закле­вать стаей. Вот, к примеру, Фекла Ивановна, птичница. Отчего она та­кая злыдня? А оттого, что без мужика с самой войны звереет, никому не дает спуску. И судимость имеет за членовредительство в прямом смысле: она Агею Серкову, соседу-воздыхателю вилкой в его верный член тыкнула, когда он к ней побаловаться заглянул. Агей теперь ин­валид женского фронта, а с нее как с гуся вода. От этих богомерзких баб мужики в деревне стали нервные, пугливые и все норовят подаль­ше куда забиться - в леса, на рыбалку, а то и в город, где затеряться легче. И пьют исключительно через бабский мерзкий характер. Взять, к примеру, гражданку Феклу...»

На этом месте судья Никодима вежливо прервал и попробовал воз­вратить к сути вопроса: «Может, ли он достоверно подтвердить, что задержанные вокруг охотников куры принадлежали именно колхозу и никому другому?».

Вместо ответа, это свидетель потупился и замолчал надолго. Взгляд его погас и как бы ушел внутрь, в самую глубину вопроса. По скамейкам прошелестел шорох ожидания: земляки знали, что по­сле ухода внутрь себя Никодима обязательно пронесет философией. И точно: едва Никодим встрепенулся, как петух на насесте, то первое, что он произнес, было его знаменитое: «Диалектически - это смотря с какой точки рассматривать. Вот, говорят, человек рожден для сво­боды, как птица для полета. Из этого равенства следует, что и птица должна быть свободной. Другой вопрос: курица - это птица, или не очень? Пойдем от обратного. Вспомним древнюю мудрость: курица - не птица, баба - не человек. Однако, осмелюсь здесь сказать, перед советским законом, как говорится, все равны: и мужики, и бабы. По­тому как из одного места родятся. А коли так, то и курицу, если она на свободе вывелась, следует птицей считать и свободной от рождения. Птицы созданы природой, для того, чтобы порхать, петь и услаждать слух и взор, а посему никто не давал права среди леса их отлавливать и заключать в клетки, вольеры и птичники. Теперь вернемся к челове­ку - если птицу нельзя свободы лишать, то почему человека можно?»

Неудержимые словоизлияния свидетеля судья вынужден был приостановить тем же вопросом, но поставленным в несколько иной плоскости: «Может ли свидетель отличить колхозную курицу от частнособственнической или даже совершенно дикой, и по каким признакам?» Никодим кивнул утвердительно: «Нет ничего проще - не первый год на этом сидим. Если ее сварить - и тогда хоть с закрыты­ми глазами. Можете проверить: возьмите у Феклы ее домашнюю ку­рочку, сварите и такую же курочку из птичника, в другой кастрюльке, а потом сравним. Разница наверх и выплывет. От домашней - бульон прозрачный, душистый, наваристый, а от колхозной - мутный и ком­бикормом отдает...»

Адвокат В. Н. Романов этих слов как будто ждал и предложил суду провести немедленный следственный эксперимент и проверку слов свидетеля. Суд, пошептавшись, дал согласие. Тогда адвокат вынул из сумки газетный сверток и освободил из него предусмотрительно прихваченную с обеда вареную курицу и представил Никодиму на опознание с предложением установить, какого она роду-племени. Ни­кодим, едва окинул тушку взглядом, как уверенно заявил, что перед тем как подохнуть, она, без сомнения, считалась колхозной. И что у частных хозяев таких тощих и синюшных кур не бывает, да и не может быть, потому, что курочка, даже если ее не очень подкармли­вать, а взаперти не держать, пропитание себе сама отыщет, по зер­нышку, по зернышку наклюется, да и сыта будет. А то, что эта перед тем как в ошпарку попасть, сама собой подохла от голода и тоски, так это можно не гадать и к бабке не ходить - по паршивой коже видно. Птичница Фекла таких по утрам под насестом каждый день собирает и в кипяток, чтобы перо снять. Потом их в ящики пакуют и в город на распродажу - не пропадать же мясу. Если на верите - спросите Феклу, она подтвердит, что с тех пор как холода минули, специально для продажи птицу ни разу не забивали...»

При этих словах свидетеля весь состав суда, не исключая даже прокурора, по неизъяснимой причине слегка затошнило, а молодень­кую секретаршу даже немного вырвало, к чему зрители отнеслись очень даже сочувственно, а адвокат почему-то с удовлетворением.

Судья неприличного свидетеля вознамерился уже поскорее отпу­стить, но невозмутимая защита попросила разрешения задать Нико­диму еще один вопрос: «А каковы на вкус были птицы, отловленные возле перевернутой машины охотников? И можно ли утверждать, что это были именно колхозные куры?» Прокурор этот вопрос посчитал некорректным и заявил было протест, но суд протест обвинения от­клонил и Никодим, ничуть не смущаясь, ответил вполне откровенно и с удовольствием: «Превосходные, и бульон наваристый, комбикор­мом не отдает. И нечего вокруг улыбаться. Граждане судьи, попро­буйте, сядьте на мое место. Спрашивается: кур и охотников, когда отловили, куда поместили? Ответ: в мою сторожку. Потом охотни­ков увезли, а кур в моей сторожке оставили, без оприходования, как бесхозного имущества и без средств пропитания. А поскольку они на колхозном балансе не состоят, то им и колхозной кормежки не пола­гается. Спрашивается, что мне было с этими бродяжками делать? На ферму выпустить? А если они орнитозом заразные и от них массовый падеж произойдет - что тогда? Кормить их? Значит, надо у колхозной птицы комбикорма красть, а я не за этим сюда приставлен. В лес вы­пустить - еще хуже - только бродячих собак приваживать. Осталось одно - забить и съесть, чтобы не пропадали. Ничего, жирные оказа­лись, не то, что колхозные. Петушка, правда, прирезать не удалось, потому что его Фекла домой утащила. Все одно, говорит, не опри­ходованный и нигде не числится. Он и сейчас ее домашних хохлаток топчет, бойкий такой, певучий, веселый, не в пример колхозным...».

В качестве следующего свидетеля перед судом предстала птич­ница Фекла Абрамова. Осмелюсь заметить, что употребленное мною слово «предстала» в отношении Феклы могло быть употреблено с известными оговорками и в весьма переносном смысле. Во-первых, Феклу следовало отыскать, а когда она обнаружилась в лавке, то ее оттуда извлечь. Чему она упорно сопротивлялась с применением ослабленных «Стрелецкой» сил и недопустимых в отношении ор­ганов власти выражений. Огорченная, возникла перед судом Фекла Ивановна и закачалась на неустойчивых ножках в резиновых чунях с вопросом к суду: «Че надо?»

Пришлось судье терпеливо втолковывать Фекле ее гражданские права и обязанности. Фекла, слушая судью, согласно кивала и поч­ти не пререкалась, в меру сил, а дослушавши до конца, снова зада­лась глубокомысленным вопросом, но теперь уже к самой себе: «И че надо?» И попробовала заснуть не сходя с места. Суду пришлось призвать Феклу к порядку и предложить давать показания. Фекла встрепенулась, как хохлатка на насесте, сбросила дремоту и понесла обо всем сразу, о том что она женщина одинокая, беззащитная, мужи­ка у нее нет и что живет она только с кобелем и Петькой, а также о многом другом, но преимущественно о бардаке в магазине и в колхо­зе, что соль и спички уже месяц как отсутствуют, керосина отродясь не бывало, из-за чего все жгут солярку, а она коптит, отчего все ходят чумазые, и что хлеб завозят с такими же перебоями как и комбикор­ма на ферму. И что если колхозники еще не передохли как курицы, то исключительно благодаря молоку и картошке...» Последняя ре­плика суд насторожила, и судья поспешил уточнить насколько она соответствует действительности. На что свидетельница даже слегка оскорбилась, поджала губы в негодовании, сделав вид, что после по­добного выпада в ее адрес дальнейший разговор может не состояться. Но спохватилась, что она не на посиделках, а перед советским судом, который не спустит, махнула рукой, подтверждая свою готовность резать правду-матку и подтвердила, что да, конечно, куры подыхают ежедневно и ее, Феклы, на птичнике обязанность собирать их под на­сестами, ошпаривать в кипятке и освобождать от пера и уж в таком виде передавать бригадиру для продажи в городе. А не делай она это­го - ферме давно бы уж разориться. Вот и сегодня она полтора десят­ка до обеда обработала, а потом приехал Прохор-зоотехник, сложил их в машину и увез варить гостям без всякой накладной...»

При этом ее признании весь состав суда снова закашлялся, а про­курор просто побагровел и все многозначительно поглядывал на при­сутствующего на краю скамейки зоотехника, который вдруг засму­щался, опустил глаза и стал пробираться между лавками, очевидно торопясь исполнять неотложную нужду или срочное дело обществен­ной надобности. Перемена настроения суда не ускользнула от бди­тельности адвоката В. Романова, и он не замедлил воспользоваться моментом, заявив требование защиты предъявить к опознанию пету­ха, находящегося во временном безвозмездном пользовании свиде­тельницы Абрамовой. Фекла Ивановна адвоката сразу же невзлюбила со всеми вытекающими из ее гневного щербатого рта выражениями, приводить которые я здесь не берусь из-за моей крайней застенчиво­сти. А если кому-нибудь захочется их перенять и усвоить, рекомен­дую ему попробовать влезть в переполненный знойными телами тор­говок сельский автобус, следующий в направлении толкучего рынка в базарный день. И все-же, несмотря на данный ею защите отпор а может быть, именно благодаря ему, суд заявление адвоката уважил и вынес резюме: вещественное доказательство в виде петуха на опо­знание предъявить. И, ввиду проявившейся попытки, пока еще свиде­тельницы Абрамовой Ф. И., выказать неуважение суду и уклониться от предъявления вещдока - объявить ей предупреждение и выделить для задержания бродячего петуха одного из милиционеров. За это Фекла на суд разгневалась и понесла его, как говорят, «по кочкам». Высказав в числе прочих, неосмотрительные укоризны, что вместо того, чтобы заниматься борьбой с настоящими расхитителями, вроде зоотехника Прохора и продавщицы Феши (что не осталось ими незамеченным), тратит драгоценное летнее времечко и «гонит кино на потеху публике» измываясь над честной труженицей. И пригрозила написать жалобу самому Брежневу, а заодно и Терешковой. И, ве­роятно, другие угрозы тоже выкликала, но их уже никто не слышал, поскольку, отряженный на поимку вещдока, милиционер настойчиво, под локоток, увлек Феклу в глубину ее собственного двора, который находился от магазина в самой непосредственной близости. А огоро­женный жердями огород даже к нему вплотную примыкал.

После громкого там переполоха, донесшегося даже до судейского стола, из двора гражданки Абрамовой показался милиционер с белым петухом в руках. Сама же гражданка, бывшая свидетельница, очевид­но в целях безопасности, решила, что лучше соблюдать экстеррито­риальность и следовала параллельно блюстителю правопорядка, но по другую сторону изгороди, прямиком по огороду, через крапиву и полынь.

Для удобства опознания временно задержанного, вещдока Петь­ку привязали за лапу на крылечке магазина. Петька недолго похоро­хорился, подергался на веревочке и на радость публике загорланил весело и громко: «Все на реку!» И как в воду глядел: на реку всем хотелось, даже официальным лицам, взмокшим на солнцепеке и уже осознавшим внутренне всю бесперспективность процесса, который следовало поскорее заканчивать, чтобы попытаться «стерилизиро­вать» желудки, в которых после показаний Феклы и Никодима стало происходить неладное. Тем не менее, социальное происхождение и имущественную принадлежность петуха, в интересах объективной истины, следовало, бы четко установить. Наиболее квалифицирован­ным опознавателем суд посчитал зоотехника и опросил его первого.

Прохор, от внимания которого не ускользнула предварительная Феклина угроза, на всякий случай решил со вздорной бабой не свя­зываться, и к удивлению состава суда и почтенной публики вдруг за­явил, что определенно ничего утверждать не может. Но то, как пету­шок гордо держит головку и высокомерно выпячивает грудь, наводит на мысль, что на колхозных хлебах он вряд ли когда воспитывался. Что и занесли в протокол. Но представитель обвинения выразил про­тест, указав на нечистоту эксперимента. По его мнению, зоотехник - сторона заинтересованная, а мнение заинтересованной стороны не может служить единственным основанием. Суд мнение обвинения принял к сведению и стал вычислять незаинтересованного опознава­теля. Из числа присутствующих такового не нашлось, поскольку все оказались работниками птичника, так или иначе заинтересованными и причастными. Тогда вспомнили о продавщице. Фаина Никитична, по причине примыкания магазина к Феклиному огороду, уже давно заимела с ней неприязненные трения, какие часто возникают между соседками. По закону механики в паре трения всегда возникает тепло, способное вызвать воспламенение при неблагоприятных условиях. Пассажи Феклы по поводу магазина и расхитительства воспламени­ли, и без того разгоряченную целодневным присутствием рядом с ней суда и прокурора, продавщицу. И она решила, что называется, «пере­вести стрелку» на обидчицу. Однако и бдительная Фекла Ивановна не дремала. Скрывшись на полминуты во глубине двора, она появилась снова уже со здоровенным гончим кобелем на сворке и привязала его внутри огорода, вблизи от судебного присутствия. Громогласым ко­белем Феклу наградил ее сынок, городской охотник, сообразивший, что на деревне собаку прокормить способнее, да и удобнее, поскольку нужен такой пес только в осенний сезон, месяца два в году - не более. А в остальное время - чистая обуза. Одинокая Фекла с кобелем под­ружилась, кормила его палыми курами, а он ее слушался, служил как умел и, между прочим, терпеть не мог пропахшую кошками продав­щицу Фешу, при виде которой просто разрывался от лая. «Сидеть!» - приказала ему Фекла и подошла к самой изгороди, чтобы лучше услышать, что это такое несет по поводу ее петушка обнаглевшая спе­кулянтка. А Феша доносила суду следующее: «Злодей это, а не петух, я вам скажу, граждане судьи - потому как беспощадно клюется. И несомненно колхозный - это как пить дать. И Фекла его нагло при­своила, хотя и твердит, что он ничейный. А по какому признаку он ничейный? Только по тому, что по лесу прогуливался? Так далеко зайти можно: побывайте в сезон в лесу, поглядите сколько одиноких мужиков там с лукошками или ружьями шатается. Они что - тоже ничейные? Значит, можно их хватать и затаскивать к себе в хату, что­бы потоптал, как этот петух? Не согласная я. Каждый мужик должен свою бабу иметь, а не топтаться по лесам и прочим курятникам». Ход Ваших мыслей нам понятен, — прервал ее судья. - Но не могли бы Вы вернуться к тем признакам, по которым опознаваемый субъект может быть отнесен к колхозной собственности?» - «По каким таким! - не смогла остановиться разгоряченная Феша. - Злодей он - вот какой главный признак. Он моему котику глаз выклюнул. Такое одни кол­хозники могут - они когда гуртом соберутся, у них первое дело друг другу ни за хрен собачий глаза выклевывать, да глотки рвать...»

Дальнейшая ее речь и аргументы в протокол судебного заседания оказались не записаны, потому что как раз в этот момент Фекла Ива­новна от возмущения щелкнула пальцами, и гончий кобель залился лаем, по мощи и способности перекрывать окружающие звуки, срав­нимым разве что с гудком паровоза в тот момент, когда на его пути появляется корова. На успокоение кобеля послан был милиционер. Однако, через огород он благоразумно не полез, наверное, чтобы не пачкать о жерди новую форму, а обратился к Фекле с предложением прекратить шум. На это Фекла ответила, что тише ее и на свете нет, а если кобель лает, то это уже исключительно его собачье дело, а она в чужие дела никогда не вмешивается, не то что некоторые, которые и между собой не перестают собачиться. И если сержанту надо, чтобы кобель замолчал, то пусть он к нему непосредственно и обратится. Пришлось суду отпустить свидетельницу, после чего лай немедленно прекратился.

Следующим допрашивали механизатора Василия Темных. По не­объяснимой случайности во всей деревне он единственный слыл не­пьющим, а кроме того, мог отключать потребителей от электросвета и, следовательно, зависимости от капризов продавщицы не испыты­вал и от него следовало ожидать достоверных показаний. К тому же, Василий принадлежал коммунистической партии и выпадов против колхоза терпеть не собирался и потому вышел для дачи показаний с твердым намерением осадить зарвавшуюся продавщицу. Первое, что он поспешил сообщить суду, то это то, что он, Василий Темных, предыдущему эксперту не доверяет по причине ее сомнительного рода занятий, ярко-выраженной антисоциальной направленности, возглавляемой ею торговой точки, выразившей в отсутствии необхо­димых населению товаров первой необходимости: резиновых сапог и брезентовой спецодежды, при одновременном наличии большого за­воза импортных джинсов, радиоприемников «Вега» (которые способ­ны принимать «Голос Америки») и других чуждых советским труже­никам предметов роскоши. С точки оценки попытки насильственного насаждения антиобщественной буржуазной морали на селе и следует рассматривать показания эксперта по поводу агрессивности петуха в результате его, якобы, колхозного происхождения и воспитания. Если следовать терминологии предыдущего эксперта, то петух зло­дей уже потому, что он из колхоза. Или, наоборот, - те кто вышел из колхоза - обязательно злодеи. Это же антисоветчина, за которую привлекать надо! Кто из вас с этим согласится, граждане? А позволь­те вас спросить, граждане судьи, вы и ваши родители не из колхоза родом? И что - все злодеи? Или только частично?

В этот момент, то ли от одобрения, то ли от негодования, Фекла в огороде снова щелкнула пальцами, и верный ей пес не мешкая за­лился раздражающе громким лаем. Суд опять попробовал призвать Феклу к порядку и восстановить тишину. Но нимало не смутившаяся птичница возразила, что сама она тишину не нарушала, а собаке на ее суверенной территории лаять не запретишь - брешет же Васька Темный - и ничего. И нет такого закона, чтобы собакам не лаять. И напрасно она так заявила, потому, как председательствующий, хотя и не нашел возражений, но неуважение к суду птичницы запомнил и на ус крепко намотал. Когда кобель лаять наконец утомился или одумался, Василий завершил свою экспертизу заявлением, что петух несомненно хулиганствующий элемент и отъявленный провокатор, но согласиться с тем, что такого могли выкормить на колхозной фер­ме, никак нельзя. Скорее всего этот экземпляр самостоятельно вы­велся где-нибудь в муравьиной куче и жил дикарем в лесах (о чем свидетельствует его дурное воспитание и дикие повадки), пока его по ошибке не отловили, чтобы силой загнать в колхоз. А виной всему - водка, которой Фешка с наценкой торгует на дому и из-под полы, а некоторые, наподобие Прохора, наливаются ею спозаранку, после чего ни своих, ни чужих отличить уже не в состоянии. Пример тому прошлогодний сенокос, когда вот так же, спьяну, с лугов чужое част­ное сено на колхозную ферму вывезли... Тут собака вдруг снова за­лаяла, а суд поспешно отпустил эксперта... Мы тоже часть судебного протокола опустим и перейдем непосредственно к речи защиты.

Адвокат В. Романов в своем обращении к суду превзошел знаме­нитых Плевако и Кони. Защиту адвокат построил в трех направле­ниях. Первое - он осмелился напомнить уважаемому суду, что ни в ходе предварительного, ни в ходе судебного следствия его подзащит­ные ни разу себя виновными не признали, а наоборот - знакомство с бродячими курами категорически отрицают. И сослался на показания водителя, который утверждал, что перевернул машину резко крут­нув руль, чтобы увернуться от внезапно появившихся на дороге кур и что злостное кукарекание услышал впервые, только находясь под перевернутым «газиком». Возникает вопрос: не следует ли из этого, что отважный водитель действовал в интересах сохранения социали­стической собствености, если признать, что условные куры принад­лежали реальному колхозу. Так случается: в наличии кур нет, а в от­четах они условно числятся, хотя давно сбежали или съедены. Нет, я не утверждаю, что они попали кому-нибудь на стол - напротив, я предполагаю, что это могли быть жадные псы, лисы и прочие бродяги лесов. С другой стороны, всем известен интерес куриных к автотран­спорту: любые шофера подтвердят, что куры так и лезут под колеса и представляют собой источник повышенной опасности для проходя­щего автотранспорта и проезжающих на нем мирных граждан. Имен­но из-за их свободного гуляния в неположенном месте (несмотря на похвальную быстроту реакции моего подзащитного водителя и его личное мужество) и произошла авария, едва не приведшая к челове­ческим жертвам и вызвавшая повреждение государственного автомо­биля. Очевидно, что, если будет доказано что куры были колхозные, то ответственность за аварию, безхозяйственность и нанесенный госу­дарству ущерб должен нести уже именно колхоз. Второе - возмож­но вдруг выяснится, что это были не колхозные куры, или вообще не куры и не местные куропатки, а стайка мигрантов в теплые края, вроде дроф, коростелей и стрепетов, переселяющихся на зиму пешим порядком и на свою беду оказавшимся возле опрокинутой машины совершенно случайно во время «Ч». Не исключено также, что это были и бывшие колхозные, но не куры, а цыплята, в младенческом возрасте проданные на откорм в город, но в генетической памяти со­хранившие ностальгическую тоску о месте своего рождения и само­вольно отправившиеся на свою родину. Если курица птица, то ничто птичье ей не чуждо. А птицы всегда возвращаются к своему гнезду. Ей неважно, что оно в колхозном птичнике. Птицы асоциальны от рождения. А факт массового побега кур из заключения в курятнике городской гражданки Пятипаловой подтверждается материалами не­закрытого следственного дела. Утром гражданка кур покормила и по­шла на работу. Вечером возвращается - нет ни одной в курятнике. И следов нет. Как улетели. Возникает вопрос - может, это те самые и есть? Сбежали и добрались, по дороге в курятник, пока только до леса. Что вполне возможно. Мы знаем факты, когда кошки возвраща­лись домой и с гораздо более дальних расстояний. Если это так, то по какому праву зоотехник Прохор отловил в лесу чужих кур и еще не­известно с какой целью. Справку милиции о возбуждении уголовного дела по факту пропажи кур у гражданки Пятипаловой я могу предъя­вить суду и прошу приобщить ее к делу. Третье - не исключено, что именно в телеге зоотехника Прохора приехали к месту происшествия курицы и сбежали из нее в тот момент, когда похититель на минуту отвлекся видом аварии. Понятно, что в одиночку в лесной чаще кур не отловить, поэтому зоотехник поспешил за подмогой, а по доро­ге выдумал план как свалить свой грех на городских охотников, по чистой случайности свернувших на совершенно разбитую дорогу, за содержание которой и происшедшую аварию следует спросить с лиц, несущих ответственность за нее, а также за недостачу птицепоголо­вья на ферме и производственные упущения в виде плохой охраны и частого падежа. И именно на это обстоятельство, возможно, следует и обратить первоочередное внимание прокуратуре, а затем и суду. В процессе которого сегодняшних подсудимых следовало бы перевести в разряд свидетелей.

При упоминании прокурора, Феклин кобель вдруг внезапно и не­справедливо загавкал, импровизированный зал взорвался аплодис­ментами, а одна древняя старушка в первом ряду заплакала навзрыд, вспомнив свою внучку, которую уже два года не видела исключитель­но из-за разбитой дороги и отмены рейсового автобуса. Адвокат по­благодарил зал за поддержку полупоклоном, приложив руку к сердцу, и продолжил далее, что следственные эксперименты, проведенные в ходе судебного разбирательства, не подтвердили принадлежность от­ловленных в лесу кур к колхозному птицепоголовью. А потому за­щита просит уважаемый суд принять во внимание положительные производственные характеристики его подзащитных и признать их полную невиновность.

Подсудимые в своем последнем слове так же настаивали на своей невиновности и трагическом стечении обстоятельств в тот роковой день.

С этим суд и удалился на совещание во все тот же магазин, из которого с трудом уговорили на время удалиться продавщицу. Инте­рьер магазина, пострадавший от целодневного заключения в нем сви­детелей, напоминал техасский салун, после веселого налета индейцев и к длительному пребыванию в нем суда никак не располагал. К тому же уже солнце склонялось к закату, а роившиеся вокруг магазина зри­тели и свидетели шумно волновались и жаждали отоварки. Наконец, ко всеобщему ликованию, через короткое время суд объявился на ма­газинном крылечке для объявления приговора. Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики уголовное дело прекращалось за недоказуемостью, подсудимые освобождались в зале суда, а вещественное доказательство приобщалось к делу. В адрес же допустившего бесхозяйственность колхозного руководства, в том числе зоотехника с бригадиром, выносилось строгое частное определение, которое народ встретил с энтузиазмом: не копай друго­му яму - сам в нее попадешь. За что боролись - на то и напоролись. Неповадно будет командовать, да порядки наводить... Мать их так.

С приобщением к делу живого петуха вышла некоторая заминка, но автоматически записанная в протокол фраза требовала адекватных действий. Вообще говоря, по процессуальному кодексу веществен­ные доказательства могут быть: возвращены владельцу, уничтожены или приобщены к делу. Но владельца петуха установить не удалось, а передать его колхозу - значит, поставить под сомнение справед­ливость вынесенного решения о прекращении дела. Отдать Фекле - означало бы поощрение расхитительства. Уничтожение же живо­го существа, к которому за время процесса успели привыкнуть, от­давало варварством и могло вызвать неудовольствие у населения и неодобрение прессы. Оставалось одно - приобщить Петьку к делу. Со связанными ногами его бросили в багажник судейской «Волги» и под звуки всеобщего апофеоза и штурма магазина состав суда отъехал во­свояси в сократившемся составе: подзащитные не отпустили своего защитника, уверив, что на своей машине доставят адвоката гораздо быстрее и комфортнее. Судейские против этого возражать не стали: адвокат с воза - процессу легче. Судейская «Волга» фыркнула в не­годовании на жару и бездорожье, потом нервно затряслась, крякнула коробкой скоростей и запылила в сторону города. Зеленый «газон» с оправданными и адвокатом покатился сначала следом, раскачиваясь на колдобинах как шлюпка в штормовом море, и, то ли пыль от впе­реди идущей машины, то ли рытвины на дороге стали тому причиной, не берусь догадываться, только «газик» спотыкался-спотыкался, да и отстал от «Волжанки», заблудился, рыскнул в еле заметный проселок да и вырулил прямо на великолепный песчаный пляж той самой реч­ки, о встрече с которой весь день мечтали все участники процесса, а в особенности - подсудимые, которые вновь соединиться с природой так скоро и не чаяли. «Фемида сегодня была к нам благосклонна», - задумчиво пробасил один из них, с хрустом потянувшись на сол­нышке. «Это потому, что у нее глаза завязаны», - не согласился с ним другой. «Для того и завязаны, чтобы никто не узнал, что она от роду слепая. И все решения принимает с голоса. А голоса и подголоски разные бывают, даже и телефонные», - заключил адвокат Романов. - Случилось мне однажды матерого рецидивиста по обязаловке от Кол­легии адвокатов защищать в процессе. Бандюга, по кличке Ворона, попался - клейма негде ставить: несколько убийств из хулиганских и корыстных побуждений, в том числе собственного отца, изнасило­вание малолетней, нападение на милиционера и все такое. За такой набор злодейств всегда стопроцентная «вышка» идет. Никто его за­щищать не взялся. А адвокат в процессе обязательно должен участво­вать. В таких случаях Коллегия адвокатов назначает кого-нибудь, в порядке очередности. Мне и досталось. Государственный обвинитель потребовал высшей меры, общественный обвинитель его поддержал. Подсудимый все эпизоды обвинения отрицать не стал и признал вину полностью и даже с удовольствием. Процесс быстренько покатился к приговору. Дают слово защите. А я ну ни одного довода в защиту этого подонка найти не в силах, как ни тужился. Все же выдавил, что прошу высокий суд учесть рабочее происхождение и трудное дет­ство подсудимого и проявить по-возможности снисхождение. Дают последнее слово подсудимому. Ворона встал и проникновенно так обращается к суду: «Граждане судьи! И ВЫ, гражданин прокурор, проявите человеческую милость и справедливость. Год тюрьмы вы мне уже давали. И пять лет давали, и восемь давали. Ну сколько же такое можно! Дайте хоть раз условно!» Суд место серьезное и судьи не склонны улыбаться, но в этот раз не выдержали - покатились со смеху. И прокурор прыснул в ладошку, и даже охрана. Ни на что не расчитывал уголовник, произнося свою речь на пороге в вечность, но результат не заставил ждать. Суд снизошел к его черному юмору и назначил десять лет тюрьмы. Сослепу не разглядела его Фемида, за­катилась от смеха и промахнулась - пожалела. «Приговор от адвоката лишь на четверть зависит, а на другую четверть - от случая. Это я точно понял и вам говорю, на память». - Адвокат замолчал. И все за­думались. Уж он-то знал что говорил! Ему ли не знать.






ГЛАВА ВТОРАЯ. УЛЫБКА СИБИРСКОГО КОТА




_...И_нас_хотя_расстрелы_не_кости,_

_Но_жили_мы_поднять_не_смея_глаз,_ -

_Мы_тоже_дети_страшных_лет_России,_

_Безвременье_вливало_водку_в_нас..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Вопреки всеобщим ожиданиям, глухое на вид место оказалось отнюдь не пустынным, а даже неплохо обитаемым. На некогда дев­ственно чистом песке просыхал бредень, по соседству с ним весело пылал костер, а в ведре над пламенем, источая неповторимый аромат, булькала уха. До черноты прокаленный солнцем абориген в плавках, которые своей древностью вызывали ассоциации с набедренными повязками друзей Миклухо-Маклая, на звук мотора обернулся, пре­кратил помешивать варево и сделал ложкой жест, несомненно озна­чавший приглашение к ухе. Шумное братание рыбака с охотника­ми сопровождалось возгласами типа: «Рыба посуху не ходит!», «А у нас с собой было!», «Милости прошу к нашему шалашу!» и тому подобное. Скорому знакомству и поспешному братанию его недав­них подзащитных с местным аборигеном Романов не удивился. По татуировке на его правом бедре, изображавшей оскаленного медведя, рвущегося через взломанные прутья клетки на свободу, адвокат безо­шибочно определил, что загорелый субъект принадлежит к тому раз­ряду его потенциальной клиентуры, перед которой его сегодняшние подзащитные - все равно, что мальки перед окунем. Однако умеют они находить друг друга: рыбак рыбака видит издалека...

Между тем, брезент из багажника «газика» расстелили с наветрен­ной от огня стороны. Как по мановению волшебника, возникли на нем закопченные кружки, не менее бывалые эмалированные тарелки и засияли белыми пробками бутылки все той же «Стрелецкой». Або­риген сосчитал головки, мысленно прикинул на количество собравшихся, сделал поправку на слабый градус и свежий воздух и пришел в легкое замешательство и смущение: «Братва, вы не подумайте, что я халявщик. У меня гонец на моторке в Есаул поехал. Там, понимаете, есть. Нигде нет, а там стоит в избытке. Юрты татарские, а в сельмаг настойку «Ермак» завезли. Мулла ее пить запретил, а другую с цен­тральной базы не завозят, пока эта не кончится. Кругом «сухой за­кон», в городе и то перебои, а в Есауле все полки Ермаком уставлены. Вот мы и приспособились: пока один уху варит, второй успевает до магазина слетать. Так что Генка скоро должен быть...»

«Да ты не волнуйся, - успокоил его Владимир Романов. - Нам много по такой жаре не выпить. «И хотел по-дружески похлопать аборигена по спине, но вовремя вспомнил татуировку и удержался. Вместо этого он достал складной нож и взялся сосредоточенно от­крывать бутылки. И пока он это делает, я успею рассказать о нем моим читателям затем, чтобы глядя на события, происходящие в этом повествовании через призму личности одного из героев, они сумели разобраться в широком спектре человеческих взаимоотношений и тех оттенках, в которые окрашивает жизнь людские судьбы - от красного до фиолетового. Кому что достанется.

В коллегии адвокатов Романова особенно не выделяли: юрист, как юрист, звезд с неба не хватает, но и не без царя в голове. Правда, слу­чались с ним иногда странности: например, четыре года совершен­но бесплатно боролся он за бывшего подзащитного, осужденного за убийство на долгий срок. В конце концов истинный убийца нашелся в другой колонии. Он спрятался там от следствия, сознательно и откры­то совершив карманную кражу. Володиного подзащитного выпусти­ли, и он не сказал своему защитнику даже «спасибо». Но Романов от этого не огорчился. В отличие от многих своих коллег, Романов был правозащитником по призванию и стоило ему обнаружить несправед­ливость, как он ввязывался в защиту обиженных. Вдобавок Влади­мир обладал добротой, широтой души и внешностью благородного клоуна. К нему тянулись приятельские дети, вскакивали на колени незнакомые кошки и вешались на шею чужие жены. Из-за последнего обстоятельства с ним временами случались приключения.

Однажды, в отсутствие мужа, его пригласила к себе домой преис­полненная чувствами бывшая клиентка Шурочка: «Побеседуем о том самом...» - «С собой чего-нибудь брать?» - поинтересовался адвокат. - «Ну, возьми чего-нибудь, - неопределенно протянула Шура, - по своему усмотрению».

Усмотрения и фантазии Владимира хватило на бутылку коньяка и батон вареной колбасы, которая в те застойные времена считалась де­фицитом и символом достатка. Ходил даже анекдот, что если соседи не реагируют на дверной звонок, то не иначе, что колбасу торопятся съесть. Дефицитный продукт, состоящий наполовину из раститель­ных наполнителей, разбавленных специями, в открытой продаже про­стому смертному сыскать было нечего и думать: изделие продавалось далеко не каждому, а только особо отмеченным распределительной системой индивидуумам и возлюбленным торговыми работниками лицам, в пределах спущенных на магазин квот. Адвокатов в торговых кругах традиционно чтят и лелеют, знакомством с ними дорожат - на всякий случай: все под богом и ОБХСС. А посему Романов числил­ся в круге избранных потребителей «любительской» и «докторской», названных так исключительно из гуманных намерений - чтобы пре­дупредить, что любителям колбасного суррогата потребуется доктор. Тем не менее, несмотря на поведение своих умных кошек, презри­тельно отвергающих суррогатный продукт, наивные люди колбасу по привычке продолжали любить и за ней охотиться.

Естественно, что Владимир чувствовал себя вполне желанным, когда с пухлым батоном «овчинорубленной» в руках он нажал на кнопку звонка на двери бывшей клиентки. К его ужасу, в распахнув­шемся проеме возникла не розовая шейка и кудри Александры, а во­лосатая грудь и лысина детины с плечами едва не заполнившими весь проем. «Чего надо?» - подозрительно оглядел он визитера. «Колбасу принес!» - от неожиданности едва нашелся Владимир. «Шура! Тут какой-то мозгляк тебе колбасу принес!» - угрожающе прогудел во­лосатый вглубь коридора. «Возьми ее, Степа, - тревожно пропела с кухни его верная жена. - Я ее тебе сейчас с яичками пожарю. «Степа завладел колбасой и поинтересовался на всякий случай: «Деньги да­вать?» «Уже уплачено», - успокоила супруга Шура. «Ну все - гуляй!» - посоветовал на прощание волосатый нашему дон-жуану и захлоп­нул дверь перед носом.

Приключения подобного рода хоть как-то нарушали серую пелену однообразных будней. В обычные дни, как и другие адвокаты, Ро­манов тянул рутинную лямку, выигрывал и проигрывал процессы, временами загуливал от жены, но тем не менее регулярно делился с ней большей частью зарплаты и неучитываемых адвокатских гонора­ров. Получаемые от Романова субсидии позволяли его драгоценной супруге довольно сносно содержать семейство, принимать гостей и являться свету, без отрыва от семьи и кухни заочно заканчивать юри­дический институт и поносить своего непутевого хорошо поставлен­ным голосом.

Что, впрочем, не мешало Романову восхищаться своей Ниночкой, превозносить ее в кругу приятелей и исподволь втягивать ее в юри­дическую практику и соответствующие ее будущей профессии круги. Впрочем, Ниночка и сама была, ну абсолютно, не промах. Что голос, что глаза, что фигура. А уж энергии - той хоть отбавляй. Излишек энергии - это, конечно, хорошо, когда в мирных целях. А если, из­бави бог, наоборот? Вдруг эта лавина обрушится на перевоспитание ближнего, что тогда? Тогда - быть беде, плохо придется и ближнему, и ближним ближнего и тем, что рядом. Эти строки никогда бы не были написаны, если бы звезды в гороскопе Владимира Романова не сложились в фигу или еще худшее сочетание, которое побудило его Ниночку заняться перевоспитанием мужа. От добра - добра не ищут, а ученого учить — только портить. Народная мудрость для кого хо­чешь истина, только не для Ниночки. Тем более, что Володя и сам до­пустил ряд оплошностей, можно сказать - проступков, давших женке повод развернуть наступательные действия. Как уже упоминалось, Нина была студенткой-заочницей. А раз так, то два раза в году, не до­веряя детишек вечно занятому мужу, она оставляла их на попечение отдельно проживающей в частном домике с садом матери, а сама от­бывала для сдачи очередной сессии. Надо ли говорить, что на воле и без надзора Владимир резвился как котенок. Точнее - как котик. Мар­товский. Несмотря на свое высшее юридическое образование, Воло­дя о конспирации как следует не задумывался и следов не заметал в самом буквальном смысле этого слова.

Однажды, по возвращении с сессии, пытаясь навести порядок в подзапущенной Вовочкой квартире, Нина намела из всех углов и, главным образом, из-под кровати целую горсть женских дешевых бус. «Что это?» - грозно сдвинула брови Нина. - «Бусы, - не моргнул глазом бывалый адвокат. - Но я тут не при чем.» - «А кто при чем?» - продолжала допрос с пристрастием Нина. - «Женька, брат из отпуска с югов с женой заезжал», - экспромтом соврал Романов. «Так он же не женат!» - засомневалась супруга. «Откуда мне знать, - пожал пле­чами Володя. - Говорит, что женился. Я что - паспорт у брата прове­рять должен? А потом у них, геологов, и не разберешь - кто женился, кто подженился и кто на ком женат».

«У адвокатов тоже», - слегка успокоилась Нина, но засечку на па­мять в уме сделала. И стала за мужем примечать. Как-то вечерком, когда Вовочка по старой флотской привычке к порядку мыл кухон­ную посуду, Нинель придралась к мужу и устроила семейную стыч­ку. В конце обоюдной нервотрепки, она заявила что уходит к маме и хлопнула дверью. Хлопнуть-то хлопнула, но из квартиры не вы­шла, а на цыпочках пробралась на балкон и спряталась за открытой дверью. Стоял конец августа и на дворе царила кромешная темнота. Тем временем Володя домыл посуду, снял мокрый фартук, покормил котенка и затосковал в одиночестве. Я подозреваю, что адвокаты (как и артисты) вообще так устроены, что сколько-нибудь длительное пре­бывание в одиночестве и в отрыве от аудитории, способной по досто­инству ценить красноречие и артистизм, вызывает у них депрессию, желание выпить и нервный срыв, от которого способна спасти только женщина. А поскольку нервные клетки не восстанавливаются, семей­ный скандал следовало компенсировать чем-нибудь приятным, по­скольку жизнь одна и клин клином вышибают. «Подбивать клинья» наш адвокат умел мастерски и недостатка объектов для их подбива­ния не испытывал. Не особенно раздумывая, он подсел к телефону и по памяти набирая номера, поболтал сначала с одной, потом с другой, третьей абонентками, пока не нашел свободную на текущий вечер. В беспечности примеряя свежую рубашку, он уловил в зеркале, как колыхнулась балконная портьера, и из-за нее выступила полыхающая глазами Горгоны супруга. На этом бы и конец семье, но недаром в студенчестве Володя играл в теннис - реакция сохранилась. Не дав женушке раскрыть рта, он широко улыбнулся ей навстречу: «А здо­рово я разыграл тебя, Нина? Знать будешь, как мужика одного в квар­тире бросать».

«Вот ведь чувствую, что вывернулся подлец - рано я показалась, - жаловалась потом Нина соседке Варваре. - А доказать нечем. «С жиру бесится, - сочувствовала Варвара. - На работе не больно ис­тратился, вот и сбрасывает энергию во что ни попадя. Лучше бы как мой - рыбалкой увлекся. Когда мой Витенька с головы до ног в чешуе и тине за полночь возвращается - сомнений не возникает, что не до шалашовок ему. На меня - и то силенок не хватает. Да я и не исстра­далась: муж уехал на рыбалку - приходи сосед на палку...» Томно потянулась Варенька, и глаза ее масляной пленочкой подернулись. Только зря расхвасталась перед соседкой Варвара-краса. Невдомек ей было, что несмотря на все ее знойные прелести и стати, не щадя мужских сил, рыбачил ее Витенька не на железный крючок, а на дру­гую приманку, на которую клюет порой и очень золотая рыбонька, которая сама не прочь отведать ухи из карасиков, которая этой ноч­ной рыбалке помешать никогда не может, а поутру становится сродни живительному эликсиру, без которого и головы не поднять. С завзя­тыми рыбаками, как и с охотниками, истории порой удивительные случаются. С Виктором Демьяновичем тоже случались приключения, о которых одна лишь Варвара не могла или сознательно, в силу ей одной ведомых причин, не хотела ничего знать и догадываться.

«Займись рыбалкой, - посоветовала Владимиру Нина. - Виктор тебя зовет на неделе. Одному ему несподручно сети закидывать». - «И на самом деле, - обрадовался Володя, - почему бы не съездить, для разнообразия». И в разгар недели и во вполне рабочее время, за­вербовав двух сотрудниц Виктора по институту, соседи отправились прокатиться на моторной лодке, поесть ухи на ветерке, проветрить­ся и прочее. На лодке Виктора добрались в уединенное место, рыба, конечно, с собой и уже потрошеная. Костерчик, палатки, матрасики надувные - как полагается. Ну и все что к ухе - тоже в наличии. Разо­грелись, разговорились, - еще добавили. Не заметили как сумерки наступили и пришла пора домой возвращаться. Дамы вдруг резко за­протестовали: не поедем - и все! Не для того ехали, чтобы попусту возвращаться. Ночевать они захотели - для того и палатки ставили, старались. А еще шальных соловьев послушать: как они о любви за­ливаются... Виктор с другом на это согласились со всей охотою, но поинтересовались на всякий случай, что их партнерши своим мужи­кам поутру дома скажут. «Это уже наше дело», - засмеялись Тамара с Верой. «И это правильно, - согласились рыбаки-приятели. - Вам с ними жить, а нам со стороны зачем советовать?» Чужая семья - по­темки. А для рыбака главное - дернуть вовремя, чтобы рыбка с на­живки не сорвалась.

Наука знает три постулата о водке:

-  Водка никогда не бывает плохой, а только хорошей и очень хо­рошей.

-  Водки никогда не бывает много, а только мало и очень мало.

-  Не бывает некрасивых женщин, а бывает только мало водки.

Поутру глянули рыбаки на вчерашних красавиц - век бы их не

видеть. Лица от похмелья и бессонницы бледные, под глазами круги синие, а про прически и говорить излишне. Без лишних слов палатки быстренько свернули, в лодку и - по газам. Пока до города плыли, Верка с Тамаркой план составили: «Добросьте нас, мальчики, до де­журной больницы и оставьте в приемном покое. А дальше - мы сами порешаем». Прибыли на лодочную станцию. Виктор с Владимиром вызвали такси, оставили подружек в приемном покое стационара гор­больницы, а сами на работу явились, чистые, свежие и ни в чем не виновные. Просто огурчики.

Тем временем Вера из таксофона в приемном покое сообщает до­мой Тамариному мужу: «Леонид! Мы с твоей Томой в приемном по­кое первой горбольницы. Ей вчера по дороге домой плохо стало: то ли сердце, то ли печень, то ли отравление. Определить не могут - ты наших эскулапов сам знаешь. Подобрала нас «скорая». Потом анализы, рентген, реанимация и все такое. Ну и уколы, много уколов, чуть не всю ночь. Привезли нас в дежурную, а здесь все переполнено - раскла­душки в коридорах - ее не берут, пока место не освободится. «Скорая» уехала, а я с ней осталась - не бросать же подругу одну, если всю ночь с ней промаялась. Сейчас Томочке полегчало, так ты заводи машину и забери нас отсюда. Да моему мужику сообщи, чтобы не волновался...»

Через полчаса прилетает на «Москвиче» перепуганный Леня. По­смотрел на подруг - видит, что вид у обоих такой помятый, будто под трактором побывали. Но все равно обрадовался. А я, говорит, все морги, больницы и вытрезвители обзвонил. Нет, отвечают, не посту­пали. А вы у них под самым носом находитесь. «А мы и в самом деле еще не поступали, - простонала жалобно Тома. - Они пока не при­мут, то и не регистрируют поступление. Увези меня лучше домой - а то залечат здесь меня до смерти. Порядочки - в «Крокодиле» о них писать надо...» Леня пообещал написать немедленно и в «Крокодил», и в Минздрав, и Брежневу, но отложил это дело «на потом», до вы­здоровления или другого конца подруг. А потом и забыл на радость подругам да и Виктору тоже, который своей репутацией примерного семьянина и члена партии чрезвычайно дорожил и гордился, и ста­рался на рыбалке ее не подмочить, так как мечтал сменить моторку на рыбацкий автомобиль «Запорожец» и даже стоял на него в очереди.

Вот этому примерному семьянину и партийцу и передали на пере­воспитание Володю Романова две кумушки-соседки. История умал­чивает о совершенно секретных обстоятельствах первого совместно­го плавания Виктора и Владимира за пескарями. Однако одно можно утверждать совершенно достоверно: из похода Володя вернулся в глубоком утомлении и задумчивости. Остряки с лодочной станции уверяли, что перемена с ним произошла из-за того, что адвокат по не­осторожности крепко стукнулся лбом то ли о штурвал, то ли об якорь, после чего у него мозги сместились, и он заболел морской болезнью в резкой и неизлечимой форме.

Володина вялость не ускользнула от женушки, и она довольно по­хихикивала на кухне. Ночью Владимир проговорился о причине за­думчивости: «Хорошо бы и нам мотолодку купить. Стали бы на пляж и на рыбалку ездить». «А пьянствовать бросишь?» - насторожилась Нина. «Пьянка за рулем - преступление», - квалифицированно на­помнил адвокат. Нинель простодушной себя не считала и на дешевые приманки не покупалась. В глубине души она осознавала, что муже­нек ее пытается провести и проведет обязательно. Опасения к тому возникали основательные. Одновременно и поверить ему хотелось для достижения спокойствия и стабильности. А еще мечталось о се­мейном мире, уюте и любви. А во имя этого женщина готова поверить в невероятное, как бы ее ни остерегали. И ничто ей тогда не преграда и никакой причине и никакому барьеру ее желанию не противостоять. Поэтому никто особенно не удивился, когда в один распрекрасный денек Ниночка преподнесла своему муженьку великолепный подарок - мотолодку «Обь» с подвесным мотором. Подарок благоухал све­жей краской, сверкал бликами на лобовом стекле и взывал к дальним странствиям по неизведанным речным просторам.

В годы, о которых я повествую, водно-моторный туризм взлетел на самый гребень моды на активный отдых. И совершенно справедли­во, поскольку как бы ни превозносили автомобилисты свои «Москви­чи» или «Жиги» с прицепами и без оных, им никогда не сравниться с моторной лодкой по полноте доставляемых экипажу ощущений. Написав слово «экипаж», я не оговорился, ибо оно наиболее точно отражает взаимоотношения в группе водномоторников. Внутри лю­бой легковушки следующей к месту отдыха из пункта А в пункт Б по асфальтовым испарениям и дорожной пыли, роли распределены изначально и окончательно «Правилами дорожного движения»: во­дитель и пассажиры. Не то в моторной лодке или катере: здесь идет деление на капитана и экипаж, каждый из членов которого обязан по­нимать свое место, роль и значение в общем деле, которое называется совместным плаванием. И еще - в отличие от автотуризма, изматы­вающего и пассажиров и водителя в пути следования к месту отды­ха, водномоторники раскрепощаются и открываются для отдыха и общения с природой немедленно после отхода судна от причального бона. И когда летит над легкой рябью реки навстречу солнцу и ветру глиссирующая «на одной пятке» моторка, капитан, экипаж и зрители испытывают ощущения ни с чем не сравнимые.

Но вернемся к нашим Володе и Нине. Если появилось судно - сле­дует плавать. Причем обязательно с компанией и ночевкой, чтобы сидеть у костра до полуночи и петь озорные песни сверхпопулярного Высоцкого под непременную гитару:

«Четыре года рыскал в море наш корсар -
В боях и штормах не поблекло наше знамя.
Мы научились штопать паруса,
И затыкать пробоины телами...»

Или еще что-нибудь покруче и позабористей. И чтобы непременно были шашлыки и уха. И все, что к ним полагается. Короче говоря, после приобретения лодки Володька выпивать меньше не стал, хотя и не выходил из нормы, которая ему жить и работать не мешала, а Ни­ночке почему-то казалась чрезмерной. Наверняка она была по-своему права. Жены всегда и во всем по-своему правы. Часто из-за желания утвердиться в этой своей правоте, они вопреки здравому смыслу и общественному мнению принимают решения заведомо неверные, в результате которого будут потом страдать всю дальнейшую жизнь, но зато упиваться сознанием своей необыкновенной несчастности и страданий и взахлеб оделять своими горестями подруг, тщетно взы­скуя к участию и состраданию, но какая из них сможет понять? У каждой своя беда в дому и свое одиночество в миру. В общем, стала Нина задумываться и подолгу молчать на кухне. После одного тако­го особенно длительного раздумья, она вдруг напомнила Владимиру, что дом ее мамы в скором времени пойдет под снос и взамен ей обя­зательно дадут благоустроенную квартиру. «И что из этого следует?» - отвлекся от адвокатских бумаг Владимир. «А то, - улыбнулась за­гадочно Нина, - что и мы могли бы улучшить свои жилищные усло­вия. Две комнаты на четверых - маловато. Вот если бы мы с сыном были прописаны у матери в доме, а ты с дочерью в нашей кварти­ре, тогда при сносе маминого дома горисполком обязан выделить не одну, а две квартиры: однокомнатную матери и двухкомнатную нам с сыном». - «Милая, но для этого нужно, чтобы мы были в разво­де,» - понял суть интриги адвокат. - «Ну и какие сложности? - нима­ло не смутилась Ниночка. - Все так делают. Кто фиктивно женится, кто фиктивно разводится. Мы как-бы разведемся и разъедемся. Ты останешься в квартире, а я перееду к маме. А после того, как получу новую квартиру, снова съедемся в четырехкомнатную, путем обмена. И тогда у тебя будет отдельный кабинет для работы», - выкинула по­следний козырь Нинель.

Владимир, хотя и слыл дотошным юристом, в быту был простодуш­ным добряком. Надо ли пояснять, что на подкинутую приманку он ста­рательно, как карась, клюнул и затрепыхался на крючке. Развестись, при обоюдном желании сторон и связях в суде, труда не составило и через некоторое время Нина с вещами и сыном откочевала в дом ма­тери, чтобы прописаться на жительство. Володя с дочерью остались вдвоем в двухкомнатной «хрущевке». Взрослеющая дочка некоторое время повживалась в роль хозяйки, но вскоре готовить, мыть и стирать ей прискучило, и она последовала вслед за матерью и братом.

«Терпи!» - напутствовала Володю Ниночка. - Квартирный вопрос -  дело строгое. У нас в квартале проверка за проверкой, комиссия за комиссией. Даже соседей опрашивают: кто, да по какой причине в сносимых домах прописался и проживает. Вдруг выявят, что мы фиктивно развелись, а я практически не проживаю - тогда пропала вся затея. Так, что потерпи. А я пока часть мебели перевезу к маме, демонстративно, чтобы все видели». Володя терпел и соглашался: он с Ниной привык не спорить. В один из дней, когда он «был в процес­се», Ниночка вывезла из квартиры все лучшее. «Зачем тебе мебель? -  на вопрос бывшего мужа удивилась она. - Ты даже пыль вовремя не стираешь, а от этого полировка тускнеет и портится. Лучше бы ты денег на детей подкинул - на них большие расходы». Романов отдал ей все что было, оставив немного, чтобы хватило до следующей по­лучки, себе на пиво и коту Ваське на огурчики.

Огуречный кот Васька остался последним членом семьи, проживающим с Владимиром. И то из-за своей слабости к свежим огурчикам. Это неординарное создание появилось в семье так. На ра­боту Володя с дочерью отправлялись по утрам вместе. Стояла золотая осень и было приятно пройтись по утренней свежести не торопясь и беседуя на общие темы. В тот памятный день солнце светило не по-осеннему ласково, на углах прохожим предлагали хризантемы и гладиолусы, школьники весело щебетали, размахивая портфелями. У дочки Оли настроение соответствовало общему настрою и неудиви­тельно, что она замурлыкала негромко песенку из мультфильма, кото­рый оба любили за его непередаваемый оптимизм: «Чучело-мяучило на трубе сидело, чучело-мяучило песенку запело...». «Оля, - попро­бовал одернуть ее Владимир. - Ты уже большая девушка, видный чи­новник государственной службы. А поешь легкомысленные кошачьи песни». - «Ну и что? - сверкнула озорными глазами она. - А если я «котенковые» песни люблю?» На этом они и разошлись, каждый в свою контору.

Однако от души сказанное редко остается не услышанным. Вече­ром, возвратившись домой, Володя обнаружил свою дочь в кресле с крошечным существом на коленях, которое иначе как чучелом-мяучилом назвать было никак нельзя. «Где ты подобрала такое стра­шилище?» - ужаснулся Владимир в предчувствии появления суровой к животным матери. «Он сам пришел, - заоправдывалась Оля. - За­шел в приоткрытую дверь нашего юротдела, сел посредине и заорал. А наш начальник громкого крика не выносит - приказал, чтобы мы делали что угодно, только бы зверь не орал. Представь себе - не при­казал выбросить, а предложил успокоить. Девчонки сбегали в буфет, купили ему колбаски. Он наелся, выспался на моем столе, а когда пришла пора уходить - не захотел оставаться один и снова заорал, что есть мочи. Пришлось его пожалеть и взять». - «А если на нас наша мать заорет - кто нас с тобой возьмет?» - засомневался Владимир. - «А мы ее вместе уговорим, - снова замурлыкала Ольга. - Ты посмо­три, какой он славный». - «Ничего себе славный. Такого кошачьего урода надо еще поискать: весь как антрацит черный и до неприличия короткошерстный - почти неодетый. В дополнение природа-мать на­градила его необыкновенно длинным и тонким хвостом, удлиннен­ной, как у собаки, мордой, увенчанной не по-кошачьи огромными, как у лисички-фенека, ушами. Не кот, а Багира-хищница. Даже на руки брать не хочется». - Так Владимир и заявил дочери. И не успела она на это возразить, как сам котенок, очевидно обученный матерью-кошкой понимать по-русски, открыл свои зеленые глазищи, потянул­ся на мягких лапках, заорал в знак протеста. Именно заорал - иначе сказать нельзя. Такого рева из крошечного тельца ожидать никак не следовало: кошки так не мяукают. Разве, что американский горный лев - пума еще способна так громко негодовать, но чтобы котенок! Ушам не верилось - но факт. Затем прыгнул на Володино колено, цепляясь крошечными коготочками, пробрался по свитеру на плечо, ткнулся холодным носиком в щеку, уколовшись о небритую щетину, отпрянул, но проявил такт, устроился возле самого уха на плече и за­мурлыкал хозяину историю своей крошечной жизни. Переводчика с кошачьего в семье не было, словарей - тоже, но тем не менее из ска­занного на самое ухо удалось разобрать, что котенок от своей мамы бесповоротно потерялся и ищет покровительства. И Володя, добрая душа, растаял и пообещал.

Ольгин приятель Андрей Хижняк от черного уродца пришел в совершенное восхищение и разразился короткой лекцией о кошках всего мира, начиная с древних нубийских и кончая современными черными котами, которые по народным приметам и наблюдениям па­рапсихологов определенно приносят в дом счастье и своим хозяевам долголетие. Он сообщил, что кошки всем телом ощущают биомагнит­ные поля, никогда не общаются с людьми несущими отрицательный энергетический заряд или энергетическими вампирами и в квартире выбирают для сна место, где электромагнитное поле для организма самое благоприятное. И вообще, по догадкам кошковедов, это и не животные вообще, а закодированные посланцы из космоса и иных, параллельных миров, отправленные вселенским разумом для наблю­дения за людьми. И что когда кошки мурлыкают - это значит, что они включили свой биопередатчик на волну обмена информацией со вселенским мозгом. Для убедительности Хижняк сослался на труды фелинологов английской Лиги защиты кошек и Всенемецкого союза любителей кошек, которому он особенно доверяет, так как проис­ходит по линии матери из рода фон Штауфенбергов. И в заключение добавил, что строгий вид и суровое выражение морды котенка наво­дят его на грустную но справедливую мысль, что необычный зверь вовсе и не котенок, а астральный двойник его, Андрея Хижняка, за­мечательной личности.

При этом Хижняк взял котенка в руки, поднес к лицу и фамильяр­но дунул в ноздри. Астральный двойник обиделся на фамильярность и немедленно цапнул Хижняка за нос острыми, как шильца, зубками. Хижняк отшвырнул двойника на диван и, в негодовании, удалился за­ливать раны одеколоном и философствовать о несправедливости при­роды, перед зеркалом. Все это Владимира развеселило и расположило в пользу котенка. Короче говоря, когда хозяйка пришла, ей пришлось иметь дело с организованной группой вступившей в предваритель­ный сговор, против которой устоять трудно.

«Но если нагадит, - предупредила она, - я его задавлю».

«Ты понял, Васенька?» - спросила котенка Оля.

Васенька угрозу понял и не нагадил ни разу. Вообще, несмотря на свою уродливость, он оказался на редкость сообразительным коти­ком, способным оценивать обстановку в доме. Он не прыгал по сто­лам, не пытался рвать когтями мягкую мебель, не забирался на кар­низы по занавескам, зато постоянно пытался улизнуть через входную дверь. Котишка быстро разобрался в предназначении дверного звонка и едва услышав трезвон, сломя голову мчался к двери, чтобы занять позицию среди обуви и немедленно ускользнуть через открываемую дверь. Ловить его бросались всем семейством, с криком и шумом, за­гоняли беглеца в какой-нибудь угол и возвращали в семью. Васька во­дворению на место никогда не сопротивлялся и довольно мурлыкал. Погони и водворение на место продолжались до тех пор, пока кто-то не сообразил, что котенок специально устраивает демонстративные побеги исключительно в расчете на то, что его обязательно будут ло­вить, поймают и накормят чем-нибудь вкусненьким. Игра, в которой он оказывался в центре внимания, ему нравилась. Шла суровая зима, кошкам на улице приходилось невесело, когда с Васькой провели экс­перимент: установив наблюдение и навесив на двери подъезда тугую пружину, Романовы сделали вид, что не обнаружили побега. Васька опрометью бросился через приоткрытую дверь вверх по лестничному маршу. Возможно он ожидал обычной шумной погони, но ее не по­следовало. Котишка в недоумении остановился на площадке и огля­нулся: сзади никого не оказалось. Тогда он прыгнул на подоконник и задумался о житье-бытье. Сквозь оконное стекло просматривался промороженный двор, заиндевелые деревья и бродячие коты на люке теплотрассы. Их несчастный вид не вдохновил Ваську на присоеди­нение к бродячему кошачьему сообществу, и он надумал вернуться, объявив об этом возле недавно покинутой двери истошным криком, по мощи и тембру подобным корабельной сирене.

Пугать соседей не следовало, и потому беглеца немедленно впу­стили и слегка пожурили за самовольство. Васька выслушал все уко­ризны и хотя внешне даже ухом не повел, с этой поры прекратил по­пытки тайных побегов: у него пропал к ним интерес. Впрочем, так и с людьми бывает: рвутся на волю из-под запретов, а стоит открыть дверь на свободу - останавливаются на пороге в раздумье: нужна ли она, эта немедленная свобода, влекущая голод, холод и неустроен­ность. Или все-таки лучше подождать в тепле до лучших дней и уж тогда... Тем более, что никто не держит. Вот так многие и ждут свое­го часа свободы всю жизнь. Некоторые и недотягивают и умирают счастливыми от сознания того, что могли перешагнуть желанный по­рог в любое время и вкусить запретного плода.

Чтобы не делать из кота затворника и диссидента, было решено не ограничивать его прав и свобод и отпускать для общения с большим кошачьим миром, тем более, что расположение квартиры на первом этаже тому немало способствовало. Вопреки ожиданиям, бывший бе­глец не проявил склонности к продолжительным прогулкам отчасти из-за того, что надворное котовое общество недружелюбно встретило тщедушного пришельца, а отчасти из-за своей неагрессивности и до­мовитости. Возвращаясь в квартиру, он всякий раз топтался на коври­ке у двери, не торопясь протопать грязными лапами в комнаты и сми­ренно ожидал, когда хозяйка пронесет его в ванную мыть лапы. Во время процедуры, кот покорно протягивал лапы под теплую струйку и мурлыкал от удовольствия.

Из-за короткой шерсти и пристрастия к чистоте, Ваське даровали право спать где заблагорассудится. Однако видимо и котишка не за­был свою добродетельницу и из всех претендентов на его располо­жение выделил одну лишь Ольгу, с которой еще будучи в детском возрасте попытался разделить подушку. Но в результате воспитатель­ных мер, принимаемых к ним обоим старшим поколением, Васька постепенно оставил помыслы о подушке и переместился в ноги. Во­лодькины неоднократные попытки извлечь его из девичьей постели и перетащить к себе терпели систематические неудачи: кот дожидался, когда Владимир потеряет бдительность и возвращался на свое лю­бимое место. Зато по утрам будильник семье не требовался: Васька пробирался в спальню голосом голодного льва объявлял наступление нового дня и прыгал в постель. Если хозяин не просыпался немедлен­но, Васька торжественно шествовал по нему от ног до подмышек. За­тем укладывался на его откинутую руку, положив на нее сначала свои передние лапы и уж на них свою хитрую длинную морду. Васькин нос при этом оказывался в районе Володиного уха, а один из пружи­нистых усов тревожил и щекотал щеку. Устроившись таким образом, котишка начинал пересказывать последние ночные новости на коша­чьем языке. При этом мощность мурлыкания достигала урчания трак­тора «Беларусь» на весенней пахоте. Под этот аккомпанемент Володя просыпался, потягивался, благодарил кота за службу поглаживанием по спинке и у них начинался совместный ритуал - бритье.

Я вам не смогу объяснить почему, но с малолетства Васька полю­бил звук работающей электробритвы. Еще будучи совсем крошкой, впервые услышав ее звучание, он, цепляясь коготками за одежду, взо­брался на плечо хозяина и высидел процедуру бритья до конца. С того дня он не пропустил ни одной утренней процедуры и несмотря на то, что превратился в здоровенного котофея, всякий раз при включении электробритвы оказывался на плече хозяина. Возможно тракторное тарахтение «Харькова» для кошачьих ушей звучало не хуже, чем для хозяина - симфонии Калинникова. Но стоило выключить электро­бритву, Васька терял к бритью всякий интерес, спрыгивал с плеча и прямым ходом направлялся на кухню, где диким ревом напоминал о своих гражданских правах.

О том, что громко заявлять о своих гражданских правах порой бы­вает смертельно опасно, Васька по молодости не знал, за что едва не поплатился жизнью. На его беду, в соседнем подъезде появился жи­лец, последователь какой-то восточной религиозной секты. По утрам, независимо от погоды, он выходил раздетым до трусов под окна, со­средоточивался на внутренней молитве к своему неизвестному богу, а затем бегал до изнеможения по парку. И вот однажды, когда он так вот сосредоточился в ожидании божественной благодати и погруже­ния в нирвану, к нему неосмотрительно подошел наш Васька. Небла­горазумного котика поразила голая фигура на снегу и он, по простоте кошачьей душонки, приблизился к фигуре и обмяукал ее во всю мощь своих незаурядных легких. От Васькиного рева покойники в могилах могли проснуться, естественно что и сосед очнулся от прострации, признал в черном коте беса, посланного сатаной прервать молитву господу и решил немедленно покарать нечистого.

Но не тут-то было. Васька не напрасно тренировался в побегах. И на этот раз он увильнул из сектантских рук и черной молнией взлетел на яблоню под окном, не переставая верещать, на этот раз уже не от удивления, а от страха. Сектант не остановился перед препятствием и полез следом, оставляя на ветках и сучках клочки обмороженной кожи.

Шум под окном отвлек Володю от завтрака и заставил бросить­ся на подмогу домашнему животному и другу семьи. Путем долгих переговоров и даже угроз обоих нарушителей спокойствия удалось с дерева поочередно выманить и развести по домам. Больше Васька симпатий и антипатий к оголенным сектантам никогда не обнаружи­вал, но его контакты с соседями по дому этим не ограничились.

Дело в том, что Васька оказался далеко не единственным котом в нашем доме. На одной с ним лестничной площадке проживали дру­гие любители этих добрых зверей, у которых их собиралось от трех, до четырех и все «на одно лицо» - тоже черные, с разной степенью пятнистости, что с грехом пополам давало возможность различать их между собой и отличать от чужих. В отличие от Васьки, воспитыва­лись они в суровости и самостоятельности. Двери дома перед ними никогда не открывались, зато не запиралась оконная форточка и со­седские кошки привыкли ей пользоваться для выхода на утренний моцион и возвращения обратно. Благо, что окна первого этажа не­высоко от земли.

На прогулку соседские кошки отправлялись всем семейством од­новременно: не успевал из форточки катапультироваться один чер­ный зверек, как его место в проеме занимала идентичная кошачья морда, за ней следующая, потом очередная, пока все не оказывались на клумбе.

Васькины попытки познакомиться с соседями, в особенности с приятной соседской кошечкой встретили жестокое сопротивление ее единоверных братьев, которые его инициативу пресекли с визгом и воплями, а сам он, посрамленный, теряя шерсть с небогатой шкуры, спешно ретировался в ближний подъезд, где проживала вседворовая кошачья покровительница и приемная мать Надежда Ивановна и ее приемный кот, гроза окружной котовой братвы, буланый кот Кеша. При всей своей агрессивности, старый Кеша под полосатой шкурой носил сердце благородное и почти рыцарское. Чем этот феномен вос­питания объяснить, я не знаю, однако факт, что молодняк он не оби­жал, а к Ваське и вообще испытывал родственные чувства, разрешая ему лакать из одной чашки с собой молоко регулярно выставляемое на лестницу матерью-покровительницей. Под его защиту и скрылся от агрессивных братьев Васька. Кеша приветливо встретил младшего друга и пригласил к себе на подоконник. Очевидцы утверждают, что они долго на нем сидели нос-к-носу и вели секретные переговоры, что-то между собой замышляя.

Впрочем, их заговор вскоре раскрылся. По случаю какого-то тор­жества, соседка испекла пирог из жирного муксуна, провозилась с ним до полночи и оставила на столе под полотенцем, зная, что ее сы­тые кошки на стол ни за что не полезут. Однако оставила открытой форточку. И вот ночью, часов около трех, Владимира разбудил отча­янный кошачий вой, грохот и крики за стеной. А затем последовали звонок в дверь и явление на пороге соседки с требованием немедлен­но освободить ее квартиру от котов-дебоширов.

Едва успев натянуть брюки, Володя поспешил на помощь сосед­ке. На ее разгромленной кухне шел жестокий бой: дворовый рыцарь Кеша, не щадя собстенного живота, что есть сил драл обоих сосед­ских котов одновременно, главная виновница суматохи - беломордая кошечка Настя с интересом выжидала результатов побоища на шка­фу, а миролюбивый и неопытный ни в схватках, ни в любви Васятка, не найдя себе применения в деле, не придумал ничего лучшего, как стянуть полотенце с пирога, чтобы под шумок продегустировать ка­ков на вкус еще неведомый ему муксун.

Пирог с котом посредине произвел на соседку такое неизгладимое впечатление, что она обомлела и потеряла дар речи. А когда пришла в себя, попросила котика не наказывать, аргументируя это тем, что сегодня он у нее набезобразничал, а завтра, наоборот, не дай бог, ее кошечки к Володе заберутся. И оказалась права.

Летом в доме начался ремонт. Что такое ремонт в квартире без отселения жильцов может понять только тот, кто пережил землетря­сение, пожар и наводнение поочередно. В результате энергичных действий бригады плотников, полы первых этажей во всем доме ока­зались вскрытыми и между квартирами образовались отверстия, через которые кошки всего мира могли свободно общаться, перетекая всем сообществом из квартиры в квартиру независимо от времени суток, а также наличия и желания к тому ответственных квартиросъемщиков.

А потому, измаявшийся в ожидании заплутавших по дороге к ме­сту ремонта сантехников и с трудом заснувший в антисанитарных условиях, жилец мог быть в самый неподходящий момент разбужен кошачьим ансамблем устроившим концерт у самой его кровати. Бу­дучи изгнанными из одной квартиры, концертанты удалялись в со­седнюю и начинали сначала.

Возможно, увлеченность ночными концертами отвлекла кошек от того дела, для которого они природой предназначены: контроля за грызунами. А потому грызуны в образе амбарных крыс до начала ре­монта в доме неведомые, неизвестно откуда нагрянули, чтобы нагло шмыгать под ногами и днем и ночью. Силами жильцов межквартир­ные отверстия были временно перекрыты подручными средствами, а Васька водворен на боевое дежурство.

_Я_ не знаю, что послужило толчком в перевоспитании котика, ко­торому исполнялся уже год от роду - то ли обида на оторванность от общества и желание скорее исполнить свой долг, чтобы героем в него вернуться, то ли проснувшиеся инстинкты и чувство голода, то ли обыкновенное невежество в кошачьих делах по причине невоспи­танности из-за раннего сиротства, - не знаю. Я лично склоняюсь к последнему. Зачастую люди берутся за неисполнимые дела и справ­ляются с ними только потому, что никто их не предупредил о невоз­можности решения. Так и Васька не знал, что по молодости ему со взрослой крысой не справиться, а потому, как только наглая шушара зашмыгала по комнате, он прыгнул на нее сверху и тут же задавил. И немудрено: челюсти и клыки у него были почти собачьи. Через малое время он задавил и вторую. Может быть одолел бы и третью, но сан­техники сподобились окончить ремонт, дыры в стенах и полах заде­лали, а Ваську отпустили гулять на улицу. Ольга из-за ремонта пере­ехала к матери и бабушке, Владимир целые дни пропадал на работе, и Васька затосковал. Возникла необходимость заполнить пустоту за счет внешних знакомств. Такое знакомство у Васьки, в лице Надежды Ивановны, давно имелось, но теперь оно переросло в теплую дружбу. Выражалась она в том, что Васька стал заглядывать к ней в гости, чтобы подкармливаться вместе с Кешей и дворовым псом Шариком, а иногда даже подремывать на чужой кровати. Но ночевать у посторон­них женщин Васька даже и не пытался - своя квартира рядом.

Правда общаться с тетей Надей Ваське удавалось не всегда: тетя Надя в перерывах между кормлением Кеши и Тузика работала на се­тевязальной фабрике. Причем посменно. Место работы своей люби­мицы Васька вычислил или подглядел и однажды после ночной смены тетя Надя обнаружила чернохвостого ожидающим ее возле проход­ной. Васька при виде Надежды Ивановны от радости заорал так, что вахтер выглянул из будки, решив, что сработала пожарная сирена. С той поры их свидания у проходной стали регулярными. Встретив На­дежду, Васька задирал хвост и горделиво вышагивал впереди, посто­янно оглядываясь, чтобы не оторваться и не забежать далеко. На под­ходе к дому он притормаживал, повторно включал свою сирену и вел Надежду Ивановну к двери своего подъезда, оснащенной пружиной и неподвластной слабым кошачьим силам. Кошачьей опекунше ничего не оставалось, как открыть дверь, проводить Ваську до квартиры и нажать звонок. Хочешь - не хочешь, просыпайся и пропускай гуляку, мой ему ноги, корми и не сопротивляйся котовой благодарности.

В положенное время Василия постигла неразделенная любовь. Предмет его обожания, коварная восточная красавица с голубыми сиамскими глазами не только не приняла ухаживаний беспородно­го уродца, но и жестоко наказала дерзкого за неуклюжую попытку сближения - насквозь прокусила неосторожному переднюю лапку. Раны любви долго саднят и гноятся. И если не найдется способа их залечить - могут привести даже к преждевременной погибели. Ког­да необделенный умом астральный двойник Хижняка сообразил об этом, он прихромал к кровати, на которой Владимир предавался безделью. Васька насколько мог несчастным голосом сообщил ему о своем прибытии и поднял для обозрения распухшую лапу. Рана на передней ноге загноилась и из четырех отверстий размером со спичечную головку сочились сукровица и гной. Стертая вокруг ран шерсть доказывала, что даже усердное вылизывание языком не при­несло облегчения. Делать было нечего: следовало лечить. У всякого мужчины, поработавшего на производстве опыт такого лечения свой, но имеется. В дело поочередно пошли листья алоэ и ихтиоловая мазь. Но сначала требовалось удалить из раны гной.

Когда лечишь животное с двумя парами очень и очень когти­стых лап, в первую очередь не следует забывать о сохранении свое­го собственного здоровья. Но, вопреки опасениям, Васька героиче­ски вытерпел эту далеко не безболезненную операцию, давая знать о переносимой боли одними стонами и легким, предупреждающим по­кусыванием руки. Наложенную на рану тугую повязку с листом алоэ кот и не подумывал сорвать. Возможно, он даже гордился ей перед другими котами, как гордятся перед прочими смертными награж­денные орденом «Подвязки». А у Володи появилась дополнительная возможность отличить своего кота от других дворовых черномазых, которые по вечерам все на одно лицо.

Каждый вечер по возвращении Володя издалека отличал среди их компании своего инвалида и подавал ему команду: «На перевязку!» Васька, проявляя чудеса сознательности, без промедления покидал своих приятелей и подруг и смешно подпрыгивая на трех ногах, ко­вылял за хозяином. Дома следовало омовение лап и рук, потом про­смотр газет и теленовостей, по окончании которых, кот самостоятель­но являлся на перевязку, о чем заявлял несвойственным ему мирным и несчастным голоском.

Нанесенная возлюбленной рана у кота заживала как и у человека - долго. Антибиотики оказались неэффективны, и неизвестно чем бы Васькина болезнь окончилась, не помоги весна. Едва снег сошел, как на теплой земле над теплотрассами зазеленел подорожник. Замена алоэ подорожником дала немедленные результаты, рана затянулась и перестала гноиться. Болезнь и время любить закончились одновре­менно. Выздоровевший Васька перестал хромать, но поскучнел, по­терял блеск в зеленых очах и перестал ласкаться. Взамен проблемы лечения у Владимира появилась другая, на первый взгляд кота никак не касавшаяся - длительная командировка на Север. Там, в одном из исправительных учреждений, томился в заключении его бывший под­защитный, несправедливо осужденный судом в результате трагиче­ского стечения обстоятельств. Неожиданно для всех в другом месте обнаружился и добровольно сознался истинный виновник убийства, приговоренный за другое преступление к высшей мере. Вместе с тем, ошибочно осужденный продолжал отбывать назначенный за чужое преступление срок, поскольку судебная машина привыкла крутить­ся только в одну сторону. Адвокату предстояло решить некоторые формальные вопросы по освобождению жертвы судебной ошибки и послужить торжеству справедливости.

Оставлять кота одного было нечего и думать. Володя посадил сво­его друга в рыболовную корзину-садок с крышкой и понес «на усы­новление» к теще.

«Ишь чо удумали! - вставила руки в бока теща. - Котов мне толь­ко не хватало. Все огурцы в зародыше пожрет. Пусть на улице при­выкает - а если потеряется, то и слава богу». Такое суровое отно­шение к хвостатому объяснялось причиной несколько необычной: обнаружившимся пристрастием котика к свежим огурчикам, которые он предпочитал мясу во всех его видах и даже рыбе. Стоило появить­ся в квартире свежим огурцам, как Васька приходил в неописуемое возбуждение и орал так яростно, как орут его собратья хлебнувшие валерьянки. Однажды, в моем присутствии, он один за другим слопал два довольно крупных огурца, а на предложенную ему колбасу даже не посмотрел. Впрочем, возможно, это объясняется особым качеством составляющих мясопродукта периода развитого социализма. Чтобы угодить своему котику, Володя старался со всякого застолья прихва­тить для любимца кусочек огурчика. Однажды, посетив тещу по слу­чаю международного женского дня, он обнаружил на ее подоконнике благоухающий огуречник. «Особый сорт, - похвалилась теща. - Пло­доносит в квартире. Посмотри какие красавцы». И показала Влади­миру три небольших огурчика - в аккурат для Васьки. «И не смей прикасаться, - предупредила теща, - все сосчитано». - «Слушаюсь!» - заверил Владимир и втихую попросил у сына складной нож. За сто­лом Володя вспоминал своего котика, который сидит один в темной квартире, вздрагивает от телефонных звонков и бежит на звук шагов на лестнице - ждет гостинчика. Обмануть Васькины ожидания было бы кощунством. Поэтому после застолья Володя улучил момент и сре­зал у всех огурчиков обратные, скрытые от прямого взгляда, стороны, начиная от плодоножки до кончика. Скрытого усекновения огурчиков Теща своевременно не обнаружила, а когда по прошествии некоторого времени пикули стали желтеть и вянуть, установить истинного вино­вника уже не представилось возможным, поскольку в комнате по слу­чаю праздника перебывало множество народа, в том числе и внуки с приятелями. К тому же появилось множество новых завязей на плетях. В середине лета, когда огуречный дефицит исчерпался, мучимый со­вестью адвокат признался в содеянном, надеясь на облегчение участи от чистосердечного признания. Но тем не менее, получил легкий под­затыльник и предупреждение насчет котовой шкурки, которая будет снята, если будет снят еще хоть один огурец с гряды. Так ни в чем не виноватый Васька попал в персоны «non grata» для тещиной усадьбы. Допустить такого неплотоядного зверя к соседству с грядой, на кото­рой завязывались огурчики, было неосмотрительно и даже смертельно опасно для будущего урожая. Поэтому Володе понять свою тещу было возможно, но он сделал вид, что не понял и оскорбился за своего по­допечного. Чтобы уговорить тещу на время принять котика, ему при­шлось употребить все свое адвокатское красноречие и даже пообещать в вознаграждение за хлопоты привезти дефицитную полиэтиленовую пленку. Перед последним аргументом теща не устояла и приняла кота на квартиру, презрительно поджав губы. В командировку Володя уез­жал с ощущением, что видел своего друга в последний раз. Так оно и случилось. Остался он в квартире один.

Некоторое время Ниночка продолжала навещать старую квартиру: покормить и приласкать разведенного, забрать большую часть зар­платы, прибраться, посудачить с бывшими соседками и просто так, по привычке. Но со временем ее посещения становились все реже и реже, пока не прекратились совсем. Володя забеспокоился, заметался и прибежал в дом бывшей тещи. Однако та на порог его не пустила, а вызвала на крыльцо дочь. Бывшая жена в присутствии матери вышла на зов и совершенно равнодушно заявила Владимиру, что она от него успела отвыкнуть, и что ей без него спокойнее и что для детей будет значительно лучше, если они избегнут его дурного влияния.

Обескураженный Владимир попробовал было активно и нервно возражать и нервничать, но бывалая теща его необдуманные дей­ствия решительно пресекла, напомнив, что адвокат не у себя дома и не в процессе, где он может сколько угодно тренировать связки, а на суверенной территории частного домовладения, охраняемой Консти­туцией. А также обратила внимание на тот факт, что с его дочерью он официально разведен уже семь месяцев, а алименты на детей, как полагается по закону, ни разу не перечислял. И что милиция, если ее вызвать, прибудет незамедлительно и с удовольствием разберется с адвокатишкой, от которого и сама не раз имела уйму неприятностей.

У милиции от адвокатуры неприятности периодически случались. Возможно, потому последний аргумент на Владимира подействовал особенно. Вспомнилось, что он пришел на свидание со своей Ниноч­кой слегка «поддатенький». Это по его, Володиному понятию, слегка. А для милиции, вызови ее теща, да напиши заявление, принятой дозы пива вполне достанет, чтобы оформить в вытрезвитель и, уж обяза­тельно, сообщить об этом чрезвычайном событии в коллегию адвока­тов. Последствия могут наступить вполне предсказуемые: партбюро, оргвыводы и чистка Романова из состава коллегии за нарушение ад­вокатской этики. Тем более, что взыскание за неумеренное потребле­ние он уже заработал и снять не успел. Выговор ему объявили еще весной за «московского гостя» - проверяющего из юрколлегии, кото­рого благожелательные присяжные поверенные накануне завершения проверки, как это веками принято, вывезли на банкет к речке Пышме, известной своей красотой и коварством к пьяным. Москвич, до это­го по-настоящему чистой воды никогда не видавший, прозрачными струями до того очаровался, что, не догадываясь о чертях, которые водятся в тихих сибирских омутах, полез в глубину и, конечно, же утонул. Его отсутствие юристы с опозданием обнаружили, с трудом выловили со дна и с почетом доставили в столицу, где сообща похо­ронили, а спустя девять дней всем участникам пышминской эпопеи объявили по выговору, на всякий партийный случай.

Поэтому Володя предпочел судьбу снова не искушать и поскорее ретироваться восвояси. И чуть было не запил от огорчения коварством ближних. Спас его от запоя Виктор Демьянович, сосед и приятель по лодочной станции. «Да брось ты убиваться. - убеждал он Володьку.

- Есть из-за чего горевать. Подумаешь - бабы лишился. Ты только по­проси и я тебе пять найду, лучше прежней. Хочешь - познакомлю?»

И познакомил, а потом и женил. На черноглазой молдаванке по имени Соня, которая приехала в Сибирь по комсомольской путевке на строительство нефтекомплекса. А еще за деньгами и за мужем. А вернее в надежде выйти замуж. Что-то у нее в характере имелось, не будем уточнять что, но именно эта червоточинка отпугивала женихов в ее родном Тирасполе. И, несмотря на всю ее приятную внешность и обворожительную фигуру, броситься в этот знойный омут, побли­зости от отцовского дома, желающих не находилось. Некоторые, правда, бросались, очертя голову, но только затем, чтобы не медля обратно выскочить. «А и езжай! - махнул на нее рукой отец. - Может, там муженька подцепишь, где тебя не знают».

Я могу только догадываться, где и как с ней познакомился сам Виктор, возможно, и на очередной «рыбалке». Для нас это несуще­ственно. Важно, что Соня оказалась мягкой, теплой и ласковой и уме­ла слушать не упуская из рук домашних дел. Может, и были у нее какие дефекты - не берусь докладывать. Но только Володе, изголо­давшемуся по женскому обществу, Соня эта так понравилась, что он размяк и, что называется, «расписался». Прослышав про эту новость, прибежала к Владимиру Нинель: «Что ты наделал, Володя? Я к тебе так привыкла». - «А я отвык», - парировал Владимир и отвернулся, в знак того, что разговор окончен.

Таким образом обе части своей сибирской программы Соня успеш­но выполнила: с мужем и деньгами можно было возвращаться в Ти­располь. И к этому переезду она сумела склонить Володьку, обещая на новом месте чуть ли не горы золотые и обилие юридической прак­тики. Вдобавок Нинель продолжала маячить на горизонте, нудить, досаждать звонками и строить мелкие пакости. Чтобы окончательно оторваться от прошлого, Романов оставил квартиру дочери и укатил за своей новой супругой в знойные и незнакомые края.

Однако в южных краях жизнь оказалась далеко не такой, какой ее видят сибиряки, прибывающие на отдых. Работы для приезжих ока­залось не густо, а юридической практики и того меньше. Лучшее, на что мог расчитывать юрист Романов - это на расхлябанную «Волгу» в пассажирском автопредприятии. Когда выбирать не из чего - бе­рут то, что можно. И Володька, не любивший автомашин в принципе, вынужденно сел за баранку в надежде поскорее освоиться на новом месте и уж тогда...

Но это «тогда» все никак не наступало. А наступали со всех сто­рон неустроенность, усталость неудовлетворенность и натянутые от­ношения с новыми родственниками, не желавшими принимать зятя-москаля. К тому-же не понимающего по-молдавски. Под влиянием родни, переменилась и Сонюшка. Стала поглядывать на муженька-неудачника вроде как свысока и временами на него даже поцыкивать: не умел сибиряк копейку выкручивать, не способен как южане обо­рачиваться и каждую кроху к себе тянуть. Другая у сибиряков душа, не мелочная. Да разве здесь поймут?

Так бы и погиб казак на молдавщине, если бы не геройский батька его, который в своей округе был известен не иначе, как Коля-партизан. Надо отдать ему должное, Николай Иванович считался в своей среде личностью весьма колоритной. Добродушный и обаятельный обла­датель не то чтобы большой, а просто таки внушительной фигуры и соответствующего ей баса с колокольным оттенком, он имел всего лишь один приобретенный и скрываемый недостаток, который про­являлся у Николая Ивановича исключительно по великим праздни­кам. Секрет в том, что обычно Николай Иванович Романов спиртного старался не употреблять. И не потому, что имел склонность к воз­держанию и аскетизму, а в силу скрытой для обывательского взгляда причины: жестокой контузии, настигшей его в военные годы. Обыч­но спокойный и благодушный, Николай Иванович под воздействием алкоголя становился злобным и агрессивным. В голове у него что-то замыкало и прокручивалось в обратную сторону, до времен самой войны. И тогда он начисто выключался из реальности и снова начи­нал ощущать себя начальником особого отдела партизанского отряда имени Мехлиса со всеми вытекающими для окружающих нелегки­ми последствиями. После первой же рюмки Николай Иванович не­пременно заявлял, что по одному ему известным сведениям, третья мировая война уже началась и агенты мирового империализма пере­полняют Союз Советских Социалистических Республик. Но тайная мобилизация верных солдат Великой Отечественной уже началась и скоро все ее герои и участники будут призваны для получения ору­жия, чтобы восстановить государственность, взлелеянную Сталиным и порушенную Хрущевым и его последышами. Однажды, в плену га­люцинаций, Николай даже забрался на крышу дома и открыл огонь из двустволки по пролетающим самолетам, вообразив очевидно, что это вражеские эскадрильи летят на бомбежку мирных полей. На канонаду приехала милиция, изъяла у ветерана ружье, а самого направила на общественно-полезные работы на целых пятнадцать суток.

Когда пенсионер и ветеран освободился из милицейского плена, он нашел в почтовом ящике письмо от сына из Молдавии, в котором тот рассказывал о житье на новом месте и приглашал в гости зна­комиться с новой и многочисленной родней. Приглашение оказалось как нельзя более кстати, потому, что, после стрельбы по самолетам и отсидки, Николай Иванович на глаза соседям показываться стеснялся. Поэтому сборы на поезд до Кишинева оказались недолги. А дальше с ним произошли события, описание которых лучше доверить самому Николаю Ивановичу - все равно подробнее и красочнее никому не пересказать: «Ехать пришлось долго. В вагонах духота, шум, качает. И сильно мне эта дорога не понравилась. Думаю: занесло сыночка в глушь, в Тирасполь, не приведи господи вспомнить. Ну, значит, дое­хал я, прибыл как полагается. Вовка меня на своей тачке встретил и к самому дому доставил, честь по чести. Выхожу, оглядываюсь. Вижу, домище не по-нашему поставлен. То ли из кирпича, то ли из глины слеплен, весь белый, а что под известью - не разберешь. Может быть и навоз. И сильно мне это, братцы, не понравилось.

Хата не мала, а родственников и знакомых поглазеть на меня по­набежало множество. Не помещаются. Потому стол в саду накрыли, под вишнями, длиннющий, как на поминках. А вишня уж переспела вся, да еще и не убрана и чуть ветерок, так прямо на стол в стаканы и за ворот сыплется. А от нее у меня пятна на рубашке. И сильно мне это не понравилось.

По случаю моего приезда садят меня во главе стола, на почетное место. Вовка с Софьей поблизости. А вдоль стола - до противополож­ного торца, как мишени в тире, молдавские родичи разместились. Все из себя черные, носы как у грачей длинные и между собой регочут не по-нашему: гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Не с кем после рюмки словом перемолвиться, если захочется. Только теперь я понял, куда попал. И сильно мне это не понравилось.

Между тем, наливают по первой из кувшинов. Пригубил я ихнее вино из стакана и сильно мне оно не понравилось. Тогда задаю вопрос по существу: «А что, кроме этой кислухи, в вашей Бессарабии ничего не пьют? Как бы от нее у меня в желудке какая-нибудь холера не за­бродила. Покрепче, говорю, чего не найдется? Хоть полстаканчика?» Запереглядывались хозяева от своей несообразительности, видно, что застеснялись своего промаха. Уверяют, что принесут покрепче и не полстаканчика, а сколько угодно. Мол, не догадались, что цуйку мож­но больше, чем вино уважать. Эта их недогадливость сильно мне не понравилась, но сдержался, терплю. Улыбку изобразил и согласился: несите. Вскоре принесли, налили полный стакан. Опрокинул я его с огорчения и должен заметить, что эта цуйка мне сильно не понрави­лась - рядом с «Московской» или «Столичной» поставить нельзя - не устоит. Но крепкая настолько же насколько и вонюча. Ищу глазами чем бы закусить привычным, вроде соленого огурчика.

А на столах - представить трудно - все есть: курятина вареная и жареная, зелень любая, фрукты всякие, вплоть до винограда, груши, яблоки, а огурцов солененьких, любимых моих - нет и в помине. Ока­зывается - не солят! Свежими пользуются. И сильно мне это не понра­вилось. Так и сижу не закусивши. Тем временем по второй наливают. Мне опять-таки цуйки. _Я_ стерпел. Все выпили - и я с ними. После вто­рой, глаз у меня заострился - оглядываюсь по сторонам. Боже ты мой! Сижу как в плену: ни одной русской рожи. Чуть что, случись заваруха - некому мой тыл прикрыть. И сильно мне это не понравилось.

Однако недаром мы из Сибири и нас без рукавиц не лапай - озно­бишься. Решил я не выжидать, чем все это кончится. И без того по­нятно, что дракой. Какая же свадьба без драки. Поднялся я тогда над столом во весь свой рост, прокашлялся, чтобы чернота вокруг замол­чала да и задаю свой главный вопрос: «Добром сознайтесь - у вас тут во время войны партизаны были?» Затихли за столом. Вижу: попал в самое яблочко. Молчат все, переглядываются, смущаются, и не хо­тят отвечать. Тогда для непонятливых, я вопрос свой повторяю по­громче и с упором. Гляжу - дошло, наконец, что я интересуюсь не от безделья и отвечать все равно придется. Нашлись храбрые, поясняют мне, что партизан у них в войну не встречалось, да и быть не могло, поскольку их территорию немцы не занимали, а только свои - румы­ны. У них и язык тот же. Сильно мне этот ответ не понравился. Не стал я его до конца дослушивать, оборвал, говорю: вижу я, что вы за люди. Мы немецких фашистов били, крови и жизней не жалея, а вы за нашей спиной прятались и с румынскими фашистами братались! Антонески поганые! У вас с ними не только язык - кровь одна! Не было у меня такой родни и не будет. Вовка, неси мой автомат - мы с ними посчитаемся!

Дернул я скатерть - так все со стола и посыпалось. Кто-то молодой на меня кинулся, но напоролся на кулак и согнулся пополам. Вовка вскочил и спину мою прикрыл - не зашли сзади. Остальные дрогнули и по саду попрятались - не вояки. И сильно мне их трусость не по­нравилась. Аж голова кругом пошла.

Утром очнулся я на диване, вижу рядом на табуреточке противоя­дие в стакане и помидорчик красенький. Выпил я, и цуйка мне опять не понравилась. Тогда я и говорю сыну: «Собирайся домой». - «Да уж собрался, - отвечает. - Все равно мне здесь жизни нет и не будет. Сильно мы здешним людям не понравились... Софья остается...»

Так Владимир Романов вернулся в свою старую квартиру. В свою, да не совсем. За время его отсутствия, дочка успела выскочить замуж и соседством с папашей в проходной комнате слегка тяготилась, хотя и не высказывалась. Чтобы не мешать молодым, Владимир вечерами домой не спешил. На счастье выяснилось, что заброшенные им лодка и мотор никуда не делись и ожидают хозяина на лодочной станции. Заплатив за хранение, Романов снова вступил во владение ими и по­святил реке все свободное от адвокатской практики время.

Надеюсь, теперь моему читателю станет понятно, почему Романов охотно покинул компанию судей и принял предложение завернуть к реке: искупаться и все прочее. Дома его никто не ждал.






ГЛАВА ТРЕТЬЯ. УХА ДЛЯ ИНОСТРАНЦЕВ




_Сидим_мы_как-то,_братцы,_с_африканцем._

_И_он_мне,_понимаешь,_говорит:_

_В_российских_водах_холодно_купаться,_

_А_потому_здесь_неприятно_жить._



_Зато,_говорю,_мы_делаем_ракеты,_

_Перекрываем_Енисей,_

_И_даже_в_области_балета_

_Мы_впереди_планеты_всей._

Ю. ВИЗБОР




На рыбалке, как в бане, нет неравенства и чинов. Нет подчинен­ных и начальников, есть только рыболовы и рыбаки, удачливые и не очень. Рыболовы - это те, которые спортсмены и вроде того, пробав­ляются крючками и катушечной снастью. А рыбаки - это те, что воз­ятся с сетями, фитилями, мережами и прочей неводной делью. Этим не на уху подавай - им на продажу надо, чтобы снасть, бензин и транс­порт оправдать и чтобы еще навар остался. Но за ухой и рыболовы и рыбаки и даже не виноватые в браконьерстве наемные шофера равны. Кстати, о наваре: чтобы его в ухе доставало, нужно особое умение. Для его описания мне не хватило бы и целой главы. А какая-нибудь хантыйка из Согома, которая написать о варке ухи не имеет времени, смогла бы вас угостить незабываемой по вкусу и цвету ухой из семи сортов рыб, которая у аборигенов Севера так и называется - варка.

Приготовление хорошей варки искусство сродни шаманскому и дается не каждому, а только тому, кто на рыбе вырос, имеет ее в до­статке и умеет взять из нее самое полезное и вкусное, будь то икра, мо­локи, печень или внутренний жир. Сибиряк никогда не станет пороть окуня, чистить щуку и промывать до блеска брюхо предназначенной для ухи рыбины. Хотя случались из-за этого знания и умения даже семейные неурядицы. Рассказывают, как украинец-прапорщик под­смотрел однажды процесс приготовления ухи его любимой женой- сибирячкой, которая из старания как можно больше угодить мужу, тщательно обобрала и запустила в уху внутренний жир, не смог пре­одолеть предубеждения, что жена его неряха и лентяйка и подал на развод. И развелся, исключительно из-за того, что женщины-рыбачки не чистят окуня.

Очевидно Абориген оказался из числа рыбаков и искусством изготовления варки владел в совершенстве, поскольку янтарно­оранжевый навар, дымящийся в ведре, весьма отдаленно напоминал ту прозрачную жидкость, которую под именем ухи подают в обще­пите. Под такую грешно не выпить и «Стрелецкая», поскольку она с перчиком, для ухи в самый раз. И тост подобрался с перчинкой: «За нашу и вашу свободу!» Кружки подняли, но опорожнить не успели: случилась внешняя помеха в виде выбежавшего из-за высокого мыса на широкий плес, на самом что ни на есть полном ходу небольшого катера. «Хорошо идет!» - восхитились и как по команде повернулись головы от застолья. «Да это с нашей лодочной катерок, - определил адвокат. - Андрей заруливает. - И призывно замахал руками. - К нам! Сюда причаливай! На уху!» На борту заметили и отмахнули в ответ. «К нам! К нам! - радостно закричала береговая компания. В ответ ка­тер резко повернул и приткнулся носом в песок. С его палубы сначала подали швартовый конец, а затем и небольшой трап.

«Заболел Андрей, что ли? - пожал плечами адвокат. - Трап спу­скает, как белый человек, когда можно босиком прямо с борта и в воду. Даже еще приятнее. Удивляет Андрюха. «Через минуту еще более удивился Владимир, когда, по принятому им трапу чинно про­следовали два с иголочки разодетых гражданина, в летних костюмах, штиблетах и галстуках. Поравнявшись с Владимиром, оба привычно­элегантно приподняли парусиновые шляпы и поприветствовали: «Good day!» - «Гуд дэй!» - машинально ответил Романов. А, следо­вавший за господами, переводчик пояснил ошалевшей от неожидан­ности компании, что мистер Роджер Смит пожелал всем доброго дня и удачи в делах.

Явление на речных водах самого Христа или появление в прибреж­ных зарослях стада мамонтов не произвело бы на собравшихся тако­го сокрушительного впечатления как эти, невесть как прорвавшиеся сквозь железный занавес советской самоизоляции, денди. Не забудем, что в это время вокруг соцлагеря полыхала холодная, а во Вьетнаме и Анголе самая настоящая кровопролитная война. Международный им­периализм рыскал вокруг социалистического лагеря, засылая в него своих многочисленных агентов, чтобы подрывать устои социализма изнутри, устраивал путчи наподобие «Пражской весны». Наймитам международного капитала, шпионам, фарцовщикам, абстракциони­стам и прочим диссидентам доблестно противостояли высокоидей­ные бойцы невидимого фронта - чекисты Комитета госбезопасности, в обиходе - комитетчики, которые выезд советского гражданина в турпоездку по Болгарии рассматривали как потенциальную измену Родине, а несанкционированное общение с иностранцем в отсутствие парторга - как свершившийся акт предательства. Со всеми отсюда вытекающими последствиями. А потому настоящий советский граж­данин и патриот против иностранцев был всегда насторожен, не то чтобы из предубеждения, а из чувства самосохранения. И даже с ра­бочими иностранными делегациями контактов старался избегать. На всякий случай. А то, не дай бог, обмолвишься, по простоте душев­ной, лишним словом, а комитетчики его мгновенно зафиксируют и пошло-поехало: в парткоме будут прорабатывать, премию урежут, очередь на квартиру передвинут назад, а из очереди на «Запорожец» и вовсе выкинут. И хорошо если этим ограничится. Могут и с работы попросить, на том основании, что птицефабрика поставляет меланж в воинскую часть и потому значение имеет оборонное и полусекрет­ное. И ходи тогда, посвистывай без работы и ищи необоронное произ­водство, где тебя взять согласятся. И вряд ли сыщешь, потому, что в Союзе все производства оборонные и на каждом спецчасть и первый отдел. Даже на фабрике валяной обуви, не говоря уже об овчинно­меховой.

Рассказывают, как на одном из заводов готовились к встрече ино­странной профсоюзной делегации. Парторг инструктировал много­детного слесаря Иванова: «Все знают, что в столовую ты не ходишь, а обедаешь из экономии за верстаком, всухомятку и кислой капустой из банки. Чтобы производственный ритм не нарушать мы завтра делега­цию через ваш цех в обеденный перерыв поведем. Так ты сделай ми­лость, будь патриотом, погуляй где-нибудь, не позорь Союза». Иванов проникся патриотизмом и пообещал не опозорить. Однако назавтра, когда делегация вошла в цех, первое, что она увидела - Иванова вос­седающего на самом видном месте с поллитровой банкой, в которой он старательно орудовал ложкой. У парторга от его бесстыдной наглости язык отнялся, а председатель завкома профсоюза, человек в коллекти­ве тертый, не растерялся и поясняет: «Это наш передовик производ­ства Николай Иванов, большой любитель закусить. Он уже пообедал в столовой и сейчас дополнительно закусывает «наверхосытку» перед работой». Иностранцы заинтересовались, подходят к Иванову. Видят: в банке остатки черной икры и Иванов ее черпает оттуда ложкой и пря­мо так, без хлеба, ест. Делегаты попробовали удивиться, но парторг не позволил: «Он у нас странный - не любит хлеба, а икру просто лож­кой хлебает, говорит - так привык». - «И часто он так?» - поинтере­совались гости». Да каждый день, после обеда. Уединится и ест икру, в основном, черную. Красная, видите ли, ему не по вкусу. Балованный у нас пролетарий» - как бы извиняясь, проворковал парторг. Делега­ция подивилась русским обычаям и пошла дальше. А директор завода задержался возле Иванова: «Почему же мне твердят о вашей низкой зарплате? Черную икру каждый день даже я не могу себе позволить. Да еще ложкой». И покачал головой. «Это и не икра вовсе, - испугался за нормы и расценки Иванов, — это глаза от кильки. Мы их до утра всем семейством иголками выковыривали, чтобы завода не посрамить». На­ходчивого слесаря вскоре за счет профсоюза отправили лечить гастрит на желудочном курорте и наградили почетной грамотой. Однако не у каждого достанет ума и терпения выковыривать глаза у кильки. И не все контакты с иностранцами благополучно кончаются. Имелись и дру­гие примеры, их даже больше.

А потому, хотя и интересно пообщаться с «забугорными», но себе дороже. Особенно если репутация подмочена и со скамьи подсуди­мых всего лишь час как спрыгнул. Стоит позвонить какому-нибудь тайному майору Пронину в прокуратуру, намекнуть на государствен­ную важность, как там «сделают под козырек» и обжалуют сегодняш­ний приговор. И уж тогда суд дело будет не в открытом заседании слушать, а в самом, что ни на есть закрытом, чтобы раскрутить его на всю катушку, раз Родина в опасности. Так что с иностранцами об­щаться - это не кур таскать. Лучше при свидетелях.

Охотники за курями это быстренько смекнули, и пока адвокат при­нимал чалку и болтал с капитаном как со старым знакомым, не тратя лишнего времени, провели микросовещание, главными вопросами повестки которого стали: как быть? и куда бежать? В ходе коротких прений выяснилось, что у всех, без исключения, дома срочные дела, жены и дети, которые их ждут - не дождутся. И не дело отвлекаться от семьи ради случайной ухи, со случайной компанией из бродяги, подозрительных иностранцев, кандидата в алкоголики адвоката и сорвиголовы в тельняшке и мичманке. По первому вопросу решили однозначно, что прибыть домой следует трезвыми. По второму - ре­шили немедленно «рвать когти, сматываться, делать ноги и тому по­добное. А так решив, оставили как есть и закуску и выпивку, хлопну­ли дверками машины, взревели мотором, да только их и видели.

Татуированый Абориген, подслушавший прения, но не проронив­ший ни слова, только плюнул вдогонку. Иностранные гости ничего не поняли, ученый переводчик не объяснил, а брошенный подзащит­ными адвокат ничего не заметил, поскольку увлекся беседой со своим знакомцем по лодочной стоянке и одновременно капитаном и началь­ником круиза Андреем.

«Это кто - янки?» - поинтересовался Романов. «Англичане», - невозмутимо отвечал капитан, как будто только и делал, что еже­дневные рейсы через Ла Манш. - Они в конторе ресторанов хотели гешефт сделать, да «обмишулились». Пошли по шерсть — вернулись стрижены. Завтра их обратно провожают, а сегодня контора для них «уик энд» устраивает на прощание. Меня с катером специально за­фрахтовали...». - «И так просто, без КГБ и охраны?» - удивился Владимир. - «Да не обошлось. Только у них прокол случился. Они заранее планировали как англичан и на природу вывезти и от населе­ния отсечь. Меня полсуток по карте натаскивали и инструктировали, чтобы вел катер вверх по реке от города, где и вода чище и природа пригляднее. Там, в согласованном и заранее подготовленном месте, нас должны ожидать замаскированные под туристов гэбэшники с ухой и шашлыками. Я, как бы случайно, к ним пристану, и мы, как бы случайно, познакомимся. А потом будут тосты за дружбу, мир и со­трудничество, всеобщее удовольствие и никаких посторонних глаз», - хохотнул Андрей.

«Сценарий известный, - подытожил Романов. И не преминул уточнить, - а какой волной вас в нашу сторону закинуло? Направле­ние как будто бы самое противоположное».

«Нашу действительность в гэбешные сценарии не уложить. Все они предусмотрели, все распланировали, а вот то, что на деревообде­лочный комбинат саморазгружающаяся баржа с лесом именно сегод­ня придет - не предусмотрели. Беру я, значит, этих господ от приста­ни, иду не торопясь вверх по фарватеру, как заранее уговаривались. Только разогнаться не спешу: по реке то и дело бревна мелькают. Не топляки - они на судовом ходу редко попадаются, а свежий лес плы­вет часто, словно где прорвало. Иностранцы это тоже отметили, ин­тересуются через переводчика почему деловая древесина в реке ока­залась. Деваться некуда - надо отвечать, но так, чтобы достоинства страны не уронить. - «Это, - говорю, - нестандарт». - «Что значит нестандарт? - не понимают гости. «Это, значит, короткомер, - объяс­няю. - Бревна короче, чем необходимо». Англичане удивляются: «А почему такие свежие бревна в реку бросают?» Я сделал круглые гла­за, будто удивился и сам спрашиваю: «А куда их девать, если они нестандартные? Не на берегу же оставлять? А вдруг пожар? Им одна дорога - в реку и плыть до Карского моря. У нас всегда так делают».

Гляжу, огорошил я иностранцев, примолкли, фотоаппаратами щелкают: велика, богата и непостижима Россия, но Сибирь раз в де­сять непостижимее и непонятнее.

Так и идем по реке с разговорами. Выруливаем на плес у Воронин­ской гавани и видим: приплыли. Поперек реки бревенчатые боны на­тянуты, а за ними баржи-лесовозы прямо в воду разгружаются. Брев­на течением вдоль бонов тихонечко тянет прямиком в лесную гавань, а из нее уже на лесотаску и в цех на разделку. Некоторые бревешки, что потяжелее, умудряются под боны пронырнуть и на судоходный фарватер выскочить. Однако нашему катеру ни под боны не проныр­нуть, ни через них не перепрыгнуть. Постояли мы перед гаванью ча­сок, видим, что разгрузке конца не видать, развернулись, да и пошли вниз по реке - не пропадать же рейсу. Удачно, что вас встретили - все-таки программу выполним».

«А как же гэбэшники? - засмеялся Романов. - Они, наверное, от потери с ума сходят?» - «И не вспоминай! - махнул рукой Андрей. - Они нас без присмотра не оставят, - того и гляди объявятся. Мне еще за отклонение от маршрута отвечать придется. Впрочем, ну их к бесу, с их проблемами. У меня своих хватает. И главная — есть хочется, так что в глазах темно». - «Так в чем же дело, - широким жестом пригла­сил Владимир. - Прошу к нашему шалашу. Уха стынет».

Я думаю, не стоит описывать того оживления, которое всякий раз возникает в первый момент рыбацкого застолья. Дело это известное и не один раз описанное. Короче говоря, когда уха разлита по чашкам, а «Стрелецкая» по кружкам, остается избрать спичрайтера, если перей­ти на английский или тамаду, если вспомнить грузинский. Принима­ющей стороне предстояло выдвинуть его из своей среды, поскольку уха нам этот раз предстояла не простая, а международного значения.

На молчаливого и малокультурного на вид Аборигена полагаться не следовало и адвокат, в силу своей профессиональной привычки к многословию, решил принять эту функцию на себя, не забыв на­мекнуть Аборигену, чтобы не напивался и помалкивал, поскольку в случае международных осложнений повторной ходки в Харп или Ла­бытнанги избежать не удастся. «Понял», - заверил Абориген, добыл из-под брезента здоровенный тесак и без лишних слов взялся наре­зать хлеб.

Тем временем, англичанин росточком поменьше, по имени Джек Мейджер, поинтересовался содержимым предложенной ему эмалиро­ванной кружки и от вкуса напитка пришел в совершенный ужас: «Это же неразбавленный алкоголь! В Великобритании такое не пьют - это опасно для жизни!» - огорчался он через переводчика. - И если су­дить по этикетке на бутылке, на которой изображен палач в красном балахоне и с огромным топором, то напиток этот предназначен спе­циально для приговоренных к смертной казни: от такой выпивки им хуже не будет. А он, Джек, еще очень молод, холост и в его сорок два еще хочет пожить».

Трудно общаться с человеком через переводчика. Особенно когда оба еще не выпили. Но для того и существуют на земле представители адвокатских контор, чтобы уметь устанавливать контакты с теми, кто их не понимает или понимать не хочет. Романов выждал время пока Джек выговорится и когда такой момент наступил, как можно внуши­тельнее произнес всего пять слов: «Если хотите жить - следует вы­пить». Переводчик перевел, гости как-то сразу сникли, помрачнели и не сводя глаз с тесака в татуированной руке Аборигена, попробовали уточнить: почему?

«Потому, - отвечал адвокат, - что настойка эта лечебная, специ­ально от таежного энцефалита предназначенная, который в сибир­ских краях свирепствует не меньше, чем муха це-це в Африке или бери-бери в Индии. И не палач это на этикетке, а стрелец, человек который стреляет, охотник, одним словом. Сибирские охотники от энцефалита исключительно этой настойкой и спасаются. Потому си­биряки и пьют во все времена и всегда, зная наперед, что энцефалит в природе везде и повсюду присутствует и неподготовленного подсте­регает. И наоборот, допустим спикирует вредоносный клещ на при­нявшего защитную дозу охотника, чтобы свежей крови насосаться, а у охотника кровь наполовину водкой с перцем разбавлена. Тут клещу и крышка, а у охотника никаких последствий. Что из этого следует? Если хотим жить - следует выпивать систематически и много. Со­вершенно не случайно - любимый тост русских, а сибиряков в осо­бенности - «За здоровье». Его я и предлагаю почтенным господам англичанам и с ними переводчику: «Выпьем за наше здоровье. А ина­че - все помрем».

Тост убедил, все дружно чокнулись эмалированными кружками и выпили. Англичанам уха понравилась, «Стрелецкая» видимо тоже, потому, что предложили повторить. С ответным спичем выступил сэр Роджер Смит, сравнивший русскую действительность с широ­кой полноводной рекой, которая внешне спокойна и медлительна, но в массе своей несет огромную мощь и скрытые от поверхностного взгляда возможности и тайные опасности для того, кто пытается пе­ресекать ее течение. Лично он такого больше никогда делать не бу­дет и другим отсоветует. Спич не все поняли, но все выпили. После второй оказалось, что языкового барьера между сотрапезниками как бы не существует и надобность в переводчике почти отпала. Карась у англичан оказался «карпо», комар - «москито», а значит: «Giue me а repellent», - тоже понятно. Водка - «рашен уодка вери гуд», а значит, пора наливать еще - чего тут не понять, даже Аборигену, который к английской речи проявил необъяснимые способности и воспринимал ее явно осмысленно.

В паузе между тостами, адвокат успел познакомиться с переводчи­ком, который оказался инженером-технологом. «Вот это мы и делаем ракеты, перекрываем Енисей, и даже в области балета мы впереди планеты всей», - пошутил переводчик. «А я посчитал что Вы профес­сиональный полиглот, - поспешил удивиться Романов. - так Вы лов­ко с ними общаетесь. А я вот ни бум-бум». «Спецшкола с английским уклоном в основе, а в институте удалось закрепить. А Вы какой язык изучали?» - «Русский - в семье, командный - в армии, матерный - на работе», - отшутился Романов и вспомнил свои экзамены по ин. язу на заочном юридическом «ликбезе», устыдился себя и ощутил, что краснеет.

Вспомнилось, как преподавателем на их факультете оказалась бывшая Володькина одноклассница Катя Довнарович, которая, пока он служил в армии и нарабатывал производственный стаж, успела за­кончить иняз, поступить в аспирантуру и заделаться преподавателем.

После первой же лекции Володька пригласил Катю в кафе, где объяснился в любви к ней и в нелюбви к языкам, в особенности к ино­странным. Катя Володькины залеты еще со школы помнила, пони­мающе усмехнулась и пообещала: «Все будет нормально, Вовчик, ты только лекции посещай». Иностранный язык во времена железного занавеса считался предметом обременительным и необязательным и никто не мог предполагать, что пробелы в образовании Володьке при­дется осознать на пустынном пляже но не в Майами-бич, а в центре Сибири, в десятках километров от цивилизованного общества. Пред­ставился редкий случай пообщаться без лишних свидетелей с ребя­тами «оттуда», а на память кроме слов «дринк» и «брекфаст» ничего не приходит. Хотя отдельные слова и смысл фраз разобрать можно. Может благодаря тренировке и интуиции, в изощренном адвокатской практикой подсознании Романова во время спича Роджера Смита воз­никло ощущение, что сэр на русских сильно за что-то обижен, хотя и старается сделать хорошее лицо и скрыть досаду.

О своих подозрениях Романов и спросил у переводчика.

«Еще бы ему быть довольным, - засмеялся тот. - Он ехал в Сибирь овец стричь, а уезжает сам остриженным». - «Как?» - не поверил Ро­манов.

«Очень просто, - снова хохотнул переводчик. - Год назад шеф на­шей конторы посетил в составе областной делегации Англию с целью изучения передовых технологий в сфере обслуживания. Считается, что у британцев с этим все в порядке. В числе прочих прелестей капи­тализма, показали нашим олухам и столовую «фаст фуд» - быстрого обслуживания. А на наших заводах именно с этим и напряженка. Как обед - так бесконечная очередь к раздаче, жара, теснота, шум, сканда­лы и недовольство. Шеф посмотрел на английский «фаст фуд» и заго­релся такое же оборудование купить, да еще, чтобы «на халяву». Едва он о своем пожелании обмолвился, как коммерсанты ему: чего изво­лите заказать? На какую сумму, в фунтах или долларах? А Роджер Смит уже готовый контракт подсовывает: очень выгодные условия, почти бесплатно. Наши и уши развесили, забыли, что у британских акул бесплатной одна наживка бывает. Взяли контракт на прочтение. Переводчики, как водится, обычные лингвисты, инженера среди них ни одного, юристов тоже. С грехом пополам, но текст перевели. На первый взгляд, в контракте сплошная выгода: оборудование Смит по­ставляет бесплатно, сам выезжает на запуск и опробование. А за это в течение пяти лет половину прибыли от эксплуатации оборудования должен получить Смит с компанией. Конечно, как полагается, если стороны не выполнят взаимных обязательств в положенный срок - предусмотрена выплата неустойки виновной стороной.

Наш шеф с иностранными дельцами ранее никаких дел не имел, клюнул на внешнюю благопристойность и респектабельность партне­ра и подписал контракт, особо в детали не вникая. Может, купился на обещания, а может, думал, что англичанин лопухнулся. Смит же, наоборот, все детали контракта заранее обдумал и как ему казалось, все предусмотрел и тоже был абсолютно уверен, что русского обла­пошил на все сто. Так или иначе - время пошло.

Точно в установленный срок, ни днем раньше, прибывает к нам из Англии заказанное оборудование. Отведенного контрактом вре­мени на монтаж - в обрез. А у нас, как водится у русских строите­лей время монтажа на четыре этапа размечено: спячка, раскачка, накачка, горячка. Пока помещение освободили, пока оборудование на объект доставили, пока распаковали - уйму времени потеряли. В конце концов выяснилось, что оборудование есть, а монтажных чер­тежей и технологических схем к нему - нет и по всему видно, что и не бывало. Попробовать бы самим разобраться, да боязно: все обо­рудование электроникой нашпиговано, принцип работы неизвестен, да и в контракте оговорка, что фирма за поломки, допущенные не­компетентными специалистами во время монтажа, ответственности не несет и запасными частями не обеспечивает. Делать нечего - не по­жалели денег на телетайп, запрашиваем фирму: так мол и так, мистер Смит, комплект техдокументации ВЫ позабыли вложить, просим ее выслать и дату окончания монтажа, предусмотренную контрактом, отодвинуть на то время, какое документация будет в пути. Пока мы ответа ждем - время идет. И работает оно на Смита и К^0^, поскольку если мы условия контракта не выполним и в срок линию не смонти­руем, то неустойку фирме обязаны выплатить в три раза большую, чем само оборудование стоит. Наконец, дождались: обычной почтой приходит ответ. В своем письме Роджер Смит выразил недоумение, почему вопрос о техдокументации вдруг взял да и возник не вовремя, когда оборудование давно уже на месте стоять должно к прокрутке готовое. Ведь контрактом предусмотрена исключительно поставка оборудования, а о техдокументации в нем нет ни слова. Да и быть не может, поскольку у них, в Европе и Австралии, оборудование фирмы Смита монтируют исключительно дочерние предприятия фирмы, ко­торым принадлежат эксклюзивные права на техническую документа­цию. В одностороннем порядке он, Роджер Смит, нарушить договора с дочерней фирмой не вправе, но не возражает, если Заказчик, то есть мы, самостоятельно обратится в дочернее предприятие с предложе­нием о покупке комплекта документации или заключения договора на шеф-монтаж. Одновременно напомнил, что срок окончания мон­тажа, предусмотренный контрактом, наступает через 12 дней после подписания настоящего письма. И именно в этот день, он, Роджер Смит, собственной персоной надеется прибыть в Тюмень для проб­ной прокрутки оборудования. С уважением, и прочее, прочее.

Пока письмо до нас дошло, пока прошло через канцелярию, пока переводчик перетолмачил его с английского - декады как не бывало. Шеф как прочел письмо, как глянул на штемпели и календарь, так побагровел и взвился до потолка: «Негодяи! Работать не умеете! Зав­тра мистер Смит прибывает, а у вас еще не у шубы рукав! А что мне в обкоме скажут? Погубить меня думаете? Не выйдет. Я сам найду виноватого».

Надо заметить, что шеф в коридорах власти бока пообтер до бле­ска и усвоил накрепко, что начальник, будь он трижды дурак и про­стофиля, за собственные ошибки отвечать не должен и виноватым в них быть никогда не может, как не может быть виновен господь бог в непорочном зачатии девой Марией. «За все отвечают заместители и те, кто ниже их», - эту аксиому шеф усвоил твердо и навсегда. И, что­бы не подвергать ее справедливость сомнению и не создавать ненуж­ного прецедента, срочно препоручил окончание монтажа, встречу и переговоры со Смитом своему первому заму, а сам экстренно отбыл в длительную командировку на Севера.

Ознакомившись с делом, первый зам уяснил всю безысходность ситуации и схватился за голову: в торгово-технологическом оборудо­вании он ровным счетом ничего не смыслил. И по примеру шефа, тоже стал искать крайнего: «Кто у нас за общепит отвечает?» - «Инженер-технолог Заголовцева», - доложили исполнительные помощники. «Раз инженер, то пусть и организует монтаж, - обрадовался замести­тель. - Пригласите ее ко мне через полчасика, на инструктаж».

И свалили всю заботу на хрупкую женщину, которая хотя и отдала полжизни общественному питанию, хотя и закончила институт народ­ного хозяйства, но по специальности была технологом по приготовле­нию пищи, а значит, в тонкостях монтажа оборудования, да еще им­портного, не очень разбиралась. И до рокового дня даже не пыталась разобраться, так как знала, что для этого существует техотдел Г лавка, «Росторгмонтаж» и другие умные технари, которые, как положено по техусловиям Министерства торговли, оборудование смонтируют, ис­пытают, а ее пользоваться им научат. А про сроки по контракту и существование конторы Роджера Смита даже и не подозревала. Но в силу присущего многим женщинам любопытства, новое оборудова­ние еще загодя со всех сторон осмотрела, покрутила и пощупала. И кое-что в забугорной технике поняла. А самое главное - это то, что линию в ближайшее время запустить никак не удастся вследствие хи­трой заморочки, не оговоренной в контракте Роджером Смитом, и по простоте душевной не замеченной Заказчиком. Тонкость игры Смита заключалась в том, что технологическое оборудование всех общепи­товских точек города - многочисленные печи, духовые шкафы, пли­ты, жаровни, сковороды и прочее, испокон веков грелось и крутилось с помощью электроэнергии и о других источниках теплоснабжения никто не задумывался, да и взять их было негде - не подвели. Именно это обстоятельство и учел хитроумный британец, когда отгружал обо­рудование специально спроектированное и изготовленное для работы на природном газе, который, при полном отсутствии централизован­ного газоснабжения, не вдруг подведешь.

Эти обстоятельства и докладывала Нина Заголовцева первому заму, когда вошел его помощник и сообщил, что господин Смит из Москвы уже вылетел и пора ехать для встречи его в аэропорту. «Ну, матушка, доигрались, - подвел итог заместитель. - Выкручивайся те­перь как знаешь. Я на себя беру встречу, размещение, культурную программу, а запуск оборудования - это по твоей части...»

Смит Роджерс свою аферу с контрактом просчитывал заранее, в ее успехе был вполне уверен, а потому приехал вдвоем не с наладчиком, а с юристом Мейджером, чтобы сразу зафиксировать несоблюдение контракта, не откладывая. Капиталисты ребята деловые, не нам чета, времени и денег терять не любят. Смит из их числа не исключение и в алчности другим не уступит, хотя по внешности - кроткий ягненок, на икону просится. Вот этот ягненок, вместо того, чтобы с дороги вымыться, отдохнуть, покушать, с городом познакомиться, как это у нас принято, прямо с посадочной полосы аэродрома потребовал от­везти его на объект, чтобы собственными глазами убедиться что и как. Юрист при нем. Куда нашим деваться - отвезли. Показывают: вот оборудование ваше, протерто, помыто, болтами схвачено. Но коммерсанту очки втирать бесполезно: «Газ подведен?» - спрашива­ет. Ему отвечают, что газа пока нет, но к утру непременно будет. И так это ему уверенно сообщили, что он сразу засомневался: «А дале­ко ли газовая магистраль?» - «Далеко, - отвечают, - так далеко, что можно сказать, что и совсем нет. Но к утру, а может, и еще раньше, на объекте газ будет».

Смит на часы с календариком внимательно посмотрел - не подо­шло ли время неустойку требовать - убедился, что рановато и можно успеть хорошо выспаться, и отбыл в гостиницу, очень вежливо преду­предив на прощание Нину Заголовцеву, чтобы когда газ подведут - вызывала его на объект, не считаясь со временем суток. И уехал, уве­ренный, что до утра его никак не потревожат.

В гостинице Смит заказал к себе в номер сэндвичей с ветчиной и лососиной, дюжину бутылок темного пива и пригласил юриста Мэйд­жера спланировать дальнейшие совместные действия. Едва успели господа выпить по паре бутылок, как их потревожил звонок: «За вами пришла машина: газ подвели, и он горит во всех горелках». - «Не мо­жет такого быть - не поверил ушам Смит. - Всего два часа прошло».

-  «Это в Европе такого не достичь, - парировала Нина Николаевна, -  а у нас в Сибири и не такое случается. Мы медленно запрягаем, зато погоняем быстро». Наивный Смит! Испорченный европейской циви­лизацией и благами британских ухоженных островов, он упустил из вида, что газ пропан может существовать в природе не только в ма­гистральных сетях и разводящих трубопроводах, но и в 50-литровых баллонах, которые удобно транспортировать и присоединять к потре­бителям резиновыми шлангами. А Нина Заголовцева об этом вовремя вспомнила. Вам нужен газ для запуска? - получите. Прокрутим обо­рудование, а после не ваше дело - откуда мы его подведем - хоть с Ямала. Но неустойки вам, господа капиталисты, не видать.

Сразу после отъезда Смита в гостиницу, Нина спустилась в техни­ческий этаж здания, в мастерскую сварщиков и сантехников. После недолгих переговоров, два баллона с пропаном переместились в под­собное помещение столовой, а от них к оборудованию протянулись гибкие шланги. «Вэри гуд! - вынужденно оценил находчивость рус­ских партнеров Смит. - Скажите вашему инженеру, чтобы последова­тельно запускал и прогревал оборудование». «А разве не ВЫ должны это делать? - удивилась теперь уже русская сторона. - Ведь по кон­тракту Вы выезжаете на запуск и оборудование». - «Йес, - подтвер­дил Роджер Смит. - Правильно говорите, так в контракте. Я условие контракта не нарушил - приехал вовремя. Но это не значит, что на мне лежит обязанность шеф-монтажа и пусконаладки оборудования. Я должен присутствовать на запуске и все на этом, мои функции ис­черпываются. А если до восьми утра оборудование не заработает - подпишем протокол о неустойке, и я улетаю».

-  Может - без пусконаладки? - предложила Нина Николаевна.

-  Без этого никак невозможно, - не согласился Смит. - Оборудо­вание сложное - датчики, термопары, электронные мосты и другая автоматика-электроника сама собой не заработает. Впрочем, до утра у Вас еще время есть, вполне можете успеть с вашими талантами. - Это он так шутил: у англичан юмор черный.

-  Успеем, - озлилась Нина Николаевна. - Еще как успеем. Не обессудьте, если среди ночи Вас еще раз потревожим.

-  О нет, я надеюсь сегодня безмятежно выспаться, - усмехнулся Роджер Смит. - А Вам желаю приятной ночи. Гуд бай.

-  Бай-бай, - повторила за ним Нина Николаевна. - Байбак! - вдруг ее осенило. - Где Байбак?

Байбак, - он же Вася Пульников, недавний электромеханик под­водной лодки, а нынешний студент-дипломник факультета автома­тизации индустриального института и, по совместительству, сторож и подсобник столовой, как всегда оказался на боевом посту - то есть спал в подсобке. За свою способность мгновенно засыпать в самых неприспособленных местах он и приобрел, как нельзя более подхо­дящее к нему прозвище - Байбак. Другой, не менее яркой индивиду­альной особенностью Васи была его страсть к решению всевозмож­ных электрических схем, своего рода хобби. Кто-то любит решать кроссворды, а Вася коллекционировал в тетрадочке необычные схе­мы в надежде использовать в дипломной работе. И когда распакова­ли импортное оборудование, Вася, буквально, очаровался красотой внутреннего электромонтажа, любовался качеством изготовления пускателей, кнопок и промежуточных реле, разноцветными жгутами тщательно промаркированных проводов и, уж конечно, приборами автоматики. Всю эту паутину Вася во время ночных дежурств не то­ропясь срисовывал в тетрадочку, чтобы разгадать, как разгадывают кроссворды. На это уходили светлые июньские ночи, когда те, что помоложе гуляют, те, что постарше - спят. Вася же не гулял и не спал ночами - он самосовершенствовался. Однако недоспанное ночью, приходилось наверстывать днем.

Несмотря на это уважительное обстоятельство, Васю удалось раз­будить и частично привести в чувство. «Че пристали? - недовольно заворчал он. - «Надо, Васенька, линию запустить», - попросила Нина Николаевна. - «Без газа не запустится, - там датчик давления есть». - не согласился Вася и приготовился спать дальше. Но Нина Никола­евна эту попытку решительно пресекла: «Запустится, Васенька, газ уже подвели». «Правда? - удивился и обрадовался Василий. - Тогда можно попробовать. Зовите электрика». - «Ждет электрик», - поспе­шила предупредить Нина Николаевна неторопливого Васю.

«Можно попробовать, - уже не сонным голосом повторил Вася. - Девка пробовала - да родила. Может, и у нас что-то родится». И Вася развернул свою заветную тетрадочку: там много что хранилось!

А тем временем, господин Смит с господином Мейджером, приняв традиционную ежевечернюю дозу пива, спокойно отошли ко сну. Но вздремнуть им как следует в эту ночь не пришлось: около трех часов ночи их потревожил стук в дверь. На пороге вежливо улыбался пере­водчик: «Господа, прошу пожаловать на запуск линии. Все крутится и прогревается. Извините, что потревожил, но время нашей работы контрактом не оговорено», - откровенно поиздевался он в отместку.

Прибыв на место, и убедившись, что интрига с контрактом не уда­лась и партия проиграна в последний момент, Смит, вопреки ожи­даниям, не впал в нервную депрессию, а пришел в совершеннейший восторг и восхищение остроумным русским решением неразрешимой для британца задачи. «Где тот инженер, который смог это сделать? Я хочу выпить с ним за его удачу!» - кричал он переводчику. «Спит в подсобке», - отвечала Нина Николаевна. Васю снова растолкали и подняли со стеллажа, чтобы представить англичанам. Роджер с не­доверием оглядел Василия, оценил его отекшее со сна лицо, мятые и потертые джинсы, обтрепанные рукава рубахи и не поверил: «Это именно он смог?» - «А че! - понял вопрос Вася. - Мы любую технику освоим. Так что, вези еще - справимся. А пить я с ним не буду - не хочу. Ай кэн нот дринк виски». - И снова пошел спать. Словом, не выгорело дельце у Роджера Смита - вот он и убивается».

-  Но у него осталась возможность получать половину прибыли от эксплуатации оборудования. Может, это его утешает, - возразил Ро­манов.

-  Откуда она вдруг возьмется, прибыль, в нашем общепите - когда он вечно на дотациях. Да наша система так устроена, что при любых условиях, на самом современном оборудовании сумеем бесприбыль­но сработать...

Рассказчика прервало завывание, каким славятся пикирующие бомбардировщики, да еще побочные дефективные чада отечествен­ного авиапрома - подвесные лодочные моторы «Вихрь», которое уси­ливаясь с каждым моментом сделало невозможной дальнейшую бесе­ду. И не только беседу: Джек Мейджер и Абориген самостоятельно установившие общий язык и взаимопонимание, к сожалению Смита, исполнявшего роль рефери, отвлеченные ревом мотора, прекратили матч по армрестлингу, в состоянии уверенной ничьей и повернулись к реке.

Обшарпанными боками похожая на шелудивого пса, дюралевая лодка «казанка» на «пятке» вылетела из-за зеленого мыса и, ведомая явно нетвердой рукой рулевого, после нескольких замысловатых пи­руэтов на собственной волне умудрилась-таки вылететь корпусом на песок прямо напротив отдыхающих. Помятая личность в затер­той, как швабра, тельняшке, такой же свежести хлопчатобумажных брюках и кирзовых сапогах, выйти из лодки не пыталась, возможно опасаясь его зыбкого состояния или справедливо полагая, что надеж­нее сидеть в лодке, вцепившись в ее борта, чем пробовать удержать­ся на неустойчивой береговой поверхности, которая то вздымается, то ускользает из-под ног в сторону. Сломившую рулевого слабость и неуверенность в собственных силах отчасти объясняла стоявшая в этот день жара, раскалившая его ничем неприкрытую голову, отчасти абсолютно пустая бутылка из-под горькой настойки «Ермак», зава­лившаяся под слани лодки. Другая, такая же, но нераскрытая, ждала своей очереди у ног рулевого. Романов рулевого сразу опознал: сре­ди водномоторников пришелец был известен как мото-бич Крокодил Гена. Он и был тем гонцом, которого Абориген ожидал из магазина в деревне Есаул.

Общение Крокодила с иностранцами для всех обещало послед­ствия самые нежелательные и неприятные. Вместе с Романовым всполошился и Андрей. Он даже привстал с песочка, чтобы успеть нейтрализовать в случае необходимости Крокодила еще на дальних подступах. Но не преуспел: Крокодил из лодки сам выйти не смог. Однако орать мог, и очень громко. Чем не замедлил воспользоваться, как своей последней возможностью самоутвердиться и заявить о сво­ем присутствии в этом чудесном месте. От всей полноты переполнив­ших его хмельных чувств, Гена обратился к собравшимся на берегу с речью, состоявшей из самых отборных слов, которые он впитал с молоком матери, табаком отца и водкой деда. Я не берусь пересказать содержимое этой речи, поскольку она несколько сложна для непод­готовленного и неискушенного в подзаборной лексике, но некоторые, самые невинные слова типа: «Козлы вонючие» и «педерасты» можно привести.

По лицам иностранных гостей пробежала тень: заметно было, что подзаборную лексику они воспринимают без переводчика. Назревал скандал, если не международного масштаба, то в масштабах уголов­ного кодекса. Мейджер - юрист и неизвестно еще какого реванша и какой компенсации ему захочется.

«Ну, теперь тебя точно - снова посадят, - на ухо Аборигену ла­сково пообещал адвокат. - За соучастие в оскорблении иностранцев и дискредитацию советского общества». «Понял, - огорчился Або­риген и вдруг захотел выпить. Ни слова более не говоря, он вылил остатки водки в кружку, осушил залпом, закусил, по-сиротски, ко­рочкой, затем резко встал и вброд подошел к корме лодки. Первое, что он предусмотрительно сделал - выбросил на песок непочатую бутылку. Затем, не видя другой возможности остановить излияние беспричинных ругательств, размахнулся и двинул кулаком прямо в сквернословящую пасть Крокодила. От дружеского внушения Кро­кодил взмахнул ручонками и опрокинулся через борт в воду. «Вери гуд!» - восхитились англичане силе русского тычка и простоте нра­вов. (Должен заметить, что этот способ урегулирования отношений в описываемые годы был популярен не только среди аборигенов Туры, но и в среде многих известных в мире международных политиков хо­дило мнение, что сильный русский удар - лучшее лекарство для сня­тия локальных напряженностей).

Абориген сделал еще шаг в реку, за штаны и тельняшку как беспо­мощного щенка выловил Крокодила Гену и бросил его на дно лодки.

«Вери гуд, рашен бокс. Нокаут: уван, ту, сри, фо, файв...» - про­должали изливать восторг англичане.

Абориген поднатужился и оттолкнул лодку на быстрину. Течение закрутило «казанку» и унесло ее вместе с худоязыким Крокодилом за поворот. А Абориген подобрал с песка бутылку и вернулся к столу, где его встретили приветственными возгласами.

«Это инспектор рыбоохраны - фишинспектор, - хлопая по плечу Аборигена пояснил англичанам находчивый переводчик. - А тот, в лодке - браконьер. Фишинспектор браконьера маленько поучил, как соблюдать закон».

- Вэри вэл, - одобрили русский способ утверждения законности иностранцы. - Вэри вэлл.

А Джек Мейджер потрогал татуировку Аборигена и поинтересо­вался: «Моряк?» - «Моряк, - криво усмехнулся Абориген. - Вот толь­ко полоски на «тельнике» не поперечные, а продольные». И вдруг непроизвольно добавил на чистом английском: Эскьюз ми. Ай эм сорри». Андрей и Романов только переглянулись: не прост оказался Абориген.

Между тем вдруг обнаружилось, что летний день не бесконечен и пора возвращаться. Место на катере нашлось всем. Внизу, в осве­щенном кубрике Романов и Тучин учили англичан играть в подкид­ного дурака и весело хохотали. А в затемненной катерной рубке стоя­ли у штурвала Андрей и Абориген. «Тебя как кличут, братан? - как бы между делом спросил Андрей. «Колонтаец», - вяло ответил тот. «А где живешь?» - «На берегу, под лодкой, - последовал ответ. - _Я_старшина-моторист с “ОСВОДа”».

«То-то мне лицо твое знакомым кажется, - засомневался Андрей.

- Ты на «Неге» в экспедиции не работал?» - «Зачем тебе знать?» - уклонился от ответа Колонтаец. «Работал, работал, - вспомнил Анд­рей. - Ты еще на гитаре играл и самодельные песни пел. А потом ты уехал, а я не успел. И чуть на нары не загремел тогда. Теперешний твой начальник Ермаков стал на меня дело шить и пришил бы, если бы по весне труп Мишки Тягунова не отыскался. Его медведь возле обласа подстерег и задрал, а есть не стал - наверное, сытый был. И деньги при нем потом обнаружились. Правда, уже не деньги, а так себе, бумажки негодные - зимой как раз реформа прошла - потому и не растащили по себе тайком. Меня и на допросы таскать перестали, а потом в армию призвали. А ты неужели этой истории никогда не слышал?»

«Не слышал я этого, - заскрипел зубами Колонтаец. - Выходит, что два хищника один другого жизни лишили, оба от своих злодейств не насытились, а на меня, крайнего, менты дохлое дело повесили, что­бы красиво отчитаться. Эх, знать бы где упасть, да подстелить солом­ки... Вся жизнь бы по другому пути пошла».






ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА




_Что_же_это,_братцы!_Не_видать_мне,_что_ли,_

_Ни_денечков_светлых,_ни_ночей_безлунных!?_

_Загубили_душу_мне,_отобрали_волю,_ -

_А_теперь_порвали_серебряные_струны..._

В. ВЫСОЦКИЙ


Юристам давно известно, что есть люди, которые, если не постоян­но, то значительно чаще других становятся жертвами преступлений, необычных до загадочности несчастных случаев и прочих невезений.

Среди водителей автотранспорта не менее 13-14 % попадают в различные дорожно-транспортные происшествия чаще, чем в сред­нем вся масса управляющих автотранспортом. Около 12-13 % по­страдавших в драках оказывались жертвами неоднократно. Статисти­ка не дает нам сведений какой процент составляют жертвы судебных и других юридических ошибок, но можно полагать, что он близок к 13. В этот злосчастный процент вошел и Миронов Антон Аркадье­вич, он же Колонтаец, для которого число «тринадцать» всю жизнь было несчастливым.

Возможно потому, что Миронов всегда ощущал себя колонтайцем. Колонтайцем и по происхождению и по ментальности. И был от этого счастлив, примерно, до тринадцати лет. Именно до этого возраста он принадлежал к беспечному племени обитателей детского дома № 13 имени Александры Коллонтай. Жил в нем Антон ни о чем особенно не задумываясь, кроме добавочной порции каши или предстоящего похода за морковкой на чужой огород, пока не настала пора из обжи­того, хотя и не очень теплого и не очень сытого угла выбираться в чу­жую и не очень понятную жизнь - в ремесленное училище. Затем по­следовали заводское общежитие, матросский кубрик и студенческая «общага» - когда после демобилизации, из всех институтов Миронов выбрал для себя наиболее близкий - лесотехнический. В институте Миронов не скучал, голодал вместе с другими студентами, ходил в турпоходы и выучился играть на гитаре. После третьего курса он не­ожиданно для себя вдруг женился. Женился бестолково, ни в себе, ни в невесте не разобравшись. На студенческой «балдежке» по случаю успешного завершения семестра, Светлана прижалась к нему теплой и мягкой грудью, улыбнулась приветливо и обещающе, и Антон, с детства не знавший ни ласки, ни нежности, загорелся и растаял, как тает на горячем камине восковая свеча. Из мягкого воска, известно, лепи что хочешь. И Светлана, эта ваятельница в мини-юбке, натура волевая и страстная, взялась лепить из Антона себе супруга. Бедняга и не сопротивлялся. Тринадцатого августа Светлана привела его в дом родителей уже как мужа. Из-за обитой черным дермантином, в медных пуговках двери на Антона пахнуло удушьем того устойчивого достат­ка, который гнездится исключительно в домах очень ответственных или потомственно-торговых работников. Семья, в которую ввела Ан­тона Светлана, состояла на одну треть из торговых работников, на одну треть из ответственных и на одну треть из безрассудно безответствен­ных. К последним была отнесена Светлана, без одобрения родителей выскочившая замуж за огольца-детдомовца. Но что случилось - то слу­чилось. Ответственный тесть приказал теще-торговке из этого публич­ной трагедии не делать, общественность не будировать, а, наоборот, гордиться полезным для анкеты зятем-пролетарием и терпеть - авось стерпится. А может, и какая выгода получится.

Теща вняла мудрости и голосу супруга и принялась терпеть изо всех сил. От ее показного терпения Антона вскоре стало выворачи­вать.

-  Уйдем на квартиру, - предложил он Светлане.

-  И не думай, - испугалась Светлана. - Ты знаешь, меня что-то подташнивает и я хочу солененького.

Антон понял, что погибает, смирился с безнадежностью, перешел на вечерний факультет и устроился на работу.

-  И правильно, - одобрил тесть. - Трудовой стаж для будущей ка­рьеры большое значение имеет.

-  Вразумил его бог! - обрадовалась теща. - Лишняя копеечка в семье не помешает.

Когда родилась дочка, Светлана с тещей ее тайком окрестили.

-  Зачем? - попробовал возмутиться Антон.

-  Тебе этого не понять! - сверкнула стальными глазами жена.

-  Где ему, колонтайцу, - поддакнула теща.

-  Что поделаешь - бездуховность, - подытожил тесть и углубился в чтение «Правды».

С этого момента Светлана стала постепенно отдаляться от мужа. Антон это ощутил всей кожей и сделал отчаянную попытку: «Мне комбинат в общежитии специалистов комнату предлагает, а в пер­спективе - квартиру. Переедем?» «Вот еще! - не согласилась жена. - Из благоустроенной - в общагу? С удобствами в конце коридора? Да никогда! Не живала я в общежитиях - и не буду. А если тебе у нас плохо - то я не держу».

Вечерами теща пилила своего благоверного: «Зятек у нас непер­спективный какой-то - перед знакомыми стыдно. Представляешь, на­носят нам визит Полянские (ты же знаешь, каких усилий мне стоило их зазвать), а наш колонтаец выходит в ковбойке и тренировочных брюках. И рукава засучены - ребенка купает. Естественно, у Полян­ских возник вопрос, где наш зятек работает. Поневоле пришлось со­знаться, что на лесокомбинате. Они, конечно, ничего не сказали, но видно по глазам, что не одобрили. У них самих зять знаешь где? Ру­кой не дотянешься. Пристроил бы и ты нашего, да чтобы дома пореже был. Устаю я от него: смолой пахнет, как лесопилка. Да и на внучку он дурно влияет».

Тесть задумался, созвонился с кем следует, согласовал, как пола­гается, даже коньячком смазал, да и пристроил зятька в областной комитет профсоюза лесников, техническим инспектором.

-  Не робей, тяни эту лямку, - председателем обкома станешь, - напутствовал он зятя за вечерним чаем. - Охрана труда - дело бла­городное. Но только после смерти нашей Родина поймет, кого она потеряла.

Антон туманного намека не понял, впрягся в профсоюзную лямку и потянул. В профсоюзах, как и везде, любят тех, кто тянет. И любовь свою выражают тем, что в сдвинувшийся возок стараются поднава­лить еще и еще: ведь тянет же! На другого грузи - не грузи, а где сядешь, там и слезешь. А то что зарплата у того и другого одинаковая - это иной разговор, который и заводить неприлично и не принято.

В общем, замотался Миронов по северам: то госкомиссия по при­емке строительства, то обучение профсоюзного актива, то подготовка вопроса на президиум, но чаще всего - выезды на расследования. За­мерзнет ли водитель на зимнике, взорвется ли кислородный баллон или целая котельная, задавит ли лесиной вальщика - без техническо­го инспектора не обойтись. И так закрутила Антона эта командиро­вочная карусель, что стал он отвыкать и от семьи и от Светланы. Да и немудрено: не успел приехать и отчитаться, как снова пора лететь. Втянулся Антон в этот ритм и уж не представлял себе другой жизни. Да и немудрено втянуться: что детдом, что общага, что гостиничная койка - не все ли едино. И там и там стены чужие и простыня казен­ная. Зато в командировках встречаются люди, с которыми по душам разговориться можно. Это дома Антону поговорить не с кем и не о чем. С тестем не особенно поговоришь - он внутрипартийной возней живет, обкомы на сельский и промышленный делит. Теща - о коврах и цигейке думает, а со Светланой, как оказалось, и говорить больше не о чем, кроме цен на рыбу и мясо и успехов в воспитании дочери, которая подрастая без участия отца, сама научилась ходить и спраши­вать, когда папа приедет к ним в гости. Устами дочери произносилась истина. Гостем стал себя чувствовать в квартире тестя Антон. Гостем, которому улыбаются, говорят обязательные слова, деланно радуются, но тайком поглядывают на часы: не задержался бы. И даже некогда желанная женушка на ласки стала неотзывчива, хотя и не отторгала, но и не отдавалась всей душой, как бывало. Просто несла свою супру­жескую тяготу, как бы нехотя, в силу утомительных обстоятельств, которые и любовью назвать нельзя и даже супружеством, а можно определить как сожительство. И не более.

До некоторой поры наш Колонтаец всей этой суммой обстоя­тельств своей жизни не тяготился: считал, что живет не хуже других. Потому как откуда ему, колонтайцу, было знать, как счастливые се­мьи живут. Не жил он никогда в настоящей семье - детдом это не се­мья и не ее подобие. Вот и представлялось ему, что семья для челове­ка физиологически предопределенная тягота, избежать которой, как всеобщей воинской повинности или налога на бездетность, здорово­му мужчине совершенно невозможно, а потому не стоит и пробовать.

В состоянии душевной прострации Колонтаец пребывал до поры, до времени. У каждого плода свое время созревания. Созревала и Колонтайцева неприкаянность, как созревает под весенним солнцем согреваемая им земля. Кажется еще вчера цепенела она под ноздрева­тым снегом мертвой царевной, а сегодня глядишь - запарила, отмякла и проклюнулся сквозь жухлую корку прошлогодних листьев желто­фиолетовый прострел, чтобы порадовать в еще пустынном лесу пер­вых влюбленных.

В такую вот пору и проклюнулась сквозь внешне непроницаемую корку спавшая Колонтайцева душа. С одной стороны, весна это бла­годать Божья, а с другой - чертова распутица. Вот из-за этой черто­вой шутки и застрял однажды весной безвылетно в северной глубин­ке технический инспектор Миронов. В пустоте гостиницы, когда все книги в ней прочитаны, а прошлогодние журналы затерты до дыр, за­нятия не найти - только кровать давить. Сквозь полудрему услышал Антон тоскующий в тишине прекрасный женский голос. За соседней стеной под хрипловатую гитару лилась незнакомая Антону песня:

-  Мой конь утомился, стоптались мои башмаки,

Куда же мне ехать, скажите мне, будьте добры.

-  До синей реки, моя радость, до синей реки.

До красной горы, моя радость, до красной горы.

-  Но где та гора, та река - притомился мой конь.

Куда же мне ехать, скажите, скажите, куда?

-  На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь.

А ясный огонь, моя радость, найдешь без труда.

Неведомая волна подхватила и сбросила с кровати Антона - ис­тосковавшуюся по теплу душу потянуло обогреться. Перед обшар­панной дверью чужого номера, он на секунду замер, раздумывая. По­стучал вежливо и негромко. Знать бы Антону в какой тупик приведет его эта синяя дверь, может, поостерегся бы, убоялся судьбы и не тро­нул дверную ручку. Знать бы. Только кто наперед свою судьбу знает? По каким линиям на руке, по каким знакам на небосводе прочитать ее можно? И кому из нас, смертных, подарено такое умение? Что ты здесь потерял, моя радость? Куда ты идешь? Если бы сам знал Антон, может, и не постучал бы. Но он постучал и услышал: «Войдите».

И вот что я вам скажу, господа-товарищи: тесен мир. И хорошо, что тесен. Иначе как бы сошлись в тесном пространстве технический инспектор Миронов с инструктором культотдела Смирновой. Рань­ше десятки раз сталкивались они в коридорах совпрофа, кивали друг другу автоматически и проходили мимо, не запоминая личностей. В коридорах власти люди плохо видят друг друга.

-  Здравствуйте, Татьяна Васильевна, - удивленно пробормотал Миронов. - Оказывается, это вы здесь в одиночестве тоскуете?

-  От тоски мы и поем, - покраснела сквозь сумерки Смирнова и добавила, как бы извиняясь: - Вот влипла - аэропорт раскис, и само­леты не садятся. А «вертушка» неизвестно когда еще будет. Спасибо горничной: гитары не пожалела, а то бы и заняться нечем. Вот и пою в одиночестве...

-  Вы так очаровательно скучаете, что мне захотелось потосковать вместе с вами. Можно? - Антон протянул руку к гитаре.

-  Попробуйте, если получится, - не воспротивилась хозяйка и от­дала инструмент. - А я считала, что все техинспекторы поголовно буки.

-  Не все, не все, - заверил Антон, пристраиваясь на табурете. - Не­которые умеют и петь, и играть, и сочинять романсы. Вот, например:

«Мечусь по кругу, словно по манежу:
Над головою свищет шамберьер.
Бездельники, лентяи и невежды
На мне повисли, словно бультерьер.

Пред ними я себя не обнаружу
И на лице не покажу испуг.
А если захочу облегчить душу -
То снова напрошусь в ваш теплый круг.

Пусть говорят, что наша жизнь кругами
Переплелась, что их не расплетешь.
Но если поработаешь мозгами -
В свой теплый круг, конечно, попадешь».

-  Я никогда такой песни не слышала, - после небольшой паузы сказала Татьяна. - Это Кукин или Городницкий?

-  Это Колонтаец, - слукавил Антон.

-  Что-то я не знаю такого автора, - засомневалась Татьяна. - В на­шем клубе его не поют, и в других не слышно.

-  В ваших клубах вообще песен не слышно, - съязвил Антон. - Се­годня мы не на параде - мы к коммунизму на пути. В коммунистиче­ской бригаде с нами Ленин впереди... Весь репертуар и авторы офи­циально согласованы и наперед известны. А великого барда и лирика нашей эпохи Колонтайца не знаете...

-  Не знаю, - согласилась Татьяна. - Но не прочь поближе узнать.

-  За этим дело не станет, - пообещал Антон и уточнил: а о каком клубе Вы мне говорили?

-  О моем любимом, - загадочно улыбнулась Татьяна. - О клубе туристов-водников.

Вот уж этого от очаровательной и хрупкой на вид женщины Антон никак не ожидал услышать.

-  Ого! - удивленно расширил он глаза. - И не страшно Вам в бай­дарке?

-  Какие там страхи, - Татьяна красиво и доверительно улыбнулась Антону. - Байдарка по сравнению с обласом корыто. А я, можно ска­зать, в обласе выросла - в этих самых местах.

Не верил своим ушам Миронов: сидит рядом с ним обаятельная женщина, вполне светской наружности, прекрасно поет и мастерски играет на гитаре, а вдобавок профессионально гребет на байдарке и ходит в походы первой сложности по рекам Полярного Урала. Что-то сместилось в голове у Антона, и он не нашел лучшего, как спросить: «А муж?»

-  Объелся груш, - как бы огорчилась Татьяна. - Мы с дочкой и без него обходимся, она уже большая. Однако, поздно уже - давайте расходиться:

«Перепеты все песни - расставаться пора,

И подернулась пеплом головешка костра...»

Это не головешка, а пылкая душа Антона серым пеплом подерну­лась. И не сегодня, а уже давно. А сегодня, как от свежего дуновения заискрила, чтобы вновь разгореться. Остаток ночи Колонтаец прово­рочался на своей скрипучей кровати: не выходила из головы яркая соседка. Ну кто бы в их чинной конторе мог догадаться, что она такая необыкновенная?

На другой день Антон с Татьяной гуляли по берегу, болтали о жиз­ни и о работе, любимых книгах и музыке и о всяких разностях, о ка­ких могут говорить между собой изголодавшиеся по теплу общения мужчина и женщина. Вечером в номере Татьяны они пили чай с твер­дым, как танковая броня, печеньем и болгарским айвовым джемом прошлогоднего завоза. Потом по очереди бренчали на гитаре и пели друг для друга свое любимое. Когда же забрезжили сумерки, Антон спросил Татьяну взглядом: _«Я_ останусь» - «И не надейся! - твердо и вслух ответила она. - У меня на работе романов не было и не будет».

Дверь захлопнулась за спиной Миронова. Зато открылись глаза на собственную беспросветную жизнь. Открылись и долго не могли за­крыться: опять он ворочался на тощем тюфячке и думал о женщине за стеной - зеркальном отражении его собственной неустроенности и духовного одиночества. С той же затаенной мечтой о переменах к лучшему, тем же романтизмом, с легким налетом авантюризма, но не того, каким его понимают агитаторы от «политпросвета», а берущим свое начало от латинского «аванти», что значит - вперед. Именно вперед, в леса, горы, и реки, к брезентовой палаточной демократии, за розовой туристской мечтой уходили от обыденной серости ребята в штормовках, чтобы на неограниченной регламентом свободе мерз­нуть и мокнуть, откармливать комаров и голодать самим, едва тащить от усталости ноги, даже терять иногда навсегда товарищей, и все это ради того, чтобы вечерами сидеть у костра тесным братством и под непременную спутницу-гитару изливать свои души в никем не одо­бренных, своего подпольного производства, но горячо любимых пес­нях.

Известно, что песни - душа народа. Значит, и души у туристов широкие и нежные, временами озорные, как и их песни. У Татьяны, уж точно, душа такая. И почему она Антону раньше не встретилась? С такой вместе можно и горы свернуть... Антон мучился сладост­ной бессонницей в тревожном предчувствии лавиной надвигающихся судьбоносных событий, способных перевернуть и настоящее и буду­щее. Возможно такое состояние переживает самец-тарантул, стремя­щийся соединиться со своей избранницей: предчувствует неизбеж­ную и ужасную расплату за мгновение счастья, за которое не жалко и жизни...

Дней через десять прилетела «Вертушка», и уже привыкшим к общению командированным удалось вырваться на Большую Землю.

- Вот все и окончилось, - грустно сказала Татьяна в аэропорту. - Больше ничего этого не будет никогда. Не будет наших прогулок и ежевечерних разговоров, не будет споров за чаем, не будет ничего. И некому мне будет петь свои песни.

-  Почему же кончилось? - встревожился Антон. - Почему бы нам и впредь не встречаться?

-  Как вы это себе представляете? - саркастически усмехнулась Та­тьяна. - У Вас жена - вот с ней и встречайтесь.

-  Но мы же друзья, а не любовники! - попробовал возмутиться Антон.

-  Об этом только мы двое знаем. А кто нас еще понять сможет и захочет?

Действительно - кто? Кому из обывателей их понять захочется? Да и способен ли кто-нибудь поверить в дружбу мужчины и женщины? Не ответил Антон - замялся. Только предложил поднести до дома тя­желый чемодан. Татьяна не отказала, но у подъезда сделала попытку перехватить его у Антона: «Мужчины в моей квартире не бывают».

Но Антон отшутился: «Я же не мужчина, а сослуживец».

И Татьяна сдалась: лифт привычно не работал.

-  Не бойтесь, не останусь, - продолжал хорохориться по дороге наверх Антон.

-  Вот этого я и не боюсь, - согласилась Татьяна. Но Антон ее не понял и поставил чемодан у порога квартиры № 13. - Спасибо! - сухо поблагодарила Татьяна и скрылась за тяжелой дверью.

Антон плелся домой медленно, как приговоренный на эшафот. Да он себя таким и чувствовал. Словно удалось ему чудом глотнуть пор­цию весеннего озона, от которого запела и воспарила осчастливлен­ная душа, и вдруг, по воле неумолимого рока, жестокая рука наглухо закрыла животворящую отдушину и намертво задраила барашки, что­бы постепенно удушить Антона.

Перед дверью своей квартиры Антон замер на секунду, как пры­гун на вышке: может, вернуться? Но дрогнул и обреченно нырнул в семейный омут. Семейный омут встретил его холодом. На стук две­ри в переднюю выглянула крысиная мордочка тещи, пробормотала: «А это ты». И снова юркнула в кухонную норку. Из своей комнаты выплыла растрепанная Светлана, запахнула полы нечистого халата и нехотя выдавила сквозь зевоту ритуальное: «Что-то ты на этот раз долго». И удалилась, величественно покачивая расплывшимся от сидячей жизни задом. Дочка, маленькая карикатура тещи, поинте­ресовалась у возникшего на пороге отца: «Ты что привез?» И, когда оказалось, что ничего, возмутилась: «Зачем ты тогда приехал?» Дей­ствительно - зачем?

Может, чтобы принять душ, сменить белье и через силу играть роль примерного мужа и любящего отца, выслушивать сентенции нудного тестя, стараться угождать теще и ждать, как манны небесной, очередной командировки.

На следующий день Антон и Татьяна случайно встретились во время обеда в очереди к раздаче в столовой. Антон одними глазами спросил ее: «Ну как дела?» - Татьяна поняла и ответила: «Одно рас­стройство: сосед сверху залил водой. Обои отклеились, линолеум вздулся, и мебель попорчена - на месяц ремонта». «Грубая мужская сила нужна?» - с надеждой спросил Антон. «Очень и очень», - об­радовалась Татьяна.

Обои перклеивали вдвоем, а линолеум Антон перестилал само­стоятельно. Татьяна, не умея помочь в мужском деле, забиралась с ногами на подоконник, подстраивала гитару и пела специально для Антона его любимую: «Мой конь утомился...» И сама была счастли­ва, что хочет петь и что откуда-то голос взялся: «Я еще никому так не пела. Сослуживцы и не догадываются, что у меня голос».

В культотделе, точно, о талантах Татьяны никто не догадывался. Как никто не подозревал, что она тайком курит. Антон первым за­стукал ее на этом, учуяв табачный запах на кухне». У тебя бывают мужчины?» - заревновал он.

-  Да нет, это я балуюсь, по бабьей слабости, - смутилась Татьяна. И огорчилась: - Теперь ты меня уважать перестанешь...

-  А ты бросай! - предложил Антон.

-  Замуж выйду - брошу, - пообещала Татьяна.

-  Тогда выходи скорее, - не уступал Антон.

-  За кого?

-  А если за меня? - неожиданно для себя обронил Антон. Вопрос повис в воздухе без ответа. А Антон засомневался: «Куда я лезу? Из петли в ошейник? Но ошейник значительно притягательнее...

После девяти вечера Антон не засиживался, чтобы без нужды не объясняться в семействе. Прощаясь, он подставил щеку Татьяне: «Поцелуй, я надеюсь, заработал?»

Улыбчивая Татьяна вдруг посерьезнела и напряглась: «Не порти дружбы, Антон. Ведь нам и без того хорошо. Согласен?»

«Согласен, - пообещал Антон. - Тогда поцелуй по-дружески».

Татьяна вспыхнула, но все-таки чмокнула его в щеку и при этом легонько прикоснулась к предплечью Антона упругим соском обтя­нутой тонкой блузкой груди. И, как показалось Антону, сделала это не случайно. Мгновенное, как змеиный укус, прикосновение обожгло и воспалило рассудок, поэтому уходил он слегка ошарашенным.

Легкая ошалелость зятя не укрылась от проницательной тещи. Но­чью на пару с дочерью они исследовали и нюхали рубашку Антона. Духами она не пахла, зато пропиталась краской и табаком. Антон ни­когда не курил, и поэтому теща сделала свой вывод: «Картежничает твой колонтаец. Разводилась бы ты с ним, доченька». И даже пустила слезу по своей несчастной дочурке. Светлана промолчала в знак со­гласия с житейской мудростью матери.

Наутро Антон получил классическую семейную разборку с ис­терическим заламыванием рук, с заранее заготовленными выпадами тещи и многозначительными намеками тестя. На работу Колонтаец убежал не позавтракав. Но, как ни странно, был счастлив, как пара­шютист, впервые совершивший прыжок. Однако, чтобы остановить падение, ему не следует забывать про спасительное кольцо. И Антон вспомнил про колечко с зеленым гранатом, давным-давно, во время практики купленное у загулявшего геолога». Оно принесет тебе сча­стье», - вспомнилось Антону. Кажется, пришло время проверить.

В перерыв, когда помещение отдела опустело, он созвонился с Татьяной: «Сегодня приду к тебе навсегда». На другом конце прово­да что-то щелкнуло и раздался знакомый и усталый голос: «Не надо этого делать».

-  Но почему же? Ведь ты тоже этого хочешь?

-  Я хочу снова сойтись со своим мужем: дочь не должна расти без отца, - возразила Татьяна.

-  Но я же люблю тебя! - продолжал настаивать Колонтаец.

-  Этого мало, - Татьяна не переставала упрямиться, но по оттен­кам интонации Миронов уловил, что делается это не очень уверенно.

-  Я тебе тоже нравлюсь. И даже больше того: ты меня тоже лю­бишь, - не сдавался Антон. - Мы оба нужны друг другу - неужели так трудно понять?

-  Я не связываюсь с женатыми. - В голосе Татьяны появились стальные нотки.

_-_Я разведусь, - неуверенно пообещал Миронов.

-  Посмотрим, - все поняла и засомневалась Татьяна.

Вечером Антон впервые поцеловал ее в губы. Они оказались мяг­кими и приятными с легким ароматом сигарет «Родопи».

-  Как ты классно целуешься. Вот ты, оказывается, какой умелый бабник, - выдохнула она, на миг оторвавшись. - Если ты и во всем остальном такой же умелец, я за тобой на край света пойду... Однако на ночь Антона у себя не оставила: «Не забывай, что на меня дочь смотрит. Разведись сначала».

Антон недолго балансировал на кромке обрыва: решился на за­явление о разводе.

Теща молча радовалась своей победе, а номенклатурный тесть угрожающе шипел: «Анкету мне портишь, змееныш. Паскудства не прощу - наплачешься». Антон с легким сердцем махнул на все рукой и отправился в непредвиденную, как всегда, командировку на Ямал. Возвратиться удалось не очень скоро.

Прямо из аэропорта, за последние гроши, на такси примчался Ан­тон к своей Татьяне: «Здравствуй, моя любимая!» Татьяна, черная и зареванная, уклонилась от объятия: «Я возвращаюсь к мужу».

-  Как же так! - застонал от боли несчастный Колонтаец. - Ты же мне обещала! Я всю жизнь свою положил к твоим ногам - так не вы­тирай их о мое сердце! И не губи светлую любовь нашу!

-  Другие губят: тебя на Ямал не случайно загнали - чтобы от меня изолировать. И пока ты там комаров кормил, меня из партии скоропо­стижно исключили за аморальное поведение, разложение и разруше­ние молодой семьи.

-  Но ты же ни в чем не виновата! - всплеснул руками Антон.

-  А кому надо этому верить и разбираться? Ты же знаешь, кто у нас в партбюро собрался: они на твоего тестя молиться готовы и по одному его слову способны собаку съесть, не то, что одинокую и без­защитную женщину. Придумали: профсоюзы - школа коммунизма. Не школа, а отстойник для отбросов партаппарата - сборище блатных и бывших. Я теперь тоже бывшая - Маркелов уволил меня по непри­годности. И жаловаться на него некому. При моей профессии такая запись в трудовой - все равно, что волчий билет. Один у меня выход - уезжать.

-  Мы вместе уедем! - решительно заявил Антон, сам в это уве­ровав.

- Нет, - я уже мужу слово дала, что возвращусь.

-  Но ты же меня любишь! - попробовал последнее средство Ан­тон.

-  Забуду, ради дочери. Такая я, - сказала, как отрезала, Татьяна. - А ты уходи: тяжело мне возле тебя, ой как тяжело - жить не хочется. Не хотела я с тобой больше встречаться-видеться, да не успела. Пу­сти, мне на переговорный пункт пора...

И так все это было высказано, что сердцем понял Антон: не скле­ить разбитое. Уходит его неожиданная радость, светлая надежда, пер­вая и последняя настоящая любовь. Уходит навсегда, как уходят из жизни. Да так оно и было на самом деле: одевалась его любимая, что­бы навсегда уйти из жизни Антона. В детдоме и на флоте мужчиной воспитался Антон. А значит, привык и умел держать удар. И ни перед кем еще не падал на колени и не просил униженно, а здесь готов был упасть. Не поняла, не оценила его любимая, на что пошел Колонта­ец, чтобы так вот сломаться. Поднялся со стула Миронов, стряхнул с лица унижение и снял со стены гитару: «Спой на прощание».

Не смогла отказать Татьяна в последней просьбе, дрогнула ее душа и задрожали под рукой грустные струны:

«Как нам трудно сойти с надоевшего круга.
Каждый лист у судьбы до конца разлинован.
Видно от роду нам суждено друг без друга
Жизнь прожить до конца. И не сможем иного...»

Не смогла допеть до конца Татьяна и навзрыд заплакала. На настен­ном календаре было тринадцатое августа, число для Антона роковое. А на тумбочке под зеркалом три махровых пиона в вазе - нечетное число. Антон вынул из вазы белый и сломал: «Это моя судьба». - «А это мы с мужем остались. - Татьяна отодвинула подальше от Антона два красных. - Только не пойму: почему четное число несчастливое?»

На работу Антон явился надломленным, как после похорон ма­тери. Терпеть ухмылки и деланное сочувствие сослуживцев не было никаких сил, и Миронов почти обрадовался вызову на аварию: в одном из районов взорвался отопительный котел и пострадали трое. В кругу лиц, которые могли быть признаны ответственными за про­исшедшее, фигурировал и родственник секретаря райкома. Главный технический инспектор, инструктируя Миронова, на прощание дваж­ды упомянул об этом существенном обстоятельстве и предупредил, чтобы техинспектор не зарывался и вел себя поосмотрительней. Но напутствие многоопытного шефа Антон пропустил мимо ушей: из головы не шло расставание с Татьяной. Теперь уже не Татьяной, а снова Татьяной Васильевной.

Технический инспектор Миронов привык отыскивать глубинные причины всевозможных аварий и потому свою беду рассматривал не иначе как аварийную ситуацию и потому попытался вычислить ту причинную связь, которая вызвала к жизни необыкновенную и романтическую любовь, разбудила дремавшие сердца. Разбудила, столкнула их безжалостно, да и разбила вдребезги и сердца и судьбы. Похоже, что совпало редчайшее в природе явление: удачно совпали биоэнергетические поля Татьяны и Антона. Потому так неотвратимо и потянуло их друг к другу, и оттуда та неизъяснимая теплота и ду­шевный комфорт, которые возникали всякий раз при их встречах. Не­много же досталось Антону теплоты и счастья. И вот теперь он лишен и этой малости. Грязными сапогами прошлись по его душе фарисеи от партократии. Угодливо, по звонку «оттуда», растоптали мимолет­ное, как свет падучей звезды, Антоново счастье. А над его останками воет от удовольствия волчья стайка недавних его родственников.

Горькая обида на весь несправедливо устроенный мир перепол­няла Миронова, когда насквозь пропитанный пылью всех проселков автобус выплюнул его у невзрачной двухэтажки, по недоразумению наименованной гостиницей. Ничтожные размеры гостиницы компен­сировались грандиозностью анкеты для желающих поселиться, со­держанием обязательных для заполнения граф наводит на мысль, что она происходит из Министерства иностранных дел и предназначена для лиц, собирающихся раз и навсегда расстаться с советским граж­данством, чтобы выехать за рубеж для вступления в наследственные права на имущество мультимиллионера Моргана. Попав, видимо, по чистому недоразумению, в районный центр Умрихино, анкета эта так приглянулась руководству, что была утверждена в качестве непре­менной для всех претендующих на койко-место в заезжей избе под вывеской «гостиница Умрихино». Однако вполне вероятно и то, что разработчик анкеты мог быть и специалистом-аналитиком внешней разведки, получившим спецзадание - отловить заброшенных в ком­мунальное хозяйство района Мату Хари и Джеймса Бонда.

-  И все эти бесчисленные графы я должен заполнить? - иронично поинтересовался Миронов у официального вида дамы под аншлагом «Администратор».

-  Безусловно, - заступилась за честь гостиницы административ­ная дама, - все анкеты тщательно изучаются милицией. Ее утвержде­ние Антон решил проверить. В графе 18 на вопрос «куда приехал?» ответил: «В Умрихино». В графе 19 - «зачем приехал?» - написал: «за деньгами». В графе 20 - «цель приезда» каллиграфически вывел: «ограбление банка». Дальше следовало дать подписку, что Миронов выедет по первому требованию администрации, не будет: курить и распивать спиртные напитки, приглашать к себе женщин, петь пес­ни по ночам, а будет соблюдать чистоту, пожарную безопасность и тушить свет уходя. Административная дама мельком глянула в пер­вые графы, бросила анкету в ящик стола и предложила постояльцу самостоятельно пройти в номер, поскольку он не запирается. Утом­ленный долгой дорогой и не менее длинной анкетой, Антон рухнул на видавшую еще нашествие белочехов кровать и, несмотря на то, что кровать-«пенсионерка» отзывалась возмущенным скрипом на каждый его выдох, заснул, как провалился. Снилась ему Татьяна со сломанным пионом в руке. А на пальце - кольцо с зеленым гранатом.

Бывший тесть Антона тем временем коротал вечер за изучением тезисов двадцать второго съезда. От этого занятия его отвлек теле­фонный звонок: звонил старый приятель по Высшей партийной шко­ле - умрихинский первый секретарь. После обмена обычными в таких случаях любезностями, умрихинский Первый конфиденциальным то­ном сообщил, как бы между прочим: «Тут у меня твой зятек в коман­дировке...»

-  Бывший, бывший зятек, - поспешил его поправить бывший Ан­тонов тесть. - Пришлось ради благополучия семьи с ним расстаться: с отклонениями оказался. Ну и что он опять учудил?

-  Я, Данила Софронович, потому с Вами и советуюсь, что откло­нения обнаружились: представляете, в анкете написал, что цель при­езда - ограбление банка. А в нашем районе пока еще и банка нет. А ведь анкета - документ. Я же прореагировать обязан: вдруг что?

-  Он все может, - подтвердил бывший тесть. И непонятно, на что намекнул: то ли на запись в анкете, то ли на ограбление. - Ему бы под наблюдение врачей: он же из детдомовцев и какая у него наслед­ственность, одному Богу известно. Опять же профессию и нервное переутомление нельзя не учитывать. Не исключено, как ты намека­ешь, мы за ним и раньше замечали. Я бы и на месте консультацию специалистов организовал, да, понимаешь, психиатрия дело тонкое, огласка для меня нежелательна: от него у меня внучка растет. Еще пойдут разговоры про наследственность, потом ее замуж не выдать. А у тебя на руках документ - вот ты и реагируй как положено. У вас же психолечебница рядом.

-  Ясно, Данила Софроныч, - понял намек умрихинский Первый. - Я распоряжусь, чтобы его понаблюдали. Вдруг он на самом деле помешался на ограблении - отвечай за него потом.

-  Вы там с ним особо не нежничайте - таких принудительно ле­чить надо, - дал последнюю установку Данила Софронович. Умри­хинский Первый принял ее к исполнению: для карьеры зачтется.

Через час в гостиничный номер ворвались два дюжих санитара в сопровождении милицейского наряда: «Пройдемте с нами, гражда­нин». - «Куда?» - не понял спросонья Миронов. - «В банк», - ласко­во пообещал дюжий санитар. Сопротивляться оказалось бесполезно. Еще через полчаса санитарный «уазик» увозил его по проселочной дороге в сторону от райцентра, к областной психолечебнице. Сколько бы там продержали Миронова - неизвестно. Возможно, там бы исто­рия жизни переросла в историю болезни и тем бы и закончилась. Но освободиться ему помог случай.

Работал в областном совете профсоюзов один уважаемый дедок, ревизором. Жил он одиноко, делу отдавался самозабвенно, в коман­дировках не скучал, и за это его держали на нищенской ставке ревизо­ра, хотя пенсионный возраст давным-давно для дедка наступил. И все бы ничего, но имелись у этого ревизора две особенности: во-первых, он воевал против Колчака в краснопартизанском отряде Платона Ло­парева, был пойман, осужден, приговорен к расстрелу и чудом вызво­лен. За революционные заслуги потом получил звание «красный пар­тизан», соответствующее удостоверение и льготы, какие не снились и кавалерам «Золотой Звезды». Но, надо отдать ему должное, партизан не зазнался и своим званием не бравировал, вспоминая о нем только накануне великих праздников. Вторая особенность нашего ревизора заключалась в его пристрастии к древней индийской науке йоге, какой ее секты - не берусь сказать, но определенно, что той, в основе учения которой лежит мудрая мысль о необходимости закалки организма. Ее фанатичный приверженец йог-ревизор в любую погоду, будь то хоть сильный мороз, хоть ненастье, имел обычай обливаться холодной во­дой на открытом воздухе или растираться снежком, а после этого со­вершать непременную пробежку босиком и в одних трусах. Впрочем, на работе его причуды никак не отражались. Так и бегал бы дедок по снегу и лужам, потом растирался полотенцем и пил горячее молоко, одновременно листая главные бухгалтерские книги и сверяя сальдо с бульдо, да вот не повезло ему попасть на ревизию Умрихинского рай­кома профсоюза накануне октябрьских праздников. График ревизий - почти закон, районов много, а ревизоров мало - такова реальность и ничего не попишешь.

Взорвавшуюся котельную восстановить не успели, а потому го­стиница «Умрихино» стояла пустая и холодная. Пришлось ревизора поселить в здании райкома партии. Пока огромное здание райкома строили, район разукрупнили и партработников вместе с аппаратчи­ками исполкома оказалось меньше, чем кабинетов. Чтобы хоть как-то заполнить брешь, отвели на первом непрестижном этаже место для комсомола, а в конце коридора, рядом с женским туалетом, - рай­кому профсоюза сельского хозяйства. Вот там, на раскладушечке, и проживал наш ревизор во время командировки. Днем проверял, как вносятся и расходуются профсоюзные взносы и другие средства, а вечером попьет чайку, сходит в клуб на прошлогодний фильм - и на боковую. Зато утром...

В ночь накануне праздника на улицы райцентра выпал снег глубо­кий и пушистый. А еще по случаю подготовки к празднику приказом начальника милиции в райцентре были введены повышенная готов­ность личного состава и усиленные наряды: мало ли что! Вон в сосед­нем Ялуторовске перед Первым мая какой-то Шепеленок расклеивал рукописные воззвания от имени фашистской партии города. Стоило огромного труда его вычислить и отловить, зато теперь он отдыхает в психолечебнице неподалеку от Умрихино. Там всех с такими выви­хами собирают: и диссидентов, и демократов, и анархистов. Говорят, есть даже самозванный сын Троцкого, не при свидетелях он будь по­мянут. Так вот, по случаю предстоящей смены караулов, дежурный по райотделу предварительно позвонил на пост №1 в райкоме: все ли там в порядке и на месте ли большой портрет генсека? Постовой от звонка моментально проснулся, доложил в трубку, что все в порядке, будет исполнено и так точно. После чего, положив трубку на аппа­рат, решил для верности убедиться, все ли так, как доложено, и не похитил ли злоумышленник портрета генерального секретаря. Трево­га закралась в сознание еще до выхода на крыльцо: дверь, им лично закрытая, на засов, оказалась отпертой. Выйдя на крыльцо, сержант возвел очи к этажам райкома и убедился, что все флаги полощутся и портрет на месте. Но когда он опустил их к грешной и слегка при­крытой снежком земле, то оторопел: в утренних сумерках между густыми елями у стен райкома непозволительно голая и костлявая спина мелькнула и скрылась за углом. Сначала сержант решил, что ему мерещится, но фантастическая ширина черных сатиновых трусов местного промкомбината на фигуре заставляла поверить в реальность увиденного. Он потер глаза, проверяя, не остатки ли это сна, а когда отнял ладони от глаз, увидел, что голая фигура мелькнула меж елок повторно, отпечатывая на снегу вполне отчетливые следы босых ног. Ближайшее рассмотрение следов показало, что босоногих меж елка­ми бегало не меньше десятка. «Хоть одного, да возьму!» - решил по­стовой, решительно снял шинель, широко распахнул ее и встал наи­зготовку за углом райкома. А ничего не подозревающий йог-ревизор, не торопясь, обежал очередной круг чтобы попасть прямо в тесные милицейские объятия.

«Попался, который кусался!» - обрадовался сержант, сбив старика подсечкой хромового сапога и заворачивая в шинель. Растерявшийся йог только беспомощно бился в колючем сукне, выплевывал снег и пытался кричать, что он красный партизан и неприкосновенное лицо, и даже пробовал укусить руку службиста вставными челюстями. Од­нако на особо важные посты ни хлипких, ни умных не ставят никогда. А потому сержант без долгих раздумий приволок увязанного в ши­нель на пост, укушенной рукой набрал номер дежурной части и до­ложил, что возле райкома в зарослях елок обнаружены голые парти­заны, что один уже задержан, кричит и пугает Колчаком. А по следам на снегу видно, что всего их не меньше десятка.

Немедленно весь наличный состав райотдела во главе со служебно­розыскной собакой Карацупой был срочно мобилизован, погружен в «газик» и направлен на нейтрализацию формирования злодеев, обо­сновавшихся в райкомовских елках. А тем временем дежурный по райотделу Ермаков, заикаясь от волнения, рапортовал своему непо­средственному начальнику: «По сообщению сержанта Груздева, в елках возле райкома обнаружены партизаны. Один задержан сержан­том. На операцию по поиску остальных выслан усиленный наряд и готовится подкрепление...» Начальник милиции слушал дежурного и морщился: болела голова со вчерашнего - перебрал. Информация о партизанах никак не укладывалась в извилинах. Язык не поспевал за мыслями и потому он спросил первое и самое простое, что пришло в голову: «Ермаков, ты сегодня что пил?»

-  Только чай.

-  А вы мне и чаю выпить не даете, - обиделся начальник. - Где он, этот ваш задержанный?

-  Только что привезли, - поспешил доложить Ермаков. - Он очень буйный и в одних трусах.

-  Первому сообщили? - с угрозой прервал его начальник.

-  Как можно без Вас, - успокоил его подчиненный.

-  Пойдем посмотрим, а потом решим, что делать, - принял реше­ние начальник.

В неотапливаемой, как и весь райотдел, камере оказалось не то что прохладно, а почти как на улице, и помещенному туда йогу, вместо того чтобы обижаться, биться о стены и двери, кричать и доказывать, что он ревизор и красный партизан, лучше бы успокоиться и заняться чем-нибудь приличествующим йогу - например, принять позу ло­тоса и погрузиться в нирвану. Но бедняга не унимался, буйствовал и произвел на начальника милиции дурное впечатление. «Какой же он красный, - укоризненно сказал он дежурному, отходя от дверного глазка, - скорее всего он синий, и кожа у него совсем гусиная. Ладно -  пусть потешится часок, небось успокоится. - Значит, он партизан, да еще и ревизор?» Задумался начальник милиции. Так крепко, что в результате раздумий решил позвонить своему старому приятелю по охоте, главному врачу той самой психолечебницы, что находилась неподалеку на выселках.

Главного врача звонок разбудил некстати: накануне к нему приез­жала комиссия из области. Все, как один, случайно оказались охотни­ками и с ружьями при себе. Пришлось, вместо проверки, вывезти их в лес на зайчишек. Зайчишек малость погоняли, а выпили совсем не малость, и чем все это закончилось, главврач абсолютно запамятовал -  да и немудрено: после стольких лет с психами...

«Петр Павлович! - загудел в трубку баритон начальника милиции. -  У тебя все дома?» - «Минутку, Павел Петрович, гляну, - предупре­дил главврач и заглянул в соседнюю комнату. Жена и дочь мирно спа­ли в своих кроватях. - «Все дома и спят, - ответил главврач. - А что случилось? И что у тебя за шутки милицейские, Павел Петрович?» -  главврач склонен был разыграть обиду. «Да ты не нервничай, ста­рина, - я не про твой дом спрашиваю. Ты мне ответь: у тебя в дурдо­ме все на месте? Партизан не убегал? Нет? А ревизор?» - продолжал гудеть в трубку начальник милиции. «А что случилось, собственно?» -  попробовал уточнить главврач. «Да ты понимаешь, - хохотнул ми­лиционер, - мои ребята в елках голого мужика поймали, так он кри­чит что приехал с проверкой. У тебя ревизоры были?» - «Вчера еще были. - Екнуло сердце у психиатра: с ревизорами что-то случилось. -  Были». - «Значит, это твой, - обрадовался начальник. - Мы тебе его через час доставим. Иначе у нас он долго не протянет - холодно».

Завернутого в шинель, ревизора-йога привезли в психолечебни­цу. При одном взгляде на трясущегося старика, главврач определил: «Наш контингент. В общую палату его. После праздника разберемся с диагнозом, а сейчас некогда». Нужно было опохмелиться и прийти в себя.

«Вам это даром не пройдет», - пообещал красный партизан. Он не бросал слов на ветер. Но жаловаться на свое незаконное задержание и помещение в психолечебницу дальновидно не стал. Нашелся другой повод поквитаться. К своему удивлению, в палате он встретил Миро­нова, которого знал по работе. Трех праздничных дней, когда врачи пациентов не трогали, Колонтайцу и ревизору хватило, чтобы объяс­ниться и наметить план освобождения. Между тем, после праздника ревизора хватились в райкоме профсоюза, обнаружив в своем каби­нете неубранную раскладушку, слегка стоптанные сапоги, брюки и китель ревизора. Но самого ревизора ни в комнате, ни на этажах, ни в женском туалете не обнаружили. В последней надежде позвонили в милицию. Там обрадовались: «Так это оказывается, ваш? А мы его уже в дурдом отправили...»

Ревизор сдержал свое слово: история с Колонтайцем стала достоя­нием широкой гласности и в устах народа приобрела неисчислимые и удивительные подробности, вроде того, что начальник милиции по пьяни бегал вокруг райкома в трусах, а Колонтаец его задержал, за что угодил в психушку: только дурак может мешать начальнику милиции. Но главное, то, что красный партизан не растратил высо­ких связей среди ветеранов партии, которые организовали разбира­тельство, в результате которого главврача сняли, Ермакова перевели служить на Север, а Колонтайца из психолечебницы выпустили, ста­рательно забыв снять с учета и отменить диагноз: «параноидальное развитие личности - навязчивая идея». На прежней работе, кадровик небрежно протянул ему трудовую книжку: «Вы уволены по непри­годности. Сами понимаете, что мы не можем оставить Вас ни в какой должности».

Колонтаец оказался опять один в чужом и враждебном мире: без жилья, без работы, без семьи и даже без друзей, которые стали его чураться. Со всем этим у Миронова возникла неразрешимая пробле­ма: кто же решится принять на работу параноика с навязчивой иде­ей грабить? Хорошо еще, что в оргнаборе оказались неразборчивы и приняли в Неганскую экспедицию геодезистом: в тайге банков нет. На тяжелой работе стал забываться и оттаивать Колонтаец. Его за­приметил начальник, и снова забрезжила на его жизненном горизонте звездочка надежды на удачу. Но разгореться так и не успела.

В поселке Нега произошла цепь загадочных преступлений, венцом которых стала пропажа кассира экспедиции вместе со всей ее месяч­ной зарплатой, по пути из банка. На расследование был направлен тот самый капитан милиции Ермаков, который среди работников экс­педиции сразу опознал Колонтайца и наметил его в разработку, как одного из подозреваемых.

Тринадцатого августа он вызвал Колонтайца на допрос и долго мытарил, все выспрашивая про ограбление магазина, колхозной зве­рофермы и пропажу винтовки. Колонтаец, конечно, догадывался, что все усилия Ермакова пришить ему дело - дохлый номер, но все-же насторожился и испугался основательно: пребывание в психушке еще не забылось. А когда ровно через тринадцать дней загадочно исчез­ла вся касса экспедиции, Колонтаец разволновался уже не на шутку: психушка, а то и хуже, снова замаячила - из всей команды вербо­ванных он единственный носил ореол грабителя банков. Значит, если кому и шить ограбление кассира - то только ему и никому больше. А в справедливость Миронов давно уже перестал верить - не мальчик. Сидеть же в камере даже предварительного заключения, для подслед­ственных, Антону не улыбалось. Ведь она так и называется - предва­рительного, что заранее предполагает последующую окончательную посадку в нее заключенного.

Прав ты или не прав перед законом - никто особо разбираться не будет: советская милиция не ошибается. И точка. Если попал под следствие, получил обвинительное заключение - значит, никакой ад­вокат тебе не поможет.

И Миронов Антон Аркадьевич, по кличке Колонтаец, пришел к выводу, что самое благоразумное при его репутации, пока не поздно, - уехать от греха подальше под предлогом уклонения от алиментов. И уволился из экспедиции.

В добром расположении духа, с трудовой книжкой в кармане, рюк­заком на спине и гитарой на груди пошел он на пристань к пароходу.

Потому как еще не знал, что Ермаков отправил телеграмму с тре­бованием задержать Миронова и снять с парохода в Сургуте.

По данной на всякий случай телеграмме начинающего оперупол­номоченного Ермакова, Колонтайца сняли с парохода на пристани Сургут и, не объясняя причин задержания, препроводили «в холод­ную». Именно в «холодную», поскольку в царские времена Сургут, изначально возведенный казаками-первопроходцами как город­острог на торговом пути, после ликвидации за ненадобностью госу­даревой таможни, во избежание упадка и вымирания, был определен как место ссылки исключительно политических, для которых тюрьма считалась излишеством. Последний сургутский становой пристав во­обще не видел в ней надобности, из-за отсутствия нуждающегося в ней контингента и собирался ликвидировать. Весь Север тюрьма, да еще какая. А для весьма редких уголовных и пьяных буянов хватало и обычного амбара приспособленного под «каталажку». (Слово это со­хранилось в арестантском лексиконе со времен еще парусного флота, на котором существовал порядок забуянивших или проштафившихся матросов выдерживать до прихода в чувства в «такелажке» - кладо­вой для парусов и канатов). По этой самой причине Сургут накануне революции обходился без тюрьмы. Пришедшие на смену самодержа­вию, совдепы не изменили традиции амбарного содержания арестан­тов, оставив ту же каталажку, но уже переоснастив ее в соответствии с требованиями времени и политической обстановки трехэтажными нарами из теса.

В зависимости от требований момента и времени года, каталажка то наполнялась, то опоражнивалась, но большей частью - пустовала из-за отсутствия постояльцев и миролюбивого характера населения. Поэтому милицейское начальство даже и не задумывалось о строи­тельстве новой «камеры предварительного заключения» - чтобы без острой надобности не тревожить Управление и не привлекать к себе вышестоящего внимания.

В эту самую вонючую «каталажку» и впихнули Колонтайца по­сле задержания без предъявления каких-либо обвинений, пообещав по приезду Ермакова разобраться.

Мудрый начальник райотдела милиции майор Рыбаков, подна­торевший в «психотехнике», в другие времена не озаботился бы за­держанием проезжающего, а позволил ему проследовать до Самарово - территории смежного райотдела, где и оперативников, благодаря близости окружного начальства побольше и камера предварительно­го заключения капитальнее обустроена. Продублировал бы радио­грамму в округ - и дело с концом. С парохода куда он денется.

Но обстоятельства сложились так, что майор Рыбаков не мог себе позволить даже слегка расслабиться - над ним самим нависла угроза.

Беда пришла нежданно и откуда не ждали - со стороны госбе­зопасности. Дело в том, что на территории Сургута с недавних пор проживал Спецпоселенец, состоявший под неустанным надзором оперуполномоченного госбезопасности по району - лейтенанта Охот­никова. Поднадзорный Николай Николаевич Захаров жил одиноко, нигде не работал и ни с кем не пытался общаться, испытывая затруд­нения, не столько из-за ограничений со стороны надзирающих орга­нов, сколько вследствие собственного слабого умения изъясняться по-русски. Секрет в том, что несмотря на вполне русское имя и фа­милию, носитель их был самым настоящим греком из Афин Никосом Захариадисом, генеральным секретарем компартии Греции. Точнее, бывшим генеральным секретарем, который на свою беду усомнился в правильности международной политики проводимой ЦК КПСС и позволил себе иметь по этому поводу свое мнение.

Мнение иметь никому не возбраняется - другое дело его выска­зывать. Это, сами понимаете, чревато... А Захариадис высказался не к месту. В ЦК КПСС его высказывание по достоинству оценили и сделали оргвыводы. Не для того Кремль подкармливал «братские» компартии на деньги самоотверженного советского народа, чтобы их лидеры имели мнения отличные от официальной линии КПСС. Руку кормящего - да не кусают. Чтобы напомнить Захариадису эту истину, второй раз высказаться представителя братской компартии пригласи­ли уже в Москву, на Политбюро. Окрыленный вниманием старших братьев, Никос поспешил из солнечных Афин в хмурую туманную Москву. И навсегда исчез с политической сцены. Зато в сумрачном Сургуте появился Николай Николаевич Захаров, определенный до конца жизни под надзор КГБ. Проживал Захариадис одиноко, серо, скучно, в контакты ни с кем не вступал. Чем вгонял в тоску лейте­нанта КГБ Охотникова, незадолго до этого повышенного в звании и переведенного в порядке поощрения из Гыданской тундры, где он отличился в операции по пресечению идеологической диверсии им­периалистических разведок, которые с северных территорий США и Канады воздушными шарами через Северный полюс направляли в Советское Заполярье пачки листовок подрывного содержания. А что­бы привлечь к ним внимание неохочих до пустого чтения аборигенов тундры, оборотная сторона прокламации была оформлена в виде сто­рублевой купюры с портретом Ленина. Дореформенная сторублевка, размером с половину тетрадного листа с подрывным текстом на обо­роте, разлетелась по тундрам и не всей массой затерялась в бескрай­них просторах.

Часть прокламаций попала-таки в руки кочевников-ненцев, кото­рые не утруждая себя ее прочтением, свернули хрустящие бумажки текстом внутрь, а портретом Ленина наружу, и повезли их на оленях и собаках на фактории и в поселки для обмена на необходимые товары. В основном, водку и спирт. И неудачно. Непонятливые рыбкоопов­ские продавцы отказались принимать односторонние сторублевки, и утверждали, что ни водки, ни спирта до открытия навигации и пер­вого парохода не предвидится, а за настоящие деньги есть одеколон «Красный мак», чем настолько огорчили аборигенов, что вынудили их пожаловаться на произвол советской и партийной власти района.

Власть от случившегося пришла в полнейший ужас и немедленно доложила в округ и органы. На вопль о помощи против диверсантов из округа прислали бригаду лекторов, которым вменили чтение по стойбищам лекций о происках империалистических разведок, пося­гающих на сокровища Гыданской тундры. Госбезопасность же от­командировала в тундру младшего лейтенанта Охотникова, который еще недавно окончил ветеринарный техникум, слыл примерным ком­сомольцем, умел прививать оленей и знал жизнь тундровиков. Чем и оказался привлекателен для кадрового управления КГБ.

Охотников, еще до прибытия на место осознавал бесперспектив­ность поставленной начальством задачи: изъять у населения все про­кламации на сторублевках. Тундра велика, а недоверие к власти еще больше. Поэтому он замыслил привлечь к операции кстати подвер­нувшуюся лекторскую бригаду. С их помощью по всей тундре раз­летелся слух, что водки нет и не предвидится до самого дня Вороны, но в райцентре сидит ветеринар Мишка Охотников, который собира­ет у желающих сдать односторонние сторублевки, чтобы на них на­нять самолет и закупить на Большой Земле водки для всех желающих. Желающих избавиться от односторонних сторублевок, на которые в лавке не дают даже спичек, оказалось предостаточно. И скоро к Охот­никову потянулась вереница сдатчиков, которых он старательно за­носил в многостраничный протокол добровольной сдачи антисовет­ских материалов и заставлял каждого против проставленной фамилии и суммы ставить либо подпись, либо тамгу, либо оттиск пальца - в зависимости от степени грамотности. Первой страницы протокола никто не видел и поэтому расписывались все, пока листовки у сдатчи­ков не кончились. После этого сдатчики отправились к своим стадам, ожидать обещанного, а Охотников - на доклад в окружной отдел КГБ.

Вышестоящие чекисты подивились сметливости и разворотливо­сти подчиненного, порадовались успешному завершению операции, за которую, при умело составленном рапорте, следовало ожидать на­град и повышений по службе. Через положенное время они после­довали. Наградили вышестоящих и непосредственных начальников Охотникова, а ему самому присвоили очередное звание и перевели служить подальше от тундры и, считавших его должником и обман­щиком, ненцев - в Сургут.

Тем не менее, Охотников не считал себя обделенным вниманием и благосклонностью начальства и только и мечтал, как бы еще более отличиться, чтобы продвинуться по служебной лестнице на следую­щую ступень. Однако повода проявить себя в обыденно-спокойном Сургуте не находилось при самом настойчивом поиске. Пока не при­был под конвоем на поселение бывший иностранный подданный Ни­кос Захариадис, он же по придуманной для него КГБ, легенде, - Ни­колай Николаевич Захаров.

Вопреки ожиданиям Охотникова, шпионские страсти вокруг под­надзорного не разгорались, написанных симпатическими чернилами писем он ни от кого не получал, связники иностранных разведок по ночам к нему не стучали условной дробью. Лейтенант совсем поч­ти разуверился в перспективности поднадзорного объекта, когда из Центра пришла шифровка: из Гомеля, под видом распространителя сектантского журнала «Башня стражи» тайно следует некий Скочин, возможно, с целями вхождения в контакт с Захариадисом и переда­чи инструктивных материалов. Предписывалось установить за объ­ектами круглосуточный контроль. Задержание Скочина, в крайнем случае, допускалось с использованием личного состава местной ми­лиции. Начальника райотдела милиции в суть происходящего пред­лагалось без лишних подробностей посвятить.

С приездом Скочина начались у лейтенанта горячие денечки. Одному отследить шпиона дело нелегкое, а агентурой молодой че­кист еще не обзавелся. Скочину легко: поел, поспал, прогулялся, в кино сходил или еще куда - свобода полная. А Охотников за ним, как привязанный. Замотал шпион своего «хвоста». И стало Охотни­кову казаться, что проспал он встречу своего подопечного Скочина с поднадзорным Захаровым. А значит, инструкции шпионского цен­тра переправлены по назначению, а донесение о промышленном по­тенциале района от резидента Захариадиса в обмен уже получено и находится на руках у Скочина. Следовательно Скочина необходимо брать с поличным. И очень срочно, поскольку поступили проверен­ные сведения, что он засобирался восвояси и дожидается первого же парохода.

Для разработки операции по задержанию, Охотников прибыл к Рыбакову и заперся с ним в кабинете. Разрабатывали диспозицию рас­становки постов сотрудников, привлечения народных дружинников и охотников для перекрытия путей отхода в тайгу, к реке и к аэродрому местной авиации. Самым сложным оказался вопрос, что делать если шпион вдруг начнет отстреливаться. Рыбаков предложил запросить окружной отдел Комитета...

А незадолго до этого, молодой сержант - участковый инспектор во время планового обхода участка обнаружил нарушителя паспортного режима, того самого Скочина, и предложил ему пройти в отдел «для запротоколирования и оштрафования», как он выразился. Мирный баптист даже не огрызнулся и проследовал впереди участкового, куда велено и куда следует.

Когда Охотников и Рыбаков распахнули дверь кабинета, для от­дачи оперативных распоряжений, они лицом к лицу столкнулись со Скочиным, в сопровождении участкового. «А вот и наш шпион!» - от растерянности произнес Рыбаков. Естественно, никакого компромата и вещественных доказательств у задержанного не оказалось и после некоторых разбирательств и попыток допроса, его пришлось все-таки отпустить.

Крушения блестяще задуманной операции, а более того - карье­ры, Охотников Рыбакову простить не мог. И не простил. Из его до­несения вышестоящему начальству следовало, что в срыве операции виноват начальник райотдела милиции и его расхлябанные подчи­ненные, которые своими действиями и бездействием способствова­ли уходу от ответственности и т. д. Изучив депешу, областной отдел комитета госбезопасности вставил «фитиль» Управлению охраны общественного порядка». Те, в свою очередь, устроили разнос уже непосредственно Рыбакову, поинтересовавшись между прочим, в ка­ком звании он думает уйти на пенсию.

После такого намека Рыбаков уже никак не мог уклониться от задержания Колонтайца. Нужен был только подходящий предлог, в роде «за уклонение от уплаты алиментов». А дальше - по обстоятель­ствам. У опытного милиционера, к каковым Рыбаков себя причислял, обстоятельства возникают по ходу дела и с написанием протокола задержания. Протокол - дело серьезное. Например, в нем можно от­разить, что при проверке документов задержанный выказал неподчи­нение и оказал сопротивление органам. И что у него обнаружен са­модельный нож большого размера. А сопротивление представителю власти, изготовление, хранение и ношение холодного оружия - это уже статья, посерьезнее чем за уклонение от уплаты алиментов. Да не одна. И вполне достаточное основание, чтобы держать Колонтайца под следствием, пока сам в чем-нибудь не признается. В чем - это уже пусть Ермаков по приезду разберется.

Правду сказать - Колонтаец при задержании даже не дернулся, это и свидетели подтверждают, а вот нож у него в мешке, действительно, лежал. Хантыйский, с резной ручкой из бивня мамонта, сувенир за­мечательный. Покупая его за бутылку, Колонтаец греха перед зако­ном не чувствовал - хороший нож у каждого охотника есть. В тайге нож нужен, а не разрешение. Только кому что докажешь, если стоит задача Колонтайца под любым предлогом задержать. А он, дурила, этот предлог сам в мешке принес. Пароход, естественно, ждать у моря погоды и Ермакова следствия дожидаться не стал, недовольно гуднул на прощание и отбыл по расписанию к следующей пристани, а затем и на зимовку до следующей навигации. Ворота в большой мир для всех северян, а не одного только Колонтайца, захлопнулись на срок не менее полугода. Хорошо бы еще и так. Пока придется привыкать к каталажке, общение с которой для Колонтайца, последовательно про­шедшего через детдом, ремесленное училище, армейскую казарму, институтское общежитие, палату психолечебницы и экспедиционный барак халеев, не представляло особой угрозы. И ранее пришлось по­видать всякого - на гоп-стоп не возьмешь. Главное - сразу не под­даться. А в общем, со всякими людьми можно сойтись и поладить, если держаться настороже и умеючи. А еще - определить: кто в ка­мере верх держит и правильно ему представиться. С такими мыслями шел Колонтаец в свою первую в жизни камеру. Как он считал, не­надолго и до выяснения. И ошибся: таких наивных в камере оказа­лось предостаточно. И все считали, что ненадолго и до выяснения. А представляться Колонтайцу не пришлось - воров и блатных там не оказалось. Откуда им было взяться в такой глуши. И статьи у всех несерьезные - на год не тянут. Кандидаты в условники и декабристы - пятнадцатисуточники, попросту - мелкие хулиганы.

Сосед Колонтайца по нарам - самый молодой и самый наивный Олег Тучин, по кличке Пилот, сидел и надеялся дольше других сока­мерников и мог бы считаться за Бугра, извиняюсь, за старшего, когда бы не нежный возраст и природная застенчивость.

Впрочем эти качества не помешали ему заполучить статью по тем временам исключительно редкую: угон воздушного судна. Из каких побуждений - это и пыталось выяснить следствие, тянувшееся ни шатко-ни валко. Признать его побуждения хулиганскими - язык не поворачивался при одном взгляде на ясноглазого паренька, с детски­ми конопушками на курносом носу, корыстными, даже при самом тщательном рассмотрении и натяжке - тем более. Возможно, пото­му и не торопилось следствие, изобретая хитроумные оттяжки, что втайне вынашивало мысль как-нибудь заволокитить процедуру экс­пертизами и следственными экспериментами до полной запутанно­сти, а может, и амнистии. Парнишку, известного на весь Сургут само­дельщика и моделиста, было по-отцовски жалко, а следователи тоже люди и в Сургут не с неба свалились, а тут же и выросли в люди. И с Олежкиной матерью еще, наверное, в школе учились и с отцом его в городки играли. И сам Олежка, можно сказать, на глазах вырос: велик ли Сургут, не город - каждый как на ладони. А такой романтик неба, как Олежек Тучин - и тем более. Тем не менее, по требованию про­курора, замечательный пацан и романтик неба Олег Тучин вместе с бичами и пьянчугами кис в каталажке и наблюдал небо исключитель­но «в клеточку». И все из-за своей с детства неодолимой страсти к полетам и винтокрылым машинам, возникшей после детского утрен­ника в клубе рыбокомбината по случаю празднования Первомая. По­сле торжественного выноса знамени, речевок и декламаций пионерам продемонстрировали фильм «Валерий Чкалов». Для остальных, уже решивших стать капитанами и трактористами, этот просмотр прошел без последствий, а вот Олежа заболел небом.

Он и до того любил смотреть как пролетают высоко в небе кара­ваны гусей и журавлиные клинья, парят над водой орланы и плани­руют чайки. Особенно ему нравились изящные белоснежные чайки: и летуны прекрасные, и по воде плавают не хуже уток, и по земле хо­дят уверенно, а не «вперевалочку». Совсем как почтовый самолетик Ша-2, ласково называемая «шаврушкой». Двухместная летающая ло­дочка раз в неделю плюхалась с высоты голубых небес на неспокой­ный обской плес и, нагоняя винтом волну, выкатывалась на желтый песок. При желании, летчики могли приземляться и прямо на аэро­дроме, но предпочитали воду: жалели двигатель. Аэродром - большое песчаное поле между Сургутом и Черным мысом, кое-где огорожен­ный от бродячих беспривязно коров жердяной изгородью, был спосо­бен принимать самолетики побольше - восьмиместные «Аннушки» - АН-2. Зеленый биплан напоминал Олегу солидного селезня - такой же уверенный и увесистый. Взлетая, Аннушка поднимала в воздух тучи мелкого песка, который долго носился в воздухе, слоем оседая на оконных стеклах Олегова дома, который стоял как раз напротив аэродрома. Вся служебная деятельность аэродромных работников проходила у Олега на глазах. С малых лет он вертелся возле самоле­тов, пытался прислуживать бортмеханикам и заправщикам, которые снисходительно позволяли ему мелкие услуги - смена растет.

А расти и взрослеть Олегу предстояло еще необозримо долго и Олег не соглашался ждать. Летать хотелось не потом и не по регла­менту и расписанию, а сегодня, сейчас, и так же свободно, как это делают чайки. Для этого самолет должен быть личным - пришел к убеждению и мальчишка. - Как, например, моторная лодка - сел и поплыл в любую сторону. Небо, огромное и пустынное, как Обь в разливе, представлялось Олегу ничьим и свободным от всяких пра­вил. Купить самолет нельзя, но построить можно. К такому выводу пришел Тучин, разглядев и изучив «шаврушку».

В авиамодельном кружке при школе можно было построить мо­дель из бамбуковых реек и папиросной бумаги с резиномотором и даже с компрессионным моторчиком, который гудел как настоящий и подымал модель в небо минуты на две. Тучин сумел построить мо­дель, которая продержалась в воздухе четыре, но на областные сорев­нования авиамоделистов отправили не его, а сына секретаря райкома с моделью безмоторного планера.

Тучин обиделся, поставил «фонарь» под глаз сыночку секретаря и из кружка ушел. К тому же ему хотелось большего. Мечтой о соб­ственном настоящем самолетике Олег поделился с учителем труда Василием Козловым и неожиданно нашел понимание: оказывается тот и сам давно о таком думал, только искал сообщников - самолет дело трудоемкое, в одиночку трудноодолимое, особенно для семей­ного. Но в школьной мастерской, с помощью молодых энтузиастов - вполне осуществимое.

Однако постройка самолетов учебным планом не предусматри­валась и могла быть пресечена администрацией в самом зародыше, поэтому идею спустили на землю, для любопытных провозгласив как изготовление аэросаней.

Аэросани - это хорошо, на них лисиц гонять можно. - решил ди­ректор школы и не стал мешать. Еще пожарники посочувствовали мальчишкам и за просто так пожертвовали кружку списанную мо­топомпу, которая никогда не заводилась, поскольку поступила без инструкции и даже без насоса и рукавов, которые, как утверждают злопыхатели, были разнаряжены в соседний район. Вся эта операция в области прошла по отчетам, как оснащение переносными мотопом­пами сразу двух добровольных пожарных дружин и осталась без вни­мания, поскольку пожаров никогда не случалось в тех местах, где к ним готовились. В других - сколько угодно. Но это уже стихия и дело случая. Мотопомпа там не поможет, особенно если ее запускать не уметь.

У Козлова мотопомпа завелась после того, как он ее разобрал и убедился, что поршни в ней поставлены задом-наперед. После пере­борки мотор заработал как зверь и все стремился сорваться со своего места. Самый подходящий оказался движок для самолета - легкий, оборотистый и с воздушным охлаждением. А вместо недостающего водяного насоса, оказалось очень удобно воздушный винт приспосо­бить. Учитель его сам долго изготавливал, одну только полировку до­верил Тучину.

После уроков Тучин выскабливал винт стеклышком, шлифовал наждачной бумагой и грубым шинельным сукном с мелом, пока кле­еный из древесины винт не засиял полировкой.

Переменная по составу, команда поддержки тем временем варила осетровый клей, пилила и стругала тонкие кедровые рейки, собирала по шаблонам шпангоуты. К концу учебного года почти все детали для сборки фюзеляжа и даже крылья оказались полностью готовы и ждали своего часа. А час этот все никак не наступал и все более ото­двигался. Сначала директор школы вдруг уяснил, что долгожданные аэросани вдруг отрастили крылья и готовятся к никем не санкцио­нированному взлету, что может повлечь крушение как самолета, так и благополучия директора. А потому, во избежание неприятностей, авиаконструкторский кружок был упразднен, а его имущество выдво­рено за пределы школы, большей частью в сарай трудовика Козлова и кое-что в пустующую с незапамятных времен конюшню у дома Ту­чиных.

Из-за нерегулярных сборов и летних хозяйственных забот, в роде покоса и рыбалки, другие члены кружка постепенно утратили инте­рес и сами собой пропали. Остались двое: Козлов и Тучин.

-  Уезжаю я, - сказал однажды Козлов ученику. - Переводят в дру­гую школу, от греха подальше. Крылья подрезают. Так что забирай все летное имущество в свою завозню - может сам авиетку додела­ешь...

-  Доделаю, - пообещал Тучин - немного осталось. - Ждите в гости - прилечу.

-  Прилетай, - согласился Козлов и махнул рукой на прощанье.

Остался Олег один-на-один со своей мечтой и недостроенной ави­еткой. Но от затеи не отказался и продолжал собирать и клеить нервю­ры и лонжероны по чертежам из журнала «Моделист-конструктор». На оклейку плоскостей и фюзеляжа превосходно подошла прочней­шая, как перкаль, пергаментная бумага, пожертвованная некогда кружку авиаконструкторов рыбокомбинатом.

Долго рассказывать каких трудов и скольких лишений стоило Олегу его увлечение. Как по книгам и чертежам изучал самолеты, как летал во сне и работал за верстаком по ночам. Остановимся на том моменте, когда к концу февраля засияло не по-зимнему солнце, упрочился наст и подул с юга тугой устойчивый ветер, способный и планер поднять, и стога разметывать.

Пора взлетать - решился Олег. Самолетик давно стоял на лыжах готовый и, на ветру, подрагивал красными звездочками на крыльях.

В конце весенних каникул, когда все оказалось отлажено, Олег сказал себе - завтра. Для взлета он выбрал крутой берег за братской могилой у клуба рыбников: если разогнаться под уклон навстречу ве­тру, то мощности мотора для взлета должно хватить. А посадку со­вершать на ровном льду даже удобнее. Но о ней Олег старался не думать: главное взлететь, а дальше как-нибудь - снега кругом глубокие и мягкие, авось, выручат. Икары и Крякутные никогда о посадке не думают - их душа к небу рвется. О посадке, в самом другом смысле, положено другим мыслить и промышлять. Пока Тучин свой самолет строил и во сне на нем над Сургутом парил - это никого не трогало: еще неизвестно, что у него получится, может, и вообще ничего, а тог­да нечего и тревожиться. Но вот прошел слух, что самолетик вполне готов и может даже и полетит - тут уж, кому положено, забеспокои­лись: а по какому праву? И кто разрешил? И что это будет, если без позволения все летать начнут, куда они залететь могут? И надо ли советскому человеку на личных самолетах летать, когда для этого аэрофлот имеется - покупай билет и лети, если есть государственная необходимость. А просто так летать - это, знаете, чревато... Зачем летать, когда на рыбозаводе в путину рабочих не достает. Полетов нам в поселке еще не хватало... Знаем мы откуда эти гнилые ветерки к нам в страну заносит. В райкоме так порассуждали, посудили, да и дали соответствующее поручение начальнику райотдела.

Рыбаков взял под козырек и отправился исполнять.

Утром, накануне намеченного полета, в дом Тучиных пришел участковый. Осмотрел самолет, восхитился простотой управления и качеством отделки, покрутил пропеллер, еще раз восхитился, похвалил мастерство и терпение мальчишки и - опечатал двигатель. «Докажите, где взяли. А может, он краденый? Предъявите документы. Ах, из по­жарной части! Значит, все-таки государственный. За это статья, ребя­та». Сказал, оставил повестку и ушел с чувством выполненного долга.

Напрасно Олег потом доказывал, что мотор подаренный - не по­могло. Да и не могло помочь. Зато выяснилось, что в СССР суще­ствует закон, по которому любое летательное средство, прежде чем допустить к полетам, следует сначала разобрать и сломать, с целью испытания на прочность. На основе этого закона Тучинский самоле­тик сначала принудительно разобрали, а потом и поломали оконча­тельно, чтобы больше таких не делал. Душу мальчишке надломили, да еще и посмеивались: зачем Туче крылья? Через год ему в армию, а там эту дурь выбьют - на животе по грязи наползается. И райвоен­кому на ушко шепнули: чтоб только не в авиацию - строптив больно.

А строптивый мальчишка от мечты своей так и не отказался и по окончании школы отправился поступать на учебу на другой конец страны - аж в Прибалтику. Однако хотеть и мочь - не одно и то же. 

В Рижское авиационное училище Олег не прошел по конкурсу - не хватило одного балла. К тому же предпочтение отдавалось тем, кто отслужил в армии или отработал два года на производстве, особенно в авиации. Значит, надо отрабатывать - решил Тучин и по возвраще­нии пошел устраиваться в родной аэропорт, поближе к самолетам. А куда же еще?

Ему повезло: Тучина взяли на единственное вакантное место - за­правщиком. И то слава богу: теперь можно было вертеться возле ме­хаников, задавать вопросы пилотам и изучать самолет в натуре, а не по книгам и чертежам. К весне Олег вдруг осознал, что Аннушка, то есть Ан-2 ему так же понятна, как своя собственная, так и не взле­тевшая авиетка. Тем не менее, вечерами Олег зубрил математику и английский - готовился в летное училище. Ключи от неба в труде и постоянной учебе - это он уяснил для себя крепко. Второго провала не будет.

Но в мае, когда вскрылась Обь и пошли пароходы, ему пришла по­вестка от райвоенкома и пришлось явиться на призывную комиссию. Годен в железнодорожные войска - определила комиссия. На просьбу Олега зачислить его для службы в ВВС, военком отшутился: «Будешь летать. Только не по небу, а по рельсам. А какая тебе разница? Зна­ешь, наверное, песню: ...Ты лети, лети моя машина, эх сколько мно­го вертится колес. И какая чудная картина, когда по рельсам мчится паровоз. Рельсы ложить будешь от Тюмени и до Тобольска. А далее - везде. Чем и гордись».

Было бы чем гордиться: в стройбат на два года. Но с военкомом не поспоришь - как он сказал, так и будет. Пока с лопатой в руках Роди­не отслужишь, вся алгебра из головы вылетит, да и английский тоже. В стройбате другая математика: бери больше - кидай дальше. И язык другой: командный и матерный. В общем - прощай, мечта.

В расстроенных чувствах Олег отрабатывал последние дни до окончательного расчета и отправки команды. В один из дней из Хан­тов прилетела «Аннушка-гидровариант» и приводнилась на поплавки на плесе. Пришлось организовывать заправку из бочек прямо на воде, а заодно и охрану на ночь, если так можно называть майские ночи на севере. Как на самого младшего, эта сверхплановая нагрузка свали­лась на Олега.

А он и не протестовал: наедине с самолетом ему никогда не ску­чалось.

«Прощай, милая Аннушка! - приговаривал Олег, поглаживая шер­шавый от заклепок зеленый фюзеляж. - Долго мы с тобой не увидим­ся, если увидимся вообще. Видно и в самом деле: рожденный ползать -  летать не может. Обидно до самых слез...»

Как-то само случилось, что он попробовал дернуть дверь в кабину -  она подалась. Никто и не подумал запирать самолет - без экипа­жа куда он денется. Олег уселся в кресло пилота и представил себя командиром: «Контакт!» «Есть контакт!». Руки при этом двигались сами собой, автоматически нажимая тумблеры и рычаги. Неожидан­но двигатель запустился и заработал в режиме прогрева. Как в по­лусне Олег покинул кабину и отцепил чалку крепившую самолет к причальному плотику. Ветерок потихоньку стал относить самолет от берега. Олег вернулся в кресло пилота, прибавил газ и стал вырули­вать на середину плеса, затем потянул штурвал на себя и повел само­лет на взлет.

Я не буду загружать читателя техническими деталями подготов­ки к взлету и самого полета. Скажу одно: Олегу это удалось. Еще ему удалось перепугать половину райцентра, когда он почти три часа прокружил над поселком не решаясь и опасаясь осуществить первую в жизни посадку. Хотя и на воду, но почти невозможную при пол­ном отсутствии практических полетов. Невероятно, может, сам кры­латый Гермес поддерживал Тучина под крылья, но и сама посадка самородку-пилоту все-таки удалась. Почти удалась. Если не считать поплавка, поврежденного о неизвестно откуда взявшийся топляк. А затем второй, пока еще предварительной, посадки на нары самого Ту­чина и нудного следствия по делу об угоне воздушного судна.

Вот так просто - с неба и на нары приземлили Олега. Теперь уже навсегда. С судимостью в авиацию пути заказаны.

«А ты не сознавайся в угоне, - наставлял Олега сокамерник Тер­тый - бывший художник и бывший интеллигентный человек, а ныне сосланный на поселение за тунеядство мелкий хулиган. - Тебе при­казали сторожить - ты и сторожил. А где тебе находиться: снаружи или изнутри самолета - сказано не было. Вот ты и забрался от ветра в кресло пилота посидеть, а мотор нечаянно запустился. Пришлось тебе поневоле выруливать, чтобы не допустить аварии. А умысла у тебя не было другого, как спасти государственную машину. В край­нем случае год условно дадут».

«После судимости, в летное училище тебя никогда не примут. - советовал Колонтаец. - А в институт возьмут - никто там не про­веряет. Поступай в Уральский лесотехнический институт - в нем на военной кафедре штурманов для бомбардировщиков готовят. Я сам его закончил - знаю. Может, и повезет когда-нибудь взлететь. Ин­женер - везде инженер, а сегодняшняя беда забудется со временем».

Тучин слушал обоих и запоминал на всякий случай. Впоследствии, на суде и следствии он давал показания как научил его Тертый. Олегу дали год условно и освободили в зале суда. С Колонтайцем его разве­ло надолго. Но его рекомендаций Олег не забыл и через год поступил в Уральский лесотехнический.

А Колонтаец ни о суде ни о дальнейшей судьбе Олега ничего не знал да и не задумывался: своих забот хватало выше крыши. И со­камерники не давали соскучиться. В особенности Москвич и Тертый.






ГЛАВА ПЯТАЯ. МОСКВИЧ И ТЕРТЫЙ




_Итак,_с_ним_не_налажены_

_Контакты._И_не_ждем_их,_ -

_Вот_потому_он,_граждане,_

_Лежит_у_насекомых._



_Мышленье_в_нем_не_развито,_

_И_вечно_с_ним_ЧП._

_А_здесь_он_может,_разве_что,_

_Вертеться_на_пупе._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Вообще говоря, молодой хант, носивший кличку Москвич тако­вым не являлся, хотя и побывал в столице единожды, в отличие от коренного москвича по фамилии Тертый, известного в столичных бо­гемных сферах больше как Папа Карло. Прозвище он заработал в те не очень далекие годы, когда промышлял резьбой по дереву и точени­ем из осиновых чурбаков разборных матрешек. Расписанные под хох­лому и палех они неплохо шли на продажу или обмен на фирменные «шмотки» интуристам. Со временем Папа Карло сообразил, что на его поделках наживаются «дуремары» и сам занялся бизнесом, непло­хо подделывая иконы. А когда ощутил на себе пристальное внимание органов, которые среди юмористов принято называть компетентны­ми, переквалифицировался на изготовление «импортных» мужских носков по простейшей технологии. В периферийной трикотажной артели «Красный лапоть» закупались белые трикотажные носки и на них, с помощью специально изготовленного штампа, наносились краской бронзовые короны и красная надпись «Closed». Точного ее перевода и сам Тертый не знал, а уж его клиенты - перекупщики и тем более. Но у стиляг Москвы и округи дефицитные носки, которых и без надписей для всех не хватало, пользовались популярностью. А Тертый от этого имел постоянный навар и отдыхал на взморье.

Но тщеславная его душа не удовлетворялась семужьей икоркой, ей, мелкой, хотелось большой славы, признания и известности в опре­деленных кругах, в которые он был не вхож и в которые хотелось. Между тем, авангардисты снова входили в моду, андеграунд балдел от магической простоты и выразительности «Черного квадрата» и лавры Малевича не давали спать: а если написать квадрат фиолето­вый - признает ли его общественность и во сколько гринов его оце­нят? Раздумья рождали вывод: и не оценят и не признают. А если дадут - то догонят и еще дадут. Однако зуд в руках и голове Тертого не унимался, пока не воплотился в два вполне сюрреалистических по­лотна: «Обнаженная со скрипкой» и «Кошмар в вытяжной трубе». На первой - среди нагромождения геометрических фигур «обнаженную» при всем желании не смог бы отыскать самый наблюдательный глаз. Зато на второй - вытяжная труба, на которую глаз художника взгля­нул как бы изнутри, представилась ему расписанной по периметру ор­наментом из пятиконечных звезд, в переплетении лучей, образующих у верхнего среза трубы шестиконечную звезду Давида. У основания трубы бушевало неугасимое пламя, из которого местами выступали лица и отдельные части доверчивых тел, сгорающих в неумолимом огне революции. Испаряющиеся в плазме души уносились дымкой вверх, к звезде о шести лучах. С этими картинами Тертый и рискнул выставиться в числе других дерзких представителей московского ан­деграунда - «Белютинцев» на выставке художественного авангарда в Манеже.

Выставка в Манеже с первых дней стала популярной и скандаль­ной. Вернее, наоборот - сначала скандальной, а потом популярной. После того, как сам Председатель Президиума Верховного Совета и Глава Правительства, пожелавший ознакомиться с передовым на­правлением изобразительного искусства от возмущения побагровел и, тыча зонтиком в «Обнаженную со скрипкой» кричал на весь Ма­неж: «На это говно плюнуть хочется! Эти битники мне второй Буда­пешт хотят тут устроить! Да за такое художество из Москвы гнать надо! На сто первый километр! С билетом в один конец!»

Чуткая пресса крик из Манежа немедленно услышала и отозвалась ругательствами, самыми невинными из которых были: рукоблудие, изомазохизм и параноидальный оргазм. На последний термин Тертый почему-то особенно обижался.

Социалистическая пресса, в отличие от всякой другой, не просто пресса сама по себе, а рупор партии. И уж если на кого этот рупор направят, то значит все: пиши - пропал человек. Если ты был членом Союза художников, то после критики в прессе, уже им никогда не будешь. Да и вольных заказов по офомлению красных уголков, и из­готовлению бюстов вождя тоже не дождешься. Жди другого - у них не заржавеет.

После того, как газета «Вечерняя Культура» разразилась громовой статьей под названием «Золотое дно Папы Карло», в которой моло­дой журналист Дубовик с жаром живописал похождения Тертого в трикотажном бизнесе и иконографии, на его художественной карье­ре всякий понимающий человек должен был бы поставить большой крест. И не только на карьере, но и на судьбе тоже.

Короче говоря, после недолгого следствия и еще более недолгого суда, осудили молодца за тунеядство и отправили на перевоспитание на стройки большой «химии» в Сургут. При ближайшем знакомстве с пунктом отбывания Тертый обнаружил, что в Сургуте строек боль­шой «химии» нет и не предвидится, а есть небольшой рыбозавод, на который и был определен на исправработы новоиспеченный «химик» Тертый.

Папа Карло рыбного запаха и чешуи не терпел, поднимать тяже­сти не стремился, в технике не разбирался, сетей чинить не умел. А любил он покуривать в теплых местах и философствовать на отвле­ченные от реальности темы, вроде: всем открыта большая дорога, вам работать - нам «плану» курить. Покуривать травку Тертый еще в Мо­скве научился, а в заключении постиг тюремную науку добывать себе дурь из чего угодно - хотя бы и из зубной пасты или сапожного кре­ма. Однажды, забалдев от какой-то синтетической дури, он завалился на эстакаде между порожней тарой и в забытьи пропустил вечернюю проверку, которую комендант проводил самолично и ежесуточно по истечении двадцати часов. За то, что нарушителя режима Тертого по определенному для него месту проживания в установленный час не оказалось, в назидание прочим таким же «химикам», Тертого препро­водили в общую камеру-каталажку, пообещав на следующий раз усу­губить наказание вплоть до полного возврата в зону на весь срок, без зачета пребывания на «химии».

С таким резюме разумнее всего затихнуть и покаяться. Но не та­ков был характер москвича Папы Карло, посчитавшего заключение на пятнадцать суток своего рода отпуском от монотонной работы по сколачиванию ящиков на тарном участке. В камере он устроил­ся с максимально возможными в его положении удобствами и раз­влекался в меру собственных сил и изобретательности. Иногда ему удавалось сварить себе «гуту». Пятнадцатисуточники, все знакомые между собой местные мужики, которых никто из милиционеров и не думал обыскивать, приносили ему из аптеки пузырьки с желудочны­ми каплями на основе экстрактов опия, красавки, беладонны и еще какой-то гадости. Папа Карло выливал содержимое в железную круж­ку и поджигал. Когда спирт выгорал без остатка, на дне оставалась бурая жидкость - «гута», которую Папа Карло разводил водой прямо из чайника. Побуревшим от «гуты» шприцем Тертый вводил адскую смесь в свою вену. Если на дне кружки еще оставалось, он предлагал Москвичу: «Хочешь ужалиться?» Москвич с содроганием отворачи­вался: «Нет, не хочу». - «А никто тебе и не даст, - радостно сообщал Тертый. - Мне самому мало».

Через некоторое время начинал действовать опий и Тертый стано­вился благодушнее: «А расскажи-ка нам, «туземец», как ты в мавзолей к Ленину ходил?» «Туземец», он же «Москвич», он же Паша Няшин простодушно откликался: «Ходил, как не ходил. Два раза зайти пытал­ся - однако в носках не пускают. Хотя я в очереди, как все, тихонь­ко стоял. Подошли двое в серых плащах, взяли меня под локоточки и вывели. И велели больше не приходить. Я не послушался, другой раз встал. Меня опять вывели - и в машину милицейскую. А оттуда на вок­зал - езжай, говорят, откуда приехал. Так я и не повидал Ленина».

«А почему ты в носках на Красную площадь пришел?» - продол­жал донимать его Папа Карло. - «Так унты-то с меня сняли!» - так искренне огорчился Паша, что все в камере покатились от смеха. - «Кто снял?» - не выдержал и уточнил Колонтаец. - «Да в пивбаре, не знаю кто. Пивнушки в Москве автоматические: двадцать копеек бро­сишь - автомат полкружки нальет, еще двадцатчик опустишь - еще полкружки. А рыба у меня своя была, домашняя! Мужики московские голодные - как рыбу у меня увидали, так давай меня пивом угощать, а я их язями. Вот, значит, сидим мы с Колей и Васей, хорошо отды­хаем, кружек по семь на грудь уже приняли. У меня сумка с подар­ками для родни под столом стоит. Потом к нам Федя подсел со своей сумкой, больше моей в два раза. Выпили мы с ним за знакомство, он свою сумку взял и ушел. _Я_ погодя немного своей хватился - нет ее! Я, было, за Федей бежать хотел, но Коля с Васей отговорили: сам вернется, отлить пошел. Однако Феди я как ни ждал - так не дождал­ся и не помню как уснул. Проснулся уже на улице и без унтов, но не замерз - носки толстые, из собачьей шерсти. И свою пивнушку найти никак не смог. Хорошо еще, что кое-как к вокзалу выбрался».

Так и не осуществил свою мечту Паша Няшин. Вернее - осуще­ствил наполовину. А мечта у него была давняя и заветная: побывать в Москве, чтобы вволю попить пива и посмотреть на Ленина, который, по Пашиным подозрениям, внешне очень походил на ханта: узкогла­зый, скуластенький и бородка жидкая. И мавзолей ему выстроен по хантыйскому принципу: с отверстием под крышей, и фамилия ино­родческая - Ленин, по имени реки, откуда родом. У остяков тоже та­кие: Казымкин, Сосьвин, Лозьвин, Няшин, Пылин, Айпин. Хотелось и посмотреть и поклониться родичу, который Пашин народ из темно­ты вывел, научил грамоте и всему прочему, о чем в учебниках напи­сано. Чему конкретно - Паша затруднялся ответить, а потому на во­просы такого рода избегал отвечать, а если припирали, то по-русски и по хантыйски грязно ругался. Нечего приставать к человеку, который за своей мечтой из тайги выбрался.

Было это так. Вернувшись домой с Курил, где он отслужил три года в погранвойсках, Паша нашел отцовские родовые угодья в неко­тором запустении. Нельзя сказать, чтобы это совсем уж было плохо, потому, что непуганное зверье хорошо расплодилось и шмыгало не­пуганное. Но в то же время путики заросли, плашки и кулемки погни­ли, а промысловые избушки протекли и отсырели. А все оттого, что за три года в родовых юртах Няшиных охотников сильно поубавилось, можно сказать, что и совсем не осталось: так, старики да дети. Кто утонул, кто с вина сгорел, кто замерз в тайге, кого медведь задрал, кто застрелился. Были и такие, что своей смертью от болезни умерли, но совсем мало. Другие - в лучшие места уехали или в экспедицию нанялись. В общем - опустели юрты. Девки - и те учиться уехали, кто на медика, кто на учителя.

Короче говоря, в первую же зиму в незанятых угодьях Паша совсем-таки неплохо пушнины добыл: и ондатры, и белки, и куницы, и лис, и выдры, и даже соболя. Колонков и горностаев немного было, их Паша не усчитывал. По весне повез свое богатство Паша сдавать в коопзверопромхоз. Половину в коопзверопромхоз, а другую полови­ну тайком в Сургутский аэропорт - летчикам. Они в два раза больше заплатили. От них Паша и узнал, что коопзверопромхоз на Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку - ВСХВ и между­народный пушной аукцион, самолет мехами грузит. Загорелось ему в столицу, уговорил - уломал директора взять с собой грузчиком. Тот немного поупирался и согласился взять. А чего не взять - чело­век свой, проверенный, сам не украдет, да и другим не даст. Однако предупредил Павла, что берет его с собой только в одну сторону - а обратно, мол, сам выбирайся. Паша не раздумывая и согласился: я, говорит, в тайге не блудил, в курильских туманах не пропал, а в го­роде, среди людей, тем более не заплутаю, как-нибудь выберусь. Так он и попал в Москву. _Я_ мог бы долго рассказывать о его московских похождениях и впечатлениях от столицы, но, боюсь, на это мне всей книги не хватит. Как-нибудь в другой раз и в другой повести.

Лучше послушаем их разговор с Папой Карло.

-  А на вокзале чего ты делал? - продолжал приставать Папа Карло.

-  Стал домой собираться. В автоматической камере хранения у меня мешок лежал с разными вещичками. Прихожу в камеру, нахожу свой ящик, набираю номер - а он не открывается! _Я_ и так, и этак - не могу открыть, хоть волком вой. А у меня там продукты на дорогу, билет обратный и денег немного. От огорчения хлопнул я кулаком по ящику - а милиция тут, как тут. Здрасте, говорят, гражданин. Вы кто такой будете и по какому праву по ячейкам кулаком лупите? Прой­демте для разбирательства. _Я,_ говорю, пройти, конечно, согласен, только хочу сперва забрать свой мешок, который у меня этот ящик зажилил. Мне отвечают, что мешок мой давно в отделении дожидает­ся, по причине хронической неуплаты суточного взноса в пятнадцать копеек. А откуда мне было знать, что я автомату каждые сутки пла­тить должен? К тому же меня на вокзале и не было - я сам не знаю где по Москве пиво пил. Значит, приводят меня в отделение на опознание мешка. Сначала заставили написать заявление о выдаче вещей и каж­дую вещь обозначить. _Я_ все описал и лосятину вяленую, и кружку железную, и ложку, и шапку и все такое. Забыл только бритву новую, которую в Москве купил. «Спутник» называется, механическая - от пружины заводится. В тайге очень удобная. И деньги не указал - они же не вещь. Милиционеры мешок мой вытряхнули, каждую вещь со списком сверили и мне возвратили. А бритва с деньгами куда-то де­лись. Не было, говорят. Да ты и не заявлял о них. Да и хранить деньги в ячейках нельзя по инструкции - пропадают, часто случается. Так что езжай себе на здоровье восвояси, пока и билет не пропал. Хорошо еще, что не поскупились из своих запасов мне лыжные ботинки вы­дать: их еще зимой вместе с лыжами на платформе кто-то забыл и не объявился. И лыжи мне навеливали, да я отказался - не для тайги игрушки. А ботинки хорошие - подошва твердая как лосиный рог».

При этом Паша задрал одну ногу, чтобы присутствующие полю­бовались: горнолыжные ботинки и впрямь были надежно сработаны, единственно, что чересчур великоваты.

Долго и с приключениями возвращался Паша домой. До Тюмени на поезде, до Самарово - на буксирном пароходе «Баррикадист», на который его взяли с условием подменять кочегара. И Паша усердно кидал уголь, за проезд и тарелку флотских макарон три раза в день и чай в любое время, без ограничений. Похудел, почернел, зато накачал бицепсы. В Самарово, на рыбной пристани, ему повезло попасть на самоходку, принявшую груз специй для Сургутского рыбозавода. На коробках с перцем и лавровым листом Паша доплыл как турист, заго­рая и бездельничая. Зато на пристани его сразу завербовали в работу: разгружать. Там ему встретился земляк - бригадир гослова, который и сагитировал Пашу в свою бригаду, рыбаком на плавной песок.

Паша, конечно же, согласился: просто деваться некуда - обезде­нежел вконец. А впереди зима и скоро снова на промысел, нужно и провиант охотничий закупать, и снаряжение, и продукты - муку, чай, сахар. Без соли и спичек тоже не обойтись. И на все деньги нужны - а кто их даст? Известно: деньги есть - Иван Петрович, денег нет - ко­былья сволочь. И никто тебе не друг и не брат. Пригнал Паша свой обласок, кинул в него плавную сеть, да и отплыл в бригаду гослова на старый Сургутский песок, на котором еще деды его промышляли, дно реки от топляков чистили, чтобы сетей не рвать. А теперь рыбозавод это угодье под себя забрал и коренных рыбаков муксуна ловить не пускает. Как собака на сене. Так что Паше еще повезло в бригаду гос­лова попасть - можно и себе половить пока муксун идет, а рыбозавод промышлять собирается.

Обустроить плавной песок дело небыстрое. Сначала на берег за­везли невод с лебедкой. Однако ловить нельзя - электростанции нет. А Няшину электростанция не нужна - плавную сеть распустил, сам следом на обласочке сплавился, да и поймал муксунчиков на соленье. А кто ему запретит - рыбоохрана на пески гослова не наезжает. Она тоже из рыбного министерства питается. А потому - лови, ребята.

На другой день электростанцию завезли, однако солярку для нее позабыли. Значит, опять ловить нельзя. А муксун мимо песка косяком идет. Паше грех не ловить - он и ловит всю ночь напролет. А днем муксуна пластает и солит для себя. Делать-то нечего.

Наконец, солярку завезли и брандвахту - плавучее общежитие для рыбаков подтащили. С ним и вся бригада прибыла. Настроили невод, запустили движок, сделали один замет и остановились - рыбу девать некуда: рыбоприемный плашкоут только назавтра обещают. А мук­сун мимо косяком идет, и Паша его для себя ловит. И чего бы ему не ловить в свободное время?

Однако всякий отдых конец имеет, и работа, наконец, настроилась.

В первую же тонь осетра вынули. Сразу же и покупатель нашел­ся: с проходящего катера. Они всегда видят чужую удачу и со своим жидким эквивалентом тут как тут. Вот бы где рыбоохране проявить­ся. Только нет ее здесь - она в других местах, где местные мужики на прокорм своих семей рваными сетешками испромыслить пытаются. С ними проще управляться, не то, что с флотскими, у которых в ко­мандах народ отчаянный - оторви да брось. В результате удачно со­стоявшегося торга запила бригада на сутки.

А Паша тем временем ловит.

Когда водка кончилась, опомнившись, заметала бригада тонь за тонью. Рыба пошла, потекли и денежки. Только недолго все это было - уже прошел основной муксун, упали уловы. А на язе и всякой ме­лочи, у рыбообработчиков именуемой мелким частиком, много не заработаешь. В общем, свернули невода и закрыли лов. Бригадную брандвахту утащили на буксире, а Паша погрузил запас соленого муксуна в обласок и поплыл своим ходом - лучше не отберут добы­чу ни по дороге, ни у причала. Желающих отхватить не своим тру­дом добытое всегда немало находится. Планировал Паша получить с рыбзавода заработанное, закупить продуктов и пороха, да и вернуть­ся в свои угодья, чтобы успеть к зиме подготовиться: шишек набить, клюквы собрать, щучонки подловить на приманку в капканы и собаке в корм. Торопился дела обделать Паша. Может, потому и не заметил двух рыбинспекторов, Башмакова и Сырпина, которые после очеред­ной проверки улова рыбозавода, вышли на свежий воздух покурить и проветриться. Настроение у них было не очень вредное, а как всегда -  рабочее, следовательно инспекционное и к мелкому люду высоко­мерное. Поэтому завидев Пашу Няшина с обласком, придрались к нему просто по въевшейся с годами привычке контролировать. «А подойди-ка сюда, милый сын, - предупредил порыв Паши спрятаться под причалом старший рыбинспектор Башмаков - человек зоркий и известный строгостью. - Откуда едешь и много ли наплавал муксу­нов и нельмушек, рассказывай. И как это ты без моего разрешения в государственных угодьях промышлять решился?» При этом Башма­ков неосмотрительно попробовал придержать Пашу под локоток. И лучше бы он этого не говорил и не делал. Паша недаром и на Курилах служил и в московских пивных ошивался. Научился многому и там и там - давно уже не таежный зверок, с которым, что хочешь делай, если состоишь при должности. Рванулся Паша от рыбнадзора, зару­гался: «А почему я, коренной, у тебя пришлого должен разрешения спрашивать? Не твоя это река, а наша, остяцкая. Мы всегда на ней жили, рыбу ловили и другим давали. А плавной песок еще мои деды от карч чистили, пока его рыбозавод себе не захапал. Отвяжись, не­когда мне, в кассу иду».

Башмакову дерзость остяка, да еще при подчиненном, не понра­вилась, и потому он его удержал и попытался руку за спину завора­чивать и зря: потому, что Паша в армии с корейцем Тяном дружил -  от него лихо драться научился: ногой, кулаком и палкой. Извернул­ся Паша и лыжным, твердым как дерево, ботинком пнул назад себя по испекторскому колену и видно хорошо попал. Взвыл Башмаков от боли, согнулся, обнял колено. Сырпин - к нему на помощь. А Паша дальше побежал.

Рыбинспектор ему вслед кричит: «Стой, все равно догоним, куда ты денешься!» И действительно - деться некуда. Догнали Пашу у са­мой кассы, с милицией и оформили административное задержание на пятнадцать суток за мелкое хулиганство, с отбытием наказания на этом же рыбозаводе. Рыбинспектор настаивал на большем: не адми­нистративном правонарушении, а о возбуждении уголовного дела о злостном хулиганстве и сопротивлении властям, однако начальник милиции, от которого все зависит, хотя и друг по пьянке, но уго­ловное дело возбуждать отказался. Не захотел даже ради приятеля служебную статистику портить. Мол, колено у Башмакова поживет и перестанет, остяк на промысел уйдет и все забудется. А если пре­ступление в отчетность попадет - за этим нитка далеко потянется. За рост преступности по головке не погладят, это уж точно. И не только свое начальство, но и райком - у них тоже показатели по воспитатель­ной работе имеются, которые со счета не сбросишь и не обойдешь. На бюро строго спросить могут. И вообще не до остяков теперь, когда в районе геологи со всей их шантрапой вербованной объявились. Вот с ними теперь горя хватишь, это уж точно. Вот от его доброты ду­шевной и попал Паша в одну камеру с Папой Карло и Колонтайцем - другой в милиции все-равно нету. Потому что начальник на расшире­ние КПЗ в округе денег никогда и не просил - боялся, вдруг спросят: что это за срочная нужда - изолятор, который с прошлого века всех вмещал и даже пустовал временами, расширять возникла. Неуже­ли преступность растет? А это уже основание для оргвыводов. Нет уж - лучше пусть задержанные потеснятся. Ничего им не сделается, перетерпят. И не такое терпели, привычные. Кучней - теплей. На на­рах - не на берегу под лодкой, в бока не дует. Простодушный Паша этой милицейской философии не знал, в камере скучал и мечтал о том времени, когда вернется на холодный берег, к своей забытой под при­чалом лодчонке. Одно его утешало: режим питания. Два раза в сут­ки административно арестованных кормили из столовой рыбозавода. Утром всегда чай, каша и кусок хлеба. А вечером арестантам помимо нормативной пайки доставалось все оставшиеся и невостребованные порции. Обычно жареная рыба. Ее отдавали арестантам без жалости: вчера пожаренную рыбу наутро никто есть не будет и черствый хлеб тоже. А в обед можно было хорошо прокормиться в цехах завода, где рыба присутствовала во всех возможных видах: сырая, мороженая, соленая, копченая, вяленая и консервированная. Привычный к рыбным блюдам, Паша беспрепятственно ел ее досыта и опасался единствен­но, что от такой жизни в заключении располнеет и отяжелеет для охотничьего промысла, на который он расчитывал еще успеть.






Глава шестая. Проблемы с Колонтайцем и прочими




_Смеюсь_навзрыд_ - _как_у_кривых_зеркал,_-_

_Меня,_должно_быть,_ловко_разыграли:_

_Крючки_носов_и_до_ушей_оскал_-_

_Как_на_венецианском_карнавале..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


У Рыбакова при упоминании о Колонтайце начинала болеть голо­ва. Объективно получалось, что им произведено незаконное задержа­ние и снятие с транспортного средства законопослушного пассажира. За превышение служебных полномочий предполагалась ответствен­ность, если не судебная, (советская милиция неподсудна по определе­нию), то дисциплинарная или партийная (это в зависимости куда будет жаловаться отпущенный на свободу Колонтаец). В предпенсионном возрасте еще одно разбирательство Рыбакову оказалось бы совершен­но некстати. Однако причастность Колонтайца к ограблению кассира доказать не удалось из-за железобетонного алиби: в ночь ограбления он не покидал поселка: смотрел кино, наблюдал за танцующими, вы­пивал с «халеями», а потом болтался по улице с гитарой, на которой бренчал почти до утра, пел и не давал спать сельчанам. Наличие в багаже Колонтайца ножа перестало быть основанием для задержания и возбуждения уголовного дела по вине самого Рыбакова: рассматри­вая старинное изделие, он неосторожно нажал на лезвие и оно обло­милось возле самой рукоятки. Теперь ни один суд не признал бы его за холодное оружие. Оставалась надежда на привлечение к уголовной ответственности за злостное уклонение от уплаты алиментов. Но для этого были необходимы, как минимум, заявление бывшей жены и, в качестве доказательства, бухгалтерская справка с мест работы задер­жанного. Однако и с этим не получилось: на запрос милиции бывшая жена Колонтайца не пожелала ответить, а из экспедиции поступил ответ, что Миронов Антон Аркадьевич при увольнении оставил за­явление с просьбой всю недополученную им зарплату перечислить почтовым переводом бывшей жене на воспитание дочери. И с этим у Рыбакова не получилось. При таких обстоятельствах, на продление санкции прокурора не приходилось даже расчитывать. Оставалось одно: извиниться перед Мироновым и оплатить ему билет на само­лет до Большой Земли. Вот такого исхода самолюбие милицейского начальника не допускало ни в коем случае. Раз попался - пускай по­сидит, впредь сам умнее будет и другим расскажет. Кстати, на запрос Рыбакова, из областного комитета профсоюза лесников пришла ха­рактеристика на Миронова, из которой следовавало, что, наряду со многими положительными качествами, у него имелся существенный недостаток: он некоторое время находился в психиатрической лечеб­нице, потому и уволен по профнепригодности. Такая новость давала шанс милиции выпутаться с незапятнанным мундиром, переключив стрелку на медиков. Но сделать такое следовало тонко, и Рыбаков для этого постарался.

Как бы в порядке профилактики нарушений режима, на беседу был затребован Тертый, на помощь которого Рыбаков вполне опреде­ленно расчитывал, поскольку знал его страсть к желудочным каплям и умел ею пользоваться в оперативных целях. Московские интелли­генты вообще народишко хлипкий и к предательству своего ближне­го по определению склонный.

Тертый, по состоянию здоровья, на общественные работы не хо­дил, поэтому был доставлен, можно сказать, без промедления. Без приглашения брякнувшись на жесткий стул в кабинете Рыбакова, он сразу же заканючил: «Начальник, твои менты нас совсем заморили голодом. Жратву, которую нам из заводской столовки таскают - есть абсолютно нельзя. Мало того, что она всегда вчерашняя, в реализа­цию запрещенная и в употребление непригодная. Ее и свежую есть нельзя. Потому, что рыбозаводские повара считают, что главная их задача - переводить продукты, чтобы порции никто не доедал и сви­ньям больше оставалось. И это у них хорошо получается - просто виртуозно. От одного вида и запаха блюд гастрит возбуждается, а ап­петит навсегда пропадает. Мы для вас видимо тоже не лучше свиней, раз кормят нас одинаково и с одной раздачи: порцию нам, порцию свиньям. Им от такой жратвы одна радость, а у меня желудок болит. Дал бы мне флакушечку эликсира для излечения, начальник».

Начальник промолчал, но и не отказал. По этому признаку Тер­тый понял, что авантюра его не безнадежна и продолжал вымогать лекарство: «И что главное, так это то, что блюда ежедневно одни и те же - меню менять не надо: кирзовая каша и рыба жареная. Что с того, что вчера карась, сегодня сырок, а завтра щука - все одно это рыба жареная, от одного запаха которой подохнуть можно. Хуже ее один только Москвич воняет. У него рыбий жир просто из пор кожи сочится. Мало того, что он рыбу может сырой, без хлеба и соли есть и при этом даже не морщиться, он еще и умудрился свои пятнадцать на рыбоделе отбывать. Нормальные люди стремятся в грузчики или кочегары, а этот напросился рыбу шхерить. И пусть бы себе шхерил, если бы вся его одежда не пропиталась и не закисла. От ее запаха душу выворачивает, а остяку - хоть бы что, он привычный. Я эту по­ганку подальше от себя, поближе к параше с нар спихнул. А этот не­нормальный, я правду говорю, начальник, - самый настоящий приду­рок Колонтаец, меня едва не пришиб, а ханта рядом с собой положил. Таких психованных с приличными людьми в одной камере держать не положено: в психушке им место».

На этом месте майор Рыбаков прервал словоизлияния Тертого: «И сильно он тебя зашиб? Синяки имеются?» - «Да откуда они у меня появятся, начальник, - огорчился Тертый. - Он же меня все по живо­ту, да по животу. Теперь вот желудок болит, мочи нет терпеть. При­кажи мне желудочных капель дать». - «Может, и прикажу, - туманно пообещал Рыбаков. - То, что синяков нет, это не беда, мы это дело по­правим и синяки на тебе любые появятся, аж в камере посветлеет. Но за мою доброту, ты просто обязан на Колонтайца заявление написать. Про избиение и особенно про то, что он явный шизофреник. Осталь­ное - дело техники». - «Ну если ты капли даешь - тогда конечно». - согласился Тертый и сел писать. Так появилось заявление, которое позволило Рыбакову своей властью административно арестовать Ко­лонтайца на пятнадцать суток за драку в общественном месте, каким, несомненно, являлась каталажка, и получить время, необходимое для проведения психиатрической экспертизы подозреваемого неизвест­но в чем. Для укрепления своей позиции, Рыбаков отправил запрос в областной психодиспансер, в котором велась подробная картотека не только на всех психически больных, но и подозреваемых и явных диссидентов к советской власти, приравненных партией и наукой к тяжело психобольным.

Когда Колонтайца по истечении срока задержания без санкции прокурора на свободу не выпустили, а наоборот, объявили об адми­нистративном аресте на пятнадцать суток за, якобы, драку, он запо­дозрил неладное. А когда в один из дней, вместо распределения на работу его доставили для медосмотра в районную больницу, оконча­тельно утвердился в своих подозрениях, что ему шьют дело и, в лю­бом случае заключения в лагерь или психоизолятор ему не миновать. Тюремная зона казалась даже предпочтительнее: кормят так же, зато нет принудительных инъекций аминазином и другими гадостями, от которых мозги и тело немеют и перестают слушаться.

Доктор Славин, к которому привезли Колонтайца, не был пси­хиатром по специальности: в больнице вообще такой специалист от­сутствовал за ненадобностью. Кроме белой горячки, явления крайне редкого, сибиряки другими расстройствами психики никогда не боле­ли. Поэтому, по мере изредка возникающей необходимости, функции психиатра приходилось исполнять молодому терапевту Славину, ко­торый благодаря модной «профессорской» бородке внешним видом вызывал уважение и вполне мог сойти за психиатра. Мнение коллег сам Славин отнюдь не разделял и к своим способностям и познаниям в психиатрии относился критически, старался почитывать специаль­ную литературу и временами обращался к институтским конспектам. Однако отсутствие необходимой практики и опытного наставника не придавало уверенности. Поэтому предложение начальника милиции, обследовать административно арестованного Миронова на предмет обострения шизофрении или паранойи, у него не вызвало энтузиазма. К тому же он со студенческих лет негативно относился к самой идее принудительного обследования и лечения душевнобольных, считая, что это возможно исключительно с их согласия, в крайнем случае - родственников, к которым милицию отнести нельзя даже с большой натяжкой. Однако влиятельный Рыбаков сумел втянуть в дискуссию самого главного врача и, с его помощью, своего добился: обследова­ние состоялось.

Миронов терпеливо перенес постукивание молоточком по суста­вам, обследование глазного дна, ответил на заданные вопросы и под конец добросовестно пересказал доктору, своему ровеснику, всю свою злополучную историю, включая взаимоотношения с тестем, неудачную шутку в гостинице и последовавшие за ней репрессии. Культурная речь образованного человека произвела впечатление на доктора, и Славин проникся к своему пациенту симпатией. К тому же признаков паранойи или шизофрении он, как ни старался, обнару­жить у Миронова так и не смог. О чем прямо и заявил Рыбакову: «Не вижу причин для госпитализации, да у нас и отделения для душевно­больных не имеется. Заметных отклонений в поведении у Миронова не обнаруживается. Некоторая заторможенность объяснима обычной настороженностью, которая всегда возникает у заключенных. Если бы Вы согласились положить вашего протеже в стационар, где мы бы смогли его пронаблюдать длительное время, детально обследовать, составить историю болезни...» - «Может лучше сразу дать ему пу­тевку в санаторий? - прервал доктора Рыбаков. - Из вашей больницы он в первый же день сбежит, по дороге еще кого-нибудь ограбит, а мне его потом искать. И все это ради истории болезни. Потерпите, я его историю из Тюмени выписал, скоро придет, тогда узнаете, что это за фрукт и с чем его едят. Глядишь, ваше мнение и переменится, когда заключение опытных, остепененных специалистов прочитаете. А пока пускай посидит в камере - куда ему торопиться: на работу не опоздает, дети его не ждут, родителей кормить не надо». Работа сделала Рыбакова циником. Доктор это понимал и спорить с началь­ником в погонах даже и не думал. К тому же по молодости еще робел перед медицинскими авторитетами и соблюдал корпоративное пра­вило: не подвергать сомнению диагнозы, поставленные более опыт­ными коллегами. Отсрочка диагностирования его вполне устраивала: вот придет история болезни, тогда и посмотрим.

Колонтаец, из коридора слышавший диалог между Рыбаковым и Славиным, намотал на собственный ус вывод, что доктор ему против милиции не поддержка: под давлением сверху - сдаст, со всеми по­трохами. Мрачная перспектива психушки замаячила очень близко и угнетала кажущейся неизбежностью. Между тем, неугомонная и не­согласная с несправедливостью, душа металась и жаждала выхода.

Слабая лампочка под потолком камеры не разгоняет сумерек по углам. На нижних нарах и вовсе сумрачно. Сквозь зарешеченное окно видно, как изредка пролетает первый в этом году снежок. Еще две-три недели и зима займет свое место. На обшитой фанерой от ящиков стенке, среди автографов и рисунков, сделанных руками узников раз­ных лет, рука неизвестного автора химическим карандашом написала стихотворение:

Ненастной осенью река
Струит хладеющие воды:
В объятьях северной природы
Никак не хочет замерзать,
Но ей зимы не избежать.

Среди безлюдных бережков,
Где ивы куржавеют в колке,
В обмете розовых флажков
Напрасно выход ищут волки.
Зверей ведет волчица-мать,
Но им судьбы не избежать.

Там на одном из номеров
Охотник в ожиданьи стынет.
Его грохочущих стволов
Звериный выводок не минет
И будет в муках погибать.
Увы - судьбы не избежать.

А за тюремною стеной
Несчастный каторжник стенает
И полуночною порой
Судьбу и бога проклинает.
Напрасно время он теряет:
Ему бы ход в земле копать,
Чтобы на волю убежать.

Октябрь, 1938 год.



Незнакомый арестант из осторожности не захотел под ним под­писаться. А может, и не успел: как раз в этот момент его застигла команда «С вещами на выход». Стихотворение под слоем пыли и пау­тины разглядел и показал Колонтайцу его сосед по нарам Москвич. Колонтаец несколько раз перечитал ровным почерком интеллигента написанные строки и задумался: оказывается — еще до его рождения на этих нарах люди томились и так же мечтали о побеге. В детдо­ме воспитанники сбегали часто и не от голодной жизни. Одевались и питались детдомовцы не хуже многих домашних детей. Порой даже лучше. Но внутренняя атмосфера в коллективе, не знающих семей­ной ласки и теплых отношений вчерашних беспризорников, для ко­торых жить - означало бороться за выживание и самоутверждаться в стае себе подобных, вынуждала слабых или изгоев искать спасения за пределами детского дома. Противопоставивших себя законам стаи, непохожих и просто слабых агрессивная среда изживала.

Об этих переживаниях своего детства он и поведал Москвичу: «Из детдома мне не раз приходилось бегать. Среди пацанов всегда нахо­дится оболтус, у которого сила есть, а ума ему самому не надо, по­тому, что в ребячьем коллективе сила - это единственная ценность, перед которой преклоняются. Вокруг оболтуса, мнящего себя способ­ным и казнить и миловать, группируются прихлебатели и поклонни­ки, которые в свою очередь торопятся воспользоваться протекцией, чтобы самоутвердиться над остальными, в первую очередь младши­ми и слабыми. Воспитатели все прекрасно видят и понимают, но тер­рору группы не противятся: с его помощью легче управлять ребячьей непослушной массой.

Между тем, внизу постепенно назревает недовольство. Обижен­ные кипят местью и мечтают поквитаться с обидчиками. И если среди них находится лидер, способный объединить подростков и довести заговор до конца, дело кончается тем, что однажды, в заранее расчи­танном удобном месте, главарю устраивают «темную»: накрыв голо­ву чем придется, безжалостно избивают. Битый в одночасье перестает быть главным и переходит на положение изгоя. Власть в коллективе диаметрально меняется, и бывшие фавориты попадают в униженное положение. Их не жалеют, колотят по всякому поводу и творят всякие пакости. Не выдержав постоянного физического и морального давле­ния, многие вынуждены бежать. Их ловят, возвращают в детдом и, иногда, их положение в ребячьей среде меняется к лучшему: беглецов окружает романтический ореол и за дерзость прощается многое.

Но бывает и по-другому: созревший заговор раскрывается, если кто-нибудь случайно проболтался или имел природную склонность к стукачеству и за предательство мечтал получить милость «бугра» в виде освобождения от дежурства со шваброй или, наоборот, полу­чить внеочередное дежурство по кухне. Тогда окружение «бугра» за­говорщиков отлавливает по одному и бьет беспощадно, как это уме­ют не знающие меры и жалости подростки. Тогда из детдома сбегают неудачливые заговорщики. И вовсе не для того, чтобы продолжить скитания на неуютной свободе, а в надежде попасть в другой детдом, где порядки другие и «бугры» помягче. Однако «бугры» везде одина­ковы и порядки не лучше тюремных. Я это точно знаю: сам два раза сбегал».

-  Два раза маловато, однако. Я два раза в году сбегал, - сознался Паша Няшин.

-  А ты - откуда? - удивился Миронов.

-  Из интерната, - пояснил Москвич. - Я, почти как и ты, с мало­летства каждую зиму от родных оторванным жил. Осенью приходит в каждые юрты мотолодка и всех детей старше семи лет забирают в интернат - учиться. Мы маленькие, нам от родителей отрываться страшно и не хочется. Как моторку на реке услышим - в лес убегаем и прячемся, что и с собакой не сыскать. А приезжие в юрте сидят, чай пьют с конфетами и ждут, когда мы есть захотим и домой заявимся. Тут нас за шкирку - хвать и в моторку, ехать учиться. Учиться хо­рошо, учиться весело - лучше, чем в чуме одному. Однако от таеж­ной жизни и привычки промышлять отвыкаешь. Если отец и мать не научат - у кого науку взять? Алгеброй соболя не добудешь, химией шкурку не снимешь, английского звери не понимают. Вот и получа­ется, что интернатские ребята ленивыми растут: пищу себе не добы­вают, одежду не шьют, избу не топят, хлеб не пекут. Жить на всем готовом быстро привыкаешь, а когда домой воротишься - трудно ка­жется. Но все равно домой хочется. Остяки с младенчества к мясу и рыбе приучаются - без них жить не могут, - организм жиров требует. А в интернате то суп, то каша, то вермишель, то перловка. А мы не только к ним - к картошке непривычные. На мерзлоте огороды не разводят, а в чуме овощи не хранят. А в интернате, хотя и старают­ся вкусно накормить, но еда там другая, не домашняя. Зимой всегда строганины хочется - мочи нет, а нам свежей рыбы не дают, только жареную. Помню, как я впервые яблоко попробовал. Было это на Но­вый год. К празднику мы всегда готовились заранее: представления репетировали, стихи, песни. У хантов такое любят, поэтому занима­лись с удовольствием. Елкой у нас никого не удивить, в том числе и наряженной. Обычай наряжать деревья русские от нас приняли, да забыли об этом. Поэтому елке я не особо радовался - эка невидаль. Однако запах свежесрубленной ели мне нравился: домом пахло. Но однажды, когда, как всегда, мы пришли в столовую, то учуяли силь­ный и необычный запах, какого в тайге не бывает, в аптеке нет и в магазине не встречается: сладковатый, как свежая осиновая стружка, нежный, как мамина щека и еще не знаю какой. Запахи весны и осени, вместе смешанные. По поводу необычного запаха мы строили догад­ки и не угадали. После обеда, когда и суп и каша оказались съедены, к чаю нам дали по половине очищенного от кожуры яблока: доктору показалось, что для наших желудков так будет лучше. И все-таки не все свою половинку съели - непривычная пища. Мне же понравилось и теперь я вкус этого яблока забыть не могу и вряд ли когда забуду. В жесточайший мороз, на необогреваемом самолете, за тысячи кило­метров из южных краев советская власть везла и сумела доставить подарки нам, детям севера, чтобы мы росли такими же, как другие дети, и не знали ущерба ни в чем. Поэтому те пол-яблока мне дороже, чем сейчас мешок самых лучших конфет. Никакая другая власть на такое добро не способна. Поэтому она в сердце моем и я ей за это в армии отслужил. А если понадобится - опять на службу пойду. Добро помнить надо». - «Пожалуй ты прав, - согласился Антон, - добро и зло забывать не следует».

Странные, однако, здесь собрались люди: одного советская власть от родителей оторвала, у другого - совсем отняла родителей, обоих их с детства держит под стражей, чтобы не вырвались, плохо кормит, едва одевает, а они же из камеры эту самозванную криминальную власть хвалят и клянутся защищать. Пусть эта власть им и мачеха, но своя, а чужой не надо. Такова загадочная русская душа.

«Из этой камеры, однако, тоже не раз бежали, - продолжил Мо­сквич. - Николка Неттин, я знаю, сбегал». - «Кто такой?» - отозвался Колонтаец. - «О, Николка Неттин на Казыме был сильно большой шаман. Народ его слушался и уважал. За это его власть невзлюбила и посадила сюда». - «Что-то я тебя не пойму: то ты власть хвалишь, то она уважаемых людей в тюрьму садит, - подначил Колонтаец. - Ты расскажи подробнее, что и почему». - «Значит, так - отец мне рас­сказывал, - жил на Казыме Неттин с родней, юрт семь там стояло, вразброс по берегу. Остяки не любят тесно жить, огородов, заборов не ставят. В тридцатых годах новая власть к ним учителя прислала, чтобы культбазу сделать. По-остяцки «куль» - значит, черт. Николка Неттин стал говорить, что нельзя в юртах чертову базу строить: не к добру себе черта накликивать. Однако никто его слушать не стал, а пообещали за оппортунизм и левацкие разговоры раскулачить и вы­селить на север. Николка замолчал, а учитель поселился в культбазе, вскопал себе огород и засеял репой. Репы наросло много и культбазо­вец стал угощать ею хантов. Им репа понравилась. Пища всех северян бедна витаминами из-за отсутствия свежих овощей. Полукочевой об­раз жизни и близость мерзлоты не позволяют их сохранять всю зиму свежими. От недостатка витаминов идет и пристрастие всех северян к крепкому чаю и строганине. И все равно к весне возникает слабость и начинают болеть десны. И вдруг появилась репа, свежая, как вчера убранная с грядки. Стали приходить на культбазу - просить репку по­жевать. Культбазовец оказался не промах и свою выгоду не упустил: за каждую репку потребовал белку. Остяки согласились: белок в тайге много настрелять можно, а зубы шатаются и лечебной репы хочется. К весне пушнину сдал и разбогател культбазовец и захотел еще богаче стать. Для этого задумал еще больше огород расширить, чтобы капусту и чеснок посадить. Да только копать негде: тайга, болота и мерзлота кругом. А единственное пригодное для пашни место как раз между юр­тами, на поляне, которая у остяков издавна священной считалась. Если на ней копнуть, то находятся черепки от посуды, наконечники стрел, крючки рыболовные, скребки, кости и прочее. Шаман считает, что в старину на этом городище другие люди жили, которые потом в землю ушли. Значит, нельзя над ними землю шевелить, чтобы злые, как ро­сомаха, тени нижнего мира наверх не выпустить. Иначе - всем беда, мор и болезни. Неттин так и сказал культбазовцу. Но тот над стариком посмеялся и не послушался. Вот беду наружу и выпустил.

Когда земля прогрелась весенним солнцем, учитель-культбазовец собрал остяцких ребятишек и, наобещав расплатиться репой, запряг их вместо коня в соху для вспашки. Ребятишки весело потащили, а Николка Неттин стал ругаться: «Никогда остяки рабами не были и не будут. А на свободного хомут не надеть. Кто нарушит спокойствие предков - сам будет проклят и вскоре умрет. Если жить хотим, нельзя нам на опоганеном месте оставаться - от культбазы уходить надо». Остяки шамана Неттина послушали и все уехали от культбазы в раз­ные родовые угодья. А культбазовец написал в исполком донос «О шаманско-кулацком заговоре под руководством остяка Неттина». Но на этом дело не кончилось.

Как сказал Неттин: «Начало одной беды - только начало череды больших бед». - И они не заставили себя ждать. В верховьях Торм­агана есть шибко большое озеро Нум-то - озеро бога. Из него вы­текает Казым, а посредине, на большом острове, живет сама богиня Вут-Ими со своей мудрой кошкой и другими богами. У хантов и лес­ных ненцев это шибко священное место. В озере никогда не бывает заморов: вода в нем не закисает зимой из-за песчаного дна, больших глубин и подводных ключей. От этого всякой рыбы в озере плодится множество: сырок, пыжьян, щекур, нельма. На нерест заходит муксун. О частике и щуке говорить не приходится. Из озера рыбья молодь по рекам расходится - в Обь и Губу. Чтобы рыбные запасы не оскудели и отлов восполнялся, остяки и ненцы объявили озеро священным и запретили на нем рыбный промысел, кроме крючковой снасти, кото­рой больше, чем на еду не выловишь. И правильно: рыба для остяка, как хлеб для русского, основная пища и даже одежда. Хочешь жить - береги природу. Кто не бережет ее жизнь - не убережет своей. Так остяки и ненцы между собой решили и на этом поклялись на медве­жьей голове. А это самая верная и нерушимая клятва.

Кляуза культбазовца не прошла мимо внимания районного началь­ства и вскоре к озеру Нум-то на мотолодках прибыла целая экспеди­ция: заведующий культбазой, он же секретарь партячейки, Шершнев, председатель интегралтоварищества Хозяинов, председатель тузем­ного совета Васькин, и прочие. Все вооружены, как на войну, и сами со страху от кустов шарахаются. С ними зырянская рыбартель со сна­стями.

-  Почему зырянская? - попробовал уточнить Колонтаец.

-  Кроме них никто туда ехать не согласился, даже русские. Зыряне на севере - подобно евреям в России. Вроде бы от других ничем не отличаются, кроме ума и хитрости. Вот, создали они колхоз. В рай­коме на состав глянули: одни кулаки в нем. Спрашивают: «Почему бедняков не берете?» Оказывается - нет в их поселке бедняков, все хорошо живут. И, пролетарского происхождения, даже председателя не нашлось - хоть со стороны приглашай. Делать нечего - пришлось принимать решение о расформировании кулацкого колхоза, чтобы другим не было примера. Так бы и случилось, не возникни надоб­ность в рыбаках для лова на Нум-то. Нарушать запрет на ловлю в свя­том месте никто не захотел, даже русские, а зыряне, чтобы их колхоз не трогали, согласились. Они остяцких богов не боятся.

Приехавшие на озеро, на случай сопротивления кулацкого населе­ния, опробовали на берегу самодельные гранаты из редьки, набитой порохом. Хитрые остяки из лесной чащи военные приготовления раз­глядели и на рожон не полезли, из урмана не показались. Но послали парламентеров: двух стариков, с которыми Шершнев и Хозяинов по­боялись встретиться, а послали для переговоров беспартийного Вась­кина и с ним переводчика из бывших ссыльных.

Делегаты от тайги изложили им свои условия и даже и настояли на подробной записи, правильно полагая, что бумага запомнит луч­ше, чем легкомысленный и молодой Васькин. Писали бумагу долго, чаю выпили много. Получилось заявление граждан юрт Мозянских и Рыбацких в Комитет Севера при президиуме ВЦИК «О бесчинствах местной власти»: «Когда казымский народ привозит пушнину для сдачи, приемщик госторга, принимая ее, говорит, что белка весенняя и для доказательства с силой дергает шерсть и говорит: «Вот, она ле­зет». С силой у всякой можно выдернуть шерсть. Весенняя белка име­ет черную мездру и шерсть у нее лезет даже при поглаживании. Он с этим не считается и на январскую белку, только потому, что мы не можем привезти и сдаем ее весной, сбавляет цену, как на весеннюю.

Когда мы добываем лося ружьем или стрелой и привозим в лавки кооперации, то там, увидав, что в шкуре дыра, говорят, что с дырой шкуры не надо, и если принимают, то за дыру сбавляют цену. А без дыры - как убьешь? Когда казымцы добыли много лося, то цену на шкуры теленка сбавили наполовину, и она стала стоить вместо по­ловины стоимости шкуры взрослого лося, только четверть. Ведь этак мы никогда не поправимся. Больше добудешь - дешевле купят. Опять выходит то же самое.

Казымский народ почти весь находится в долгу у госторга, за то время, когда все было «по нормам», когда один фунт табака стоил 5 белок, кирпич чаю - 15 белок, рубаха - 20 белок, топор - 9 белок. Вот, благодаря таким ценам мы вошли в долги, и они до сих пор числятся за нами.

Хотя народ наш и небогатый, но мы не отказываемся выплатить этот долг, только просим рассрочку на 3 года. Госторг велит платить все в этом году и говорит, что если не уплатим, то он будет отбирать, у кого есть десяток оленей - оленей, у кого оленей нет - юрту. Так говорят и госторг, и потребиловка. Мы просим рассрочку. Ведь мы не виноваты, что так дешево ценили продукты наших промыслов в 1921 и 1922 годах, и так дорого в то же время ценили топоры, чай, рубахи, и прочие предметы русской продажи. В нынешнем году некоторым пришлось в погашение долга сдать последние постели и другие не­лишние шкуры, чтобы расплатиться за далекое старое с госторгом и кооперацией. Нам не верят, что у нас нет, говорят, у вас есть, да вы не хотите платить.

Мы не против советской власти, но мы не любим власть Полноват­скую, которая не разрешает нам иметь попа: с малых лет мы промыш­ляем в лесах, в которых много очень дьяволов. Уснешь уставший, и никто не караулит - креста нет. Мы не можем жить без попа, потому, что вера наша такая. Казне мы платим и не отказываемся платить. Мы понемногу хотели заплатить попу, который бы дал нам кресты, а в Пол­новате, что мы привезем ему на содержание церкви, у него отбирают.

Во время ярмарки пришлите обязательно с самого верху к нам в наш город «Казым дей вош» человека, который бы разобрал вместе с народом все наши дела, чтобы он только не был сердит на остяцкий народ и не отказался говорить с нами по-хорошему. Пусть он приедет в устье Казыма, а дальше мы сами довезем его бесплатно в свой го­род. Только когда он будет ехать через Березов и Полноват, пусть он не верит, что ему будут там говорить хитрые люди, стараясь подивить его. До этой поры лов рыбы на Нум-то чужим артелям мы не разре­шим и ловушки их уберем». И ниже - подписи.

Когда Шершнев и Хозяинов письмо прочитали, то сначала пере­пугались, а потом переругались между собой. Зачем, говорят, сами на переговоры не пошли, без лишних свидетелей. Теперь этого письма во ВЦИК не утаить (за такое и к стенке прислонить могут), поневоле ему придется против самих себя ход давать. Приедут проверять: фак­ты и подтвердятся. Ясно что по головке не погладят. Душить надо контрреволюцию в самом зародыше, пока она по всему Северу не расползлась. И зачем только остяков грамоте учили, на свою голову. Писателей, мать их и так и этак.

На этом Шершнев с Хозяиновым помирились и отплыли в рай­центр принимать меры, оставив рыбаков промышлять одних. Вот тогда таежники и появились, чтобы прогнать незваных со священной земли и озера. Те уехали, но попросили культбазу не сжигать. Никто и не собирался ее жечь - чем бревна виноваты, пускай стоит, может, еще сгодится.

А дальше все случилось как по-писаному. Приехал из Остяко-Вогульска Сирсон, снял с работы и Хозяинова и Шершнева, но в партии оставил. Такие кадры партии ой как нужны - в другом месте сгодились. А на Нум-то отправили вооруженный отряд под командой Астраханцева с приказом: шаманско-кулацкий бунт подавить силой, патронов не жалеть, участников арестовать, идола их главной богини Вут-Ими сжечь, чтобы неповадно было местным Советам ультимату­мы предъявлять. А потом озеро обловить дочиста.

Астраханцев с отрядом старался, что есть сил: жег юрты и идолов, стрелял людей и собак, искал Великую богиню Вут-Ими. Но корен­ных охотников, которые с детства среди дикого зверья выживают, запугать нельзя, разозлить - можно. Когда оправились остяки от пер­вой растерянности, сумели собраться и захватить карателей. Трудно остановить руку разгневанного, да и некому оказалось. Каждый по­страдал от этой власти. А отыгрались на карателях: пятерых казнили, немногим едва удалось уйти. А остякам куда деться? Тайга большая, а уйти некуда.

Советская власть ничего не забыла и не простила: выждав время, в тайге стали отлавливать заговорщиков по одному и малыми груп­пами. Народ-сила, когда он вместе. А на промысле вместе делать не­чего - только зверя распугивать. Так, по одному, по два и повыдер­гали охотников от семей. Брали всех подряд, без различия: виноват - не виноват. Кто-нибудь да попадется. Считалось, что лучше десять невинных в тюрьме, чем один виноватый на свободе. Специальная тройка в составе Чудновского, Сирсона и Булатова, особо не разбира­ясь, вершила дело: кого в тюрьму, кого в лагерь, кого и к стенке. Лес рубят - щепки летят.

Николку Неттина тогда тоже в тайге поймали и арестовали в числе многих прочих. И хотя он никакого участия в казымских событиях не принимал и находился далеко от Нум-то, его, как шаманско-кулацкий элемент, больше не выпустили. Он сам убежал.

-  Как это было? - поспешил проявить любопытство Миронов.

- А очень просто. Неттин был великим шаманом. Нарисовал углем

на стене лодку, сдернул ее со стены, сел и уплыл. Шаманы так умеют. Больше его никто не видел.

-  Здорово, - с трудом скрыл иронию Миронов. - Мне бы такую лодку. Я бы тоже уплыл, так далеко, чтоб меня никогда не увидели.

-  Правда? - почему-то обрадовался Няшин. - У меня есть такая лодка, слушай... - И жарко зашептал Миронову на ухо.






ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ПОБЕГ




_Был_побег_на_рывок_-_

_Наглый,_глупый,_дневной,_ -

_Вологодского_-_с_ног,_

_И_ - _вперед_головой._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


На следующий день, по команде: «Няшин, - с вещами на выход», Паша ушел освобождаться. На то, что он прихватил с собой вещме­шок Миронова никто не обратил внимания. За своими вещами каж­дый сам смотреть должен - здесь нянек нет. А дальше все шло обыч­ным чередом: перекличка, чай-хлеб и на работу.

Вечером кормили основательнее - остатками из рыбозаводской столовой.

За кормежкой в столовую каждый раз в сопровождении мили­ционера ходил, по установленной самими арестантами очереди, кто-нибудь из пятнадцатисуточников. На этот раз сам вызвался Миронов. Никто не запротестовал: за целый день на холоде и без того устали.

Столовая рыбозавода построена так, чтобы можно было кормить и своих рабочих, и посторонних с улицы, если такие объявятся. Поэто­му главный фасад выходил окнами, непосредственно, на пыльную и пустынную улицу, в конце которой находились главные присутствен­ные места: суд, прокуратура, отдел милиции и райрыболовпотреб­союз. А дворовой фасад столовой тоскливо смотрел закопченными стеклами на огороженную высоким забором территорию завода, на которой беспорядочно теснились почерневшие от дождя бревенча­тые корпуса цехов, тесовые склады, штабеля пустой ящичной тары, ржавые от соли конвееры, провонявшие аммиаком холодильники, пу­стынные тоскливые эстакады и причалы.

Чтобы обеспечить преимущественный доступ к обедам для работ­ников рыбозавода и не допустить в очередь к раздаче постороннее население, к торцовой стене обеденного зала Т-образно пристроили обычные сени, но с двумя противоположно, по образцу проходной, расположенными дверями: одни на улицу (для посторонних), другие на территорию завода (для рабочих), третьи - непосредственно в зал. Колонтаец и сопровождающий его сержант зашли через уличные две­ри и повернули направо - в торговый зал. По годами сложившейся традиции, предполагалось, что сначала милиционер со всего снимет пробу, попросту говоря покушает. За это время проворная повариха наскребет в два эмалированных ведра с крышками чего бог послал: каши или рыбы, или рыбы с кашей и квашеной капустой. Обычно у сердобольной набиралось всего много. В другое ведро - чай без саха­ра. Нести хлеб обычно доверяли сержанту: пусть работает, пока наган не доверили. Когда получит наган, тогда на него другие пахать будут.

Сержант не торопясь покушал, со вкусом закурил, недовольно по­смотрел, как Колонтаец согнулся под тяжестью ведер, с видом одол­жения принял две булки хлеба и приказал административноаресто­ванному следовать за ним. Колонтаец последовал с покорным видом, но чуток приотстал. И едва сержант оказался на крыльце сеней, ногой захлопнул за ним дверь и задвинул грубую деревянную задвижку. Не успел сержант опомниться и понять происшедшее, как Колонтаец уже выскочил через противоположную дверь на территорию рыбзавода, затворил ее за собой и заткнул в пробой палку. Теперь милиционеру чтобы догнать беглеца, следовало бежать вокруг забора до проходной - метров триста. Но и беглец ждать не будет и успеет спрятаться в ла­биринте заводских построек, так, что с собаками не сыщешь. Сержант еще покричал, постучал в закрытые двери, помахал руками и пошел докладывать о побеге.

Вопреки ожиданиям сержанта, Рыбаков на него не очень орал, а даже как бы обрадовался: «Бог шельму метит. Ну вот, Миронов свой первый срок за побег и кражу ведра честно заработал. Пара лет ему теперь обеспечена, если еще чего не натворит. Возьми Еперина, по­ходите по цехам, может, ваш бегун там объявится, тогда волоките его сюда. А не отыщется, так кобыле легче - сам придет. Зимой-то нику­да он не денется: как с подводной лодки».

Между тем, Миронов, не выпуская из рук ведра с кашей, добежал до пирса и юркнул под причал, в хитросплетение свай. «Паша, ты где?» - осторожно позвал он. «Я здесь, однако, - отозвался Няшин. - Ступай сюда». Миронов пригляделся и различил в полутьме на брев­нышке Няшина и рядом, на воде большой облас с поклажей. Миронов присел рядом с другом и предложил: «Кашу есть будешь? Еще горя­чая, с рыбой». «Давай поедим, - согласился Няшин. - Дорога впереди дальняя. Однако, если хорошо грести, нас не догонят».

Поели. Москвич отложил ложку и неожиданно предложил: «Ве­дро, однако, обратно вернуть надо. Если не отнесешь - скажут украл. Статья за это. И мужики наши в камере кашу ждут, голодные. _Я,_ од­нако, понесу, скажу, что у проходной нашел, если спросят». - «А мо­жет - не надо? Ведру рубль цена», - засомневался Колонтаец. «Воро­вать нельзя, - отрезал Няшин и поднялся с места. - Ты подожди меня, я скоро: отнесу и вернусь».

Ожидание Колонтайцу показалось долгим.






Глава восьмая. На реке бога




_Север_ - _воля,_надежда,_страна_без_границ._

_Снег_без_грязи,_как_долгая_жизнь_без_вранья._

_Воронье_вам_не_выклюет_глаз_из_глазниц,_

_Потому,_что_не_водится_здесь_воронья..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


«Торым аган», что по-хантыйски значит, река бога, взяв свое на­чало из снеговой лужи на сибирских увалах, резво течет по моренной гальке прозрачными струями прямо на юг, ласкает тайменей на пере­катах, собирает к себе приблудные ручейки, наливается их силой, ширится, темнеет, напитавшись влагой торфяных болот, потом, раз­богатев от их вековой сырости, украшает себя ожерельем островов и бесчисленных проток, путается в великом множестве притоков и род­ников и раздобрев вконец, едва шевелится в рукавах почти стоячей водой, под молчаливое одобрение сотен знакомых и незнакомых озер и стариц, таких же ленивых и неподвижных снаружи. Однако внутри, под его черненого серебра водной поверхностью, идет невидная по­стороннему глазу жизнь и борьба. Вот черный веслоногий плавунец торопится отобрать зазевавшегося малька у личинки стрекозы. Зо­лотистый, крутобокий язь, которому надоела их суетливая возня, не мешкая глотает обоих, а подоспевший ко времени окунишка успевает украсть малька, но сам попадает в брюхо жадной по осени щуки. А не утолившая голод, хищница всплывает ближе к поверхности, чтобы наказать некстати разыгравшегося чебачишку. Бросок - и малявка в пасти, но острая боль пронизывает щучью челюсть...

«Тащи, попалась!» - командует Паша Миронову и сам, положив поперек обласа весло, помогает Антону выбрать дорожку и управить­ся с не в меру разбушевавшейся разбойницей. Еще несколько штук, поменьше, уже лежат на дне челна. «Зачем нам столько?» - пытается протестовать против бессмысленной, по его мнению, добычи Антон. «Все съедим, - уверенно заявляет Паша. - Скоро щука совсем пере­станет блесну брать, лед встанет. Где тогда рыбу возьмешь? Лови пока. Я сам знаю - когда нам хватит. Или сам не знаю». Успокоил, называется.

Москвич и Колонтаец не переставая гребут в тяжело груженом об­ласе, за которым на леске дорожки тащится блесна с красными нит­ками на тройном крючке. По мнению Паши, именно красная нитка способствует успешному улову. Хотя ловить, собственно, некогда: надо уходить от погони, которая обоим мерещится. Вот уже час, как Паша слышит сзади на реке моторку. Беглецы усиленно гребли всю ночь. Просто удивительно, как Паша находит дорогу в бесчисленных протоках и ответвлениях Торм агана. По расчетам Няшина, им мож­но плыть еще пол-часа безбоязненно. В девять Рыбаков приступил к работе, к десяти снарядили погоню, и не обязательно в правиль­ном направлении, а скорее всего вниз по Оби. А если догадались в правильном, то все равно, есть еще в запасе время. За ночь облас проделал километров сорок. Моторка это расстояние преодолеет за час-полтора. За этот час облас проплывет еще километров пять. По всем подсчетам выходило, что часам к одиннадцати следовало зале­гать на дневку, но Паша все твердил: «Еще не то место». Наконец, он скомандовал: «Наддай веслом». И круто развернул лодку к бере­гу. Вопреки ожиданиям, нос обласа не ткнулся в береговую твердь, а мягко увяз в мокрой осоке. «Здесь волок», - пояснил Паша и вылез на берег первым. Стометровый перешеек до озера, через который они волокли облас, показался Колонтайцу бесконечно долгим. Зато каким сладостным потом оказалось скольжение по водной поверхности - описать трудно. Хотелось есть и спать. От вечерней каши в животах ничего не осталось, там тоскливо урчало, но Москвич, все медлил и медлил с привалом. Наконец, он сжалился: «Здесь отдохнем, однако». Место Колонтайцу понравилось: сухой распадок, уходящий, в глуби­ну соснового леса. Если развести в распадке костер из сухостоя, то ни огня ни дыма издалека не увидеть, а моторке на озеро не пробраться вовеки. На это и был расчет Няшина. Не в силах более терпеть, щук наскоро распороли и порезав крупными кусками, заложили в котелок. Кусок щуки Паша насадил на палку и аккуратно обжарил на углях: «Это называется падавушки, еда на скорую руку, пока уха не поспела. Ешь давай». Падавушки Миронову не очень понравились, а вареной рыбы он наелся до отвала, бросил на ветки у костра свой дождевик и забылся во сне. Паша снисходительно посмотрел на слабосильного русского, разделал остальных щук и повесил вариться в котле, для вечера. Потом, по одному ему известным приметам, выбрал из не­скольких похожих подходящую рыболовную сеть, поставил ее на озе­ре и лишь потом позволил себе отдохнуть. В затишье осеннее солнце еще пригревало в помощь костру и в их тепле можно было поспать часок-другой после обеда. Сосны над головой еле слышно шептались и сладко убаюкивали. Миронову приснилась дочка. Она тормошила его за плечо и будила: «Вставай, пора, однако».

Действительно, оказалось пора. Солнце закатилось за тучку, из которой вдруг посыпались редкие снежинки. В обласе, как и нака­нуне, Колонтаец сел впереди, а Москвич - сзади: ему править. Пока напарник спал, он успел снять сеть и теперь под ногами у него шеве­лили хвостами крупные караси. «Так мы с голоду не помрем», - от­метил про себя Колонтаец. Через час хорошо согревающей гребли, товарищи прибыли к следующему волоку, на этот раз уже с озера на реку. «Еще не одна перетаска будет, - поспешил обрадовать Антона Паша. - Река по плесу сильно петляет. Если по ней следовать, то до юрты к зиме не доберешься. Давешнюю моторку помнишь? Она все еще сзади нас, но уже на подходе. Слышишь? Вот мы ее переждем на перетаске и поплывем следом, до другого волока. Если бог даст, пока моторка петлю делает, мы опять впереди окажемся. А если и запоздаем, то не беда: у них свои дороги, у нас - свои. Зачем нам встречаться?» Рассуждая таким образом, Паша не переставал вместе с Антоном тащить через перешеек облас. Не успели они перетащить­ся, как на реке послышался близкий гул мотора. Товарищи залегли в пожухлой осоке и стали ждать, напряженно вглядываясь. Моторка не заставила себя ждать. Алюминиевая «Казанка», под подвесной «Мо­сквой», вся в брызгах бодро выбежала на плес и проплыла мимо. Из нее двое, в брезентовых дождевиках поверх ватников и с дробовыми ружьями наизготовку, осматривали реку и берега вдоль уреза воды. Лишь черно-пестрая собака, вероятно учуяв запах, повернула голо­ву в сторону беглецов и дружески помахала каралькой-хвостиком. Моторка промчалась и скрылась из глаз. «Эти не за нами, - пояснил Няшин. - Это браконьеры по глухарям. Сейчас как раз время, когда глухари из тайги на берег вылетают, чтобы на зиму галькой зоб на­бить и не осторожничают. К моторке они непривычны, звука совсем не боятся, поэтому, при удаче, их полную лодку набить можно». - «А собака тогда зачем? - уточнил Миронов. - При такой охоте она не нужна». - «А не зачем, - хохотнул Паша. - Русские в тайге без собак боятся ходить. Вдруг хозяин объявится...»

Поплыли дальше. Миронов с непривычки грести на обласе уста­вал. Затекали неподвижные ноги, болела пясница. Он не переставал удивляться выносливости, некрупного по сравнению с ним, Паши. Двужильный он, что ли. Целый день гребет, успевает сеть поставить, рыбу выбрать и уху сварить. С таким не пропадешь и многому на­учишься. Это, конечно, ободряет, но усталость берет свое: «Паша, долго нам еще до твоей юрты?» - «До первой юрты не так далеко, -  откликается Паша. - Всего день пути. Ночью не поплывем - ночью спать будем, отдыхать надо». Чем глубже в тайгу, тем больше сам собой слезал с Няшина столичный лоск. Менялась и наполнялась не­правильными оборотами еще накануне почти безукоризненная речь. «Если так дело пойдет и дальше, - подумал про себя Миронов, - то я не удивлюсь, если вскоре проявятся древние суеверия Пашиных предков, деревянные божки и кровные жертвы. Тайга способна сти­рать достижения цивилизации, привитые интернатскими воспитате­лями. Интересно, как она на мне самом скажется». Он так подумал, а вслух спросил: «До первой юрты? А всего их у тебя сколько?» Паше вопрос понравился и он живо откликнулся: «Много. Первая юрта с железной печкой - на реке, большая юрта с чувалом - на озере, еще избушка - в кедровой гриве, другая избушка - перед болотом, третья избушка - в конце долгого путика, еще есть большая дядина юрта с русской баней, но далеко». - «Богатый ты, однако», - похвалил парня Антон. «Какой же я богатый, если жены нету, - как бы даже обидел­ся Паша. - Главное богатство - семья, хорошая баба и много детей. Когда женюсь, буду богатый. А пока я совсем бедный - пока в армии служил, все родные умерли, одни избушки да лабазы в родовых уго­дьях догнивать остались». - «Выходит, что угодья тебе достались?» -  спросил Антон. «А что толку? - тяжело вздохнул Паша. - Бабы все равно нету, и негде взять - все разъехались. Кто учиться, кто - куда. За русских замуж выходят, чтобы в тайге не жить. В тайге молодым хорошо, а в старости тяжело. Потому и не живут у нас подолгу».

Под вечер второго дня, можно сказать, приплыли. По одному ему понятным признакам, Паша определил, что избушка покажется ско­ро. Но при этом забеспокоился: кажется, гости в избушке, предпо­ложительно, незнакомые. Показав на пузыри на воде, он определил, что по речке недавно прошла моторка. Но та ли, что они видели, или другая, сказать не смог: «Определим на месте». Поэтому вперед про­двигались с осторожностью, держались в береговой тени, старались грести бесшумно и не булькать веслами, не задевать ими за борта об­ласа. Остерегались поневоле: у Паши с собой ружья не было. Стемне­ло, когда подплыли почти к самой избушке. По реке тянуло бензином, горячим дымком, чаем и супом, что подтверждало наличие в избушке русских гостей. Обласок подтянули на берег почти бесшумно. Паша проверил в ножнах ли нож и посоветовал Колонтайцу: «Спрячься в лесу, чтобы обласок видеть и сиди тихонько, пока я за тобой не вер­нусь». Так сказал и в темноте как растворился.

Холодало. С прибрежных осин и тальников падал лист и шуршал по лесной подстилке. В это время осени по лесу бесшумно ходить сложно: лист шуршит. Загадка, как по нему может ходить Паша. Во­обще, он, как прирожденный охотник, умеет многое. И лист ему не помеха. Из-за листопада осенью на реке сетями не ловят - их плотно забивает листьями. А Паша умудрился наловить карасей на озере, где течения нет. Хорошо бы ухи свежей, а потом растянуться на топчане в теплой избушке. Однако избушка занята и что там за люди - не­известно. Как поведут себя незнакомцы тоже предсказать трудно: в тайге всякий народ шатается. Ухо надо востро держать.

Однако, как ни навострял Антон уши на посторонние таежным шумам звуки, а подход Паши все-таки прослушал. Он явился как тень и условленно крякнул два раза. Когда Антон показался, друг со­крушенно зашептал ему: «Плохо дело. Бандиты, однако. Два. Совсем пьяные, кричат и между собой не ладят. А у меня лабаз распотроши­ли, все снасти раскидали, одежду и ружье взяли, с патронами. Сухари на дождь выкинули. Конец нам теперь: подохнем зимой с голоду и от мороза. Что делать будем?»

По складу характера, Антон относился к числу людей словно спе­циально созданных для критических ситуаций. Обычно мягкий, пе­ред лицом опасности он внутренне напрягался, так же неразличимо внешне, как невидимо напрягается боевая пружина в винтовке, гото­вая немедленно ударить по бойку в нужный момент. Иногда горячий, временами вспыльчивый, Колонтаец вдруг приобретал расчетли­вость, неторопливость и математическую точность в поступках. Эта, воспитанная детдомом, ремеслухой и отшлифованная армией способ­ность не раз его выручала в труднейших переплетах, коими так богат социалистический быт. И сейчас, перед лицом внезапной угрозы, он привычно собрался. «Воровать нельзя, - назидательно напомнил он Москвичу. - А тебя опять обокрасть пытаются. Пойдем поглядим, что это за люди. Собаки с ними нет?» - «Была, но не видать, - отвечал Паша. - Да ты не бойся - лайки не кусаются».

Избушка оказалась полуземлянкой, заглубленной в землю метра на полтора. Сверху над углублением возвышалась четырехскатная пирамидальная крыша из плотно подогнанных бревен, покрытых по бересте мхом и дерном. Из жестяной трубы пробивался энергичный дымок и расстилался между деревьями - к непогоде. Изнутри слыша­лись голоса. В одном из скатов крыши светилось небольшое окошко, а с противоположной стороны просматривалась дверь, размерами не больше люка подводной лодки: одновременно двоим не выскочить. У берега обнаружилась крепко привязанная «Казанка», а на берегу по пути к ней - разбросанные вещи и снаряжение, устанавливать истин­ную принадлежность которых, незваным гостям или Паше, в кромеш­ной тьме не следовало и пытаться. В лодке возвышалась солидная горка из глухарей. «Штук двадцать, однако, добыли, - определил на глаз Паша. - Надо бы с них перо снять, да выпотрошить, а то прокис­нут, однако». - «Других набьют на обратной дороге, - успокоил его Антон. - Ты лучше о себе думай». - «Я о своих угодьях и думаю, - не согласился Паша. - Копалухи в лесу не бесконечны. Если их всех по­выбьют - что мне останется, что я тогда есть буду?»

Через не мытое со времен сотворения, если не мира, то избуш­ки, оконное стекло, можно было рассмотреть тесное пространство и в нем узкие нары, покрытые лосиной шкурой, крошечную железную печку, столик, размером чуть больше шахматной доски и ружья, в углу у выхода. Печка гудела от огня, на ней шипел огромный чайник, столик плотно заняли недопитая бутылка и ее спутницы - кружки, а на тесных нарах, по-домашнему - без носков, разместились те самые охотники, которых Антон и Паша видели накануне. По их громкому тону и оживленной жестикуляции, Колонтаец догадался, что за ис­текший вечер бутылка опорожнена не первая. Паша увидел для себя другое: охотников всего двое, а ружей в углу - четыре. В их числе Пашина одностволка и мелкокалиберная винтовка, отличимая от дру­гих ружей длиной ствола и кольцом на мушке. Оба ножа - на столе. Топор - снаружи у входа. Другого оружия не видать - возможно, и нет совсем. «Эти мужики из экспедиции, - определил Паша. - Я их в Сургуте видел. Работяги обычные. Но все равно, обнаруживать нам тебя нельзя, раз ты в бегах. Однако, не сидеть же нам на холоде у по­рога своей же избушки, раз внутри нам места нет. А чужие мои муку и соль из лабаза под дождь выбросили, мой чай и сахар пьют, мое ружье себе взяли. Сердиться я начинаю», - сообщил он Колонтайцу.

Уговорить пьяных покинуть нагретое помещение и разместиться под дождем - дело бесполезное и небезопасное. Не исключено, что они захотят в избушке надолго обосноваться и кто им тогда помеша­ет? Аргументы в количестве четырех стволов на их стороне. Получа­лось, что нет иного выхода, как насильно и окончательно разоружать и выпроваживать непрошенных.

«Будем обезвреживать, - жестким, не допускающим возражений тоном, приказал Миронов. - Выманим наружу и свяжем, а потом при­мем решение, что с ними делать». — «А чем свяжем?» - согласился с планом Антона Москвич. «Проще всего - палкой, - загадочно пообе­щал Колонтаец. - Я этому еще в детдоме научился. Делай, как я ска­жу». И скользнул в темноту, чтобы неслышно вырезать подходящие батожки.

Я полагаю, что браконьеры беспечно расположившиеся в чужой избушке были отчаянными ребятами, которым и в поселке, и в тайге сам черт не брат. Тропу им не переходи — пожалеть себя не успеешь. Но и наши знакомые Москвич с Колонтайцем подобрались один к другому - оба мужики не слабые и не промах. Такие не сдадутся и в сторонку не отойдут. Да и отступать им некуда: позади побег, а впе­реди суровая зимовка в тайге. Лучше другим отойти с их дороги - сметут, только кости сбрякают.

Когда Миронов и Няшин снова появились у избушки, в руках у каждого было по длинной и крепкой палке. «Заткни им выхлоп!» - прошептал Паше Колонтаец. Сейчас же Няшин пробрался к дымовой трубе, заткнул ее пучком сырого мха и сразу же вернулся ко входу в избушку, у которого уже изготовился Колонтаец. Через некоторое время в избушке послышались кашель, ругательства и дверка лаза от­кинулась. Из нее, в клубах дыма, вывалился первый, которого оглу­шили ударом дубинки и положили у входа. Тотчас в проеме показал­ся второй, после света почти незрячий. Этого бить не стали, а не давая опомниться, повалили на землю, торопясь пропустить через рукава одежды палку, от кисти одной руки до кисти другой, чтобы она про­шла за спиной. Это им удалось, как браконьер не брыкался. Теперь он представлял собою ходячий крест, которому ни сопротивляться, ни скрыться нельзя. С земли встать, и то проблема. Со вторым посту­пили также, пока он не успел прийти в сознание. Теперь можно было и передохнуть, проветрить избушку, поесть, а потом и разобраться с пришельцами. Ночь впереди длинная, но до утра их оставлять у себя нельзя, чтобы не запомнили лиц напавших. Хотя для вербованных из экспедиции все местные на одно лицо, но все же: «береженого - бог бережет». Пришлось обыскать задержанных. Оружия при них не на­шлось, но обнаружились охотничьи билеты Тюменского общества охотников. Это успокаивало: значит, не милиция: те охотбилетов с собой не носят. В графах о регистрации оружия значились только двустволки, а винтовка не упоминалась ни в одном, ни в другом биле­те. Почему-то именно это обстоятельство Колонтайцу понравилось, и он, выждав, пока распятые браконьеры выдохнутся, перестанут ру­гаться, угрожать и вообще угомонятся, не выходя из тени, чтобы впо­следствии не быть опознанным, приступил к допросу. Из допроса ему удалось установить, что задержанные в чужих промысловых угодьях, действительно - работники геологоразведочной экспедиции, взяли напрокат лодку и выехали поохотиться накануне своего полевого се­зона, потому как однообразная еда из тушенки с перловкой надоела и стоит в горле таким тугим комом, что не помогает и водка. Глухарей настреляли много, потому что они сами попадались, избушку нашли по карте у начальника экспедиции, а винтовку и одностволку обнару­жили в лабазе, возле избушки и до того их в глаза не видели. А если продукты и вещи из лабаза под дождь вытряхнули, то это исключи­тельно потому, что посчитали их ничейными и брошенными. Поче­му же им понадобилось все вытряхивать и что они при этом искали, вразумительно объяснить не смогли, а сослались на плохое качество водки продаваемой рыбкоопом. По тому, как оба допрашиваемых дружно открещивались от винтовки, умудренный жизнью Колонтаец заподозрил, что дело с ней нечисто и «мелкашка» либо ворованная, либо замаранная преступлением. Няшин же легкомысленно предпо­ложил, что винтовку оставил кто-то другой, побывавший в избушке значительно ранее сегодняшнего инцидента и, возможно, хозяин еще объявится. Значит, винтовку следует оставить, до выяснения истин­ного владельца. Ружья же бродягам можно возвратить, а самих их от­править восвояси на лодке, не дожидаясь прихода утра. Колонтаец против предложения хозяина дома возражать не стал, а глухие воз­ражения лесных бродяг во внимание не принимались, вследствие их неполной вменяемости от принятого алкоголя.

Когда браконьерское имущество наспех покидали в лодку, она оказалась переполненной. «Надо разгрузить часть глухарей», - пред­ложил Колонтаец. «Не по закону будет, - не согласился Паша. - Нель­зя часть разгружать, надо всех выгрузить, чтобы знали, как в чужих угодьях промышлять. По нашим законам, если с разрешения хозяина промышляешь, значит, половину добычи ему отдать должен. Если без разрешения, самовольно - значит, всю добычу отдай, а хозяин сам решит, сколько добытчику выделить». - «Ну и сколько ты им выделишь?» - весело поинтересовался Антон. Его таежное законода­тельство забавляло.

-  Две четверти добычи, - определил Москвич. - Две четверти.

-  А почему не половину? - изумился Антон сложной арифметике Няшина.

-  Их двое и нас двое. Всего четверо. Значит, каждому по четвертой части. Так справедливо будет», - пояснил Паша.

-  А за тот вред, что они твоему имуществу причинили, компенса­ции не положено?

Паша нутром догадался, что означает незнакомое слово «компен­сация» и, не смутившись, пояснил: «Возьмем патронами. Шестнад­цатый калибр как раз к моей одностволке подходит. А им стрелять уже хватит, они свою норму выбрали. Пусть домой плывут, им на гребях долго плыть придется». - «Почему на гребях?» - не понял Ан­тон. «Бензина я им на пол-дороги оставил, за то, что они мою соль и муку подмочили. Мне теперь бензин самому будет нужен, в юрты за продуктами ехать», - заявил Паша. «А у тебя, что - свой мотор есть?» -  удивился Антон. «Найдется», - пообещал Паша. Между тем, один из охотников вдруг задергался и закричал на весь лес: «Орлик!» - «Не надо было по голове его бить, - пожалел мужика Антон. - Кажется совсем свихнулся». - «Нет, это он собаку зовет, - догадался Паша.

-  Но мы его собаку дожидаться не будем - пусть по берегу хозяев догоняет, очень даже просто». На том и порешили. Браконьерам по­могли погрузить себя в лодку, как есть, не вынимая из рукавов палок: распеленаются по дороге, вдвоем это возможно. Потом оттолкнули лодку от берега и посоветовали больше не попадаться. На что получи­ли в ответ угрозу, что вернутся обязательно, но уже числом поболее и тогда, это уж точно, обоих остяков живьем закопают. Правильно говорят, что доброта всегда наказуема. Наткнись они не на Пашу, вос­питанного советской властью, а на седого аборигена - разговаривать и угрожать им бы не пришлось вообще. К злодеям в тайге отношение строгое. Иначе там нельзя - мягкотелому не выжить. Но об этом поз­же. А пока... Антон предложил Паше выпить за одержанную победу, но тот отказался: «Надо продукты спасать, крупу и муку затаскивать, соль сберегать. Вот все сделаем - тогда». Антон устал так, что на ногах качало, хотелось и есть и спать. Но он подчинился товарищу, понимая правильность Пашиного решения, только подумал: «Дву­жильный он, что-ли». Полночи провозились под дождем, затаскивая в лабаз продукты и снаряжение.

Кажется, едва Антон сомкнул глаза, как его уже разбудил Паша: «Вставай, спать не время, пора на болото за клюквой». Ничего еще не понимая, Антон сел на нарах и потянулся за портянками. Возле печки они просохли и приятно согревали руки. Печурка весело по­трескивала, на столике коптила керосиновая лампочка, а Паша обди­рал глухарей. Один из них уже варился в котле и распространял по избушке вкусный запах. «Глухарей обдерем - тебе кумыш сошьем, зимой тепло будет», - подмигнул Антону Паша. «Из глухариных шку­рок?» - не поверил Антон. «Из того, что есть, - подтвердил Паша. - Лису добудем - из лисы сошьем. Если нет лисы - копалухи сгодят­ся. Будет тебе шуба на заячьей подкладке, чтобы мороз отскакивал. Жалко, однако, что бабы нет: они такое лучше умеют. Однако, мы и сами управимся, спешить некуда». Его рассуждения прервал шум за дверью: кто-то скребся и повизгивал. Паша проверил заряжено ли ружье и откинул дверь. В светлом пятне проема показалась хитрая морда лайки. «Орлик! - позвал пса Паша. - Скотина ты этакая, хозя­ев пробегал, наш теперь будешь». Орлик, нисколько не удивившись появлению новых хозяев, обрадованно завилял хвостом и припал на передние лапы, всем своим видом выражая покорность и готов­ность служить. На это Паша одобрительно хмыкнул и выкинул ему кучу глухариных потрохов. Глядя, как пес их жадно пожирает, Ня­шин опасливо заметил: «Похоже, его легче задавить, чем прокормить. Впрочем, охота покажет. Может, и ободрать придется». - «Ну ты уж скажешь, - не согласился Антон, - сразу и обдирать. Может из него еще промысловая лайка получится». - «Всяко бывает, - неопределен­но заметил Паша. - Есть и такие, что накроху из ловушек таскают и зверя распугивают. Посажу-ка я его пока на привязь, чтобы без дела по тайге не болтался». И не откладывая, поймал Орлика за загривок. Тот даже не стал и дергаться.

На болото пошли с берестяными туесами, каждый ведра на два с половиной. «Нужно набрать их полные, - пояснил Няшин. - Иначе зимой болеть будем. Зубы начнут шататься и десны кровоточить». «Понял, - согласился Антон. - А. далеко болото?» - «Недалеко», - пообещал Антон. Но шли часа полтора, пока не вышли на обширное пространство, покрытое бурым мхом и невысокими кочками, с ред­ким багульником на них. Повсюду на кочках, как брызги зари, крас­нела клюква на едва различимых стебельках.

Собирать клюкву - дело мокрое, несмотря на то, что первый легкий морозец успел прихватить верхушки мха и саму ягоду сделал твердой, как красные шарики-драже. В туес ягода падает со стуком, не мнется, не давится и не пачкает рук. Но собирать ее все равно приходится на коленях. Вода выжимается наружу из-подо мха и, если бы не длинные голенища болотных сапог, проникла бы сквозь штанины, леденит тело. Впрочем, даже сквозь голенища, ледяная жижа умудрялась отбирать тепло от ног. Оголенным пальцам приходилось не лучше от заледенев­шей ягоды. Затекала постоянно согнутая спина. Несмотря на обилие клюквы на кочках, дело у Антона продвигалось медленнее, значитель­но тише, чем у его напарника, который как будто черпал ягоду с бо­лотного мха одновременно двумя руками. «Да, собирать ягоду - тоже своего рода искусство и им овладеть надо. А ведь хантыйские семьи умудряются набирать клюквы по центнеру и больше и потом сдают ее за бесценок кооператорам, чтобы получить хоть какие-то деньги. Дра­гоценная ягодка получается. В переводе на утрату здоровья, себе до­роже обходится. Только чтобы понять это, следует самому ее сначала собирать попробовать, помучиться. Сбор ягоды - это большая работа, в отличие от грибов, которых, впрочем, ханты не собирают и не едят», - так рассуждал между делом Колонтаец, обирая с кочек ягоду. Туес наполнялся медленней, чем наступала усталость.

Между тем, Паша успел наполнить свой туес, который был ну ни­как не меньше Колонтайцева, и поспешил на помощь: «Нам сегодня сбор ягод закончить надо, завтра снег пойдет - все завалит, до весны. А еще надо сети поставить и смородины на зиму наломать, для чая». Небо, действительно, хмурилось, и черные снеговые тучи наползали с севера. Тянуло могильным холодом.

Начинало смеркаться, когда уставшие и изголодавшиеся ягодники вернулись к избушке. Вопреки ожиданию, Паша не стал заниматься чайником и ужином и не дал этого сделать Антону: «Еще впереди вечер будет. А сейчас нам некогда. Поплывем сети ставить — надо успеть дотемна». Сеть тем и хороша, что когда рыбак спит, она ему ловит. Но это в том случае, когда сеть стоит удачно и сам рыбак удач­лив, а, точнее сказать, опытен и в своем деле талантлив. Няшин таким и оказался.

Тем не менее, поесть товарищам удалось только близко к полу­ночи. Колонтаец без интереса орудовал ложкой и ел вареную глу­харятину. На чай у него сил уже не хватило и, чтобы не уснуть от усталости прямо за столом, Антон поспешил завалиться на нары. В избушке потрескивали дрова в печурке, от ее железных боков было тепло и немного душно. Под нарами скреблись мышата, а у входа на привязи возилась в ожидании объедков собака. Тайга замерла в пред­чувствии холодов, и только сова - неясыть к перемене погоды хохо­тала в урмане. Антон ничего этого не слышал: он спал, как провалил­ся. Паша посмотрел на него недоумевающе: «Чудак, не захотел чая». Потом вылез из избушки и вернулся с охапкой дров: чтобы подсох­ли за ночь и утром лучше горели. Затем покормил Орлика, проверил ружье и только тогда потушил лампу. До рассвета следовало успеть выспаться.

Кажется не успел Колонтаец сомкнуть глаза, как его растряс за плечо Паша: «Вставай, пора уже». Антон сел на нарах, со сна ничего не понимая. Все так же потрескивала печурка, горела лампа, и ки­пел чайник. За запотевшим окошком стояла темнота. И Антону по­казалось, что он проспал часа полтора, не больше. Но оказалось, что ночь окончилась, а утро все никак не наступало. Но ждать его, толь­ко терять время, за которое можно успеть позавтракать. «За щукой пойдем, - предупредил Антона Паша. - Надо на зиму щуки наморо­зить. День-другой и река станет. А еще в кедровник сплаваем, мо­жет, удастся шишек насобирать, какие еще остались. Чтобы зимой, в бураны не скучно было». От вчерашней работы у Антона побаливала поясница, но он не подал вида и бодрячком выскочил наружу, чтобы сполоснуться в реке. И удивился: за ночь на землю неслышно нападал мягкий снежок и покрыл ее тонким слоем.

Щуки, мерные, как на подбор, набились в сети во множестве. «Осе­нью всегда так, - пояснил Паша. - Потом на глубину уйдет и попадать перестанет. Вовремя мы успели - завтра щуки уже может не быть». Выпутывали рыбу в четыре руки: Няшин успевал выпутать трех, пока Антон возился с одной. От своего неумения Антон очень огорчался и ворчал себе под нос. «Да не серчай, ты! - успокаивал Няшин друга. - В нашем деле сноровка нужна. _Я_ на рыбалке с самого детства про­падаю. Первые мои игрушки - живые рыбки. И вместо конфет - тоже рыбешка вяленая или копченая. У остяка вся жизнь с рыбой связана. Мне ли не научиться рыбу выпутывать. И ты научишься от меня, как я от отца учился». Антон соглашался и старался не отставать: хоте­лось не упасть в глазах товарища, не показать себя полным неуме­хой. От работы в неудобной позе болела спина, в ледяной воде зябли пальцы, хотелось передохнуть и выпить чайку. В обласе зубастыми хищницами заполнилось все свободное пространство. Но щуки все никак не кончались, занимая чуть-ли не каждую ячею. Казалось, что едва стоит выпутать одну из них, как на это же место попадает но­вая и так до бесконечности, до вечера, до ночи. Наконец, когда лодка оказалась загруженной настолько, что борта над водой возвышались не более, чем на два пальца, добрались до конца сети. Ну, слава богу, пора возвращаться. Под вечер похолодало. Вода на весле замерзала коростами. Колонтаец греб из остатков сил, стараясь размяться и со­греться. Избушка оказалась рядом, и на берегу вертелся на привязи радостный Орлик.

«Потрошить не будем - не испортятся», - заявил Няшин. Но сам тут же выбрал четырех крупных щук и немедленно выпустил им киш­ки. «Иди вари, - передал он рыб Колонтайцу. - Есть хочется. А я пока с остальными разберусь». И кинул кишки собаке. Орлик сгло­тил их «в лет», не дав упасть на землю. «Тоже жрать хочет, надо его подкормить», - отметил Колонтаец и пошел к избушке, растапливать печку. А Няшин в первую очередь взялся за сети: снасти беречь надо. И только разобрав их и развесив на ветерке на специальных вешалах, он вернулся к обласу, чтобы заняться рыбой. Напрасно звал его Ко­лонтаец к готовой ухе. В ответ Паша выдал ему еще четырех щук и предложил сварить в бульоне от уже готовых и вынутых остужаться. «Не съедим», - засомневался Антон. «Еще как съедим, - заверил его Паша. - Нам силы много надо - терять нельзя. Орлик нам поможет».

Щук из лодки Паша разложил на снегу, чтобы проморозить. После обильного обеда, когда рыбаки разогрелись и размякли, а тела рыб наоборот затвердели, он принялся окунать их, по очереди в воду. На морозе рыбья тушка покрывалась ледяной глазурью и сверкала сере­бром. В таком виде рыба готова к долгому хранению. Щук складыва­ли в лабаз рядами, как поленницу, пересыпая слои свежим снежком, чтобы не обветривались и не теряли вкуса. Закончили уже ночью. «Однако, завтра река под лед станет. У ж больно холодно, - предполо­жил Паша. - Давай еще одну варку заделаем, чтобы спалось сытнее». Колонтаец возражать не стал и взялся за приготовление ухи: он уже твердо поверил в авторитет и прожорливость Няшина. И даже мечтал перенять от него режим питания: плотно наесться с утра и спокойно терпеть до такого же плотного ужина. По-другому в тайге не полу­чалось из-за короткого светового дня. А Паша выбрал из всех своих сетей одну, ряжевую и один поплыл ее ставить на глубину поперек реки.

Проснулся Антон от ощущения холодка: оставленная с вечера без присмотра «буржуйка» потухла и тепло беспрепятственно утекло из юрты через дымовую трубу. Не дожидаясь рассвета, Антон выбрал­ся наружу и, ежась от холода, побежал было к реке умываться, но неудачно. За ночь река от берега до берега покрылась серебристым и прозрачным, как магазинная витрина, ледком. И только на излучи­не, на быстром течении, еще дымились парком незамерзшие майны. «Вот и хорошо, - послышался сзади голос вездесущего Паши, - зна­чит, налима промышлять пойдем. Из него варка густая, лучше, чем из щуки. Нам налима на зиму много надо».

День выдался хотя и холодный, но безоблачный и солнце свети­ло вовсю, стараясь осветить подледное царство. Сквозь ледок, как сквозь стенку аквариума, просматривалось прибрежное дно: песок, редкая галька, замшелые коряги, редкие рыбки. «Смотри: видишь на­лима?» - дернул за рукав Антона Няшин. И точно: у самого берега под поверхностью льда стояла недвижно, как примороженная, похо­жая на черную головешку, здоровенная рыбина. Потихоньку, чтобы не спугнуть, Паша подобрался поближе и, что есть силы, ударил по льду над рыбой дубинкой. Лед проломился, раскрошившись в пробо­ине на мелкие кусочки, и в их обломках всплыла оглушенная рыбина. Не дожидаясь, когда она придет в себя, Паша забрел в воду, схватил налима и выбросил на берег. Налим пару раз дернулся на снегу и за­тих. «Здорово!» - похвалил Пашу Антон. «Понял как делать надо? - отозвался Паша. - Значит, бери дубинку и ступай промышлять вниз по реке, а я вверх пойду. Вечером сойдемся и посмотрим у кого боль­ше окажется».

Колонтайцу наука показалась нехитрой и он старался изо всех сил, пытаясь, если не превзойти, то хотя бы не отстать от наставника. Увлекшись удачной охотой, он в поисках налимов ушагал по берегу довольно далеко. И, может, шагал бы еще дальше, но небо вдруг по­блекло, солнце спряталось и тени подо льдом стали трудно различи­мы. Промахнувшись раза два, Колонтаец понял, что пора возвращать­ся. Набитых налимов на обратной дороге насобиралось столько, что за один раз не унести, и Антон сложил часть их в одну кучу, чтобы потом вернуться и забрать. У избушки Няшина не оказалось. Антон разгрузил мешок и вернулся за оставленной рыбой. Луна протянула по снегу длинные тени от веток, лед на реке искрился как широкая дорога, ничто не нарушало спокойствия. Тайга, казалось, вымерла и от этого становилось тревожно. Колонтаец старался идти так, чтобы не нарушать тишины. Возле оставленной рыбы ему померещилась юркая тень, которая метнулась в кусты. Сразу припомнилось остав­шееся в юрте ружье: вот так всегда, когда с собой ружья нет, дичь под ногами шарахается. Любого охотника спросите - и вам подтвердят, что это закон тайги. Кучка рыбы оказалась затронутой: один из нали­мов оказался оттащен на небольшое расстояние и наполовину съеден. А вокруг отпечатались круглые, поменьше чем у Орлика, следочки. «Плутовка приходила», - догадался Антон. И хотел оставить ей поло­вину налима, но передумал, вспомнил про голодного Орлика и решил преподнести ему от лисы подарочек.

«Правильно сделал, что не оставил, - одобрил его Няшин. - При­кормил и хватит. Голодная она лучше в ловушку пойдет. По осени лисы всегда вдоль воды шарят: где подранка поймают, где рыбу до­хлую подберут. На этом она нам и достанется. Завтра мы ее добудем. А ты еще спрашивал, зачем нам рыбы столько - на приваду в капканы и кулемки. Если ночью снег не выпадет или лед не окрепнет, завтра опять налима промышлять будем. А на твою знакомую обязательно капкан навострим».

Паша налимов взялся варить сам. Вспоров рыбам брюхо, он вынул из каждой печень-максу и растер ее со снегом в тарелке. Затем, когда уха в котле закипела, заправил ее растертой максой. Навар получился густой, белый, душистый. «Нет в мире ухи вкуснее, чем из налима, - думал Антон, хлебая уху. - Беда только, что картошки нет и сухари вместо хлеба». Это Антон начинал скучать по привычной пище. Рыба - она и есть рыба, каши не заменит. На одной рыбе не проживешь - домашнего хочется. А впереди зима долгая.






Глава девятая. В снегах




_Как_давно_снятся_нам_только_белые_сны,_

_Все_иные_оттенки_снега_занесли._ -

_Мы_ослепли_ - _темно_от_такой_белизны..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Промышлять налимов больше не пришлось: мороз сковал реку окончательно. И наутро не только палкой, но и топором пробить лед оказалось непросто. Пришлось Колонтайцу подолбить не только про­рубь для забора воды, но и лунки для подъема сети отдалбливать. Зато когда подняли сеть, в ней оказалось штук двадцать толстомор­дых красавцев-язей, каждый килограмма по два. «Маловато, - как бы огорчился Няшин. - Однако язь уже в Обь пошел. Дней десять будет катиться. Теперь, Антон, рыбалка станет твоей ежедневной работой, пока ход рыбы не кончится. А я тем временем буду путик обустраи­вать, ловушки выставлять, может, пушнины напромышляем».

Рыбу выбрали и сеть задернули обратно под лед. На открытом льду мела поземка, и ветер пробирал до костей. И как это Няшин на таком холоде работает голыми руками и не боится окунать их в воду - уму непостижимо. Но ничего не поделаешь, эту науку придется по­стигать теперь и Колонтайцу. Таежная свобода, это не сахар к чаю. За эту радость тяжким трудом платить приходится. И никто за тебя твою работу не сделает и на завтра ее не отложишь. На промысле - если не успел, значит, навсегда опоздал и упущенного не воротить.

Однако лиса в капкан Няшину все-таки попалась самой мордоч­кой. Норкой, как говорят охотники. Паша подвесил ее за задние ноги и мигом спустил шкурку чулком. «Учись, пока я жив, - подмигнул он Антону. - Однако ты парень фартовый: первая шкурка в этом сезоне и сразу лисья. Если бы так и дальше, то можно жить». Но дальше попадались одни лишь зайцы. За рекой, где в осиннике косые натоп­тали торные тропы, Няшин учил Антона промышлять их петлями. В тесных местах, где заячья тропинка пролегала через кустарник или между деревьями, ставилась петля из тонкой проволоки. На бегу зайчишка ее не видел и попадался. Много ли зверьку надо. Однако шкурка у него копеечная, и Паша приходил с добычей не очень до­вольный. На зайцах много не заработаешь, а сезон ловли ондатры они с Колонтайцем пропустили за решеткой. Каждый раз Паша с Орли­ком уходили все дальше и дальше по ловушкам. Но большой удачи не было. Однажды удалось добыть колонка, другой раз - некрупную выдру. Тетерева и зайцы в счет не шли. Лисьи следы попадались ред­ко и давние. Поэтому Орлик, убегая по лисьему следу, возвращался с виноватым видом. Сезон не задавался.

Антон далеко от избушки не удалялся. И вовсе не потому, что бо­ялся тайги. Нет, к ней он давно привык, еще во времена армейской службы, а затем преддипломной практики, когда он, студент лесо­технического института участвовал в многодневной экспедиции по таксации и оценке запасов спелой древесины вдоль трассы будущей железной дороги Тавда - Сотник. Места там были самые медвежьи и ничем не уступали угодьям Няшина. Работа геодезистом-топографом в экспедиции закрепила полученные ранее навыки по ориентирова­нию в лесу. Цепкому глазу топографа стоило один раз увидеть мест­ность, чтобы она закрепилась у него в памяти надолго. А на знакомых местах не заплутаешь. Значит, и бояться нечего. Нет, в недалеких от­лучках Колонтайца крылась иная причина: легкая одежонка. Ватные брюки и телогрейка, даже если под нее одеть все рубахи и свитер, а поверх - брезентовый плащ, - от сибирской зимы защита слабая. Од­нажды Колонтаец увлекся охотой на тетеревов, слетевшихся покле­вать березовых почек и не заметил, как затянуло небо и запуржило, хоть глаз выколи - ничего не видать. В такую погоду надо в избе си­деть, а не по лесам шататься. Собьешься с дороги - и никто тебя уже не найдет, поскольку до весны закоченевший труп зверье растащит. Долго блудил по сугробам Колонтаец, стал совсем уже было замер­зать, да, на счастье, пурга улеглась так же внезапно, как началась, а за рекой, в сумеречном небе обозначился дымок юрты: Няшин вернул­ся и затопил печь. Это великое дело возвратиться с мороза в теплую избу и протянуть к теплу озябшие руки. Именно потому, охотники, покидая избушку, не забывают заложить в потухшую печь сухие дро­ва и растопку. Чтобы вернувшись с мороза не тратить времени на розжиг печи. Иногда от этого жизнь зависит. Еле живой от мороза и голода возвратился в тот раз Колонтаец. И едва отогревшись, поспеш­но стал строгать ножом одну из мороженых щук, и жадно поедать прямо сырой, чего раньше никогда не делал. Голод - не тетка, ждать не станет. Ослабевший организм немедленной подпитки требует, а ждать горячего долго и некогда. С этого дня Антон приучился к стро­ганине. Однако вывод из случившегося товарищи сделали: пока хо­рошую одежду не достанут, Антону следует промышлять поблизости от избушки и заниматься домашним хозяйством, чтобы основному охотнику Паше на это времени не терять.

Вынуть из-подо льда сеть, выбрать рыбу, нарубить дров, прове­рить заячьи петли, ободрать зайчишку, протопить юрту и сварить что-нибудь к возвращению Паши - малый перечень ежедневных дел Антона. Дрова приходилось искать вдалеке от юрты: поблизости су­хостой давно вырублен. Тонкие сухие стволы приходилось достав­лять волоком и ставить их конусом, подобно чуму, поблизости от избушки. Поставленные таким образом стволы хорошо просыхают на ветру, а, главное, их не заносит снегом. Понадобятся дровишки, можно взять бревешко и разрубить его на поленья. Заодно и сам со­греешься. Ханты так делают. Паша возвращался всякий раз поздно и усталый. Помощь Колонтайца приходилась ему как раз кстати и экономила силы. Но с промыслом не везло и однажды он сказал Ко­лонтайцу: «Болота промерзли - будем переходить в мою зимнюю из­бушку. Эта у меня летняя, для рыбалки. А еще есть большая, зимняя, для охоты. Она в хвойной тайге и там можно белковать. А где белка, там и куница, и соболь водятся. Туда пойдем. Но сперва я один туда на несколько дней сбегаю, оттуда привезу тебе одежду и лыжи. А за­одно ловушки расставлю. Орлик со мной пойдет».

Проводил Антон Няшина и остался совсем один. Язь по реке про­шел, вода пожелтела, сети покрылись слизью и их пришлось снять. Зайчишки поразбежались или Антон их повыловил, однако попадать­ся совсем перестали. Зато однажды прилетели куропатки в неисчис­лимом количестве. Расселись на кустах и березах, как большие белые хлопья снега и не улетали после выстрела, только порхали с ветки на ветку. Антон нащелкал их из винтовки штук десять, потом опомнился -  пожалел патронов. Вспомнил, что куропаток здесь всегда петлями ловят. У Няшина волосяных петель висело на гвоздике штук сорок. Антон попробовал их расставить на излюбленных куропатками ме­стах и в первый же день поймал трех. Потом еще четырех. Посте­пенно приходило умение и иногда попадалось до десятка птиц. Едой Антон был обеспечен теперь надолго, если не до лета, то до весны -  точно. Но мясная пища ему приелась и хотелось хлеба. Мука в ла­базе нашлась, но следовало изобрести закваску, без которой хлеба не испечь. Поразмыслив, Антон задумал извлечь ее из остатков ржаных сухарей. Выбрав сухарь побольше, Антон размочил его в подслащен­ной воде и окунул в жидкое тесто. Банку с закваской он поставил по­ближе к печке, для того, чтобы лучше забродила. Теперь оставалось постоянно поддерживать в избушке тепло, чтобы не застудить заква­ску. Удержать тепло в юрте оказалось делом непростым. Стоило от­лучиться, как дрова в печурке прогорали и тепло вытягивало в трубу. Ради хлеба пришлось пожертвовать охотой.

Антон валялся на нарах, посматривал за печуркой и размышлял о разном, главным образом о себе, своем настоящем и будущем. Со времени побега у него впервые выдалось время поразмышлять. Спе­шить было некуда, никто Антона не погонял, не дергал, не ставил задачи. Еды, правда самой простой и грубой, хватало. Принести дров и натопить воды из снега, сварить суп из куропатки с перловкой, за­варить чай из смородины с клюквой - вот и вся забота. Остальное вре­мя оставалось свободным. Донимали думы, и приходила тоска. Тес­ное пространство, темнота и духота полуземлянки давили. Хотелось в баню, в кино, к знакомым. Еще хотелось читать книги и петь под гитару женщинам. Все это вдруг оказалось так же недостижимо, как луна над кромкою леса. Если детально разобраться, то сегодняшнее положение Антона ничем не лучше, чем в заключении, из которого он бежал, и отличается только тем, что здесь не с кем общаться и вдобавок надо самому себя обслуживать: добывать пищу, готовить, заготавливать и доставлять дрова и воду, топить печь, убирать мусор. В камере об этом не надо было заботиться: государство беспокоилось о своих узниках. Не случайно профессиональным «бичам» зимой в КПЗ нравилось и на волю они отправлялись с неохотою. По всем статьям, выходило, что Антон добровольно стал узником зоны осо­бо строгого режима. Вот тебе и раз: из камеры попал в другую, еще худшую. Удивительно, что ханты всю жизнь в таких условиях живут и еще радуются. Вот, что значит сила привычки к суровым условиям. Случись на земле ядерная зима, одни только северные народы и вы­живут. Впрочем человек и к тюрьме привыкает. Кому тюрьма, кому мать родна. Значит, не следовало бежать, а стоило дожидаться право­судия? Минутку, какого правосудия? Разве в психушке есть право­судие? В психушке есть только насилие санитаров, смирительные рубашки, аминазин и понимающие глаза докторов: «Все понимаем, батенька, но ничего не поделаешь, приходится подчиняться, чтобы быть как все. Ты вот не захотел быть как все, теперь лечишься. Вот мы тебя, ненормального, и подравняем под общую мерку. Куда ты денешься. Нормальные - это те, которые ничем не выделяются. В на­шем обществе одни психи отличаются. Поэтому и мы тоже стараем­ся - ни вправо, ни влево, никуда». Значит возвращаться и сдаваться нельзя ни в коем случае, а продолжать жить охотою, пока все не успо­коится и не покроется пылью давности. В тайге, хотя и тяжело, но не тяжелей, чем в психушке и аминазином не колют. Хотя возвращаться и сдаваться все равно когда-то придется - без документов не прожить, даже в тайге. Те же патроны или ружье не купить. Человек не соло­минка - в стогу не спрячешься. А лучше обо всем этом не думать со­всем - как нибудь все устаканится и кривая на правду выведет.

Думай - не думай, а надо было попробовать вымыться. Раньше Антон как-то не задумывался, почему у охотников редко встречаются бани. А оказалось, что в этом целая проблема. Начать хотя бы с ка­менки. Чтобы ее соорудить необходимы кирпичи или хотя бы дикий камень. А где их наберешь посреди болотистой поймы, в которой и глина редкость. Еще нужны емкости для воды горячей и воды холод­ной. Допустим, можно продолбить прорубь и добыть пахучей жел­той воды из Торм-агана. Но подогреть ее решительно не в чем, кроме охотничьих котелков и единственного жестяного ведра. В тайге все дефицит, в том числе и посуда, которая у хантов в большинстве бе­рестяная. Впрочем, при сноровке, может, и она сгодиться. Додумался Антон нагревать воду в ведре и затем переливать ее в большой бере­стяный туес. Затем наливать ведро свежей и снова греть ее на пылаю­щей печке. Таким образом воды удалось нагреть. Чтобы не разводить в юрте грязь, наломал на пол сосновых веток, из них же соорудил и веник. И вымылся, и напарился, и сырость в юрте развел такую, что с потолка капало - едва потом все высушил: и юрту, и постель, и одежду. И сам едва не простыл при этом. Тогда Антон понял почем в тайге зимой баня, даже покаялся, что осмелился вымыться. Зато по­стиранное с золой белье приятно освежало тело.

От тепла закваска приподнялась и запузырилась. Можно было за­водить тесто. Уразумев, что буржуйка - не русская печь, Антон ре­шил ограничиться оладьями на рыбьем жиру. Ничего не поделаешь - масла взять в тайге негде. Разве, что отжать из кедровых орехов. Но ни пресса, ни кедровых шишек в наличии не имеется. За неиме­нием кедрового, сойдет и язевый жир. А к запаху рыбы Антон давно притерпелся. Что же касается Паши, то он его вообще не замечает. Лепешкам он, конечно, обрадуется. А особенно пирожкам, которые Колонтаец придумал стряпать с толченой клюквой и сахаром. Хоро­шо бы он возвратился, пока они не остынут и не зачерствеют. На этот раз Няшин надолго пропал: седьмой день как нет его. Как бы чего не вышло, тайга дело темное: подвернешь ногу, провалишься в болото, придавит лесиной - и никто тебя не сыщет, руку не протянет. Зна­чит, надейся на самого себя, на свои силы, опыт и знания. Пашу же к числу шибко опытных причислить нельзя: рос в отрыве от природы в интернате, потом служил в армии, всего второй год, как на промысел вернулся. Такой вполне свободно и заблудиться и пропасть может. Страшновато без напарника в тайге остаться.

Однако, Москвич в тайге не потерялся и однажды, уже затемно, свалился в юрту, как снег на голову. Напару с Орликом, они притащи­ли на лямке легкую нарточку с грузом из меховой одежды, широких лыж и лосиного мяса. «Теперь не замерзнешь, - радовался за Антона Павел. - Кумыш почти новый, большой, можно поверх ватника наде­вать и тогда хоть в «куропаткин чум» спать ложись - холодно не бу­дет. От моего брата Семена, который утонул, кумыш остался, и лыжи тоже его, и нарта, и зимняя юрта в которую мы пойдем. У меня там почти целый лось в лабазе лежит. Мяса нам всем троим на всю зиму хватит и соболям на приваду достанется. А здесь делать больше нече­го: лисиц почти всех выловили, ондатры не видать, рыба не ловится, зайцы - не пушнина. Собирайся, завтра-послезавтра на новое место пойдем, если шайтан не вмешается и допустит. Навредил я ему...» «Ты, парень, ешь давай. Чай горячий, пирожки свежие - я напек, для тебя старался, всю юрту продымил. Тогда и рассказывай про своего шайтана, чем он тебе досадил», - постарался успокоить явно чем-то взволнованного друга Антон.

«Шайтан мне не досадил пока, не успел еще. А я его растревожил, теперь жди беду. Может, меня медведь задавит, может, лесина рух­нет, может, замерзну, а может, юрта сгорит - не дано угадать. Однако беда, и не одна, на нас может свалиться. А все из-за лося», - продол­жал расстраиваться едва не плачущий Паша. При дальнейших рас­спросах оказалось, что Паша благополучно добрался до юрты, в кото­рой все оказалось как год назад, когда он ее оставил. Переспал ночь и решил пройти по малому путику, чтобы насторожить ловушки на соболя и куницу. И только после того возвращаться за Колонтайцем. Пока он по тайге гуляет, ловушки свое дело сделают. Время от време­ни Орлик облаивал белок, за что получал вознаграждение в виде обо­драной беличьей тушки. Все шло ладом и как всегда. Да вдруг Орлик вышел на молодого лося и задержал его до подхода хозяина. Паша по голосу собаки понял, что она вышла на крупного зверя, перезарядил одностволку пулей и успел выстрелить, но неудачно - сразу завалить не удалось. Раненый лось «на махах» стал уходить, преследуемый со­бакой. По обильному кровотечению было понятно, что далеко ему уже не скрыться. Охотник перезарядил ружьишко и побежал на лы­жах вдогонку. И точно: зверь вскоре выбился из сил. Проковыляв по руслу замерзшего ручья, он с трудом выбрался на противоположный берег и упал сопровождаемый лаем Орлика. Но охотник перед ру­чьем остановился, как вкопаный: он узнал Шайтан-ручей, за который переходить остякам с незапамятных пор предками запрещалось, под страхом жестоких кар. Где-то за ручьем, на Шайтан-горе, в месте, из­вестном одним посвященным, стоит кровожадный и жестокий идол, которому принадлежат все окрестности, вплоть до Шайтан-ручья, речки Шайтанки, Куль-озера и Чертова болота. И вся живность в этих пределах, и орехи, и ягоды, и лес, и трава - все собственность идо­ла, который не хочет ими ни с кем поделиться. Охотника, рыбака, ягодника в этих пределах не встретить: все боятся мести шайтана. А случится охотнику гнать зверя и тот уйдет во владения идола - пре­следование прекращается. Лесная живность об этом порядке давно догадывается и стремится уйти в заповедник шайтана. Не было слу­чая, чтобы остяк этот порядок нарушил. А вот Няшин осмелился, пожалел бросить мясо воронам. Но от мести шайтана предохранил­ся: переодел одежду и шапку задом-наперед, чтобы идол думал, что охотник уходит. А сам подобрался к убитому лосю и разделал его. А чтобы шайтан не сердился и не догадался, что Няшин у него мясо от­нял, оставил ему лосиную шкуру, с головой и передними ногами. Как будто так и было. Но шайтан хитрый, не обманешь. И теперь Паша боится мести, хоть из тайги беги. Но он и в поселке Пашу найдет. Эх, чему быть - того не миновать. Паша перестал сокрушаться и пред­ложил Антону немедленно начать лепить пельмени из свежей лося­тины. «Так у нас же мясорубки нет!» - попробовал возразить Антон. «Нам ее и не требуется: я сечку привез», - Паша продемонстрировал инструмент похожий на старинную секиру.

В специальное деревянное корытце мелко накрошили нежной ло­сятины, и Паша показал Антону, как рубить в нем ее сечкой: вверх-вниз, вверх-вниз, и так до тех пор, пока все мясо не превратится в неж­ный, тончайший и полный мясного сока фарш. А уж замесить из муки тесто и вовсе не проблема. Ночи зимой длинные, спешить никуда не надо. Лепи и лепи пельмени, пока мука и мясо не кончатся. «Пельме­ней нам много надо, - пояснял между делом Павел. - На промысле для охотника они и хлеб и мясо. Мы их наморозим мешок-другой. Понадобится идти в тайгу - кинем мороженых в мешок, котелок с собой. Случится заночевать или усталость достанет - тогда разведем костерок, натаем воды и заварим пельменей. От горячей мясной пищи всегда сил прибавляется. Сытый не мерзнет. «Антон старательно ле­пил пельмени и складывал их на берестяный противень. Против му­дрых Пашиных мыслей возразить было нечего.

Нарту загрузили тяжело. В основном продуктами: рыбой, мукой, пельменями, солью. Одежда вся на себе, ружья на спине, ножи у по­яса. С непривычки Колонтаец взмок в теплом оленьем кумыше, но постепенно привык, успокаивая себя мыслью, что «пар костей не ло­мит». Орлик, почуяв сборы, радостно вертелся под ногами и в меру собачьих способностей старался мешать охотникам, пока не попался в упряжь. Пристегнутый к лямке, он на время успокоился и только нетерпеливо поглядывал на людей: пора, мол. Наконец, и люди за­вершили свои сборы, одели лыжи и тоже впряглись в лямки нарты: «Пошли!»

Пошли по глубоким снегам, оставив за спиной обжитую теплую юрту, богатый лабаз и занесенный снегом облас, к которым вернутся только к весне. Да вот вопрос: вернутся ли? И все ли вернутся? Тайга - дело темное, одним лесным богам известное, одним лешим ведомое, да чертям подвластное. Потому положил им Паша на пенек копеечку: пусть видят, что человек не жадный, может, удачу пришлют, зверя в ловушки загонят. За пушниной идет Няшин. Шибко нужна ему пуш­нина. Пушнина это деньги, а значит, боеприпасы, одежда, продукты, мука, соль и сахар, которых в тайге не сыщешь, как ни ищи. Если хочешь выжить - добудь пушнину. Тогда купишь и мотор и бензин, и добудешь много хорошей рыбы. Шибко нужна пушнина Няшину. Жениться ему пора, а бедному жениться нельзя: детей прокормить и одеть надо. Поэтому он не меньше Орлика налегает на лямку: «Впе­ред, к богатым угодьям!»

Колонтаец тоже тянет старательно. Хотя он и не знает куда и за­чем идет. Но деваться ему все-равно больше некуда, да и надоело на одном месте. Впереди новые впечатления, новая жизнь - вдруг да хо­рошая. А пока тяжело и жить и тянуть по жизни свою лямку одиноко­го неудачника. Позади воз обид, разочарований и несправедливостей. Все позади. А что впереди? Тайга и снег, снег и тайга. И никакой перспективы на смену пейзажа. Тоскливо, однако. А вот Няшину эта суровая природа нравится больше, чем Москва. Может, он и прав, но по-своему. Однако Колонтайцу его мерки не нравятся. Колонтаец человек городской, даже в чем-то слабый. И, по сравнению с Пашей, невыносливый. Вот Паша, как взялся за лямку, так идет и идет и ни в одну ноздрю не дует, а Миронов, хотя ростиком Москвича и повыше, начинает сдавать и прослаблять лямку. Ему этого стыдно - отставать от Паши не хочется, он прибавляет шагу и от того выдыхается еще больше. Однако Паша этого как бы не замечает и отдыхать не собира­ется. Не говоря уж об Орлике: бежит, хвост помелом. А световой день уже на исходе и смеркается. «Далеко до избушки? - интересуется Ан­тон. - До темноты успеем?» - «Не совсем далеко, - как бы огорчается Паша, - дым чую». - «Странно, - усомнился Антон, - и кто же нам избу топит?» «Вот и я думаю - кто? - растревожился Паша. - Плохой человек, однако. Спешить надо, до темноты успеть».

До темноты не успели, как ни выбивались из сил. Одному шайтану известно по каким приметам находил во тьме дорогу Москвич. Или он доверился Орлику, который в предвкушении близкой кормежки и теплой ночевки тянул не уставая на запах дымка. Небо выяснило, под­мораживало и на бороде у Миронова наросли сосульки. Снег предо­стерегающе хрустел под ногами: ждите мороза, берегитесь стужи. Не дай бог, заночевать под открытым небом: погибель. Хотелось есть и мучила изжога. Ноги едва несли, когда открылась поляна, на которой еще недавно стояла Пашина родовая юрта. Теперь о ней напоминали лишь едва чадившие, еще теплые головни, да сохранившийся в от­далении лабаз. Глупый Орлик радостно затявкал: прибыли, кормите меня! Миронов бросил лямку и в изнеможении рухнул на нарту. Да уж, прибыли, нечего сказать. Лучше бы на прежнем месте оставаться. А Паша побежал к пепелищу. Он точно помнил, что, уходя, загасил чувал и выгреб золу. Как могло случиться, что оброненная искра тлела в юрте неделю, чтобы разгореться, как раз накануне его возвращения? Няшин недолго мучился догадками: возле избы и лабаза снег оказал­ся изрыт и притоптан широкими гусеницами армейского вездехода. В одном месте явственно обозначились оттиски траков, подтеки масла, в другом обнаружились пустые бутылки из-под спирта, смятая пачка «Севера», окурки. Сквозь взломанную дверь лабаза было заметно, что непрошенные гости и там похозяйничали. Картина раскрывалась во всей своей неприглядности. На Пашину юрту наехали скорей всего геологоразведчики - сейсмики, решившие поразвлечься охотой. По­грелись, попили, пожрали запасы добытой Пашей лосятины, и, от неумения топить такой экзотический очаг, как чувал, по пьяни сожг­ли избушку со всем имуществом. После чего спокойно отправились дальше по маршруту, не побеспокоившись оставить охотнику хоть какую-нибудь компенсацию за нанесенный ущерб. И не задумались, как он теперь выживет в зимней тайге оставшись без топора, пилы, посуды и всех сгоревших вещей. Вдобавок, бродяги прихватили с со­бой из лабаза и остатки лосятины и два десятка беличьих шкурок. Чем совершили преступление, по остяцким меркам, еще более ужасное, чем случайный поджог.

«Шайтан их на нас наслал. Догоню - убью! - кипятился Паша, все порываясь немедленно бежать по следу гусениц. - Где увижу - там и убью! Я двух из этих шатунов узнал по окуркам - это те самые, кото­рых мы осенью прогнали. Говорил мне отец - не оставляй подранков, чтобы шатунами не стали. Так я не послушался, пожалел, и вот - нака­зан. Шатунов убивать полагается», - не переставал причитать Паша. С трудом оговорил Колонтаец Москвича от погони. На пепелище, среди углей удалось отыскать большой медный чайник и чугунный котелок, которые от огня ничуть не пострадали и даже не закоптились, потому, что сроду не были чищены. Оттерев их от сажи снегом, Колонтаец по­ставил их на огонь, потому, что война - войной, а желудок своего про­сит. Благо, что заготовленные загодя, дрова от пожара в пирамиде не пострадали: ветер дул не в их сторону. «Пельменей много вари, - при­казал Москвич Колонтайцу, - я злой сегодня, есть много буду. Сытому на морозе легче. И чай заваривай настоящий, с сахаром. Ночь впереди долгая: будем думать, как дальше жить».

Под сгоревшей избой земля прогрелась и еще не остыла, голо­вешки местами слабо чадили. Прямо поверх золы друзья натаскали соснового лапника и настелили импровизированную перину. С наве­тренной от нее стороны, из заготовленных на дрова бревешек, соору­дили подобие стенки. Теперь она стала отражать тепло костра прямо на постель и защищать ее от ветра. Если бы еще чем-нибудь укрыть­ся, то спать можно с комфортом, как на печке. Но укрыться оказалось нечем. Значит, придется время от времени просыпаться и подправ­лять костер. А пока надо ужинать.

Орлик уже сожрал здоровенного мороженого язя, утолил голод и тайком подслушивает о чем беседуют его хозяева, поедая вкусные и недоступные ему пельмени.

«Отсюда мой промысловый путик начинается. Он трехдневный, от избушки, к избушке. Но эти избушки маленькие, ночевать одно­му можно, а жить нельзя: тесно и неудобно. И никаких припасов в них нет и нет имущества. Все в этой юрте было. Хорошо еще, что я все ловушки успел выставить и наживить, а то бы и они пропали, как лосятина. И лыжи и одежду для тебя забрал вовремя, не сгорели. Однако, надо решать, куда дальше податься. Назад возвращаться - в пойме пушнины не добыть. Новую юрту здесь ставить - долго, да и чувал не сложить: глины взять негде. Остается одно: к дяде Евсею на зимовку проситься. Далековато, конечно, но делать нечего. К нему пойдем», - рассуждал Паша. Несмотря на разговоры, ложка с пель­менями у его рта так и мелькала и со своей порцией, штук в сорок, он скоро управился. «Давай, однако, чай пить», - предложил он. - «Да­вай, - в тон ему согласился Антон, - чай не пьешь - какая сила? А чью одежду ты мне приволок? Явно, что не свою - размер большой». - «Погибшего брата одежда, - отрешенно пояснил Паша. - Он на этом озере жил, рыбачил, под лед провалился и не всплыл весной. Потому и не положили ее ему в могилу, что нет у него могилы. А так бы всю одежду вместе с ним закопали. И лыжи тоже. Сначала сломали бы, а потом с ним положили. Теперь ты мне заместо брата, потому и его одежду носишь. Однако нам нельзя на ночь такие разговоры заводить -  шайтан услышит и за тобой придет. Разувайся, спать будем». - «Как разувайся? - не понял Антон. - Замерзнем же!» - «Если не разуемся -  замерзнут ноги, - не согласился с ним Паша. - Пимы и портянки обязательно просушить надо. А мы, если лягем головами в разные стороны и ногами друг к другу, чтобы мои ноги под подол твоего кумыша попали, а ты, наоборот, свои под подол моего засунул, то и не замерзнем. Зато поутру сухую обувь оденем, тепленькую». Так и сделали.

Миронов лежал на пружинящих ветках и, в отличие от товарища, долго не мог уснуть. Заложенные на ночь, бревна спокойно потрески­вали в костре, давая ровное тепло, которое отражалось от бревенчатой стенки и возвращалось с обратной стороны. Снизу подогревала горя­чая земля. И хотя с потолка светились звезды, было почти не холодно и можно было бы спать, но одолевали переживания за грядущий день. Куда еще выведет их завтра кривая судьбы, одному лесному шайтану известно, которого они с Пашей чем-то изрядно прогневили. Навер­ное - не к месту убитый лось сказывается. Других грехов за собой Антон, как ни старался, не мог припомнить. Хитрый Орлик подполз к Антону с тыла и привалился сбоку. Сразу стало уютнее. Навалившая­ся усталость придавила к земле и сморила тревожным сном. Мороз­ная ночь тянулась бесконечно и не хотела уступать место рассвету.






ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ДОМ ПОКОЙНИКА




_Сон_мне_снится_-_вот_те_на:_

_Гроб_среди_квартиры,_

_На_мои_похорона_

_Съехались_вампиры..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Когда они появились на Верхней Шайтанке - никто из остяков те­перь уже не помнит. Знают, что давно это было. Приплыли на боль­ших гребных каюках бородатые русские мужики и поставили в, за­поведной для доступа местных остяков, тайге большой бревенчатый дом, баню и амбары, на русский манер. Потом русские уплыли во­свояси, неожиданно, как и появились. А в новостройке оставили зи­мовать троих. Говорят, что заповедную землю под свое зимовье рус­ские у шаманов выкупили за золотое оружие и медали. Но никто из рассказчиков этого выкупа в глаза не видел, а потому разговоры - это разговоры и не более. Русские на зимовье стали жить тихо, в остяцкие угодья не лезли и к себе никого не звали. Постепенно их существо­вание стало стираться из людской памяти. Остался один лишь слух, что где-то вблизи увалов в тайге потерялся староверческий скит, в котором спасаются от страстей мирских истинные богомольцы и страдальцы за веру. Проверять эти слухи и ради того бродить среди болот и комаров желающих не находилось. Да и не до того было: то революция, то восстание, то коллективизация, то индустриализация, то спецпереселенцы, то одна война, то другая, то культ личности, то яровизация, то кукуруза. До богомольцев ли? Кому они помешали? Сами вымрут. Так и оказалось на деле. Когда однажды Паша с бра­том Степаном нечаянно набрели на скит, возле него уже зеленели два бугорка под грубо вытесанными восьмиконечными православными крестами. Последний обитатель зимовья, по повадкам отнюдь не по­хожий на старца, Евсей, с труднопроизносимым отчеством - Кононо­вич, принял охотников приветливо, угощал всем, что имел, но в дом не пустил: нельзя, мол. Да братья-охотники и не просились - им и под солнцем хорошо было. Дед Сергей расспрашивал братьев обо всем: о нововведениях власти, о ценах на провиант и пушнину, о родственни­ках, друзьях и знакомых, родственниках друзей и знакомых, об охоте, о рыбалке, о заготовительных ценах на ягоду и орех, слушал внима­тельно и все запоминал. Сам только ничего и никогда не рассказывал: мол, нечего сказать - в лесу живем. Но по всему его поведению уга­дывалось, что старец не прост и что это не просто старец. А вот кто и из каких людей вышел - один бог знает. Да Паше это и ни к чему. Он твердо уверен, что по законам тайги, старец во временном приюте погорельцам не откажет. Да и веселее ему с народом. А весной видно будет - может, новую юрту они с Антоном срубят.

К деду Евсею вел Паша по снегам Антона и Орлика. Антон думал о своем и молчал, а Орлик ни о чем не спрашивал и честно тянул свою лямку. За это на коротком привале, таком коротком, что и чайника не согреть, оба получили по мороженой рыбине: Орлик - язя, Антон - щуку, на строганину.

Передохнули, закусили и снова впряглись. Торопились до темно­ты завершить переход. Странно, что Орлик даже и не подумал сбе­жать от работы - неужели соображает? Охота хороша, когда она за­бава и тяжела, когда становится промыслом. Непонятно одно: почему и охотники и их собаки так и норовят в эту тяжесть впрячься. Воз­можно, древний инстинкт срабатывает. Другого объяснения Антон, как ни придумывал, найти не смог.

Хотя и спешили охотники, на заимку вышли уже в темноте. Призе­мистый пятистенный дом с рублеными сенями встретил их молчани­ем и безжизненной темнотой оконных глазниц. На снежной простыне под окнами, на запорошенном крылечке - ни следочка. Сугробчики на нетронутой поленнице и кирпичах печной трубы - все говорило о том, что хозяина в доме нет. Нет, так нет. Не на морозе же мерзнуть. Чай, с несчастных скитальцев не взыщется. Паша отгреб ногами снег от двери, подобранным голиком обмел снег с пимов и толкнул дверь в сени - она легко подалась. Из темноты пахнуло дегтем, вяленой ры­бой и кислой капустой. «Евсей!» - позвал Паша. Никто не отклик­нулся. Паша оторвал от полена кусок бересты, поджег и, подсвечи­вая им, шагнул в отворенную дверь избы. В кухне, большую часть которой заняла русская печь, оказалось пусто. И только лики святых со старинных икон смотрели загадочно и угрюмо. За печью полага­лось быть горнице, и Паша смело шагнул туда, уже твердо уверовав, что хозяин избу покинул. Но вдруг остановился и попятился в страхе перед увиденным в колеблющемся свете факела: «Там покойник!». И Колонтаец, честно сказать, мертвецов недолюбливал. Их соседство ему мало нравилось. Но еще больше не нравилось спать на морозе. А потому он остановил Пашу и предложил осмотреться и для начала растопить печку. Изба большая, до утра места всем хватит - и живым, и мертвым.

По тому, как долго прогревалась печь, как она не хотела разгорать­ся и плевалась дымом, следовал вывод, что не топилась она достаточ­но долго, и изба успела основательно промерзнуть. Нищенская по­ленница у входа быстро убывала и вполне могла вскоре закончиться. Однако, пропорционально убыли дров, печь стала, наконец, теплеть и прогревать воздух, иней на потолке и изморозь на окнах потекли и закапали. «Живем!» - обрадовались товарищи, скинули тяжелые оленьи дохи и полезли на горячую лежанку - дожидаться утра, не обращая внимания на соседство покойника, который, соответственно своему званию, смирно лежал в гробу посреди горницы и ждал своего часа.

Поутру, когда в комнатах посветлело, товарищи приступили к осмотру дома. По всему видно было, что свои последние дни Евсей Клейменов доживал в крайней нужде и скудости. Иссякающих сил старика едва хватало на обработку небольшого огородика с картош­кой и капустой, которые и составляли его главное пропитание. Ка­душка с мороженой квашеной капустой стояла в сенях, едва тронутая, а в подполье нашлась слегка подмерзшая, и оттого сладковатая кар­тошка, немного моркови, свеклы и пол-мешка тронутого мышами го­роха. Старая заграничная двустволка «Пипер» с десятком позеленев­ших патронов вряд ли использовалась в последние годы: из стволов порохом не пахло. Как у старика хватило сил сколотить себе ладный гроб и подогнать к нему крышку - загадка, которая вряд ли будет разгадана. Вероятно скорую смерть старик давно уже чуял и загодя готовился. Так и спал в гробу под иконами, пока однажды не смог проснуться и окоченел в ледышку. Но записку на память оставил. На толстом листе из церковной книги нацарапал свинцовой пулей: «Добрый человек. Похорони меня, раба божьего Евсея Клейменова, по-христиански, точно посередине между могил товарищей моих, на глубину в сажень. И будет тебе за это большая благодать и моя благо­дарность».

Мирская благодать, конечно, хорошо. А вот мерзлота - дело со­всем плохое и долбить ее жалкой лопаткой дело совсем безнадежное. Поэтому, посовещавшись, решили мертвеца в гробу пока заколотить и определить до весны в сени, где ему на холодке ничего не сдела­ется. Записку же покойника Миронов куда-то задевал или пустил на растопку - неважно. Важно, что текст ее хорошо запомнил. У него вообще память хорошая, чем еще в институте всех удивлял. А зако­пать покойника, конечно, придется - уж больно Паша мести мерт­вого боится. И чего не закопать - гроб есть, крест тоже заготовлен, даже надпись выжжена. Обстоятельный был старичок. Даром, что пустынник и добровольный изгой. Знать серьезные имелись причи­ны и обстоятельства, заставившие такого навсегда покинуть людское общество. Антон пытался догадываться: кто это жил на речке Шай­танке: недобитые белогвардейцы, кулаки-повстанцы или просто раз­бойники. Все может быть, кроме скита староверов: те жили семьями и вели хозяйство. А эти жили будто в тревоге, всегда готовые сняться с места и уйти. Да так навеки и остались. И никто теперь не скажет, что это были за люди, откуда родом и кто их наследники.

«Старика неправильно вынесли - через дверь, а надо через окно, чтобы покойник в дом дороги не знал, не ходил и не вредил живым. Как я теперь в этом доме зимой жить стану, - огорчался Паша. - очень мне печка нравится. Однако дух старика приходить будет и пако­стить. Боюсь я». Где он только набрался таких суеверий.

Время шло. Паша ежедневно убегал на лыжах в тайгу, промыш­лять с Орликом белок, а Антон, по привычке, продолжал отлавливать куропаток и кашеварить. С картошкой и горохом суп из них получал­ся вкуснее и питательней. В непуганой стариком тайге Пашина охота получалась добычливой, настраивался новый путик и постепенно ста­ли забываться и побег, и пожар, и другие огорчения. Жить оказалось можно и очень даже неплохо. Даже библиотечка нашлась, правда, божественная и на церковно-славянском. Антон попробовал разби­раться в текстах для тренировки ума. Так же, как другие разгадывают кроссворды. Постепенно стало получаться и стал проявляться смысл написанного. Столетия назад написанное ложилось на душу и раз­мягчало ее. Уходило ожесточение и ослабевала внутренняя пружина. Все чаще вспоминалась дочка, и возникала тревога за неуплаченные алименты. Воспоминания рождали опасение, что при первом же вы­ходе на люди и контакте с властями, его снова арестуют за бродяжни­чество без паспорта, побег и неуплату алиментов и что-нибудь еще, что у милиции всегда найдется в запасе. Вывод напрашивался про­стой: если не отсидеть в тюрьме, после которой все одно жизни, как надо, не сложить, то придется отшельником доживать жизнь в тайге и умереть в одиночестве, наподобие Евсея Клейменова. Что в общем-то немного лучше, чем загнуться под забором или в драке с «бичами». А может, все-таки не уклоняться от бремени ответственности перед законом и сдаться? Отбыть, что положено, и снова стать человеком. - Такие мысли не покидали Колонтайца, когда он оставался наедине с собой, но с возвращением из тайги друга, на время улетучивались, чтобы через некоторое время возвратиться опять. Душевный покой не наступал, несмотря на покой окружающий. Казалось, умиротворе­ние природы и тишина здесь никогда не нарушатся. Время вокруг как бы оцепенело от холодов и перестало двигаться.

Но однажды таежный покой вдруг резко нарушился. Паша как раз вернулся с малого путика и, довольный промыслом, освобождался от лыж и заплечного мешка. Вдруг забеспокоился Орлик. Не так, как на зверя, а по-другому. Забегал, засуетился, заприпадал на передние лапы и все смотрел в одну сторону: за Шайтанку. Паша догадался, что собака что-то знакомое и для себя не страшное слышит. И тоже прислушался. Из-за излучины едва - едва различимо доносился гул, похожий на звук самолета, но несколько поглуше. «АТЛка по льду реки идет, - определил Паша и предложил Колонтайцу: - Приготовь­ся встречать гостей». - «Мне что - спрятаться?» - поинтересовался Колонтаец. «Хозяева от гостей не прячутся, - поправил его Москвич. - В твоей бороде никто тебя не опознает, а паспорта в тайгу с собой не носят. Ружье возьми, однако. Сначала поглядим что за люди». Колон­таец выбрал почему-то мелкокалиберку, закинул ее за плечо и вышел на поляну перед домом в ожидании встречи.

АТЛка (артиллерийский тягач легкий) по льду реки бежала рез­во, как катер, далеко разбрасывая по сторонам снежные буруны и нещадно коптя половинкой танкового дизеля. Переданная из армии, она теперь честно дослуживала «на гражданке» геофизикам из сейс­моразведки - неразлучному экипажу, конкретно: механику-водителю Петрухину и взрывнику Пацевичу. Друзья демобилизовались по со­кращению из вооруженных сил и, за неимением гражданских специ­альностей, устроились работать по воинским в экспедицию. В кото­рой, среди вербованных со всего света, таких же неприкаянных как и они, дембеля понабрались нехорошего и в отрыве от нормальных взаимоотношений малость одичали. Да, честно говоря, и не ведали друзья белорусы местных порядков и традиционных норм поведения. Считали, что в отрыве от цивилизации закон только один - тайга и прокурор в ней - медведь, для разговора с которым нужна двуствол­ка, крепкие руки и твердый глаз охотника-первопроходца. Перво­проходцами (или первопроходимцами) друзья себя и считали, и вели себя в тайге так, словно до них в ней никогда никого не бывало, не будет и хозяев не найдется. Из-за чего не раз бывали биты. Переделка, в которую они попали осенью в избушке Няшина на Торм-агане их ровно ничему не научила. Выбрались живыми - и слава богу. Можно продолжать охотиться. А попадутся им обидчики - то и поквитаться можно. На этот случай Пацевич всегда возил с собой толовую шашку с куском бикфордова шнура. И в сегодняшний рейс друзья выехали вооруженными, хотя и не на охоту: начальник экспедиции решил сам проехать маршрут перебазировки сейсмопартии. Данные аэрофото­съемки свидетельствовали, что в месте предполагаемых работ удачно расположено охотничье зимовье с добротными постройками. Следо­вало изучить возможность их использования для размещения партии. Для АТЛки по неглубокому снегу сто километров - не расстояние. Особенно, когда экипаж на подпитии. Еще до захода солнца, обозна­ченная на карте, избушка открылась из-за поворота. На пути к ней в снегах стояли двое в оленьих дохах, на лыжах и с ружьями. Перед ними вертелась собака.

«Да ведь это же наш Орлик!» - опознал его Петрухин. - «Точно, - согласился Пацевич. И повернувшись к начальнику пояснил: - это наша лайка. Ее у нас осенью украли вот эти двое. Сейчас мы с ними поразбираемся».

Разборки в тайге с неизвестными не входили в расчеты начальника экспедиции. Александров за годы таежных скитаний прекрасно уяс­нил чем такие разборки чреваты и как порой кончаются. Потому он и стал начальником, что научился осаживать своих не в меру горячих помощников и принимать трезвые решения, подумав предваритель­но. Так он поступил и на сей раз. «Стой, Петрухин. Оглядимся. Надо узнать, что это за люди», - последовала команда. Петрухин дернул рычагами и тягач застыл, не доехав метров сорок. Пацевич откинул боковое стекло, высунулся и заорал: «Орлик!» Радостно взвизгнув, Орлик бросился к вездеходу и заплясал на задних лапах у форточки, норовя запрыгнуть внутрь.

«Это те самые, что мою юрту сожгли и лабаз пограбили, - завол­новался Няшин. - Видишь, Орлик их за своих признает. _Я_ этих бан­дитов к себе на порог не пущу. Пусть у костра померзнут, как мы с тобой той ночью». И взял двустволку на изготовку: «Уходите без разговоров, а то прицельно стрелять буду!» Весь решительный вид охотника не предвещал ничего хорошего.

«Приехали, называется», - огорченно проворчал Александров и приготовился выждать, пока охотник слегка поостынет. Заворачивать назад, на ночь глядя, не входило в его расчеты. Ночью спать полагает­ся, а не по лесам плутать. К тому же метель подымается. Нет, от избы уезжать нельзя никак.

В расчеты Колонтайца знакомиться с приезжими, кто бы они ни были, никак не входило. Он не забывал, что и сам он беглый, бес­паспортный, подозреваемый в убийстве и ограблении, неплательщик алиментов, псих и вообще бесправный на этой земле человечишка, которого можно привлечь к ответу не по закону, а «за здорово жи­вешь», не то, что за вооруженное сопротивление властям. К тому же, Колонтаец всей спиной ощущал присутствие в сарае еще не захоро­ненного покойника, от наличия которого следовало ждать одних не­приятностей и милицейских разборок. А вдруг экспертиза покажет, что он задушен? Оправдывайся потом, что не тобой. Антон о таких делах успел понаслышаться. Поэтому он тоже, вслед за товарищем, предупредительно поднял винтовку: «Стойте, вперед ни шагу! Кто такие?»

«Геологи! - в ответ замахал рукой Александров. - Мы проездом, завтра дальше двинемся, пустите переночевать».

Вот это - «дальше двинемся» переполнило чашу терпения давно уже закипавшего Няшина. Дело в том, что дальше по остяцким по­нятиям двигаться уже некуда, незачем и вообще нельзя, особенно русским, да еще и на транспорте. Невдалеке, за Чертовым болотом, начиналось шибко священное место, в котором на Шайтан-горе в специальных лабазах втайне сохранялись главные боги окрестных мест. Не только из ближних, но и из дальних мест приходили к ним на поклон ханты и каждый с подарками: пушниной, деньгами, посу­дой, оружием. За долгие годы много там чего накопилось и не зря. Случился однажды у отца Паши - Спиридона Няшина - недобычли­вый сезон. Долго болел Спиридон, а когда встал на ноги - пушной промысел кончился. Без пушнины нет денег, а в долг сельпо муку и соль не отпустит, чаю и сахару не даст, ситца на рубаху не отмеряет. А ребятишки за спиной пищат, и жена ворчит. В таком случае - хоть сам помирай. И отправился тогда Спиридон за помощью на Шайтан-гору, к идолам. Просить пушнины из числа подношений, взаймы. Клятвенно пообещал им в следующем сезоне все вернуть, еще и с прибылью. Не отказали ему болваны, промолчали. Взял Спиридон у них меха посвежее да и сдал в заготконтору, чем и план выполнил и пропитание семье добыл. А в следующий сезон постарался, чтобы свое слово выполнить. А иначе беда: если не боги накажут, так со­седи не пожалеют. Им ведь тоже в эту сберкассу иногда обращаться приходится. Но русских к Шайтан-горе и близко подпускать нельзя, особенно этих: все выгребут, да еще и сожгут. А ответ Паше Няшину держать придется: если видел, что идут куда заповедано - зачем про­пустил? Вот потому Паша и взвел курки, чтобы из кабины видели: «Назад не повернете - стрелять буду! Вы у меня юрту сожгли!»

«Да кто он такой, чтобы мне, государственному человеку, на до­роге вставать и угрожать оружием! - возмутился Александров. - Па­цевич, пугни его!» Пацевич поджег бикфордов шнур от папироски и бросил толовую шашку в снег между вездеходом и Пашей. От взрыва попадали на землю не только снежные шапки с деревьев, но и Паша с Антоном. Однако Няшин не зря служил в пограничниках: у него сработал рефлекс ответного выстрела. Картечью вдребезги разнес­ло фару-искатель на АТЛке. На это резко среагировал Петрухин: не стал дожидаться повтора и развернул вездеход на месте. Тем време­нем Антон бросился к Няшину и вырвал ружье: «Не смей стрелять!» Оглянувшись назад, Александров и Пацевич в снежной пелене раз­глядели бородатого русского с ружьем в руках и ханта на снегу.

«Ну и чего ты струсил? - недовольно спросил Петрухина Алек­сандров. - Ночевать нам теперь в дороге». - «Я не за броней, а у него винтовка. И еще не известно сколько их за кустами залегло. Жизнь - вещь одноразовая, а потому лучше померзнуть, чем навсегда остыть». - парировал Петрухин. «Остановись, возьмем Орлика: он за нами увя­зался», - попросил Пацевич и призывно открыл дверку. Лохматый привычно запрыгнул внутрь и занял свое место в ногах. «Похоже вы с этими ребятами уже раньше встречались», - догадался Александров. «Встречались, - виновато сознался Пацевич, - от них нам досталось маленько». - «И вы за это у них дом сожгли? - подковырнул Алексан­дров. - Чтобы такие сорвиголовы им мордобой простили я ни в жизнь не поверю и сам этого так не оставлю. Вот вернемся на базу, сразу же напишу заявление в милицию, что меня при исполнении обязан­ностей бандиты обстреляли. Пусть Рыбаков в одном месте почешет и принимает меры обеспечения нашей безопасности. Ему в кабинете тепло, светло и мухи не кусают. А нам по тайге еще ой как долго бродить придется. Мало того, что медведи повсюду мешают, так не хватало, чтобы по нам еще и стреляли. Не бывать этому». Пацевич и Петрухин знай помалкивали и каждый обдумывал, чем для него лично милицейское разбирательство может кончиться. Рыльце-то у каждого сильно в пушку. Не дай бог, выяснится чья это винтовка и откуда взялась.






ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. КУЗЬКИНА МАТЬ




_Парок_над_чаем_тонкой_змейкой_извивался..._

_Он_дул_на_воду,_грея_руки_о_стекло,_-_

_Об_инквизиции_с_почтеньем_отозвался,_

_И_об_опричниках_-_особенно_тепло..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Никто уже не скажет, кто она такая эта «кузькина мать», отку­да родом, чем живет и почему именно ее всем надо бояться. Одна­ко во времена, о которых здесь идет речь, от высокопоставленного упоминания «кузькиной матери» неприятно вздрагивали не только полу ответственные деятели самого разного калибра, но даже целые страны и континенты. А все из-за того, что любитель отечественного фольклора и знаток подзаборной лексики, но абсолютный невежда в дипломатических оборотах речи, незабвенный Глава страны Ни­кита Сергеевич пообещал мировому сообществу показать эту самую «кузькину мать» и для большей достоверности намерений еще и при­стукнул каблуком собственного башмака по трибуне ООН, в реаль­ность до того неведомой матери поверили и опасливо ее зауважа­ли. А само выражение «кузькина мать» с подачи Первого секретаря ЦК КПСС пошло гулять в широкие массы, его подхватили прежде всего партийные органы не выше районного масштаба, руководители которых привычно копировали своего Генерального во всем, вплоть, до прически, соломенной шляпы и парусинового пиджака. Скопиро­вали бы и бородавку на щеке, да известно, что она не каждому на лицо садится, а только специально богом отмеченным. Секретарь райкома Сергей Ильич Устюжанин в этом плане не был исключением и «кузь­киной матерью» оперировал в речах с удовольствием и необычайной свободой, как будто именно он сам ее вырастил, воспитал и сделал матерью этого таинственного «кузьки». Обращение Устюжанина к «кузькиной матери» в качестве аргумента определенно означало, что САМ чем-то раздражен, недоволен и способен «рвать и метать», а под горячую руку ему не следует попадаться. Вот и сегодня, прочи­тав сводку происшествий по району за предыдущий день, Устюжа­нин побагровел, вспомнил «кузькину мать» и вызвал второго секре­таря, по идеологии, Сырпина. «Ты сводку читал?» - без предисловий спросил Устюжанин. Сырпин оценил побагровевшее лицо Первого и постарался быть осторожным и немногословным. Времена насту­пали тревожные, если не сказать более. Таежной патриархальности и спокойствию наступал конец. Всему руководству района на беду и заботу, в районе вдруг обнаружились перспективные для бурения на нефть подземные горизонты и никому не ведомые залежи, которых никто еще не нашел, но непременно собираются обнаружить. А для исполнения этой бредовой задачи, в район понаехало всякого шаль­ного народа и даже сосланных тунеядцев, от которых идет рост пре­ступности и прочие неприятности, в роде пьянства и проституции. Но партия поставила задачу: найти и теперь все помыслы райкома были направлены на ее осуществление. При успехе, перспективы открыва­лись огромные: премии, ордена и перевод на работу в округ или даже в саму Тюмень. Сырпин умом все это понимал, но в душе не жаловал, потому, что по происхождению был остяк, воспитался и возрос на этой суровой земле, любил ее, и от наплыва в район геологов и строи­телей ждал для своего народа великих беспокойств и неприятностей, противостоять которым он не мог и даже не пытался в силу занимае­мой должности. Так уж повелось в автономных округах: если Первый секретарь русский, то Второй обязательно из коренной народности и наоборот. Польза от такого сотрудничества ощущалась преогромная.

Вот и сегодня, Сырпин успел прочитать сводку происшествий и врасплох застать себя не дал. Из сводки он сумел для себя уяснить, что в тайге, поблизости от святых мест, произошла стычка между местными охотниками и группой геофизиков, которые выбирали место под базу партии. Причем охотники геофизиков обстреляли и побудили вернуться обратно в поселок, не выполнив задачи. Из мно­голетнего опыта Сырпин знал, что таежники ни с того ни с сего ору­жием не балуются и, значит, имелась серьезнейшая причина пустить его в ход против пришельцев. Причина, которая геофизиками скрыва­ется и требует выяснения в ходе следствия, если такое состоится. А не состояться следствию находилось достаточно поводов, прежде всего политических, а уж потом этнических. Жалко было Сырпину своего земляка-ханта, который попав в тюрьму, подцепит там туберкулез и если даже и освободится, то все равно в тайге больше не жилец, а в поселке - обуза. Но это причина этническая и затаенная. А явная, по­литическая, звучала, примерно, так: местное население встречает не­фтеразведчиков с распростертыми объятьями, ожидая от их прихода расцвета промышленности, строительства, культуры, образования и здравоохранения. Райком партии во главе с Устюжаниным делает все возможное для претворения поставленной партией задачи и для орга­низации плодотворного сотрудничества геологов и местного населе­ния. Достигнуты определенные положительные результаты и рубежи. На этом фоне нет и не может быть националистических проявлений и никакого сопротивления, тем более вооруженного, специалистам геологоразведки. Поэтому Сырпин ответил Первому без заминки: «Читать-то читал. Однако глубоко сомневаюсь в правдивости сводки. Думаю, чудят наши пинкертоны от безделья. Банды понапридумы­вали. Откуда бы им здесь взяться, если их никогда доселе не было. Этим же геологам или с пьяных глаз причудилось или сами драку затеяли и получили отпор от местных, а теперь жалуются. В этом еще хорошо разобраться следует и без лишней огласки. Если обнаружатся хулиганы - привлечь за хулиганство. Если угрожали оружием - при­влечь за злостное хулиганство. И не более того. Нашему району еще славы бандитского гнезда не хватало. Да хорошо бы Рыбакову нака­зать, чтобы его выдумка о банде за пределы района никуда не ушла, а то возьмет и доложит свою блажь в округ, а мы потом отдувайся. Ему перед пенсией большую звезду на погон хочется, вот он и придумы­вает где бы и как бы раскрыть громкое дело».

Первый своего заместителя хорошо понимал и даже почти согла­шался с его доводами, но вида не подал. Первый потому и Первый, что он мудрее и осторожнее Второго и, тем более, Третьего. И поли­тику партии понимает лучше и видит со своего кресла дальше. И от­вечать за упущения своих подчиненных не намерен. А потому он пре­рвал рассуждения Сырпина, которые грозили затянуться в краткую лекцию: «Что там Рыбаков выдумал, а что на самом деле случилось мы еще, думаю, разберемся. А вам неплохо бы задуматься почему в районе политико-воспитательная работа запущена: кинофильмов хо­роших нет, в клубе то «Идиота», то «Бродягу» показывают. Лекторов из области давно не видели. Соцсоревнование пущено на самотек, движение за коммунистический труд тоже. А вот с пьянкой и драка­ми все в порядке - почти каждую неделю эксцессы случаются. Теперь вот еще и за ружья взялись. Скажи, а давно ли ты в национальные поселки выезжал, чтобы с народом встречаться? И чья же это забо­та? Знаете ли вы фамилию молодого ханта-охотника, попавшего под влияние хулигана, и устроившего стрельбу, вместо того, чтобы прим­кнуть к движению за коммунистический труд? Охвачен ли он соц­соревнованием и каковы его достижения на промысле? Вижу, что не знаете. Вот то-то и оно. На Рыбакова тень бросить желающих мно­го найдется, а помочь ему в воспитании населения некому. В общем так: бери это дело под свой контроль и собирайся в командировку. Если подтвердится, что в районе появилась, так называемая, банда, лично ответишь перед партией. Разбаловались, понимаешь, банды начинают придумывать. Вы у меня все узнаете «кузькину мать». От­пустив Сырпина думать над сказанным и разносить подчиненный ему аппарат, Устюжанин попросил чаю с лимоном и вызвал по телефону Рыбакова: «Зайди ко мне с информацией по случаю хулиганской вы­ходки с геологами. И чтобы были характеристики на каждого фигу­ранта». Затем развернул свежедоставленную вчерашнюю «Правду» и углубился в просмотр передовицы, вкусно прихлебывая чай из се­ребряного подстаканника с императорским вензелем «Н-II». Придет время и этот монарший подстаканник с царским вензелем и «кузьки­ну мать» Сырпин ему еще припомнит. А пока он послушно готовится в тайгу, возглавить задержание хулигана, как он из монолога Первого для себя заранее определил - одного-единственного. Те времена, ког­да Сырпин мог расслабиться и выехать в тайгу на олешках или даже собаках, давно миновали и сейчас, сообразно занимаемой должности, он на такое мероприятие не решился. А потому позвонил начальнику районного узла связи и поручил ему подготовить аэросани для вы­езда в глубинку с агитбригадой. И хотя начальник узла связи сам на­бивался в состав агитбригады, Сырпин ему отказал, сославшись, что состав укомплектован и маршрут определен. Насчет состава Сырпин не обманул: он уже решил, что кроме него и водителя поедут Рыбаков и Охотников. Пятое, резервное, место для будущего арестанта, если такой попадется. А что попадется - сомнений не возникало. Затем он вызвал к себе Александрова, с картой, на которую тот уже нанес координаты найденного зимовья. После беглого ознакомления с кар­той, Сырпин признал давно забытые места и припомнил размытые временем образы из детства. Местность предстала перед глазами как на фотографии. Теперь он уже не сомневался, что найдет.

«Найдем! - подтвердили Рыбаков и Охотников. - Теперь знаем, где искать. А санки и через болото и по реке проскочат. До нас и раньше доходили слухи, что в тайге, кто-то скрывается, да только не знали где. А тайга большая и темная. К тому же и серьезного повода искать не находилось. Мало ли кто где живет». Лукавили Рыбаков и Охотников. Рыбаков мог найти, но не искал заимку от вечной занято­сти и нежелания ввязываться не в свое дело. Охотников же, наоборот, имел ориентировку о наличии в тайге неизвестной группы и искал способы на нее выйти для выяснения личностей, но, в одиночку и без поддержки, провести операцию не умел, а потому не решался и тянул со временем, внутренне понимая, что рано или поздно разбираться придется. А после того, как сумел подпортить отношения с самолю­бивым Рыбаковым, надеяться на его оперативную помощь он не мог и расчитывать. Вмешательство Сырпина пришлось как нельзя лучше и теперь, затосковавший без постоянной работы, Охотников жил пред­вкушением грядущего задержания преступника, а может быть даже диверсанта или шпиона. На аэросанях за сутки можно обернуться, если не промедлить. Прогулка обещала быть приятной.

В кабинете Сырпина Рыбаков докладывал обстановку, которая, по его словам, оставалась спокойной. Несколько драк на свадьбах и по пьяному делу, замерзший в пургу возле дома депутат сельсовета, от­равившийся неизвестно чем бродяга Тертый, сгоревшая без всякого повода юрта охотника Няшина - вот и все. За исключением обстрела в тайге геологов, которые сами ведут себя в этом по-разному и со странностями в показаниях. Начальник партии Александров уверяет, что до того с обстрелявшими их никогда не сталкивался. Вместе с тем, настораживает факт, что у обстрелявших, число которых два или три, оказалась экспедиционная лайка Орлик, вернувшаяся к хозяевам и опознанная рабочими партии. Это может говорить как раз об обрат­ном. Кроме того, Александров, со слов сопровождавших его Петру­хина и Пацевича, уверяет, что у стрелявшего в руках была винтовка. Возможно та самая, из которой летом был застрелен лесник Батурин и убийство которого продолжает висеть на райотделе как нераскры­тое. Если найдется винтовка, «висяк» есть надежда списать. Одна­ко, наличие винтовки Петрухин, а за ним и Пацевич, категорически отвергают, заявляя, что это была дробовая одностволка. И что тоже настораживает: экспертизу разбитой фары произвести не удалось, поскольку Петрухин отвинтил ее по дороге и выбросил в снег неиз­вестно где. Из сказанного следует, что хулиганы, возможно, воору­жены нарезным оружием - чего следует опасаться и быть готовыми к сопротивлению. По этому случаю Рыбаков вооружился карабином, Охотников взял автомат, водитель аэросаней имел табельный почто­вый наган, а Сырпин - двуствольный дробовик «Зауэр». Только все это им не понадобилось.

Колонтаец достался им голеньким, прямо в бане. Когда аэросани с шумом вылетели на поляну перед домом, Няшина на месте не было: он с мелкокалиберкой отправился по путику, дня на три. Где-то дале­ко он обнаружил место обитания выдр и планировал сесть в засидку с винтовкой. А Колонтаец натопил баню и с удовольствием парился, стирал белье и пел песни. Когда в предбанник ввалились вооружен­ные люди, он не успел даже одеться. Рыбакова он признал сразу и понял, что попал. Зато Рыбаков в обросшем волосами бродяге интел­лигента Миронова не признал или признать не торопился, поскольку еще осенью с его подачи под этой фамилией в поселке был захоро­нен неопознанный труп и признавать свою ошибку в присутствии Сырпина ему не хотелось. Именно поэтому он предложил допрос за­держанного отложить до возвращения в поселок. Обыск помещений дал неожиданный результат: задержанный жил в зимовье не один, а вместе с покойником в гробу и при кресте. На вопрос, кто это такой и когда умер, задержанный ответил, что это его дядя, Евсей Клейме­нов, с которым они здесь вдвоем жили. А умер он совсем недавно, от испуга, когда геологи приехали в лес на танке и бросили в старика взрывчатку. Крест и гроб были у деда заранее подготовлены, а по­тому племяннику осталось только возложить его в гроб, чтобы вес­ной, когда оттает, предать земле. С этого заявления дело приобретало неожиданный оборот: оказывается не геологов обстреляли охотники, а геологи убили местного жителя. Даже Охотников растерялся, не го­воря уж о Рыбакове. Догадливый Антон это успел заметить и решил стоять на своем и Пашу не выдавать: Колонтайцу все одно от тюрьмы не отвертеться, а Няшину пропадать незачем.

Сырпин мысленно потирал руки: его расклад как раз устраивал. «С покойником потом разберетесь. В аэросани он все-равно не влезет. Забирайте задержанного и пора возвращаться», - предложил Сырпин. Ночевать в грязной избушке рядом с покойником ему не улыбалось. Остальным - тоже. Вскоре зимовье опустело, и Антон из него как в воду канул. Но когда Паша Няшин вернулся, он по следам, как по книге, происшедшее прочитал, все понял: это незахороненный покой­ник беду накликал. Малость подумал и принял свое решение: погру­зил гроб со старым телом на нарты, впрягся в нелегкую ношу и - не смог утащить, тяжело. Тогда он поставил гроб на место, вытряхнул из него покойника на старое одеяло, завернул и увязал кокон, погру­зил на нарты и утащил его в тайгу навсегда. И где там захоронил или спрятал - никто не знает. Как никто не знает дальнейшей судьбы Ня­шина. Наверное, парень в другие места ушел. Да никто его и не искал и искать не думал, потому, что Колонтаец свою связь с ним не выдал. Рыбаков же, чтобы не портить отчетность и отношения с райкомом, до сути доискиваться не стал. Тем не менее, у Колонтайца судьба опять не складывалась. В том числе и по его личной болтливости: сам назвался племянником Евсея Клейменова. А не надо было. Но обо всем по порядку.

По прибытии группы захвата в Сургут, Колонтайца водворили в ту же камеру, из которой он так недавно сбежал. После таежной избуш­ки, вонючая камера показалась Колонтайцу обжитой и даже уютной: светила электрическая лампочка, было довольно тепло, а немного­численные ее обитатели пили настоящий грузинский чай и уважи­тельно угощали им Колонтайца, который казался им пришельцем из другого мира. Теперь можно было не заботиться о ежедневном про­питании, заготовке дров и прочих мелочях жизни. За него это будет впредь делать «Хозяин» в течение назначенного судом срока. С этой своей грядущей участью Колонтаец почти смирился и на время успо­коился. Мелкотравчатые аборигены каталажки уступили ему лучшее место на нарах, Колонтаец с наслаждением растянулся на них и уснул сном праведника и невинного страдальца за правду. Снился ему Паша Няшин, страшные хантыйские идолы и мертвый Евсей Клейменов с чашей золота. «Зачем не похоронили вы меня между могил моих то­варищей на глубину сажень? - спрашивал он. - За это не найдете вы царского золота и никто его не найдет во веки веков. Аминь».

«Раз ты эту кашу заварил, то сам ее и расхлебывай, - отчитывал капитана Ермакова начальник райотдела. - Это именно по твоей те­леграмме, мы не разобравшись, этого бича задержали, а он возьми да и сбеги. Теперь твой протеже со стрельбой на весь округ шухер устроил, перед райкомом не оправдаться. Если ты этого бродягу не сумеешь закрыть, уволю по несоответствию. Не забывай, что на тебе нераскрытое убийство Батурина висит. Если хочешь дальше служить - старайся». И Ермаков старался.

На первом же допросе, который вел легко установивший личность арестованного, капитан Ермаков, Колонтаец дал признательные пока­зания относительно своего побега, спровоцированного, якобы, исклю­чительно ротозейством сопровождающего милиционера. По легенде Колонтайца, бежал он без подготовки, не имея сообщников и неведо­мо куда, лишь бы подальше. Оказавшись на берегу протоки, оклик­нул, с трудом выгребающего против течения, рыбака и напросился в гребцы. Рыбаком, якобы, оказался Евсей Клейменов, который укрыл и приютил Колонтайца на зиму, ничего не спрашивая, кроме помощи по домашним делам: вода, дрова и прочее. Жили спокойно, мирно молились господу по старым книгам. Да на беду на танкетке нагряну­ли геологи, которых, любивший покой, Евсей встретил неприветливо и, угрожая ружьем, попробовал завернуть назад от дома. В ответ на это геологи бросили гранату, а Евсей с перепугу выстрелил. Колон­таец, чтобы не допустить трагедии, геройски вырвал у Евсея ружье. Но геологи все равно перепугались и укатили, предательски уманив за собой собаку. От испуга или от тоски по Орлику, Евсей вскоре лег в свой любимый гроб умирать, оставив Колонтайца сиротствовать. Но отпеть новопреставленного Колонтаец не смог из-за неумения и потому не торопился хоронить. Но долго Евсею спокойно пролежать в нем не пришлось, потому что в аэросанях приехала милиция и все перетрясла, устроив везде тарарам, который и мертвого поднимет, не то, что голого из бани выгонит.

Свидетели в своих показаниях сбивались. Александров показал, что стрелял из винтовки Колонтаец, а уж потом геологи бросили между ним и вездеходом толовую шашку, исключительно из само­обороны. Петрухин утверждал, что стрелял из дробовой одностволки человек, одетый в хантыйскую оленью доху. Был ли это Колонтаец, утверждать точно не может, поскольку сквозь запорошенное стекло лица различимы плохо. Кто кинул толовую шашку - он не видел, так как сидел за рычагами машины и ему было некогда отвлекаться. Па­цевич заявил, что стрелял по ним из двустволки человек хантыйского обличия и в оленьей дохе. И если бы ему удалось его еще раз увидеть, то тогда опознал бы уверенно. Причиной выстрела он считает охот­ничью лайку, Орлика, которого эти двое у них с Петрухиным пере­манили или украли. Толовую шашку бросил он, Пацевич, ради само­обороны и, чтобы предупредить выстрел из второго ствола. Шашки они всегда берут с собой в рейсы по тайге, для расчистки завалов на дорогах.

На вопрос о собаке, Колонтаец пояснил, что истощавшая от голода собака сама к ним прибилась и осталась жить. А как ее зовут, он узнал лишь когда приехавшие геологи ее окликнули. Больше ничего рацио­нального из перекрестных допросов и очных ставок извлечь Ермаков не смог, как ни бился. Сырпин же требовал ежедневных докладов о ходе следствия, которое само собой, без его вмешательства, шло в нужном направлении: никакой банды и перестрелки не обнаружива­лось, а произошло мелкое столкновение из-за украденной собаки.

По мнению Ермакова в отношении примененного оружия в пока­заниях всех фигурантов следствия обнаруживалась явная нестыковка: один говорил о винтовке, другой об одностволке, третий о двуствол­ке. Однако при обыске дома обнаружились только одноствольный и двуствольный дробовики. Колонтаец стоял на том, что никакой вин­товки в глаза не видел. Разбитая выстрелом фара исчезла бесследно. В этих обстоятельствах присутствие в деле винтовки стояло под боль­шим сомнением и это огорчало Ермакова: убийство из винтовки лес­ника Батурина продолжало висеть на нем нераскрытым. Обнаружь­ся у Колонтайца винтовка, на него можно было бы навесить дело об убийстве Батурина. Кандидат для этого вполне подходящий: детдо­мовец с манией грабить кассы, умелый стрелок, легко пускающий в ход оружие, беглец из-под стражи, обязанный к уплате алиментов. Лагерь такому на роду написан. Однако не получается с обвинени­ем в применении оружия: из трех свидетелей только один показал на Колонтайца, двое других сомневаются, а сам он на себя стрельбу не берет, показывая на Евсея Клейменова, который уже скончался по не­известной причине, еще не вскрыт и даже не опознан, так как из-за сильных буранов вывезти его труп из избушки никак не могли со­браться. И даже Орлик куда-то запропал: последний раз его видели на Черном мысу в составе собачьей свадьбы, после чего он на глаза не появлялся. Может быть загрызен другими псами. Спрашивается, из-за чего тогда весь этот сыр-бор?

Наконец, возвратился вездеход с участковым и понятыми, кото­рые ездили поднимать труп Клейменова. Они запротоколировали и рассказали удивительные, просто мистические вещи: труп бесследно исчез, как не бывало. Крест лежит, гроб стоит, сверху крышка, а вну­три пустота. Правда доски в нем изнутри пообтерты, как бывает при частом употреблении, но владельца не обнаружилось ни внутри, ни поблизости. И даже никаких следов на снегу вокруг дома - как ис­парился. Вообше-то бураны были...

Дело застопорилось: опознавать оказалось некого. Вскрывать тем более. Возник вопрос: так ли уж мертв был этот самый Евсей, когда подвыпившая группа захвата обнаружила его в гробу. Может быть - мертвецки пьян? А если все-таки мертв, то как он испарился?

Допрошенный по этому поводу, Колонтаец уверенно пояснил, что лично для него в исчезновении старика нет ничего удивительного, по­скольку неотпетые покойники всегда по свету шарашатся. Он и рань­ше примечал за ним такую способность внезапно исчезать и затем объявляться. А все потому, что старик колдун, ведьмак, потому и дом его стоит на речке Шайтанка. По поводу гроба он может добавить, что старик его изготовил давно и для себя, любил в нем отдыхать, иногда даже закрываясь крышкою, для тепла. И этим очень пугал Колонтай­ца, когда ночью, в освещенной одной лампадкой комнате, с треском сбрасывал с гроба крышку и садился в нем в белых рубахе и кальсо­нах. Когда же он упокаивался в гробу, то был почти неотличим от мертвого, остывал и почти терял дыхание. Великолепно, что теперь в камере Колонтаец от его соседства свободен. За что милиции особое спасибо. Разумеется, сказанное Колонтайцем, Рыбаков в протокол до­проса заносить не стал, а еще раз перечитал ту часть дела, в которой говорилось о пребывании Миронова в психолечебнице. Дело приоб­ретало затяжной и бесперспективный характер. Предстояло ловить призрака, о котором известно было лишь то, что он Евсей Клейменов и все. Дополнительный обыск в избушке дал результаты: на чердаке обнаружились, покрытые пылью и ржавчиной, итальянская винтовка «ГРА» без патронов и кортик офицера царского флота. По толщине пыли, можно было предположить, что к ним никто не прикасался лет тридцать. Однако именно эти вещдоки насторожили до этого инерт­ного Охотникова. Донесение о находке и случившемся он направил в свое Управление и попросил ориентировку на Евсея Клейменова и его вероятного племянника - Миронова Антона Аркадьевича. Ответа не было очень долго.

За это время Ермаков закончил следствие по факту злостного хулиганства с применением оружия, а также побега из-под стражи Миронова-Колонтайца и передал дело в суд. И хотя факт хулиганства Миронова следствием так и не был доказан, а под стражу Миронов был взят неправомерно, суд, самый гуманный и справедливый, вынес приговор о заключении Колонтайца в колонию общего режима на три года. Чтобы другим неповадно было из-под стражи бегать и в лесу скрываться.

И только тогда, когда осужденный Миронов, он же Колонтаец, от­был по этапу к месту отбытия наказания, Охотников, наконец, полу­чил из Управления ответ на свой запрос, от которого у него сразу за­чесалось во всех местах. Из поступивших документов следовало, что имя Евсей Клейменов носил активный участник кулацко-эсеровского мятежа, главарь банды белоказаков, участник незнамовской аван­тюры, вероятный казначей антисоветского подполья на территории области, заочно приговоренный к расстрелу, которого следует разы­скать, опознать и задержать до особого распоряжения. Что же каса­ется Миронова Антона Аркадьевича, то он белобандиту Евсею Клей­менову отнюдь не племянник и даже не родственник. А, наоборот, внучатый племянник командарма Второй конной Миронова, убито­го по приказу Троцкого, и сын красного командира Аркадия Ильича Миронова, репрессированного за рассказы о революционных подви­гах своего дяди в 1938 году, в том же году расстрелянного и реаби­литированного в пятьдесят пятом. Антон о причине смерти отца и о его происхождении и судьбе, вероятно, ничего не знает, поскольку связь с родственниками у него прервалась в 1942 году, когда лет ему было «всего ничего». Мать Антона, фельдшер по образованию, после ареста мужа и рождения Антона, долго перебивалась случайными за­работками: на постоянную работу членов семьи изменников Родины принимать не рекомендовалось. Выручало умение шить и природная приветливость и оптимизм, которыми она располагала к себе заказчи­ков, независимо от ранга. Жили они с Антоном ни хорошо, ни плохо - как все. И надеялись на светлое будущее. Но грянула война с фаши­стами. Про медицинское образование Мироновой сразу вспомнили и мобилизовали ее для работы по специальности в одном из госпиталей Тюмени. Раненых поступало множество, а в госпиталях не хватало не только лекарств, а в том числе элементарного тепла из-за недо­статка дров. Между тем, дрова в заречной части города на деревооб­делочных предприятиях имелись, не хватало только транспорта для их доставки: на фронт ушли и машины и лошади. Зато сани остались, а лошадей заменили женщины. Каждый день, после смены, медра­ботники нагружали сани мерзлыми чурками и на себе волокли их по льду реки к остывающим печам госпиталей. Во время одной такой ночной операции Татьяна Миронова провалилась в прорубь. Подру­ги ее немедленно выдернули, но до ближайшего дома, где бы можно было переодеться и согреться, оказалось очень далеко, и мама Антона продрогла до костей. Проболела она недолго - антибиотиков тогда не было. Да и точный диагноз никто не знал: то ли воспаление почек, то ли легких. На похороны Антона из-за мороза не взяли и могилы сво­ей мамы он никогда не увидел. Маленького Антона приютила сестра матери - красивая и веселая тетя Зоя, ведущая артистка драмтеатра. В меру своей занятости, она заботилась о маленьком племяннике и, наверное, даже его любила, как может любить чужого ребенка неза­мужняя женщина из богемы. Просто старалась его кормить, одевать и не обижать, чтобы не стыдиться людей. Других родственников, кроме тети Зои, у Антона не было во всем свете. Но он об этом не задумы­вался. Он ждал весны, когда расцветут одуванчики и их можно будет сдувать. Настоящих игрушек у Антона никогда не водилось.

Весной, в театр, где работала Зоя, пришел приказ: сформировать из молодых и незамужних актрис фронтовую бригаду, для срочного выезда в действующую армию. Из-за Антона, решение о включении Зои Мильянцевой в состав фронтовой бригады долго не принималось, согласовывалось и откладывалось. Когда же оно, наконец, оказалось принято, и фамилия Мильянцевой появилась в приказе, до отхода поезда оставалось не более двух часов. Обезумевшая и растерянная актриса только и успела, что наскоро собраться, схватить в охапку Антона и бегом примчаться к месту погрузки. «Это что за чемоданчик с ножками? - грозно сдвинул брови замполит командира бригады. - Не с собой ли ты его взять надумала?» Зоя сбивчиво начала пояснять, что Антон мальчик смирный и не помешает, а оставить его не с кем и негде. Однако строгий замполит не стал и выслушивать, а приказал сдать ребенка начальнику вокзала, для распределения в детский дом. На всю процедуру отпустил пятнадцать минут. И засек время по вок­зальным часам. Паровоз к составу уже прицепляли, и вагоны дерну­лись. И Зоя побежала исполнять приказ - куда ей было деваться в во­енное время. Не до племянников. Так Антон оказался в детском доме, а Зоя Мильянцева на фронтах. Военная карусель, роман с офицером, неудачное замужество, неустроенная личная жизнь и творческие ис­кания заставили актрису забыть о малолетнем племяннике. Нельзя сказать, чтобы она его совсем не пыталась искать. Но делала это вяло и, после нескольких отрицательных ответов на запросы, свои попытки прекратила. А Антон тем временем воспитывался в сельском детдоме имени Александры Коллонтай, далеко от города и железной дороги. Возможно этому обстоятельству он обязан достаточным воспитани­ем, прилежанием и любовью к знаниям. После семилетки Антона, как и прочих его сверстников-детдомовцев-колонтайцев отправили по наторенной дорожке в ремесленное училище при заводе «Эльмаш» в городе Свердловске. Обучаясь профессии слесаря-сборщика, Антон одновременно посещал вечернюю школу рабочей молодежи, благо­даря чему ко времени призыва в армию уже имел среднее образова­ние. Грамотные нужны были прежде всего на флоте. Антон попал на тихоокеанский, дослужился до старшины водолазного бота и попал под досрочную демобилизацию по сокращению вооруженных сил. Сокращенный морячок вернулся в Свердловск, вне конкурса посту­пил в Лесотехнический институт, который окончил, распределился в Тюмень, где дослужился до технического инспектора обкома проф­союза работников лесной промышленности, но умудрился набузить с властями, для воспитания попасть в психолечебницу, после выхода из которой завербовался на Север. Разведен, деньги на содержание дочери до своего административного задержания высылал исправно. Связь его с Клейменовым, по имеющимся данным, ранее не просма­тривалась и пути их не пересекались. Но следует учесть то обстоя­тельство, что время от времени, на территории Сургутского района обнаруживаются у населения разрозненные ценности ранее принад­лежавшие царской фамилии, возможно, из тех, что пропали из зрения органов и не были своевременно изъяты у царской семьи в Тоболь­ске. Кроме того, у Клейменова могут храниться ценности Сибирского казачьего войска или золотой запас кулацко-эсеровского подполья, или казна Сибирского правительства, выгруженная с парохода и спрятанная в тайге. Необычная находка - флотский кортик наводит на эту мысль и настораживает. А потому, старшему лейтенанту гос­безопасности Охотникову приказывалось приступить к поиску Евсея Клейменова, опознанию и задержанию его, изучению его связей и знакомств, поиску сообщников, имея в виду обнаружение скрытых от государства ценностей. На то, что и Миронов и Клейменов оба происходили из казачьего сословия предлагалось обратить особое внимание. Охотников запросил из суда дело о злостном хулиганстве Миронова, изучил его всесторонне и стал готовиться к экспедиции на речку Шайтанку, где, по слухам, уже вовсю хозяйничали геологи. Вот вам и «кузькина мать».






ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ТЮРЬМА НЕ МАТЬ РОДНА




_Я,_например,_на_свете_лучшей_книгой_

_Считаю_Уголовный_кодекс_наш._

_Вы_вдумайтесь_в_простые_эти_строки,_-_



_Что_нам_романы_всех_времен_и_стран!_ -

_В_них_есть_бараки,_длинные_как_сроки,_

_Скандалы,_драки,_карты_и_обман..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


В стране, одна часть населения которой уже отсидела, другая часть сидит в заключении, а третья - ее охраняет, отношение к заключению своеобразное, угрюмо-философское, порождающее тюремный фоль­клор, блатные легенды и уголовную идеологию. Авторами последней, как ни странно, но следует считать большевиков, которые с тюрьмами и порядками в них знакомы были не понаслышке, а по собственному опыту, мало отличавшемуся от криминального. Революционный ло­зунг «Грабь награбленное!» придуман бывшими политкаторжанами, теми самыми, которые признавали уголовный мир, как «социально­близкий». На низменные грабительские инстинкты опирались крас­ные лидеры и не ошиблись в расчетах. В надежде пограбить, встава­ли под знамена большевизма многие вчерашние «урки». Одни из них погибли на фронтах, некоторые отъявленные негодяи расстреляны своими же, но некоторые выслужились в начальники и даже в чеки­сты. Жили в достатке, но с многолетними привычками расставались плохо и попадали под наказания, а иногда и избегали расплаты. Эти на службе органам были усерднее всех и выслуживались не щадя лич­ного времени. Привычка к власти засасывала и не отпускала. Слово «начальник» в массах трудящихся воспринималось как ругательное, тюрьма воспринималась как «мать родна», а отбывшие в ней нака­зание украшали себя наколками «не забуду мать родную». Наколки считались даже модными, особенно в среде пацанов. В середине ше­стидесятых властям удалось придавить уголовный антимир, но от­дельные рецидивы еще оставались и грозили при ослаблении лечения перейти в метастазы. В то же время, стройки народного хозяйства и большой химии требовали все больше РАБСИЛЫ. Ее черпали из чис­ла совершивших незначительные преступления, за которые в других экономических условиях лишать свободы было бы не обязательно, но партия требовала, суды исполняли и рабсила потоком текла в ла­геря. В большинстве лагерей верх держали уже не «урки», а вполне спокойные «мужички», мечтающие о «зачетах» и сокращении срока. За эту мечту старались работать так, как не рабатывали на воле. Зна­чит - перевоспитывались. Для быстрейшего перевоспитания, работа зэкам должна бы поручаться самая трудная. Однако в стране ликви­дированной безработицы с трудной работой случались проблемы. Канал имени Москвы строить закончили, Каракум-канал достраивать забросили, законсервировали и сталинскую «дорогу смерти» на Но­рильск - пятьсот первую, пятьсот вторую и пятьсот третью стройки. Выход нашли в расширении объемов лесоповала. В самой богатой стране мира других предметов экспорта, кроме круглого леса, пуш­нины и рыбопродуктов не оказалось, а потребности в валюте ощуща­лись огромные. Вольнонаемные с поставками леса за рубеж не справ­лялись и на помощь им кинули весь резерв рабсилы - заключенных.

Один из лесных регионов, который предстояло вновь осваивать заключенным, удачно расположился вдоль недавно построенной та­ежной железной дороги Тавда - Сотник. Вдоль полотна, в сосновых и еловых массивах, через каждые сорок-пятьдесят километров - запрет­ные зоны, колючая проволока и лагеря, лагеря, бараки и штрафные изоляторы - это уж как положено. Называлось это почтовым ящиком с индексом и номером. Обычно неподалеку от зоны - нижний склад древесины и погрузочная площадка, дальше в тайгу накатанная ле­совозная дорога и от нее дорожки поменьше - усы, непосредственно в лесосеки и на верхние склады древесины. В лесосеках - вагончик для охраны, вагончик для склада, теплушка для зэков (не всегда и не везде) и площадка для техники: трелевочных тракторов и погрузчи­ков. В складике - бензопилы вальщиков, топоры сучкорубов и тросы чокеровщиков. А еще запасы бензина и масла, и, изредка, что-нибудь еще. И охрана и технический персонал леспромхоза - все в одина­ковых погонах внутренних войск. Один только план лесопоставок государственный, а значит, закон. Впрочем закон в зоне кругом: сна­ружи официальный, а изнутри - тайный, воровской. И заключенному первого срока надо меж ними так извернуться, чтобы ни один из них не нарушить и не попасть меж ними как в жернова - иначе беда. В такое место и направили осужденного Миронова-Колонтайца - рабо­тать под охраной по своей лесной специальности, давать лес Родине и, заодно, исправляться.

Еще на пересылке, бывалые зэки ему завидовали: в хорошую ша­рашку Колонтайца направили. В ней не отсидка, а сплошное «ЧМО». Начальник мягкий и вертухаи не вредные. И для иллюстрации расска­зывали как тамошние зэки за два ящика свиной тушенки и ящик сгу­щенки продали вольнонаемным из смежного леспромхоза только что полученный исправительно-трудовой колонией новенький трелевоч­ный трактор. Прямо в лесосеке перекинули со своего трелевочника на леспромхозовский новую облицовку и кабину, а старую разбитую поставили на свое новое шасси. После этого леспромхозовцы уехали перевыполнять план на новом шасси со старой кабиной, а заключен­ные отправились отдыхать по случаю преждевременно вышедшего из строя новенького с виду трактора. Колонтаец по поводу своего этапа и назначения тоже не очень печалился: еще студентом он три меся­ца провел в тайге вдоль будущей трассы дороги Тавда - Сотник - в составе экспедиции определял запасы деловой древесины. Эта рабо­та называлась таксацией. Места вдоль будущей трассы раскинулись дикие и одновременно привольные. Речки, распадки, гривы, урочи­ща и редкие дороги и тропинки Колонтайцу хорошо запомнились и врезались в память почти с топографической точностью, поскольку по оценке запасов древесины в районе он писал курсовую работу и за­щищал диплом. Поэтому в таежную зону он ехал без боязни, как едут в свою деревню после работы в городе. А работать везде надо, хотя и платят по-разному. Заключенным в те времена еще платили сносно и можно было заработать к моменту освобождения. На это надеялись и против власти не очень озлоблялись.

К тюремным порядкам привыкают трудно, некоторые ломаются, не все сохраняют достоинство. Однако Колонтайцу, можно сказать, повезло в самом начале. Когда его после суда привезли в настоящую тюрьму в Тобольске и втолкнули в общую камеру, он остановился у порога, привыкая к сумраку и не зная, как себя вести и что делать. Он уже знал, что ему предстоит перенести «прописку» в камере, про­цедуру неприятную и жестокую. Однако этого не случилось. Из глу­бины камеры, от окна, со шконки поднялся не кто иной как Петька Ворона и радостно объявил для всех: «Кто к нам причалил! Да это же сам Колонтаец собственной персоной! Не ожидал, не ожидал. А нам приходилось слышать, что ты, после того как Мишку Тягунова «замочил» и с кассой скрылся, попал было к ментам, но сумел «сва­лить» на волю. Значит, все-таки повязали тебя. Жалко конечно, но все здесь будем, сколь веревочка ни вейся. Проходи, братан. Подвинь­тесь, архангелы, рекомендую вам Колонтайца: свой в доску, работает по-крупному. Брал банк. Влип в ментуру и закосил под психа. Отсидел в психушке, завербовался, взял кассу на «мокрухе» и не смог ото­рваться. Сам из детдомовцев, родители блатные...» После такой атте­стации Колонтайца зауважали и не досаждали. Кореш - он и в тюряге кореш. Ворона только что получил свой очередной срок - пятнадцать лет и ждал отправки в Харп, откуда возвращались редко. Но Ворона в уныние не впадал и наставлял Колонтайца: «Неправильно, что у тебя наколок нет - никто из блатных твоей масти не различает. Наколка - все равно, что ксива. Вор, если он блатной и правильный, должен носить наколки, как солдат медали. И добавлять их в каждый свой срок, чтобы все видели кто такой, какие заслуги в воровском мире имеет, какой масти и достоинства. Вор без наколки - как справка без печати, только на подтирку для фуфеля. Никто его не уважает и за свой воровской стол не примет. Такому в зоне не выжить». Колон­таец и без Ворониного наущения понимал, что в зоне в одиночку не выжить и надо приспосабливаться к ее порядкам, чем-то поступаться. С волками жить - по волчьи выть. Однако налагать на себя несмы­ваемое клеймо не торопился: искал настоящего художника. А Ворона уже придумал для наколки сюжет: «Ты у нас кореш не простой, с изюминкой. И наколка тебе нужна под масть подходящая. Крест, змея и кинжал, русалки с тюльпанами - это для пацанов. Тебе по смыслу кот вполне подходит - он означает, что обладатель наколки склонен к побегу или уже однажды подорвал с кичи. Только кота носить тебе не в жилу - ты у нас не просто сбежал, а в тайге скрывался, как медведь в берлоге отлеживался. Значит, наколем тебе медведя, который разры­вает прутья клетки и вырывается на волю». И ведь уговорил Колонтайца. Может быть, потому что наколоть медведя Колонтайцу выпало знаменитому между блатными, да и не только между ними, художни­ку, с даром, можно сказать, от бога. Звали его Володька Евтифеев, а отзываться он привык на кличку Малый, данную ему за молодость и внешний вид. Был он не блатной, но и не совсем чтобы голодный - та­лант и ремесло выручали. Тушью и двумя иголками Малый создавал на телах сокамерников шедевры, за которые полагалось платить даже в заключении. Самый ходовой эквивалент в тюрьме - продукты, чай и табак. Малый не голодал, но и не заедался. Тянул общую лямку и от­водил душу художествами. Когда-то он был нормальным парнишкой из рабочей семьи, проживавшей поблизости от привилегированной школы с английским уклоном. По советским порядкам, учиться по­лагалось в школе по месту жительства и ни в какой другой, даже если тебе не мил уклон английский, а мил художественный - никто тебя не спрашивает. Это и сгубило малого. Учился он средне, зато любил рисовать и этим славился на всю школу. Редкая стенгазета и тем бо­лее агитплакат обходились без его участия. Володьке прочили судьбу Перова и он сам об этом грезил. Но однажды вмиг все сломалось из-за его же таланта, неважной учебы и привычки спорить со старшими, не особо задумываясь о последствиях. В нем просто кипела вера в выс­шую справедливость и непогрешимость советской социалистической идеологии. Однако те, кто эти мысли ему ежедневно внушали, жили другими принципами и поступали иначе, чем говорили. Однажды, к очередному празднику Великой Октябрьской социалистической ре­волюции, в школе объявили конкурс на лучший рисунок на свобод­ную тему. Подразумевалось, что дети принесут рисунки по тематике праздника. Так оно в общем-то и случилось. Все подростки-участники принесли добропорядочные картинки с изображением краснознамен­ных демонстраций и революционных событий, срисованных с откры­ток. Евтифеев же выставил на вернисаж картину на четырех склеен­ных листах чертежной бумаги под названием «Очередь за ливерными пирожками». Рисовальным углем он изобразил ту самую очередь к пирожковой тележке на углу улиц Республики и Орджоникидзе, что ежедневно привлекала его внимание и дразнила желудок по пути в школу. Это сейчас, в наше сытое время про ливерные пирожки подза­были, а во времена детства Володьки это чудо кулинарного искусства мясокомбината славилось в определенных кругах питательностью, вкусным запахом и главное - доступной ценой. На десять копеек, что выдавались Володьке ежедневно на обед, можно было купить целых два пирожка и еще оставалось две копейки на завтра. Присоединив их к завтрашним десяти, можно будет приобрести уже целых три «тош­нотика» и насытиться «до отвала».

Благодаря электрическому подогреву, пирожковая тележка исто­чала запахи горячего ливера на кварталы кругом и манила к себе го­лодных, среди которых обнаруживались не только собаки или кошки. Для недоедающего за скудным семейным столом Володьки, посеще­ние пирожковой тележки стало и самым желанным, и самым ярким, и самым значительным событием жизни. Естественно, что он пожелал отобразить его на бумаге и сделать свои эмоции достоянием школь­ной общественности, еще не в полной мере осознавшей значение пирожковой тележки для современности. Изображение на представ­ленном им панно впечатляло. В центре композиции, за пирожковой тележкой, торговка с обвисшими щеками и оплывшей шеей, в про­масленном халате, застегнутом вокруг объемистого животика только на одну пуговицу замахнулась на тощую дворовую шавку, выпраши­вающую подачку на задних лапках. У лотка - старушка, в нищенских обносках, пересчитывает копейки на сморщенной ладошке. Одетый легко, не по сезону, студент, без шапки, в очках и коротких брюках, жует пирожок и читает на ходу конспект. Трое живописных забулдыг только что приобрели бутылку и пришли за закуской. Мальчишка-карманник лезет в карман одному из пьяниц, а пенсионерка с полной сумкой продуктов делает вид, что не видит кражи, в то время как из ее собственной сумки тащит курицу здоровенный кобель. Слепой ни­щий заметил кражу и замахнулся палкой на наглого кобеля. Дружин­ники по охране общественного порядка, с повязками на рукавах, об­шаривают карманы у пьяного... И над всем этим безобразием, на углу здания плакат-призыв: «Ленинским курсом - вперед к коммунизму».

Сначала картина Евтифеева произвела в школе настоящий фурор: на переменах вокруг нее толпились. Смотреть на картину ходили це­лыми классами: пирожковую тележку знали все и персонажей карти­ны узнавали. Володька в одночасье стал знаменитостью и гордостью школы. Однако известность художника часто бывает чревата ослож­нениями, так же как резкие взлеты - крутыми падениями. Не стал исключением и Володька.

В один из дней по вызову директора, случилось посетить школу вы­сокопоставленному папаше нерадивого оболтуса по кличке Червонец. Разговор состоялся нелицеприятный, стороны обвиняли друг друга во невнимании к воспитанию великовозрастного ребенка, обретшего привычки, которые и во взрослой среде считаются вредными, а уж в школьной - и вообще нетерпимы. Расстались директор с родителем взаимно неудовлетворенными друг другом. Директор пригрозил ро­дителю педсоветом и исключением, а родитель строгими мерами, сам не зная какими. И вдруг, при прохождении школьного коридора ему попало на глаза Володькино панно: «Ленинским курсом...» «Да это же политическая незрелость! - обрадовался папаша. - За карикатуру на советскую действительность по голове не погладят. Ну, держись теперь, директор!» И, пользуясь служебным положением и домаш­ним телефоном, немедленно просигналил по всем доступным инстан­циям о недостатках политического воспитания в некогда образцовой школе. Телефонное право сработало, и машина просвещения закру­тилась. Первым делом в школу явились двое в серых пальто, сняли со стены антисоветский плакат «Очередь за ливерными пирожками» и оформили протокол изъятия. Вслед за этим состоялось партийное собрание школы, на котором старшую пионервожатую и завуча шко­лы исключили из партии (за этим подразумевалось и увольнение с работы), а директору объявили строгий выговор с занесением в учет­ную карточку. Горком решение собрания утвердил. За этим последо­вал педагогический совет школы, на котором рассматривался вопрос «О состоянии воспитательной работы в школе» и об исключении из школы Евтифеева и Червонца за антиобщественное поведение и мо­ральное разложение. Мудрые педагоги Червонца исключили без дол­гих разговоров, а Евтифеева захотели выслушать. Уже зная об исклю­чении Червонца, из глупой юношеской солидарности Володька на педсовете уперся, заблуждений своих не признал, более того: допу­стил ряд неосторожных антиобщественных высказываний, которые тут же учли и занесли в протокол. После этого педсовету не остава­лось ничего иного, как исключить и его. С этого судьбоносного реше­ния и пошли они с Червонцем по тюрьмам. Ну, допустим, Червонец к этой романтике сам стремился, а Владимир с детства мечтал о другом и собирал все красивое. На чем погорел во второй раз. Посадили его не сразу, а дали расслабиться, чтобы установить его антисоветские связи, если удастся - группу. Чтобы потом задержать всех разом. По стране такие случаи уже были не раз зафиксированы. И отличившие­ся чекисты получили достойные их награды. Поэтому в окружение Малого (так его условно назвали чекисты) внедрили сексота и уста­новили за Владимиром наблюдение. Но парнишка ничем антиобще­ственным себя не проявлял, а все старался устроиться на работу: то в типографию, то театральным осветителем. Разумеется, не без участия КГБ, безрезультатно. Наконец, долговременная и безуспешная слеж­ка принесла ожидаемые результаты: паренек променял свой старый велосипед «ЗИЧ» со сломанной передней вилкой, не поддававшейся ремонту, на такой же неисправный старинный кремневый пистолет, без кремней, но с великолепно инкрустированной перламутром руко­яткой. «ЗИЧ» для всех друзей Малого был предметом зависти, и каж­дый пацан мечтал иметь такой многоскоростной, легкий, дюралевый, пусть даже неисправный, но с перспективой на ремонт в отдаленном будущем, когда научатся сваривать дюралюминий. Состоявшийся обмен вызвал среди подростков много толков и весть о нем дошла и до ушей КГБ, который не замедлил прореагировать. Приобретение раритета там расценили не иначе, как возможную подготовку к терро­ристическому акту, жертвами которого могли стать директор школы, секретарь школьной парторганизации и другие облеченные властью должностные лица, даже назвать которых - и то боязно.

При аресте Евтифеев, он же Малый, оказал упорное сопротивле­ние и пытался скрыться в соседских дровяниках, но был разыскан ищейками, которые больно пацана покусали. Сотрудники изъяли: старинный кремневый пистолет в непригодном для стрельбы состоя­нии, рисунки и дневник Малого, в который по велению души заносил свои мысли, сомнения, наблюдения и огорчения. В результате про­чтения и анализа дневника раскрылась антисоветская, диссидентская сущность недоросля, который сомневался в справедливости распре­деления материальных благ на примере своих одноклассников, и в не­обходимости поддерживать мировой пролетариат, в то время когда свой рабочий живет впроголодь и ходит в ватнике в будни и празд­ники. Вот из таких, сомневающихся и вырастают потом диссиденты, готовые выйти даже и на Красную площадь, чтобы демонстрировать свое несогласие с действиями Правительства, пусть это будет даже ввод наших войск в бунтующую Прагу. Хватит демократии: Хрущева нет, оттепель закончилась и форточка захлопнута - дышите со всеми вместе, как велено. Оружейные эксперты признали пистолет условно пригодным для стрельбы, ценным антикварным произведением ис­кусства и собственностью государства, якобы похищенной или уте­рянной из музея еще в 1943 году. Характеристику из школы Володе дали тоже неважную: учился с ленцой, не вступал в комсомол и не хо­дил на праздничные демонстрации. Это означало, что тюрьмы Мало­му не избежать уже не только за хранение огнестрельного оружия, но и за скупку краденого государственного имущества в особо крупных размерах. За все заслуги по совокупности, дали Малому пять лет об­щего режима, и, говорят, еще мало - могли бы больше. Недосягаемо­вкусные ливерные пирожки теперь снились ему по ночам на тюрем­ной койке. Из детской колонии Малого перевели во взрослую, где его уже знали как одаренного художника по телу и доверяли делать наколки особо заслуженным. К числу последних неожиданно причис­лили и Колонтайца.

Ни на руках, ни на груди Колонтаец колоть себя не дал - постес­нялся. Татуировку ему сделали на бедре, чтобы прикрывалась тру­сами. Картинка получилась великолепная - Малый как следует по­старался, и все жалел, что она для всеобщего обозрения оказалась труднодоступна. Ворона такого решения тоже не одобрил: автори­тетные воры так не делают. Но, что сделано - то уже сделано и не исправить никогда. К тому же неумолимая судьба их с Колонтайцем развела уже вскоре. Каждому - свой этап, своя судьба и свои наколки.

По наколке и с учетом образования, блатной, смотрящий в зоне, определил Колонтайца на легкую работу: точить пильные цепи к бен­зопилам - это теплее и безопаснее, чем в лесосеке. Цепи тупились быстро и работы пилоточам всегда было больше, чем достаточно. Сами бензопилы тоже часто выходили из строя, чем доставляли мас­су неприятностей техноруку леспромхоза - полноватому лейтенанту средних лет с бегающими глазками. Бензопилы считались большим дефицитом и поступали в леспромхоз строго по разнарядке Главка и сугубо под спущеный государством план из расчета моторесурса каждой пилы в моточасах, пересчитанный на производительность в кубометры сваленной древесины. Выход из строя каждой пилы гро­зил невыполнением плана и строгими взысканиями. Приглядевшись к Колонтайцу, технорук придумал приобщить технически грамотного зэка к ремонту бензопил. Благо, что маломальская ремонтная база на нижнем складе имелась - без этого нельзя. Колонтайцу задача по­казалась интересной и к ремонту он отнесся творчески. Из двух-трех сломанных бензопил получалась одна исправная и вполне работоспо­собная, наравне с новой. Знания, полученные Колонтайцем в инсти­туте, вдруг всплыли из забытая и отчетливо проявились. Отдельные детали нехитрого механизма удалось восстанавливать своими сила­ми, но, в основном, вышедшим из строя узлам требовалась замена на новые. «Вот, если бы еще и запчастями разжиться, то каждая «Друж­ба» отпилила бы по два срока: за себя и за того парня». - подал идею техноруку Колонтаец. Хитрый технорук уже и сам о таком думал. Списывать навсегда вышедшие из строя бензопилы ему приходилось ежемесячно. Налаженный Колонтайцем, ремонт неожиданно создал обменный фонд бензопил, который позволил изъять из оборота и реализовать на стороне среди гражданского населения совершенно новенькую «Дружбу». В результате у технорука в кармане образова­лась совершенно не маленькая сумма, а в голове возникло желание получить еще, чтобы на «Землю» вернуться не бедным. В Перми, на заводе, где делали бензопилы, начальником охраны служил однокаш­ник технорука. Приятелям удалось встретиться и договориться. В об­мен на неучтенную древесину, в зону стали поступать неучтенные на заводе запчасти, снятые ночью прямо с конвейера. Недостачи никто не обнаружил, начальника охраны тем более не заподозрили и дело шло. Синдикат «Дружба» работал, и начальники богатели за счет ничего не подозревающего Колонтайца, который умудрялся давать каждой бензопиле уже не две, а три новых жизни. И при этом мечтал об условно-досрочном освобождении «на химию» или об амнистии, которую объявили в честь столетия со дня рождения вождя мирово­го пролетариата. Но, несмотря на все старания, и медаль «За отвагу на пожаре» условно-досрочное освобождение Колонтайца обошло стороной. Поскольку потеря нужного специалиста в результате его досрочного освобождения или амнистии в планы технорука никак не входила, он сумел сделать так, что в амнистии Колонтайцу комиссия отказала. Для этого многого не понадобилось: достаточно плохой ха­рактеристики от начальника колонии. В этом направлении технорук постарался вовсю: сумел убедить в недостаточной моральной стой­кости Колонтайца и его способности вернуться на скользкий путь преступления (неважно какого), а главное в полной неспособности колонии-леспромхоза без его рук выполнить государственный план по заготовке и отгрузке леса. «Раз так - пускай сидит, - согласился подполковник. - Он у меня вообще из зоны не выйдет. Оперативники обеспечат». Уж не знаю как, но этот разговор стал известен Колонтайцу, и он жестоко обиделся на несправедливость судьбы и во все сказанное поверил. Случаи придирок администрации, выездного суда и добавки срока были перед глазами. И не один. В таких обстоятель­ствах, когда ему уже раз несправедливо отказали в амнистии, сложно не поверить. Колонтаец задумался и едва не впал в депрессию. «А ты подорви, - подбивал его смотрящий за зоной «Вака». - Ты же у нас бегун, судя по наколке». Ваке вдруг захотелось спровоцировать и ис­пытать Колонтайца: всякая нестабильность в зоне была ему на руку. «А что - если?» - зашевелился «таракан» в голове Колонтайца.

И он начал заранее готовиться, на тот крайний случай, если на­чальству колонии все же придет в голову ему добавить срок. После ряда бессонных ночей, план побега в голове Антона окончательно оформился в блестящую инженерную идею, вполне осуществимую в условиях леспромхоза и привязанную к внешним условиям. Вопреки установившейся веками каторжной традиции, Колонтаец бежать ре­шил не весной, не летом, а в начале марта, когда на глубоком снегу образуется ледяная корка-чарым, способная выдержать лыжника, но непреодолимая для собак и вездеходов. Тайги он давно уже не бо­ялся и знал, что не погибнет в ней ни при каких условиях. К тому же местность вокруг зоны оказалась ему знакомой еще со времен преддипломной практики и он расчитывал бежать не наобум и не по железной дороге, как это делают почти все сбежавшие (и на этом по­падаются), а во вполне конкретное место, в котором можно отсидеть­ся. Покровительство технорука тайной подготовке способствовало, и Колонтаец втихую от начальства и оперов что-то точил, пилил и сва­ривал, якобы для ремонта бензопил. «Молодец, - похлопывал его по плечу технорук. - Старайся, год-два и выйдешь». Какой год, да еще и два - счет до законной свободы у Колонтайца теперь уже шел на месяцы, если ничего не случится и не накинут «довесок» к сроку. Как Колонтаец ни старался, чтобы ничего подобного не случилось, как ни оберегался - не помогло: чему быть, того не миновать. Не повезло ему и на этот раз: в колонию неожиданно приехал Охотников, чтобы снять новый допрос с Колонтайца. И началось...

Охотников приехал в такую даль не ради развлечения: в Приобье тайга не хуже. Нет, опер вышел на след особо больших ценностей, возможно ранее принадлежавших царской семье и утраченных при переводе ее из Тобольска. Или казны Сибирского правительства, за­прятанной в окрестностях Сургута при отступлении белых. Или того и другого вместе. По оперативным данным, антиквариат в Приобье временами неожиданно объявлялся в виде мелких предметов и юве­лирных украшений. Так или иначе, ручеек антиквариата обрел устой­чивые координаты на территории района и не иссякал со временем. Отыскать его источник и предстояло Охотникову. Над этой задачей, поставленной перед ним руководством, он бился уже не первый год, облазил всю тайгу, пока, по совокупности косвенных доказательств, не вышел на след, который вел к Клейменову. Но ни самого Клейме­нова, ни его трупа нигде обнаружить не удалось. Про существование Няшина Охотников не догадывался. Единственной зацепкой, которая могла бы помочь раскрутить запутанный клубочек, оказался Колонтаец. Охотников выехал к месту отбытия наказания Колонтайца пока только для встречи с ним как со свидетелем и с целью снятия показа­ний. А ход дела покажет, что дальше делать.

Дело показало, что образцовый заключенный Миронов-Колонтаец встрече со своим старым знакомым ничуть не обрадовался, более того - огорчился, насторожился и замкнулся, ожидая очередных неприят­ностей для себя. Антон догадался, что новый несправедливый срок заключения готов намотаться на него, как снежный ком. Гэбисты так просто, без нужды, в гости к зэкам не ездят. Если приехали - значит, наметили цель и своего добьются, как ни изворачивайся. Поэтому, до­верительного разговора у Колонтайца с Охотниковым не получилось. Может, не возникла взаимная симпатия, а может быть, потому что не курил Колонтаец и отказался от предложенной сигареты, или еще по какой причине, но не стал Колонтаец колоться и выдавать своего подельника и сообщника Евсея Клейменова. «Убежал, - говорит, - в тайгу и по ней бегает. Лови его теперь».

По науке, чтобы войти в контакт с подозреваемым, рекомендуется найти с ним общую тему для обсуждения, напомнить о семье, расска­зать о родственниках, разжалобить, настроить на сентиментальный лад. Однако, если рассказать Колонтайцу за что расстреляли отца и как умерла без медицинской помощи его мать, то вряд ли его раз­жалобишь. Охотников это прекрасно понимал и решил судьбы роди­телей во время допроса не касаться. Другое дело - тетка, которая все еще числилась в труппе драмтеатра и успешно играла роли бодрых старушек. Но проживала актриса по-прежнему одна и, говорят, тоско­вала по утерянному племяннику. На фотографии в гриме она выгляде­ла еще достаточно моложаво, ровно настолько, чтобы не оттолкнуть племянника. Колонтайцу ее лицо показалось знакомым и вызвало из памяти туманные образы. Впервые Колонтаец узнал, что у него, круглого сироты, имеется живая тетка, да еще и актриса. Но внешне никаких эмоций не выразил и не расслабился, как того ждал Охот­ников. Контакта между ними не получилось и, в ответ на нежелание Колонтайца сотрудничать, Охотников незаметно для себя перешел к давлению и угрозам, чем окончательно все испортил. «Ты у меня из тюрьмы не выйдешь! - бушевал он. - Когда я тебя, за Клейменова, подведу под «вышку» - сам разговоришься. Все о нем расскажешь: откуда тебе знаком, с кем он держал связь, где прячет ценности. Дело об убийстве Клейменова возбуждено, ты в нем главный подозревае­мый и вопрос твоего перевода в следственный изолятор - это вопрос только ближайшего времени. А времени у нас с тобой будет впереди - ой как много, не пересчитать денечков. Так что до встречи в Тоболь­ске. Думай пока, что тебе дороже - свобода или другие ценности». Тон и уверенность, с которыми это было сказано, не оставляли сомне­ния, что Тобольского централа Колонтайцу на этот раз не избежать. Чего доброго от ментов не дождешься, а подобной пакости - сколько угодно. Сердце несчастного зэка упало в самые пятки и онемело от страха. Вместе с тем, Охотников кривил душой, запугивая Колон­тайца: дела об убийстве Клейменова не было и не могло быть из-за отсутствия сбежавшего трупа и самого события преступления. Было рутинное расследование фактов появления дореволюционного анти­квариата и икон, ранее принадлежавших царской семье и унаследо­ванных государством, которое имело перспективы стать уголовным делом, но пока до него не дотягивало. Но Колонтаец об этом не знал и знать не мог, а потому должен был верить на слово оперу и беспоко­иться за свое будущее, которое с приездом Охотникова вновь стало представляться ему «в крупную клеточку». В том, что на него могут повесить убийство Клейменова, Колонтаец ничуть не сомневался - он уже приобрел тюремный опыт и знание ее действительности. Если надо - докажут, что ты верблюд и ты сам под этим подпишешься. А суд, самый справедливый и гуманный, вынесет приговор. Веры в справедливость Фемиды нет, как нет и желания проводить остаток жизни в Тобольской тюряге. Остается одно - не откладывая бежать, а еще лучше уехать, хотя бы верхом на бензопиле, которых в распоря­жении Колонтайца всегда было полдесятка. Положение расконвой­ного, на котором пребывал последние месяцы перед освобождением Миронов, могло побегу поспособствовать. Ни одному здравомысля­щему начальнику не придет в голову мысль, что заключенный, кото­рому осталось отсидеть всего-то сорок дней, решится на побег. Но заключенному Колонтайцу сорок дней оставалось не до свободы, а до нового заключения в следственный изолятор, после которого светил новый срок, не иначе. В несправедливости к себе слепой богини Ко­лонтаец успел убедиться, в коварство и всесилие ментов твердо уве­ровал давно и потому на побег окончательно решился.

Что бензопила «Урал» машина мощная никому рассказывать не надо, это и ежу понятно. А если объединить в одну установку при­воды двух бензопил, то их мощности вполне хватит для того, чтобы привести в движение по насту легкую нарточку. Несколько нарточек для транспортировки бензопил в лесосеку заключенными, (которых самих никто никогда не перевозил, а гоняли строем), Колонтаец из­готовил с одобрения технорука еще раньше. Одну из них он оставил за своей мастерской, под тем же предлогом. К ней имелась съемная рулевая лыжа, которая хотя и хранилась тайно и отдельно, но в любой момент могла быть установлена. Вполне открыто, на отдельную раму изобретатель закрепил два новых двигателя от бензопилы «Урал», на которых пильный механизм был заменен клиноременной передачей на два легких осиновых барабана с грунтозацепами. Ремни пришлось позаимствовать со станка. Для любопытных устройство называлось приспособлением для обкатки бензопил под нагрузкой. К счастью, любопытных и понимающих не находилось и приспособление уда­валось сохранить от лишних глаз в разобранном виде. Если же все собрать воедино и раму с механизмом водрузить на нарточку и за­крепить заранее заготовленными болтами, в короткий промежуток времени получалась быстроходная мотонарта, способная бежать по бездорожью и не развалиться километров сто. На большее Колонтаец и не расчитывал: до намеченного им места должно было хватить. С бензином у бензопильщиков проблем не было - хоть с одним хоро­шо. Оставалось защититься от ветра и стужи. Частично эту задачу решали тепло двигателей и выхлопные газы, а лицо от ветра защитит откидная маска электросварщика, в которой темное стекло заменено на простое. Ватные брюки, телогрейка с прокладками из гофрокарто­на на спине и груди, небольшой запас сухарей и с трудом раздобытая банка сгущенки, дополняли снаряжение для побега.

Когда в один из мартовских дней, спустя два часа после выхода колонны вальщиков в лесосеку, расконвойный заключенный Миро­нов покинул территорию нижнего склада с груженой бензопилами нарточкой на буксире, на него не обратили внимания: он иногда под­возил в лесосеку из ремонта и пилы и пильные цепи. Семь киломе­тров - недалеко. А из безлюдной тайги зимой никуда не денешься, как из-за колючки. Вот и расслабились охранники - упустили. Не успела зона нижнего склада скрыться за деревьями, как Миронов свернул с главной дороги на один из заброшеных усов, чтобы собрать мото­санки. Времени у него было достаточно: хватятся расконвойного не раньше, чем через три часа, а за это время мотонарты далеко убегут. Поэтому Миронов не торопился и собирал свое изобретение основа­тельно. Поверх деревянной нарточки с широкими полозьями легла стальная рама из уголка, к которой заранее были прикреплены два барабана с грунтозацепами. Установка бензомоторов в специальные гнезда и крепление их хомутами заняло несколько минут. Крепление рулевой лыжи с румпелем вместо руля, подключение бензобака - еще две минуты. Пара рывков стартером - и отлаженные загодя моторы заревели как небольшой самолет. Впрочем, их шум ничьему внима­нию не интересен: пилы по всей тайге гудят. Колонтаец сел на на­рточку верхом, как на коня, поставил ноги на боковые лыжи-полозья и двинул рычажок управления газом сначала одного двигателя. Ав­томатическое сцепление включилось, ремень пришел в движение и из-под барабана полетел снег - нарта пришла в движение, постепенно набирая скорость по накатанной дороге. Миронов прибавил газ вто­рого двигателя и в движение пришел второй барабан с грунтозацепа­ми. По сторонам замелькали елки, и нарты стало сильно потряхивать на неровностях дороги. «Как бы они не рассыпались раньше време­ни», - испугался Колонтаец и свернул на целину. По снежному на­сту мотонарты побежали помедленнее и не так тряско, как по дороге, но так же уверенно. Первой снег приминала широкая рулевая лыжа, по ее следу катился первый ведущий барабан, за ним - следующий. Боковые полозья нарт обеспечивали устойчивость и давали дополни­тельную опору. Скорость - километров до тридцати - только снежная пелена за спиной да ветер в лицо. Свежий ветер беглецу не помеха: от него спасает щиток. Однако холод проникает в рукава и под полы ватника, и картонные прокладки от него мало спасают. Но по расче­там Колонтайца, до избушки вздымщиков он должен был дотерпеть и по пути не превратиться в ледышку. К ней, вожделенной избушке, в глубину тайги и в сторону от дорог автомобильных, железных, про­селочных, вдаль от всяческого жилья и стремился сейчас снегоход Колонтайца. Зимой, до сезона, в избушке никого не должно быть и Колонтаец расчитывал в ней отсидеться. Из собственного опыта, он знал, что найдет в избушке небольшие припасы, а может, и одежон­кой удастся разжиться и еще чем-нибудь, что поможет дотянуть до весны. Вздымщики - народ припасливый. С ними он познакомился во время производственной практики по таксации и хорошо запомнил расположение участка и избушки. Там его искать вряд ли догадаются: все беглецы стремятся к железной дороге, а не в обратную сторону. Что будет с ним потом - Колонтаец даже не задумывался. Радость освобождения переполняла его, опьяняла и согревала изнутри. Будь, что будет. Вперед!

Вольнонаемный водитель лесовоза Павлов вез хлысты с деляны на нижний склад. Погода стояла отличная, весеннее солнышко пригре­вало сквозь стекла кабины. «Первый в мире, второй по Сибири» лесо­воз ЗИЛ-157 успешно справлялся со своей задачей и тянул исправно, во все шесть цилиндров. Такая работа опытному шоферу не в тягость и есть время посмотреть по сторонам, приметить куда вылетают тете­ревишки или куропачи, чтобы в свободное от работы время выбежать в лес с двустволкой. На одном из поворотов, когда дорога идет по краю берегового обрыва, Павлов увидел на льду реки быстро убегаю­щую точку и затормозил. В короткое мгновение зоркий глаз шофера и охотника успел разглядеть человека верхом на самоходных санках, которые летели по насту так, что снег столбом! В поселке леспром­хоза и в окрестностях Павлов ни у кого таких не видел и поспешил обсудить новость с шоферами других лесовозов. Сообща, товарищи пришли к выводу, что Павлову самобеглые сани почудились со вче­рашнего, после аванса. И посоветовали похмелиться и выспаться. Тем не менее, новость расползалась между лесовиками, как всегда бывает в тех местах, где с новостями небогато.

Вечером, после поверки в отряде выяснилось, что заключенный Миронов отсутствует. Экстренно проведенные поиски ничего не дали. И только тогда отрядный доложил начальнику лагеря о веро­ятном побеге. Битый волк, всю жизнь отдавший режиму, все сразу понял и немедленно скомандовал собрать весь личный состав, сво­бодный от караула: «Побег!»

По лагерю, между бараками, тоже прокатился шорох: побег! По­бег! И все тайком радовались, толком не зная чему. И страшились твердо зная чего.

Тем временем мотосанки завезли Колонтайца в таежную глухо­мань, где на опушке, как он помнил, так и стояла избушка вздым­щиков. Она оказалась на прежнем месте и даже курилась дымком. Осторожность подсказывала не торопиться, но наступала холодная ночь и делать беглецу оставалось нечего, кроме как идти знакомиться и проситься в гости. Так он и сделал.






ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ХИМ-ДЫМ




_А_ну-ка,_парень,_подыми_повыше_ворот,_

_Подними_повыше_ворот_и_держись._

_Черный_ворон,_черный_ворон,_черный_ворон_

_Переехал_твою_маленькую_жизнь._

ДВОРОВАЯ ПЕСНЯ


Костя Жуков в очередной раз бился над дилеммой: то ли ему сва­рить на ужин «борщ украинский овощной с говядиной и смальцем» или разогреть на сковородке «бобы соевые с томатом и смальцем». Причем особой разницы для него не было: если сегодня борщ украин­ский, то завтра - бобы соевые и наоборот, поскольку другого выбора ОРС Леспрома, снабжавший продуктами рабочих химлесхоза, попро­сту не предоставил. Были в наличии на складах консервированные в стеклянных банках борщ и бобы - их и отгрузили, чтобы не гнать транспорт порожняком и заодно отчитаться перед ЛесУРСом о вы­полнении плана поставок в тоннах и рублях. А за ассортимент никто не спрашивает, как будто рабочие сибирских химлесхозов особо при­страстны именно к украинским консервам «со смальцем», которое при всем желании его отыскать, никак в них не обнаруживалось, ве­роятно из-за очень высокой его испаряемости. Так или иначе, оба эти продукта за долгую зиму Жукову настолько обрыдли, что он как раз бился над альтернативой: а не отложить ли ужин вообще на завтра, а сегодня ограничиться чаем с сахаром и «долгоиграющими» глазиро­ванными пряниками, которые, от долгого хранения на складах, обре­ли жесткость твердого сплава и вследствие этого способствовали са­мосохранению. И чай, и сахар, и даже крупы у Кости имелись, да вот беда, готовить он не любил даже для себя и даже под угрозой голода. Из-за чего у него не раз возникали тяжелые конфликты с напарни­ком Гошей, который готовить хорошо умел, но соглашался стряпать только в порядке очередности. Костину же стряпню Гоша не воспри­нимал, способности его отрицал и всячески хулил, чем вызывал у Ко­сти волну стойкого раздражения. Впрочем, раздражение было впол­не обоюдным, как это часто бывает с несовместимыми натурами в ограниченном пространстве. Из-за этой особенности таежного бытия, опытные охотники-промысловики предпочитают зимовье в одиночку или в большой ватаге, но ни в каком случае не вдвоем. Вследствие психологической несовместимости, на зимовьях не раз трагедии слу­чались. Однако, химлесхозу до совместимости характеров дела мало. Прислали тебе напарника - с ним и работай. Сбежит - не велика важ­ность, пришлют другого. Хотя заработок высокий и желающих на него много, но труд и быт тяжелые, а оттого и текучесть большая, только успевай запоминать в лицо - кто и откуда.

Месяц назад, после жестокой драки с Костей, Гоша стал на лыжи, ушел в тайгу, ничего не сказав, и с тех пор как в воду канул. Пои­ски, предпринятые Костей, не привели к успеху, и Жуков постепенно утвердился в мысли, что Гоша вернулся к бродяжничеству, которым занимался до химлесхоза. Или, говоря его языком, «слинял налево». Судьба Гоши нимало не беспокоила Жукова: черт с ним, с бродягой. Беспокоило другое: как он будет объяснять в конторе бесследную пропажу напарника. Пожалуй, начнут разбирательство, а то и след­ствие, чего Жукову ну уж никак не хотелось. Со следователями ему уже довелось столкнуться - едва ноги унес. Оттого и в химлесхоз по­пал, не для того, чтобы стать вздымщиком-отшельником, а в поисках места подальше от вякого рода властей. А если разобраться толком, то за свою недлинную жизнь Костя Жуков советской власти никакого вреда не сделал и закона не переступал. И если совершал какие про­ступки, то по незнанию, молодости и из лучших побуждений, кото­рые обернулись боком. Бедой отозвалась его беззаветная и кратковре­менная любовь к технике.

Родился Костя в поселке при лесничестве, кроме леса ничего не видел, не знал и не искал. Все окружающие жили дарами леса, рабо­тали в лесу и для него жили. Когда пришла пора демобилизованному танкисту Жукову идти работать, он не нашел ничего лучшего кроме близлежащего лесоучастка казахского леспромхоза «Карагандин­ский», который заготавливал для нужд горнорудной промышленности рудничную стойку. Тонкомерная древесина выделенного им лесного массива для рудстойки прекрасно подходила, превосходно пилилась и поэтому в назначенное время кончилась. Приезжие вербованные вальщики и механизаторы перебазировались вслед за леспромхозом в Восточную Сибирь или вернулись в Казахстан, а местные сучкорубы и чокеровщики остались доживать в брошенном всеми на произвол судьбы временном поселке с названием «Караганда». Его население кормилось от личного хозяйства, дарами леса и заготовкой дров и ме­тел для города. Этот же источник кормил и родителей Кости. Костя некоторое время после закрытия лесоучастка пытался пристроиться на работу в близлежащие колхозы, но там чужакам платили так мало, что свои попытки он вскоре оставил, чтобы окончательно осесть в Караганде. Там бы он до старости и прожил, не случись в лесу неожи­данной находки. Однажды, скитаясь по лесу в поисках тетеревиного тока, на оставленной лесоучастком лесосеке, Костя обнаружил сразу два заброшенных трелевочных трактора устаревшей модели ТДТ-40. За несколько лет одиночества, машины покрылись слоем пожухлой листвы и обросли молодой порослью. Сползшая гусеница у одного и полуразобранный мотор у другого подавали повод для догадок по поводу их преждевременного сиротства. Видимо, лесозаготовители при переезде к месту новой дислокации решили, что трактора проще и дешевле списать и бросить, чем заниматься их ремонтом и транс­портировкой. А на Урале железа много и тракторов для Казахстана из него сколько угодно наделают: такова национальная политика партии. Сжалился над техникой Костя Жуков и задумал оживить по­койничков, хотя бы одного из двух. Натянуть гусеницу непростое и тяжелое дело. Еще труднее заменить размороженный блок цилин­дров, с непривычки и без навыков отрегулировать подачу топлива и его своевременный вспрыск. Выручала природная наблюдательность и учебники.

«Дурак, ты, дурак, - просвещал Костю бывший ударник пятилет­ки, бывший лагерник, а в настоящем инвалид труда и добровольный помощник в ремонте, Леха Люхнин. - Сам себе дело шьешь. Присвое­ние, это, брат, карается статьей 92 Уголовного кодекса. Если без отяг­чающих обстоятельств - то до четырех лет лишения свободы можешь схлопотать. А с отягчающими - и все семь, и даже с конфискацией имущества. Это уж как суд рассмотрит и решит. Если присвоение в особо крупных размерах - вплоть до пятнадцати лет можно получить. Я, думаю, тебе пятнадцать годков светит. Потому, что до тебя в этой стране никто трактор присвоить не додумался. Показательный будет процесс - не жди пощады». Жуков не верил и упирался: «Я же не для себя стараюсь, а для поселка, чтобы было на чем дрова и сено возить. Пахать тоже можно. И кому плохо будет, если мы из металлолома трактор восстановим? Одно добро». Но Люхнин с его доводами не со­глашался: «За добрые дела лагеря наполнены. Люди добра не помнят, запомни это и остерегись им добро делать. Оно тебе злом обернется».

Так они спорили, но дело делали, и ремонт подвигался. Все пре­одолел Костя в азарте: дневал и ночевал в лесу, работал впроголодь, сбил в кровь руки и насквозь пропитался соляркой. Однако недаром говорят: помучишься - научишься. Зато какова оказалась его радость, когда трелевочник, наконец, пустил густой чад мотором и загромы­хал на весь лес выхлопом! Наполовину полные баки гарантировали свободу передвижения и возможность тренировок в вождении в этой же лесосеке, пустынной и потому безопасной.

Когда самозванный тракторист въехал в поселок, он этим особен­но никого из жителей не удивил: одни знали о его затее, другие знали, что в лесу догнивают, еще вполне годные трактора и другая техника карагандинцев. Ну приехал и приехал - что в этом такого. Хорошо, что мотор запустить сумел: будет теперь на чем и дров и сена на зиму привезти, не надо идти в сельсовет кланяться. Так и пошло. Заглушил Костя трактор возле своего барака и время от времени стал на нем по­тихоньку, по заказам и на радость земляков, подрабатывать на хлеб с изюмом. И до сих пор бы работал на своем тракторе, не подвернись ему большой заказ от сельсовета. Не жадность фраера сгубила, а нео­пытность: не знал еще тогда, что с советской властью связка плохая. А то бы держался от нее подальше. Но, что случилось - то случилось.

Однажды, бурной весной, не в меру разлилась речушка Чебаковка и, как щепку, снесла пересекавший ее поток ветхий мосток на дороге в Караганду. Остались жители без хлеба и свежих новостей. Летом, когда грозная Чебаковка снова превратилась в жиденький ручеек, сельсовет взялся за исправление моста, и для подвоза стройматериа­лов, нанял Жукова вместе с трактором. Жуков добросовестно отра­ботал на стройке целый месяц, а когда дошло дело до расчета, то не тут-то было: сельсовет отказал. На том основании, что Жуков, для извлечения личных нетрудовых доходов использовал государствен­ный трактор. И напрасно Жуков доказывал, что трактор ничей, что он его ремонтировал (тоже не бесплатно), и что зарплату за работу на стройке должен получить он, как тракторист, а не его трактор. Пред­седатель сельсовета уперся и отказал: «Я на сговор с тобой не пойду и отвечать за тебя не хочу. Вы будете государственную технику при­сваивать, а я вас должен покрывать и еще за это же деньги выплачи­вать. Не бывать этому. Ступай, парень, пока на свободе», — пригрозил председатель. На эти слова Жуков вспылил, дерзко плюнул на землю и посоветовал председателю подавиться его, Жукова, зажиленной зарплатой.

Дело было при свидетелях, и председатель Жукову дерзости про­тив власти не спустил: тут же позвонил в милицию и сигнализировал об украденном тракторе и извлечении с его помощью нетрудовых до­ходов. Потом, конечно, об этом своем звонке пожалел, но слово вы­летело и его не поймаешь. Для разбирательства приехал участковый и взял Костю в оборот. Участковый Сивов был не из местных, молодой, неопытный и потому хотел выслужиться, чтобы заработать одобре­ние начальства и перевод в райцентр, поближе к клубу и танцплощад­ке. Следовательно, никакого снисхождения Константину ожидать не приходилось. Так ему и сказали соседи по бараку, мужики бывалые, смолоду оттянувшие каждый свой срок на лесоповале, да так на нем и оставшиеся, теперь уже до конца жизни. Вечерком на лавочке, смоля самокрутки, бывшие жиганы Костину проблему сообща обсудили и построили диспозицию его дальнейшего поведения и стратегию по­казаний. Мнения высказывались разные, но в одном сходные: сухари Жукову сушить пора. И это не беда: раньше сядет - раньше выйдет. С кем вокруг не бывало? Но самому себе клетку строить не следует. В тюрьме никакой романтики, а только тоска и мерзость. И потому ее следует избежать...

Когда на первом же допросе участковый потребовал у Жукова до­кументы, тот, не задумываясь, полез в карман и достал из него пачку бумажек и корочек, среди которых выбрал для предъявления охот­ничий и профсоюзный билеты, удостоверение о сдаче техминимума по технике безопасности и свидетельство о рождении. «Вот все, что есть», - с гордостью протянул он корочки Сивову. «Ты мне дурака не валяй! - грозно сдвинул брови участковый. - Паспорт где?» - «Нету паспорта, выпал, наверное, - огорчился Жуков и стал интенсивно ша­рить по карманам. В своем рвении он даже разулся, но ни в сапогах, ни в портянках паспорта не оказалось. - Значит, выпал, - убежденно подтвердил Жуков, - когда я на очко в уборной сел, он туда и выпал. Я слышал, как сбулькало, но думал, что глина осыпается. Она всегда там осыпается, как бы самому не упасть». - «Врешь ты все! - прервал его Сивов. - Пойдем, покажешь где обронил». Жуков покорно согласился.

В яме общей уборной, что возле барака, где проживал Жуков, жел­тела зловонная жижа, плавала пустая бутылка, но паспорт не просма­тривался. «И что теперь будем делать? - со злостью спросил участко­вый. - Как жить будем?» - «Пока без паспорта поживем, - доверчиво сообщил Жуков. - В лесу паспорт не нужен. А потом - может, сам отыщется, может, новый получу». - «Ты у меня получишь! - зловеще пообещал Сивов. - Срок получишь, а не паспорт. Я у тебя его изъять должен, а что теперь изымать буду?» - «Изымай, что имеется, - посо­ветовал Жуков. - Профсоюзный билет возьми - он с фотокарточкой и в нем марки наклеены за прошлый год. Удостоверение по технике безопасности - что я могу с тракторами работать. А охотничий билет мне оставь».

Однако участковый забрал и профсоюзный, и охотничий билеты, и дополнительно составил протокол опознания Жукова соседями. Со­седи личность Жукова удостоверили, после чего Сивов их отпустил и приступил к его первому допросу. Вопреки ожиданиям участково­го, ожидаемого и нужного результата допрос не принес. Уж больно ушлым оказался подозреваемый, будто его кто-нибудь к допросу спе­циально готовил.

После уточнения личности, полагалось задать вопрос о месте ра­боты. На него Жуков ответил не моргнув глазом: «Карагандинский леспромхоз в Тюменской области».

Участковый ответ в протокол занес, но в его точности усомнил­ся и потребовал объяснений, как это может быть, если леспромхоз переехал, и кем это работает в нем подозреваемый. Жуков пояснил, что леспромхоз переехал, этого никто не отрицает, но Жуков из него не уволился и не получил трудовой книжки, а продолжает работать сторожем на верхнем складе, где осталось много невывезенной дре­весины и раскомплектованной техники.

Своим заявлением Жуков поставил Сивова в тупик: развеивалось как летний дым подозрение в тунеядстве и нетрудовых доходах. Если, конечно, его объяснение подтвердится. Поэтому, естественно, после­довал вопрос, чем подозреваемый может подтвердить сказанное. Жу­ков ничем подтвердить сказанное не мог, по той простой причине, что и трудовая книжка, с записью об его увольнении в связи с перево­дом предприятия в другое место, и паспорт со штампом: «Уволен из Карагандинского леспромхоза» вместе лежали в укромном месте на всякий непредвиденный случай, которого всегда следовало опасать­ся, потому что действия начальства вообще, и милиции в частности, предсказать трудно. В качестве доказательства наличия трудового до­говора между ним и леспромхозом, Жуков привел факт отсутствия у него трудовой книжки: «Если бы я там не числился, то трудовая у меня бы была. А у меня ее нету - не получал. Значит, до сих пор на работе числюсь».

Сивов догадывался, что его дурят и злился, но вида не подавал и продолжал ловить подозреваемого: «Зарплату тебе переводом по­сылают или как? Бланк перевода показать можешь?» Жуков внутрен­не восхитился прозорливости своего многоопытного соседа Шурки Люхнина, подготовившего его и к этому вопросу. Он почесал ку­дрявый затылок, посмотрел в потолок и пожаловался участковому: «Полгода не платят, сволочи. Совсем про меня забыли. Хотя бы ты посодействовал, похлопотал. Но все равно никуда не денутся - вы­платят, в крайнем случае, как за вынужденный прогул. У меня адво­кат есть знакомый, помочь обещал». Последние слова адресовались непосредственно участковому и прозвучали как угроза. Сивов этот оттенок голоса уловил и понял, что другого пути как разыскивать адрес леспромхоза и писать туда запрос относительно Жукова и его трудовых отношений, у него не остается. Пообещал ласково: «Посо­действую». И, сделав вид, что заканчивает, задал вопрос, ради кото­рого, собственно, и приехал: «А по какому праву ты государственный леспромхозовский трактор в личных целях эксплуатируешь? У меня есть показания, что ты на нем лесоматериалы и сено частным лицам развозишь и, по справке сельсовета, налоги не платишь. Это факт присвоения государственного имущества Российской Советской Фе­деративной Социалистической Республики, хуже того - кража. За это тюрьма полагается. Как ты теперь отвертишься?»

«А чего мне откручиваться, - парировал Жуков. - Я не вор, не разбойник, не расхититель и трактор на свое имя не записывал. Стоял он возле моего дома открыто и потому сохранился от разграбления лучше, чем в лесу. А если я его иногда заводил и выезжал, то исклю­чительно для обкатки после ремонта и для сохранения моторесурса. Все механики знают, что если машина без работы простаивает, то из­нашивается быстрее. Мне еще «спасибо» должны сказать за его со­хранение в рабочем виде. Вот приедут люди из леспромхоза и угонят трактор своим ходом - кому беда?»

Сивов поморщился: доказать факт присвоения трактора вряд ли удастся. Но недаром говорят, что был бы человек, а статья найдет­ся. Злоупотребление служебным положением могло бы подойти, но для этого надо сначала доказать, что Жуков действительно состоит на службе - а это длинная канитель, с которой связываться не хотелось. Поэтому Сивов занес в протокол, что факт эксплуатации трактора по­сле ремонта Жуков признает. Следующим, заданным им вопросом был: «Откуда Жуков брал тракторное топливо для поездок и работы по заказам населения?» В те времена, о которых идет речь, дешевле дизельного топлива ценилось только молоко и вода из речки. Поэто­му, не подозревая подвоха, Костя ответил просто и добросовестно: «За все время я заправлялся всего-то раз, с колхозной заправки в со­седней деревне». На это Сивов удовлетворенно хмыкнул - факт хи­щения топлива, как и получения доходов от эксплуатации трактора вполне возможно доказать. А если добавить потери государства от неуплаты подоходного налога и налога на бездетность, плюс амор­тизацию техники, то дело могло иметь судебную перспективу. Если же все же выяснится, что Жуков и вообще в трудовых отношениях с леспромхозом не состоит, то процесс получится громкий, и звез­ды на погоны могут посыпаться. На этом Сивов протокол закончил, дал расписаться доверчивому Косте (который, не читая, поставил под ним свою закорючку, означавшую роспись) и отбыл для доклада на­чальству.

А Костя пошел рассказывать о беседе с Сивовым Лехе Люхнину. Сосед содержанием разговора с милиционером весьма озаботился: весь его предыдущий жизненный опыт напоминал, что следует ждать крупных неприятностей, вплоть до ареста. Что он Жукову и высказал в самых мрачных тонах. Жуков многоопытному Лехе внял и поверил как родному отцу, которого уважал, хотя никогда не видел. Той же ночью с небольшим багажом, в котором лежали и паспорт с трудовой книжкой, он ушел на тракт никем не замеченный. Попутная машина довезла его до города, в котором он, особо не думая, завербовался в химлесхоз добывать живицу, так необходимую народному хозяй­ству и космической промышленности. Вообще говоря, другой дороги у Жукова не было: на сезонную работу, в роде сбора живицы, брали без штампа в паспорте о выписке с прежнего места жительства. Жу­ков устроился временно и прижился насовсем. О штампе в паспорте пьющий кадровик химлесхоза постепенно забыл.

А трактор так и остался стоять под окном барака, пока не заржавел окончательно. Объявить его бесхозяйным и оприходовать в собствен­ность сельсовета не удалось, поскольку он оказался собственностью Казахской Советской Социалистической Республики и лишь времен­но находился на территории РСФСР. Уголовного дела по факту его присвоения возбуждать не стали по той же причине: из-за отсутствия потерпевшего и из-за невозможности доказать факт присвоения и, главное, исчезновения подозреваемого. По ничтожному поводу объ­являть всесоюзный розыск Жукова никто и не помышлял. Хищение дизтоплива с колхозного склада колхоз подтвердить отказался, ссы­лаясь на полный ажур в отчетах и отсутствие самого события. Да если бы и подтвердил, то Жуков всегда мог заявить, что топливо исполь­зовал для подвоза стройматериалов для ремонта моста. В общем, не склеилось уголовное дело. Только Жуков об этом не знал и скрывался в лесу, в вечном ожидании задержания и ареста. Поэтому когда за дверями избушки послышался громкий шум мотора, сердце его уча­щенно забилось от страха. «Добрались и до меня», - решил он и мет­нулся к двери.

Дверь распахнулась, и в избушку ввалился насквозь окоченевший Колонтаец. Одного взгляда на него оказалось достаточно, чтобы по­нять что это за гость и откуда взялся. Жукову приходилось уже встре­чаться в лесу со спецконтингентом и особой радости от этой встречи он не испытал. Но все равно, гость есть гость, его привечать следует. Поэтому Жуков отодвинулся от печки и уступил теплое место незна­комцу. «Меня Антоном зовут, - представился гость. - Пусти пере­ночевать, хозяин, а утром я дальше двинусь, докуда бензина хватит». Колонтаец просился до утра, только из-за необходимости как-нибудь завязать разговор и чтобы не завернули обратно на мороз сразу с по­рога. А куда, в какую даль, он мог поутру проследовать, Колонтаец себе даже не представлял. Однако, как говорят, утро вечера мудренее. Так оно и оказалось впоследствии. «Проходи, гостем будешь, если с добром пришел, - пригласил Костя. - Я вот ужин готовить собрался и думаю, что лучше: борщ или бобы со смальцем. Ты как считаешь?» «Лучше из того и другого вместе, сытнее будет», - отозвался Колон­таец. Костя с ним весело согласился и с этого момента между двумя лесовиками возникло не то, что иногда называют взаимопониманием, а нечто большее, вроде обоюдной симпатии и родства душ.

Готовить для себя Колонтаец любил и умел чистить не только кар­тошку, но и резать лук, не роняя слез. Глядя, как Антон его режет сво­им ножом, Костя сделал вывод, что, посетивший его, беглый зэк не профессиональный «урка», а мужик, который даже настоящей финки себе заначить не смог. За ужином Костя сумел расколоть Колонтайца на исповедь. Колонтайцу утаивать было нечего, врать бесполезно да и не имело смысла, поэтому он рассказал о себе все новому знакомцу. История Колонтайца, своей похожестью на его собственную, взвол­новала и растрогала Жукова настолько, что он не поленился разво­рошить в сенях поленницу, чтобы добраться до заначки: давно прибе­регаемой на всякий случай бутылки спирта. Пыльную и запотевшую, Жуков ее с гордостью выставил, показывая, что для такого гостя ему ничего не жалко. И пошли у них разговоры при свете лампы, обычные застольные разговоры немало повидавших на веку мужиков, для ко­торых и прошлое в тумане и будущее во мгле, и только текущее мгно­вение важно и существенно, поскольку именно им живет русский человек в суровые времена. Живи, пока живется. Наливай, да пей - второй раз не предложат. Утро вечера мудренее, покажет что дальше делать. Обговорив и международные и местные темы, собутыльники неизбежно затронули волновавшую из обоих - изобретенный Колонтайцем снегоход «Дружба-2». Для демонстрации его способностей, пришлось даже покинуть теплую избушку, чтобы при луне сделать вокруг нее круг по насту. Костя тоже мотосани опробовал и восхитил­ся простоте конструкции: «Я тоже мог бы такие сделать, будь у меня моторы. Можно было бы на станцию за продуктами ездить каждую неделю». Мысль эта крепко запала в его нетрезвую голову и, когда он на другой день проснулся уже далеко засветло, первое, что поду­малось, это то, что неплохо бы съездить на станцию, за опохмелкой. После ковша воды в голове еще больше забродил вчерашний спирт и вместе с ним идея поездки, казавшаяся все более привлекательной и заманчивой. Колонтаец, по неспособности, ослабленного режимным питанием, организма принимать привычные для Кости дозы спирт­ного, лежал на койке в бессознательном состоянии, неспособный не только воспринимать окружающее, но и шевелиться. Поэтому тре­вожить его Жуков не стал, одел ватные брюки и телогрейку, поверх теплого подшлемника - маску сварщика, завел моторы снегохода и, спрямляя путь, помчался на станцию, чтобы успеть в магазин до обе­денного перерыва. Поддавшему шоферу сорок верст не крюк.






ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ИДЕТ ОХОТА




_На_снегу_кувыркаются_волки,_

_Превратившись_в_живую_мишень..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Начальник исправительно-трудового учреждения (ИТУ), майор Глухов эту ночь из-за совершенного побега не спал - организовывал погоню и поиск, и попутно разносил подчиненных, не умеряя своих в этом деле природных способностей и опыта, приобретенного за двад­цать с лишним лет службы в исправительно-трудовых учреждениях, в просторечии: тюрьмах и колониях. Когда молодой солдат Глухов демобилизовался после службы в органах «Смерша» Белорусского фронта, то с удивлением обнаружил, что жить «на гражданке» не уме­ет и ни к чему, кроме погонь, задержания и конвоирования не при­способлен. Как применить это свое умение в мирной жизни и хоть как-то устроиться в ней, Глухов не представлял и поэтому с ходу при­нял предложение военкомата продолжить службу в войсках МВД, по­просту - в охране лагерей, которые после войны размножались с той же скоростью, с какой прибывали в страну бывшие военнопленные и прочие перемещенные лица. Спрос на честных служак в НКВД был большой и поэтому, начав с простого надзирателя, Глухов постоянно поднимался по служебной лестнице, дослужившись, можно сказать, до потолка карьеры, после которого можно уже думать и о спокойном отдыхе на пенсии - достиг должности начальника колонии общего режима в областном центре. При колонии имелась производствен­ная зона, в которой, осужденные за малозначительные преступления, умельцы обменивались уголовным опытом и попутно выполняли весьма ответственные заказы для оборонного машиностроения. В прошлом, все заключенные были людьми трудовыми, работать уме­ли и любили, и со своими заданиями справлялись, применяя смекал­ку, рационализацию и изобретательность. От изобретателей из своей зоны Глухов и пострадал, да так, что слово «изобретатель» для него стало навсегда ругательным, хуже матерного.

Как раз через дорогу от ИТУ, тоже за колючей проволокой, функ­ционировал один из заводов «среднего машиностроения», на кото­ром периодически случались задержки заработной платы рабочим и ИТР. Причин тому было несколько, не будем их разбирать. Да и какая разница рабочему, по чьей вине произошла задержка и по ка­кой причине у его детей чай без сахара, а у него самого - без мяс­ной пищи в глазах круги и треугольники рябят. В таком состоянии не до работы. Недовольство нарастало, голодный бунт зрел и однажды его прорвало: забастовал инструментальный цех. Инструментальщи­ки - элита рабочего класса, специалисты высокой руки, мастера. Без их пресс-форм и оснастки всему заводу стоять и ничем их не заме­нить. О чрезвычайном происшествии, какого не только в области - в стране не бывало, немедленно донесли и горкому и обкому КПСС. Последовала резолюция: деньги найти и выплатить, а зачинщиков забастовки наказать, чтоб другим неповадно было и родным навсег­да заказывали. Так и произошло: деньги выплатили, цех заработал, а виновным признали Димку Кукарского, молодого фрезеровщика, между прочим даже комсомольца, вся вина которого состояла в том, что он выключил цеховой рубильник, после чего рабочие разошлись и никто, включая мастера, не захотел включить его снова. Объектив­но оказалось, что никто ничего плохого не делал, запретного не со­вершал и активно протест не выражал, за исключением Кукарского. Его одного и арестовали, а потом и судили показательным судом за хулиганство с особым цинизмом, призыв к массовым беспорядкам и сопротивление властям. Выездная сессия вкатила Димке «на всю ка­тушку» и назначила отбывать срок в колонии, что напротив. Друзья по цеху первое время носили Димке передачи, а потом забыли и пере­стали - ну сколько можно. С крыши цеха в производственной зоне можно было увидеть, как по заводской территории ходят девчата в белых халатах, возле инструментального цеха на столике режутся «в козла» его вчерашние товарищи. И среди них, с веселым и довольным лицом, тот, кто шепнул ему на ухо в злополучный день забастовки: «Выключай рубильник и выдерни рукоятку». Дмитрий его на допро­сах не выдал, а он за это даже не навестил ни разу. Вот тебе и рабочая солидарность. После таких раздумий, Димка загрустил, и надумал ис­кать справедливости и пересмотра дела в Москве. Обычно считается, что в Москве справедливости значительно больше, чем в остальном мире, не говоря уже о Сибири. От писем в Москву никогда толку не бывало: они всегда возвращались для рассмотрения к тому, на кого жаловались. Перспективнее считался визит на личный прием к высо­копоставленным лицам из Генпрокуратуры. Но для этого требовалась самая малость - свобода передвижения. И Димка надумал как полу­чить эту малость на короткое время.

С воли, от трансформаторной подстанции, через опутанный ко­лючкой забор, воздушная линия электропередачи, из голого алюми­ниевого провода большого сечения, шла с подъемом вверх, на крышу двухэтажного цеха в производственной зоне, на которую был возмо­жен доступ. Димка оценил это обстоятельство и надумал улететь на свободу по воздуху, а точнее - по проводу. В цехе производственной зоны он свободно выточил себе ролик из гетинакса на подшипни­ках, надел его на Т-образную рукоятку и спрятал на чердаке цеха. В один из декабрьских дней, когда темнеет еще до окончания смены, он пробрался на чердак, накинул ролик на провод под напряжением и, как на салазках скатился по нему за забор, а там по столбу спустил­ся на землю. Сигнализация, естественно, не сработала и постовые на вышках сквозь дрему ничего не заметили. Димка пробежал двести метров до железной дороги, которая в этом месте шла на подъем и поезда на него шли замедленно, схватился за поручень товарного ва­гона и исчез, как не бывало. Когда его хватились, то первое время искали в закоулках промзоны, в отвалах стружек, в котлах котельной и других местах. Когда искать почти бросили, пришло сообщение из Москвы, что в приемной генеральной прокуратуры задержан беглый заключенный Кукарский, который этапируется в место отбытия на­казания для следствия и суда. За дерзкий побег Кукарскому добавили еще два года, а Глухова понизили в звании и отправили дослуживать на трассу Тавда - Сотник, с отрывом от оставшейся в городе семьи и предупреждением о неполном служебном соответствии. Надеюсь, те­перь вам станет понятно, почему майор Глухов изобретателей среди контингента форменным образом ненавидел, как личных врагов. По­бег Миронова-Колонтайца, завершись он успехом для сбежавшего, для Глухова предвещал крах карьеры и позорную отставку. Но не от предчувствия этого майор Глухов всю ночь не спал: он организовы­вал поиски. Вскоре стало известно о визуальном наблюдении побли­зости от колонии неизвестного снегоката с мотором и о пристрастии Колонтайца к строительству самодельных нарт, при одновременном попустительстве технорука. В мастерской по ремонту срочно сделали инвентаризацию и обнаружили недостачу двух бензопил. Сложив эти факты, майор сделал правильный вывод: нужно искать самокатчика в направлении станции. Все дороги, просеки и подступы к станции были немедленно перекрыты оперативными группами с усилением из дружинников. Вся самоходная техника колонии рыскала по давно за­бытым «усам» лесовозных дорог в надежде напасть на след. Кажется, обложили кругом. «Пока не поймаем - отмены не будет» - предупре­ждение майора все ловцы помнили и заранее злились на неизвестного им беглеца, нагло вырвавшего их из домашнего тепла. Шла остерве­нелая охота на человека, бросившего всем им вызов непослушания. Охота еще более азартная, чем на волка, у которого кроме зубов и ног защититься нечем. Беглый зэк, в отличие от животного, умен, неплохо моторизован и, вполне возможно, что вооружен. Поэтому подразумевалось, хотя и не говорилось вслух, что живым его брать не будут. В назидание следующим кандидатам в бегуны от закона. А потому многочисленные посты, с напряжением, до рези в глазах, вглядывались в сверкающие снега: кто первый увидит несущуюся по ним точку, кто первый выстрелит и попадет. Такому счастливцу вы­падет премия и благодарность начальника, а может быть, и медаль «За боевые заслуги».

Если офицер целую ночь не спит, то должен же он чем-то под­держивать бодрость своего духа и тела. Офицеры рангом до капитана могут для этого принимать внутрь водку. Но командиры от майора и выше должны использовать только коньяк, желательно с хорошей закуской. Провинившийся технорук эту истину заучил еще с «кур­сом молодого бойца» и теперь старался, прислуживался, терпеливо перенося грубость и хамство своего начальника. Глухов после ночи на ногах, итак был уже изрядно на взводе и в теплой кабине гусенич­ного вездехода с трудом преодолевал сон. С водителем за рычагами и техноруком на подхвате, он лично выехал на патрулирование в район прилегающий к станции и остановился за елками на ответвлении от главной лесовозной дороги, чтобы без помех и тряски принять оче­редную порцию внутрь, для бодрости. Из радиоприемника «золотой мальчик» Робертино Лоретта пел о теплых пляжах Ямайки, загоре­лых девушках, зеленых пальмах и синем море. Его бы слушать в кру­гу семьи, за кружкой чая, а не в пропахшем соляркой вездеходе.

-  Ну, за удачу, - предложил майор и опрокинул пластмассовую стопку отрепетированным за многие годы жестом. Коньяк только сбулькал.

-  За нашу удачу, - подхватил технорук и поперхнулся: прямо пе­ред ними, по основной дороге в снежном облаке промчалось странное сооружение похожее на «самобеглые» сани. - Это наш Емеля! - дога­дался технорук и, оттолкнув водителя, сам взялся за рычаги. «Жми по газам на всю железку - уйдет!» - волновался майор. «От нас не уйдет, - заверил технорук. Он уже прикинул скорость саней и сопоставил со скоростью вездехода. - Разве, что на целину свернет, догадается. Но он, в своей маске, нас не заметил». Вездеход вывернул на основную дорогу и сквозь лобовое стекло стало видно, как недалеко впереди, в облаке выхлопа и снежной пыли катятся мотосани. Их водитель не проявлял беспокойства, не оглядывался по сторонам и назад и не ста­рался оторваться от вездехода. «Наш ли это?» - засомневался техно­рук. «Наш, - подтвердил майор. - Я эту сволочь зэков с закрытыми глазами узнаю, по одному запаху. А у этого вся одежда казенная: те­логрейка, ватные брюки, валенки, верхонки. Ишь, гад, как торопится, уйти хочет. Дави его, гада, гусеницей».

Жуков погони за собой не видел: он вообще по сторонам не смо­трел, потому, что лесная дорога не Невский проспект, никто на тебя не наедет. И не слышал ничего другого кроме завывания двух бензо­пил под ногами. Вообще ему не было дела ни до кого кругом: Костя размышлял как бы усовершенствовать мотосани. Вместо дрянных и громогласных двигателей от бензопил поставить более мощный трак­торный пускач, а вместо барабанов - транспортерную ленту. Рулевую лыжу тоже можно заменить и подрессорить...

«Жми, жми! Уйдет!» - подгонял технорука майор. «А ты стре­ляй», - отозвался технорук. «Да я не попаду из пистолета, а только испугаю. Ты мне не советуй, а выполняй приказание», - взорвался негодованием Глухов.

Технорук и сам не желал поимки живого Колонтайца. Начнется следствие, суд и, не дай бог, выяснится его афера с бензопилами. И ни­кто не поручится, что Колонтаец не попытается оправдать свой побег угрозами технорука засадить его навечно. При мысли о возможных последствиях для себя, техноруку прадставилась Нижне-Тагильская «красная зона», в глазах потемнело и он нажал педаль до упора. Дви­жок взревел, вездеход рванулся вперед, подпрыгнул и чвакнул гусе­ницами. «Готов! - удовлетворенно констатировал Глухов. - Остано­вись, посмотрим». И зачем-то достал из кобуры ТТ. Осторожность оказалась излишней: под гусеницей тяжелого вездехода и мотосани и их водитель спрессовались в лепешку. Горячая кровь дымилась на холоде и плавила снег, внутренности размазались по дороге. «Не опо­знать», - расстроился технорук. «И опознавать незачем, - осадил под­чиненного майор. - Это тот самый - и сомневаться нечего. Или ты считаешь, что другого задавил?» Брови майора угрожающе сдвину­лись. «Я считаю, что правильно выполнил приказ, - не согласился с ролью козла отпущения технорук. - Осужденный Миронов убит при попытке к бегству. А что нам с этим дальше делать - ведь машину перепачкаем». «Подождем пока застынет, тогда и погрузим в кузов. А пока пойдем выпьем, под буженинку - у меня хорошая тюменская буженинка имеется», - предложил майор. Настроение у него было хо­рошее: беглец обнаружен и убит при попытке к бегству с его личным, Глухова, активным участием. А значит, угроза репрессий со стороны начальства отодвинулась далеко к горизонту. Технорука и начальни­ка оперативной части придется, конечно, наказать за потерю бдитель­ности и просить отдел кадров о их замене. Но это потом, а пока можно и выпить на свежем воздухе. Привлеченного из лесничества вместе с вездеходом, водителя нещадно рвало, он задыхался, хватал ртом снег и пытался убежать по дороге. Его нагнали, дали подзатыльник, влили в глотку стакан коньяку и приказали заткнуться. Тогда он умолк и засопел носом.

Колонтайца растолкал незнакомый мужчина: «Просыпайся, Жу­ков, на работу пора». Колонтаец сел на кровати и протер глаза: «А ты кто такой?» - «Я твой новый бригадир, - последовал ответ. - Привез тебе аванс, кислоту и продукты. Получи и распишись. Если есть го­товая к отгрузке живица, подготовь, я с седьмого участка на обратной дороге заеду, чтобы забрать. Да давай быстрее, просыпайся, мне не­когда. И так по пути менты задержали: заставили раздавленного зэка в кузов загружать». - «Какого зэка?» - вздрогнул от неожиданности Миронов. Ужасная догадка застучала в висках: «Не Жуков ли?»

- Колонтайца какого-то вертухаи вездеходом переехали - в ле­пешку смяли, вместе с санками. Жуть смотреть. От человека одно воспоминание осталось. Между прочим, участок твой колонии под вырубку отвели, так что готовься к перебазировке или увольняйся.

-  Боюсь я в тайге жить, - сообразил пожаловаться Колонтаец. Он успел обнаружить отсутствие своих санок и понял, что Жукова при­няли за него, так же, как его путают с Костей. Это был редкий шанс и упускать его не следовало. Поэтому он сказал: - Хочу уволиться и домой поехать. Ты бы мне пособил. Не охота в контору тащиться.

-  Какой разговор - пиши заявление на расчет. На твое место и на такую зарплату - желающих очередь стоит. Я даже трудовую тебе до­ставлю, для скорости и все, что причитается, - почему-то обрадовался бригадир. Наверное, имелись свои меркантильные соображения - на живице за сезон можно было заработать на автомашину.

Договорились, что заявление и бочки с живицей бригадир заберет при возвращении с седьмого участка.

Когда бригадир уехал, Антон принялся исследовать жилище. Нуж­но было отыскать документы Жукова и образцы его почерка и роспи­си. Нашлись они, конечно же, под матрацем: паспорт, военный билет, удостоверение по технике безопасности. С фотографий на Колонтай­ца глянуло лицо очень на него похожее, разве что чуть моложе и без щетины на щеках. Обнаружились и накладные о сдаче живицы. Взяв их за образец, Колонтаец химическим карандашом изобразил заявле­ние об увольнении и расписался за Жукова так, что даже самому по­нравилось, а кадровикам вовек не разобраться. На другой день Колон­таец сдал бригадиру живицу, передал заявление и настроился ждать, кто раньше заявится - бригадир, оперативники из колонии или, все-таки живой Жуков. Но оперативники не нагрянули, потому что давно вычеркнули убитого при попытке к бегству Миронова-Колонтайца из списков контингента колонии. Похороненный под колышком, с но­мером на бирке, Жуков не воскрес, но бригадир приехал, привез тру­довую книжку, неожиданно большую сумму расчета и пару литров водки. «Я на твои отвальные купил, все равно обмывать полагается». - весело заявил бригадир. Колонтаец возражать не стал - бригадир, в доску свой мужик, ему нравился. Всю ночь они втроем с водителем пьянствовали, а утром, не дожидаясь пока собутыльники проснутся, Колонтаец забрал заранее приготовленный мешок, документы по­койного Жукова и отправился на станцию, как вполне и совершенно легальный гражданин, никому ничего не задолжавший, ни в чем не виновный, при паспорте и при деньгах. Правда, в ватнике и валенках, но в те времена на периферии все так одевались. Можно было начи­нать новую жизнь, под новым именем. Но Антон Аркадьевич Миро­нов этого не хотел - он мечтал восстановить свое честное имя, чтобы жить и ни от кого не прятаться, не дрожать при внезапной проверке документов и однажды легально приехать к своей дочери чтобы и ее повидать и самому показаться. Искать справедливости и защиты от произвола законников Миронов собрался в столице: он давно уже для себя точно наметил, где и у кого.






ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ЛИЦОМ К ОКЕАНУ




_Я_надеюсь,_что_море_сильней_площадей_

_И_прочнее_домов_из_бетона,_

_Море_лучший_колдун,_чем_земной_чародей..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Один мой знакомый, самодеятельный кинорежиссер и оператор, по приглашению всесильного тогда ВЦСПС, принял участие во все­союзном конкурсе самодеятельных кинофильмов в Одессе, под де­визом «Наше море». Отборочная комиссия при регистрации заявки удивленно вскинула брови: «Откуда в Тюмени море?» На что пред­ставитель Тюмени с достоинством возразил: «Наше море не меньше Черного, и зовется Карское. Хотя Тюмень стоит спиной к Казахстану, зато лицом к океану. Недаром на гербе нашего города барка. А на гербе вашего, что?» Комиссия возражений искать не стала.

Когда эта история стала известна мне, я задумался: над его слова­ми. Действительно, на старинном гербе Тюмени лодка. В знак того, что отсюда начинается великое плавание по сибирским рекам на Се­вер и Восток, в Ледовитый океан, Китай и Бухару. И плавали наши предприимчивые предки на веслах и под парусом, сплавляли тяжелые барки по течению, а против - вели бечевой. Здесь, на пологом Турин­ском берегу был склепан котельщиками первый сибирский пароход «Основа». Его сипловатый гудок возвестил на всю неоглядную Си­бирь, что бурлацкой лямке пришел конец и наступает век пара.

Так, что на самом деле - Тюмень город если не приморский, то прибрежный и портовый. Одни названия улиц чего стоят и говорят сами за себя. Например, Морская, Флотская, Охотская, Карская, Бал­тийская, Беломорская, Портовая, Рейдовая.

Естественно, что имеются на карте города улицы Мурманская, Ямальская, Таймырская, Камчатская, Сахалинская и переулки Коль­ский и Тихоокеанский.

Если так, то понятно, почему и названия крупнейших портов уве­ковечены в названиях наших улиц: Рижская, Севастопольская, Ленин­градская, Одесская, Таллинская, Магаданская, Астраханская и То­больская.

История освоения Севморпути тоже не преминула отразиться на названиях: Челюскинцев, Папанинцев, Шмидта. Имена геройских ко­раблей носят улицы, названные в память ледоколов Седова, Малыги­на, Ермака и знаменитого броненосца Потемкина.

Вообще с судостроением и судоремонтом у нашего города очень многое связано. А потому мы гордимся названиями улиц Судострои­телей, Судоремонтная, Корабельный проезд, Котельщиков. Именами знаменитых судостроителей названы улицы Макарова, Кулибина, Ползунова. И по имени преподавателя кронштадтских минных клас­сов - улица Попова.

Имена знаменитых флотоводцев носят улицы Ушакова и Нахимо­ва. Есть еще улицы капитана Плахина и, погибшего на броненосце Петропавловск, художника Верещагина. Герои матросы тоже не по­забыты тюменцами. Именами героя гражданской войны Павла Хох­рякова и Героя Советского Союза Марии Цукановой названы улицы.

Главная дорога к морю - река. Потому и дана высочайше на герб Тюмени лодка, что отсюда начинается плавание по всем сибирским рекам к океану и вплоть до Байкала. Наверное, поэтому на карте го­рода мы найдем улицы Водников, Пароходскую, Причальную, При­станскую, Береговую и, названную по имени государственного па­роходства, Госпаровскую. Словно реки текут улицы Речная, Обская, Иртышская, Невская, Бийская, Амурская, Кубанская, Цимлянская, Кондинская, Ангарская, Днепровская, Жигулевская, Камская, Турин­ская, Пышминская, Енисейский переулок.

А еще есть Набережная, Мостовая, Дамбовская, Большая Зареч­ная, Озерная и Заозерная, Воронинская гавань.

Наверное, это не все и что-нибудь упущено. Однако тюменцы не забывают и гордятся тем, что в годы войны в их городе серийно вы­пускались торпедные катера, а в мирные дни строились танкеры и плавучие гиганты - электростанции «Северное сияние».

Нет, не случайно на гербе нашего города лодка с золотой мачтой, и не потому ли на берегу Туры возникла лодочная станция, о которой стоит поговорить подробно, поскольку собирались в ней замечатель­ные личности - последние в двадцатом веке речные романтики. Во времена, о которых идет наш рассказ, мальчишки еще мечтали похи­тить чужую лодку, чтобы под парусом из простыни пуститься в пла­вание в дальние страны, бензин еще ценился не дороже минеральной воды, хлеб - дешевле пустой бутылки из-под нее, зато легковые авто­мобили оставались недоступны простым трудящимся, а технические журналы «Моделист-конструктор» и «Катера и яхты» призывали на­родных умельцев, не дожидаясь подешевления автотранспорта или повышения зарплаты, строить катера и лодки из подручных средств (чаще всего, уворованных с родного производства) или приобретать изделия малого судостроения в торговой сети.

С молоком матери впитавшие в себя традиции судостроения и судоходства, горожане и сами строили лодки и покупали готовые. В результате этого стихийного процесса, оказалось, что берега Туры, буквально, завалены лодками и что городу без лодочной станции и стоянки уже не обойтись. Тем временем, партия требовала расшире­ния сферы услуг для населения, которое должно было не только тру­диться, но и культурно отдыхать, чтобы восстанавливать силы опять-таки для работы. По этой причине образовали лодочную станцию и по сложившейся традиции заботиться о гражданах, отвели под нее не самое лучшее место берега, напротив зловонного устья Тюменки, что повыше деревянного моста. Это чудо деревянной архитектуры верой, правдой служило горожанам, пережило пару пожаров, одну рекон­струкцию и украшало бы речной пейзаж еще неизвестное количество лет, если бы однажды, среди белого дня, не рухнуло на речную гладь так величаво и степенно, что никто, из оказавшихся в это время на мосту, не пострадал, в том числе и пассажиры микроавтобуса. Но это уже другая история. А мы вернемся на лодочную станцию, отцом - родителем которой случилось стать памятному нам Виталию Павло­вичу, тому самому лектору из окружкома, что прославился лекциями о переброске сибирских рек в Среднюю Азию.

Дело в том, что на политическом горизонте власть без особого шума переменилась и к руководству области пришли давние това­рищи Виталия Павловича, которые про опального лектора спустя недолгое время вспомнили и вытащили на свет божий, то есть в об­ластной центр. Как-никак - проверенная номенклатура партии, таки­ми не разбрасываются. Но на партийную работу Виталия Павловича направить все-таки поостереглись, зная его революционный характер и невоздержанность в выражениях. Однако этот недостаток не поме­шал ему возглавить управление бытового обслуживания населения. А куда еще - больше некуда. Считалось, что бытовым обслуживанием населения любой обыватель руководить сможет. К тому же и низо­вые структуры созданы. Парикмахерами руководит трест «Облпа­рикмахерская», швейниками - «Облшвейбыт», сапожниками - «Обл­обувьбыт», ремонтниками - «Облбыттехника» и так далее, вплоть до «Облхимбыта» включительно. И в каждом тресте - аппарат, кадры и бухгалтерия. И все при деле и дело знают. Такими руководить - зна­чит, не мешать и вовремя собирать отчеты, чтобы обобщить и соста­вить свой. А потом довести до подчиненных структур контрольные цифры развития. И еще обобщить итоги соцсоревнования - кто боль­ше настриг или нашил.

В сапожных, прачечных и швейных делах Виталий Павлович от­нюдь не разбирался и разбираться не то чтобы не стремился, а не любил. Другое дело - милая его сердцу лодочная станция. Недаром он вырос в лодке и пол-жизни на воде. И здесь он не изменил своей привычке по выходным выезжать на рыбалку. По этому случаю разъ­ездной катерок приобрести пришлось, вместо оборудования для хим­чистки. Да и не нужно оно в химчистке: от химии природе и людям вред один. А катерок - это для души и для друзей.

Впрочем, лодочная станция начальственных выкрутасов как бы не замечала, благодарности и трепета перед ним не испытывала и жила по своим романтическим законам, по которым всякий ступивший на причал автоматически лишался береговых заслуг, чинов и званий, в обмен на обще уравнивающее: судоводитель маломерного судна. А по степени мастерства в этом деле - и честь капитану. Лодочная станция по духу - не чета гаражным кооперативам, где каждый собственник в своем частном боксе, как улитка в ракушке, от посторонних прячется. На причале каждый насквозь виден: кто такой, на что способен, какой механик, а главное - какой товарищ. И это особенно важно для тех, кто уходит в плавание. Неважно - дальнее или ближнее. На воде каж­дый судоводитель должен считать себя близким к опасности и дол­жен знать на кого положиться можно. Поэтому лодочное сообщество всегда отчасти братство.

Вообще говоря, можно было разбить лодочное сообщество на три категории: туристы, браконьеры и Кулибины. Аван-туристы ближ­него плавания отплывают шумными компаниями, жгут костры на песчаных отмелях, поют под гитару песни, пьют из эмалированных кружек и возвращаются совершенно измученными, чтобы повторить то же самое в следующую субботу или даже пятницу. Чем и отлича­ются от «летучих голландцев», серьезных туристов-дальнобойщиков, известных тем, что по мелочам не размениваются и приходят на стан­цию готовиться к предстоящему плаванию, которое давно намечено, просчитано долгими зимними вечерами, выношено в сердце, но ждет только отпуска, который у приятелей почему-то не совпадает по сро­кам. Но когда совпадет - тут уж ничто не удержит мечтателей. Даль­нобойщики в который раз осматривают снаряжение, проверяют как часы отлаженные моторы и, без сожаления, провожают глазами суда и капитанов выходного дня: мы тоже так можем, но не хотим разме­ниваться. У нас дорога другая - на Обь и в Губу. Просто не пришло наше время. И однажды их суда действительно исчезают и появля­ются снова, месяц, а то и больше, спустя. Чтобы взахлеб рассказы­вать про похождения в бескрайних речных просторах, и чуть свысока поглядывать на мелкоплавающих сотоварищей: «А вам, слабо?» Да не слабо, только жены и заботы на берегу держат. Да мотор не от­регулирован. И лодка течет. И погода меняется. И вообще - чем дома плохо? Но бывает что и они срываются с места, чтобы на нескольких корпусах, наперегонки устремиться в Тобольск, а там вволю попить пива, сходить в баню и через пару суток вернуться. А потом годами вспоминать о походе и рассказывать о нем с картинками.

Кулибины - народ особенный. Для них лодочная станция не про­сто стоянка маломерного флота, а технический клуб по интересам, дающий простор техническому творчеству. Эти - строгают, пилят, клеят, полируют, создают необыкновенные корпуса и невиданные усовершенствования к моторам, чтобы однажды их испытав, не удо­влетвориться достигнутым, все разобрать или, еще хуже, сломать и начать все сначала. Это болезнь, которой никто не нашел объяснения, но по мнению жен, заразная и неизлечимая, хотя и не смертельная и даже наоборот. Рассказывают о Пал Палыче, от которого доктора от­казались по причине неизлечимости, выписали домой с группой ин­валидности и отпустили помирать в кругу близких. Ближе товарищей по лодочной станции у Пал Палыча никого не оказалось. Доковылял он до бережка, лег в своей лодке под брезентовым тентом, лежит, а волна его покачивает. День лежит, ночь лежит. Утром рыбаки его све­жей ухой покормили. Еще через сутки он сам в руки удочку взял. Сидит в лодке, на волне качается. А перед глазами и без того круги от слабости. Однако откачала его речная волна. К осени Пал Палыч уже и на плес выплывать наладился, а к ледоставу сам лодку на бе­рег вытащил, без помощников. И до сих пор, говорят, живет, во сла­ву речному озону и на удивление докторам. Еще в пример приводят Виктора Демьяновича, который для того, чтобы быть ближе к пред­мету своего увлечения, соорудил на лодочной станции жилой контей­нер, с постелью, кухней и мастерской и удалялся в него от сварливой семьи с начала каждого лета до поздней осени, когда спальный ме­шок от природы уже не спасает и причалы пустеют. Зато никто ему мастерить и изобретать не мешает. Ему бы инженерное образование, да не довелось получить из-за войны и трудного детства. Вот и пы­тается реализовать себя, изобретая изобретенное - то бесконтактную систему зажигания, то лодочный мотор на керосине. Автоматический самогонный аппарат - тоже его выдумка, только об этом в другой раз и в другом месте.

Третья статья - браконьеры. Многого о них сказать нельзя, потому что это немногочисленные индивидуалисты-тихушники, у которых одна только моторка на лодочной станции, а душа и все остальное прячется в ночи и за поворотом речной излучины, вне прямой види­мости. Дела их темны, души тоже и таятся в потемках. О своих по­хождениях они больше молчат, а если и говорят, то больше намеками и загадками, и я пересказывать такое не буду из-за неприятия. Лучше расскажу о другом обитателе лодочной станции, которого навсегда запомнил. Звали его... Но обо всем по порядку.






ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ДРУЗЬЯ ЧЕЛОВЕКА




_Вот_за_это_им_вышла_награда_

_От_расчетливых_этих_людей,_ -

_Видно,_люди_не_могут_без_яда,_

_Ну,_а_значит_-_не_могут_без_змей..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Как человек с нормальной психикой, я с детства любил собак, но по своему, без преклонения и фетишизма, а так, как это принято сре­ди жителей Севера, где собака обязательно присутствует поблизости каждого двора и необходима хозяину для охоты. Промысловой со­бакой дорожат ровно настолько, насколько она соответствует свое­му прямому предназначению - добывать зверя. Дорожат так же, как хорошим ружьем, легкой нарточкой, добычливой снастью и не более того. Каждая снасть в доме коренного северянина имеет свое строгое место и собака тоже. Место ее во дворе, а то и вовсе на задворках, под снегом и дождем, на ветру и морозе. И это для ее же пользы и закалки.

Невзыскательные преданные и добродушные лайки о другой жиз­ни не знают, а значит, никогда и не помышляют, барахтаются в снегу и размножаются в самый неподходящий для этого момент - зимой. Спартанцы от рождения, сибирские лайки от холодов не страдают и если бывают чем либо недовольны, то это жарой, комарами и бло­хами. Совершенно не случайно своим добродушием и грацией наши лайки приковали внимание зарубежных кинологов, которые обеспе­чили им заграничную прописку в престижных собачьих клубах и переименовали их на свой манер - «хаски». Я не думаю, чтобы в эми­грации зверовым охотницам - лайкам жилось веселее, чем в родной тайге. Сытость для охотника не главное счастье.

Одну такую эмигрантку я встретил однажды в Париже, возле ста­диона. С детства мне знакомая, остроносая морда лаяла из форточки темноголубого «ситроена» на сборище болельщиков рэгби, которые поглядывали на нее с уважением и издалека, не высказывая желания пообщаться. Рядом с собакой в машине никого не было, она скучала и, от тоски и безделья, беззлобно гавкала на весь белый свет, лишь бы обратить на себя внимание.

Мне тоже было не очень весело одному в незнакомом городе, да еще и без знания французского, когда за целый день не с кем словом перемолвиться. Поэтому, среди незнакомого говора, даже лай земляч­ки показался мне своим и понятным. Повинуясь внезапному порыву, я подошел к заключенной в чужеродную оболочку собаке и протя­нул руку к оскаленной клыками морде и погладил ее от носа и между глаз, еще и почесав за ухом. А лайка, то ли оторопев от неожиданной наглости, то ли по неощутимому людьми биополю опознав во мне земляка и родственную душу, вдруг перестала лаять и нежно лизнула мои пальцы теплым и розовым языком. Толпа болельщиков в вос­хищении выдохнула и зааплодировала: «О-ла-ла-ла!». А я погладил собаку еще раз и пошел по своим делам: глазеть на витрины. Вслед мне долго еще раздавался уже не лай, а визг: это билась и скребла когтями великолепные чехлы сидений «ситроена» светлосерая лайка. Может быть, она просилась обратно в Россию, к ее снегам, комарам и неустроенности, зато родной и понятной. Очевидно, что ностальгия не у одних людей случается, но и у собак тоже. Впрочем встречал я подобное и среди русских парижанок: живут как у Христа за пазухой, едят и пьют, как им на Руси не снилось, дети у них - словно малень­кие принцы. Казалось бы: чего еще желать? Однако все равно взды­хают о родной сибирской грязи и тоскуют по неухоженной Тюмени, как о земле обетованной. И, наверное, тоже воют от тоски по ночам, как сибирская лайка, хотя и переименованная на европейский манер в «хаски», но в генах сохранившая верность и преданность своей су­ровой родине.

Вообще говоря, добрее к человеку, преданнее и надежнее лайки я собаки не видывал. Из раннего сургутского детства припоминает­ся мне, внешне похожий на белого песца, Плут. Потом у моего отца были Дик и Джек, который получил свое имя в честь Джека Лондона -  на киноэкранах как раз появилась киноповесть о «Белом Клыке». Когда пароход увозил нас в Тюмень, Джек остался на берегу и вслед за нами не бросился: наверное, не читал Джека Лондона. В Тюме­ни дружбу с собаками пришлось на время оставить: в коммунальной квартире не до собак - от тесноты в них люди сами рычать готовы. Но я продолжал мечтать о своей собаке: привычка детства не забывалась. А еще, видимо, не хватало теплоты и ласки: в городе жилось трудно и неуютно. Родители выбивались из сил, стараясь прокормить семью -  какие уж тут собаки. Не до жиру - быть бы живу.

А мне хотелось лохматого друга, которого можно было бы обнять за шею и пожаловаться на ухо о несправедливости жизни. И чтобы он выслушал, понял и не рассказал никому, как это умеют делать только настоящие друзья и собаки. Настоящий друг у меня тогда имелся, а вскоре появилась и собака. Появилась сама по себе.

Однажды вечером, у подъезда своего дома я обнаружил на сугро­бе запорошенную снегом лохматую собачонку. Собака равнодушно посмотрела на меня и не пошевелилась, очевидно кого-то выжидая. Возвращаясь из булочной, я увидел что собака продолжает сидеть на прежнем месте так же неподвижно и обреченно. Обильно падающий снег уже не таял на ее белой шерсти, и одни коричневые глаза и чер­ный кирзовый нос выделялись на снегу в синеющих сумерках. «Си­дишь?» - спросил я одинокого пса. «Тяв, - философски согласился он. - Ничего не поделаешь, такая наша собачья жизнь». «Ты чей?» - снова поинтересовался я. «Тяв-тяв! - заявил мне подснежник. - Возь­мешь - твой буду». Пришлось его взять с собой.

Вопреки ожиданиям, родители не особенно ворчали: наверное, тоже пожалели Снежка - так его стали называть. Проблема возникла с соседом по квартире - тот не любил ни кошек, ни собак, ни людей, ни собственного сына. И умный Снежок его душу с первого дня по­нял и взаимно невзлюбил.

При рассмотрении, найденыш оказался великолепной ненецкой оленегонной лайкой. Этакий белоснежный пушистый клубочек с хвостиком-каралькой и круглыми стоячими ушками. Вылитый тор­фяной шпиц из книги естествоиспытателя Брэма. В моем детстве эти умнейшие лаечки еще встречались, пока с развитием цивилизации и освоением ею Севера не оказались вытеснены и подменены дво­ровыми ублюдками и почти совершенно исчезли, случайно сохра­нившись в Англии, под именем «самоед». Мой Снежок сам себя не ел и, вообще, ел очень мало. Страстью его были кости - с ними пес управлялся мастерски, несмотря на сравнительно небольшой для со­баки и довольно аккуратный роток. И хорошо, что ротик у него не вырос, иначе с ним выросли бы очень большие проблемы. И своим маленьким ротиком он умудрялся создавать в квартире ежевечерний тарарам. Я уже говорил, что, на беду, Снежок носил поверх шкуры гу­стую и жаркую шерсть, а потому не находил себе в квартире другого места, кроме коврика у входной двери, под которую всегда несло хо­лодом. На коврике пес блаженствовал до той поры, пока не наступало время возвращения из вечернего университета марксизма-ленинизма нашего соседа, преподававшего там гуманизм и любовь к ближнему. Взволнованный диалектическим материализмом и грядущей зарей человечества, он просто не замечал окружающей действительности и непременно наступал на задремавшего песика.

Снежок в негодовании просыпался сам, отчаянным лаем про­буждал всю квартиру и мертвой хваткой вцеплялся в неразлучную спутницу соседа - кизиловую трость. И, вероятно, правильно делал, иначе этой же тростью ему же бы и досталось. Ежевечерняя борьба за светлое будущее всего человечества и борьба в темноте коридора с самоедской собакой никак не увязывались в сознании педагога и на­столько утомили соседа, что однажды он не выдержал, да и написал заявление в партком по месту работы моего отца, с просьбой изучить соответствие его морального облика Моральному кодексу строителя коммунизма. Отец мой считал себя коммунистом в душе, а формаль­но состоял только в обществе рыбаков и охотников. Тем не менее, в партком ему пришлось идти и выслушать ультиматум: от хвостатого друга избавиться категорически и не подвергать квартиру ценного для партии ученого угрозе заражения блохами и прочими паразита­ми. Отец четко понимал кто паразит, и что последует в случае непод­чинения, а потому посоветовал мне беспрекословно свести друга на рынок и отдать в первые попавшиеся руки «за бесплатно». Пришлось, со слезами, но исполнять.

Как я теперь понимаю, все мы недооценили собачьих качеств Снежка, потому, что когда я вернулся домой в расстройстве от по­тери друга, он уже вертелся у порога и лукаво поглядывал на меня темнокоричневыми глазенками, по-собачьи улыбаясь уголками рта и высунув кончик розового языка: «Вот я каков!» Снежка мне разре­шили оставить до следующего базарного дня. После очередной про­дажи, Снежок вернулся на третий день, с обрывком ремня на шее и радостным выражением на морде. Проявления собачьей преданности никак не растрогали соседа, ультиматум был повторно предъявлен на самой высокой ноте, с угрозой предъявить иск о выселении в свя­зи с невозможностью дальнейшего проживания и так далее и в том же духе. Оправданий, что собачью судьбу тоже следует устроить по-человечески и на это необходимо время, он не хотел и слушать. Вся эта междусемейная дипломатия не прошла мимо глаз и ушей вино­вника инцидента и он решился на крайние меры. Никто не видел, как и когда он ухитрился это сделать, однако поутру дверь в комнату со­седа оказалась «обдристаной» на полметра от пола. Все жители квар­тиры оказались в шоке.

Из всех жильцов квартиры один Снежок этим обстоятельством ничуть не огорчился и посиживал у порога весьма довольный собой и даже не противился, когда мой отец надевал на него ошейник с по­водком. Наказывать пса отец не решился - может быть, тайно ему со­чувствовал. С тех пор я своего дружка никогда не видел: отец уверял, что отдал его деревенскому мужику.

С того времени в моей квартире собак не водилось. Хотя прошли долгие годы и из коммуналки я давно переехал в собственную квар­тиру, попыток поселить рядом собаку я не делал по двум причинам: во-первых, декоративных собак я не признаю, а для настоящей соба­ки городская квартира не место, а во-вторых (и это главное) супруга предупредила меня, что собак возле себя не потерпит ни за какие бла­га в мире. И мы с дочкой уступили: ей было около трех лет и правом решающего голоса она еще не пользовалась. Пришлось, вместо жи­вого, покупать ей Тузика плюшевого. Надо сказать, что фабрика мяг­ких игрушек исхитрилась изготовить довольно натуральное подобие вислоухого коричневого щенка. Обнаружив его на полу в прихожей, Оля долго не решалась подойти, все сомневалась: не кусается? А ког­да все-таки убедилась, что не кусается, схватила, прижала к своему сердечку и так и не расставалась с ним лет до восьми, каждый вечер укладывая с собой в постель, до тех пор, пока плюш не протерся до дыр и из них не показалась набивка. Наступило время Оле менять привязанности, и на смену тряпичному песику пришли живые собаки нашего двора.

На первом этаже нашего подъезда жила вздорная и крикливая дворняжка Ветка, которая выгуливала за собой на поводке дядю Диму, более известного среди детворы, как «Веткин папа». Дружить с сердитой Веткой девочке оказалось очень сложно. А другой собаки в подъезде не оказалось. Однако, в душе каждого нормального ребен­ка теплится желание заиметь четвероногого дружка, и если родители или обстоятельства жизни не позволяют ему обзавестись добропо­рядочной домашней собакой, ребенок все равно попытается приоб­рести себе приятеля из числа дворовых собак, среди которых наряду с потерянными, брошенными и несчастными встречаются бродячие, кусачие и даже больные. А встреча с последними может привести к последствиям вовсе уж нежелательным. Так однажды случилось и с моей дочкой.

Однажды после школы, ее зареванную привели под руки домой подружки по «третьему А». На счастье, я оказался дома и из сбивчи­вых объяснений сумел выяснить, что Олю цапнула за палец незна­комая пестрая собачонка, которую дочка по наивности попыталась угостить пирожком с ладошки. Царапина от зубов оказалась глубокой и слегка кровоточила. Укус незнакомой собаки всегда опасен, и я поспешил выскочить во двор, чтобы задержать негодницу, для мед­осмотра.

Пестрая собачонка крутилась возле подъезда и спокойно далась в руки. Но когда я предъявил ее к опознанию третьеклассницам, те, как одна, заявили, что это другая. Дело приобрело скверный оборот: мне предстояло вести дочку на болезненные прививки против столбняка и бешенства. Это я и попытался объяснить Оле и ее подругам. Но те продолжали твердить: другая и все тут. Пришлось ежедневно водить дочку на уколы. Пострадавшая стойко вытерпела все сорок.

Уже потом, спустя много лет, Оля созналась, что пестрая соба­чонка была та самая, что цапнула ее за палец, но они с подружками договорились не выдавать мне преступницу из страха перед ветле­чебницей, в которой, по ходившим слухам, бродячих собак усыпляют без разбора. И ребенок самоотверженно выдержал сорок болезнен­ных уколов в живот, чтобы сохранить жизнь обидевшей ее безвест­ной дворняжке. Пионерское воспитание сказалось. Рискну дать совет другим родителям. Не испытывайте судьбу - гораздо спокойнее раз­решить ребенку воспитывать домашнего песика, чем подвергать его опасным знакомствам с кусачими бродягами. Справедливости ради, замечу, что и среди бродячих псов попадаются иногда замечательные экземпляры, достойные пера писателя. Среди таких, немногих, был благородный душой «дворянин», известный в народе под псевдони­мом «Тузик».






ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. БЛАГОРОДНЫЙ ДВОРЯНИН ТУЗИК




_Мы_и_собаки_-_легли_на_весы!_

_Всем_нам_спокойствия_нету,_

_Если_бездомные_шалые_псы_

_Бродят_свободно_по_свету..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Над моим столом висит фотография: в вечерних сумерках по зер­кальной глади засыпающей реки стремительно летит моторная лодка. На самом ее носу, расставив короткие ноги стоит невысокая белая со­бака. Тело ее напряжено, шея вытянута, глаза смотрят вдаль...

На первый взгляд это была самая обыкновенная дворняга, какие в избытке встречаются на городских улицах: на коротких ногах крепко сбитое туловище, чуть побольше солдатского сапога, переходящее в непропорционально развитую голову со стоячими розовыми ушами и внушительными челюстями. Небольшой, постоянно опущенный хвост и подтянутое брюхо, придавали собаке настороженно-угрюмый вид. В довершение всего, пес был полным альбиносом и украшение любой собаки - кончик носа у пса неприятно розовел, а короткая жесткая, когда-то белая шерсть приобрела тот пепельный оттенок, избавиться от которого не помогало даже частое купание. Простре­ленное ухо и стертые желтые клыки свидетельствовали, что пес не молод, изведал лиха, а потому научился держаться на публике с до­стоинством джентльмена.

Еще, возможно, сказывалось и то обстоятельство, что суровую школу жизни он прошел у своего последнего хозяина, известного на лодочной станции под именем «Гришка - водяная крыса». Гришка представлял собой реликт вымирающего племени речных бродяг, ка­ких в наше время уже не встретишь - хапуга и браконьер, бич всего живого и неживого в реке, на воде и над рекой. И не просто бич, а бич с лодочным мотором.

С весенним ледоходом, увольнялся Гришка из детской больницы, где сезонно работал кочегаром котельной, и принимался ловить плы­вущие по реке бревна, тысячами утерянные лесозаготовителями по берегам и в низинах и подхваченные весенней водой, чтобы унести их по течению к Ледовитому океану, мешая судоходству. Если их не занесет в кусты, где они останутся догнивать, пока их не выловят при­брежные жители.

На самодельной, легкой, но вместительной дюралевой лодке, Гришка целыми днями ловил плывущие бревна и подтягивал их к берегу, где его напарник, по прозвищу Гена-крокодил, бензопилой распиливал их на чурки и складывал в штабель. Покупателей в небла­гоустроенном Заречье искать не приходилось, и ловцы в этот период были «сыты, пьяны и нос в табаке».

Когда половодье кончалось, Гришка переходил на другой промы­сел. В заветных местах у него стояли самоловы, переметы, сети и дру­гая браконьерская снасть. На старом мопеде Гришка объезжал места лова, ежедневно вытряхивая улов в заскорузлый от слизи рюкзак. Не дожидаясь открытия охоты, ползал он по болотам с малокалиберной винтовкой и стрелял, втихаря, не щадя нелетных утят порхунцов. вре­менами не брезгуя и домашними гусями. За что однажды он сам себя и наказал.

В холодный сентябрьский день, когда местная утка уже поднялась и улетела, а северная еще не подошла, без толку намаявшись на бо­лотах, Гришка вышел к реке, и, недалеко от деревни, застрелил на речном плесе домашнего гусака. Табун разлетелся по реке с гоготом, оставив подбитого гуся качаться на воде. Убитого следовало как-то доставать, пока далеко не отнесло течением. Гришка спрятал в кусты винтовку, скинул всю одежду и, недолго думая, бросился в ледяную воду. Схватив гусака за шею, Гришка обернулся к берегу и со стра­хом увидел как со стороны деревни катит к нему мотоцикл с седоком в форменной фуражке. «Не убежать», - содрогнулся в воде Гришка и, наступив ногой на гусиную шею, принялся плескаться, изображая купальщика.

Между тем, мотоциклист, в форме лесника, заглушил мотоцикл напротив и хмуро осведомился: «Чо это наши гуси переполошились? Ты почо их пугашь?». - «Они у вас тут все глупые - голого моржа- купальщика не видали, вот и перепугались», - отвечал «купальщик». Очевидно, объяснение удовлетворило лесника, потому, что не зада­вая других вопросов, он поудобнее устроился на сиденье, свернул цы­гарочку и закурил. Тем временем, у посиневшего Гришки закоченели от холода ноги и зубы выбивали подобие «дроби», но он продолжал усердно плескаться и делать вид, что получает несказанное удоволь­ствие, думая только о том, чтобы гусь не выскользнул из-под ноги и не всплыл наружу. На Гришкино счастье полил холодный проливной дождь и мотоциклист не выдержал, громыхнул стартером и покатил восвояси, а окоченевший Гришка, с трудом выждав еще минуту, пу­лей выскочил из воды к намокшей одежде.

После этого купания у него заболела спина и трястись на мопеде Гришка уже не мог, но, «горбатого - могила исправит», и, по этому правилу, Гришка не смог отказаться от своих привычек. Отогревшись за зиму в котельной, он купил весной подержанный лодочный мотор и все начал сначала. На легкой лодчонке уносился он в ему одному известные на реке места и возвращался тяжело груженым. Вся до­быча, будь то рыба, грибы, ягоды, травы, березовые веники или кра­деные сети - попадала на заречный рынок, где у него имелись свои сбытчики и постоянная клиентура. Деньги Гришка копил, экономя на всем. От жадности, он не знавал другой одежды кроме брезентовой кочегарской робы и рабочих ботинок, не курил и, насколько хватало выдержки, не употреблял магазинного спиртного. Это не значит, что он не пил - пил, но неизвестно что. В дом, оставшийся ему после отца, вполне нормального труженика, Гришка пустил квартирантов, а сам зимовал в котельной детской больницы, где шуровал топки за две ставки, и где его подкармливали на кухне.

Заветные промысловые места Гришка от чужого глаза оберегал и на промысел выезжал строго в одиночку, делая исключение только для пса, обязанностью которого было охранять лодку на стоянке и развлекать своего диковатого хозяина.

Превосходно вышколенная, неказистая на вид, дворняга оказалась замечательной флотской собакой. В шумном коллективе лодочной станции пес быстро научился различать среди водномоторников або­ригенов и неофитов, не мешался под ногами и не попрошайничал. Несмотря на постоянное недоедание, подачки им принимались с до­стоинством, и поедание начиналось после повторного приглашения: «Ешь, ешь»... причем делалось это не торопясь, с оглядкой на уго­щающего. Зато служить на задних лапках пес не соглашался даже за колбасу и, если его пытались принудить, немедленно уходил. Других собак и кошек он игнорировал, детям и женщинам дозволял себя не­назойливо ласкать, и проявлял агрессивность только к мальчишкам того пакостного, называемого переходным, возраста, в котором они еще мечтают украсть лодку, перекрасить и уплыть на ней в дальние страны, и преследовал их на всей территории лодочной станции и ближайших к ней подступах.

Наша лодочная станция - представляла собой своего рода клуб единомышленников. Здесь все друг друга хорошо знали, совместно выезжали на рыбалку, за грибами, просто на пляж отдохнуть. Посто­янно кто-то приплывает, отплывает, заводит и регулирует мотор, что-то ремонтирует, красит, пилит, клепает. Над всем берегом станции царит особый дух приподнятости над буднями и взаимопонимание, какое встречается еще разве что у туристов и альпинистов.

В этом шумном обществе, у пса появилось множество приятелей, которые не жалели для симпатяги взятых с собою завтраков. Благода­ря своим качествам, пес занял подобающее место в иерархии водно­моторных аборигенов, стал считать станцию своим вторым домом, лодочников - приятелями, а все лодки своей собственностью. Но Гришку, тем не менее, продолжал униженно почитать за единствен­ного хозяина. Звук Гришкиного «Вихря» он отличал из десятков по­добных и, стоило хозяину завести мотор, как пес стремглав взлетал по трапу причала и прыгал в лодку. Наверное, знал, что если возьмут с собой, то и накормят. В лодке он располагался в самом ее носу, подальше от свирепого хозяина и вонючих канистр. Но стоило лод­ке набрать скорость и выйти на устойчивое глиссирование, как пес начинал суетиться, выглядывать за борт, и, наконец, терял терпение, взбирался на носовую палубу лодки и умудрялся балансировать на ней на своих коротеньких ножках, глядя на стремительно несущуюся навстречу воду. Похоже, он бывал по-собачьи счастлив в эти мину­ты: тело его напрягалось, шерсть разглаживал встречный поток воз­духа, трепещущие ноздри вбирали в себя весь букет запахов речной долины. Когда же лодку подбрасывало на встречной волне, он, как маленький акробат, сохранял равновесие и никогда не падал. Если же их обходила более быстроходная лодка, то проявлял беспокойство, топтался по палубе и укоризненно оглядывался на рулевого: «Ну что же мы?»

Разумеется, пес не подозревал о порочных наклонностях своего хозяина и добросовестно служил Гришке, несмотря на полуголодное содержание и частые пинки. Эту его преданность Гришка никак не ценил, так, как не ценил ничего на свете, кроме наживы. В силу своей ограниченности, Гришка не умел понять, что требовать от беспород­ной, начисто лишенной охотничьих инстинктов дворняжки найти в траве дичь или доставать из воды утку - бесполезно, особенно если сам не обладаешь способностями к дрессировке. Однажды, когда со­бака не пошла в воду за подстреленным чирком, рассвирепевший на нее Гришка выстрелил по непонятливому. К счастью, пуля пробила только ухо. После этого сопровождать хозяина по берегу на охоту пес перестал, оставаясь в лодке и не подпуская к ней непрошенных го­стей, даже если им случайно оказывался старый знакомый, еще вчера угощавший его на станции колбасными шкурками. Особенно талант­ливо он расправлялся, со случайно забредшими в его зону, коровами и лошадьми. По тому, как умело и быстро он обращал их в бегство, можно было догадываться, что где-то в далекой родне у него были пастушьи оленегонные лайки.

Бездарный на охоте пес оказался преданным сторожем имуще­ства своего хозяина. Впрочем, пес его по осени неожиданно лишил­ся. Было это так. В период созревания капусты, прибрежные совхозы отгружали ее баржами в нефтедобывающие районы. Делалось это под строгим присмотром обкома партии. О ходе отправки барж с капустой, специальные уполномоченные рапортовали ежевечерне, с указанием конкретных виновных в срыве графика. Другие уполно­моченные докладывали об отгрузке картошки, третьи о корнеплодах и т. д. Понятно, что у речников буксиров для всех барж постоянно не хватало. Чтобы не попасть под грозную длань начальства, чья-то умная голова догадалась рейдовым буксиром забирать уже загружен­ные «под завязку» капустой баржи и уводить их за поворот реки, куда из-за болотистого берега не мог добраться обкомовский «Газик» и ставить там на якорь дожидаться своего буксира. А по сводкам бар­жа уже числилась на пути в Надым или Салехард. Уполномоченные были довольны и в обкоме потирали руки, готовые доложить в ЦК. А баржи с капустой тем временем все стояли на якоре и ждали. Возвра­щаясь вечером из очередного набега на Пышму, в сумерках, Гришка обнаружил на рейде, застывшую в ожидании отправки, баржу с ка­пустой, борта которой, чтобы доставить северянам побольше свежих овощей, наспех нарастили досками. Конечно же Гришка посчитал ка­пусту своей законной добычей. Под покровом темноты, он подплыл к борту и рванул на себя доску. Доска неожиданно легко подалась и в образовавшуюся брешь в лодку хлынула лавина капустных кочанов. Лодка мгновенно затонула, а вместе с нею и плотно одетый капитан. Проснувшийся от шума шкипер увидел в свете фонаря только плы­вущую меж вилков собаку. «Надо же! - почесал он затылок. - Такой маленький, а столько шума». И пошел досыпать.

Когда, через долгое время, грязный и изрядно отощавший пес вернулся-таки на лодочную станцию, сироту усыновил коллектив. Однако имени у него не было. Занятый промыслом, бывший хозяин не нашел времени, чтобы придумать своему слуге имя, подзывая его свистом или разнообразными непечатными именами, которых имел большой запас. Возможно, в этом имелся какой-то скрытый смысл, понятный одним закоренелым браконьерам, только обыкновенные лодочники по чистоте своей не могли примириться со столь очевид­ной несправедливостью. И однажды, когда моросящий дождь загнал в сторожку обширное общество, собравшееся было выехать на приро­ду, пса лишили очевидного недостатка. Коллективно решили дать со­баке имя флотское, указывающее на принадлежность. «Пиратом» его решили не называть из-за несоответствия клички характеру. Кличку «Моряк» единодушно отвергли по той причине, что Тура отнюдь не море. Отвергли и «Матроса» - поскольку имя это гордое и не стоит давать такое всяческой дворняге. Предложили «Боцмана». Тут уж за­протестовал сторож Кузьмич, в прошлом пароходный боцман: «Вы почему всякую портовую шавку с БОЦМАНОМ равняете? А если я полжизни в плавсоставе боцманом? По вашему боцман - собака! Если ко мне такое отношение, то прошу очистить сторожку! На дождь идите!» Убедительность последнего аргумента возымела действие. «Фрегат!» - примирительно предложил кто-то. С ним не согласились: «Какой же он фрегат с такими формами. Уж скорее «Ялик» или «Ту­зик» - самая маленькая шлюпка. Он даже похож на нее - такой же маленький, пузатенький и круглоскулый. И имя вполне собачье». На том и порешили. Сообразительный песик к ней вскоре привык.

После опасного приключения, Тузик не утратил своей страсти к путешествиям и, не задумываясь, прыгал в любую лодку, в которой начинал урчать мотор, твердо усвоив, что если его возьмут с собой, то и накормят обязательно. Наученный пинками хозяина, попав в лодку, Тузик вел себя безупречно: под ноги не лез, не скулил, не пакостил, оставаясь верным своей привычке - стоять на носу несущейся полным ходом моторки. Взявший в плавание Тузика, мог спокойно оставлять лодку на его попечение. Лишенный охотничьих инстинктов, Тузик не отвлекался, не тявкал на ворон и не гонялся за мышами и птичками. Если в одном месте собиралось сразу несколько лодок, пес сторожил только ту, на которой сам приехал и, хотя владельцы прочих были ему издавна знакомы, к охраняемой лодке этот «калиф на час» их уже не подпускал, отвергая любое угощение.

В грибной сезон популярность Тузика достигала апогея. Из-за че­сти иметь его гостем на борту моторки, между лодочниками возника­ло серьезное соперничество и споры, аргументами в которых нередко служили колбаса, котлеты или куриная ножка. Но к концу лета ажио­таж спадал, грибников на причале становилось все меньше и Тузику приходилось все Чаще скучать на берегу и довольствоваться жалкими подачками сторожей, которые и сами сыты бывали реже, чем пьяны.

Наконец, после затяжного ненастья, установилась та золотая пора, которая в народе зовется «бабьим летом». У меня и группы моих при­ятелей по лодочной станции совпали и отпуска, и интересы и, чтобы компенсировать ожидание хорошей погоды, мы собрались выехать на Пышму, где, по непроверенным слухам, неимоверно клевал окунь и брала на блесну щука.

Для водномоторника каждое плавание - событие. А накануне за­крытия теплого сезона - вдвойне. Поэтому к сборам отнеслись тща­тельно. Надувные матрацы, спальные мешки, палатка, продукты, ры­боловные снасти, посуда, транзистор - вот далеко не полный перечень принятого в лодку груза. А еще надо разместить топор, ведро, чайник, четыре канистры с бензином, инструменты, запасную теплую одеж­ду, весла и массу всяких нужных мелочей, которые не упомнишь, как ни старайся. Вдобавок ко всему, мой напарник по лодке, Володя Ро­манов притащил на веревке здоровенного, вдобавок молодого и бес­толкового, гончего кобеля Бурьку. «Бурька поедет с нами, - заявил он безапелляционно, - его не с кем оставить». Делать нечего - стали размещаться. С трудом растолкав по лодке ворох вещей и пристроив Бурьку, начинаем пробовать и прогревать мотор. И тут, при первых же звуках взревевшего мотора, откуда-то из-за контейнеров выскочил Тузик, вихрем промчался по причалу и с разбега вскочил в лодку, едва не уронив гончего.

«Тебя нам только в тесноте не доставало, - рассердился Володя, и, несмотря на слабое сопротивление и жалобное повизгивание, вы­дворил пришельца на берег, - две собаки в одной «казанке» это из­лишество». И все на этом.

Чтобы пресечь дальнейшие проникновения незваного пассажира, мы попросту отчалили и взяли курс в низовья, к обожаемой Пышме. В километре ниже лодочной станции, за Фанерокомбинатом, на самом берегу стоял еще купеческой постройки магазинчик, в котором было удобно закупать хлеб, масло и прочую необходимую провизию. На­мереваясь у него остановиться, мы плыли неспешно, заодно прогре­вая мотор. Случайно оглянувшись назад, мы расхохотались: следом, по берегу, забавно спотыкаясь на коротких ногах, что есть сил бежал Тузик. Но вот на дороге у него стал плотный забор фанерокомбината, и Тузик пропал из поля зрения. Зато показался магазин, почти к само­му крыльцу которого мы и причалили для покупок. Через короткое время, мы вернулись с полным рюкзаком и с хорошим настроением: Все - теперь только вперед! До Пышмы часа три полным ходом. А там - чебаки, окуни, свежий воздух, чистая вода и тишина, тишина! Для этого можно потерпеть рев мотора. Даю полный газ, мотор взре­вел, лодка дернулась, нос ее сначала задрался вверх, потом плавно опустился, лодка выравнялась почти параллельно поверхности воды и вышла на глиссирование. Вода радостно зашуршала по бортам.

Пассажирам можно и отдохнуть. Володя растянулся во весь рост поверх багажа и сделал вид, что задремал, а его гончак, положил го­лову на борт и задумчиво глядел на убегающую за корму волну: он первый раз в плавании. Только настоящий водномоторник поймет очарование тех минут, когда лодка, как большая серебряная рыба, приподнимаясь из воды на самой «пятке» скользит по зеркальной поверхности остывающей в преддверии осени безмятежной речной глади, от бортов разлетается брызговая пелена и в них играет радуга. Натренированное ухо моториста наслаждается бесперебойной пес­ней мотора - в движке никаких посторонних шумов. Впрочем уже полчаса мое ухо, привыкшее отлавливать малейшие оттенки его го­лоса тревожат непонятные звуки, издаваемые вроде бы не мотором, а утробой лодочного корпуса. На мой тревожный вопрос, Володька, не ко времени разбуженный, с неудовольствием проворчал: «Хороший стук наружу вылезет», перевернулся на другой бок и собрался было продолжить свое важнейшее дело, как вдруг, приподнялась сама со­бой крышка переднего багажника и из-под нее выбрался ни кто иной, как сам Тузик и, извиняясь, повилял хвостиком.

Оказывается, пока мы ходили по магазину, неугомонный пес по звуку мотора определил местонахождение лодки, преодолел возник­шие на пути заборы, в лабиринте заречных улочек нашел путь к реке, отыскал лодку и, крадучись, протиснулся под крышку неплотно за­крытого багажника. А Владимир, развалясь, нечаянно притиснул люк и, к счастью Тузика, лишил его возможности выбраться наружу, сразу по отплытию от магазина. Ничуть не реагируя на наши восклицания, Тузик, привычно перебрался через лобовое стекло и, совершенно не­возмутимый, принял излюбленную позу на самом носу нашей мотор­ки. Совсем не то Володька, который просто вскипел от неожиданного явления проходимца и с возгласом: «Там у меня колбаса лежала!», с головой погрузился в багажник. Однако пробыл там недолго: вскоре он вылез, с кругом колбасы в руке, и удивленным возгласом: «А ведь не тронул!» И я вместе с ним удивился железной выдержке извечно голодного зверя, просидевшего наедине с колбасой около часа и не употребившего ее без остатка. А наудивлявшись, мы решили больше не высаживать непрошенного пассажира, тем более, что город давно уже скрылся за кормой.

Так вчетвером мы и доплыли до излюбленного нами устья чистой речки Пышмы. Знакомые татары говорили мне, что ее название озна­чает «красавица». Может это и не так, но я с ними согласен - речка и в самом деле красивая и даже чище многих других, в Туру впадающих.

Скатившись с Уральской гряды, Тура и Пышма текут почти па­раллельно, словно не решаясь соединиться. Наконец, устав петлять между заливными лугами и сосновыми борами, красавица Пышма резко сворачивает на север, к своей неторопливой, но работящей со­седке Туре. А почти достигнув ее, снова отворачивает на восток, из­редка поглядывая на соседку из-за зарослей кудрявых тальников на длинной и узкой косе и долго не решается присоединить свои про­зрачные струи к взбаламученным водам Туры. Наконец, она решается и, обогнув длинный, как журавлиный нос мыс, падает на грудь Туре и еще долго течет с ней в обнимку, не торопясь перемешать с ней разноцветные воды. На этом мысу, удивительно бархатистая трав­ка, которой я не знаю названия, редкие стройные ивы и постоянный ветерок, сдувающий гнус. Здесь великолепное место для отдыха и стоянки и еще более великолепное - для рыбалки. Хочешь - иди на твердый, как гаревая дорожка, песчаный пляж вдоль Туры ловить на донки лобастых язей и наглых ершей, а хочешь - блесни с пышмин­ских обрывов в черных бездонных омутах тяжелых щук, или дергай на поплавочную снасть из-под коряг окуней и сорожек. На уху все равно надергаешь. Не ленись только.

Вот в эти места и заманил меня Володя Романов, уверявший, что лучшего места на реке просто не существует и, что все вокруг ему знакомо еще с тех пор, когда он выступал представителем защиты в процессе по делу «Об установлении гражданской принадлежности бродячих петухов». Если доверять, тому, что говорит адвокат, значит, поверить, что в ходе подготовки к процессу, он действительно не раз выезжал с подзащитными на местность, как говорится: «для проведе­ния натурных экспериментов и установления объективной истины». В чем состояли натурные эксперименты, Володя мне сознаться не за­хотел, но по тому, как он легко ориентируется на водоемах, я и сам догадался.

На мысу нашу палатку издалека видно: красная, как бакен. Вете­рок ее от слепней оберегает, собаки от лихих людей стерегут. Мож­но удаляться без опасения за имущество. В одном месте я наткнулся на окуневую яму: в реку из озерушки по узенькой проточке скаты­вается малек. А жадные окуни стаями стоят в ожидании мелюзги и хватают без разбора все, что шевелится. На каждый заброс следует поклевка - успевай выдергивай. За час надергали столько, что за раз не съесть, даже с собачьей помощью. Только забросишь - дерг, и по­плавок идет на дно и в сторону. Володьке надоел клев без разбора, он решил побезобразничать: вместо червяка насадил кусочек бумажного мундштука от папиросы. Заброс, поклевка, дерг, поплавок - на дно и в сторону. А на крючке бьется большой зеленый окунь. «Разве это рыбалка, - рассердился Володя, - это просто наглый беспардонный жор, и даже еще хуже: избиение младенцев». Я попробовал было с ним не согласиться и выставить аргумент, что не такие уж младенцы пойманные нами окуни. Но он все равно смотал удочку и отправил­ся варить уху. Я еще потаскал из омута отчаянных красноперых, но без напарника оказалось скучновато, да и вечерело уже. Подняв из воды тяжелый садок, я тоже побрел к палатке, у которой застал свое­го друга за странным занятием: стоя на четвереньках, он пытался, не жалея щек, оживить умирающее пламя углей. «Не мучайся, подожги спичками! - со знанием дела посоветовал я. «Да если бы они были! - огорченно возразил Володя. - Я их обронил в воду и замочил. Теперь будем хранить огонь, как первобытные люди. «Ты его распали снача­ла», - съехидничал было я, но припоздал - от неимоверных усилий моего товарища ветки воспламенились, и фиолетовый дымок застру­ился над кострищем.

Уха из окуней - дело простецкое и очень быстрое. И очень скоро мы уже смогли их распробовать. Великолепная, я вам скажу, вещь уха на свежем воздухе. Особенно хорошо, что чешую и головы можно бросать прямо под ноги - для того и собаки. «А если ночью дождик начнется, то утром сидеть нам без чая, - высказал предположение Во­лодя. - А чай не пьешь - какая сила! Выходит, что придется мне по­утру в деревню топать, напрямик здесь недалеко - я ходил. - Заодно и молоком парным разживемся. С черным хлебом - вкуснотища!» - «Заодно соли пару пачек прихвати, - посоветовал я. - Если и дальше так же ловиться будет, к пиву чебаков навялим».

Я не буду рассказывать, как Володя добирался до деревни зато­пленными лугами, брел по затонувшим от осеннего паводка мосткам и отбивался от деревенских собак, учуявших на его одежде дух не­знакомой псины, пока не добрел до избушки с флагом над крыльцом и амбарным замком на дверях с надписью: «Лавка» и эмблемой Цен­тросоюза в ромбике. В общем, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, особенно в деревне и в особенности в сельской лав­ке, в которой все так же неторопливо продолжала управляться все та же, только еще более располневшая Феша. Сама «Лавка» тоже не очень изменилась, разве что флаг над крыльцом поистрепался и вы­горел добела, в знак капитуляции потребкооперации, да появилось в свободной продаже спиртное - сурдокавказского происхождения вина «Акдам» и «Солнцедар», которыми с одинаковым успехом мож­но травить местных клопов и колорадских иммигрантов. Но сибир­ских, протравленных насквозь политурой и шеллаком, специалистов по винным суррогатам предлагаемый выбор после многих лет нель­зя сказать, чтобы полного воздержания, но некоторой неудовлетво­ренности количеством потребляемых винозаменителей, очень даже устраивал. В ожидании очередного возлияния, платежеспособные алкаши и их менее способные к зарабатыванию собутыльники, уже к официально разрешенному открытию магазина - одиннадцати часам, страдали на крылечке в ожидании Феши, время от времени пересчи­тывая копейки: на сколько хватит? Однако желанная и вожделяемая продавщица к положенному времени никогда не появлялась и задер­живалась часа на два, а то и все три с половиной. Таким образом, Феша компенсировала себе внезапно потерянный по вине товарове­дов потребсоюза дефицит, из-за которого и возникает у тружеников подприлавка солидный вес в местном обществе и повышенный им­мунитет к различным жизненным невзгодам. Должен вам доложить, что работала лавка всего часа три-четыре в день и не столько из-за отсутствия покупателей, сколько вследствие скудного ассортимента и пустующих полок. То, чего не было на полках, можно было заказать Феше и тайком приобрести у нее на квартире, по ценам, не учтенным ассортиментными перечнями. И проверить их не представлялось воз­можным, так как официально эти товары в магазин никогда не по­ступали, а приобретались Фешей, якобы для себя, непосредственно на базе и со скидкой.

Водка на селе - это вообще как бы жидкая валюта, за которую вы­полняются любые хозяйственные работы, за живые деньги никак и никогда невыполнимые. А за водку - всегда пожалуйста. Это потому, что ее всегда хочется, но негде взять, кроме как на дому у Феши, пу­скай даже дороже и без сдачи. По этой причине Феше низкий поклон и прощение мелких недостатков, вроде опозданий с открытием лавки. А куда спешить - если горит и трубы залить хочется, то беги к Феше на дом. А не горит - то и так дождешься. Слава потребсоюзу, наконец-то завезли, на два года вперед. И конец Фешиной монополии на вино. А значит и уважению сельчан. Однако Феша недаром двадцать лет в торговле: ее голыми руками не ущучишь - выкрутится. Бессонной ночью, ворочаясь на тахте, удумала Феша как сохранить годами за­воеванное уважение. Спрашивается: чего сельскому жителю еще на­добно, кроме спиртного. Ответ: ежедневно необходимы хлеб, сахар, соль и спички. Понятно, что хлеб из продажи не изымешь - черстве­ет, сахара и без того нет, только передовикам соцсоревнования и на­чальству, а вот соль и спички - это действительно выход. После этой решающей ночи, соль и спички с полок лавки перекочевали в Феши­ны сени. А их место на витринах заняли сода и уксус, вперемежку с «Акдамом» и консервами «Килька в томате», прозванными в народе «братской могилой». Денег на этой операции Феша не заработала, но сохранила возможность «за безденьги» решать множество житейских бытовых вопросов. За пачку соли и коробок спичек селянину прихо­дилось теперь Феше кланяться и предлагать взаимные услуги. Давно замечено: дефицит в торговле - фундамент достатка создателей дефи­цита. А Феша отпускала грошовый товар, словно делала одолжение, потому, что могла и не отпустить, если не захочется. Иди тогда за сорок верст в другую лавку. А где гарантия, что там не такая же Феша царствует.

Всю эту историю Романову не спеша поведали, опознавшие адво­ката, местные обыватели, как и он жаждущие открытия лавки и ото­варки, хотя бы хлебом, который еще не завезли, но скоро должны, и вот тогда Феша непременно появится и осчастливит ожидающих.

Повествование юристу не понравилось, еще более не улыбалось возвращаться назад порожним, ибо без спичек и соли рыбалки не бы­вает. Пораздумав, он решил, что останется до победного конца, когда бы Феша ни заявилась, и растянулся на белых плахах крыльца, под­ложив под голову руки.

Часам к трем подъехала потребсоюзовская хлебовозка, вместе с ней объявилась продавщица и загромыхала ключами. Еще полчаса выгружался хлеб и оформлялись накладные и, наконец, дверь отверз­лась, чтобы впустить утомившихся на солнцепеке. Как и ожидалось, ни соли, ни спичек, в лавке не оказалось, зато образовалась очередь своих селян, которая оттерла Романова в самый хвост.

Бывший сторож, а теперь колхозный пенсионер Никодим посо­чувствовал Владимиру: «Ты мне бутылочку красненького возьми, а я тебе у Феши сколько хочешь соли и спичек выпрошу, хоть три килограмма. Пусть только очередь разойдется». - «Идет, - согласил­ся Романов, - но пьем пополам». - «Идет», - согласился Никодим и скрылся за углом. В ожидании Никодима, Романов прошелся по ули­це и, неожиданно для себя, обнаружил выгоревшую, когда-то синюю железную вывеску: «Почта». От нечего делать, Романов толкнул об­шитую клеенкой дверь и поинтересовался у скучающей тридцатилет­ней девицы, можно ли отправить телеграмму в город. Оказалось, что можно. Романов взял бланк и написал на нем собственной авторучкой: «Обком КПСС ТЧК Секретарю по сельскому хозяйству ТЧК Облпо­требсоюз ЗПТ Председателю правления. В период заготовки кормов магазине Усть-Пышминского совхозрабкоопа отсутствуют предметы первой необходимости для кормозаготовителей: соль, спички и др. Избежание срыва заготовок ЗПТ примите срочные меры. Романов». Почтовая девица внимательно прочитала текст, подсчитала слова и, принимая деньги за отправку, мечтательно произнесла: «Еще и про колготки надо было написать. Вы свой обратный адрес не указали. «Пишите: Устье Пышмы, заливные луга», - серьезным тоном попра­вился Романов». - «Я так и напишу?» - спросила почтальонка. - «Так и пишите», - подтвердил Романов. И пошел искать Никодима.

Оказалось, что вся торговля в лавке прекратилась, потому что хлеб закончился. Но Никодим оказался на месте. «Я тебе взял один брус, - заговорщицки прошептал он Романову, - а соли - целых три пачки и спичек тоже три. Больше не дает. Иди, бери бутылку, раз обещал». Романов взял бутылку «Акдама» и две банки «килек» - наступал ве­чер и хотелось есть. «Значит, идем ко мне, - предложил Никодим, довольный знакомством, - у меня картошка варится. С килечкой-то хорошо. А курей я больше не варю - после того случая, - напомнил он, - начали они дохнуть и дохнуть. Всех и прирезали. Бывший зоо­техник этому факту сильно радовался - недостача поголовья скры­лась. Никакая ревизия не установит сколько куриц съели, сколько разбежалось, сколько подохло, сколько зарезано. Мы и сами не знаем. А теперь наш Прохор Варламович в директора взлетел, несмотря, что рыльце в пушку. Зато к другим строгий: руководит так, что со всех нас перья летят. А курочек я больше не сторожу и не ем - нету их». - «Это хорошо», - непонятно чему обрадовался Романов.

Темнело, когда он покинул дом словоохотливого и приветливо­го хозяина. Путь по лугам предстоял неблизкий, в некоторых местах предстояло форсировать неглубокие протоки, по затопленным раз­ливом мосткам, к тому же невесть откуда набежали тучи и време­нами погромыхивало довольно близко. Когда упали первые крупные капли, Романов прибавил шаг - не хватало еще промокнуть. Однако тучи оказались проворней: разом потемнело и закрапал неторопли­вый дождь. Романов сначала обеспокоился за соль и спички: не под­мочить бы снова, а затем уже и сам за себя: дошло, что он заблудился. В темноте все кусты и тропинки казались одинаковыми, ручейки и протоки мелкими. Пару раз провалившись в воду по пояс, Романов понял, что сбился с пути и заблудится окончательно, если не вернет­ся в деревню. Перспектива ночевки под дождем в мокром лесу не ободряла, и Романов спешно повернул вспять. Но, выбранная им в темноте и спешке, тропинка изрядно пропетляв по кочкам и кустам, вывела его вместо деревни к замшевшей жердяной изгороди. «Если поскотина началась, то и деревня недалеко», - обрадовался Романов и перелез через прясло. Мокрая крапива сильно обожгла руки и вдо­бавок Романов сильно ударился обо что-то твердое. Так, что искры из глаз посыпались. Они ли тому причиной, или разряд кстати вспых­нувшей молнии, не знаю, только Романов отчетливо увидел, что он стоит посреди старого кладбища, с рядами покосившихся крестов на полупровалившихся могилах. Зеленые огоньки мерцали, появляясь и исчезая в струях дождя, бесшумный сыч пролетел несколько раз над головой и что-то белое, аморфное слегка колыхалось впереди на тро­пинке между могил. Фонарика у Владимира не оказалось, а чиркнуть спичку на дожде нечего было и думать. Оставалось отступить обрат­но в болото и сырость или шагнуть навстречу неизвестности. Романов внутренне собрался и сделал шаг вперед, по направлению к белому пятну. Пятно колыхнулось в ночи и отступило ровно на столько же. «Привидение!» - кольнуло в сердце и ознобом пробежало по коже. Пересиливая страх, Романов сумел сделать еще шаг вперед. И сразу над головой громыхнуло, словно небеса раскололись.






ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ИОСИФ ШАРОВ




_И_ни_церковь,_ни_кабак_ - _ничего_не_свято,_

_Все_не_так,_да_все_не_так,_все_не_так,_ребята._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Володька с утра ушел за спичками и как в воду канул, собаки убе­жали за зайцем, бешеных окуней ловить надоело, да и незачем: столь­ко не съесть и не сохранить, а я сижу у костра на бревнышке и слу­шаю бакенщика Иосифа Шарова, с которым только что познакомился.

В порядке отступления скажу, что река отнюдь не пустынна и на ней случаются встречи интересные. Знакомый председатель садо­водческого кооператива, что на самом берегу, рассказывал мне, как поймал на реке для своего дачного общества замечательного сторо­жа. Как-то летом, поднимал председатель из воды сеть: нечего скры­вать - кто у воды живет, тот и рыбачит, в меру своих потребностей и возможностей. Сеть не шла: течение занесло в нее тяжелое бревно-утопленник. Рвать единственную сетешку пенсионеру не хотелось и он мучился, до тех пор, пока из-за косы не показалась гребная лодка с парнем, лениво шевелившим веслами. Не вдаваясь в раздумья, откуда могла приплыть эта лодка и кто в ней гребец, председатель позвал его на помощь: «Сынок, помоги сеть поднять!» «Сынок», метров около двух ростиком, весь в расчесах от комариных укусов, подплыл по­ближе и со знанием дела помог старику поднять сеть и вывернуть из нее бревно. А вместо благодарности попросил хлеба. Председатель просьбе не удивился и пригласил «Сынка» в гости на свою дачу. Там он накормил парня и ненавязчиво выведал его историю.

Родился Саша на Береговой улице, на ней прожил всю свою не­долгую жизнь и, естественно, воспитание получил «заречное», весь­ма своеобразное и не имеющее ничего общего с педагогикой Песта­лоцци, но чем-то близкое к науке Макаренко. Родители, после того, как их сынок научился самостоятельно выходить на улицу, Сашу этой улице и доверили, полагая, что добрые люди сумеют воспитать их мальца гораздо лучше. И в этом они отчасти были правы, потому, что сами постоянно были заняты разборками между собой или поис­ками опохмелки и выпивки. А с этим делом у них была постоянная «напряженка», потому, что на случайных работах как-то не удавалось задерживаться, а на постоянную их брать воздерживались. Значит - денег не хватало ни на Сашку, ни на выпивку. Сторожить лодочную станцию Сашкину мать принимали с опаской, боялись доверить не­малые ценности не стойкому к алкоголю человеку. Ведь на станции сама обстановка располагает выпить на бережку. Мать долго крепи­лась и сопротивлялась соблазну, но криминальных наклонностей, Сашкин отчим уломал ее однажды в ночное дежурство снять с чужой лодки мотор и продать на проходящее судно. Так и сделали. Само­ходка отплыла и больше ее никто не видел, а сторожиху призвали к ответу. Судимость у нее уже была и второй, казалось, не избежать. Выручил несовершеннолетний сынок: по глупости и вследствие «за­речного» воспитания он взял всю вину на себя. На следствии сынок показал, что мотор взял покататься, но тот соскочил с транца лодки и утонул. Место же показать не может, так, как дело случилось ночью. Но то, что мать была на дежурстве и не помешала сынку взять чужую вещь, суд сочел за предварительный сговор и приговорил мать к году лишения свободы, сына - к двум. Организатор кражи отчим остал­ся на свободе дожидаться обоих родственников. Через год вернулась мать. По этому случаю состоялась грандиозная пьянка с плясками и пожаром, в котором сгорели оба сожителя.

Когда Сашка, окрещенный в колонии «Сынком», вернулся, то об­наружил, что больше нет у него ни дома, ни родственников, - вооб­ще никого и деваться ему кроме лодочной станции, на которой и его историю знали и самого жалели, некуда. А потому, посовещавшись, решили на судимость внимания не обращать и доверить парню охра­ну. Стал «Сынок» жить при станции и охранять лодки с моторами. И удавалось ему это занятие великолепно - никаких эксцессов с имуще­ством не происходило. Лодочники разбаловались настолько, что не только моторы и бензин, но и имущество, порой даже ценное, остав­ляли в лодках на целые недели, а то и больше. Краж не случалось. Или пудовые кулаки «Сынка» или что другое играло роль - судить трудно. Но факт остается фактом, и ничего не попишешь. Однако случилась с Сашком нежданная неприятность, просто скажем - беда. Однажды вечером отлучился он со станции в магазин, за хлебом, который вме­сте с рыбой во всех ее видах составлял Сашкину ежедневную пищу. При возвращении, заметил он группу подростков, которые жестоко избивали пожилого мужичка. Человек этот «Сынку» был мало зна­ком, но он все равно не прошел и вступился за окровавленного. При Сашкиных немалых габаритах, раскидать и рассеять по ночной улице хулиганов особых усилий не стоило. Посвистев им вслед и приподняв мужика на ноги, он отправился дальше по берегу к своей станции.

И не поостерегся и не оглянулся назад. А между тем, оголтелые от водки и крови волчата опять сбежались в стаю и захотели реванша. Вооруженные палками они выскочили из переулка и окружили «Сын­ка». Против лома - нет приема. И как ни отбивался Сашка голыми ру­ками, в какой-то момент четко осознал: все, конец, убьют. Оставалось последнее: складной нож. Падая на землю, Сашка не глядя, наугад, нанес удар и второй... От вида окровавленного ножа шпана разбежа­лась, раненый остался на месте, а избитый «Сынок» едва дополз до телефона, чтобы вызвать «Скорую» и милицию.

Госпитализировали обоих, хорошо, что догадались в разные пала­ты. И пока они оба приходили в себя, порядочный следователь, нашел всех свидетелей, вещдоки, другого потерпевшего и преступников. Оказалось, что шайка малолетних преступников совершила уже не одно дерзкое нападение на граждан. По отсутствию доказательств, они оставались нераскрытыми, пока хулиганы не нарвались на «Сын­ка», на счастье милиции, безуспешно ловившей банду не один месяц.

«Ты пока идешь по делу как потерпевший, - внушал следователь «Сынку», - но за дальнейшее ручаться не могу. Среди подонков ока­зались детки особ высокопоставленных - эти своих отпрысков в оби­ду не дадут и с помощью адвокатов на суде всяко могут повернуть. Вплоть до того, что ты и окажешься зачинщиком. К тому же, суди­мость у тебя есть и заступиться некому. Лучше бы ты куда-нибудь уехал. А мне для дела и одного потерпевшего хватит». Лукавил сле­дователь - спускал дело на тормозах, как начальство приказало. Од­нако «Сынок» ему во всем поверил и крепко задумался. Легко сказать - уезжай. А на какие средства и куда? И кто его ждет? Но в тюрьму, даже в КПЗ, ему, не виноватому, попадать не хотелось ни на один день. А потому Саша отвязал от причала пойманную в ледоход лод­ку, бросил в нее свои нехитрые пожитки и поплыл вниз по реке, куда глаза глядят. Авось к доброму берегу прибьет.

Председатель дачного кооператива сам оказался из отставных «ментов» и всю эту историю вмиг перепроверил. А когда Сашкин рассказ подтвердился, предложил ему оставаться сторожить дачи. Те­перь Сашка живет при дачах, помаленьку плотничает, развел огород, гусей, купил поросят и недавно женился. Председатель «Сынком» не нахвалится. А шальные людишки их дачи стороной обходят: уж боль­но у «Сынка» характер и кулаки крутые.

Но возвратимся к бакенщику. Конечно, много разного люда на реке встречается и не от каждого чалку принимать следует. Но ба­кенщики - статья особая. Прежде всего, определимся кто такие - эти самые бакенщики. Если образно выразиться, то река - это та же госу­дарственная дорога, водный путь, предназначенный для транспорти­ровки грузов и пассажиров. А если это путь, то и знаки безопасности на нем должны иметься, как на любой обустроенной дороге. Свето­форов на водном пути нет, но есть семафоры, еще - береговые знаки, а на самой реке - вешки и бакены: плавучие знаки в виде пирамиды или шара. Отмечают ими судоходный фарватер: у левого берега бе­лый, у правого - красный бакены. Ночью суда тоже идут, и чтобы они не наткнулись на мель, бакены зажигают бакенщики, смотрители водного пути и знатоки глубин. Без них эффективному судоходству не бывать. Вся река поделена на участки и на каждом участке свой смотритель, в специальной избушке живет. Днем глубины меряет, бакены переставляет, следит, чтобы вечером вовремя загорались и потухали утром. Лодки у них большие, железные, окрашенные су­риком в красный цвет, чтобы капитаны издалека видели, что плывет бакенщик, с которым можно с мостика поздороваться, перекинуться словцом. Потому, что скучают в одиночестве эти речные труженики и рады человеческому голосу.

Видимо из-за этой, вполне объяснимой с научной точки зрения, тяги к человеческому общению, местный бакенщик и повернул свою лодку к стрелке Туры и Пышмы, где на зеленом мысочке весело крас­нела палатка, дымился костерок и над ним на перекладине чернел видавший виды рыбацкий чайник. Навстречу причалившей лодке немедленно вылетел из кустов белый колобок-Тузик и залился от­чаянным лаем. Из тени палатки его неохотно поддержал басовитый Бурька. На поднятый ими шум, я вышел с другой стороны мыса, где в чистых водах Пышмы пытался ловить мальков марлевым сачком. Нельзя сказать, чтобы я не обрадовался гостю: одному, без Владимира мне было, прямо сказать, скучновато. И, хотя с бакенщиком мы пре­жде никогда не знакомились, пригласил его побаловаться особенным чайком, которого я и сам не пивал ни до, ни после этого года. Завар­ку, в виде прессованной, как древесно стружечная плита и размером немного меньше надгробной, с тисненой арабской вязью на поверх­ности мы подглядели в упоминавшемся уже магазинчике. В ответ на нашу просьбу, продавщица заинтересованно и, как мне показалось, сочувственно посмотрела на нас, а потом ушла в подсобку, пошеп­таться с напарницей, которая несколько раз с интересом посмотрела на нас из-за занавески. Наконец, нам вынесли из подсобки другую, та­кую же чайную плитку. «Она не запылилась и мухами не засижена», - смущенно пояснила продавщица. Первая попытка отщипнуть от плиты кусочек для заварки окончилась ничем: плита не поддавалась. Попробовали отколоть топориком - он отскочил, оставив небольшую зарубку и, кажется, высек искры. Тогда Владимир извлек из недр ло­дочного багажника небольшую ножовку по металлу, перед которой плита не устояла. Так мы и поступали в дальнейшем: отпиливали за­варку кубиками, предварительно размачивали и уж потом заваривали прямо в чайнике. Чай оказался черно-зеленым, терпким, ароматным и с необычайно большим содержанием танина, кофеина, теобромина и всяких прочих «-инов», но очень вкусный и бодрящий. Отведать этого чая я и пригласил бакенщика. К чаю у меня еще кое-что было и я не пожалел - выставил на расстеленный брезент.

«Иосиф Шаров, - представился бакенщик, - контрольный объ­езд участка. Вы, ребята, если рыбу ловите, сети за бакена и вешки не цепляйте - они не для того поставлены. К тому же их ночью само­ходка на винт намотать может или волокушей зацепить. «Пришлось убеждать Иосифа, что сетями мы не балуемся и ловим не для про­корма, а ради отдыха и удовольствия, в основном, крючками. От этой информации Шаров просветлел, смягчился и принял приглашение присесть к угощению. Возраста он был неопределенного, примерно того, когда десяток лет в ту или другую сторону уже ничего не зна­чат и количества морщин не убавляют и не прибавляют. Но, будучи человеком физического труда, да еще и флотским, держался бодро и с запасом прочности. Такие долго не старятся. Я замечал, что пенсио­неры речфлота, как правило, сохраняют работоспособность на дол­гие годы после ухода на пенсию. Что тому причиной: размеренная спокойная жизнь и отсутствие стрессов или постоянное воздействие речного озона - не знаю. Возможно, что все вместе. От предложенной стопки Шаров не отказался, но уху есть не стал: рыба и на своем сто­ле постоянно и надоела. Закусив колбаской, он скинул брезентовую куртку-штормовку и разрешил называть себя просто Осипом. «Так привычнее, - пояснил он. - Я еще посижу немного», - продолжил он, словно извиняясь. Видно было, что поговорить старику хочется, да нечасто собеседник находится, которому открыться можно и который слушать умеет и сказанное не разгласит. Вагонный синдром тем и объясняется, что собеседникам спешить некуда, встреча случайная - можно и пооткровенничать, а вышли каждый на своей станции и все забылось, как умерло. Деревенским слушать Осипа недосуг, да они и так знают о нем все, что считают важным и полезным: сколько соток огород, сколько свиней, какого цвета корова и когда бакенщик при­плывает с пикета со свежей рыбой. А больше знать о нем не считается нужным. Даже отчество старика вряд ли кто вспомнит: все Осип да Осип. А зачем ему отчество - меж деревенскими и так ладно. Но я человек не деревенский, к тому же вдвое моложе и называть ветерана только по имени не осмелился. А потому поинтересовался отчеством.

«Павлович, - отвечал бакенщик, видимо, довольный уважитель­ным вниманием к своей персоне, - Иосиф Павлович Шаров, по­томственный водник и судоводитель. Весь наш род по отцовской и материнской линии из плавсостава. Шаровых весь бассейн знал, от Черлака до Гыды и от Тюмени до Новониколаевска, Новосибирска -  по-нынешнему. Из северодвинских поморов мы. Переселились в Сибирь когда - и не упомню, но только давно. Предки мои умели и лодьи ладить и водить их по рекам и даже по Обской губе. Шар - про­лив по-поморскому». Я припомнил на карте области проливы Югор­ский шар и Маточкин шар и сказал об этом бакенщику. «Правильно, -  подтвердил он. - Есть такой пролив. Говорят, в старину неловкий кормщик в нем маточку, компас по-современному, утопил и с тех пор пролив зовется «Маточкин». А наша фамилия от имени какого шара пошла - не знаю. Одно точно, что в Сибирь пришли поморы уже Ша­ровы. Жили они сначала в Обдорске, а уж потом, когда парусный ход отмирать стал, и пошли пароходы, на Иртыш переселились. Стали на пароходах плавать и жить в навигацию. Раньше ведь как было: нани­мает хозяин парохода команду на сезон. А у всех семьи, которые не бросить. Поэтому члены команд свои семьи с собой на пароход брали. Так и плавали: мужья - штурмана, рулевые, машинисты, механики, а жены - матросы, масленщики, повара, прачки, а зачастую даже и ко­чегары. И ребятишки при них, с детства флотскую науку постигают. _Я_ и родился, и рос, и жену себе нашел на пароходе. Тоже из флотской семьи. Да-а. Река - она и мать родна, и поилица, и кормилица. Ты к ней с добром, и она тебе тем же отплатит. Ты к ней со злом - и она тебе отомстит жестоко. Река как человек - родится, живет и умереть может. Каждый день она меняется: то вздуется, то обмелеет, то берег подмоет, то перекат намоет, то нахмурится, то зажурчит ласково, сло­вом - живет. Наша тоже пока еще живет, но очень больна. Ее бы по­лечить, почистить немного. Какой бы рыбой она всем отплатила! Да кто об этом думает? Помню, ночью, при исправных путевых знаках, по собственному разгильдяйству, крепко села на отмель самоходка рыбфлота «Большаков», подергалась-подергалась, видит - не снять­ся. И сдернуть некому - близко буксиров нет. Ну, капитан дождался темноты, снял пломбы с фановых емкостей, и все подсланевые воды выкачал в реку. Река на сотню километров мазутом покрылась, рыба сама на берег лезла, а ему хоть бы что. Привсплыл и снялся с мели. Я по рации в Тюмень сообщил, там его оштрафовали за снятие пломб, а за то, что реку отравил - не стали: на месте не пойман. Я капитана не­давно видел - плавает как ни в чем не бывало. И никакой рыбоохраны на него нет. А вот если мужик на озере под своими окнами сеть на карася поставил - они тут как тут, с протоколом. И сетешку драную, которую он зимними вечерами при керосинке плел, отбирают. Од­нажды на наше приписное из области большой начальник пожаловал - сам председатель облисполкома. Мужики ему на рыбоохрану пожа­ловались: так, мол и так, живем на берегу, видим как рыбу городские ловят, как она от заморов дохнет, а сами и на уху наловить не смеем. Председатель нахмурился и пообещал разобраться. И не обманул: из­дал постановление, разрешающее сельским мужикам себе на прокорм рыбешку ловить в разрешенные сроки без всяких путевок. Около года селяне на рыбалке расслаблялись, а потом, про постановление все как будто позабыли и пошло по-старому: рыбоохрана еще больше озве­рела...»

_Я_ эту историю знал подробнее. Действительно, такое постановле­ние вышло и даже было опубликовано и, следовательно, вступило в силу. Но бывший начальник «Нижнеобьрыбвода», в функции кото­рого входило руководить инспекцией рыбоохраны, считал, что раз он подчинен непосредственно Министерству рыбного хозяйства и работает по его приказам и инструкциям, то может игнорировать рас­поряжения местной власти и даже их обжаловать в Москву. Жалоба «Нижнеобьрыбвода» получила ход и по протесту прокуратуры злопо­лучное постановление без лишней огласки отменили. А чтобы другим неповадно было в Москву жаловаться, органы охраны общественного порядка облисполкома провели проверку деятельности рыбоохраны и выявили массу нарушений, которых просто не могло не быть. Кон­кретно за них, а не за жалобу начальника «Нижнеобьрыбвода» с шу­мом освободили от должности. Еще через некоторое время и самого председателя облисполкома перевели в Москву с повышением. За­ступаться за сельских рыболовов стало некому, и все вернулось «на круги своя».

Бакенщик явно не торопился распрощаться, и я его понимал: вода прибывает, на перекатах глубины больше двух метров и за судоход­ство можно не беспокоиться. Лишь бы все знаки на местах стояли. Чтобы оживить затухающий монолог Шарова, я спросил: «Выходит Вы и на частного хозяина поработали?» - «Успел, поработал. И на пароходчика и на Колчака, и на Красных, и на «Госпар» - государ­ственное пароходство, и на Управление малых рек, и на ИРП и на Объединенное Обь-Иртышское речное пароходство. Теперь вот в те­хучастке бассейнового управления пути. Скоро совсем отплаваюсь - на этой лодке меня и на погост отправят, благо, что он здесь, недалеко от берега. Буду лежа гудки слушать».

Информация о Колчаке меня заинтересовала: в наше время не приходилось мне еще встречать отважных, способных признаться в службе белогвардейцам. Из истории я знал, что отпрыск казачьего рода Колчак был героем Цусимского сражения и освоения Россий­ской Арктики, знал, что он успешно командовал Черноморским фло­том и слыл непревзойденным мастером минных постановок. Но то, что «Правитель Омский» был еще и адмиралом Иртышского флота, я услышал впервые. «Иосиф Павлыч, - попросил я, - расскажите, как Вы Колчаку служили». - «А я ему не служил, - не согласился со мной Шаров. - Пришлось поработать на него недолго и из-под палки - это я признаю. А служить белым я никогда не соглашался. Уж больно на­глое вокруг адмирала офицерье собралось, вроде нашей рыбоохраны. Простой человек для них ничтожество. Кабы не это, может, вся наша история по-другому повернулась. Паша Хохряков тоже ведь не лучше был, но зато свой, понятный, за ним и шли».

-  Так Вы и его знали?

-  Встречались на реке. Это когда балтиец Хохряков красной фло­тилией командовал.

-  А Колчак?

-  А Колчак из Омска белой руководил. Он же адмирал, белая кость и Верховный Правитель - не Паше чета. Такой величине не с матро­сом Хохряковым на реке силами меряться. Хотя, правду сказать, у нас колчаком самый никчемный гриб называют, твердый, мясистый, шиповатый и ни на что не годный. А растет он всегда между белыми, как и Колчак возрос. Между красноголовиками колчак не живет: там поганки чаще попадаются. Да-а. В одной посуде одни грибы красные и белые спокойно уживаются. А на одном судне, или в одном зато­не - да никогда в жизни. Люди - не грибы с глазами, у каждого своя правда, другому непонятная. Потому и баталии между красными и белыми флотилиями на наших плесах яростные разворачивались.

-  Расскажите как это было, - жалобно и с надеждой попросил я Шарова.

-  Можно, - задумчиво и не торопясь согласился тот. - При­шла пора, когда можно и надо рассказывать. А то спохватишься, а рассказчика-то и нету, и не воротишь. Время-то в бездну летит и не знаешь сколько еще отмеряно. Слушай, если так сильно просишь. В старости сладко свою юность вспоминать. Рожден я в Тобольске и вырос в Затоне, где каждый второй водник, а каждый третий класс­ный судовой специалист. Отец мой причислялся к третьим, посколь­ку служил пароходным механиком. И меня к ремеслу с детства при­страивал. В семнадцатом году, когда вся эта заваруха началась, я уже на пароходе «Тобол», где друг моего бати капитанствовал, навига­цию отходил масленщиком. А сын капитана с «Тобола» на пароходе моего отца работал. Завели такую правильную традицию, чтобы дети баловнями не росли и к артельным порядкам привыкали. В судовой команде человек прямо растет. А если покривится от общей линии, то его сообща и выправят и на путь наставят. Потому между матросами спайка и обхождение братское. Отсюда у них и прозвище, за которое перед самим Богом не стыдно: братишки. Коммунисты флотскую на­туру тонко учуяли, когда провозгласили «все люди братья». Все, да не все. Но флотские на эту приманку крепко подсели и как на кукане за красными дружно наладились. Если братья, то и кров, и хлеб, и патроны - все поровну. А случится смерть принять - брат брата перед ее лицом не кинет, за другого не спрячется. В этом у флотских сила была. Близко к ним стояли железнодорожники - тоже наша рабочая кость. Но мало их было, маловато. Флотских поболее. А в общем мы из одного ведомства: Министерства путей сообщения Российской им­перии. До революции у железнодорожников на фуражке какая кокар­да была? Думаете с молоточками? Нет, топор и якорь. Ее уже Кагано­вич отменил, я думаю - зря. Нельзя ломать традиции. Но коммунисты вообще много дров наломали, везде и во всем. И мы с железнодо­рожниками им в гражданскую помогли крепко. Гражданская ведь как развивалась - по всем путям сообщения. «Другого нет у нас пути - в руках у нас винтовка». Да-а.

Но начиналось все с царя-батюшки. Привезли его в семнадцатом году со всем его семейством в Тобольск и поселили под охраной в гу­бернаторском доме, недалеко от пристани. Жило царское семейство тихо, никому не мешало всю зиму. Самодержец росточком был не­велик, собой неприметен и держался с охраной просто. Не гнушался сам дрова пилить, для разминки кровообращения и пищеварения. А после обеда в карты с архиепископом Гермогеном, питерским своим старым приятелем поигрывал. Первые дни тоболяки толпами ходили смотреть на царя, а потом перестали: привыкли. Живет себе и живет, ну и пусть - кому он мешает. Тем более семья его из одних баб. По­том оказалось - мешает и очень сильно, так, что спать не дает. Весной восемнадцатого, не дожидаясь начала навигации, увезли его с частью семьи санным путем в Екатеринбург, где, говорят, потом и расстре­ляли. Оставшихся в Тобольске, царских родственников и Гермогена с главным татарским муллой отправили вдогонку через Тюмень на пароходе «Социалист», да не всех в сохранности доставили.

Флотские все друг-друга знают и между собой коротко общаются. Встретятся два матроса с разных пароходов и разговоров у них не пе­реслушать: кто кого обидел, кто кого приголубил, сколько заплатил и сколько должен - все известно становится, как в одной семье. Слухи по реке быстро разносятся: не удержать. Гермогена тобольский пред­исполкома Паша Хохряков арестовал, по подозрению, а скорее всего потому, что со своей христианской моралью: не укради, не убий, не пожелай жены ближнего он у новой власти хуже кости в горле тор­чал. Кость из горла удаляют. Вот и Гермогена решили удалить, раз и навсегда, вместе с муллой заодно. Когда на пароход их вели, ко­мандиру отряда Бухеру наказ дали: вези так, чтобы не доехали. А в охрану сволочь всякую занарядили: латышей, китайцев, киргизов и анархистов, от которых сам Хохряков, коменданта Кронштадта Ви­рена не пожалевший, и тот отказался, постарался от себя подальше сплавить. Провиант команде и охране на дорогу отпустили специаль­ный: консервированные ананасы, американские сигары и двадцать ящиков крепчайшего ликера «Бенидиктин» - набор, от которого нор­мальный человек дуреет до бессознания, особенно после кокаина. А в охранной команде подобрались, как на подбор, почти сплошь кокаи­нисты, еще с германского фронта. Кое-как отплыли, с борта на борт переваливаясь. За «Бенедиктин» взялись не откладывая: сами не вы­пьем - другим достанется. Первый тост был за мировую революцию, второй - за погибель контрреволюции, третий - никто не помнит за что, потому, что сладкий ликер пили чайными кружками, как квас.

Наутро, одурев после беспробудной пьянки, передравшись между собой и с командой, озверевшие нелюди вытащили на верхнюю па­лубу архиепископа и муллу. Бывший актеришка, горбоносый Бухер тряхнул пархатыми черными кудрями, наверное, представил себя на сцене в роли Понтия Пилата и предложил своим подельникам, ерни­чая и измываясь: «Пришла пора попам в грехах перед пролетариатом каяться. Революционная власть к своим врагам добрая - дозволяет перед народом покаяться и богу помолиться за свое спасение в цар­ствии небесном. Каждому из нас свое царствие: мулле - свое, попу -  другое, а пролетариям - царство революционной справедливости. Жестокая справедливость требует суда над кровососами рабочего класса и крестьянства. Но будем к ним снисходительны - дадим по­молиться. Эй, вы, прихвостни империализма, молитесь, вам говорю, пока я добрый!»

Мулла на его слова сложил ладони и, повернувшись лицом к вос­току, зашептал тихо и часто-часто на арабском или татарском. Гермо­ген же, взяв левой рукой нательный крест, вознес правую для благо­словения: «По приказу не молятся, сын мой, неразумный, а только по велению души, преданной господу. Но я тебе твой невольный грех прощаю, ибо не сам ты эти слова рек, а хмель и противник рода че­ловеческого воспользовались для бесовщины твоими устами. Пока не поздно, обратись к господу. Будь же вовеки здрав и опомнись, сын мой».

«Вы слышали: сивый мерин меня еще и прощает! - возмутился Бухер. - Этот полупокойник, меня, красного командира прощать за­думал! А не спросил сначала: простим ли мы его за то, что нес в народ опиум и мракобесие. За то, что учил нас раболепствовать перед каж­дым барином и щеки под оплеухи покорно подставлять, Гапон наш преосвященнейший. Мы тоже прощать умеем, на свой манер. Как мы попов прощать будем, товарищи?» Расхристанные «товарищи» ожи­вились: нежданный спектакль им понравился. «А как в Севастополе -  привяжем к доске и в корабельную топку, не успеет спикать, а уже спекся», - предложил морячок в рваной тельняшке и с сигарой в зу­бах. «Не годится, - оценил Бухер, - кочегары у нас сплошь татары, православного может, и сожгут, а муллу пожалеют и воспротивят­ся. Да еще и вахту бросят - придется нам тогда самим дрова в топ­ку кидать. И несправедливо это опять же: одному геенна огненная, а другому на свете мучиться. Нет, братишки - у нас равноправие и со­циальная справедливость во всем: в жизни и в смерти. Понапрягитесь мозгами. Тому, кто придумает - полная бутылка», - пообещал Бухер. Белобрысого туберкулезного латыша-пулеметчика рассуждения о равноправии религий, вероятно, покоробили, поскольку воспитанный в католичестве, он с детства не выносил представителей иных кон­фессий. Вспомнив, как на его родине куршские рыбаки поступали с потрошителями чужих сетей, он предложил: «В один мешок их и - за борт». Брательники предложение с жаром одобрили, но подходящий по размерам мешок на пароходе сыскать не смогли, как ни старались. Бухер занервничал: Покровка давно уже исчезла за кормой, татарские юрты Матуши показались, скоро Сазоново, а там и Тюмень недале­ко. К тому же ликер кончается и похмелье выходит - так недолго и задание партии провалить. Выручил находчивый китаец Ли Су Чон (между своими - сучонка): «А тавайте, пливязем их к пароходным колесам, одного к левому, длугого к плавому - пусть вместе купаются - у нас лавноплавие, капитана». - «Вот он голос тысячелетней куль­туры, - обрадовался Бухер. - Умеют в поднебесной изо всего спектак­ли устраивать. Русскому до такого никогда не додуматься - темнота. Тащите попов вниз, товарищи».

В кожухе гребного колеса молотилка: широкие деревянные плицы с силой ударяют по воде и брызги, разлетаясь во все стороны, про­никают на палубу даже сквозь плотно закрытую дверь колесного ко­жуха. Попади туда - не уцелеешь. Возле двери архиепископа и муллу бросили на настил. «Причастить бы их надо предварительно», - под­сказал кто-то. «Причастим, революционным причастием, - согласился Бухер. - Того, кто причастится - до Тюмени мочить не будем. Святых икон у нас нет, но я думаю, задница пролетария ее вполне заменит. «Сучонка», снимай штаны - пусть поп целует тебя в самый интерна­ционал». Под общий смех, Су Чон грязные портки с охотою спустил, заметив опасливо: «Щекотать будут бородами». Уверен был, что не захотят страшную смерть принять, причастятся к революционной за­днице. Но мулла на нее только плюнул и изругался по-татарски. Так же и Гермоген, чести своей не потерял и лицом внешне не изменился, сказал лишь: «Дети вы неразумные. Сказано: сеющий зло - пожнет бурю. Не на меня - на господа нечестивую свою длань поднимаете. Вам предрекаю: от злочестия вашего потекут по Руси красные реки и понесут вас в своих волнах. Многие, многие тысячи заблудших сги­нут в бездонной пучине, не оставив после себя ни имени, ни звания, ни доброй памяти. И будете вы всюду гонимы, неприютны, завистли­вы и голодны. А за совершаемый ныне грех, погибнуть вам со всеми сопричастными в этих же водах, на этом же месте. И отродью вашему медленно гибнуть многие годы и маяться между жизнью и смертью. И месту этому быть прокляту на полвека...» Договорить ему не дали: Бухер приказал остановить вращение колес и открыл дверь кожуха: «Крепче к плицам вяжите, чтобы не отвязались. Архиепископа - к правому колесу, он же православный».

Машину провернули сначала на малых оборотах, чтобы полюбо­ваться через открытую дверь кожуха колеса, как погружаются в воду казнимые. Вскоре зрелище всем наскучило, дверь закрыли, прибави­ли обороты машины и разбрелись: кто досыпать, кто допивать. Когда прошли Сазоново, самые любопытные решили посмотреть, что стало с казненными и содрогнулись: на колесных плицах не осталось даже веревок. Утонули или, наоборот, вознеслись - никто не знает по наши дни. Искали потом великомучеников и деревенские, и белые - как не искать. Не нашли, однако. Но многие в здешних краях верят, что при­зрак Гермогена до сих пор является в бурные ночи на нашем кладби­ще и бродит в поисках своих погубителей. А проклятие Гермогеново вскорости полностью сбылось в этих же самых местах».

-  Потекли красные реки? - не удержался я от вопроса.

-  Потекли, как не потечь, - Иосиф устроился поудобнее и протя­нул закопченую кружку. - Плесни-ка мне еще в кружечку, больно у тебя чаек наваристый - не нахлебаешься. Я, может, у вас заночую - в избушке меня никто не ждет, а отсюда способнее бакена объезжать». Я с радостью согласился, и Иосиф продолжил: «Наш пароход «То­бол», когда Гермогена сгубили, в ремонт встал. Страшная весть по реке быстро разнеслась - такое не скроешь. Первым делом, команда с «Социалиста», по приходе в Тюмень, вся разбежалась, а другую на­брать не смогли. Бухера же со товарищами штаб отправил на пеший фронт под Голышманово, где белые грозили прорывом. Там часть анархистов в бою слегла, часть пленили, а Бухер живьем сгорел в бро­невике. Огонь от скверны хорошо очищает. Но некоторые сумели-таки уцелеть и отступили к Тюмени. Дело прошлое ворошить прихо­дится. Как раз в те дни, когда Гермогена из Тобольска отправили, по всей железной дороге чехословацкий мятеж вспыхнул. Из Томска в Тобольск с красными беженцами из Томского Ревкома два парохода: «Ермак» и «Федеративная Республика» с баржей на буксире пришли. Город бывшие военнопленные мадьяры заполонили - везде шатаются и всюду свой нос суют. Пароходы ищут для эвакуации. Наш хозяин смекнул, что дело плохо может повернуться и наш «Тобол» в срочный ремонт поставил: машину и котлы разобрали. Вскоре прибыла крас­ная флотилия и из Омска. Всего пароходов пятнадцать-семнадцать. Самый большой, двухпалубный - «Товарпар», за ним пароходы по­меньше: «Террорист», «Народоволец», «Баррикадист», «Социалист», «Революционер», «Коммунист», «Анархист», «Комета», «Коопера­тор», «Удалой», «Нижегородец» и совсем малые: «Ермак», «Конда», «Ока», «Лида». На пароходах - весь цвет красной гвардии во главе с Эйдеманом и Шлихтером. Комиссаров скопилось столько, что всех не перечтешь. Тобольский Совдеп тоже зашевелился: мобилизовал тринадцать пароходов для эвакуации «не зная куда». То ли на Тюмень по Туре, то ли на Екатеринбург по Тавде. Но скрываться обязательно надо: белая флотилия на подходе и командирами там морские офице­ры и орудия имеются в достатке, не нам чета. На устье Тавды красная флотилия разделилась: одни пошли в оперативную неизвестность - на Тюмень, другие, во главе с военврачом Кангелари, - по свободной от белых Тавде, до станции Каратунка, чтобы оттуда к уральским за­водам и в Екатеринбург.

В Тюмени флотилию встретил балтийский морячок Павел Хохря­ков. «Драпаем? - ехидно поинтересовался он. - А об отпоре не ду­мали?» - «Сам и думай, - возразили ему в военно-революционном штабе Западной Сибири, - на то ты и военмор». Хохряков долго не думал: «Создадим вооруженную речную флотилию и разместим на ней карательный отряд тобольского направления под моим началом». Сказано - сделано. Да и немудрено, если в Тюмени почти что весь флот собрался и Жабынский завод под боком. Забронировали суда: брусом, тесом, кипами шерсти и мешками с песком. А вот вооружать особенно нечем, кроме винтовок, пулеметов и одного орудия, старого и без мушки. «Это ничего, - не огорчился Хохряков, - без прицела даже и лучше - я все равно в нем не разбираюсь. Тащите пушку на «Террорист», я сам на нем пойду».

Возле Покровки флотилия Хохрякова напоролась на корабли бе­лых. Орудий у тех оказалось числом поболее, и Хохряков по сове­ту речников отступил на заранее предусмотренную позицию. Дело в том, что в Покровке всегда лоцманы жили, потому что русло возле нее отмелое и перекаты коварные. Лоцманских карт, какие есть на каждом судне теперь, тогда не было и в помине. А если и были, то у пароходчиков и в самом строгом секрете, особенно друг от друга - звериный закон конкуренции. Обстановкой реки тоже никто не за­нимался: не то, что бакенов - вешек на отмелях не ставили. Лоцманы свое знание никому не разглашали, чтобы кусок хлеба не потерять. Но Хохрякову, пока их флотилия в Покровке стояла, удалось одно­му из местных лоцманов, тоже бывшему военмору, понравиться. Тот Хохрякова и надоумил: «Наши лоцмана белым офицерам служить не подряжались и вряд ли кто под пули лезть отважится - попрячутся все. А значит, белые пароходы через перекаты вслепую и наощупь пойдут, самым малым ходом, чтобы дно шестом-наметкой щупать. Тут их и бери на прицел с закрытой позиции. Я такое место знаю и тебе укажу. Со времен Цусимы офицеров не люблю...»

Помня этот наказ, при первом же столкновении с противником Хохряков приказал отступать за Нижнекурьинский перекат и встать за Нижнекосмаковским поворотом. Поворот этот крутой, почти 170 градусов и образует высокую и длинную песчаную косу, ниже кото­рой уходящий под воду пологий песчаный пляж и вдоль него малые глубины. При подходе судна к повороту требуется уменьшать ско­рость хода, чтобы избежать навала судна на яр, к которому действует прижимное течение. Верхняя по течению сторона косы обрывистая, с глубинами позволяющими судну подойти вплотную. За нее и спря­тал Хохряков пароходы, так, что над откосом одна дека с пушкой едва виднеются. Издалека не разберешь: сразу на судне или на берегу установлено орудие, а сам пароход от прямой наводки недосягаем. Зато орудийному расчету из-за косы весь плес как на ладони: белые пароходы фарватером пойдут сначала в лоб на орудие, затем, следуя за изгибом русла, повернутся бортом, и даже короткий промежуток - кормой. Только успевай прицеливаться и не промахнешься.

Белогвардейская паровая шхуна «Мария» шла в сопровождении парохода «Товарищество». Высокобортная винтовая шхуна, с боль­шой осадкой и незащищенным винтом под корпусом, строилась явно не для речного мелководья, а для открытого моря. Морская посуди­на на реке подобна киту в луже - не повернуться, не то что воевать. Особенно если ее единственное орудие сухопутная трехдюймовка, способная поражать цель, когда она расположена прямо по ходу. Но если шхуна на извилистом фарватере вынуждена будет повернуться бортом, или того хуже - кормой, на тесной палубе пушку не развер­нешь: поворотного устройства нет. Значит, или стой на месте, чтобы артиллеристы могли вести прямой огонь или вообще не лезь в драку. Это если твой противник из пушки целиться и стрелять умеет. Но если он только стрелять научился, неважно куда, лишь бы в сторону неприятеля, тогда можно еще и попробовать. На шхуне командиром состоял морской офицер, с боевым опытом, в Рижском заливе немца­ми обстрелянный, а значит - с амбициями. Для такого красный ма­трос - что клоп в постели: раздавил и не заметил как и когда. Конеч­но, при условии, что кроме амбиций корабль и команда подходящие и возможности для маневра имеются. Но когда ни того, ни другого, ни третьего - тогда запевай «Варяга», другого выхода нет. Выручило, что и Хохряков артиллерист оказался никудышный: открыл огонь с дальней дистанции и все неприцельно и невпопад. Впопад или не­впопад, но снаряды рвутся поблизости и от этого хорошего мало и никому не понравится. Командир шхуны, уходя от огня, попытался маневрировать в узкости, но неповоротливая шхуна в поворот не впи­салась и зацепила винтом и рулем подводный опечек с массивными карчами. Бронзовый винт жалобно хрустнул и разлетелся вдребез­ги, а шхуна разом обессилела и потеряла ход. Напрасно с ее мости­ка безостановочно палил пулемет в сторону «Террориста» и другого парохода красных: теперь шхуну спасти могло только чудо. И чудо случилось: белый пароход «Товарищество» вынырнул, нещадно дымя, из-за мыса и на буксире вывел «Марию» из-под обстрела. Пре­следовать их Хохряков не решился или не захотел, опасаясь артилле­рийской засады на берегу, которая в десятки раз страшней и эффек­тивней, чем пушчонка на деке буксира. Но красный адмирал Паша Хохряков взятым в бою перевесом прямо-таки упивался, хорохорился перед любовницей и безмерно торжествовал. Из Созоново он теле­графировал в Тюмень Усиевичу о победе в морском бою: «У меня флагманский корабль с трехдюймовым орудием и тремя пулеметами. Кораблишко, конечно, невидный, адмирал-то я тоже не особенный, а против меня вышла морская бригантина, которой командовал офицер флота. Дело было горячее, в продолжение двух с половиной часов мы жарили один в другого из орудий и пулеметов, находясь на рас­стоянии двухсот саженей. В конце боя, когда мы лавируя, отступали и наступали, противник оттеснил нас верст на десять. Но сделав два удачных маневра, мы стали бить морскую бригантину. Теперь враги стягивают большие силы в Бачелино...» О том, что за весь бой не со­стоялось ни одного попадания в неприятельское судно, Хохряков из природной скромности умолчал.

Впрочем, командовать флотилией ему повезло ненадолго. Крас­ные под натиском белогвардейцев и чехов решили оставить Тюмень. Чтобы не быть отрезанным от своих, Хохряков приказал уводить флотилию через Тюмень к красному Уралу - на Туринск. Уходили с трудом: скребли днищами по обмелевшим перекатам, собирали по берегам остатки дров. В Тюмени распустили за собой лесные гавани и освобожденный лес лавиной пошел по реке: плакали чужие денеж­ки. Однако белые суда этим остановили: гребные колеса от удара о сплавное бревно разлетается в щепки и не скоро разбитую плицу за­менишь. Словом, не догнали флотилию Хохрякова и в Туринске он ее бросил, раскомплектовав машины и утопив золотники в неизвестных местах. Судовые команды разошлись кто куда. Кто домой пробрался, а кто под расстрел попался. Специалистов на пароходах стало нехва­тать, и в дело сгодились подростки вроде меня и моей подружки. Не мешкая, возвратились прежние хозяева. Незадолго до этого, наш бук­сирный пароход «Тобол» вышел из ремонта и вместе с другим букси­ром - «Быстрый» получил от красных срочный фрахт: взять в Омске груженые зерном баржи и отвести их на Северную Сосьву, до Саран­пауля и дальше, насколько возможно. При этом, на оплату рейса в оба конца большевики не поскупились, врать не буду. А без оплаты рейс и вообще бы не состоялся ни при какой агитации: надо было из красного Тобольска зайти в белый Омск, взять там частные баржи и отвести на Север, где неизвестно какая власть и есть ли она вообще. Да еще неизвестно удастся ли из рейса до конца навигации в затон вернуться - может, на таежном плесе с пароходом зимовать придет­ся. А он к такой роли никак не пригоден. Для подобной авантюры у водника особый интерес должен иметься. Большевики и раскошели­лись - деньги у них скопились немалые и еще неизвестно удастся ли к своим вывезти. С другой стороны - в России страшный голод, а во всей Сибири избыток зерна, еще с 16 года в скирдах и суслонах не обмолоченного.

Как началась заваруха, так крестьянин хлебец и попридержал: из сусека зерно легче реквизировать, чем из скирды в поле. Омские пра­вители зерно у крестьян не выгребли: то ли не успели, то ли цели не ставили. Им тогда не до конфликтов с крестьянами было: следовало у власти подольше продержаться, чтобы укрепиться и зарубежную помощь и поддержку получить. Тогда им голодные большевики не страшны бы стали. Для получения отсрочки, омские правители ре­шили пойти с Москвой на сговор: мы вам зерно, а вы к нам за Урал, в Сибирскую республику со своими Совдепами не лезьте: мы сами по себе. Коммунисты, я думаю, для вида - согласились. Голод - не тетка. Но купить зерно - это только полдела, надо его еще и в Россию доста­вить. А как? Железная дорога в руках чехословаков, Тюмень вот-вот оставят и мимо нее с баржами не пройти. Остается одно: через Север­ную Сосьву и зимний волок через Урал, на Печору и русский Север. Там тоже народ без хлеба сидит. Короче говоря, пошли мы караваном из двух судов в Омск, за хлебушком для голодной России. Пароходы наши не белые, ни красные, никем не реквизированные вследствие затянувшегося ремонта, а потому странным образом частные, ком­мерческие и мирные. Команды на них как до революции - семейные. А на «Быстром» за рулевого и вообще вахту моя Надежда - капитан­ская дочка стоит. Отцу так спокойнее, время, сами понимаете, какое было. А мне и вдвойне приятно: с Надюшкой мы с детства дружили и на одной Береговой улице росли. И все бы хорошо, только когда пришло нам время по ночам гулять и соловьев слушать, отцы нас к флоту приучать задумали. А значит, на всю навигацию разлучили. Ладно, думаю, придет и мое время: выучусь на капитана или меха­ника, женюсь на Надюшке и будем вместе на пароходе плавать, как все наши знакомые водники. Долго пришлось ждать, однако. Между тем, пока я таким образом размечтался, вдруг обнаружилось, что на резвую девчонку не один я заглядываюсь. Служил на нашем судне машинистом Сергей Устюжанин, мужик хотя и немолодой, но холо­стой и вдобавок лысый, как коленка. Заметил я, что когда наши паро­ходы рядом встанут и на палубе «Быстрого» Надя появится, он свою лысую голову из иллюминатора высунет и всякие, на мой взгляд, мер­зости ей говорит. А она - ничего, и только улыбается, будто ей это нравится. А мне, наоборот, его приставания не по нраву пришлись. Разозлился я на Устюжанина. На очередной бункеровке у дровяной пристани догнали мы «Быстрого» и пришвартовались рядом под по­грузку. Гляжу: Надюшка на палубе, значит, сейчас лысый чорт из иллюминатора высунется. Набрал я полный чайник кипятку, и бегу наверх. Глянул вдоль борта вниз - точно, лысая голова уже торчит и Надюшке всякие пакости отпускает. Я и полил ее кипяточком. По­сле моей промывки он уже никогда на мою подружку не пялился. Да, правду сказать, и случая не представилось. «Быстрый» потому так и назывался, что хорошие ходовые качества имел, не в пример нашему «Тоболу». Стали мы от «Быстрого» отставать, отставать и, наконец, потеряли из вида. Когда мы подошли к Омску, он нам уже навстречу я с баржей на буксире шел. Скорость его и выручила - успел про­скочить. А мы влипли в передрягу. Не успели пришвартоваться, как к нам на палубу морской офицер с конвоем пожаловал: «На основа­нии приказа Временного Сибирского Правительства номер двадцать один, пароход мобилизуется в подчинение Правительства. Виновные в самовольном уходе со службы или несоблюдении служебной дис­циплины подвергаются в административном порядке аресту до 3 ме­сяцев или до 3 тысяч рублей штрафа. Вторые помощники капитана, судовые комитеты, старосты упраздняются. Всех членов семей ко­манды немедленно выселить на берег. За неподчинение - арест. ...

Не возрадовались мы такому повороту дел, но деваться некуда - на мостике часовой с винтовкой. Стали оглядываться вокруг. Видим: не­подалеку пароход Богословского завода «Заметный» грузится, только он уже не «Заметный», а «Словак», дальше - и того смешнее: «Товар-Пар» переименован в «Чешский сокол», а «Плотников» - в «Чехию». Того и гляди, что наш «Тобол» переименуют. Но в этом полбеды. Что делать с семьями - это вопрос. Наутро части команды недосчитались - ушли вместе с семьями. Холостой Сергей Устюжанин тоже списал­ся. Не захотел работать из-под палки. Оно и понятно. На их место при­слали нам других, незнакомых. Кто бывший военмор, кто с Камы, кто откуда. Хорошо, что немного их к нам пришло. На место машиниста заступил некий Водопьянов, сухой, тощий и насквозь простуженный. По выцветшей форме - торговый моряк. Новый машинист постоянно кашлял, даже ночью и за это получил от команды прозвище «Каш­люн». Пожалуй не кашлял он только в ванне, в которой отогревался ежедневно раза по два, если не больше, между вахтами. Если чего и много на пароходе - так это пара и горячей воды. Для кочегаров и машинистов у нас имелась большая железная ванна - грейтесь и мой­тесь по потребности. Что касается машинной команды: машинистов и масленщиков - «маслопупов» и кочегаров-«духов», то мылись они регулярно, но предпочитали освежаться водичкой прохладной - воз­ле машин и котлов в любое время жарко.

«Кашлюн» своей страстью к теплу составлял исключение и вызы­вал насмешки, которые спокойно терпел, только приговаривал: «Жар костей не ломит. Померзните с мое, поймете цену теплой печке и ва­ленкам». Валенки Кашлюн обожал и в своей каюте носил постоянно, как наш капитан тапочки. Однажды наши вахты совпали и в свобод­ную минуту я пристал к нему с расспросами: «Расскажи, где же ты так сумел простудиться?». Кашлюн как будто ничуть не удивился моему вопросу и ответил непросто: «На Севере диком, на Севере дальнем, где Карское море, где синие льды, зажата в торосах и стонет печаль­но красавица «Анна» без чистой воды». - «Какая красавица Анна?» - продолжал допытываться я. «Паровая шхуна «Святая Анна», - по­следовал ответ. - Я на ней в Арктику с Брусиловым ходил. Попал я на нее от безысходности, чтобы после провала организации уйти от Сто­лыпинского галстука и обмануть охранку. Думал вырваться за грани­цу и отыскать там своих товарищей. Явки имелись и адреса тоже. Не было только денег и надежного паспорта. Когда узнал, что на «Анну» набирают команду для рейса через Ледовитый океан во Владивосток, я сразу обрадовался: вот он шанс добраться до Швеции. Попасть в состав экипажа удалось, не удалось только сойти на берег в Швеции: от Санкт-Петербурга шхуна до самой Колы не причаливала нигде и Скандинавию мы обогнули без остановок. Делать нечего - надо оста­ваться на судне и идти с ним северными морями в сторону Чукотки и Владивостока. На борту меня полиция не достанет, а с Чукотки и до Америки рукой подать. Так я себя успокаивал.

Поначалу наш рейс удачно складывался. От Колы до Югорского Шара мы спокойно дошли. А дальше, в Карском море у побережья Ямала попали в сплошные льды, из которых уже не выбрались. Шху­ну затерло и понесло со льдами на север, мимо побережья Новой Зем­ли, к островам Франца-Иосифа. Год несло нашу шхуну к полюсу. Год мы мерзли вместе с нею во льдах. Надежды выбраться на чистую воду уже не оставалось. Все понимали, что еще одну цинготную зиму не пережить. И вот когда топливо стало подходить к концу, а провизии оставалось еще на год, у штурмана Альбанова возникла идея: ради спасения тех, кому повезет, части экипажа уйти по льдам на лыжах, чтобы с земли Франца Иосифа перебраться на Новую Землю и, если удастся, на материк. Кроме Альбанова, смельчаков вызвалось три­надцать и я в их числе. Еще одна зимовка в Арктике мне не улыбалась да и дерзость во мне кипела. Взяли продукты, лыжи, нарты и на них самодельные брезентовые каяки: для переправ через полыньи. Есте­ственно, прихватили и ружья - против медведей. Убивали их ради прокорма не раз. Страшный это зверь, только морж, когда он в воде, для гребца в сотню раз страшнее - так и норовит лодку проткнуть и опрокинуть. Тогда всем, кто из нее в ледяную воду выпал, неми­нуемая гибель. В общем, попрощались мы с остающимися и побрели по торосам навстречу каждый своей судьбе - кто к жизни, а кто и к смерти. Те, что оставались в теплом кубрике, смотрели нам вслед, как на проводах покойников. А мы старались не оглядываться, как не оглядываются на кладбище.

Сначала повезло нам. Апрельское солнышко временами радова­ло и льды, по которым мы пробирались, в попутном направлении на юг несло. Однако один за одним товарищи из сил выбиваться стали. Сначала ноги перестают слушаться, потом язык, а потом и глаза за­катятся. Одного потеряли, двое назад повернули, двоих во льдах схо­ронили. Через два месяца скитаний по льдам добрались до островов, где по словам Альбанова могли быть полярные зимовки. К тому вре­мени часть нарт и лодок сломались - самодельщина. Пришлось раз­делиться на две партии: четверо на двух лодках плывут вдоль берега, пятеро на лыжах - по леднику. Договорились, что каждый день будем чередоваться. Но переменчива северная погода: только, что светило солнышко и вдруг сразу шквал и снежный заряд. Когда нас в разные стороны разнесло, я в береговой партии шел. Налетела пурга - в двух шагах ничего не видно. Один из нас в ледяную трещину провалился и его не смогли достать. Там и погиб. Остановились, где шли, поста­вили палатку, согрели чай и залегли. Через сутки, когда пурга утихла, видим - море ото льда очистилось, но и наших товарищей на каяках не видать. Так и решили, что погибли они и с ними штурман Альбанов. Осталось нас в снегах и льдах всего четверо, с нартами, винтовкой и горстью патронов. Но горевать некогда - идти надо. Заковыляли мы по морозцу. Не пересказать - какой это адский труд и не вообразить на что человек, если он сам себя не распустит, способен. Главное - не сдаваться. Иду, сжав зубы, тяну свою лямку, чуть наклонясь вперед, но чтобы не упасть и про себя песню моих товарищей - подпольщи­ков твержу: «Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед...» И думаю: «А если б я в каторге был - там ведь не легче. Еще и кандалы ноги трут и конвоиры бьют. И погибнуть в шахте - раз плюнуть. Лучше уж здесь, на свободе». Эта думка и согревала и выжить помогла.

И что бы вы думали: в результате вышли мы к бывшей зимовке полярной экспедиции, как потом оказалось, на этом острове не един­ственной. Бревенчатый дом оказался в полной исправности, с нарами и печкой. А главное - с небольшим запасом провизии, главным об­разом галет в жестяных банках. Тот, кто три месяца ничего кроме по­лусырого мяса не пробовал, сможет оценить ценность хлеба. Первый раз мы наелись досыта и в тепле на нарах расслабились - позволили себе отдохнуть несколько дней. И как оказалось - напрасно. Как раз в эти дни, к южной, противоположной, стороне острова, на которой оказалась база сразу нескольких завершенных в предыдущие годы экспедиций, подошел корабль «Святой мученик Фока», и снял с мыса Флора Альбанова с товарищем, уцелевших в шторме и вышедших на эту базу. Когда через несколько дней после ухода «Фоки» мы вышли к этой зимовке и нашли записку Альбанова и капитана «Фоки», то губы кусали и по гальке катались от горя и бессилия что-либо изменить. Но ушедшего не догонишь. Остались мы зимовать. Спасибо Альбанову, капитану «Фоки» и всем предыдущим экспедициям - после себя они нам хороший запас оставили: и одежды, и оружия, и консервов. Еще на одну зимовку нам всем хватило. Но, главное, крепкий вельбот по­близости на берегу отыскался, со всем парусным вооружением. На нем через год мы дошли до Ямала, где на побережье Байдарацкой губы встретили самоедов, промышлявших омуля. Наступала новая зима, оленеводы собирались каслать с побережья и нам снова повез­ло. До Обдорска мы добирались на олешках, от чума к чуму всю зиму. Только в Обдорске мы узнали, что в России революция, но какая и кто у власти - никто не знал, пока не пришли первые пароходы из Тобольска. На один из них мне удалось наняться и попасть в Омск. А здесь этот пароход отнял атаман Анненков, нас, черную кость, выгнал на берег и со своей командой увел в Семипалатинск. В городе у меня знакомых никого. Денег - тоже не оказалось. Без работы я оголодал хуже чем на полярном острове. Но у Правительства вдруг возникла нужда в пароходах для вновь организованного под адмирала Колчака военно-морского министерства и меня мобилизовали для службы на «Тоболе». Так, что, ребята, безвыходных положений не бывает. Глав­ное - не унывать и сопротивляться. И тогда победа неизбежна».

Мы Водопьянова слушали и запоминали: главное - сопротивлять­ся. И победим. Эта мысль постепенно в душу запала каждому из ма­шинной команды и кочегарки.

Как бы мы ни рассуждали, как бы ни ворчали, а белые свое дело делали. Загрузили наш «Тобол» дровами по самый клотик. Из этих же дров и тюков с шерстью укрытия для пулеметов и орудийной при­слуги соорудили. Стал наш пароходик канонеркой. Прошел слух, что прибыло эвакуированное с Камы военное имущество и части Камской флотилии разместились на пароходе «Чешский сокол». А нам был отдан приказ совместно с «Александром Невским» срочно идти на Тавду и Тобол. Порядки на пароходе переменились: всю ко­манду согнали в кормовой кубрик, а в наших каютах разместились добровольцы-военные. В бортовых помещениях остались лоцманы, часть штурвальных, а в носовом кубрике - только капитан с помощ­ником. «Кашлюн» поместился в машинной кладовке - подальше и поспокойнее. С военными у нас сразу пошли нелады, особенно с офи­цером, которому все казалось, что судно нашпиговано коммуниста­ми, которые совращают вновь мобилизованных. И, можно сказать, не ошибся - отношения между командой и мобилизованными на флот постепенно налаживались: воевать со своими братками водниками никому не хотелось. А слава о Хохрякове по всему бассейну расте­клась, не остановишь. У нас на палубе двое вчерашних балтийцев: у одного на ленточке бескозырки «Сибирский охотник» золотом напи­сано, у другого, артиллериста - «Слава». Этим, силой мобилизован­ным, и вовсе воевать не хочется: хлебнули досыта и морской воды и собственной кровушки, та и другая соленые. С ними мы поладили.

Водопьянов, раз он в каптерке поселился, то в машинном отде­лении постоянно, чья бы вахта ни была, с разговорами. Бывалого и грамотного человека издалека видно. Тянулись к нему ребята, а он им постоянно ненастойчиво и мягко внушал, что война со своими близкими паскудное, не рабочее дело. Понимание этого в команде по­степенно накапливалось, пока однажды не выплеснулось через край. Ключевую роль сыграл в этом Водопьянов.

«Тобол» и «Невский» стояли на фарватере в ожидании флоти­лии Хохрякова. На «Невском» обилие военных, но флотских среди них никого. На «Тоболе», пароходе небольшом, белогвардейцев-добровольцев поменьше. Зато среди офицеров есть флотские, об­становку на реке и судне понимающие. Вот эти, флотские, и довели вольнонаемных до бунта постоянными придирками и попытками на­садить военно-морскую дисциплину. Кулак и карцер - это еще цве­точки. Чуть чего - могут и к борту поставить. По закону военного времени. Короче говоря, довели команду до белого, извиняюсь, крас­ного каления. Забродили буйные головы потомков бурлаков. А это дело опасное.

Ночью на реке дозор задержал двоих местных рыбаков. Несчаст­ные уверяли офицера, что неводили и ночь для этого самое подходя­щее время. Неводок и рыбешка при них обнаружились. Но лейтенант определил, не сомневаясь: красные лазутчики. И приказал подвести к борту. Мичман засомневался: «Может, не лазутчики?» Но лейтенант обругал его мальчишкой и пообещал за неподчинение пустить в рас­ход за компанию с ними. Рыбаков расстреляли, а водники для себя сделали вывод, что эти и их не пожалеют, если что. Значит, нужно опережать.

Ночью собрались в машинном отделении, за котлом все свободные от вахты и порешили почти единогласно, что если начинать восста­ние, то нечего и медлить. Капитан и помощник приняли решение ко­манды и подтвердили, что будут со всеми до конца. Да и случай удоб­ный: лейтенант с мичманом напились и дрыхнут, часовые мерзнут на палубе и мечтают согреться. Патроны и ружья добровольцев без при­смотра в носовом кубрике. «Невского» на плесе не видно, но может, подойти. Тогда будет поздно. Распределили задачи между собой. Мне поручили проникнуть в носовой кубрик. В валенках Виноградова по железному покрытию палубы мимо часового я проскользнул неслыш­но и закрылся в кубрике изнутри. Моя задача - не допустить к ору­жию добровольцев и пропустить своих. Тем временем, другие обез­вредили часовых на палубе и у пулеметов. Пулеметчики среди нас отыскались без труда: многие успели пройти германскую. С первыми проблесками зари стали будить добровольцев и провожать их кормо­вой кубрик, под замок. С офицерами пришлось повозиться, однако и их обезвредили: против пулеметов с одним наганом не попрешь. Но расстреливать у нас никого не стали. Не захотели пачкаться, и без того победили.

Не успели мы поднять пары и отойти от берега, как показался «Не­вский», за ним «Тюмень». Красную рубаху на нашей мачте там сразу заметили и с ходу выстрелили по пароходу из орудия. Недолет! «Ах, вы так, - рассердился Водопьянов, - получите ответную посылку. К орудию!» Наши морячки-артиллеристы метким выстрелом сбили на «Невском» орудие. От второго снаряда на нем вспыхнул пожар и рва­нули снаряды боезапаса. Другим выстрелом ему пробили борт ниже ватерлинии, и пароход стал крениться. Тонет - увидели мы. «Тонем!» - догадались вояки на «Невском» и посыпались с борта, как горох из стручка. «Вперед!» - скомандовал Водопьянов и, в горячке боя, вышел из-за тюков с шерстью. И тут же его срезали очередью с «Тю­мени». Упал наш Кашлюн, и даже не кашлянул. Ах, ты, зараза! А вот тебе наш подарок! Огонь! Меткого огня из орудия «Тюмень» не стерпела и заспешила наутек. Догонять ее не стали - снаряды кон­чались. Да и пыл с потерей вожака у нас поостыл. «На соединение с Хохряковым спешить надо», - заявил наш капитан. Все с ним со­гласились. «По местам - стоять! - последовала команда. - На палубе и в кубриках прибраться! В машине - держать пар на марке! Вперед, самый полный!»

Похоронили Водопьянова на берегу. Документов в его вещах ни­каких не оказалось. Так я и не знаю, кто он был на самом деле и какая его настоящая фамилия. Но то, что он был настоящим героем - абсо­лютно точно. Дали на его могиле залп из винтовок, простились без пышных слов. А когда возвратились к пароходу, то увидели на кожу­хе гребного колеса боцмана, который старательно выводил кистью новое название - «Спартак». Под этим именем пароход проходил еще много лет, пока перед самой войной его не разрезали на утиль».

Темнота сгустилась. Слышно было как на омутах плещется рыба, и где-то далеко на Тобольском тракте гудят машины. Луна еще не взошла или не могла пробиться сквозь некстати наплывшие тучи. Увидев, что бакенщик засобирался, я предложил ему: «Куда Вы по такой темноте? Оставайтесь - в палатке тепло и места хватит. Все равно Вас в избушке никто не ждет. А так - мы посидим, посудачим и Вы мне все до конца расскажете. Зато утром возвращаться не надо - только проснулся и уже на рабочем месте». Уговорил я Шарова и он, на радость мою, не уехал. Непонятная задержка Владимира меня тревожила и оставаться одному не хотелось. А так, все-таки нас двое, если что. Бакенщик, судя по всему, человек бывалый и в беде не бро­сит. Зарядив ружье сигнальными патронами, я с промежутком в пять минут выстрелил вверх. Красные рассыпчатые звезды с шипением описали каждая свою дугу и угасли не долетев до земли. Больше у меня ракет не было. Оставалось надеяться, что если Владимир неда­леко и сигналы заметил, то сумеет сориентироваться.

Между тем, Шаров поддернул повыше на берег лодку, чтобы не болталась на волне от проходящих судов, и вернулся к костру. Беседа вернулась в прежнее русло.

«От белых мы тогда оторвались, но флотилию Хохрякова не на­стигли, - продолжил Шаров. - На Тюменском рейде, в затоне и на пристанях - ни одного пароходика. Что и как - никто сказать не мо­жет. Наконец, узнали, что штаб Красной Гвардии стоит на Подаруев­ской, в двухэтажном особняке возле берега. Капитан вызвал меня на мостик и предложил сбегать в штаб, узнать обстановку и получить указания: «Ты молодой, шустрый, быстрее тебя никто не сбегает. Да­вай, одна нога здесь, а другая там. Мы будем стоять у берега выше водокачки». Сказано - сделано.

Взял я винтовку и сбежал по трапу. На улицах тишина, все как по­вымерло. Тюменские мещане залегли перед переменой власти. Став­ни на окнах домов на железные засовы закрыты, ворота и калитки -  на прочные запоры. А во дворах - собаки со сворок спущены. Жуть. Похоже, что красные город покинули. А спросить толком не у кого. С трудом отыскал я Подаруевскую и нужный дом. Но ни часового у входа, ни людей в комнатах не обнаружилось. Только мятые бумаги, окурки и опрокинутая мебель. Поставил я винтовку в угол и пошел по комнатам, посмотреть, нет ли кого. Вижу - на стене висит телефон и трубка блестящая. _Я_ по телефону никогда звонить не пробовал и видел его может, один раз в жизни, у директора гимназии. Не удер­жался, захотелось попробовать поговорить по аппарату хоть с кем-нибудь. Снял я с рычага трубку и давай ручку сбоку накручивать: Алле! Алле! Барышня... За этим занятием и схватили меня белые. Взяли, можно сказать, с поличным, на месте преступления: в красном штабе, с винтовкой и при попытке передать телефонное сообщение. И так все это так совпало, что не отвертишься, как ни ври. Били меня в тюрьме страшно, все чего-то пытали. Вскоре тюремщики интерес ко мне потеряли и бросили в переполненую камеру к таким же, как я, ожидать неведомо чего: петли или расстрела. Чтобы срочно раз­грузить набитую под завязку тюрьму, на расстрел выводили каждой ночью. Другого никто не ждал. Но отыскался третий вариант. Ничуть не лучше расстрела. Однажды рано поутру выгнали нас на тюремный двор человек двести, не меньше, пленных красноармейцев, подполь­щиков и прочих таких. Построили и провели по булыжной мостовой улицы Ишимской на Масловский взвоз. _Я_ эти булыжники босыми пятками на всю жизнь запомнил. Конвойным была команда с арестан­тами не церемониться: гнать и штыком и прикладом, безостановочно. У причала нас уже баржонка ждала древняя, насквозь прогнившая. Из тех, что Хохряков по ветхости корпусов, за своей флотилией не увел. В трюме вода плещется - сквозь обшивку небо светится. «Вот и славненько, - потирал офицерик руки. - Не доведем до Тобольска, затопим по дороге. Зато меньше волокиты». - «Ее и топить не надо -  сама затонет и буксир за собой утянет», - хмуро возразил капитан буксира «Ласточка». - «Вы так думаете? Будем стараться, чтобы не утянула», - озаботился офицерик и пошел проверять, крепко ли за­драили люковины над арестантами и отдавать приказания взводному охраны на барже.

В трюме, в темноте, духоте и вони, арестанты должны были весь путь стоять, так как ни нар, ни лавок внутри не оказалось. Кто не вы­держивал, садились на слани, поверх которых на целый фут - вода. Через час такого отдыха, затекали мышцы спины и переставали слу­шаться ноги. С трудом разгибались и поднимались с помощью това­рищей, некоторые уже не смогли подняться совсем. К тому же, вода в трюме непрестанно прибывала и никто из палубной команды или охраны не собирался ее откачивать. Пока старая калоша стояла у бе­рега порожней, она еще могла кое-как на воде держаться, за счет пла­вучести деревянного корпуса, но когда ее загрузили и она осела, вода пошла внутрь через многочисленные течи в бортах. Те, что удалось обнаружить в потемках, заключенные пытались заделать, не жалея своей одежонки. Но бесполезно - вода не переставала прибывать. Пробовали стучать в крышку люка и взывать о помощи, но в ответ прозвучали выстрелы. Несколько пуль пробили прелые доски и по­пали в стучавших. Последняя надежда рухнула: все, нам не спастись, все мы смертники. И эта баржа - баржа смерти, станет нашей общей могилой. Были такие, что вспомнили Бога и молились, некоторые сходили с ума, хохотали, плакали. Перед лицом смерти все ведут себя по-разному, и сущность каждого обнажается. Не скажу, что я про­явился храбрецом, но был я мальчишкой, а молодость бесстрашна. И вспоминались и поддерживали слова Водопьянова: «Безвыходных положений не бывает. Главное - не унывать и сопротивляться. И тог­да победа...»

Те, кто еще держался на ногах, чтобы было легче, обнялись и за­пели: «Прощайте, товарищи, все по местам. Последний парад насту­пает. Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не жела­ет...» Баржа продолжала неуклонно тонуть.

То, что баржа погружается, заметили и на палубе, и приняли, свой­ственные карателям, меры. Последовала команда облегчить баржу. Люк баржи торопливо отдраили и свежий вечерний воздух хлынул в удушье трюма. «Двадцать человек - наверх», - раздался приказ. Же­лающих вырваться из душегубки оказалось больше, но выпустили не всех. Я получил удар прикладом в живот и плюхнулся обратно в трюм. Люк снова задраили и оставшиеся внизу примолкли. Слышно было, как на палубе стучат сапоги конвоя, звучат невнятные команды, по­том раздалась пулеметная очередь, хлопнуло несколько винтовочных выстрелов, у борта всплеснуло и снова все смолкло. Однако расстрел видимого облегчения барже не принес и через некоторое время люк растворился снова: «Правоверные мусульмане среди вашей сволочи есть? Пришло, время намаза. Выходи на молитву!» Правоверные сре­ди нас нашлись и на последний намаз поднялись все, даже те, кто едва держался. Люк больше задраивать не стали и оставшиеся внизу слышали, как мусульманам снисходительно разрешили помолиться, и тоже расстреляли, как и предыдущих неверующих. Раненых сталки­вали в воду, не добивая - жалели патроны. Затем офицер выкрикнул в люк: «Водники среди вас есть?» Не знаю, что меня подтолкнуло, после увиденного, опять наверх сунуться. «Ты кто?» - спросил меня каратель. «Масленщик» - ответил я. «А кочегарить можешь?» - «Ко­нечно!» - отрапортовал я. «Ну повезло тебе, сволочь, пойдешь на «Ласточку» - у них кочегар сбежал». Садясь в лодку, я слышал как сзади стреляют в люк.

Из котельного отделения, не отходя от топки, которую все время надо кормить дровами, не много увидишь. Но я узнал впоследствии, что на крутом повороте за Матушами, когда баржа сильно накрени­лась на один борт, вода в ее трюме слилась на этот же борт, туда же посыпались заключенные, еще более усугубляя крен. В результате, баржонка перевернулась и затонула вместе с конвоем и живыми арестантами. На том месте сейчас погибшим памятник поставили, а рядом - загон для скота, как будто ему другого места не нашлось. Сбылось проклятие Гермогеново: в том же месте, где его погрузили в воды, стократно отмстилась и его, и муллы погибель. И скоты на­гадили на память их мучителей».

Я молчал, пораженный услышанным. А Шаров на время покинул свое место у костра, чтобы притащить из темноты ворох сухих ство­лов. «Однако костер надо жечь, пока твоего напарника не дождемся. Не дай бог в темноте заблудится. Правда, деваться ему здесь некуда, но ночь под деревом провести вполне можно». - «А дальше?» - не от­ступил от расспросов я. «А дальше - пришла «Ласточка» в Тобольск и сдали меня в Тобольский централ. Откуда я потом и сбежал». - «Как?» - не поверил своим ушам я. Считалось, что из этой, построенной по всем правилам тюрьмы, побегов никогда не было. «Во время восста­ния, посчастливилось. Самому бы мне никогда не вырваться. Десять метров кирпичной стены над землей и неизвестно сколько под ее по­верхностью. Колючая проволока и часовые. А по коридорам надзира­тели и каждая камера на замке. «Солнце всходит и заходит, а в тюрь­ме моей темно. Днем и ночью часовые стерегут мое окно. Как хотите стерегите - я и так не убегу»... - попробовал пропеть Шаров, но голос сорвался. Он отхлебнул из кружки горячего и продолжил. Нашлись в нашей среде такие, что решились на побег. В конце октября в тюрь­му прибыл этап пленных красноармейцев из Челябинска. Терять им, кроме своей жизни, было уже нечего, и они решились. Началось все в верхнем этаже третьего корпуса. Вечером, возвращаясь из отхоже­го места, пятеро бросились на надзирателя, обезоружили и отобрали ключи от камер. Затем, сумели обезоружить надзирателей на других этажах. Против фронтовиков, на все готовых, у тех кишка тонка ока­залась. Привыкли измываться над безоружными. За это посадили их в камеру и пошли выпускать товарищей. Ничего не подозревая, на ве­черний обход в корпус явился помощник начальника тюрьмы Глухих с сопровождающими и попал в лапы восставших. Одному надзира­телю удалось бежать в контору тюрьмы и сообщить о восстании на­чальнику. Начальник тюрьмы Иконников, собрал человек пятнадцать надзирателей и конвойных, ринулся на усмирение третьего корпуса и был тут же обезоружен и арестован. Между тем, из конторы тюрьмы созвонились с городом и вызвали подкрепление. Другие корпуса и ворота тюрьмы оставались под контролем тюремщиков и закрыты. А снаружи собирались чехословаки и местная милиция. Ворота надо было брать. Кто-то, кажется сам инициатор побега красный командир и бывший офицер - Крыськов, предложил использовать для тарана длинные тюремные скамейки, которые кто-то удосужился изготовить из толстых лиственничных плах. На века готовили. Под их напором ворота не выдержали и в них образовалась брешь. Но выйти через пролом в главных воротах не удалось никому: их встретил залп. На северной стороне у ворот случилось это же самое. Но меня не было ни там, ни там. С другими красноармейцами я подкапывался под сте­ну между хозяйственным двором тюрьмы и административным, где имелся неохраняемый дом, выходящий окнами на площадь. Подкоп удался и нам удалось сгруппироваться в доме. Под окнами ходили редкие часовые и можно было попробовать прорваться «на ура». С треском высадив раму, под крики «ура», мимо ошалевшего от нео­жиданности часового, горохом посыпались из окна красноармейцы и разбегались в разные стороны. Им вслед посыпались выстрелы, но ночь была темная - не попадешь в цель. Сбежало нас человек около ста. Многих потом поймали, но мне в своем родном городе удалось скрыться. Да меня, видимо, и не искали как следует: в тюремных бу­магах я числился тюменским мещанином Водопьяновым. Зима про­шла и вернулся с вынужденной зимовки на Северной Сосьве «Бы­стрый» и с ним моя долгожданная Надюшка. Больше мы с ней уже не расставались и решили пожениться. Но определиться на работу было нечего и думать, пока осенью не погнали колчаковцев. Вот тогда я окончательно вышел из подполья и разыскал своего бывшего капита­на. Он оказался в большом почете, выступал на митингах и избирался в президиумы. Меня он встретил как родного, напоил чаем и похва­стался удостоверением, выданным начальником речной флотилии 61 дивизии о том, что он «...арестовав белогвардейских офицеров и часть военной команды, вместе с пароходом добровольно перешел на сторону Красной армии. Преданность Советской власти не раз про­являл в боях с противником, как например, разбив и захватив бело­гвардейский пароход «А. Невский». «Такой документ мог в то время открыть любые двери. Что вскоре и подтвердилось. По его рекомен­дации меня приняли в комсомольскую ячейку, а в навигацию двадца­того года я ходил уже помощником машиниста на одном пароходе с Надеждой, которая там стала полноправным штурвальным.

Должен сказать, что на флоте тогда ощущался кадровый голод. Опытные речники кто погиб, кто состарился, кто и вовсе исчез. Были и такие, которых за принадлежность к белому движению или семей­ствам бывших судовладельцев и прочих классово-чуждых к флоту и близко не подпускали из-за боязни вредительства. Надо ли говорить, что при наших с Надеждой анкетах, нам открылись самые широкие перспективы для роста. И зажили мы с ней образцовой советской се­мьей. Следующей зимой у нас и сынок родился, Васенька. И в на­вигацию мы пошли уже втроем, в одной каюте. Тогда это дело было обычное. И укачивали моего младенца не в люльке, а на иртышской волне. «Быть ему капитаном» - радовались друзья-комсомольцы. _Я_радовался не меньше их и тоже мечтал стать капитаном. Через не­сколько лет, когда Вася уже самостоятельно бегал по палубам, судь­ба снова мне улыбнулась. Осенью, во время подготовки пароходов к зимовке в затоне, меня, уже самостоятельного машиниста и молодого коммуниста пригласили в партком. Долго в те времена не разговари­вали: «Партия направляет тебя, как надежного партийца и растущего специалиста на учебу в Ленинградский институт инженеров водного транспорта. Срок обучения - два года. Распишитесь в получении пу­тевки. Лучшей кандидатуры у нас пока не имеется, а у вас образова­ние в объеме гимназии». И поехал я в Ленинград, учиться на капита­на. Трудно пришлось.

Зато через два года я вернулся в родной затон с дипломом инженера-судоводителя и был назначен помощником капитана. Сна­чала вторым, а потом и первым. Назначили бы и капитаном, да но­вых пароходов не настроили. А старые, купеческие, дряхлеть и раз­валиваться стали. Случалось, что и тонули и горели. По возросшим объемам перевозок, подвижного состава в бассейне хронически недо­ставало. Новые суда, конечно, строили, но за потребностью в флоте не поспевали. А в остальном - жизнь на реке размеренная, спокойная. На Север везем снасти для рыбного промысла - обратно рыбу. На Се­вер везем лесозаготовительное оборудование - обратно ведем плоты. На Север ведем баржу со спецпереселенцами - обратно порожняк. Все шло как по маслу. Васятка рос. Надежда - при мне на судне. План перевыполняем, свой, встречный - выполняем. Топливо - бережем. И в Гос. паре на хорошем счету. Словом - живи и радуйся. Только когда все хорошо - тоже нехорошо.

Однажды зимой приглашают меня на беседу в районный отдел внутренних дел. Долго меня обо всем расспрашивали, биографию для них раз пять перписывал, анкеты заполнял. В конце концов, объяв­ляют мне, что я для работы в органах вполне пригоден и могу писать заявление. «Помилуйте, - говорю, - Я своего согласия не давал».

-  А Ваше согласие и не требуется. Вас партком рекомендует. В порядке партийной дисциплины. Не волнуйтесь - направим на курсы, подучим.

-  Я от Ленинграда еще не опомнился. И планы у меня другие: с детства хочу капитаном стать.

-  Ты и в органах капитаном станешь, даже еще быстрее. Человек ты решительный - такие нам нужны. Мы твои дела в тюремных архи­вах подняли и видим, что перед народом и партией ты ничем не зама­ран. - И картонную папку мне показывают с надписью: Водопьяновъ.

Разом вспомнился мне тюремный кошмар, пытки, голод, баржа смерти и побег под пулями. Зачем мне это все снова? Оставьте - мирной жизни хочу. И наотрез отказался от предложения. Вижу, что твердолобостью своей гепеушникам я не по душе пришелся. Насупи­лись и глядят на меня исподлобья. «Ну иди, - говорят, - ленинградец. От нас не уйдешь. Кто не с нами - тот против нас. Видим, чему ты в Ленинграде научился. Надо будет к тебе поближе присмотреться и повнимательнее: как это ты из Тобольской тюрьмы сбежал. Наш за­служенный партиец, боевик, товарищ Крыськов не сумел вырваться, а ты вот сумел. Шустрый какой. Подозрительно это. Свободен, пока. А мы тут о тебе, как следует, подумаем. Станешь ты у нас капитаном - вся жопа в ракушках. И не дергайся - разговор окончен».

Многозначительное ЛЕНИНГРАДЕЦ в устах чекиста прозвучало как приговор: после убийства Кирова по всей стране раскручивалось ленинградское дело, и шли аресты подозрительных. Под это колесо нечаянно попал и я. Но забрали меня не сразу: дали досыта помучить­ся ожиданием. Перед самой навигацией, когда я уже стал надеяться, что беду пронесло, наступила моя очередь. Арестовали, как это обыч­но делалось - ночью. По дороге неторопливо избили - и в камеру, к таким же, как я. Стал я ожидать обвинения или хотя бы вызова на допрос, но про меня как забыли. Что-то у них там с обвинением не склеилось или другие дела замучили. Так просидел я побольше года в неизвестности и думал, что не выдержу - сойду с ума. Временами ка­залось, что снова я у белых в плену. Очнусь - вокруг те же мои това­рищи, рабочие и крестьяне, но часовой у двери - с красной звездой. И только в этом одном разница. А расстрелы так же, чуть ли не каждую ночь. Не раз вспоминался мне Водопьянов: «Сопротивляйся - и побе­дишь!». И снова мне повезло. В НКВД власть переменилась и многих вчерашних чекистов самих расстреляли. А таких как я, сидевших без обвинения, Лаврентий Павлович велел выпустить.

-  Берия? - не поверил ушам я.

-  Он самый, - последовал ответ. - Он тогда многих выпустил, еще больше не успел. В общем - вернулся я домой и даже на рабо­ту. Но мечту о капитанском мостике, понятно, пришлось оставить. Хотя в партии меня и восстановили, но пароход не доверили и даже в должности под благовидным предлогом, на всякий случай, понизи­ли. Поэтому начало войны я встретил вторым помощником. Из само­любия или из патриотизма, попробовал я напроситься на фронт, но из военкомата меня поперли: на весь комсостав речфлота броня. И исключения из нее - по особой разнарядке. Матросов и младших спе­циалистов это, конечно, не касалось - призывали всех подряд, до тех пор пока не оказалось, что работать на флоте больше некому, кроме женщин, девчушек и списаных на пенсию стариков. Срочно, для тех из них, кто имел большой стаж работы на флоте, организовали курсы повышения квалификации и школы младшего комсостава. В школу младшего комсостава мобилизовали и мою Надежду. Проучилась она на них одну зиму и выпустилась первым помощником. А я все еще второй, хотя и с высшим образованием. Бдительные кадровики реши­ли проблему подчиненности по-своему мудро: развели нашу семью по разным пароходам. «На север поедет один из вас, на юго-восток - другой». Меня при этом резко повысили до капитана. Разъехались мы с ней: я отбыл в Тюмень, принимать чудо новой техники «Газоход», а Надежду, в составе неполного экипажа, отправили на Печору, гото­вить к переходу на Обь пароходы, которые там оказались не у дел, а в нашем бассейне были нужны позарез: баржи с военными грузами в ожидании буксиров простаивали.

-  А Вася? - вспомнил про сына Шарова я.

-  А Василий к тому времени в блокадном Ленинграде оказался. - ответил бакенщик. - После школы устроил я его на пароход штур­вальным - он с детства к нему привычен. Другой от такой удачи бы счастлив был, только не мой Василий. Вдруг взбрела ему в голову мысль о поступлении в военно-морское училище имени Фрунзе в Ле­нинграде. Упрямый оказался, в меня: «Ты, батя, тоже в Ленинграде учился, а чем я хуже». Взял в отделе кадров направление на учебу, а в райкоме комсомола - путевку комсомольского призыва на флот. Поступил, год проучился и - война. Письма от него сначала изредка поступали, - писал, что продолжает учиться, - но зимой связь меж­ду нами оборвалась. Однако, отцовское сердце чуяло, что он жив и воюет. Иначе - пришла бы похоронка. Но раньше чем на сына, она пришла на жену: погибла Надежда в Карском море вместе со своим пароходом и всей командой из девок и баб. Из всего каравана одно­му пароходу так не повезло - остальные с горем пополам до Нового порта все же дочапали. Дурной или отчаянной до безумия голове при­шла мысль гнать речные колесники через море. У колесного буксира осадка, в лучшем случае метр двадцать и надводный борт полтора. Отсеков непотопляемости нет и в помине, бункер, котельное отделе­ние, машина не задраиваются и доступны всем ветрам и волнам. Ко­нечно, на Печоре «самотопы» к перегону постарались подготовить, как могли. Заварили иллюминаторы, нарастили досками фальшборта, загрузили углем. Но речной буксир речным и останется, как его не декорируй, под морехода. Накренился на левый борт - правый обна­жился, и гребное колесо в воздухе вращается. Накренился на правый - левое воздух вентилирует. Для колесника метровая волна - беда, двухметровая - трагедия. А встретится битый лед - погибель: тон­кие речные корпуса моментом до дыр протрутся. Однако раз партия сказала - надо, то и командиры приказали - плыть. И ничего не по­пишешь, поплыли наши бабоньки Северным морским путем.

В сороковом году немецкие суда в сопровождении нашего эскорта впервые прошли Севморпутем и получили доступ к секретным кар­там. Поэтому их подводные лодки в Баренцевом и Карском морях гу­ляли вполне уверенно и даже заходили в Обскую губу. А фашистский рейдер добрался даже до Диксона и обстрелял там порт и метеостан­цию. Помешали ему своими пушчонками старый ледокол «Сибиря­ков» и сторожевик «Дежнев», которые не пожалели себя и прикрыли порт. Начальник Севморпути Папанин после этого ходил в героях и пытался установить орудия на каждом буксире. Но на печорских буксирах никаких орудий не ставили и прокладывали курс каравана по мелководью. А из сопровождения - ледокол и у него на буксире баржа с углем и пресной водой. Да еще морских штурманов на каж­дый пароход дали. И пошлепали ходом в семь узлов вокруг Ямала. В Карском море караван попал в шторм, какие в это время года нечасто случаются. Кто непогоду испытал, тот понять меня может. Не могу представить, как не потонули все самотопы в семибалльный шторм, как выдержали ослабленные команды, как дошли. Но один пароход из каравана все-таки потеряли и уже не нашли больше. На нем и шла моя Надежда. Как потом оказалось - потеря для военного времени нормальная, не выше планируемой. Участников перехода предста­вили к наградам, пароходы запустили в работу, а на погибших - от­правили похоронки: «Погибла при исполнении служебных обязанно­стей». Речники военнослужащими не считались. Всю эту историю я уже потом узнал, не вдруг и не сразу. Все было засекречено. Только от водников такое не скроешь - на реке далеко видно и все друг о друге знают. Особенно о тех, кто всю жизнь в плавсоставе, как моя Надежда. Света белого я от этой вести не взвидел.

Но грустить долго мне не дали - надо работать, доставлять во­енные грузы. Все - для фронта, все для победы. После войны раз­беремся.

Я уже говорил, что назначили меня капитаном на «Газоход» - чудо техники военного времени. Где-то на корабельном кладбище судоре­монтники отыскали вполне еще сносный корпус купеческой построй­ки, но без котлов и машины. Вместо них установили два тракторных двигателя системы «НАТИ». Был такой научный автотракторный ин­ститут. Один движок с приводом на левое колесо, другой - на правое, с фрикционами как на тракторе. Но работали они не на солярке, не на керосине, и даже не на бензине, которых в военное время взять было негде и неоткуда, а на сухих березовых чурочках из которых прямо на борту добывался генераторный газ. Для этого установили два котла- газогенератора, в них березовый чурак шаял, коптил и превращался в газ, который по трубкам поступал к смесителям двигателей. Потому и «Газоход». Однако запускался двигатель на пихтовом масле, кото­рое специально для этих целей в леспромхозах выгоняли из пихто­вой хвои. Летучее, ароматное оно превосходно воспламенялось. Но лучше всего годилось для лечения ревматизма и других простудных хворей. Запускался двигатель прокруткой ломиком маховика. И если он все-таки схватывал и запускался, то работал устойчиво, тянул как паровая машина и не хотел глохнуть, пока не кончался генераторный газ. За бесперебойностью работы следили девчонки, из которых со­стояла почти вся команда, за исключением меня и механика. Шуро­вать длинной клюкой в газогенераторах - дело нелегкое и грязное. От сажи, копоти и липких продуктов сухой перегонки, девчонки, как ни пытались отмывать въедающуюся в кожу грязь, ходили слегка чу­мазые. За это всю нашу команду прозвали «копченые». Все это не мешало нам работать наравне с мужскими экипажами.

Специальность «Газохода» - доставка леса в Тюмень. Случалось не раз и плоты водить. Но больше - доставлять баржами деловую дре­весину на тюменские лесобазу, древообделочный и фанерный ком­бинаты. Из сибирской ели, сосны и березы делали корпуса противо­пехотных мин, снарядные ящики, лыжи, авиационную и морскую фанеру. Сопротивлялась врагу сибирская тайга.

На дровах работали пароходы, городские и заводские котельные, электростанции, когда угля не хватало. Города и поселки не замер­зали благодаря дровам. В лесах, на их заготовке, работали зимой и летом женщины и старики, спецпереселенцы и заключенные. Война и промышленность день и ночь требовали леса для оборонительных сооружений, шпал и рудничной стойки. И для автотранспорта, кото­рый все более становился газогенераторным: немцы почти отрезали от страны нефтяной Кавказ. Это сейчас нефтяного топлива и камен­ного угля стало достаточно. Но когда-нибудь все это богатство кон­чится и человечество снова обратится к лесу. Да.

Ведем мы с девчонками свой «Газоход» по Туре, сзади на канате груженая лесом баржа тащится. Скорость километров семь в час. Од­нообразие и тоска. Ничего, - подбодряю я девчонок, - не унывайте. Вы же на боевом посту. Сопротивляйтесь - и победим. Мы на заво­ды не просто кругляк везем: это будущая фанера, ружейная болванка и лыжный кряж. Фанера - для десантных планеров, болванка - для прикладов, лыжи - для партизан и разведчиков. Сопротивляйтесь тоске, может, для вас и война быстрей окончится. Тогда и женихи возвратятся. Говорю я им так, а сам про себя думаю: где они женихи их? И все ли вернутся? А мой сынок где и жив ли? Не думал я, что доведется еще раз увидеться. Хотя и надеялся - и сбылось. Однажды, на подходе к Тюмени, остановил нас рейдовый буксир. С мостика в мегафон приказали причалить к берегу и ждать, до особых распоря­жений. Встали мы у берега, ждем. Девчонки, как положено, на судне, большую приборку устроили, стирку и баню. Как-никак, а к городу подходим. Хочется по-людски выглядеть. Я на мостике находился, биноклем по плесу шарил, искал - чего ждем. Вижу: со стороны Жа­бынского переката нам навстречу по плесу водяной бурун катится. Во все стороны брызги летят и на солнце радугой отливаются. Бог ты мой! И что же это за посудинка такая мчится? Не успел я поду­мать, а она уже рядом, без всякого бинокля увидеть можно, только не успеть разглядеть - так быстро промелькнула. Катерок это оказался, метров двадцать длиной, невысокий, с крохотной рубочкой и мости­ком на двоих. Но над водой летит, едва касаясь и двигатели гудят по-самолетному, мощно. А на борту название: «Тюменский рабочий». Торпедный, - догадался я. - Вышел на ходовые испытания. Скрылся за поворотом катер, а вода за ним от берегов к средине реки отлила, так, что дно местами обнажилось. Наш буксир, немалая посудина, а о берег грохнулся и со швартовов сорвался. А баржу вообще волной на отмель выкинуло, едва потом стащили. Но на катерников мы не сер­дились, наоборот, радовались: вот куда пошла наша морская фанера! Конечно, знали мы, что на бывшей судоверфи, ставшей «почтовым ящиком 45», строят боевые катера для Красного флота. Но одно дело знать и догадываться, другое дело самим увидеть. Такая посудинка немцам немало хлопот наделать может. И очень мы на это надеялись.

В диспетчерской пристани мне сообщили: «Какой-то моряк тебя спрашивал. Обещал позвонить еще». Я на сердце ни тогда, ни теперь не жалуюсь, мотор не подводит. Однако при этом известии внутри у меня защемило: неужели от сына? А оказалось - он сам. Вечером, по­сле восемнадцати, явился на пароход красавец, лейтенант флота. Дев­ки мои, что не ушли на берег, сбежались, с соседнего буксира знако­мые пришли, галдят, знакомятся, а я как онемел, не знаю, как ему про мать сказать. Наконец, оставили нас одних в каюте, выпили мы с ним грамм по пятьдесят спирта и повернулся у меня язык рассказать то, что сам в те времена знал. Вижу - слезы навернулись у парня. Любил он мать больше чем меня, за мою суровую строгость. И на этот раз одернул я сына: «Соберись духом, Василий! Геройскую мать нашу не вернешь, а отомстить фашисту мы обязаны. Бей врага на Балтике, а мы здесь, в тылу постараемся, чтобы у ваших катеров фанера на бортах не расслаивалась и приклады на винтовках от вражьих голов не лопались. Сопротивляйся - и победим».

Как будто может спасти от вражьих пуль наша фанера. Но сын мне сказал, что очень даже может: «Мне повезло, что попал служить на ТК. Кораблики это небольшие, но очень живучие и геройские. А значит, больше вероятности в живых остаться. Случалось видеть, как тайком плачут матросы и командиры, которых переводили с ТК на эсминцы и другие крупные корабли - эти мишени для бомб. А новые тюменские катера еще лучше прежних, таких моряки давно ждут. До­военный катер Г-5 мелковат и торпедный аппарат у него желобной, с кормовым сбросом. Если вышел на боевой курс и сбросил торпеду за своей кормой, то немедленно отворачивай, иначе попадешь под свою же торпеду. При этом струей от винта торпеду с курса сбивает. На тюменских катерах торпедные аппараты с бортовым сбросом, бугель­ные - это и безопаснее и удобнее. И сами катера крупнее и боеспо­собнее прежних. На таких воевать можно. Когда мы примем первый дивизион ваших катеров «Тюменский рабочий», «Тюменский ремес­ленник», «Тюменский комсомолец», то будем сопровождать их по железной дороге до Ладоги, а дальше - своим ходом, не скажу куда». Да я и не спрашивал, сам догадывался. Проводить сына не удалось: мы снова ушли в рейс на Север, за лесом в Урманный леспромхоз.

Ночная вахта, когда кругом темнота - хоть глаз выколи, всегда ка­питанская. Нужно собачье чутье и огромный опыт, чтобы пароход на мель не посадить и на берег не выскочить. В войну стали на бакенах керосиновые фонари зажигать, чтобы обеспечить круглосуточную ра­боту флота. Но моторных лодок у бакенщиков тогда не было - на вес­лах обходили участки. Керосин, фонари, порой и бакен, все с собой. Работа, я вам скажу, тяжелая и ответственность немалая. Если бакен погас, а пароход на мель выскочил и повреждения получил - бакен­щика сразу под суд, как вредителя по законам военного времени. Не успеешь опомниться, как оформят на десять лет. Поэтому ненастные ночи бакенщики проводили в лодках на своих участках. У капитана ответственность не меньше: за судно, за груз, за экипаж, за график, за постановку на зимовку. На пароходе он и царь, и бог, и воинский начальник, а на берегу - обычный смертный. Стою я собачью вахту и часто о сыне думаю. Как отбыл с грузом, так никаких от него вестей. Про себя молю Господа: «Господи, пронеси мимо сыночка моего и бомбу, и пулю, и жаркое пламя, и холодную воду. Оборони и засту­пись за невинного, дай ему живым и здоровым домой возвратиться. А еще пришли мне о нем весточку: или он сам не пишет или почта опять не доходит, только гадать приходится». И вымолил я себе ве­сточку. Однажды, кажется в «Красной Звезде», попалась мне на глаза статья «Победные атаки «Комсомольца», в которой фронтовой корре­спондент рассказывал об успешной операции на Балтике дивизиона торпедных катеров, в составе которого действовал ТК «Тюменский комсомолец». О том, как наши торпедоносцы прорвались в глубину Данцигской бухты, к устью Вислы. Перед ними стояла тогда задача находить и топить корабли врага. В поиске им удалось обнаружить три быстроходные десантные баржи с сильным артиллерийским во­оружением, в сопровождении пяти катеров. Командиру цель показа­лась мелкой и он решил выждать более крупную. И дождались: на рассвете из дымки показался караван из перегруженного транспорта в сопровождении миноносцев, сторожевика и торпедных катеров. В арьергарде две быстроходные десантные баржи. Боевая тревога! Пер­вым устремился в атаку «Тюменский комсомолец». Плюнули торпе­дами сразу оба аппарата и через мгновение сокрушительный сдвоен­ный взрыв разнес транспорт пополам и пустил на дно. Под обстрелом противника «Комсомолец» развернулся, поставил дымзавесу и стал уходить. Но, пущеный наугад в дым, снаряд противника угодил в мо­торный отсек и вывел из строя сразу оба мотора. Стремительный ка­тер закачался беспомощно. А в тесном бензиновом угаре моторного отсека мотористы латали порванные осколками трубопроводы. Нако­нец, удалось восстановить один из двигателей. И как раз помощь по­доспела: «Тюменский пионер» подошел. Прикрыв дымзавесой «Ком­сомольца», он подал ему буксир. Однако догнавшая их быстроходная десантная баржа пересекла курс. Немедленно «зашвакали» все четы­ре авиационные пушки наших торпедоносцев. Точность прицела и быстрота реакции краснофлотцев возымели успех: баржа вспыхнула и взорвалась. А счаленные бортами двойняшки - катера благополуч­но возвратились. В конце заметки было сказано, что наши катера вер­нулись в базу без потерь. И хотя ни одной фамилии в статье автор умудрился не назвать, на душе полегчало: появилась надежда, что еще одна беда меня минует. Так и получилось, эта беда меня минова­ла. Через год после Победы возвратился домой Василий, цел, здоров, в орденах и погонах старшего лейтенанта. Его, как не закончившего полного курса и досрочно выпущенного, да еще и всего лишь катер­ника, демобилизовали в запас.

Нас, речников, тогда тоже в форму с погонами одели и звания при­своили. Мне присвоили звание лейтенанта водного транспорта. На­градами тоже не обошли - вручили медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и «За победу над Германией». «Ну ты, батя, даешь, - подначивал меня Василий. - Такой молодой, а уже лейтенант. А ну, доложи старшему по званию обстановку на речном фронте». А обстановка, братцы, складывалась благоприятная. В плав­состав, на смену, давно ждавшим замены, пенсионерам, возвраща­лись фронтовики. Готовили кадры флоту эвакуированная в Тобольск мореходка и Самаровская школа юнг. А главное - по репарациям стали поступать суда немецкой и финской постройки. Добротные теплоходы, с двигателями внутреннего сгорания и исключительно винтовые. На один из таких теплоходов без лишних вопросов на­значили капитаном моего Василия. В кадрах сохранилось его личное дело, в котором он значился выбывшим на учебу по специальности. Стали мы с сыном работать на одной реке и продолжать династию. Доработал я до пенсионного срока, но флота не оставил и продол­жал заруливать, храбриться перед сверстниками, которых доктора на берег списали. Забыл, что против природы все мы слабы и, как ни хорохорься, непременно настанет пора причалить к той гавани, кото­рой ни одному смертному не миновать. Гордыня всегда судьбой на­казуема: чем выше заберешься, тем ниже падать и насмерть разбиться можно. В гордыне человек умом слабеет, считая, что можно ему то, о чем другому и подумать недопустимо. И всегда за это наказан бывает. Я тоже на этом месте споткнулся. Знакомый кадровик мне сообщил по секрету, что за долгий и безупречный труд представляют меня к ордену Ленина. Я и обрадовался, что проводят меня на отдых с награ­дой и почетом. А вместо этого проводили в заключение».

-  Как, - не поверил я своим ушам, - и за что?

-  За мальчишку. И из-за водки. От водки на земле немало бед слу­чается и если так, как оно идет, будет продолжаться, еще больше про­изойдет. Спивается народ. Жизнь я прожил долгую, но не припомню, чтобы в Сибири так, как сейчас, пили. Получку получил - бутылка, ребенок родился - три. А, не дай бог, скончается человек - рекой водка льется на похоронах, поминках, на девять и на сорок дней. Встретятся два друга - напьются. Разъезжаются - тоже, «в стельку». Если свадьба - пьют до драки, если развод - тоже празднуют. Провожают призыв­ника в армию - напиваются до зеленых соплей. А еще после бани, для аппетита и просто так, от неугасимой потребности. А на рыбалке или охоте напиваются до безумия, а потом тонут или стреляются. Пьют от тоски, от радости, от безделья и «с устатку». По всякому поводу непременно пьют. И так круглый год и всю жизнь, пока не сопьются. И что страшно: запили женщины и приобщились подростки. Это уже прямая угроза нации. Если бы наше поколение так запивалось, войны нам не выиграть. Все это понимают, на словах с пьянством борются, но зелье государство продолжает гнать и чем дальше - тем больше. В любом ларьке бутылку купить можно, а с хлебом - проблемы. За ним надо в очередь настояться, да и неизвестно достанется ли, и какого качества. Сначала народ запил от того, что деньги появились, а ис­тратить не на что - товаров не густо. Потом он в пьянку втянулся и выйти из всеобщего запоя уже не может. А наше правительство это безобразие негласно поощряет. Пьяный книгу в руки не возьмет, над житьем не задумается. Пока водка есть, алкаш всем доволен и ниче­го ему не надо, кроме огурчика. Для того, чтобы приобщать непью­щих, коллективные застолья придумали по поводу революционных и профессиональных праздников и победы в социалистическом сорев­новании. С участием руководства и на профсоюзные деньги. Есть в устье Иртыша селение «Денщики». Такое название оно унаследовало от винной заставы. При царском режиме там пост досмотра прохо­дящих судов находился, изымали спиртное, чтобы купцы не спаива­ли инородцев. А при нашей, советской власти, наоборот, на Север, в основном, спиртное и повезли. В любой рыбкооповский магазин в конце навигации загляни и увидишь, что половина складов спиртным забита, в основном шампанским и спиртом. Шампанским - потому, что дорогое, а спирта в бутылку, если перевести на крепость, в два раза больше, чем водки входит. А значит, доставка дешевле, а това­рооборот выше. Все равно не хватает: к началу следующей навигации аборигены не только спирт и шампанское выпивают, но и все оде­колоны, какие найдутся. Все это я, по глупости, на суде высказал. А еще признал себя виновным в гибели практиканта. Ну мне и вкатили два года за смелость. А мог бы получить год условно или отстране­ние от должности. Практикант у меня погиб. Вели мы на север баржу полную водки. Баржа старинная, деревянная. Трюм открытый, в нем ящики, сверху - брезент. На корме - надстройка и в ней шкипер с женой, люди непьющие и строгих правил. Наша команда пыталась к ним подластиться и пару бутылок выпросить, но те их даже на борт не пустили. К тому же и я запрещал. Меня побаивались. Но в каждой команде всегда находится заводила, способный сбить коллектив на отчаянную проделку, для демонстрации своей удали и дерзости. У меня на судне такие тоже нашлись, имен называть не стану - дело прошлое. Вечерком, когда я прилег вздремнуть перед ночной вахтой, сговорили они парнишку-практиканта из речного училища сходить по буксирному канату на баржу за водкой. Канат у нас был относи­тельно короткий и синтетический. А кнехт на носу баржи - высокий. Так что изловчиться можно было, пока канат натянут. Парнишка на баржу по канату, как обезьяна пробрался и загрузил три бутылки за пазуху, под ремень. Шкипер, конечно, спал - что ему ночью делать. Стал практикант ползти по канату назад и дополз уже до середины, как случилось непредвиденное: встречное судно. При расхождении на узком фарватере пришлось маневрировать, ход сбавили, канат хлопнул об воду, и мальчишка с него сорвался. Его тут же накрыло наползшей баржей и - конец. Так его потом и нашли - с бутылками за пазухой. Те, что его сговорили, ни в чем не сознались и отвечать пришлось мне, как капитану. Капитан на судне за все отвечает, в том числе за воспитание экипажа. Как будто он его сам подбирает, а не присылают из кадров, кого попало, лишь бы рейс состоялся. Вче­рашние соратники по партии после несчастного случая от меня от­шатнулись как от чумового. И из партии меня на этот раз исключили окончательно. А для суда это как знак согласия - достоин наказания. Отбыл я в тюрьме всего год - освободили условно-досрочно. В зоне разные люди встречаются. Однако таких как я, которые сидели и при белых, и при красных, и при теперешней власти не нашлось. Так, что я был там за знаменитость и загнуться на работе мне в первое время сами зэки не дали, из уважения. Зато советская власть постаралась наверстать упущенное Ежовым.

Отправили меня в Заозерскую колонию на Урале. После колчаков­ской или ежовской тюрем, в колонии мне вполне сносно показалось. Там, на подземном заводе, ядерное оружие делали. Нас, конечно, к нему и близко не подпускали, а использовали снаружи на подсоб­ных работах. В нашей зоне злостных преступников-рецидивистов не было. Контингент составляли осужденные по хозяйственным статьям, мужики, вроде меня. Иногда нам удавалось увидеть рабочих вольно­наемного состава. Они ходили в белых одеждах и постоянно жевали пайковый шоколад. Для маскировки оборонного объекта, наш лагерь расположили непосредственно над заводом. Однажды, помню - день был не рабочий, я спал на нарах возле окна. Вдруг земля под бараком заходила и с потолка посыпалось. С нар меня сбросило. Кинулся к разбитому окну, вижу - километрах в пяти быстро увеличивающийся в размерах огненный гриб. Шляпа гриба быстро расходилась, пока не закрыла солнце. Потом посыпалась черная сажа. Она падала и падала, пока не покрыла толстым слоем все вокруг, в том числе и лагерную столовую под открытым небом. За ужином мы пытались стереть ее со столов, лавок и посуды. А она все продолжала сыпаться на хлеб, в кашу, в миски. Мы все равно - ели. За столом спорили: что это - диверсия, авария или учебный взрыв. Администрация колонии от­молчалась и устроила нам вечерний просмотр на открытом воздухе воспитательного кинофильма «Путевка в жизнь». На ночном небе, на месте недавнего гриба, виднелось красное свечение, диаметром до километра. Ночью колонию подняли по тревоге. Через громкогово­рители известили, что мы попали в зону повышенного ядерного зара­жения. Приказали приготовиться к эвакуации и выйти на построение без вещей, даже без зубных щеток. На это последовала невообразимая паника: «Нас приговорили! Мы уже трупы!» И толпами повалили к воротам, где уже ждали автоматчики. После нескольких очередей, не скажу прицельных или вверх, толпа зэков отхлынула. С рассветом за­рево потускнело, а нас стали грузить в бортовые машины и вывозить в какой-то лес. Когда приказали раздеться, опять возник испуг, что расстреляют. При Сталине бы так и сделали. Но нас переодели в но­вые спецовки и замерили дозу радиации у каждого. Дня через два, нас доставили в городскую зону, к необлученным. От нас, они, еще на­кануне здоровые, получили свою дозу радиации в сто и более единиц. В зоне попадаются и очень умные люди, даже кандидаты наук. Они всем и разъяснили, что такое радиация и с чем ее едят. Заключенные снова заволновались: «Мы обреченные! Живые трупы!» А что толку - кругом двойная охрана и пулеметы на вышках. Жирный полков­ник - щеки на погонах - выступил перед массой зэков и успокаивал, что радиация, в известных дозах, вроде лекарства и помогает даже от рака и ревматизма. Рассказывал про рентген и радоновые воды и всем гарантировал лечение. Наверное, этот полковник от всех хворей всегда лечился баней, потому, что и нас немедля погнали в баню. В предбаннике зарегистрировали у каждого дозу заражения и приказа­ли смыть с себя не менее тридцати единиц. В мойке для нас не пожа­лели хозяйственного мыла и мелкого песка, хорошо стиравшего злос­частные единицы. Но как я им ни терся, больше двадцати единиц не смыл. Одежду опять выдали всю новую и чистую, а прежнюю, еще не старую - сожгли. Через три дня все повторилось, еще через - три еще раз. Через месяц такого лечения мы уже звенели единиц на 300 - 350. После этого всех облученных распределили по разным колониям мел­кими группами. А еще через месяц спецсуд освободил меня досрочно без всякой справки об облучении или переводе на инвалидность. Но зато с подпиской о неразглашении. С моей биографией и диагнозом в плавсостав вернуться нечего было и думать. Возвращаться домой я не захотел. Напросился на этот участок бакенщиком и здесь обосновал­ся. Пенсию оформил, огород развел, рыбу ловлю - хорошо живу. А главное - без людской суеты и в тишине. Может, поэтому и жив еще, что на свежем воздухе. А другие солагерники почти все уже умерли без лечения и помощи государства. И никакая подписка о неразгла­шении им теперь не страшна. Да и мне уже тоже. В нашем обществе человеческая жизнь никому не нужна и ничего не стоит. Поэтому я радиовранья насчет светлого будущего и моральных ценностей ни­когда не слушаю. Под старость лет тишины хочется».

Словно в ответ, из-за поворота реки послышалось буханье по же­лезу. На подходящей со стороны города самоходке кто-то старатель­но бил кувалдой по стальной палубе и над всей присмиревшей на ночь рекой раздавался грохот. Возможно таким образом происходил ремонт или грохот должен был заменить вышедшую из строя сирену - не знаю. Но пользу он принес несомненную: едва баржа скрылась из вида, у костра под приветственное тявканье Тузика появился Влади­мир. «Совсем заплутал в темноте, - пояснил он. - Если бы не грохот на барже, наверняка, убрел бы в другую сторону. Попал я на старое кладбище, гляжу - впереди пятно белое. Я шаг к нему сделаю - оно на шаг удалится. Я сделаю два шага - оно тоже на два шага спятится и молчит. Я атеист, можно сказать со стажем, но перед таким фактом засомневался, нет ли здесь, и в самом деле, привидений и прочей не­чисти. Хорошо еще, что месяц из-за туч выглянул и осветил дорогу. Оказалось, что это гуси домашние, жирные и спокойные, на ночлег устроились. А я их слегка потревожил. Вот так и возникают легенды о блуждающих душах»... На это мы оба с Иосифом промолчали: на­верное, имели другое мнение. Я подошел к костру и налил Владими­ру большую кружку душистого крепкого чая: «Согревайся». А по­том все пошли спать в нашу палатку. Стояла глубокая осенняя ночь. В черной воде купались проказницы-звезды и ярким блеском своим беспокоили на дне омута старика водяного, который, чтобы их разо­гнать, шумно плескал рыбьим хвостом и не давал нам уснуть. Я воро­чался на надувном матраце и размышлял об услышанном. Думалось.






ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ЗАГОВОР И УБИЙСТВО




_А_припадочный_парень_-_придурок_и_вор_-_

_Мне_тайком_из-под_скатерти_нож_показал..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


На следующий день, под вечер, нас неожиданно навестила де­легация из двух деревенских женщин, которые спросили Романова. Юрист, в сопровождении Тузика, как раз занимался очень важным делом: подложив надувной матрац, возлежал на песчаной косе и ожидал звонка колокольчика, сигнализирующего о поклевке на дон­ной удочке. Ради дам, пришлось отвлечь юриста от его несомненно важного занятия. В процессе последовавшего знакомства и общения выяснилось, что результатом посланной из озорства телеграммы яви­лись события, на которые в деревне никто и не надеялся, так же, как на новогодний гром или тринадцатую зарплату. Телеграмма Романо­ва непосредственно в обком партии неожиданно сработала. Там не знали, кто таков автор телеграммы, но знали члена ЦК КПСС Рома­нова, а потому, на всякий случай цыкнули на неповоротливый Об­лпотребсоюз. От начальственного пинка кооператоры встрепенулись, обнаружили, что на их складах и соли и спичек хоть завались и не­медленно отреагировали. Уже к обеду в магазин прибыла автомаши­на, доверху груженая солью. Торговлю вермутом пришлось временно прекратить и мобилизовать очередь на разгрузку. Едва отошла эта машина, как, к неудовольствию продавца, подошла другая, на этот раз со спичками. Пришлось разгрузить и эту. В результате короткого и бурного обсуждения происшествия, виновник стремительной лик­видации дефицита и автор телеграммы был вычислен, установлен и признан лицом влиятельным. А через Никодима удалось узнать и его местонахождение. Никодим, успевший уже два раза подряд основа­тельно опохмелиться, любезно пояснил любопытным, что искомое лицо, не кто иной, как столичный адвокат, которому пришла пора уединиться на природе, как Ленину в Разливе, чтобы писать в защиту трудового народа. Из сказанного Никодимом, немедленно последо­вал вывод: человек, способный защитить трудягу, находится рядом и может написать жалобу, которых у селян скапливается так много, что и не определить какая важнее и на кого, и куда жаловаться. Адвокат, конечно, разберется что почем.

Романову, естественно, и в голову не приходило заниматься прак­тикой на природе, да еще во время отпуска. Но, когда прибывшие с дарами в виде молока и сметаны, дамы подступили к нему со своими просьбами, отказать не смог и от рыбалки отвлекся. У одной, которая помоложе, и жалоба оказалась попроще: она просила поспособство­вать, чтобы в магазин завезли колготки и товары детского ассорти­мента. Этой Владимир на страничке из тетрадки с ходу настрочил жалобу в облпотребсоюз и посеял в ее душе надежду на скорое удо­влетворение потребностей членов-пайщиков. Со второй пришлось долго беседовать, чтобы разобраться в сути вопроса. У этой женщи­ны, сельского почтальона, на авиахимработах погиб муж. Авиахим­работы тогда у аграриев входили в моду и усиленно пропагандирова­лись с трибун всех уровней. Более того - насаждались райкомами как передовой метод ведения сельского хозяйства. Если необходимо под­кормить мочевиной молодую капусту - вызывай самолет, появилась на всходах зловредная черепашка - летит опылять поля гексахлора­ном и ДДТ целая эскадрилья кукурузников. От их работы черепаш­ки на полях поубавится, а заодно сдохнут в окрестных полях зайцы, перепела, куропатки и прочая живность, вплоть до карасей в ближних озерах. Но за них райкому не отчитываться, а за внесение гербици­дов и ядохимикатов - еженедельно. Для этого специальную органи­зацию создали - Сельхозхимию. А если создали, то утвердили ей и план и отчетность. Сельхозрабочие от этой химии чихали, кашляли до слез, но умирали не немедленно, как черепашки, а с отсрочкой ис­полнения в будущем. За ударный труд им полагались переходящие красные вымпелы, благодарности и, особо отличившимся полеводам, служебная жилая площадь. Муж почтальонки на самолете не летал, а работал бригадиром полеводов. В его обязанности входили задачи попроще: заправлять самолеты ядом и, при обработке поля, сигна­лизировать пилоту флагом-отмашкой о конце участка и развороте на новый залет. Каждый раз ему при этом доставалась порция распылен­ного сверху яда. В конце дня, сигнальщик пропитывался гексахлора­ном настолько, что жирные навозные мухи дохли при подлете к нему на расстоянии не ближе метра. Домой с таким запахом хоть не при­ходи - не пустят. О том, чтобы обеспечить агрохимикам хотя бы душ после смены, совхозное начальство даже не подумало. И вот однаж­ды в знойный день, после обработки поля, бригада полеводов пошла смыть с себя яд в ближайшем озере, которое было известно ледяны­ми ключами. С разбегу нырнув, муж почтальонки уже не вынырнул. Спазм сердца или еще что - уже не узнать. Да никто и разбираться не стал: посчитали, что сам утонул. После похорон остались без отца в совхозной квартире двое детей и их мать, к совхозу, можно сказать, не причастная и с символической зарплатой, на которую двоих детей не подымешь. Вся ее надежда была на добрых людей - может, не за­будут. И не забыли. Вскоре вместо помощи им от совхоза пришло извещение с требованием в месячный срок освободить служебную жилплощадь. Иначе - будут выселены принудительно. В деревне все почтальонку знали, на словах сочувствовали, но никто не вступился. Может, завидовали хорошей квартире с отоплением и водопроводом, или не хотели с директором ссориться, поскольку он человек злопа­мятный, а своя рубашка всякому ближе к телу. Вот фельдшерица из совхозного медпункта попробовала вступиться, расскандалилась с директором, но без толку. В ответ он медпункт в соседнюю деревню перевел. Теперь туда она ходит пешком, и все деревенские тоже. До, назначенного совхозом, выселения осталось немного дней, а выез­жать ей некуда: у почты жилья нет. Вот оператор связи и подсказала, что неподалеку рыбачит на реке адвокат, возможно, сумеет помочь. А чтобы не страшно было идти, присоветовала прихватить с собой Верку-доярку, которой ни судьи, ни черти не страшны, а на уме одни наряды. Верка идти согласилась, нацедила в подарок стряпчему две банки молока и сливок, подвела брови и отправилась сопровождать соседку. А про колготки и прочие тряпки она по дороге выдумала, чтобы не ходить попусту.

Грустную эту историю женщина выплакала Романову и растрога­ла отнюдь не нежное адвокатское сердце. Правозащитник зашевелил­ся в душе Владимира и заставил взяться за авторучку: «Сдается мне, что мы имеем дело с фактом злостного сокрытия несчастного случая на производстве, со смертельным исходом. Администрация совхоза с вашим выселением явно поспешила. Ей бы не об этом, а о своей ответственности за нарушение правил охраны труда задуматься. Вот что мы сделаем: я напишу записку, а Вы завтра попроситесь сопро­водить почту в город. Там, недалеко от Почтамта, на улице Хохряко­ва, 50 находится обком профсоюза работников сельского хозяйства. Спросите главного технического инспектора Малюгина Якова Ива­новича и передайте эту записку. Расскажите ему все, как сегодня мне и результат обязательно будет. Главное, не стесняйтесь изложить всю правду - закон на вашей стороне, а Вам, в теперешнем положении, терять уже нечего. С бюрократами надо говорить на их языке - они только его и понимают».

Вечером, у костра Владимир был возбужден и разговорчив: «Беда с этой химией. Не приживается она у нас на селе. Вместо того, чтобы повышать общую агрономическую культуру земледельцев, пытаются внедрять химизацию сельского хозяйства путем давления сверху. Но из физики известно, что каждое действие рождает противодействие. И крестьяне, на уровне своего мужицкого воспитания, инстинктивно сопротивляются навязанной сверху агротехнике. В Сибири вообще нововведения трудно приживаются. Давно ли было то время, ког­да навоз на поля не хотели вывозить. Считалось, что на нем ничего путнего вырасти не может. Ленин из Шушенского матери писал, что село, буквально, окружено горами навоза. А где теперь вокруг сел горы навоза найдешь? Нет их нигде, все на поля вывезли. Потому что понял народ силу и пользу органики. А вот в минеральные удобрения верит с трудом, потому и сопротивляется, не спешит засолить поля. Но из района каждому хозяйству задания по внесению удобрений спускаются, выделяются фонды на удобрения и ядохимикаты. И, не дай бог, какому нибудь хозяйственнику эти фонды с базы не выбрать и на свои склады не вывезти - в райкоме загрызут, а то и лишат парт­билета. Тогда с работой прощайся. А где такую новую найдешь! Вот и вывозят химикаты, лишь бы отчитаться. Кто на склад, кто сразу в поле, а кто и в овраг или в лес. Лоси, косули, кабаны эту соль лижут, тетерева, глухари клюют, а потом дохнут. И никому до этого дела нет. Те же, кто смог удобрения на складе разместить, все равно по весне их полностью внести не могут. Одно дело, что техники и людей не хватает, другое, что от сырости удобрения каменеют до гранитной твердости и ничем их не взять ни кувалдой, ни отбойным молотком. Да и небезопасно это. В Юрминке на складе за деревней аммиачная селитра годами копилась и каменела. Там же карбид кальция и другая химия. Охраны, конечно, никакой. На селе селитра никому не нужна. Раз в летний день забрались туда ребятишки со спичками и запалили крафт-мешки. Огонь перекинулся на склад. Ребятишки убежали, но приехали сельские пожарники, такие же дети. И давай поливать из шлангов, даже не представляя зачем. Не сделай они этого, сарай бы сгорел - и все, удобрения бы даже не пострадали. Но когда вода по­пала на карбид, выделился ацетилен и взорвался. От этого сдетониро­вала вся многотонная масса селитры. Взрывной волной половину де­ревни как ветром сдуло. Хорошо еще, что жителей в домах почти не было: ушли на выборы и гулянье. Зерноуборочные комбайны порхали в воздухе как бабочки. Гриб от взрыва виден был за сто километров. А на месте взрыва образовалась воронка диаметром 60 и глубиной 9 метров. Виновных конечно быстро нашли и осудили. Мне пришлось участвовать в этом процессе. Ну, думаю, теперь-то наведут порядок в хранении химикатов. Глупости! Все как шло, так и продолжается. За примером далеко ходить не надо: в прибрежные хозяйства удобрения завозят россыпью баржами и выгружают плавучими кранами прямо на берег. Пока есть к ним дорога, эти курганы стараются вывозить, а с началом снегопадов про них забывают. Потом весенний разлив реки смывает удобрения начисто. А мы говорим, что рыба не ловится. С чего ей ловиться, если вместо воды рассол.

А с ядохимикатами и вообще нет никакой культуры. Взять хотя бы случай с этим несчастным полеводом. Допустим, возникла необ­ходимость в авиахимработах. Так нужно сначала организовать их как полагается по инструкции. Провести обучение и инструктаж персо­наля, обеспечить его респираторами и защитной спецодеждой, после смены организовать санитарную обработку рабочих в душевой, бане или специально оборудованном водоеме. Ни о чем из перечисленно­го администрация совхоза не побеспокоилась и, в результате, погиб человек. Тут они и вспомнили про служебное жилье. Служебное жи­лье, вообще говоря, способ закабаления кадров, удержания их на не­престижной и малооплачиваемой работе на срок до десяти лет. Да и вся советская жилищная политика на это нацелена, заводские рабочие за призрачную перспективу получения жилплощади, не обязательно отдельной квартиры, десятилетиями гнутся. И, не обязательно, по­лучают свой угол к пенсии. Для этого помимо хорошей работы еще многое требуется: не пить, участвовать в общественной жизни, быть женатым и иметь детей, лояльно относиться к руководству, иметь руку в профкоме и поддержку в парткоме. С прекращением трудовых отношений из служебного жилья обычно выселяют. Но не жену по­гибшего на производстве. То, что несчастный случай с бригадиром связан с производством, пока не факт. Но технический инспектор имеет право произвести расследование и квалифицировать несчаст­ный случай. Вот тогда, я надеюсь, справедливость восторжествует».

Надеждой на справедливость, как оказалось, жил не один Романов, а едва ли не половина деревни. Потому, что все последующие дни по­ток ходоков к нему не прекращался и для каждого у него находилось время и бумага для заявления в нужные инстанции. Правда и нам от этих хлопот жилось неплохо: по мере возможности, жалобщики нес­ли Романову зеленые огурчики, лучок, простоквашу и даже куриные яйца. Наша рыбалка все более превращалась в подобие курорта и все более нам нравилась.

Когда одному хорошо, всегда кому-нибудь от этого плохо и порой даже совершенно невыносимо. Директору совхоза Прохору Варла­мовичу соседство с отдыхающим на природе адвокатом показалось не лучше, чем кость поперек горла. Вечером, задержав в кабинете зоотехника Данилова, он посетовал: «Срывается твое переселение в квартиру. Придется повременить неопределенный срок - не получа­ется отселить почтальонку. Ты, наверное, слышал, что на Устье у нас адвокат отдыхать поселился. Тот самый, что на суде курокрадов за­щищал. Он и накатал этой дуре жалобу в обком. Оттуда приехал тех­нический инспектор, провел расследование по факту гибели ее мужа и выдал заключение о связи несчастного случая с производством. Оказывается, я обязан был занятых на опылении баней и мочалкой обеспечивать. Теперь мало того, что я штраф в ползарплаты заплатил, а вся контора премии лишилась, так еще жене утопленника от совхоза будем ущерб возмещать по потере кормильца, вплоть до совершенно­летия сирот. Так, что о квартире ты пока и думать забудь. Подумай лучше, как от адвоката избавиться - совсем житья не стало, что ни день, то жалоба и проверки. Сегодня на меня жалоба, а завтра на тебя появится. А нам это надо?»

Данилову жалоб не хотелось тоже, и он задумался. Получалось, что без братьев Веткиных не обойтись. Братьев-разбойников от рож­дения было три. Но проживало в, оставшемся от отца, доме всегда не более двух, потому, что судьба предначертала им попеременно сидеть в тюрьме. Каждый из них уже совершил в зону по одной ход­ке, а старший пошел на второй круг. Пашка и Сашка промышляли браконьерством, а для прикрытия официально числились пастухами. Что было очень удобно со всех сторон. Когда Данилов появился на дворе Веткиных, братья разбирали сети перед вечерней рыбалкой. Свойский мужик, Данилов им помешать не мог, поэтому братья свое­го старшего начальника лишь сдержанно поприветствовали, но не ис­пугались. Данилов начал без обиняков: «Рыбалке туристы на устье не мешают?» - «Еще как, - отозвались братья. - У них же лодка мо­торная, они по реке туда-сюда катаются, рыбу пугают и сети путают. Надеялись хорошенько рыбы взять, да городские все карты спутали. Надо куда-то подаваться». - «Зачем? - возразил Данилов. - Вы видели какая у них палатка?» - «Польская», - показал свое знание Сашка. «Не только польская, но и красная, - поправил его зоотехник. - А быки красный цвет ой как не любят. Помните, как весной Гладиатор на конторе транспарант изорвал? А что, если стадо на мысу возле их палатки появится? Перегоняйте коров к реке, пусть воды попьют до­сыта». «Ну ты и голова. - похвалил Данилова Пашка. - Допустим, потопчет скотина их шмутье в клочья - так какой с нее спрос - мы палатки на выпасах охранять не обязаны. А тебе, если удастся город­ских выкурить - хорошего судака принесу». - «От вас дождешься», - безнадежно махнул рукой Данилов и отправился восвояси.

Вполне естественно, что мы с Владимиром ни о каком заговоре против нас не подозревали и продолжали развлекаться рыбалкой, как ни в чем не бывало. Оставив палатку на попечение собак, мы под мо­тором поднимались вверх по Пышме километра на полтора, а затем потихоньку сплавлялись назад по течению, облавливая реку. Хорошо брали крупные окуни, изредка щуки. Время проходило интересно и незаметно. Тем временем, скрываемое от наших глаз прибрежными зарослями, стадо, с быком во главе, оказалось на подступах к нашему лагерю. Веткины скромно и неприметно следовали по пятам, подго­няя отстающих. Не любивший собак, Пашка для своей безопасности по дороге прихватил из стога вилы. Собаки среагировали неодинако­во. Впервые в жизни увидевший коров, здоровенный гончак Бурька робко поджал хвост и скрылся в зарослях шиповника. Зато малень­кий, не по росту отважный, Тузик колобком выкатился навстречу, чтобы показать какой он грозный.

Обычно коровы не боятся белых собак, так не похожих на вечных врагов жвачных - волков. Однако агрессивное поведение нахального песика, который раздражающе громко гавкал у самых ног и норовил укусить прямо за морду, заставило буренок остановиться и слегка попятиться. На защиту своих подопечных из-за хвостов и рогов вы­двинулся бугай Гладиатор, угрожающе мыкнул и наставил рога на смельчака. Одного удачного удара могло хватить, чтобы прекратить этот шум и лай, навсегда остановить это верное отчаянное сердечко, растоптать этот комочек мускулов...

Перед мощью быка малютка Тузик не отступил. Он видел, что де­ревья и кусты не давали развернуться тяжеловесу, его рога то и дело цеплялись за ветки, путались в кустах. На открытом месте Тузик не устоял бы, но в тесноте стволов у него имелось некоторое преиму­щество в маневре. Всякий раз, когда Гладиатор пытался поддеть его рогом, Тузик успевал отскочить и бычий лоб крушил кусты или про­валивался в пустоту. Гладиатор ревел, роняя с губ пену, рыл копы­тами землю, не упуская Тузика из налитых кровью глаз. А Тузик, за­дыхаясь от лая, шел в атаку на исполина, хватал быка за лытки и, изловчившись, умудрился вцепиться зубами в, мешком свисающую между передних ног, грудину и клещом на ней повис. От оскорбления и обиды, потерявший Тузика, Гладиатор не разбирая дороги в зарос­лях шиповника бросился бежать, увлекая за собой все стадо. Тузик отпал от грудины и в пылу победы бросился по пятам обезумевших животных. Вот я вас! Увлеченный погоней, он не заметил как из-за дерева к нему метнулась фигура с вилами в руках: «Пашка, заворачи­вай скот на палатку, я его кончил!»

Когда голодные, но довольные рыбалкой, мы вернулись к месту нашего лагеря, то не узнали некогда прекрасной лужайки: везде пе­стрели коровьи бока. На месте прекрасно оборудованной стоянки нас встретило полное разорение. Великолепная зеленая муравка, когда-то ковром покрывавшая мыс, оказалась бесследно вытоптанной. А наша красавица палатка - изорвана в клочья, одеяла, матрацы - втоптаны в грязь. Бесследно исчез приемник, измяты котелки и чайник. Нена­сытные буренки истребили все наши продукты: хлеб, соль, сахар, картошку. Втоптали в землю макароны и лук. Одна лишь горчица осталась нетронутой. Однако ею одной сыт не будешь. Без припасов и снаряжения, едва начавшийся, отпуск пошел насмарку. А где же наши сторожа-собаки? Горло сорвали, пока докричались до Бурьки. Кобелина, как ни в чем не бывало, вылез из кустов и радостно зави­лял хвостиком-прутиком. Наглая и бессовестная тварь, бесполезная абсолютно. Только жрать и умеет. Тузик намного толковее, но его где-то нет, как пропал. Батогами выпроводив непрошенных рогатых гостей, мы решили сначала поужинать, а потом собираться в сторону дома, чтобы там привести все хозяйство в порядок и тогда снова вер­нуться. Костер запылал и уха закипела, хорошо, что окуней чистить не надо - бросил в воду и готово. Хуже, что нет ни картошки, ни соли. Но с голоду и так сойдет. Котелок сняли с огня и поставили рядом, остывать, а сами пошли отмывать от грязи посуду. Неожиданно Бурь­ка, не менее нас голодный, сообразив, что на этот раз ему вряд ли что-нибудь да достанется, схватил котелок за стоявшую вертикально дужку и бросился с ним наутек в заросли шиповника. «Убью!» - взре­вел сгоряча адвокат и бросился следом. Я прокричал что-то не менее устрашающее и тоже пустился в погоню. Однако поймать и наказать грабителя в колючих кустах оказалось очень даже непросто. Да и не до него: хотя бы котелок найти, а рыба у нас не кончилась, можно еще сварить. Уже потеряв надежду, я услышал призывный клич дру­га: «Сюда, сюда!» Продравшись сквозь заросли, я увидел Владимира стоящим на коленях над окровавленным и мертвым Тузиком. «Со­вершено преднамеренное убийство колющим предметом, вероятно вилами», - сказал он. Мне показалось, что голос его дрогнул.

На похороны Тузика Бурька трусливо не явился. Но зато отыскал­ся котелок, который, после чистки его песком и мылом, снова кипел на костре. На этот раз в нем варились щуки. «Ах, если бы к этой ухе еще соли и хлеба!» - размечтался я. «А еще перчику, лаврушки и по сто грамм, - тоскливо добавил Владимир, - только где их теперь возь­мешь».

Но, господа-товарищи, доложу вам уверенно, что Господь рыбака в обиду никогда не даст, недаром все его апостолы рыбари были. Не успели мы этаким образом размечтаться, как из-за мыса резво выка­тил на фарватер знакомый нам по лодочной станции среднего размера катерок с голубым осводовским флагом на мачте.

«А вот и соль приплыла!» - обрадовались мы удаче и засигналили рулевому, приглашая пристать. С катера нас заметили, дизель сбавил обороты, и крутобокая посудина стала медленно приближаться. Ког­да форштевень мягко ткнулся в береговой песок, стальная дверь руб­ки с шумом распахнулась и из нее высунулась сияющая физиономия Колонтайца: «Привет, рыбаки. Ухой угостите? Я семь часов подряд за штурвалом выстоял, горячего хочется - спасу нет». - «Угостим, если солью и хлебом поделишься», - отвечали мы радостно. «У хоро­шего капитана всегда есть все, что к ухе иметь полагается, не только соль или хлеб, а кое-что и посущественнее», - отвечал Колонтаец, выгружая на берег рюкзак. Жизнь снова поворачивалась к нам своей блестящей стороной.






ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. КАПИТАН СТАРОЙ ЧЕРЕПАХИ




_Он_капитан,_и_порт_его_Марсель,_

_Он_любит_шторм_и_обожает_драки._

_Он_курит_трубку,_пьет_крепчайший_эль._

_И_любит_девушку_из_Нагасаки._

/РОМАНТИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ/


В кубрике уютно, тепло и сухо. Под подволоком матово светится плафон, в круглых иллюминаторах чернота - за бортом ночь. На рас­кладном столе дымит уха, на камельке кипит чайник, а мы, удобно развалясь на рундуках, слушаем Колонтайца: «Я, когда тетку схоро­нил и без жилья оказался, первые дни не знал куда податься. Пробо­вал искать работу с предоставлением общежития, обошел несколько предприятий, но все неудачно: как посмотрят на мой послужной спи­сок, так сразу и заявляют, что в общежитие поселить не могут - места нет. Я, конечно, понимаю, что это только для меня места в нем нет, потому что там борются за высокую культуру и социалистический быт, а бывший зэк в поведении непредсказуем и может в любой мо­мент показатели испортить. Если нет жилья - нет и работы. Какой ка­дровик без прописки на работу принять осмелится - не бывает таких в природе. Вот и получалось, что места мне нет нигде и заночевать не­где. С вокзала меня менты поперли, из парка - сторожа. Пару дней я проскитался по улицам, на третью ночь забрел на лодочную стоянку. На ней оказалось весело: лодочники снуют, уплывают, наоборот. - швартуются на стоянку, испытывают моторы, заправляются. Сел я на банку и наблюдаю и, от нечего делать, батон жую. Подходит ко мне мужик в джинсах и предлагает за небольшую плату помочь ему вот этот катерок соляркой заправить к приезду начальника. Естественно, что я согласился и помог. После заправки, как положено, мою палу­бу шваброй вдруг слышу меня окликают: «Здорово, Колонтаец!» Я даже вздрогнул - кто это мою кличку знает, если я ей не назывался. Гляжу, мужик стоит, пузатый, как тульский самоварчик, при желтом портфеле и в очках. Личность вроде бы знакомая, но кто такой - не припомню. Он видит, что я замялся, и сам назвался: «Я Ермаков. Мы с тобой на Севере пересекались. Майор милиции в отставке». - «Ка­питан Ермаков», - вспомнил я. «Майор, - поправил меня Ермаков. - Ты никуда не торопишься? Может, порулить не откажешься? Я тут компанию прокатиться пригласил, а самому на руле стоять неудоб­но. Ты как, с катером справишься?» - «Нет проблем, - отвечаю. - В институте «Суда и оборудование лесосплава» сдавал и служил старшиной водолазного бота. Аттестат рулевого-моториста имею». «Подходит, - согласился Ермаков. - За услугу расчитаемся в жидкой форме». Выбирать мне на тот момент было не из чего, и я повез всю компанию на природу жрать водку и шашлыки. К чести сказать, меня они тоже не обделили, но напиваться я не стал по двум причинам: из осторожности и из необходимости катер обратно вести. Нажрались отдыхающие, как оказалось по обмену опытом - из Свердловска, до поросячьего визга, кое как я их потом на берег выгрузил и по маши­нам рассовал. А пришвартован ли катер, закрыты ли его помещения - никто из них и не подумал. А внутри ценности немалые: портатив­ный магнитофон, электромегафон, ракетница с патронами, бинокль, фотоаппарат, спальные принадлежности и прочее. Если уйти и все так оставить - разворуют, а подозрение на меня ляжет. Нет, думаю, уходить нельзя. Залез я в кубрик, прибрался, выпил, поел, постелил на рундуке и проспал почти до обеда. Пока умылся, побрился, то да се - Ермаков приехал, больной и озабоченный. Видит: катер у причала, вещи на месте, все прибрано, и палуба блестит, а на ней я сижу. По­нятно, это Ермакову понравилось и на его душе полегчало. Поедем, говорит, со мной, в контору. Поговорим. Я, понятно, упираться не стал, согласился. Поехали, разговариваем. Оказалось - Ермаков вы­шел в отставку, но на пенсии не усидел. Старые приятели по комсо­молу и партии поспособствовали ему занять пост председателя Об­ластного общества спасания на водах, которое специально придумано для трудоустройства номенклатурных пенсионеров. Вроде бы цель благородная - обеспечивать безопасность отдыхающих на воде и у воды, а на деле - одна бюрократия, бумаготворчество и показуха. Но от государства никаких прямых дотаций. Зато есть завуалированные, в виде юридического членства предприятий. Допустим, имеется у пред­седателя хороший приятель, директор завода. Председатель ОСВОДа где-нибудь на природе, за выпивкой, предлагает директору вступить всем предприятием в коллективные (или юридические) члены и пере­числить ОСВОДу разовый годовой взнос в десяток тысяч рублей. За­конодательство это дозволяет и директор государственных денег на благотворительные цели не жалеет. Завком, партком - никто не про­тив, поскольку политика партии такова. За это директору Президиум облсовета ОСВОДа официальный откат назначает в виде солидной премии два раза в год. На этих условиях госсредства все тратить гото­вы и ОСВОД в деньгах не нуждается. Бывают, конечно, поступления и от индивидуальных членов, но это так, мышкины слезы. Аппарату облсовета их на зарплату не достанет. Есть еще школа ОСВОДа, отряд подводно-технических работ - тоже доходы приносят. Их на катера и снаряжение хватает. Однако, как ни пропагандируют безопасность на водах, люди все равно тонут и портят показатели отчетности. ЦК КПСС спрашивает за это с ЦС ОСВОДа, центральный совет требует активности от областных, областники гоняют районных инспекторов, а люди тем временем тонут. Сибирские реки необъятны, просторы не меряны и спасательные посты везде не выставишь. Поэтому Ермаков придумал подвижной спасательный пост на катере. Идет такой катер по реке, с борта видят, что на берегу люди отдыхать кучкуются. Катер к ним подходит и через громкоговоритель внушает правила поведе­ния у воды. Потом идет дальше по акватории и так все лето. Катер имеется, лекция разработана, а рулевого-моториста, на которого по­ложиться можно, пока еще не нашли. Все хотят большую зарплату, а не понимают, что в ОСВОДе не зарплата главное, а благородная цель спасения человеческих жизней. Так вот, не хочет ли Колонтаец по­служить сезон или дольше благородной цели?»

Вот так меня с ходу озадачил Ермаков. Пришлось ему вкратце все про себя рассказывать и про Сургут, и про побег, и про другой. И про реабилитацию. Ермаков над моим рассказом как бы задумался. Вижу - по лицу его тень пробежала. Не до конца гнилой мужик оказался или приперло его с мотористом - не знаю и не берусь догадываться. Посмотрел он мои бумаги и просто так, и на просвет, и с лупой. А когда ничего криминального в них не обнаружил, вроде как крест­ник, ты мой, - говорит. Слегка приложился я к твоей судьбе и нехо­рошо получилось. Единственное, что могу для тебя сейчас сделать, так это принять на работу и прописать на катере. Живи на нем всю навигацию, а потом решим, как быть. Вот тебе бумага для заявления. Других предложений у меня на тот период не было, жилья тоже - я и согласился. Все лето дурака провалял, вдоль пляжей с мегафоном курсировал и кричал на отдыхающих: не купайтесь в нетрезвом виде и не заплывайте далеко. Можно подумать, что в черте города трез­вый человек решится в грязную и вонючую реку войти. Самоубий­ца, разве что, и то не каждый. Посмотрит на нефтяные разводы и передумает, если трезвый. Нетрезвый человек чутье и осторожность теряет - тогда ему море по колено. Я подозреваю, что люди специ­ально себя вином оглушают, чтобы не так было противно в сточных водах плескаться. Потому, что трезвых на городских пляжах я почти не видел. Если идет к реке компания отдыхающих, то непременно с водкой в количестве по бутылке на рыло и еще по резервной, на слу­чай, если не хватит. А ее никогда и не хватает. От нее, родимой, и на дно идут. Редкий выходной без происшествия обходится. И если человек решился утонуть в пьяном виде, никакими уговорами его не остановишь, разве, что токами высокой частоты и напряжения, если пропустить их по дну, вдоль всего берега. И все равно тонуть будут. В открытых водоемах примерно половина от всего количества утонув­ших гибнет. Другая половина умудряется захлебнуться в придорож­ной канаве, в огородной борозде, в бочке, колодце, собственной ван­не, в дорожной колее, болоте, и прочих жидких местах. Купала мать ребенка в ванночке, отвлеклась, он захлебнулся - нам его на учет, как утопленника. Пил алкаш брагу прямо через край фляги и тоже захлебнулся. Судмедэксперт дает заключение: асфиксия жидкостью. Это значит, что еще одним утопленником у ОСВОДа в отчете стало больше. А что на Северах делается: каждой весной вокруг городов и поселков «подснежники» вытаивают. Это трупы бичей и пьяниц, которые сами собой замерзли или их собутыльники прикончили по пьянке, да в снегу и зарыли. Милиция, чтобы не утруждать себя бес­перспективным разбирательством по поводу насильственной смерти, умудряется все неопознанные, да иногда и опознанные трупы списы­вать на случайное утопление. Судмедэксперты тоже люди и возиться с полуразложившимся трупом никому из них не хочется, легче свалить на асфиксию. И так помногу списать умудряются. Зато отчетность и раскрываемость у милиции в порядке, чего не скажешь о спасателях. Каждый такой утопленник - будто бы их недоработка. Несмотря на то, что нашли его в полукилометре от водоема и никто не знает, какой волной его туда занесло. Может, цунами, но их в наших краях не при­поминают. Но в заключении судмедэксперта написано ясно: асфик­сия жидкостью. Статуправление с диагнозом спорить не пытается - какая им разница. А за гибель населения на воде спрос самый строгий и в партийном и в дисциплинарном порядке. Я, когда в этой ситуации разобрался, понял почему Ермаков так сильно нервничал и меня на работу принять осмелился: срочно нужно было красиво отчитаться о создании подвижного спасательного поста и других принимаемых мерах. Так и лето прошло. Сейчас, когда уже не купаются и эффек­тивность моей работы можно сказать нулевая, а катер на прикол ста­вить рано, некуда и дорого платить за стоянку и охрану, задумал мой председатель под видом профилактического пробега ОСВОДа по си­бирским рекам, сплавить катер на север, в окружной Совет, да там и оставить навсегда. А заодно избавиться от головной боли по оплате расходов на его эксплуатацию, ремонт, охрану и тому подобное, в том числе и от меня лично. Зима придет, я на катере жить не смогу, понадобится меня в общежитие устраивать и работой занять. Гораздо проще катер вместе с мотористом в низовую организацию передать и пусть там эти проблемы решают. Вот я и перегоняю катер в Ханты- Мансийск. А что делать дальше - на месте видно будет. Не хотите со мной - поплывем вместе, прокатимся по большой воде, а обратно на мотолодке вернетесь», - предложил нам Колонтаец.

Не скажу, чтобы предложение нам не понравилось. Катер - не мо­торная лодка, путешествовать на нем гораздо комфортнее. К тому же покинуть негостеприимный берег мы все равно уже приготовились, осталось костер загасить и угли засыпать. Еще в Тобольске хорошо бы побывать, повидать друзей и попить пива. Пиво в Тобольске не­плохое и продают его прямо на пристани - далеко не ходить. И, глав­ное, почти свободно, в отличие от Тюмени, где пиво для жаждущих - проблема многочасовой очереди с непредсказуемым финалом, в виде захлопнутой перед самым носом ставни ларька и надписи: «пиво кон­чилось». От такого огорчения можно инфаркт схватить и очень даже просто.

Если только до Тобольска прокатиться, то я - за. Это Владимиру можно сколько угодно путешествовать, он человек свободный. Мо­жет себе позволить на Обь скататься, там как раз муксун идет - без рыбы не останется. А у меня, к сожалению, отпуск скоро кончается, и семья ждет. Так и договорились: я из Тобольска возвращаюсь по­ездом, а Владимир с Колонтайцем поплывут до Самарово, где попы­таются ловить муксуна и, если все сложится удачно, возвратятся на лодке.






ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. АСТАПОВСКИЙ ПЕРЕКАТ




_Все_перекаты,_да_перекаты._

_Послать_бы_их_по_адресу._

_На_этот_берег_уж_нету_карты,_

_Плывем_вперед_по_абрису._

А. ГОРОДНИЦКИЙ


И вот мы плывем. Наш катерок невелик, чтобы называться бук­сирным - у него другое предназначение: это бывший рыболовный бот с кубриком для команды и рыбаков. Хотя он и невелик, но в чреве его громыхает дизель собственным весом примерно в тонну. А по­зади рулевой рубки и надстройки машинного отделения свободно разместилась на палубе наша моторка, в полной готовности к спуску на воду. Под ней спрятался Бурька, пробравшийся тайком по трапу, когда мы спали. И сейчас, когда кто-то из нас появляется на палубе, он закрывает глаза, полагая, что таким способом сам становится не­видимым. Мы его давно уже простили, но напускаем строгость, для порядка и притворно его ищем, якобы для наказания. Бурька замирает от страха. А на реке ранняя осень и прозрачное солнечное утро. Пре­лесть водоизмещающего судна в том, что оно поспешает медленно. Если в команде трое и идти в сутки по двенадцать часов, то на каждо­го приходится одна четырехчасовая вахта в сутки и одно приготовле­ние пищи для всех. Остальное время каждый свободен и может лю­боваться речными пейзажами, играть в карты с другим, свободным от вахты, ремонтировать рыболовные снасти или бездельничать рядом с вахтенным рулевым. А можно и вздремнуть на рундуке, после обеда. Время пролетает неутомительно и за световой день можно пройти ки­лометров двестисорок. Если поднатужиться и не теряя времени идти не двенадцать, а шестнадцать часов - четыре вахты, то завтра можно оказаться уже в Тобольске.

Ниже устья Пышмы, в получасе хода, Астаповский перекат. Тура там делает крутой зигзаг, неудобный для маневра и расхождения встречных теплоходов, особенно грузовых составов. Чтобы облег­чить капитанам задачу, технический участок бассейнового управле­ния пути установил на неудобном и опасном участке реки семафор, с веревочным приводом. Сидит на скамейке под столбом с перекла­диной дежурный семафорщик и смотрит на реку в обе стороны. Ему с излучины ее всю видать, а капитанам - только половину участка, с семафором в верхнем углу. Задача семафорщика сигналить о на­личии встречных судов и пропускать их по очереди: если красный конус поднят на левой перекладине - закрыт путь слева, причали­вай к берегу и жди, пока справа караван пройдет. Если конус поднят справа - совсем наоборот. Если оба конуса подняты - проход закрыт. Но такого быть не должно, потому, что река - это важная государ­ственная транспортная магистраль, которая должна работать кру­глосуточно всю навигацию. Поэтому семафорщиков три и работают они посменно. И живут в избушках здесь же, на перекате с семьями и домашним скотом, которого у каждого перекатчика предостаточно. Водномоторники давно облюбовали перекат для походов выходно­го дня. Глубокий спокойный залив и чистый сосновый лес на бере­гу, приветливые обитатели, у которых можно разжиться настоящим неразбавленным молоком привлекали, несмотря на отдаленность от пристани. Мы с Владимиром тоже знакомы с семафорщиками и пред­ложили Колонтайцу остановиться, чтобы попить молока у знакомых. Возражений не последовало и наш катер уткнулся носом в песок почти у самого семафора, от которого нам машет рукой дежурный - Алексей. Вообще то его зовут Саитхан, он татарин, как и остальные семафорщики. Но для удобства общения, они все попридумали себе дополнительные русские имена. И прижилось. Заметил я, что Саит­хан разговаривает с детьми исключительно по-татарски, но ответ по­лучает неизменно на русском. «Почему так?» - поинтересовался я. «Им так удобнее, - объяснил Саитхан. - Школу русскую заканчивали, институт - тоже. Негде им родной язык изучать, а мне обидно: другие английский язык выучивают, а эти своего знать не хотят. Наверное, скоро все только на русском общаться будут. И нация одна образу­ется - советская. У меня один сын на русской женился, внук растет. А кто он русский или татарин - никто не знает. Да и татары разные бывают, например: казанские и сибирские. Казанские делятся еще на мишарей и крещенов, а сибирские - на туринских, заболотных и бара­бинских. А зачем их различать, если мы все советские?» Я с Алексеем согласен: он мудрый человек. Может быть поэтому и живет лучше других семафорщиков и прочих деревенских, которые ему завидуют черной завистью. Но работать, так как он, не все хотят или не умеют.

Дом у Алексея основательный и большой, но на татарский манер с двускатной крышей и без сеней. Зато баня богатейшая - просторная, светлая и жаркая, можно сказать - знойная, с обширным рубленым предбанником, в котором свободно разместился дощатый стол чело­век на десять. «Зачем тебе такая, Алексей?» - спросил его Владимир. «Для гостей, - отвечал Саитхан. - Люблю гостей принимать. Вот вы сегодня помылись, попарились, вышли в предбанник, а на столе само­вар кипит, молоко и сметана холодные, а баурсаки горячие. Правда ведь - хорошо?» - «Хорошо, - соглашается Владимир. - Хорошо, ког­да брюхо большо». В ответ Алексей хохочет: он с адвокатом согла­шается. У них с Романовым давняя теплая дружба. Алексей - бывший подзащитный Романова по делу о злостном браконьерстве - самоволь­ной порубке гослесфонда. Устроившись работать на семафор, Алек­сей не захотел по примеру двух других ютиться с большой семьей в крохотной летней избушке, предоставленной техучастком. Да и при всем желании не смог бы в ней разместиться: не для того она строи­лась, чтобы круглогодично с семьей в ней жить. А у Алексея другого жилья не было, а имелось желание устроиться на житье основательно и с удобствами. Человек не ленивый, он нашел способ построить дом при небольших средствах, какими на тот период располагал. Выше Астаповского переката, за поворотом русла, где сосны бора растут по самой кромке обрыва, прижимное течение жадно лижет рассып­чатый песок берегового яра, подмываясь под самые корни и обрушая деревья во множестве. Упавшие под яр, стволы лежат вдоль кромки воды никому не нужные и дожидаются весеннего паводка, который подхватит их и понесет неведомо куда - это в лучшем случае. А в худшем - под винты теплохода. Разжившись бензопилой, Саитхан разделал стволы на бревна, скатал их в воду и, сплотив, сплавил по те­чению до заранее намеченного на берегу места. Под осень, когда река схлынула, обсохшие бревна Саитхан своими лошадками не торопясь вытаскал на бугор вдоль кромки бора, на котором задумал строиться. Помогать отцу из города приехали сыновья, коллективом работа спо­рилась бойко и вскоре на берегу зажелтели два новых сруба: избы и бани. Баню на мох сложили сразу же: ей просыхать не обязательно, от каменки высохнет. А сруб для дома решили выдержать до лета, чтобы просох и дал усадку. Первую зиму Алексей с женой Варей про­жили в казенном домике и бане одни. Младшие дети учились: кто в интернате, кто у родных в городе. А старшие - в институтских обще­житиях и военных казармах. Восьмерых растил для страны и буду­щей своей старости Алексей. И чтобы легче их прокормить, выбрал для жительства Астаповский перекат, вокруг которого в недоступных механизмам лугах нетронутые травы, в озерах - непуганые караси, а в лесу - грибы, хоть косой коси. На этом приволье развел Алексей всякую домашнюю животину: коров, коней и коз. Успевай только по­правляться. Зажил Алексей нескучно, сытно и хорошо в полной не­доступности для любого начальства из-за удаленности от автодорог и железнодорожных станций. А еще из-за того, что поселился в глу­хом месте, на стыке трех районов, руководители каждого из которых не считали этот угол своим, а потому интереса к домам работников речфлота проявлять не спешили, под предлогом уважения прав со­седей на эту территорию. Большие начальники из политических со­ображений себя так часто ведут. Поменьше и совсем мелкие обычно наделены амбициями противоположного свойства и не стесняются заявить свои права на спорной территории, чтобы снять с нее пенки и улизнуть восвояси, а там - хоть трава, извиняюсь - лес, не расти. Вот такой начальник из лесоохраны и объявился однажды на Астаповской излучине с целью таксации запасов спелой древесины в прибрежном лесном массиве и с интересом оглядел свежесрубленные построй­ки возле семафора. Со знанием дела сосчитал венцы, замерил, дли­ну, высчитал кубатуру, составил протокол о самовольной порубке и предложил подписать Саитхану. Саитхан обиделся, поскольку живых деревьев он не рубил, и от подписания отказался. Лесничий сделал об этом отметку в протоколе и пошел к другому семафорщику - Роману, у которого у самого нос был в пушку и от этого обстоятельства перед лесным начальством у него возникала робость. Дабы не возбуждать интереса к своей персоне и показать лояльность к закону и власти, Роман подписал протокол не глядя, чем подтвердил факт незаконной порубки и записал себя в смертельные враги к Саитхану. Третий се­мафорщик, старик Митяй, власть не уважал и по старости не боялся. Он с лесником спорить не стал, во всем соглашался и поддакивал: все так, все так. Но когда настала пора расписаться под протоколом, заявил о своей неграмотности и вместо подписи поставил ничего не означающий крест. Старик так поступил назло Роману, который зи­мой застрелил у него собаку. А теперь Митяй дальновидно не захо­тел расписаться рядом с подписью Романа, из неуважения и желания чем-нибудь его опорочить, а вовсе не из солидарности с Саитханом, которого не любил за то, что тот моложе, но богаче.

Вооруженный протоколом, лесничий попытался поприжать и за­пугать Саитхана ответственностью за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах в виде порубки и присвое­ния лесоматериалов. Протокола Саитхан напугался и пред лесничим попытался заискивать: пригласил отобедать с водкой и свежей ба­раниной. Лесничий от обеда не отказался и выпил, соответственно своей должности и комплекции столько, чтобы не потерять рассудка и, тем паче, достоинства. «За такие дела, - внушал он доверчивому Алексею, - не только свободы, но и имущества можно лишиться. За хищение полагается конфискация. Приедет судебный исполнитель и все опишет: и дом, и баню, и скотину, и коней. У тебя коней сколь­ко?» Последний вопрос насторожил Алексея и он ответил уклончи­во: «Всякий есть. Каурый есть, саврасый есть. Всякий», - «И пегий есть?» - в тон ему спросил лесничий. «Всякий», - пробормотал Алек­сей. «Ну зачем тебе столько, - расстроился гость, - Надо кормить, пасти, чистить - морока сплошная. Ты отдай мне одного, а я за это протокол порву. И все довольны, все смеются. Я уеду на коне, а ты в своем доме останешься. Зато друзьями станем - тебе ведь еще и дрова понадобятся - мимо меня не пройдешь. Соглашайся».

- Не соглашусь, - заерепенился Алексей. - Дровами меня теху­часток обеспечит, а лошадь я и сам съем с ребятами. Дом ты у меня тоже не отберешь. Ну опишут его судейские, а куда денут? Вывезти нельзя - дорог нет, продать - никто не купит. Значит - здесь останет­ся, и я в нем жить буду как жил. И посадить меня ты не сможешь: у меня медаль есть, а сейчас амнистия». - «А ну, покажи», - изумился такому повороту лесничий. Алексей полез за занавеску на полку и че­рез минуту поисков возвратился с картонной коробочкой, в которой блестела алюминиевая медалька «За активную работу в ОСВОДе». «И удостоверение есть, - похвалился Алексей. - Мне его сам Ерма­ков прошлый год вручал, когда с начальниками из области приезжал охотиться». - «Дурак, ты, однако, - презрительно сплюнул лесничий. - Таких значков наделали тысячами, чтобы вас, темных, обманывать. Не поможет тебе эта бляшка. Впрочем - как знаешь. Не хочешь по-хорошему договариваться - еще не раз пожалеешь. Не на коня верхом сядешь, а на тюремные нары». Этими словами и попрощался.

Алексей про визит и угрозы лесничего давно и думать забыл, ког­да однажды зимой на гусеничном вездеходе за ним прибыли два ми­лиционера и застали врасплох - не успел спрятаться. Оказалось, что лесничий угроз на ветер не бросал, а с помощью закона и знакомств сумел добиться возбуждения уголовного дела по факту злостного браконьерства. Милиционеры прибыли за Саитханом Низамовым чтобы доставить его к следователю для завершения формальностей. Предполагалось, что времени эта процедура займет немного, и суд состоится вскоре. Естественно - с обвинительным уклоном и после­дующим препровождением нарушителя социалистической законно­сти для исправления куда-нибудь на лесоповал, как бы по специаль­ности. В результатах никто не сомневался, но недавно принятый в Коллегию адвокат Романов, назначенный вести защиту безгонорарно, не подошел к процессу, как это всегда бывает в таких случаях, спустя рукава, а неожиданно спутал суду и следствию все карты. Во-первых, он затребовал точную карту предполагаемого места преступления, чтобы определить подсудность именно этому районному суду, а не смежному. Во-вторых, затребовал протокол осмотра места престу­пления, чтобы идентифицировать количество оставленных пней с количеством бревен сруба. В третьих - заявил ходатайство о проведе­нии экспертизы пней на месте порубки с целью сличения их с брев­нами сруба по годовым кольцам. Ни того, ни другого, ни третьего в деле не оказалось и сам главный свидетель обвинения - лесничий, как ни крутился, но вынужден был признать, что на месте порубки не был и свежих пней не видел, но не верит в возможность того, чтобы бревна для сруба Саитхана упали с неба, а не были срублены без по­рубочного билета на подконтрольной ему территории. Неожиданно исчез и не явился по повестке второй свидетель - семафорщик Ро­ман Саитов. Поиски и опрос родственников ничего не дали, кроме расплывчатой информации, что Роман уехал охотиться к родствен­никам в Заболотье и раньше, чем весной не появится. Зато адвокат сумел раздобыть документы, характеризующие Романа Саитова, как личность морально неустойчивую и неоднократно привлекавшуюся к административной ответственности за незаконный промысел рыбы, нарушение правил охоты и самовольную порубку леса. Третий под­писант протокола старик Митяй от участия в подписании протокола о самовольной порубке буквально открестился, заявив, что и читать, и писать, и расписываться умеет и, как правоверный мусульманин, кре­ста не признает и ни на каких бумагах его не ставит. Сшитое белыми нитками дело разваливалось на глазах. И напрасно прокурор убеждал судей и адвоката, что Саитхан деклассированный элемент, который укрывается в лесу, чтобы не платить налогов за свои многочисленные стада, укрываемые от подсчета в таежных дебрях. А значит, он дол­жен понести наказание сначала за те преступления, которые уже обна­ружились, а потом - за те, что еще выявятся. В ответ, адвокат Романов предъявил суду характеристики из учебных заведений и с мест служ­бы всех детей Саитхана, из которых следовало, что все они воспитаны в духе преданности Родине и Коммунистической партии и являются достойными комсомольцами. А его младшая дочь Роза еще и лауре­атка районной математической олимпиады среди восьмиклассников и выдвинута к участию в областной олимпиаде. По мнению Романо­ва, это подтверждало высокие моральные качества подзащитного, по принципу: каков поп, таков и приход. А в дополнение представил вы­писку из бухгалтерского баланса техучастка водопути, подтверждаю­щую, что сруб дома семафорщика на Астаповском перекате числится на балансе техучастка. Это был уже самый настоящий козырный туз. Вызванный в качестве свидетеля, заместитель начальника техучастка подтвердил, что в обязанности техучастка, кроме углубления русла и содержания судоходной обстановки, входит обеспечение безопасно­сти плавания судов, в том числе подъем со дна карчей, (для чего име­ется карчекран), и сбор с берегов плавучих предметов, в том числе бревен и обрушившихся стволов, которые могут всплыть и представ­лять опасность для идущих судов. По поводу самовольной построй­ки он пояснил, что постройка возведена из собранного по берегам плавника и другого леса, на земле, отведенной актом в бессрочное пользование техучастку и, если надобность в этом минует, инвентар­ная постройка будет вывезена речным путем. Но на настоящий день постройка считается незавершенной, поэтому акта о ее приемке еще нет и на баланс она поставлена с условной стоимостью. Выслушав стороны и последнее слово подсудимого: не видел, не брал, не знаю и не виновен, после недолгого совещания, суд освободил Саитхана в зале суда, а уголовное дело прекратил ввиду отсутствия события преступления. После освобождения, преисполненный благодарности Саитхан стал закадычным другом Романова, поскольку при всякой встрече, которые летом у них происходили довольно часто, оба не упускали случая заложить «за кадык» по поводу встречи.

Но на этот раз после бани мы ничего горячительного не пьем, зато едим горячую рассыпчатую картошку и запиваем ее холодным гу­стым молоком, какого в городе не встречается. Хлеб Варвара, жена Саитхана, печет сама. Он у нее получается круглый, серый, ноздрева­тый и необыкновенно вкусный. А еще Саитхан выложил нам на стол копченую лошадиную ногу. Но картошка и молоко оказались так хо­роши, что к «махану» мы почти не притронулись, чем огорчили хо­зяина. «Тогда с собой берите, - заявил он, безапелляционно. - Дорога у вас впереди дальняя, а магазинов по берегам нету». - «Что дальняя - это точно», - соглашаемся мы и не отказываемся от подарка. Коп­ченой ногой Саитхан не ограничился, а еще притащил к нам на катер ведро молодой картошки и полное ведро парного молока: «Ешьте в дороге, а мне все одно, девать некуда». Мы благодарно прощаемся: «Спасибо, Алексей, до встречи». - «До встречи», - соглашается он и долго еще машет вслед уходящему катеру. Глядя на уплывающий за кормой берег, я не подозревал, что больше никогда не увижу привет­ливого татарина и его жену. Вскоре, повальное внедрение радиосвязи на судах сделало ненужным семафор на перекате. Семафорщиков со­кратили, и они разъехались кто куда. Старые их избушки быстро до­гнили без хозяев, а новый дом Алексея техучасток раскатал и перевез, не скажу куда. Вполне возможно, что стоит он теперь у кого-нибудь на даче и плачет желтой смолой по шуму леса и плеску волны. Когда-то приветливый, берег без людей стал угрюмым. Зато в лесу, сразу за развалинами построек во множестве развелись непуганые белые грибы, предмет вожделения лодочников-водномоторников и прочих грибников. Чтобы уберечь любимое место от непрошеных глаз и рук, один из остроумных водномоторников выпросил у инженера по граж­данской обороне металлические аншлаги: «Заражено», «Опасно для жизни», «Прохода нет» и тому подобные и наприбивал их к соснам вдоль всего берега. Несколько лет они исправно отпугивали грибни­ков и ягодников, пока не выцвели и не проржавели. Сейчас на этом месте не осталось и следа как от прежнего семафора, так и табличек на деревьях. Грибы и ягоды почему-то перестали урождаться. Бор вы­горел и запустело место.

Странные названия иногда носят Туринские перекаты. Вот, напри­мер - Сахарный. Легенда доносит, что когда-то давно, в самом начале двадцатого века, здесь села на мель и переломилась деревянная баржа с сахаром. Часть груза удалось спасти, а часть растворилась в речной воде, от чего она на километр ниже имела сладкий привкус. Прове­рить правдивость легенды мне не удалось, но, как бы в ее подтверж­дение, затонувшие и полузанесенные песком деревянные баржи по берегам Туры попадались еще сравнительно недавно. Образцы судо­строительного искусства девятнадцатого века никак не хотели догни­вать в одиночестве и тянули к небу, как призыв о помощи, оголенные ребра-шпангоуты. В наши дни таких умельцев-плотников, способных соорудить сорокаметровую баржу вряд ли сыщешь. Да и многое дру­гое утрачено. Взять хотя бы тот же сахар, которого при капитализ­ме было предостаточно, а в период развитого социализма - не более одного килограмма «в руки». И то когда завезут в порядке очередно­сти, согласно имеющимся фондам, лимитам и разнарядке по магази­нам. Однажды в библиотеке попался мне справочник «Путеводитель по Иртышу» за 1914 год. На поверку он оказался не руководством для судоводителей или туристов-вояжеров, а рекламным изданием тю­менских пароходчиков, купцов и коммерсантов, для своего времени неплохо изданным, на мелованной бумаге и с большим количеством фотографий пассажирских двухпалубных пароходов Плотникова, Иг­натова и ТоварПара. На комфортабельных, «американского» типа па­роходах, с электрическим освещением, салоном и рестораном можно было неплохо прокатиться от Тюмени до Семипалатинска, от Омска до Обдорска и Томска. К услугам господ пассажиров бильярдная и меню из самых изысканных блюд, каких не подают сейчас в лучших городских ресторанах. А на пристанях - если верить рекламе «Товари­щества сахарных заводов», сахар в изобилии и без ограничений, чай, чайного товарищества «Караван» из Китая, чай товарищества «Два якоря» с собственных чайных плантаций на Цейлоне. «Остерегайтесь подделки! - предупреждает чайная компания, - обращайте внимание на фирменный торговый знак - два якоря!» Переворачиваю страницу за страницей - чего только не предлагает сибирякам торговля: муку, дрожжи, американские ружья «Ремингтон», паровые молотилки «Ве­стингауз», и прочее и прочее и прочее. Нет, неплохо жили сибиряки во время первой мировой войны и ни в чем не знали дефицита. Торго­вый дом тюменского ювелира Лейбы Брандта, что на улице Царской в Тюмени, предлагает желающим украшения из золота и драгоценных камней, парфюмерию, женское белье, пишущие машинки Ундервуд, велосипеды Дукс, фотоаппараты Цейс, шляпы, галстуки, ботинки - всего не перечесть. Вездесущая торговля предлагала северу губернии промышленные и колониальные товары, а взамен везла оттуда вели­колепную рыбу, пушнину, дичь для столичных ресторанов, кедровый орех, ягоды и древесину. Главной артерией товарообмена служил водный путь вокруг которого кормились и богатели пароходчики и судостроители, купцы-оптовики и мелкие лавочники, прибрежный рабочий люд. А сейчас на север идут караваны со строительными ма­териалами, оборудованием и техникой, а навстречу нам попадаются чаще всего баржи с металлоломом с северных строек.

На втором Матушевском перекате все проходящие суда дают про­тяжный гудок сиреной - приветствуют серый железобетонный обе­лиск воздвигнутый в память о погибших на барже смерти. Фарватер здесь узкий и неглубокий, даже расхождение и обгон судов запре­щены лоцией. Непонятно, как могла затонуть здесь баржа. И если вы­бирать места для затопления, то только не на этом перекате - есть места поглубже и капитанам они известны. Тем не менее, памятник стоит именно здесь. И именно рядом с ним лихие головы размести­ли загон для скота, как будто другого места на берегу не нашлось. В окружении навоза и грязи, а не цветочных клумб оказался памятник погибшим. Видимо не очень дорожат памятью борцов за счастье и светлое будущее человечества местные жители, если допустили та­кое. Возможно потому, что сами счастья не ведали, к человечеству себя не причисляли и о будущем не задумывались. И навоза вокруг обелиска просто не замечают, потому что привыкли всегда так жить и по-другому жить не хотят. Впрочем, неуважение к чужим могилам и памятникам никогда не остается безнаказанным. Может быть, это простое совпадение, не берусь умничать, но вот в газетах пишут, что обнаружили медики у коренных жителей Матушей аномально высо­кий уровень онкологических заболеваний. Воистину - проклятое бо­гом место. Или паранормальное явление.

Один мой знакомый парапсихолог всплеск необычных событий, привязанных к одной конкретной местности, объясняет изломом между Покровкой и Тобольском невидимого каркаса физических по­лей Земли и повышенной напряженностью энергетического поля, ко­торое влияет на животных, людей, исторические события, появление в месте излома леших, полтергейстов, неопознанных летательных объ­ектов и даже пророков, к числу которых относил Григория Распутина и Менделеева.

По его теории в местах энергетических всплесков всегда наблю­дается появление людей ясновидящих, способных распознавать явле­ния и предсказывать будущее. Явление Менделееву периодической таблицы во сне и предсказание старцем Григорием гибели всей цар­ской семьи вскоре после его, Распутина, смерти - будто бы события одного ряда. Насколько это верно, не берусь судить, но так или ина­че, личностью Григорий Ефимович был неординарной не только для Сибири, но и в масштабах общероссийских, если не больше. Не слу­чайно интерес к его личности с течением времени ничуть не утихает, а лишь обрастает всевозможными вновь возникшими фактами и со­бытиями его жизни, в том числе и конъюнктурными спекуляциями, к числу которых может быть отнесена книга В. Пикуля «Нечистая сила». Не ясно кого имел в виду Пикуль под именем нечистой силы, возможно, что и международные масонские ложи, на пути устрем­лений которых к мировой бойне оказался мудрый сибирский старец, поплатившийся за это жизнью.

Во всяком случае, Григорий Ефимович к этой нечистой силе не может быть причислен. Более того, у местного населения о нем со­храняются теплые воспоминания и уважительное отношение, как к мученику за веру. Были написаны даже иконы с образом святого ве­ликомученика Григория с портретным сходством с оригиналом. Одну такую икону мне довелось увидеть в умирающей деревне Шешуково, в которую меня завели рыбацкие тропы. В последнем жилом доме всеми покинутой деревни одиноко жили старики Кузнецовы с коро­вой и собакой. Из всех других домов заливаемой вешними водами деревни, он единственный был возведен на подклети, а потому годил­ся для проживания в половодье, подступавшему в худшие годы к са­мому полу. Из всего нищенского обихода и немудреного имущества только и гордости было у хозяина, что икона святого великомученика Григория, якобы написанная столичным богомазом с натуры - еще при жизни Распутина. Я видел эту икону и даже держал в руках. Не­сомненно, что это был новодел давностью около полувека, исполнен­ный рукой великолепного мастера. Почти фотографическая тонкость письма просто поражала: отчетливо различались каждая волосинка бороды и радужная оболочка глаз. И тем не менее это было письмо маслом по деревянной доске. «Нравится? - спрашивал меня Виктор Кузнецов. - Городские мне за нее большие деньги предлагали, но я не согласился: святостью не торгуют. А когда угрожать стали - спустил с цепи Казбека». Наивный Виктор. В захолустье своем не понимал он, что уже появились и развелись в стране нелюди, способные продать не то, что святого, а и своих детей и родителей. Не уберег его предан­ный Казбек. В декабрьскую ночь неизвестные убили их всех троих и спалили дом. А где теперь икона - никто не знает. Да никто и не искал. Не только икона, само упоминание, сама память о старце счи­тались опасными и ненужными. По указанию Московских идеологов, местные ревнители атеизма раскатали родовой дом Распутиных в По­кровке, устоявший перед нашествием белых, красными освободите­лями, анархистами Хохрякова, комбедовцами и учениками неполной школы. Но перед указанием Партии не выстоял и развеян в прах, к сожалению односельчан, посещавших развалины в надежде отыскать сувенир на память о знаменитом земляке. Случалось и находили. Но чаще возвращались ни с чем. Об одной такой истории мне рассказы­вал товарищ по лодочной станции. Не поленюсь ее пересказать.

Тюменский бармен Михаил Левшаков, после десятилетней раз­луки, приехал под Новый год погостить к родственникам в родную Покровку, при этом лелея тайную надежду скупить десяток икон ста­ринного письма, чтобы потом с выгодой перепродать ценителям.

Одержимый этой идеей, он шагал по улицам старинного села и мысленно проникал сквозь потемневшие бревенчатые стены, за­ранее намечая возможные объекты коммерции. Во дворе брата его неприветливо встретил угрюмого вида кобелище, впрочем, беспре­пятственно пропустивший Михаила в дом. «Он у нас с норовом, - по­яснил брат, помогая Михаилу раздеваться, - незнакомых в дом впу­скает, а обратно ни за что!» Вечером, сидя за праздничным столом, где у самовара собралось все семейство, Михаил откровенно скучал. Бесшабашного разгула, к которому он успел привыкнуть и надеялся встретить в своей деревне не получалось. «Оскудела земля сибирская, -  думал он глядя на ломящийся от угощений стол. - Измельчал си­биряк, пить не может, а в красном углу вместо икон держит портрет Мальцева. В иной московской квартире больше икон найдешь, чем во всей Покровке. Бесплатно съездил, даже дороги не окупить...»

Налегая на привезенный с собой «Маринер Джин», к которому большинство земляков отнеслись до обидного равнодушно, Миха­ил попытался завести разговор с сидевшим напротив здоровенным розовощеким парнем, в котором с трудом распознал своего племян­ника, некогда тщедушного подростка. Под тонкой белой рубашкой племянника буграми перекатывались мускулы. «Культурист!» - ува­жительно погладил Михаил плечо своего племянника. «Нет, мы дру­гому богу молимся». - отшутился племянник и отвернулся к рядом сидевшей девчонке, влюбленносияющей голубыми глазами. «А все чудотворная! - полез с разъяснениями к Михаилу дедок Степан, по­добный Михаилу любитель выпить, - Как нашел он ее на развалинах Гришкиного дома, так и начал здороветь. Поутру и на сон грядущий он всегда со своей чудотворной. Поясные поклоны кладет и крестить­ся ей научился. У него хорошо получается...»

-  Икона Гришки Распутина! Ей же на черном рынке цены нет! - ударило по мозгам Михаила. В захмелевшей голове горячо завороча­лась жадная мысль: добыть во что бы это ни стало! «А где он хранит ее, знаешь?» - зашептал он на ухо деду Степану. - «Как не знать, -  прошамкал дедок, - в амбаре, в сусеке хранится, чтобы не сперли. Вещь это старинная, по нынешним временам редкая. Молодежь ею сильно интересуется...»

-  Она! Чудотворная! Может XVI век! Если антикварам толкнуть, на пару «Жигулей» хватит! - в воспаленном мозгу Михаила чередо­вались радужные картины с его участием.

Когда после встречи Нового года, и по-тюменски, и по-московски, старики, наконец, угомонились и улеглись, а молодежь отправилась кататься на санях с крутого берега, Михаил, в нетерпении едва одев­шись, выскользнул на двор. Луна сияла, снег серебрился и хрустел под шагами. Замирая от скрежета ржавых дверных петель, Михаил отворил амбар. Внутри было просторно и сухо. Лунный свет через дверной проем падал на крышку старинного мучного ларя. «Сусек!» -  обрадованно екнуло сердце. Воровато оглянувшись, Михаил при­поднял крышку и запустил внутрь руку - она провалилась в пустоту. Зажигалкой он осветил внутренности ларя - кроме ржавой двухпу­довки с раздувшимися чугунными боками внутри ничего не оказа­лось. «Перепрятали!» - отчаялся Михаил и решительно направился к выходу, но на пути наружу возник здоровенный рыжий кобелище, с недвумысленно оскаленными клыками. Весь его внешний вид вну­шал мысль о беспочвенности мирных переговоров. После того, как кобель предупредительно рыкнул, Михаил едва успел захлопнуть дверь перед его носом. Сквозь щели было видно, как кобель поскреб­ся лапами в двери, а потом свернулся возле нее на крылечке. Как ви­димо - до утра. «К большому холоду» - отметил Михаил про себя.

Между тем, новогодний мороз, действительно, все крепчал и у, не надевшего даже шапки, Михаила от холода начинали потрескивать уши и выстукивать зубы. Сквозь стены сарая было слышно как по улицам ходят с гармонью и поют до ужаса неприятные песни: «Ты мороз, мороз, не морозь меня...» С другого конца деревни отклика­лись: «В той степи глухой замерзал ямщик». - «До утра не дотянуть», -  догадался Михаил и начал осматриваться. Привыкшие к темноте, глаза различили в углу на гвозде огромный ямщицкий тулуп - их ни­когда не заносят в избу. Завернувшись в него и подняв воротник, спа­сенный завалился на ворох прошлогодних овчин, согрелся и уснул.

Поутру, разгоряченный после пробежки вокруг усадьбы, обнажен­ный до пояса, племянник привычно забежал в амбар и, выхватив из глубины ларя двухпудовку, и, играя мускулами, стал радостно пере­кидывать ее с руки на руку. Затем, охватив ручку гири широким ко­жаным пояском, захватил его зубами и сделал несколько поясных по­клонов. Только тогда он заметил сидящего на овчинах дядю в тулупе и радушно предложил: «Хочешь попробовать? Рекомендую - она у меня чудотворная, оживляет». И с широкой улыбкой перекрестив­шись гирей, выскочил на двор, чтобы обтереться снегом. Радостный кобель прыгал вокруг него и старался лизнуть в лицо.






Глава двадцать вторая. Экологические повороты




_Если_плачут_северные_люди_-_

_Значит,_скоро_южные_заплачут._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Жадность всегда бывает наказана. Это я уже не о Михаиле, а о нашем экипаже, для которого употребление неразбавленного молока обернулось катастрофой в желудках. Изнеженные городскими мо­лочными продуктами наши желудки взбунтовались против проник­новения в них молока натурального и ненормализованного, со всеми из этого обстоятельства вытекающими. Кораблик наш, хотя и имел в длину десять метров, но, необходимых в дальнем пути, удобств был лишен начисто. Когда Колонтайцу надоело причаливать к берегам по очередной срочной надобности, он заявил, что намерен задержаться на берегу подольше, чтобы заняться лечением наших желудков.

И вот мы стоим на стрелке Туры и Тобола, в ожидании когда Ко­лонтаец приготовит лечебное снадобье из кровохлебки, всем знако­мой травки, произрастающей в изобилии на лугах и по дорожным обочинам. Опознать ее можно по красно-коричневым шишечкам на тоненьких стебелечках, которыми женщины любят украшать букеты. У этой нежной травки оказался развитый древеснистый корень, как у настоящего кустарника. Вот его-то, порубив на кусочки, и варит нам сейчас Колонтаец, уверяя что в их детдоме отваром кровохлебки от поноса всех и всегда вылечивали. Альтернативы у нас нет, и мы с Владимиром терпеливо ждем, когда будет готова красно-коричневая жидкость.

Катер уткнулся носом в берег на самом слиянии рек: с правого борта у него еще Тура, а с левого - уже Тобол. Желтые струи Туры не хотят смешиваться с темными водами Тобола и долго еще текут параллельно, пока не перемешаются и не растворятся одна в другой. То, что Тура впадает в Тобол, а не наоборот - явная географическая несправедливость. В отличие от степного Тобола, сбежавшая с Урала, Тура и полноводнее и судоходна на большом протяжении. Но у гео­графов принято главной рекой считать ту, что длиннее. По этому при­знаку Тобол назначили в старшие, хотя он этого и не заслуживает. В ожидании микстуры, Романов развлекается: время от времени коло­тит по стальной палубе. По всему плесу от этого разносится грохот, и темная вода Тобола, что по левому борту, как бы вскипает: миллионы рыбьих мальков в панике выбрасываются из воды и падают обратно блестящими каплями. По гладкой поверхности реки разбегается рябь, как от дождя. Боже мой! Сколько же их в Тоболе! Совсем рядом, по правому борту, в Туре поверхность воды остается незыблемой - малька в ней нет, или он не из пугливых, что маловероятно. Видимо, рыбья кормовая база Тобола богаче планктоном и бентосом и это по­могает малькам размножаться. Значит, рыбы в старом Тоболе доста­точно. Но рыбачить нам в нем не хочется: всем известна секретная информация о давней аварии на хранилище жидких ядерных отходов на озере Карачай и попадании их в речку Теча, затем в Исеть и Тобол, вплоть до Иртыша и Оби. И хотя прибрежные жители рыбу из зара­женной реки постоянно ели, и воду из нее пили, и бельишко в ней же стирали, и скота поили, никто из облеченных властью и сведущих о катастрофе людей, обеспечить их безопасность и не подумал. Несве­дущие люди продолжали поить из реки скот и купать в ней детишек. Как это отразилось на судьбе поколений пока неизвестно, а если кому и известно, то он не поделится засекреченной от населения инфор­мацией. Во имя спокойствия трудящихся и стабильности обстановки - так решило Политбюро.

Во всяком случае рыбы от этого происшествия в реке меньше не стало. А населения в стране много и ничего ему от радиации не сде­лается. Живут же в окрестностях Семипалатинского ядерного поли­гона казахи - и ничего. Их коровы от радиации лысеют и перестают доиться, а люди продолжают жить и даже размножаться по мере сил. Радиоактивные стада, конечно, можно забить и переработать на кол­басу, чтобы разбавить дозу соей и крахмалом до допустимых преде­лов и скормить уже другим трудящимся, которые в зоне заражения не оказались. Потому, что в нашей стране должны быть все равны перед лицом опасности. И незачем народ напрасно тревожить разговорами о радиации и ее последствиях. Не такое пережили - прочихаются. А мяса и без того не хватает, чтобы его уничтожать, только по той причине, что оно в темноте светится. Несвежее, вот и светится. Со­ветскому человеку, мясом не избалованному, это не страшно. Не это переваривали.

Когда мы причалили катер к мысу, здесь сворачивала работу пере­движная буровая установка. Мы поинтересовались у разведчиков, не нефть ли ли они отыскали. Оказалось, что не нефть. Более того, они ее даже не ищут, а ведут изыскания вдоль трассы будущего гигантского канала Обь-Иртыш - Средняя Азия. Молодой чернявый геолог перед нами даже расхвастался: «Скоро конец вашей дикой природе. Парти­ей грандиозное дело намечается: проложить от Белогорья на Оби, до самого Аральского моря новую рукотворную реку — канал шириной двести пятьдесят и глубиной шестнадцать метров, больше старого Тобола. По нему на расстояние две с половиной тысячи километров обская вода хлынет через Тургайские ворота, по руслу древнего вы­сохшего Узбоя к седому Аралу, чтобы напоить пески. На месте бар­ханов и степей появятся плантации хлопка, рисовые чеки, яблоневые сады. Возрастет благосостояние советского народа - заживем».

«Бред какой-то! - не поверил я. - Гладко было на бумаге, да за­были про овраги, а по ним ходить. Насколько мне известно из геогра­фии, сибирские реки потому и текут на север, что земная поверхность именно в эту сторону понижается. Как же вы контруклон создадите, чтобы заставить воду в гору течь?» - «Нам контруклон и не нужен -  мы насосы поставим и подадим воду на любую высоту, на какую понадобится», - возразил геолог. «На конной тяге», - съиронизиро­вал я. «Почему на конной? - не обиделся геолог. - На электрической. Вдоль трассы канала будет построена цепь насосных станций и элек­трических подстанций. К тому времени наберут проектную мощность Сургутская и Нижневартовская теплоэлекторостанции на попутном нефтяном газе. Насосы закрутит почти даровая электроэнергия». - «Ничего дарового не бывает, - опять не согласился я. - Еще Мен­делеев сказал, что сжигать нефтяной газ, все равно, что топить печь ассигнациями. Пока вы миллионы кубометров земли перелопатите, попутный газ, пожалуй, и кончится. Откуда тогда электроэнергия возьмется?» - «Атомных электростанций вдоль трассы канала на­строим, - не моргнул глазом геолог. - Зато воды для охлаждения ре­актора не понадобится, можно из канала брать, а подогретую обратно в канал. Еще и лучше - зимой замерзать не будет». - «Замечательно, -  восхитился я. - Чистую воду в реакторы, а радиоактивную в канал, для полива сельхозпродукции». «Ну зачем же так утрировать, - по­пробовал обидеться геолог, - так до многого договориться можно. Прорабатываются схемы естественной очистки и фильтрации. К тому же, между нами говоря, иртышская и тобольская вода не такая уж и чистая, чтобы о ней плакаться. Всего в ней хватает и грязи, и радиа­ции».

Интересно в нашей стране получается: на очистку сточных вод де­нег не находится, а на супергигантские проекты, по стоимости срав­нимые с годовым бюджетом всей республики, это, пожалуйста! Това­рищам из ЦК и советским ученым народных денег не бывает жалко - не из своего же кармана. Но в неразберихе, которая всегда таким затеям сопутствует, самим поживиться из госказны разными, очень даже легальными, способами весьма и вполне возможно. А заодно очередное звание, доктора или даже академика, схлопотать, с после­дующими льготами. Вдобавок и медальку Лауреата государственной премии на лацкан повесить. И правительственную дачу получить. И чада свои на службу в МИД или Академию наук пристроить. За такой приятной перспективой экологические горизонты науки в туманной дымке прячутся, вплоть до полной невидимости. А все оставшиеся проблемы - чепуха и мелочи, на которые строителю развитого социа­лизма обращать внимания никогда не стоит. Главное - прокукарекать на заданную тему.

«Вот и выходит, что пока оставшаяся после испарения и естествен­ной фильтрации через грунт, вода до Арала дойдет, она превратится в концентрированный рассол ни для полива, Ни для спасения моря уже не пригодный», - попробовал порассуждать я. «Что вы! - засмеялся геолог. - Как мне известно, для предупреждения потерь от фильтра­ции все дно канала будет выстелено толстой полиэтиленовой плен­кой». - «А вам не кажется, что если эту же полиэтиленовую пленку передать совхозам для парников и теплиц, то полученных от этой операции овощей хватит на всю страну и соседям достанется. Зато никакой экологической катастрофы. Если после извержения вулкана Кракатау во всем мире началось похолодание, то, что с нами будет, когда осушенные торфяники Западной Сибири воспламенятся? Ведь дым от пожарищ застелет весь земной шар и сделает атмосферу не­проницаемой для солнечных лучей. Тогда в Средней Азии вода не нужна будет: в холоде хлопок не растет». «Перестаньте, - отмахнулся от меня геолог, - воду в ступе толочь. Из Москвы дальше видно: если партия решила, что нужен канал, значит, быть ему. И никакие рас­суждения и доводы специалистов нашего уровня не помогут. С высо­ты Кремля - мы букашки». Так сказал нам геолог, сел в кабину своей ПБУ, хлопнул дверью, обдал нас облаком выхлопа и укатил бурить новую скважину.

-  Вот такие и погубят Отечество, - плюнул вслед буровикам Ро­манов. - Построят канал для желтолицых. На обустройство государ­ственной границы средств не хватает, Дальний Восток от китайцев защитить не можем, Даманский им едва не отдали, БАМ достроить не умеем, мяса досыта не едим. А на канал деньги и людские ресурсы на­ходятся, стоит только придумать очередную «стройку коммунизма». Загудит нищета, затрясет лохмотьями: «Даешь!» Пока канал строим, китайцы до Урала докатятся, канал им как раз кстати придется: со Средней Азией водой приторговывать. Они это умеют лучше нас. Из Москвы один только коммунизм виден, а проблемы Сибири не про­сматриваются. Лучше бы за демографией наблюдали, а то рождае­мость в стране совсем упадет и строить канал будет некому.

-  Вот об этом, братан, не волнуйся, - вставил Колонтаец. - В на­шей стране для строительства каналов рабсила всегда найдется. Та же самая, что Беломор построила, Кара-Кумский и Волго-Донской каналы. Срочные рабы - зэки, временные рабы - стройбатовцы и до­бровольные - комсомольцы. Меня же тревожит другое. Если заберут из Оби и Иртыша часть воды, меньше тепла достанется Ледовитому океану, начнется второе оледенение, подвижка на юг зоны вечной мерзлоты. Это приведет к похолоданию и потере части сельскохо­зяйственных угодий. Неизбежное при этом осушение торфяных бо­лот приведет к лесным пожарам, гибели животного и растительного мира, задымлению атмосферы на громадных территориях Обского и Иртышского бассейнов. Непроницаемая для солнца атмосфера будет препятствовать прогреву земли и похолодание продолжится дальше на юг. Плотины на Оби и Иртыше воспрепятствуют не только ходу рыбы на нерест, но и весеннему ледоходу. Огромные массы льда вме­сто того, чтобы уходить за весенней водой на север, будут медленно таять, охлаждать воздух и сдерживать наступление весны. Возникнет цепная реакция: закачанная в канал масса холодной воды с севера по­несет за собой холод в южные области, ухудшая и без того неблаго­приятные условия земледелия. В результате, сельское хозяйство юга Сибири и Северного Казахстана потеряет больше, чем планируется получить дополнительно. И вот я о чем думаю: разобьет человек чу­жое окно - его в тюрьму садят. А разорит природу целого региона - его награждают и садят в Президиум - вершить судьбы. Велики чудеса твои на Руси, Господи. Дай нам счастье не дожить до поворота вспять сибирских рек. Поплыли отсюда, братва, дальше на Север. Там найдем очищение от скверны издержек цивилизации, задумавшей по­губить себя. На нашем Севере, по своей и не по своей воле, всегда со­бирались лучшие и здоровые силы. Может, среди них и нам отыщется место. Отдать носовой! Курс на север, вперед - полный!






ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ЛАГЕРЬ




_В_дорогу_-_живо!_Или_ - _в_гроб_ложись!_

_Да,_выбор_небогатый_перед_нами._

_Нас_обрекли_на_медленную_жизнь._

_Мы_к_ней_для_верности_прикованы_цепями._



_И_если_бы_оковы_разломать_ -

_Тогда_бы_мы_и_горло_перегрызли_

_Тому,_кто_догадался_приковать_

_Нас_узами_цепей_к_хваленой_жизни._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Ночная вахта потому и зовется «собакой», что вахтенному и штур­вальному надо обладать собачьими чутьем и зрением, чтобы вести судно в сплошной тьме среди изменчивых очертаний береговых кро­мок и не вылететь на отмель, не налететь на топляк, не врезаться в яр. Сложное и опасное это дело - ночная проводка судов. Поэтому собачью вахту всегда стоят по двое: чтобы рулевому не задремать и из соображений общей безопасности. Один из ночных вахтенных - всегда сам капитан, значит - Колонтаец. На пару с ним, в порядке очередности, выпало стоять мне. Чтобы не дремать под монотонный стук дизеля и не скучать от безделья, я постарался разговорить Ко­лонтайца и стал расспрашивать о его прошлом, предполагая бурную жизнь и захватывающие приключения. Удалось мне это не сразу: сна­чала Антон отвечал короткими рублеными фразами, словно нехотя, но постепенно разговорился, как это часто бывает между случайными попутчиками, которых судьба свела на краткий миг в купе или каюте, чтобы дать выговориться и излить душу, да и развести в разные сто­роны навсегда и навеки. Утром мы будем в Тобольске - и я выхожу. Запомнилось мне не все, но и того, что осталось, оказалось больше, чем достаточно для одного человека. За давностью дней и событий, услышанным могу поделиться и с вами.

В Москву Миронов прибыл вполне легально, с паспортом и в хорошей одежде, которая, подобно пропуску, помогла открыть ему многие двери. Известно - в Москве встречают по одежке, а провожа­ют... Иной раз и в наручниках. Но Миронова Бог и Компартия на этот раз миловали - наручники отложили на другой срок. На его счастье в приемной ЦК КПСС, куда удалось-таки после долгих мытарств по­пасть Миронову, оказался толковый и добросовестный инструктор у которого хватило терпения до конца выслушать всю Колонтайцеву «Одиссею», начиная с детдома. По счастливому стечению обстоя­тельств, зерна его повести падали на благодатную почву. В недрах ЦК уже давно вызревала идея ликвидировать рудимент хрущевских реформ - Управления охраны общественного порядка облиспол­комов и заменить их, более привычными и послушными Центру, Управлениями внутренних дел МВД. Аргументы к преобразованию систематизировались и накапливались многими отделами ЦК, в том числе и общественной приемной. К тому же, начальник областного управления охраны общественного порядка своей самостоятельно­стью лично вызывал раздражение обкома партии и на него подби­рался компромат, достаточный для его замены на более удобного. Миронов появился как нельзя более кстати. Его выслушивали и запи­сывали не один раз, в разных кабинетах, каждый раз более высокого ранга. Слушали, молчали, не обещали ничего и просили зайти еще раз завтра. Все это время Антон жил в гостинице для колхозников на ВДНХ, питался пирожками и терпеливо ждал решения своей судьбы.

Тем временем, партийная машина неустанно крутилась в задан­ном направлении: раздавались звонки, и шли телефонные перего­воры, из архивов поднимались дела, анализировались судебные ре­шения, запрашивались и составлялись справки. В результате всего выяснилось, что, сын незаконно репрессированного и полностью реабилитированного красного командира, Антон Аркадьевич Миро­нов сам стал жертвой милицейского произвола и судебной ошибки, за которые привлекать уже некого: ответственные давно на пенсии. А пенсионеров тревожить у нас не принято. Да и наказать их уже никак нельзя - законом не предусмотрено. А чтобы и разговор об этом не возникал - обнаружилась серьезная вина самого Миронова: побег из-под стражи и побег из мест заключения. Вот за это наказание должно было неотвратимо последовать.

И никому неважно, что он ни в чем не виновен: бремя ответствен­ности перед Законом полагается нести беспрекословно, а если кто с чем не согласен - может обжаловать в установленном порядке и в установленные сроки. Сумеет заключенный доказать свою невинов­ность - хорошо. Не сумеет - ему же хуже. Однако и суды разных инстанций не промах - своего прошляпившего судью никогда не сда­дут, всегда найдут зацепку, чтобы хотя бы уже отбытый заявителем срок признать обоснованным и законным. Но чтобы судимость была снята, судебная ошибка признана и принесены извинения - такого не помнится. Будь доволен, что унес ноги и не попадайся впредь. Пускай этот человек будет нести по жизни клеймо судимости - это никому неважно. В нашей стране каждый третий такой.

Между тем, на запросы ЦК по поводу личности Миронова ста­ли приходить разноречивые ответы. Управление исправительно-трудовых учреждений сообщило, что гражданин Миронов А. А. в списках заключенных у них не значится, так как он погиб в резуль­тате несчастного случая при задержании во время побега. Химлесхоз подтвердил, что рабочий Вздымщик К. И. Жуков по работе характери­зовался положительно, план перевыполнял, но уволился по собствен­ному желанию и отбыл в неизвестном направлении. Таким образом, факты, изложенные Мироновым, подтверждались.

Прокуратуре поступило строгое указание: в связи с вновь обна­ружившимися обстоятельствами, возбудить уголовное дело по фак­ту гибели заключенного Миронова А. А., во всем разобраться и до­ложить. Там «взяли под козырек» и колесо правосудия завращалось дальше. Во вновь возбужденном деле Миронов фигурировал уже как пострадавший и как главный свидетель, а в роли подследственных оказались начальник колонии и технорук. Власть переменилась. До­кументы Жукова у Миронова отобрали, приобщили к делу и стали думать как поступить с ним самим - к делу не подошьешь и обратно в колонию возвращать нельзя - не выживет, замордуют опера. Вы­ход нашелся: Миронова этапировали в Тюмень, где, без лишних про­волочек, областной суд пересмотрел в сторону смягчения приговор районного суда в отношении Миронова и освободил его от дальней­шего отбытия наказания в колонии, но одновременно, за совершен­ный побег, приговорил гражданина Миронова к трем годам лише­ния свободы условно, с обязательным привлечением осужденного к труду на стройках народного хозяйства областного центра. Это для того, чтобы он всегда был под рукой у прокуратуры и не уклонялся от помощи следствию. Такой гнет - не хуже заключения: чуть, что - заерепенишься или начнешь выпрягаться - тебя обратно за колючку направят.

Так Миронов-Колонтаец не по своей воле стал рабочим треста «Севернефтепромстрой».

Между тем, в колонию, где раньше отбывал наказание Миронов, прибыла бригада облпрокуратуры и первым делом занялась инвен­таризацией в ведомстве технорука. В результате выявилось много интересного: излишки на складе ГСМ, запчастей и особенно бензо­пил. Последнее технорук объяснить ничем не сумел. Эксгумирован­ный труп мнимого Колонтайца в мерзлоте хорошо сохранился и не составило особого труда определить, что характерной татуировки с медведем на его бедрах нет. Зато на запястье левой руки обнаружи­лась наколка в виде жука, по которой кадровик химлесхоза опознал Костю Жукова. Дело приобрело скверный для руководства колонии оборот: по обвинению в умышленном убийстве с целью сокрытия хи­щения государственных средств был арестован технорук, а начальник колонии отстранен от должности до окончания следствия. Что с ними дальше стало - неинтересно. Одно ясно, что из-под тяжелой лапы ЦК ускользнуть не удалось. Заодно с ними уволили на пенсию и началь­ника Управления охраны общественного порядка. Хотя, говорят, де­ловой мужик был.

А Колонтаец, тем временем, честно шоферил в автобазе треста и обрел среди водителей и механиков уважение не одним знанием ма­териальной части но и обстоятельностью суждений, спокойствием и выдержкой. Полученные в институте знания и водительские права, на­конец, пригодились. Уголовное прошлое из него не сквозило и вскоре забылось. Поэтому, когда возник вопрос, кому из водителей доверить новейший автобус-люкс «Икарус», и механик и руководство автоба­зы единогласно решили, что кроме Миронова его доверить некому. Целую зиму красный автобус с лихой надписью на борту «Миннеф­тегазстрой» под управлением Миронова в любую пургу доставлял ра­бочих на трассу. А весной, когда до окончания срока «химии» Антону осталось всего несколько месяцев, в его судьбе произошел очередной вираж.

Начальник автобазы, славный черным шоферским юмором, через секретаря вызвал его в свой прокуренный кабинет и, не глядя в глаза, офицально и сухо сообщил Колонтайцу: «Принято решение в лагерь тебя отправить». - «За что? - охнул и покачнулся от неожиданности Колонтаец. Перед глазами поплыли круги и звезды - такого поворота он не ожидал, - я этого ничем не заслужил!» - «Нам лучше знать - заслужил или нет, - парировал начальник. - Отправим - и все! Куда ты денешься?» Деваться химику, действительно, некуда. Колонтаец повернулся к двери. «Постой, - остановил его властный окрик, - ты не понял - в какой лагерь».

Есть анекдот советского времени: встречаются на платформе двое, пионер и бывший зэк. Зэк спрашивает пацана: «Ты откуда?» - «Из лагеря», - отвечает пацан. «И я из лагеря, - радуется совпадению зэк.

-  А куда?» «К бабе». - отвечает пионер. «Надо же! - удивляется зэк.

-  И я к бабе. А сколько у тебя лет?» «Двенадцать», - отвечает пионер. «А в нашем лагере с такими сроками не было», - уважительно по­думал зэк.

Нечто подобное разыгрывалось и в кабинете начальника автобазы. «В пионерский лагерь тебя направляем, на строительство. Наш трест для детей строителей и нефтяников на Черном море, под Анапой пио­нерлагерь строит. Автобус, и ты с ним, на лето передаются туда. Так, что готовься. А с твоей комендатурой трестом дело уже решено и ула­жено. Мы в тебя верим. Желаю удачи».

Путь до Анапы неблизкий. И пока Икарус Колонтайца туда доби­рается, поговорим о черноморских лагерях того времени.

Так уж случилось, что за годы вынужденного отсутствия Миро­нова, сонно-медвежий Север вдруг ожил, зашумел строительством, загудел буровыми станками и опоясался трубопроводами. Нефтяной бум в Западной Сибири достиг своего апогея. Сургут неожиданно приобрел статус города, за ним вдогонку спешили Мегион, Нижне­вартовск, Нефтеюганск. Молодежь работала, жила и создавала семьи. Как результат, во временных вахтовых поселках вдруг обнаружилось множество бледнолицых ребятишек, которые не успевали загореть и набраться витаминов за короткое северное лето. Встала проблема оздоровления подрастающего поколения будущих нефтяников При­обья. И тогда во всех руководящих умах почти одновременно воз­никла идея строительства южных пионерских лагерей, обязательно на Черном море или, хотя бы, на Азовском. Деньги для этого отпу­скались немеряные и без особого счета - профсоюз все спишет. Схе­ма практиковалась простая: группа предприятий несет затраты по строительству пионерского лагеря, зачастую без проекта и сметы, потом эти капвложения передает отраслевому профсоюзу, который халявные затраты постепенно списывает. И все считалось в порядке вещей - не деньги, а дети наше главное богатство. О них надо думать, а не затраты считать. Так партия нас учит. А профсоюзы - приводной ремень партии. Поэтому жалкие протесты врачей-педиатров по пово­ду тяжелой реадаптации детей Севера, одномоментно перенесенных Аэрофлотом на жаркий юг, и предлагавших строить оздоровительные лагери в более подходящих климатических условиях на юге области, остались неуслышанными. Больше, чем нездоровым детям, к морю хотелось самим чиновникам и начальникам, желательно, чтобы в ко­мандировку за счет треста, два раза в месяц, с целью проверки чего- нибудь.

Начальник треста Холодов, смуглолицый красавец-мужчина с энергией и внешностью сорокалетнего, от общего движения на юга отстать не захотел. Поэтому, когда, молодой и шустрый не по годам, председатель объединенного постройкома профсоюза Овечкин вынес на заседание вопрос о строительстве собственного пионерского лаге­ря в окрестностях родной и знакомой ему Анапы, он даже возражать не стал, но все-таки согласовал вопрос с Главком. На строительство объектов соцкультбыта деньги нашлись и Холодов с Овечкиным вы­ехали в Анапу.

Председатель горисполкома их огорчил: участков для строитель­ства на побережье нет, однако можно заключить договор аренды шко­лы в поселке Сукко, что значит - голубая вода. Школа там небольшая, но если возвести рядом с ней столовую, медпункт с изолятором, игро­теку, спортивную площадку, жилье для персонала лагеря, и склад, с условием, что через десять лет все это перейдет в собственность шко­лы, а зимой будет ею использоваться, то вопрос может разрешить­ся к общей выгоде. Свою близкую выгоду предисполкома вывел из названия треста - Сибнефтепромстрой, которое расшифровал как: «Большие деньги и много стройматериалов». Холодов поторговался и выторговал для себя дополнительное условие, что под два гостевых коттеджика в прибрежной зоне все-таки будет сделан персональный землеотвод, а за это имущество пионерлагеря перейдет в собствен­ность школы не через десять, а через семь лет.

На том стороны и порешили и разошлись в убеждении, что прове­ли друг друга. Председатель исполкома считал, что задаром получит капитальные строения на возведение которых уйдет года три, а Хо­лодов их и возводить не собирался - у него на базе лежали комплек­ты сборно-разборных щитовых домов и каркасно-щитовая столовая «Уралочка», готовые к сборке. Два домика Холодов предназначил для лагеря, а два - на специально отведенную под гостевые коттед­жи площадку. Оба не договаривали. Предисполкома не торопился информировать приезжих северян, что специальным постановлением ЦК КПСС «О защите экологии Черного моря» всякое строительство пионерских лагерей и баз отдыха на побережье запрещено на 10 лет и по этой причине в Краснодарском крае не вводятся в эксплуатацию 18 собственных пионерских лагерей. Холодов же помалкивал, что хорошо об этом постановлении знал и решил действовать наудачу: повезет задействовать пионерлагерь - хорошо. Не повезет - будет ве­ская причина списать и распродать по дешевке все его имущество, в том числе гостевые коттеджи со всем оборудованием и мебелью. На то и надеялись.

Сукко оказалось чудесной черноморской станицей с интернаци­ональным населением из казаков, турецких армян, греков, хохлов, евреев и других кавказцев понемногу. Директор совхоза Волков, хи­тромудрый черноморский казак, пообещал сибирякам всяческое со­действие в отводе земли под коттеджи и попросил за это авансом два километра водопроводных труб и три километра алюминиевого про­вода для прокладки ЛЭП, в том числе и для лагеря. Стороны ударили по рукам и подписали договор о совместной хозяйственной деятель­ности. Работа началась.

Всю зиму из Тюмени в Сукко шли большегрузные машины со стройматериалами. Специально принятый для этого завхоз, из мест­ных, материалы принимал на склад, чтобы весной пустить в дело. По­следними прибыли сборные вагон-дома и столовая. Два домика раз­грузили на отдаленном от лагеря, зато близком к морю, земельном участке и сразу же собрали. Получились свинченные из двух половин уютные двухкомнатные домики с кухней, ванной и санузлом. Под­ключай все коммуникации и живи. Зато те, что разгрузили рядом со школой, так и оставили до приезда специальной строительной брига­ды, которая должна будет обустраивать лагерь вплоть до его откры­тия и заезда детей.

Между тем, строительная бригада собиралась, как говорят, «с бору по сосенке». На распоряжение треста направить для строительства лагеря по три лучших специалиста, начальники стройуправлений от­реагировали, как это всегда бывает, с точностью «до наоборот» - со­брали всех малопригодных на своих объектах, в основном почему-то плотников из числа условно освобожденных - спецконтингента. По­пались между ними и вольные, но опять же или сильнопьющие или в который раз холостые. Когда кадровик, ответственный за комплек­тацию бригады для лагеря, посмотрел кого ему прислали, то схва­тился за голову, но поздно - билеты заказаны. Предполагалось, что и стройкой и бригадой будет руководить завхоз лагеря: подумаешь сложность - не станция перекачки. По прибытию бригады, завхоз, то ли по по собственному недомыслию, то ли, наоборот, в точном со­ответствии с полученными инструкциями, почти всех задействовал на отделке коттеджей и возведении вокруг них глухого трехметро­вого забора, все тщательно построганные доски для которого прибы­ли прямиком из Тобольска. И только после завершения этого этапа, перебросил людей на возведение столовой для лагеря при школе.

Время шло, полученные при отправке командировочные у рабочих кончались, а новых денег никто и не думал высылать из-за неразбери­хи. Лагерь в тресте числился объектом неплановым и финансирова­ние на него не открывалось. Не планировались ни командировочные, ни фонд зарплаты, как не было и сметы на объект и, из-за отсутствия прораба, не оформлялись наряды на оплату. В то же время, деньги у треста были, но никто не знал на каком основании работу оплачивать. Продлить командировки трест тоже не мог, так как рабочие числи­лись в разных стройуправлениях, прибыли в Сукко со всего севера и перед своими бухгалтериями по истекшим командировкам не отчита­лись. Со всеми вопросами по оплате, рабочие обращались к завхозу, тот обещал связаться с трестом и все решить, но ничего не двигалось. Голодный рабочий - не работник. И давно бы уже мужики этот юж­ный объект бросили, будь у них деньги на обратный билет. Но их-то и не было: безнадега и тоска зеленая, хоть вой.

Овечкин о реальной обстановке на объекте, примерно, догадывал­ся и ответственность перед членами профсоюза за обещанное чув­ствовал. Поэтому, давая наставления на дорогу Миронову, он снабдил его деньгами на телеграммы и телефонные переговоры, чтобы Антон Аркадьевич профком обо всем подробно и ежедневно информировал: до обещанного открытия лагеря оставался какой-то месяц, и путевки детям уже распределялись. Еще он завел Миронова к главному инже­неру треста, технарю и работяге, не в пример управляющему, кото­рый в этот день как раз находился в отлучке на одной из пусковых стан­ций. Немало повидавший людей, главный сразу раскусил, что перед ним не обычный работяга-водитель, а личность сильная и грамотная. «Там, в лагере, у нас всеми делами завхоз заправляет. По его отчетам, дела у него идут как положено по графику. Только я в этом сильно со­мневаюсь, а самому убедиться некогда - плановые объекты не отпуска­ют. Поэтому, как приедешь, разберись во всем и сообщи нам. Если что - принимай бригадирство на себя и вызывай прораба - мы подберем толкового», - наставлял его на дорогу главный. «Чтобы веселей рабо­талось, мы думаем для рабочих прямо в лагере питание организовать. Пищеблок там готов, поваров вышлем. Нынче, говорят, на Кубани с картошкой напряженка, так мы с ОРСом договорились: загрузим тебе мешков пять - чего автобус порожним гнать», - поддакивал Овечкин. «Загадят автобус», - поморщился Миронов, но промолчал, и удачно.

Поверх картошки в автобус нагрузили еще горны, барабаны, от­рядные флажки и пионерскую форму, чтобы к заезду все было в нали­чии. На доске объявлений треста пламенела информация, что отправ­ка детей состоится 14-го июня. В объединенном профкоме твердо надеялись, что все именно так и будет и распределяли путевки. И ав­тобус «Икарус» с надписью «Миннефтегазстрой» на борту и знаком «Дети» на лобовом стекле срочно отправился в Анапу и Сукко.

Когда Миронов добрался до места назначения, оказалось, что в лагере забастовка, и никто из командированных на строительстве не работает. Сначала к автобусу сбежались все, в надежде, что приехало начальство и привезло зарплату и командировочные. Но обнаружив в нем одного только пропыленного водителя и пионерскую атрибути­ку, снова разбрелись: кто лежать в тени, кто загорать на солнце, а кто спать в вагончике. В вагончик к двум таким любителям вздремнуть в дневное время - молодым хохлам Остапу и Богдану, определился на жительство и Миронов. Одного взгляда на соседей Колонтайцу хва­тило, чтобы понять, что перед ним такие же как и он сам, условно освобожденные «химики», которым надо представиться по форме, внушительно и ненавязчиво, но чтобы произвести впечатление. Ски­нув одежду, он растянулся на матраце в одних плавках. Татуировка на бедре Колонтайца, в результате негласного изучения, на «химиков» произвела впечатление такое же, как маршальская звезда - на ефрей­тора. Теперь, когда ранги сторон выяснились, Колонтаец (так он им представился), потребовал доложить обстановку.

В ходе «базара» выяснилось, что на объекте почти все «химики», кроме шофера грузовика Васьки и трех плотников, которые держатся отдельно, но «голодную» забастовку поддерживают. Голодную пото­му, что деньги, взятые с собой, у всех в бригаде кончаются, питаться из магазина не по карману, а в дешевую совхозную столовую, жад­ный директор совхоза Волков распорядился приезжих не пускать, на том основании, что обеды для своих рабочих дотируются из совхоз­ной кассы и на приезжих дотация не распространяется, поскольку и школа и лагерь при ней - объекты не совхозные. И вообще, по его мнению, - с сибирскими деньгами на южную дотацию расчитывать стыдно. А голодать, выходило, можно. Будто сибиряки не советские люди. Завхоз же, вместо того, чтобы решать общие вопросы, занима­ется своими - смотрит чего бы стырить со строительства для своего хозяйства. И если все работники с этого лагеря до сих пор «не подо­рвали», то лишь потому, что ни документов, ни денег на дорогу нет, а спецкомендатура для «химиков» наоборот - имеется и не дремлет.

Знакомство с объектом также не внушило оптимизма: в корпусе будущей столовой кроме стен и крыши ничего не было. Оборудова­ние, сваленное в кучу, пылилось в ожидании заливки полов и монта­жа проводки. Моечные ванны и раковины томились без водопровода. А неподшитые к балкам потолочные плиты лежали штабелем в углу и не мешали воробьям свободно навещать свои гнезда под крышей и гадить оттуда на груду обеденных столов и стульев. «Цемента нет, пе­ска и щебенки тоже - потому и полы не залиты, - радостно сообщил завхоз, на всякий случай, так как не знал истинного статуса вновь прибывшего. - Цемент зимой от сырости затвердел - его и выброси­ли. А с песком у нас здесь проблемы. Щебенку доставлять - самосвал надо. Тоже проблема». - «У тебя, я вижу, одна проблема - пристрой к своему дому. Сознавайся - цемент туда ушел? - напер на завхоза Ко­лонтаец. «Я вам не подотчетен, - заверещал в испуге завхоз. - Меня Холодов лично нанимал - ему и отчитаюсь». И незаметно, как гово­рят «химики», слинял. То есть исчез.

«А электроснабжение здесь имеется?» - поинтересовался Колонтаец у Остапа, по профессии - электросварщика. «То е, то нема. Про­вод нам со школы кинули тоненький - говорят больше нельзя. Когда я аппарат врубаю - изоляция греется. Если электроплиту включить - провод погорит к бисовой матери», - пояснил Остап. «А если всего одну конфорку включить - выдержит?» - поинтересовался Колонта­ец. «Може две выдержит, а може нет», - заверил Остап, пытаясь до­гадаться куда он клонит. «Тогда подключайте немедленно, - скоман­довал Колонтаец. - И вымойте большую кастрюлю под картошку. А я пока поразбираюсь что к чему. Общий сходняк в семь вечера».

Оказанное ему в тресте доверие Колонтаец расценил как шанс от­личиться, смыть пятно судимости и вернуться в нормальную жизнь. А потому старался изо всех сил. Рассудив, что водитель грузовик без присмотра не бросит, Колонтаец взял курс к автомобилю, из-за ко­торого доносились всхлипывания баяна. Так и оказалось: Василий примостился в его тени на камушке и лениво мучил меха новенького баяна. По зеленым солдатским брюкам каждый бы догадался, что Ва­сек из демобилизованных нынешней весной. «Подъем! - скомандовал Колонтаец. - А не знаешь ли ты, солдат, где здесь хорошей селедки взять?» - «Зачем селедки - лучше свежей барабульки купить. Я знаю, где дешевая - возле рыбозавода, - мигом отозвался Васек. - Только завхоз мне без его ведома отлучаться не позволяет. Бывает по цело­му дню скучаю без дела». - «Поехали, - позвал Колонтаец, - больше скучать не придется».

По открытой к морю долине речки Ак-Су змеится между зеленых гор пыльная дорога на Анапу. Вокруг нее в несколько рядов, време­нами заползая на склоны гор - белые каменные дома, в окружении виноградников и с обязательными винными погребами за высоки­ми воротами усадьбы. Под окнами цветы, а на дороге беспризорные куры и тишина от жары. Это поселок Сукко, посредине которого при школе сибиряки пытаются, на смех этим самым курам, возвести ла­герь одыха для северных детишек. А там, где долина обрывается ка­менистым пляжем у Черного моря за узорчатой оградой возвышаются белоснежные этажи пансионата МГУ и Министерства просвещения СССР - «Голубая долина». Если свернуть по дороге налево от него, то попадете на рыбозавод, если направо - то через Варваровку и пере­вал в Анапу. Все это Колонтаец узнал от словоохотливого Василия по дороге. В кустах возле рыбозавода, свежекопченую барабульку у частников им удалось купить и на самом деле великолепную и в Сук­ко они возвращались как на крыльях. Недалеко от въезда в поселок, за первыми домами, наперерез их машине кинулась курица-камикадзе, занявшая свою позицию в ожидании транспорта для самоубийства еще с раннего утра, после оскорбления нанесенного ей родным пету­хом, который оставив пеструшку без внимания, отправился топтать соседских куриц-блондинок. Однако автомашина не топчет, а давит, поэтому произошло то, что должно было случиться: колесо переехало глупую голову пеструшки, хотя Василий и нажал поспешно на тор­моза. В отчаянии выскочив из кабины, он поднял из пыли ее без­дыханное тело и на секунду задумался, не пустить ли ее на суп для всей бригады, как из тени палисадника выступила помятая личность с запахом изо рта и следами вчерашнего веселья на лице. Личность кач­нулась на нетвердых ногах и вцепилась в погибшую курицу: «Отдай, а то хуже будет!» - «Бери, коли твоя, - с легкостью согласился Васи­лий. - Да не попади сам под проходящий транспорт». Сказал, хлоп­нул дверкой и укатил, как не бывало. А местный пьяница Митрохин остался качаться среди улицы с куриной тушкой в вытянутой руке, пытаясь сообразить что ему с ней теперь делать. И уже совсем хотел ее бросить в густые заросли палисадника, как калитка ближайшего дома распахнулась и оттуда фурией вылетела черная, как туча, хо­зяйка, чтобы разразиться бранью на всю улицу, с громкостью и высо­той тембра доступными только армянкам: «Люди! Люди! Сбегайтесь, смотрите, как средь белого дня убивают! Я видела, я догадывалась, я знала, что он убьет, ее мою любимицу, мою лапочку, мою хохлаточку. Ой горе мне!» На истошные вопли стали сбегаться соседи. Наличие свидетелей приободрило хозяйку, она вцепилась в руку, обомлевшего от неожиданности, негодяя и вместе с курицей подняла ее кверху, как флаг. «Я все видела - я наблюдала, - продолжала она голосить что есть мочи, - как этот изверг с утра припрятался у ворот в засаде. Ждал в крапиве, когда моя кровиночка из ворот покажется. Дождался, прыг - и каменюкой, ее, каменюкой по головке, раз за разом, пока не убил до смерти. Как его, убийцу, земля носит!»

Участковый, как специально, оказавшийся поблизости, издалека расслышал, что на вверенном ему участке произошло убийство, и по­спешил на место происшествия, чтобы, к удовольствию толпы, задер­жать преступника с поличным.

Часа через два удрученный Митрохин появился в расположении лагеря и нашел Василия. «Участковый меня за курицу к суду при­влечь грозится, - посетовал он. - Выручайте, подтвердите, что вы курицу случайно переехали. А не то мне в этом селе не жить - со­седей стыдно». - «Вот и хорошо. - успокоил его Василий. - Раньше сядешь - раньше выйдешь, зато человеком станешь. Не надо было у нас клушку отбирать. А я в свидетели не спешу - ни к чему мне. Одни пустые хлопоты. Вот если бы ведро вина - оно смогло бы помочь разобраться».

Митрохин, хотя был и выпивоха, но всегда вино пил свое, соб­ственной выделки. Поэтому перед Васькиным напором сдался и ве­дро кислого вина выставил. Но Колонтаец его немедленно реквизи­ровал, до вечера, когда все соберутся. Ждать оставалось уже недолго: картошка с укропом закипала на плите.

До ужина, Колонтаец произнес перед собравшимися зажигатель­ную речь об оказанном им доверии, которое «за подло» не оправдать, о бледных северных детях, жаждущих фруктов и солнца, о собствен­ном детдомовском детстве, в котором чужие люди не дали ему по­гибнуть, о пионерском прошлом каждого и детишках, которые у большинства присутствующих, хотя и далеко, но имеются и кто-то другой, вместо присутствующих в зале, о них сейчас заботится. А по­тому, лагерь должен быть запущен и сдан в установленный срок. От­ныне, до приезда прораба, вся власть на стройке переходит к нему, завхоз остается при складе, рабочий день: с семи утра, до семи вече­ра. Голодовка отменяется и вопрос питания будет решен на сколько позволят финансы. Все вопросы и предложения после еды. Поляна накрыта и прошу к столам». Речь Колонтайца, подкрепленная вином и картошкой с копченой рыбой, имела безусловный успех и власть завхоза рухнула в одночасье. Полубезделье, в общем-то, нормаль­ному рабочему люду наскучило и посыпались предложения. Сан Саныч, народный изобретатель, отбывавший за нетрудовые доходы - подпольное изготовление из бросовых отходов полиэтилена вели­колепных кружевных скатертей и салфеток, и на этот раз отличился: предложил полы в обеденном зале и подсобных помещениях столо­вой не заливать, а настелить деревянные, под линолеум. На вопрос, где взять доски, плотники заявили, что на коттеджах досок от забора и построек осталось хоть пруд пруди. И что завхоз их давно списал и прячет для себя. И, чтобы досадить хапуге завхозу, они готовы ехать за досками хоть сейчас, пока завхоз дремлет. Так и сделали: прямо от столовой Васькин грузовик в сопровождении автобуса со всей бри­гадой отправился в сторону коттеджей. В автобусе заливался баян и нетрезвые голоса выводили: «Славное море, священный Байкал...» В Сукко решили: гуляют «химики».

Наутро, припоздавший завхоз удивился почти готовой под настил древесно-стружечной плиты обрешетке полов. Пришлось, скрипя зубами, выдавать со склада плиты и олифу. Под руководством Сан-Саныча плиту олифили, не дожидаясь, когда подсохнет, ложили про­питанной стороной на обрешетку, прибивали и пропитывали с наруж­ной стороны. Столовая наполнилась запахом подсолнечного масла, который напомнил, что пора обедать. Но Колонтаец с горизонта ис­чез, и это вызывало в бригаде тревогу.

Тем временем Колонтаец не прохлаждался, а ездил в Анапу, что­бы связаться через «межгород» с трестом. Переговорить по телефону удалось только с профкомом, а управляющему трестом Колонтаец послал телеграмму, с требованием направить прораба с деньгами и материалами, а также специалиста по торговой технике. На обратном пути из Анапы, Колонтаец на своем великолепном «Икарусе» завер­нул в пансионат «Голубая долина», где легко договорился о ежеднев­ных обедах в столовой пансионата для четырнадцати тюменских ин­женеров. И даже внес задаток - все свои наличные деньги. Остальные предстояло заработать на Васькиной машине, которую Колонтаец за­думал пустить под частный извоз с помощью Митрохина.

«Братва! - обратился к бригаде Колонтаец. - Обедать будем в пан­сионате МГУ. Публика там особая - профессура. За блатные выходки нас оттуда попрут со страшной силой. Поэтому держитесь, не забы­вайте, что вы инженеры-интеллигенты, правда, из Сибири, правда - геологи. Но очень культурные и обходительные. Помните, что другой столовой поблизости нет и если что - насидитесь голодом». Повто­рять не пришлось - всем хотелось культурной жизни и общения. Еха­ли ребята в Сукко работать, но никто не забыл, что в курортную зону и к морю. Поэтому одеждой все запаслись соответствующей. Когда через час они, побритые и причесанные, вышли к автобусу, о том, что это строители, никто бы не догадался. Да если разобраться в их биографиях поглубже, почти каждый из них, за исключением Васят­ки и Валерки Хама, в прошлом был интеллигентным человеком: кто бухгалтером, а кто даже и учителем. Красавец Богдан, например, был во Львове мастером смены на обувной фабрике. Чтобы не оставаться после ночной смены, для сдачи ОТК изготовленной за ночь обуви, он придумал вырезать из резины штампик: «Первый сорт, ОТК» и про­штамповать им все ночные изделия. Доброжелатели донесли, обман раскрылся и Богдана осудили. Остальные были такие же.

В мае в долине Сукко не жарко: с непрогретого еще моря тянет холодной сыростью. Дамам особенно зябко по ночам: в пансионате давно не топят. Для согрева хорошо бы в постель чего-нибудь горяче­го и твердого, как мужское тело. Однако с мужчинами в пансионате проблемы: в мае путевки в «Голубую долину» дают контингенту по­проще, и мужчин между ними не встречается. Поэтому отдыхающие изнывают от обманутых курортных надежд под завывание принуди­тельной радиотрансляции: «А мне опять приснился крокодил зеленый, зеленый-презеленый, как моя тоска». В общем - правильно и соответ­ственно обстановке. И вдруг, в ворота вкатывает красный сверкаю­щий «Икарус» с надписью во весь борт: «Миннефтегазстрой». А из него весело вываливают четырнадцать великолепных самцов, чтобы проследовать в столовую, где для них отдельно готовят и накрывают. Послеобеденный сон по этому случаю у очень многих дам прервался, чтобы дать начало бессоннице. К окончанию обеденной процедуры, поблизости от столовой уже паслась небольшая стайка отдыхающих, между которых распространился слух, что привилегированные не­фтяники живут в коттеджах в горах и приезжают только обедать.

Работяги же наслаждались чистотой, уютом и вкусным обедом, а потому ни о чем не думали. После трапезы, у выхода из столовой, Миронов увидел женщину с гитарой. Он давно не держал в руках ин­струмента и ему захотелось себя попробовать: не отвык ли. Дама ему разрешила, и Антон тронул струны:

«Мы по жизни идем, по дороге теряя
Своих лучших друзей и любимых своих -
Тех, что сердцем своим нас в пути согревает -
Их забыть не дано. Эта песня о них.
Я сегодня хожу от удачи шальная -
Мне его средь толпы удалось разглядеть.
Я чужую любовь на себя примеряю,
Но чужую судьбу на плечо не надеть».

«Как грустно и прекрасно Вы поете. Вас хочется слушать и слу­шать. - похвалила дама. - А у нас вечерами после семи танцы - без мужчин бывает скучновато, и вы все могли бы принять в них уча­стие». - «Мы подумаем», - пообещал Миронов.

Управляющий трестом на телеграмме Миронова написал красной пастой: Рещиковой - подобрать кандидатуру прораба и подготовить приказ о командировке, Силину - обеспечить снабжение, Овечкину - контроль и ежедневный доклад. Красная паста означала высшую степень недовольства шефа ходом дел и возможные репрессии в виде перевода из аппарата треста в периферийное СМУ, куда-нибудь на Демьянку. Людмила Ивановна Рещикова, начальник отдела кадров, от распоряжения шефа пришла в крайнюю озабоченность - посылать некого: близятся отпуска, у людей путевки, билеты и прочее. На удачу подвернулся Олег Тучин - молодой специалист, инженер и начальник отдела. «Куда еще лучше! - убеждала она Овечкина. - Там пробой­ный мужик нужен, если хотите задействовать лагерь и ездить к морю в командировки». Холодов кандидатуру без лишних слов утвердил: раз Овечкину кандидат подходит, то с него самого и спрос, если, что. А управляющему - введут лагерь - хорошо, не введут - виновные найдутся.

Начальник производственно-технической конторы по комплекта­ции - Силин в снабжении проработал всю жизнь и усвоил правило, что главное для выживания - это вовремя и правильно доложить о ис­полнении, а если недоисполнил или исполнил не то и не так, то время и жизнь все по местам расставит, глядишь - и утрясется само собой. Поэтому, на приказ отгрузить материалы для стройки, он поступил мудро: поскреб по полкам складов и, с грехом пополам, загрузил одну машину. Зная нрав Холодова, Силин не рискнул докладывать, что от­гружать больше нечего и перестраховался по-своему: еще один Ка­маз загрузил песком, а другой цементом и битумом. Зачем в Сукко битум, Силин не знал и никто его ему не заказывал. Просто другого ничего на складах в этот момент не имелось, а битумом УПТК зато­варилось «под завязку» и Силин решил разгрузиться от неликвидов. Зато управляющему удалось доложить: три большегрузных Камаза пошли на Сукко. Но уточнять, что повезли через всю страну и песок и битум, которые в конце пути станут золотыми, не стал из скромно­сти. Зато вопрос снабжения с контроля временно сняли ко всеобщему удовольствию.

Председатель постройкома Овечкин, наверное, один-единственный из всего треста на совесть старался открыть лагерь. И не из одной вну­тренней порядочности, но и в преддверии грядущих перевыборов объ­единенного постройкома, на которых открытие летнего лагеря отды­ха планировалось поставить в заслугу. Именно ему удалось добиться средне-сдельной оплаты для рабочих, занятых в пионерском лагере, и высылки аванса за текущий месяц. А из кассы профкома на подотчет Тучина была выдана крупная сумма на непредвиденные расходы, ка­кие случатся. С наказом - ни денег, ни себя не жалеть, а лагерь открыть. Дети ждут поездки к морю и обмануть их ожиданий нельзя.

У управляющего трестом на счет лагеря имелись свои виды и ожидания, у профкома - ожидание командировок на побережье за профсоюзный счет, у прекрасной половины треста - предчувствие совмещения своего очередного отпуска с работой в любой лагерной должности, какая отыщется. Хотя бы и начальника лагеря или касте­лянши - неважно. Лишь бы поближе к морю.

В мае море даже в Сукко еще холодное и на пляже не погреешь­ся. Остаются танцы. Вечером в танцзале пансионата кино и танцы. Сибиряки на них не последние люди. Даже пожилые, по курортным меркам, Сан Саныч и Миронов не страдают от невнимания. Одному Хаму в посещении танцев отказано, как фигуре для интеллигентных знакомств бесперспективной из-за синих от наколок пальцев и осо­бой манеры поведения, для просвещенного общества неприемлемой. Зато красавец Богдан, в обращении с дамами по-южному мягкий и обаятельный, в фаворе и сумел вскружить голову москвичке того воз­раста, в котором каждое новое знакомство с мужчиной кажется зна­чительным и последним, после которого жизнь кончается. Меж ними было все, что случается с одинокими на курортах: знойные объятия, поцелуи, страсть, заверения в любви и окончание срока путевки и оче­редного отпуска у Аллы Алексеевны. И вот тогда, в танцзале состоял­ся тот роковой разговор, после которого дальнейшее общение наших строителей и столичной научной элиты стало невозможным. «Богдан, - предложила Алла Алексеевна, - у меня путевка кончается. Бросай все - поедем со мной в Москву». На такие слова женщина не вдруг ре­шилась. В ее возрасте так круто не поворачивают. Ошибиться - зна­чит, многим рискнуть, в том числе и карьерой и репутацией. Но вот решилась и предложила. Богдан, такого поворота событий никак не ожидавший, на время опешил и не сразу нашелся с ответом. Наконец, он неуверенно пробормотал: «Так у меня же срок не вышел». Богдан, конечно, имел в виду не путевку, а более строгий срок, но дама его не поняла, да и не могла понять: «Бог с ней, с путевкой - их еще много будет, а счастье одно. Поедем!» Тут до Богдана дошло, что Алла до сих пор не догадывается, что имеет дело с партнером, которого не только, что в Москву, а на сто километров к ней подпускать не по­ложено. Но, будучи в глубине души джентльменом, пожалел ее про­стоту и постарался спустить пар постепенно: «Алла, пойми, не могу я в Москву - я же «химик»!» - «Ну и что, что «химик», - не поняла и заупрямилась Алла Алексеевна. - _Я_ договорюсь с кафедрой химии, трудоустроим тебя на первое время, пока не определишься...». - «Да я не такой «химик», как ты думаешь, а условно освобожденный из мест заключения на стройки большой «химии». Реакцию Аллы Алексеев­ны я пересказать не берусь: было все: и обморок и истерика и вызов врачей. Танцы, конечно, прекратились, для отдыхающих - на время, для сибирских лагерников - насовсем. Администрация пансионата, наконец, разобралась, кого она прикормила и на другой день в обедах посторонним мягко отказала. Впрочем, и оплата за обеды закончи­лась. Бригада опять переключилась на одну картошку, которой тоже подходил конец. Настроение портилось, что немедленно сказалось на работе. Одного авторитета Колонтайца, не подкрепленного хорошим питанием, оказалось недостаточно. И хотя работа продвигалась, но впереди маячил технический рубеж, преодолеть который собственны­ми силами казалось невозможно: полное отсутствие водоснабжения и линии электропередачи на столовую. На счастье, прилетел Тучин, и все переменилось. Тучин привез с собой двух девчонок-поварих и приказ о своем назначении начальником участка.

Первое, что сделал новый прораб - потребовал от завхоза отчет: куда он подевал водопроводные трубы. Оказалось, что по недосмо­тру завхоза и оплошности водителя их разгрузили в совхозе, директор которого распоряжается ими как своими и забрать их оттуда, якобы, нет никакой возможности. «Это для тебя нет никакой возможности, - констатировал Тучин, - потому что ты здесь живешь и не хочешь с земляком ссориться. Мол, тюменцы приедут и уедут, а тебе здесь и дальше жить. Давай сюда документы, пойдем к директору».

Поймать Волкова в кабинете оказалось сложно: деятельный ди­ректор предпочитал разъездной стиль работы. Когда же его удалось застать за столом и предъявить документы на трубы, оскорбился, по­краснел и только что не затопал ногами: «Нема у меня никаких труб - все давно порезали на водопроводы сельчанам. Ступайте, не мешайте работать, идите, идите...» И замахал руками на дверь. «Не понял, - и не подумал подняться со стула Тучин, - куда мне идти: в ОБХСС или прокуратуру, или сразу в крайком? Так это мы разом - деваться нам некуда, кроме как обратно в Сибирь. А Вы к нам на исправление не желаете? Можем организовать персональный вызов и место на на­рах». Завхоз от такой наглости приезжего дрожал и обливался потом: нельзя так с хозяином, потом плохо будет - отыграется. Но на дирек­тора уверенность прораба подействовала как холодный душ: «Заби­райте ваши трубы, но к совхозной магистрали я вам подключиться не дам - у меня в ней давление слабое, своим не хватает». Быстро забыл директор, что и совхозная магистраль из тюменских, бесплатно до­ставшихся, труб сварена. «Это другой вопрос, - отмахнулся Волков.

-  Вас не касается, о чем мы с Холодовым меж собой сговорились. А в договоре про подключение к насосной ничего не сказано». - «Мое дело летний водопровод протянуть, а с подключением к сети другие займутся, повыше должностью», - заключил Тучин и решил сооб­щить об упущении в договоре тресту - пусть исправляют.

Тучин с Колонтайцем встретились вечером, на собрании. Оба узна­ли друг друга, но не подали вида - незачем афишировать знакомство, может помешать в работе. К этому времени, Тучин успел положи­тельно оценить проделанное до него и начал свое выступление с бла­годарности коллективу, затем перешел к задачам на завтра и закончил тем, что объявил Миронова своим заместителем. Чем сразу вызвал к себе доверие. У нашего начальства обычно ведь как принято: все, что сделано предшественником - нехорошо и неправильно. А все, что со­творил сам - однозначно верно, как библия. И все сомнения - ересь, достойная инквизиции. Миронов же еще не успел испортиться - и это нравилось. А Тучин аванс всем привез. С таким можно работать - не подставит. Нового начальника засыпали вопросами. Остап засомне­вался, как он будет сваривать трубопровод, если сварочный кабель короткий, а аппарат подключать вдоль трассы не к чему. Снова вы­ручил Сан Саныч: предложил все стыки труб варить на одном месте, а образовавшуюся плеть подтягивать грузовиком вдоль всей трассы как веревку до самого места подключения, благо, что трасса прямая. На следующий день, метод Сан Саныча испробовали - и получилось. Осталось решить с энергоснабжением пищеблока.

В районных электрических сетях на Тучина взглянули как на без­умца: поселок Сукко, из-за малой мощности силового трансформа­тора, по электроснабжению давно на голодном пайке и ни о какой дополнительной нагрузке не приходится даже думать - сгорит под­станция. Впрочем, доброжелательный начальник электросетей посо­ветовал: «Можно подключиться от подстанции пансионата, если по­ставить десяток опор для воздушной линии». - «Хорошенькое дело! -  огорчился Тучин. - А где мне здесь взять эти опоры?» - «У нас есть, можем сменять на что-нибудь», - предложил начальник электросе­тей. «Да у меня и нет ничего, кроме битума», - буркнул Тучин и по­вернулся, чтобы уйти. «И много у вас битума?» - оживился электрик (ему как раз нужен был битум для ремонта мягкой кровли цехов). «Да целый Камаз утром пришел, еще не разгрузили», - насторожился Тучин. «Выгружайте к нам, а мы за это протянем к лагерю линию. Завтра и начнем», - начальник электросети задумал разом убить двух зайцев: и получить битум, и перед райкомом отчитаться по подаче в поселок недостающей электрической мощности.

Тучину ничего не оставалось, кроме как согласиться: битум ему не нужен был в принципе, не то что песок, из которого уже замешивали бетон для полов.

На следующий вечер, когда обессилевший за день, Тучин уже спал мертвым сном, завхоз звонил на квартиру Холодова - докладывал, что и водопровод монтируется и линию электропередачи тянут, чего доброго еще и сдадут лагерь. «Сдадут, так сдадут», - ответил Холо­дов и задумался: как это он просмотрел организаторские способности молодого инженера Тучина и не нашел ему лучшего применения. Но думал об этом он недолго: позвонил приятель из Главка и завел раз­говор о футболе.

После решения вопроса с электроснабжением, наступила пора монтажа оборудования пищеблока. Посовещавшись, решили, что те­пловым и механическим оборудованием займется Миронов. Смонти­ровать и запустить холодильники, без которых пищеблок не открыть, взялся Валерка Хам, из-за драки и ареста, чуть-чуть не дотянувший до окончания профтехучилища холодильщиков при мясокомбинате. Специнструмент для него удалось на время арендовать в «Сельхоз­технике». Валерка принял инструмент с трепетом, как благословение, и весь погрузился в пуско-наладку и монтаж. Электрики из сетей не подвели - дали ток, и у Миронова закрутились универсальные при­воды, картофелечистка, запарили котлы и кипятильники и задымила, обгорая от смазки, шестиконфорочная электроплита. Можно было пойти посмотреть, как дела у Валерки. Валерка, вчерашний Хам, си­дел на ящике возле холодильного агрегата низкотемпературной каме­ры, смотрел как покрываются инеем медные трубки и, не поверите, плакал крупными детскими слезами. «Получилось! - делился он ра­достью с Колонтайцем. - Не забыл науки, сам сделал. Понимаешь, в первый раз сам - и сделал!» Подошел Тучин и тоже похвалил парня: «Ты, конечно, молодец, но проверь все как следует. Если не подве­дешь - оставим в лагере на весь сезон, за оборудованием присматри­вать». Валерка кивал головой, соглашался и тер огромными кулаками глаза: впервые он оказался кому-то нужен.

Девчонки-поварешки Надя и Люба старались на кухне изо всех сил, чтобы вовремя накормить прожорливых строителей. Запахи кух­ни мешались с ароматами краски и свежего линолеума и дурманили молодые головы. Вечерами никому не спалось, и Васькин баян дале­ко слышался по поселку.

Умные хохлы, Остап и Богдан, умудрились выписать изо Львова своих жен. Те сняли квартиру в поселке и Богдан с Остапом вечера­ми пропадали там. Море помаленьку прогревалось и особо отчаянные пробовали купаться. Местные пока еще с опаской щупали воду и с интересом рассматривали голые тела сибиряков, которым холодная вода как бы ни по чем. Не берусь судить, какими особенностями фи­гуры отличился на пляже плотник из Урая, по прозвищу Муму, но однажды вечером на посиделки к столовой лагеря пришла местная дама, поговорила с ним в сторонке и увела к себе, якобы стеклить окошко. Больше в вагончике Муму не видели - прижился у хозяйки. Жизнь засверкала радугой.

Однажды утром, рейсовым самолетом в аэропорт Анапы прибыла начальник лагеря - степенная дама лет сорока, кандидат наук Ната­лья Петровна Плотникова, в сопровождении свиты из персонала бу­дущего лагеря: шеф-повара, кастелянши, медработника, кладовщика-экспедитора - молодых симпатичных женщин, настроенных больше на собственный отдых, чем на воспитание и оздоровление чужих де­тей. Все они получили назначение в южный лагерь по чьей-нибудь важной протекции, и задирали нос друг перед другом. Назначение кастеляншей считалось более престижным, чем медработником или даже начальником лагеря, которым, по их занятости в лагере, вре­мени на развлечения у моря почти не оставалось. Или не должно было оставаться. Колонтаец встретил их на своем красном «Икарусе» и всю дорогу до Сукко докладывал о состоянии дел. По его словам выходило, что если бы не затруднения с водой и канализацией, то лагерь к предъявлению рабочей комиссии можно считать готовым. Наталья Петровна такой проблемы, как водоснабжение, для себя не ожидала: Овечкин убеждал ее, что на месте все готово к открытию. А здесь, вместо торжественного подъема флага и банкета - отсутствие машины для вывоза нечистот. Даже расстроилась Наталья Петровна, но отступать некуда: назвалась груздем - полезай в кузов. Другим неприятным для Натальи Петровны открытием стало то, что почти все рабочие в лагере - «химики». «Это ужасно. Как вы только с ними управляетесь!» - посочувствовала она Миронову. «Элементарно, - отвечал Колонтаец, - я ведь тоже из их числа». Плотникова осеклась и промолчала до самого лагеря. Из автобусного приемника разносил­ся голос Магомаева:

«Если добрый конь поранит ногу,
Вдруг споткнется, а потом опять -
Не вини его - вини дорогу...»

Тучин их не встречал: он уехал на турбазу фрязинских текстиль­щиков, договариваться об аренде ассенизаторской машины. На сча­стье и удачу, там оказался сам директор текстильного комбината, человек общительный и неординарный, капитан команды КаВээН­щиков. «Много о вас наслышан и даже собирался сам в гости. - со­общил он Тучину, подавая стакан с минералкой. - Извини, что теплая -  на турбазе ни один холодильник не работает. Зато у вас, говорят, специалист-холодильщик имеется». Тучин понял, что ему в очеред­ной раз везет и без договора об аренде машины-бочки он не уедет. «Готов уступить своего мастера, в обмен на ассенизаторские услуги». -  предложил он директору. Уговаривать текстильщика не пришлось, и обратно Тучин возвращался с договором, заверенным всеми печа­тями - можно предъявлять в санэпидстанцию, бассейновую инспек­цию Черного моря, Курортторг и еще куда понадобится. Оставалось решить вопрос подключения к водопроводу и получить согласование пожарника.

Лейтенант из пожарной охраны уже ходил по территории лагеря в сопровождении Плотниковой, заглядывал в электрощиты, щупал бир­ки на огнетушителях, измерял длину пожарных рукавов и сокрушен­но качал головой, не зная к чему придраться. Накануне, при встрече со своим деверем Волковым, он успел пообещать, что разрешения на открытие лагеря ни за что не даст. И теперь искал повод выполнить обещание. Поводов нашлось два и самых серьезных: отсутствие регу­лярного водоснабжения и резервного пожарного водоема. На корот­ком совещании, куда были приглашены кроме всего штатного персо­нала лагеря, еще Тучин, Колонтаец и Сан Саныч, решили, что первый вопрос на себя берут начальник лагеря Плотникова и медработник Ира, очаровательная брюнетка, перед обаянием которой не раз рас­крывались двери самых неприступных кабинетов. А сооружение по­жарного водоема поручили Тучину. Дело это оказалось, благодаря Сан Санычу, проще, чем казалось на первый взгляд. Какая-то мудрая голова в тресте решила, что для малышей необходим плескательный бассейн - лягушатник. Для его сооружения расторопные снабженцы еще зимой завезли листовое и сортовое железо - теперь оно пригоди­лось. Догадливый Сан Саныч предложил совместить плескательный бассейн и пожарный водоем: «А кто сказал, что нельзя?» Действи­тельно - никто. И работа закипела с новой силой, несмотря на жару. Стараниями Остапа, стенки бассейна поднялись раньше, чем напол­нился водопровод. С ним произошла неожиданная заминка: строить иногда легче, чем согласовывать.

В Анапский горком партии Наталья Петровна поехала за под­держкой против самодержавия Волкова, отказавшего в подключении к воде. Плотникова считала себя в своих претензиях правой и заслу­живающей поддержки, хотя бы потому, что от ее активности теперь зависел летний отдых трехсот северных детишек. Но, вопреки надеж­дам, в горкоме она встретила непонимание: «У нас, знаете ли, есть постановление ЦК по охране Черного моря. Из-за этого в крае свои пионерские лагеря не открываются - а мы вам разрешение дадим. Коммунисты нас могут понять неправильно. Нам это ни к чему, знае­те ли». И дальше на любые доводы, что лагерь не на побережье и что вопрос с ассенизацией уже решен - непонимание и непроницаемая стена.

«Протокольные рожи, - негодовала Плотникова в автобусе. - Здесь нам акт готовности, точно, не подпишут - надо в крайком ехать или дальше, в ЦК». - «Лучше в крайком, - посоветовал Миронов. - В ЦК, через голову крайкома, нас не примут. Летний сезон успеет кон­читься, пока приема добьетесь, уж я знаю».

Заехали в санэпидстанцию, где их ожидала красотка Ира, ходив­шая знакомиться с коллегами и в разведку. «Если дадите мне сто рублей на «смазку» и двадцать на такси, - скромно пообещала она Плотниковой, - то к утру я приеду с подписанным главврачом актом. Старый бобер, кажется, клюнул и приглашает на шашлыки». - «Вот тебе сто пятьдесят и оставайся, - и оскорбилась, и обрадовалась одно­временно Наталья Петровна. - Но завтра чтобы акт был подписан. Получишь пять дней отгулов, до самого заезда». - «Согласна», - про­пела Ира и упорхнула с деньгами и актом. Наталья Петровна с зави­стью посмотрела ей вслед и приказала Миронову готовить автобус в дальнюю дорогу - на Новороссийск и в Краснодар. А сначала заехать на рынок, чтобы подешевле закупить продукты и для рабочих и на дорогу.

Ира заявилась в лагерь под утро на машине с красным крестом, изрядно помятая и победоносно достала из сумочки тоже помятый акт, на котором в числе прочих, ранее поставленных, красовалась под свежей печатью подпись Главного врача СЭС, с припиской: «при условии бесперебойного водоснабжения». «Все остальное - не ваше дело. И вопросов мне не задавайте», - гордо заявила Ира и неверной походкой отправилась в свой медпункт, отсыпаться. А Миронов, Ту­чин и Наталья Петровна стали срочно собираться в Новороссийск, в бассейновую инспекцию по охране Черного моря, к ее суровому на­чальнику Стешенко. Чтобы произвести нужное впечатление, надели на себя все лучшее.

Новороссийск от Сукко километрах в шестидесяти - рядом, по си­бирским меркам. Но необходима еще поправка на горные дороги, по которым на «Икарусе» не разбежишься - крутизна, для сибирского водителя, непривычная. Поэтому выехали еще затемно и ехали осто­рожно. Любовались прекрасными горными видами - крутыми верши­нами, глубокими залесенными ущельями, белыми хатами в долинах, на берегах хрустально-прозрачных вод. Новороссийск открылся им с перевала: прекрасный город на берегу голубой бухты, а по ней сну­ют рейдовые буксиры и неторопливо переваливаются на волне круп­нотоннажные морские суда. Остроконечные пирамидальные тополя, как часовые, взяли в окружение тенистые улицы, по которым неторо­пливо прохаживаются в невиданно изобильные продуктами магазины довольные жизнью жители. Здесь Малая Земля и большая слава пол­ковника Брежнева, затмившая своим значением для города боевые подвиги Цезаря Куникова. А еще здесь расположена бассейновая ин­спекция, от настроения начальника которой зависит теперь: быть или не быть водоснабжению и самому существованию детского лагеря.

Инспекция встретила сибиряков пустотой и прохладой коридоров. Потолкавшись среди запертых на замки дверей, делегаты попали, наконец, в ту, где скучала единственная сотрудница доверительно сообщившая, что приема посетителей сегодня не будет, по причи­не субботы и рождения у товарища Стешенко долгожданного сына. Мгновенно оценив значение этого события для состояния бассейна Черного моря, Тучин выступил вперед и заверил, что о рождении младенца уже широко известно и что они специально прибыли с по­здравлениями и подарками, но припоздали из-за дальней дороги, а домашнего адреса Стешенко они не взяли. Понятливая сотрудница, расчувствовавшись, тут же выдала им и эту производственную тайну. «По магазинам! - скомандовала в автобусе Плотникова. - Денег на подарки не пожалеем».

Тяжело груженые, они напрасно карабкались по лестнице на тре­тий этаж, звонили и стучали в тяжелую дверь - никто не откликнулся. Возможно хозяин на радостях загулял и домой вообще не заявится - можно ждать до завтрашнего утра. А время не ждет - самолет зафрах­тован, и дети готовятся вылетать. Осталась последняя надежда на правильное решение задачи - ехать на прием к Медунову, всевласт­ному первому секретарю Краснодарского крайкома. И, не успевший отдохнуть, Миронов направил свой автобус в Краснодар, до которого полтора часа хорошей езды.

Я не буду вам рассказывать об этой дороге, показавшейся путни­кам совсем уже не изысканно красивой, а, напротив, обычной зной­ной, пыльной и опасной горной дорогой. Тем не менее, Миронов ав­тобус бесстрашно гнал, чтобы успеть застать Медунова в крайкоме. И это им удалось. Когда пропыленный «Икарус» с надписью на борту «Миннефтегазстрой», проехал под «кирпич» к самому крыльцу край­кома, Медунов еще работал: ждал важного звонка из ЦК. У него на­зревали серьезные неприятности: не смотря на принимаемые меры, из края произошла утечка информации и в ЦК сконцентрировались серьезные материалы о злоупотреблениях верхушки крайкома. А тут еще заворовался и попался на взятке председатель Сочинского горисполкома и, специально кем-то присланные из Москвы, опера раскручивали уголовное дело, которое обещало прогреметь на всю страну. Нити из Сочи тянулись к столице Кубани, к самому Меду­нову, и ему приходилось постоянно быть на чеку в ожидании прово­каций. Поэтому, когда дежурный снизу доложил, что прибыла какая-то странная делегация на автобусе Миннефтегазстроя с тюменскими номерами, он приказал пропустить их к себе в кабинет.

Огромный кабинет поразил прибывших своим показательным аскетизмом: полужесткие стулья у стен, красная ковровая дорожка, большой портрет Ленина, массивный стол под зеленым сукном и за ним, как за барьером, хозяин всего этого - полноватый, но энергич­ный человек, в белой рубашке, с коротким рукавом, но в галстуке. «Слушаю вас, товарищи, - без лишних предисловий, сказал Медунов вошедшим. И в переговорное устройство: Вера Ивановна, угостите нас чаем с клубникой. Нас четверо».

Пока Плотникова, отчего то волнуясь, по порядку рассказывала о злоключениях летнего лагеря, о нездоровых детях севера, о вне­сенных трестом инвестициях, о добросовестности и сознательности «химиков», о непонимании местной администрации Анапы, сабота­же директора совхоза Волкова и невозможности получить под актом подписи начальника бассейновой инспекции, пожарника и курорт-торга, без которых лагерь открыться не может. Медунов слушал ее внимательно, смотрел, как Тучин пьет чай, стесняясь взять с блюдца большие спелые ягоды, как задремал в кресле уставший Миронов и, дождавшись окончания долгого рассказа, полного иронии и горечи, подытожил: «Вы, наверное, не все поняли, товарищи. Или даже со­всем не так, как следует, поняли. Народ ведь у нас своеобразный, ин­тересный и героический, можно сказать, народ. Труженики. И про­блема с загрязнением Черного моря имеется, и она нас не может не волновать. Но не настолько, чтобы не принять, не обогреть, не оздо­ровить в нашем солнечном крае детей героических сибирских нефтя­ников и строителей. Такого у нас просто быть не может, не было и не будет. Не волнуйтесь, езжайте в Новороссийск, подписывайте там акт, а потом возвращайтесь в Анапу - там вас, наверное, потеряли и ждут. Всего вам доброго. Вера Ивановна, проводите гостей». И вы­шел из-за стола, чтобы проводить их до дверей кабинета, пожав на прощание руки всем.

Посмотрев вслед отходящему автобусу, Медунов выключил с лица дежурную улыбку и вызвал секретаря: «Вера Ивановна, соеди­ните меня с Новороссийском, а после него - с Анапой». Подразумева­лось - с секретарями горкомов. Вера Ивановна понимала своего шефа с полуслова.

«Вот увидите - сейчас все быстро решится, и в ЦК ехать не надо. - разглагольствовал за рулем Миронов. - А там развели бы бодягу: что, да почему. Уж я знаю». - «Что, приходилось бывать?» - попро­бовала подколоть водителя Наталья Петровна, для которой сегод­няшняя встреча с секретарем крайкома должна была стать событием на всю оставшуюся жизнь. Миронов не заметил подкола и ответил просто: «Приходилось. И все решили по справедливости». - «Три года «химии» - это по-твоему справедливо?» - усомнился Тучин. «Справедливо - не справедливо, но могло быть хуже. И значительно. А «химия» у меня еще вчера закончилась и теперь можно оформлять паспорт».

Начальник бассейновой инспекции Стешенко, несмотря на позд­ний час, оказался в своем кабинете и, что есть сил, старался казаться трезвым и гостеприимным. От подарков, впрочем, не отказался и тут же немедленно открыл одну из коллекционных бутылок: «Это наше, Абрау Дюрсо. Выпьем за моего Игоря - не откажите. Мне уже и из горкома звонили...» Это он соврал: ему не звонили, а с милицией разыскали в одном из ресторанов, поставили под холодный душ, а по­том доставили на беседу к секретарю горкома. Из объятий Стешенко вырвались не скоро, зато с подписанным актом ввода лагеря. «Давай­те поспим пару часиков, а то я сильно устала». - предложила Наталья Петровна и откинула спинку кресла. Миронов припарковал автобус к обочине и развалился на заднем сиденье - усталость давала себя знать.

В Сукко приехали под утро, помятые и уставшие. Несмотря на ран­ний час, в лагере их уже ожидали Волков, пожарник и молоденький инструктор горкома, который постоянно и жестко всю ночь пресекал их попытки улизнуть, чтобы выспаться: «Когда гости не спят - хозяе­вам спать не положено. Или вы здесь уже не хозяева?» Согласиться, что он не хозяин, Волков не решался и терпел, проклиная себя за свое же упрямство. Наконец, дождались «Икаруса». Волков кинулся к его двери радостный и покорный, как побитая накануне дворняжка: «А мы тут вас заждались для подписания акта. Воду вам еще вчера дали и бассейн стоит полный». Все заулыбались: не дай он воды - слезами бы бассейн наполнил.

В лагере Миронова ожидала телеграмма из треста: «Умерла ваша тетка зпт выезжайте похороны тчк НОК тчк». НОК - означало на­чальник отдела кадров. «Принимай автобус по акту - сказал Миронов Василию. - Может, на нем и останешься, а на грузовик другого при­шлют. Я к автобусу уже не вернусь - мой срок в хозяйстве закончил­ся. Завтра прилетают пионеры, а обратным рейсом улечу я, и даже бесплатно - борт чартерный».

Завхоз улизнул из лагеря в Анапу, на переговорный пункт, чтобы связаться с управляющим трестом и первым доложить о подписании акта ввода лагеря и готовности к приему детей, подав это как свою личную заслугу». Молодец, - похвалил его Холодов. - А как там моя дача - готова? Я прилечу одним рейсом с детьми - смотри, чтобы все было в порядке». «Все готово, - залебезил завхоз, - и домик, и ме­бель, и белье, и посуда, и холодильник, и телевизор. Сам комплекто­вал». - «И правильно, что сам - на премию нарываешься. Готовь акт о списании всего имущества, я приеду - решу». Переговорив с завхо­зом, Холодов вызвал к себе Людмилу Ивановну Рещикову и поручил ей подготовить приказ о своей командировке в Анапу на пять дней с целью проверки пионерского лагеря. «На Беллочку тоже?» - уточни­ла Рещикова. «Как всегда», - невозмутимо подтвердил Холодов. В длительные командировки он всегда брал с собой Беллу Игнатьеву - инженера по технике безопасности и это в тресте стало уже привыч­ным. Пусть катается - пока молодая и одинокая. Зато у шефа от нее хорошее настроение - и это уже для всех важно.

До вылета, назначенного на полдень следующего дня, Холодов расчитывал побывать на строительстве станции перекачки в сотне ки­лометров от города, разобраться там со срывом графика ввода объек­та, дать соответствующую накачку прорабам и уж оттуда подъехать прямо к самолету. Все получилось почти как им планировалось, но непогода внесла свои коррективы: накануне возвращения со станции перекачки на небо набежала тучка и испортила участок грунтовой до­роги. Скорость «Волги» упала и возникла вероятность опоздания к самолету, на борту которого его ждала Белла, а в перспективе - пять дней неги на без пяти минут собственной дачке у самого синего моря. Мириться с опозданием Холодов не хотел и потому, когда «Волга», наконец, с натугой выбралась на щебенку, приказал водителю гнать «на всю железку», не жалея подвесок. Водитель Петя, в предвкуше­нии пяти дней отдыха от шефа, старался от него скорее избавиться, чтобы, не дай бог, не опоздать к началу рейса - иначе загрызет. И не жалел машины, жалея самого себя. Впереди, на самом подходе к неохраняемому железнодорожному переезду через магистраль Тю­мень-Тобольск, с виду неторопливо, надвигался бесконечно длинный товарный состав, который, как показалось, не переждать.

«Жми, Петя, проскочим!» - в азарте погони прокричал Холодов водителю». - «Проскочим!» - согласился тот и резко нажал на пе­даль акселератора. От резкого толчка старый тросик газа оборвался и машина заглохла прямо на переезде. Петя растерялся и безуспешно прокручивал стартер. Выпрыгнуть из машины оба не успели. Желез­ная махина тепловоза протащила остатки «Волги» еще метров триста, пока смогла остановиться. Живых и целых в машине не оказалось. Даже номера оказались смяты.

Ничего не подозревающая Белла Игнатьева улетела в Сукко без шефа, полагая, что он прибудет другим рейсом. Не она одна - многие так заблуждались.

Когда тела двух погибших на переезде доставили в морг судмедэк­спертизы, там находился администратор театра Стас Симоновский, которому по линии театрального общества поручили получить для погребения труп бывшей актрисы, бывшей пенсионерки и бывшей тетки отсутствующего племянника, безродной и никому не нужной Зои Мильянцевой. Последние годы Зоя проживала в одиночестве и переживаниях ушедшей молодости. Особенно тяготила ее потеря единственного племянника Антона, перед которым она себя счита­ла безмерно и непростительно виноватой. В результате многолетнего поиска, ей удалось выйти на след пропавшего племянника, от обсто­ятельств жизни и судьбы которого, подавленная комплексом вины, Зоя окончательно впала в депрессию. Единственная короткая встреча с Мироновым процесс только усилила. Одинокая экзальтированная старушка непрерывно писала (и не отправляла) Антону романтиче­ские письма, ходила молиться и кончила тем, что, не перенесла груза собственной вины и повесилась в наемной комнатушке, оставив пле­мяннику записку с просьбой о прощении, толстую связку неотправ­ленных племяннику писем и альбом пожелтевших фотографий, по которым местонахождение Миронова милиции удалось вычислить. А наложившую на себя руки, доставили в морг и сообщили по послед­нему месту работы, для захоронения.

Администратор театра Стас, по молодости своих лет, умершей ак­трисы лично не знал и никогда не видел, кроме как на фотографии в фойе театра, где она сохранилась молодой и красивой. Те же кто ее знавал в лучшие годы, сами отошли в иной мир, или отъехали на га­строли, или в отпуск - время шло летнее. Кроме Стаса послать в морг оказалось некого. Стас же мертвых не любил, больше того - боялся, а тут такое поручение. Поэтому, в легкой суматохе по случаю при­бытия свежих трупов, то ли он растерялся, то ли санитар его не понял или даже подшутил, но на требование Стаса выдать актрису, из ряда трупов выбрал покрасивее, как ей и следует быть.

Как полагается, покойницу за профсоюзные деньги обмыли, обря­дили в платье из театрального гардероба, нагримировали, положили в гроб и поставили в прохладном фойе театра для прощания, пригласив даже батюшку. Но какое-то сомнение прошелестело по рядам про­вожающих, хоть как-то знававших ранее Зою Мильянцеву: уж очень она лицом переменилась, помолодела, вроде бы и не та. Тогда в ад­министраторской изловили Стаса, слегка поддатого. Симоновский на расспросы забрыкался: «Какую мне дали - ту и привез. Вам-то какая разница: хороните, которая есть. Сами бы ехали и выбирали».

Между тем, батюшка едва не приступил к отпеванию усопшей, но узнав, что перед ним самоубийца, оскорбился, обозвал театр цир­ком и покинул вертеп. В дверях он чуть не снес Колонтайца, который успел-таки к выносу тела. Нагнувшись к тетке для последнего про­щания, он отшатнулся и уверенно заявил: «Это не та. Словом - это не моя тетка Зоя». И предъявил годичной давности фотографию, где они запечатлелись вместе. Теперь уже остальные загалдели и подтверди­ли: «Не та, не та». Пришлось везти неизвестную покойницу в морг, обменивать на настоящую и всю процедуру начинать сначала. Стас расстраивался: «А фотограф! Где я снова возьму фотографа? Ведь за фотографии неизвестной уже уплачено и завтра они будут готовы!» Кто-то посоветовал предложить их моргу или родственникам, если объявятся. «Откуда они объявятся? - продолжал убиваться Стас. - Мне потому ее и подсунули, что не объявляются». Слушая Стаса, старушки-пенсионерки осуждающе кивали трясущимися головками: «Ах, Зойка, Зойка! Видимо немало ты ошибалась и промахивалась мимо своей удачи в жизни, если сумела промахнуться даже мимо своей могилы. Спасибо обиженному тобой племяннику, что вовремя поспел, а то бы изрезали твое тело на кусочки студенты-медики - и следа б на земле не осталось. Знать много на земле нагрешить успела, если такое с ней приключилось». Может, они и правы в своей зависти к нагрешившей.

После похорон и затянувшихся поминок в театральном буфете, Антон оказался на пустынной улице совершенно один, с понимани­ем, что теперь в этом мире у него уже окончательно нет никого и идти ему совсем некуда. Ноги сами вынесли его к лодочной станции, где он еще выпил за упокой тетки с речными бродягами, а потом зава­лился спать на поролоновые сиденья под брезентовым тентом первой попавшейся лодки. Легкое покачивание убаюкивало. Опять, уже в ко­торый раз, снился ему бородатый казак Евсей Клейменов, который уговаривал Антона копать ровно посередине между могилами его товарищей, на глубину в сажень: «Там отыщешь мою казну и свою удачу, как награду за муки». Антон дернулся во сне и проснулся. От вчерашнего хмеля под воздействием речного озона в голове не оста­лось и следа, но увиденный сон из нее упорно не шел. Пораздумав над ним, как следует, Антон окончательно утвердился в своем давнем намерении обязательно возвратиться на место зимовья Клейменова, чтобы докопаться до истины или клада, и обязательно избавиться от навязчивых снов. А так решив, он отправился сначала в милицию, чтобы оформить паспорт, а потом в свое автохозяйство за расчетом и увольнением. Все это дела небыстрые, забюрокраченные. А потому, в ожидании их завершения, Миронов обосновался жить на лодочной станции в компании таких же, как он, лишних людишек. Здесь его за­приметил и подобрал Ермаков. И даже помог на первых порах - ниче­го не отнимешь. Предложенная им служба в ОСВОДе не расходилась с планами Антона, он согласился и теперь плыл навстречу поставлен­ной цели - на север. А по пути обдумывал подойдет ли ему Романов в напарники и стоит ли его посвящать в намеченное. Внешне Владимир внушал доверие.

Вам не приходилось встречать рассвет в рубке катера на большой реке? Нет? Я вам сочуствую - вы многое потеряли. Из-за таких минут стоит жить. Вот уже отступает и становится прозрачнее темнота. В сером туманном воздухе проступают очертания берегов, на которых по белесой от росы траве лениво бродят кони. На песчаных косах не шевелясь сидят нахохлившиеся чайки. На зеркальной поверхности перед носом катера расплываются широкие круги: жирует рыба, пе­ред тем как спрятаться в глубине на день. Светлеет. Слева по борту качаются на якорях гидросамолеты-Аннушки. Это значит проходим Медянские юрты и скоро устье Тобола. Небо над катером розовеет, его прорезает первый солнечный луч и краешек оранжевого круга вы­ползает над кромкой леса. Его приветствуют птицы в прибрежных кустах и всегда недовольное воронье с карканьем вылетает на промы­сел. Вот и устье. Темная вода Тобола, не желая смешиваться с мутной иртышской, стремится сохранить свою индивидуальность, но тщетно - теперь они одна неразлучная семья. И вот уже над утренней дымкой возникает во всей красе долгожданный Тобольск.

Кто не видел утреннего Тобольска с борта теплохода, идущего к пристани со стороны слияния Тобола с Иртышом, тот вообще не ви­дел всей красоты этого города с белоснежным кремлем на зеленой горе, золотыми куполами церквей и великолепной аркой рентереи над крутой лестницей. Пересказать очарование его вечно чарующей ста­ринной архитектуры человеческими словами я не берусь - нет у меня таких слов и вряд ли у кого отыщутся. Это - как розовая жемчужина в раскрывшейся перламутровой раковине и даже еще прекраснее: как белая кувшинка в семь утра, когда она поднялась из темных глубин чтобы раскрыться белоснежной звездой с теплым желтым сердечком. Впрочем, лучше отыскать способ самим это чудо увидеть. И может быть, от созерцания величественной картины на время замрет в груди ваше сердце. А если это вам не удастся - значит, побывав в городе, вы в него не проникли, не познали, не поняли. И зря затратили время.

Тобольск - древний Искер, столица сибирского царства. Здесь бились насмерть богатыри Ермак и Кучум, отсюда Астафий Пушкин отправлял своего сына Савлука на основание «златокипящей» Манга­зеи, здесь Ремезов чертил свою карту Сибири, отсюда отправлялись экспедиции Беринга, Дежнева, Хабарова. Отсюда, с берегов Иртыша шло освоение Русской Америки и Дальнего Востока. На тобольских верфях строились корабли, на ярмарках шла богатая торговля, а во дворцах жили наместники русского царя, принимавшие иностранные посольства. В Тобольске отбывали ссылку Алябьев, Пущин, Кюхель­бекер, сюда стремился Александр Пушкин. По его деревянным мо­стовым ходили Ершов и Менделеев, Короленко и Достоевский. На этих берегах у адмирала Макарова окрепла идея освоения Северного морского пути с помощью ледокольного флота. Здесь доживала по­следние дни императорская семья и сам самодержец. Каждая сажень земель этого города неприкосновенна и священна, как сама история России. И на этой пристани мне сходить на берег и расставаться с по­путчиками. Прощайте.

Дальше Миронов и Романов поплывут вдвоем.






ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГНИЛЬ




_Кучера_из_МУРа_укатали_Сивку._

В. ВЫСОЦКИЙ


Владимир Романов старался не шуметь и не топать по палубе. По­сле позднего отплытия из Тобольска, с его баней и пивом, Капитан отстоял всю ночную вахту и причалил к незнакомому берегу из-за поднявшегося тумана и невозможности продолжать движение. Те­перь он отсыпался в кубрике и Владимир решил дать ему выспаться. Солнце поднималось, но туман еще продолжал клубиться. От воды тянуло сыростью, а с берега холодом. Чайки давно проснулись и ак­тивно рыбачили, то и дело падая в воду и взлетая с добычей. «Да тут полно рыбы! - обрадовался Романов. - Наловлю-ка и я на уху, пока Колонтаец проснется». И устроился с донками на прибрежном песоч­ке. Клев начался сразу после заброса второй удочки. Брал крупный чебак, сорога, иногда окунь. Переходя от одной к другой удочке, Вла­димир не нашел времени, чтобы закинуть третью. Ведро быстро на­полнялось рыбой. «Если так пойдет, то и на уху хватит, и завялить останется», - соображал Романов. Занятый донками, он не услышал шагов за спиной. Незаметно к нему приблизились двое, в черных спецовках. Оба поочередно заглянули в ведро, в банку с червями, а затем один из них кашлянул, чтобы привлечь внимание и прохрипел простужено: «Рыбак! Ты здесь лопату не видел?» От неожиданности Романов вздрогнул, обернулся и спросил: «Какую лопату?» - «Спе­циальную, с дырками, метляка копать». - «Какого метляка?» - опять удивился Романов.

«А ты и не знаешь? - не поверили пришельцы. - Еще рыбак назы­ваешься. Личинка такая, в прибрежном грунте живет, на нее стерляд­ка только и ловится». - «А что, здесь и стерлядь водится?» - «А где ей больше быть. На метляка ловится. Значит не видел лопаты? Какая сука ее тогда сперла? Пойдем дальше, поищем. Пока», - пришельцы прокашлялись на прощание и удалились вдоль берега.

Владимир вернулся к своим удочкам, осмысливая информацию о неведомом метляке и хитрой стерлядке. Не успел он снять с крюч­ков очередную добычу и закинуть удочки, как возле него появился следующий посетитель, черный, кудрявый и тоже в спецовке и рабо­чих ботинках. Он, как и предыдущие, заглянул в ведро и предложил Владимиру: «Рыбак поделись уловом. Тебе одному много». Романов подивился бесцеремонности наглеца, но не послал его куда следует, а сдержался и ответил: «Во-первых я не один, а во-вторых - сам мо­жешь наловить. Бери свободную удочку и пристраивайся поблизости. В реке рыбы всем хватит». Пришелец явно не ожидал такого пово­рота, неохотно взял удочку и неумело ее размотал. Потом посмотрел, как это делает Владимир, насадил червяков и забросил. В ожидании поклевки, он присел на пятки, обняв колени руками. И тогда Романов догадался с кем имеет дело.

-  Какая деревня поблизости? - спросил он незнакомца.

-  Нижние Аремзяны, где не люди, а обезьяны, - усмехнулся тот.

-  Почему обезьяны? - уточнил Романов.

-  Потому, что зэки. Здесь колония поселение. А ты разве не знал? - последовал ответ. - Капитан в темноте не разобрал, куда причали­вает. И ты тоже поселенец? Тяни, у тебя клюет!

Пришелец снял с крючка крупного окуня, бросил его в траву и за­кинул удочку. И только потом ответил: «Поселенец, куда мне девать­ся. Давай знакомиться, если вместе рыбачим. Виктор Войтюк меня зовут. Бывший интеллигентный человек».

По отсутствию на руках Войтюка наколок, Романов и сам догадал­ся, что его собеседник не из блатных. Из вежливости, представился сам и, чтобы поддержать разговор, поинтересовался: «Я по речи тво­ей вижу, что пассажир ты в колонии случайный. Не пойму только как тебя сюда залететь угораздило».

-  А вот угораздило! Конечно, случайный! - вскипел Войтюк. - На поселении половина невинных и случайных. Кто на ментовский крю­чок попался и сорваться не смог. С их крючка редкий срывается, да и то если всю пасть себе порвет. Хочешь, про себя расскажу?

-  Расскажи, если не трудно, - согласился Владимир. - Торопиться пока некуда.

-  Тогда слушай. Я из хорошей семьи. Отец - директор, мать учи­тельница. А я после школы коммунальный техникум закончил, потом в армии отслужил. Вернулся в родной город, устроился в горкомхоз, сначала инженером, потом дослужился до главного. Женился. Все как у людей - живи и радуйся. И вдруг, назначают меня начальником жил­управления, да не простого, а элитного, в котором дома всего город­ского начальства. С этими ребятами не заскучаешь, то кран, то снег, то песочница. За всем следить надо и угождать каждому. Да в этом полбеды. Беда в том, что повесили мне на баланс образцовое общежи­тие гостиничного типа для молодых специалистов из бюджетной сфе­ры. И это бы ничего - народ в основном культурный и управляемый, жить с ними можно. Гроза грянула откуда и не ждешь. Одну из ком­нат в общежитии, как это водится, занимал участковый милиционер. И вот он проведал, что есть в общежитии свободная комната и слил эту информации своему начальству. Комната такая и в самом деле имелась, но не свободная, а резервная горисполкома. И вот, в один из дней, заявляется ко мне в кабинет целый майор милиции с пред­ложением отдать эту комнату заместителю начальника угрозыска, жена которого ждет ребенка. Я дрогнул - знал, с кем беседую, но все равно отказал. Мотивируя, что общежитие не семейное, для колясок, пеленок и распашенок не приспособленное и заселение семейных пар в него инструкцией не допускается. К тому же, на заселение в обще­житие необходимо решение городской жилищной комиссии и даже ордер, без которых я ничего предпринять не вправе.

Майор потемнел лицом, тембр речи изменил с ласкового, на офи­циальный - понял, что через жилищную комиссию им не перешаг­нуть - откажет. «Значит, - говорит, - по-твоему, без ордера нельзя. И для родной милиции исключения сделать не хочешь. И ты никогда и никого без ордера не заселял. Хорошо - хочешь жить по закону, бу­дешь жить по закону. А своего сотрудника мы в общежитие все равно заселим. Не оценил ты, что я сам к тебе пришел, а не повесткой вы­звал». Ушел и хлопнул дверью. Через день, назначили в общежитии проверку паспортного режима, нашли огрехи у паспортистки и самое страшное - установили, что я заселял некоторых специалистов без решения жилищной комиссии, а по записке председателя Гориспол­кома. А куда мне было деваться? Он не только мой начальник, а и все­го города. Мог ли я ему отказать - да нет, конечно. Только попробуй - мигом с работы вылетишь. Но следствию ничего не докажешь: для них это злоупотребление служебным положением. Но это еще не все.

Через пару дней являются ко мне в кабинет опера с понятыми и постановлением об обыске по поводу незаконного хранения мною оружия и боеприпасов. Заранее знали что найдут. Я и не сомневался. Дело в том, что на моем рабочем столе года три открыто стоял от­полированный до блеска артиллерийский снаряд от малокалиберной авиационной пушки. Сослуживец привез и на память мне подарил. Я снаряд как на стол поставил, так и не думал, по простоте душевной, что уголовный кодекс нарушаю. Стоит он открыто, бумажонки от сквозняков прижимает, блестит и без пушки все равно не выстрелит. Все посетители и майор тоже, снаряд видели, расспрашивали, а я с гордостью пояснял, что служил оружейником и храню как память. Вот его то опера официально изъяли, отпечатки пальцев сняли, про­токолом оформили. Статью я уже поимел. Но и это еще не все.

Разыскали опера пропойцу Колю Степина, баламута и дебошира, которого я за все его художества из общежития выселил. Он и без того на меня злился и грозил расквитаться, а менты на него надавили, подогрели и запугали. В результате написал Коля заявление, что фак­тической причиной выселения его из общежития послужил его отказ заплатить мне взятку, которую я у него, алкаша вымогал, чтобы за это прекратить выселение. Ну вот, теперь им оказалось доказательств достаточно. Наручниками щелкнули и поволокли меня под стражу. Дело состряпано по трем статьям, прокурор с ними согласился, жду суда. А сам надеюсь, что добросовестная работа мне зачтется и пред­седатель горисполкома выручит. Мог бы выручить. Но ему менты по­казали хранение боеприпасов и вымогательство взятки. Тот от меня сразу же открестился и от своих записок на заселение отказался. Все друзья тоже - как осенние листья отпали. А я с ворами в камере сижу и все верю, что советский суд - самый гуманный и справедливый суд в мире во всем разберется, пожурит за глупость, да и оправдает. И так я был в этом уверен, что и адвоката нанимать не стал. Решил, что до­статочно судом назначенного. И, как оказалось, зря».

-  Зря, конечно, - подтвердил Романов. - С хорошим адвокатом можно было и оправдаться.

-  Откуда мне было знать? Я же по первой ходке шел и до этого никаких дел с уголовкой не имел. Считал, что если не виновен - то и доказывать не надо. Однако, если назвался груздем - полезай в кузов. Суду и без адвоката все ясно: милиция зря дело шить не будет. Она же рабочекрестьянская. Как меня судили - вспоминать не хочется. Ни одному моему слову не поверили. Но, как кореша меня уверяют, народные заседатели сжалились: по совокупности, всего два года по­селения дали, хотя прокурор просил значительно больше. Майор на чтении приговора лично присутствовал и сокрушался что мало дали. Половину я уже на местной лесопилке оттянул, еще год чалить оста­лось. Однако, мне идти пора.

Войтюк вынул из нагрудного кармана большие старинные часы- луковицу и с шиком щелкнул серебряной крышкой. Крышка откры­лась и в недрах часов зазвенели крошечные колокольчики: «Ах мой милый Августин, Августин»...

Володя от неожиданного зрелища даже о рыбалке забыл: «Какие у тебя Виктор, редкие часы. Я таких ни у кого не видел».

-  Швейцарские, Мозер, - подтвердил Войтюк. - Часы старинные, замечательные и идут великолепно, но не очень удобные: все время боюсь потерять. Или выроню, или вытащат. В моем положении на­ручные гораздо практичнее. Да только негде их взять.

-  А давай поменяемся, - предложил Романов. - Я тебе за брегет предлагаю свою «Ракету», в позолоченном корпусе и с браслетом.

-  Правда, позолоченные и с браслетом? - неуверенно протянул Виктор. - Можно посмотреть?

Романов снял с руки и протянул часы Войтюку. Тот осторожно взял, повертел, посмотрел клеймо, приложил к уху. Неизвестно, что он услышал, но в результате согласился, что можно и поменяться. «Я тебе в придачу еще и удочку дам», - обрадовался Владимир.

-  Идет, - согласился Войтюк, передавая Романову брегет. Затем смотал удочку, собрал рыбу и удалился в сторону поселка.

Романов посидел еще минут десять и тоже прекратил ловлю. Солнце уже поднялось, на палубе катера показался Колонтаец, кото­рый зачерпнул ведром забортной воды и, умываясь, шумно фыркал. Это значило, что предстояло отчаливать и завтракать.

Дизель застучал на режиме прогрева. Романов поднялся на борт и взялся за приготовление ухи. Когда уха закипела и Нижние Аремзя­ны остались позади, Романов вспомнил о часах и решил полюбовать­ся приобретением. Однако обнаружил, что стрелки застыли, и часы молчат. «Забыл завести», - сообразил Владимир, поставил стрелки наугад и подкрутил головку. Часы весело замурлыкали. Довольный Владимир представил себе как удивит удачным приобретением Ко­лонтайца и погрузил часы в специальный карманчик, который на его пиджаке так кстати оказался.

Спустя пару часов, Романов поднялся в рубку и эффектным же­стом достал брегет: «Не пора ли менять вахту?» Крышка часов отки­нулась, колокольчики пропели, но стрелки снова застыли. Пружина короткая, догадался Романов. Надул его прохвост Войтюк. Колонтаец терпеливо сдерживая смех, выслушал всю историю надувательства и резюмировал: «Володенька. Ты же опытный адвокат, а дал провести себя как последнего лоха. Понимать надо, что жулик, он и в домоу­правлении, и на поселении жулик. Если протухшую рыбу заморозить - она перестает пахнуть. А слегка оттает - снова вонять начинает. Так и этот Войтюк, оттаял. И не такой уж он невинный, как тебе пред­ставился. Значит, выдали ему по заслугам и впереди он еще не раз схлопочет. А часы эти сохрани, как предупреждение против излиш­ней доверчивости и жлобства.

-  И что мне теперь с ними делать? - жалобно простонал Романов.

- А сделай из них грузило для новой донки. Ты же свою этому про­ходимцу отдал. Хорошее грузило получится. С музыкой.






Эпилог




_Спасите_наши_души,_

_Мы_бредим_от_удушья..._

В. В. ВЫСОЦКИЙ


Сквозь сон Колонтаец различил посторонние шумы в работе дви­гателя, вздрогнул и немедленно проснулся. Я бы сказал - полностью пробудился, как будто и не спал. Судовым специалистам знакомо чувство нормальной работы механизмов, когда и корпус вибрирует, и машины шумят, а на душе спокойно и сну ничто не мешает. Кажет­ся, спит капитан мертвым сном и ничто не подымет беспробудного, а стоит внезапно негромко забрякать какой-нибудь железке, как он моментально вскакивает, чтобы определить причину вероятной не­исправности, а то и аварии. Вот и Колонтаец немедленно поднялся, чтобы разобраться, отчего это спокойно работавший движок вдруг взвыл во время Володькиной вахты.

На палубе, под хмурым небом, легкий ветерок гнал по Иртышу неторопливую рябь, но волны у форштевня и за кормой катера как не бывало. «Ход потеряли», - догадался Миронов, глядя как вахтенный рулевой Романов безуспешно дергает взад-вперед рычаг реверса, и спустился в машинное отделение.

В машине, самоуспокоившийся движок облегченно рычал на сред­них оборотах, муфта на редукторе вращалась, но гребной вал застыл намертво. «Приплыли, - проворчал все понявший Миронов. - Хуже некуда: шпонка на гребном валу провернулась. Своими силами не устранить». И со спокойным видом поднялся в рубку, чтобы задать Романову ехидный вопрос: «Ты в бога веришь?» - «В Нептуна верю», - уклонился от прямого ответа Романов. «Нептун» - был его подвес­ной лодочный мотор, достоинствам которого Володька почти покло­нялся. «Значит, ему и молись, - предложил Миронов. - Проси, чтобы нас вместе с катером навеки в кусты не занесло. Оттуда нам ни самим не выскрестись и искать нас никто не станет - некому».

Романов оценил обстановку и загрустил, осознав всю правоту ка­питана. Слева в Иртыш влилась на редкость полноводная в этом году Конда. Да и сам Иртыш в нынешнюю навигацию по части воды не подкачал - разлился как никогда, затопив не только прибрежные пе­ски но и всю пойму, из которой густо торчали высокие таловые кусты, осины и тополя. Меж ними свободно струились течения, способные занести обездвиженный катер в неведомые дебри, да там и оставить обсыхать, когда вода схлынет. Такое не раз случалось с мелкими по­судинами. Спасение от этого якорь, но капитан решил с ним повре­менить - авось, вынесет на стремнину. Впереди виднеется пристань Тюли, она же Выкатное, она же Три Конды. А там может кто и на буксир прихватить согласится - до Самарово рукой подать, киломе­тров шестьдесят, не более. «Господи - пронеси через мели, донеси до пристани», - неслышно взмолился Романов и был услышан, может, Саваофом, а может, и Нептуном.

Видимо есть на свете справедливость и высший разум, не давшие безвременно погибнуть двоим романтикам. Легонький ветерок под­хватил суденышко с красным крестом на флаге и понес его через весь трехкилометровый плес наискосок, мимо зарослей и стоящих на рей­де кораблей, наперерез течению, чтобы прибить катер прямехонько к просмоленному борту дебаркадера пассажирской пристани «Тюли». Осталось только пришвартоваться. Что Колонтаец с Романовым по­спешно и сделали.

-  Выходит, бог есть! - заявил Колонтаец Романову.

-  Конечно есть, и бог здесь я! - медно откликнулось над головой. Худая личность в синей спецовке и выгоревшей фуражке младшего комсостава речфлота направила на прибывших раструб мегафона: «К причалу швартоваться нельзя, здесь метеоры причаливают. Отвали­вайте!

-  Легко сказать - отваливайте. А как это сделать на аварийном судне? Пришлось вступать в переговоры: «А вы здесь кто такой бу­дете?» - «Начальник пристани Трушин», - последовал ответ. Если начальник - значит власть. Хотя и непонятно - чего начальник. Это когда-то давно на пристани «Тюли» была бункеровочная база с за­пасом дров и угля для пароходов. Теперь ни дров, ни угля, ни самих пароходов не осталось. Один пассажирский дебаркадер качается на мутной волне, одинокий и сиротливый. Вечно закрытая касса, зако­лоченный досками зал ожидания, пустующий склад багажа, каюта начальника пристани - вот и все хозяйство. А сам начальник едино­лично несет круглосуточную вахту и за себя и за сокращенного по не­надобности матроса. На надстройке дебаркадера пришпилена черная классная доска, по которой мелом накарябано расписание прибытия и отбытия рейсового Метеора линии Тобольск-Ханты-Мансийск. Из расписания Владимир сразу уяснил, что на сегодня никаких судов на пристань уже не ожидается. Следовательно, отваливать можно и не торопиться, а попробовать как-нибудь разрешить ситуацию. На это обстоятельство, он, используя все свое адвокатское красноречие, по­пытался было обратить внимание начальника пристани. Но не тут то было. Тот стоял на своем: «Не положено, отваливайте, отдавайте кон­цы», - и так далее. Прояснилось одно - начальник был не то, чтобы пьян, но абсолютно не трезв. А значит, с ним можно было найти об­щий язык. Для достижения контакта, Колонтаец добыл последнюю бутылку из неприкосновенного запаса, рискнув пожертвовать своим здоровьем во имя общей цели. Романов же облачился в приобретен­ную на Тобольском рынке довоенную форменную фуражку капитана Рыбфлота, с роскошной кокардой в виде красного вымпела в окруже­нии золотой «капусты», сунул в зубы явно пиратскую трубку, наце­пил темные очки, повесил поверх тельняшки здоровенный охотничий нож, и уж затем спустил с борта и приготовил моторку, чтобы на ней добраться до стоящих в отдалении на рейде судов и попросить о бук­сировке своего катера до Самарово. Наверное, Володька считал, что в этом своем наряде он будет особенно неотразим и не получит отказа.

Из-за затянувшегося на все лето половодья, колхозные буренки оказались без кормов и для их спасения окрисполком мобилизовал все наличные плавсредства на заготовку веточного корма - таловых веников. Делалось это так: мелкосидящий катер затаскивал плоско­донную баржонку в гущу торчащих из воды таловых кустов, привле­ченные рубщики рубили стволы не сходя с барж, а вязчики отламыва­ли с них ветки, вязали веники и складывали для последующей сушки на зиму. Команды катеров в это время скучали от безделья. К ним и направил моторку Романов.

Колонтаец с Трушиным удобно расположились в каюте началь­ника. Запах портянок и вяленой рыбы, не первой свежести постель, покрытый масляной краской казенный стол, пара увесистых табуре­ток, бачок с водой - вот, пожалуй, и все. «Небогато живешь», - посо­чувствовал Колонтаец, чтобы начать разговор. «Куда уж лучше - все так живут, - не понял иронии Трушин. - _Я_ всегда так жил - все на себе». - «Ну уж и всегда», - не поверил Миронов, наполняя стаканы. «Сколько себя помню», - подтвердил Трушин. «Из-за нее, родимой?» - показал на бутылку Колонтаец. «Да нет, она здесь не виновата. Не­где и некогда мне было ей увлекаться. Да и взять было неоткуда. Так что сейчас наверстываю», - вздохнул Трушин, выпил стакан до дна и обтер губы рукавом, не желая прикасаться к закуске - вяленой рыбе. Колонтаец догадался, что надо сделать и сбегал на свой катер. Через минуту он вернулся с колбасой, свежими огурцами и белым хлебом. На этот раз Трушин от закуски не отказался, с удовольствием посо­лил огурчик и вкусно захрустел. Однако видно было, что дефицит закуски сделал свое дело, и алкоголь овладевает сознанием шкипера. Он откинулся спиной к стене, прикрыл глаза и запел, как все пьяные, искажая мелодию:

«Видел, друзья, я Дунай голубой,
Занесен был туда я солдатской судьбой.
Видел отважных советских ребят,
Славных друзей и хороших солдат,
Тех, что на Волге сраженья вели
И на Дунай пришли».

- Про меня эта песня, - пояснил Трушин. - Это наши бронекатера после Сталинграда под Вену перекинули. Победа нас в ней нашла. Да недолго порезвиться и порадоваться, что уцелели, нашему эки­пажу пришлось. От командующего флотилией пришел приказ: при­ступить к разминированию фарватера Дуная от набросанных в него с самолетов английских донных мин. Приказ полагается выполнять не рассуждая. Однако и бронекатер не тральщик, ни минных тралов, ни глубинных бомб на нем нет. Решили испробовать свой способ: взяли на палубу запас противотанковых гранат, разбежались кате­рами по фарватеру и стали бросать гранаты в кильватерную струю одну за одной. Эффект оказался потрясающий: от их разрывов такие огромные сазаны всплывали! Но иногда и донные мины рвались. В машинном отделении, где я служил мотористом, от этого грохот как в железной бочке, вдобавок жара градусов до пятидесяти, хоть мы до трусов раздеты - не вытерпеть. Чтобы отдышаться и на белый свет глянуть, высунулся я наружу из люка до самого пояса, едва глотнул свежего воздуха как под самым днищем нашего «БК» рвануло, так, что меня из люка вынесло вверх, словно пробку из шампанского. Больше я ничего не запомнил. Потом уже узнал, что на донной мине наш бронекатер разорвало в клочья, и никто кроме меня из команды не выжил. Меня же абсолютно бессознательного унесло течением и прибило к берегу, где меня нашел, подобрал и выходил австрийский рыбак, словак по происхождению. После контузии я не только речи но и памяти лишился, всему заново учиться пришлось. Хозяин обо мне властям не заявлял, потому что сомневался, не немец ли я. Ведь на мне, кроме татуировки и трусов, ничего не обнаружилось, а на­колка у меня посмотри какая. - Трушин обнажил предплечье. На нем синел спасательный круг с надписью латиницей: KARL LIB.

Надпись не закончена - в круг не вписалась, неопытный был та­туировщик, - догадался Колонтаец. И спросил Трушина: «Что это означает?» - «Карл Либкнехт это означает, - горячо пояснил шкипер.

-  По имени немецкого коммуниста пароход назывался, на котором я свою первую плавпрактику плавал. Нас, практикантов речного учи­лища, тогда на Либкнехте трое было и все такие наколки сделали. Гордились мы ими. Коминтерн тогда у всех на слуху еще был. Мы на парадах пели:

«Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах.
Шеренги тесней, заряжайте ружье,
Вставай, пролетарий, за дело свое...»

Ждали, что немецкий пролетариат на борьбу с фашизмом высту­пит. Через эту нашу наивность я и сам в тюрьму попал. Уже в совет­скую». - «Как дело было?» - поинтересовался Колонтаец. «Проще не придумаешь: австрийские пролетарии проявили бдительность, до­несли в советскую комендатуру о подозрительном работнике у слова­ка Новотного и, при очередной проверке документов, меня сцапали, для установления личности. Новотный им что мог рассказал, ему не поверили, а я ничего добавить не мог: не говорил, да и не помнил. Особисты мою наколку рассмотрели и тоже решили, что я недобитый фашист и даже эсесовец. А потому стали меня добивать в самом пря­мом смысле слова. От побоев и ударов по голове, там у меня снова замкнуло и начали восстанавливаться и речь и память. Особистам те­перь уже это показалось подозрительным. По их мнению, я обычный дезертир, а может еще и шпион, место которому - стенка. Но тем не менее запросили флотилию, там нашлись мои фотографии, меня опо­знали, вспомнили про гибель «БК» и попал я на подозрение теперь уже как диверсант. Не верилось никому, что единственно моторист может из всего экипажа уцелеть при подрыве, когда он первый по­гибнуть должен. Такого не бывало и быть не может. А если случилось -  то неспроста. По этой логике дали мне десять лет шахты на всякий случай и отбыл я их от звонка до звонка вместе с полицаями, власов­цами, бендеровцами и прочей сволочью».

«И где же ты чалил, братан? - посочувствовал Колонтаец. - Не­справедливо с тобой обошлись особисты». - «В Воркуте я канал, - рассердился Трушин. - Справедливо-не справедливо, легко теперь рассуждать. Я думаю, правильно поступили - ведь не расстреляли же, хотя вполне могли, имели право - но пожалели. Допустим, я и не виновен был, а сколько рядом со мной всякой сволочи облегчен­ные сроки тянули, вместо вполне заслуженной вышки. Потому что некогда особенно разбираться тогда было, следовало срочно от не­чисти страну очистить. Как паровой котел от накипи. Если опоздать с очисткой - может взорваться. Наша страна тоже как паровой котел: нужно и дрова подкладывать, и подпитывать, и подшуровывать, и пар спускать, и от накипи чистить. А то что я пострадал, в масштабах страны не беда - я, может, на сотню зэков один такой попался. Зато жив и теперь свободен... Да и не пострадавшим и не осужденным я себя считаю, а свидетелем со стороны обвинения предателей Родины, которые заслуженно свою кару несли».

«Братишка, а почему ты на этом причале ошвартовался? Что, не нашлось веселее места, чем здешнее безлюдье?» - продолжал допы­тываться Колонтаец.

«Да как тебе сказать, - как бы оправдывался Трушин, - Всю войну и всю каторгу я мечтал именно об этой пристани, где до войны мы с моей первой, единственной и потому незабвенной любовью цветы собирали. Пароход здесь, на бункеровке долго стоял, пассажиров на берег отпустили. Все гуляли, лету радовались и вдруг новость: война. Не успели мы с Валей познакомиться, как пришла пора расставаться. Котенка я ей тогда на память подарил, а она мне цветы. С тех пор, и в матросском кубрике, и на тюремной шконке, и на каторге в шахте не забывал я ее голубые глаза и все мечтал встретиться. Но не знаю где искать и как найти. Надумал занять наблюдательный пост на этой пристани: может будет проплывать мимо, выйдет на палубу. Потому я пароходы встречаю всегда с биноклем. Не раз обманывался: бегу по трапу, кричу: «Валя, Валя!» Подойду поближе - а это опять не та. А один раз обознался: увидел на отходящем пароходе похожую девчонку с котенком на руках, сердце забилось - чуть за борт не вы­скочил. Потом сообразил, что и девчонка давно постарела и кота того на свете уже нет - столько лет прошло. С тех пор вот и выпиваю - цели в жизни больше нет и ориентир потерял». Трушин посмотрел на пустой стакан, опрокинул над ним пустую бутылку - не выльется ли из нее еще хоть капля, огорчился полученным результатом и свалился на койку, сразу захрапев.

Чтобы не слушать его рулады, Колонтаец снял со стены бинокль и вышел на палубу дебаркадера. Солнце садилось, и Иртыш остекленел на безветрии. В бинокль можно было рассмотреть, как далеко на рей­де, где заготавливали веточный корм, от борта катера - «ярославца» отвалила полная пассажиров моторка Романова и, отчаянно виляя по курсу, под двумя моторами понеслась в устье Конды. Колонтаец до­гадался, что Романова до утра он вряд ли увидит: компания явно на­правилась в клуб на танцы. Между тем к дебаркадеру пристани уже подбежал другой «ярославец» по имени «Геолог-2». Бородач с его палубы кинул Колонтайцу швартовый конец и прорычал: «Принимай чалку, братан. Где тут можно хлеба взять - у нас закончился». - «Куда идешь, Жорка? - опознал Колонтаец бывшего соседа по бараку «ха­леев». - Хлеб у меня есть, могу поделиться». - «Здорово, Колонтаец! -  теперь и бородач узнал встречающего. - Айда с нами в Самаро­во!» - «А капитан разрешит?» - поинтересовался Миронов. «Я и есть капитан, - снял все сомнения Мариман, - швартуй свою шаланду к моему борту, вместе пойдем». Уговаривать Колонтайца не пришлось -  другой такой удачи в неделю может не случиться. Осталось дать знать о своем уходе Романову. Смахнув с черной доски расписаний меловую надпись, Миронов сделал на ней новую: «Володя, догоняй меня, встретимся в Самарово на спасательной станции, Колонтаец». Эту же информацию, без всякой надежды на успех, он продудел на ухо полусонному шкиперу дебаркадера. Затем прыгнул на палубу ка­тера и отдал швартовы. Ярославец весело побежал по вечерней реке. Мотобот болтался под его бортом как перышко, не снижая скорости хода.

«Ты же возвращался обратно на Дон, Мариман?» - доставал Жор­ку расспросами Колонтаец. «Уезжал сдуру, да вот одумался и вернул­ся, теперь уже навсегда, - весело отвечал Жорка Мариман. - Тесно мне там показалось. Реки мелкие, люди мелкие. А в нашей Сибири все широкое: и просторы, и реки, и души. Живи и радуйся. Значит, тут нам и жить следует. Здесь мы всем моим семейством и обоснова­лись. Ты «Остяка» помнишь? Широкий человек оказался! Сургутсков теперь в нашем геотресте не последний начальник. А своих старых друзей не забывает. Прибудем - пойдем к нему в гости, чай пить».

Самаровская гора возникла в ночи на горизонте в сиянии тысяч огней. Среди них следовало отыскать огни спасательной станции, которая расположилась между пассажирской пристанью и местом стока из городской бани. Таковы причуды коммунальных начальни­ков - располагать базы спасателей в тех местах, где никто никогда не купается, будь то Тюмень, Тобольск или Самарово. Зато отчетность по снижению утопляемости в зоне станции на высоте и не внушает беспокойства. А это для них главное.

Когда Романов в весьма нетрезвом состоянии вернулся из поселка на пристань, была глубокая осенняя ночь. На дебаркадере пристани горели три белых огня, на рядом стоящем рыбоприемном плашкоуте - один, стояночный. Их света едва хватило Романову чтобы увидеть, что катера с Колонтайцем на месте нет, как не бывало. На доску с ра­списанием он даже не взглянул или не разглядел на ней надписи. Под­нятый с постели начальник пристани на вопрос куда подевался катер, с уверенностью заявил, что тот утонул вместе с экипажем, потому, что был неисправен с самого начала. Для поисков на дне шкипер не пожалел каната с якорем-кошкой, багра и фонаря «летучая мышь». Шумное траление кошкой и багром под бортом дебаркадера резуль­татов не принесло, но пробудило ото сна кормприемщика с ошвар­тованного неподалеку рыбоприемного плашкоута, который не замед­лил поинтересоваться, кого это Трушин пытается поймать на такой большой крючок, акулу или кита. Что по многолетним наблюдениям кормприемщика дело бесперспективное для Иртыша. Узнав же в чем дело и кого ищут, радостно пояснил, что катер еще днем увели на буксире в Самарово, о чем имеется записка на щите пароходного рас­писания.

«От меня не уйдет!» - заявил Романов, запустил оба мотора сра­зу и помчался догонять: для такой лодки шестьдесят километров не расстояние. Особенно если спрямить путь протоками. Полная луна старалась ему помочь и осветить плесы.

Пред Самарово Иртыш широко разлился по пойменному берегу, прикрыв водой многочисленные коварные отмели. Узкий судовой ход расположен вдоль крутого правого берега и неширок, не более четверти ширины русла. Романов, не подозревая об этом, завидев в конце широкого плеса залитую огнями Самаровскую гору, взял курс прямо на нее по лунной дорожке. Естественно, что не разглядев под тонким слоем воды отмели, он на нее вылетел с полного хода. Мото­ры взревели, буровя винтами грязь, и заглохли. А Романов шагнул за борт, перекинул через плечо лодочную цепь и потянул за собой лодку вброд. Но Иртыш потому и зовется землероем, что за отмелью на нем всегда следует бездонный омут. Романов об этом конечно не знал и конечно же вскоре ухнул в него с головой. Но в ледяной воде самообладания не потерял и цепи из рук не выпустил и потухшую трубку не выплюнул. А вынырнув, еще и успел поймать всплывшую капитанскую фуражку и водрузил ее на прежнее место - хмельную голову. Лодка качалась рядом. Осталось в нее залезть и запустить мо­торы. Стуча зубами от холода, Романов дал полный газ и взял курс на прожекторы спасательной станции.

- А в это время в вагончике спасательной станции двое дежурных водолазов готовились к тому, чем логически должна была завершить­ся успешно завершенная дневная вахта. Никто за день не утонул, ава­рий не случилось, посещений начальства не предвиделось, вахтенный журнал заполнен, водолазное снаряжение на своих местах и просуше­но. В углу весело топится печка-«буржуйка». На ней - доваривается молодая картошечка и начинает сопеть чайничек. На столе, на свежей газетке, крупно нарезаны муксун малосольный и черный хлеб, а ря­дышком художественно выложены свежие огурчики, успевшие по­краснеть помидоры, свежая зелень петрушки и укропчика, естествен­но здесь же лук зеленый и репчатый. Конечно же, соль и перчик. Стол не бедный, можно сказать, как у «белых» людей. Торопиться водола­зам некуда: ночь впереди длинная и предстоит самое главное - ликви­дация дневной нормы спирта отпущенного на регламентные работы по промывке шлангов. Доза уже разлита по эмалированным кружкам, но остается пока нетронутой из надежды растянуть удовольствие. И разговор между водолазами, которых обозначим как Первого и Вто­рого, идет соответствующий моменту, на водолазные темы.

Первый вспомнил, как во время его срочной службы в Совгавани их водолазному боту пришлось принимать участие в подъеме зато­нувшей еще в войну баржи, груженой марочным коньяком. Старши­на бота заметил, что водолаз первого класса Иващенко с грунта воз­вращается вроде как бы нетрезвым. Вещь, казалось бы, невозможная: перед спуском обязательный медосмотр, а трехболтовый водолазный скафандр - не легководолазная маска, мундштук изо рта не выплю­нешь и из горлышка не хлебнешь. Тем не менее, факт остается фак­том: опускают Иващенко трезвого, а поднимают едва тепленького. Чудеса подводные, да и только. Уже когда баржу разгружать закончи­ли, сознался сам Иващенко: обнаружил он внутри баржи воздушный пузырь, всплыл в нем, открутил в шлеме передний смотровой иллю­минатор, отбил у бутылки горлышко, принял на грудь, завинтил ил­люминатор и дернул сигнальный конец, чтобы поднимали. Пока шел подъем - успел окосеть. И так всякий раз, на удивление старшине.

Второй припомнил другую жуткую историю уже из местной водо­лазной практики случившуюся с ним самим два года назад. Затонули ночью на Оби сразу две баржонки-«колхозницы». Два друга - капита­на счалили свои суденышки бортами, зажгли ходовые огни и шли под двумя движками и одним рулевым на вахте - так быстрее. В тумане их не заметил и подмял под себя огромный сухогруз типа «Беломор­ский». Дело для моряков обычное и нечего всякой мелкоте в ночном тумане болтаться. Тем не менее место столкновения отметили и вы­звали водолазов для обследования. Выяснилось, что одна из «колхоз­ниц» оказалась «Сменой», на которой капитаном ходил Владимир, муж Надюшки - медички Самаровской спасательной станции. «Пред­ставляешь, - рассказывал водолаз, - смотрю я сквозь стекла рубки, а в ней за штурвалом качается Володька, в тельняшке, форменной фу­ражке, трубка в зубах и борода на течении колышется. Труп качается и смотрит мне прямо в глаза. Качается и смотрит».

Досказать он не успел: с резким стуком за спиной водолаза рас­пахнулась дверь. В ее темном проеме возникла фигура в тельняшке, капитанской фуражке и с трубкой в стучащих от озноба зубах. С бо­роды капала вода, а круглые очки уставились прямо на опешивших от неожиданности водолазов. «Владимир, ты откуда?» - только и смог произнести один из них. «Из Иртыша», - сквозь стук зубов отвечал пришелец и показал назад себя, на черную поверхность ночной реки. «Ты же утонул?» - не поверил водолаз. «Нет, я выплыл, но замерзаю, пустите погреться». - «Держи», - не пожалел своей порции спирта понятливый спасатель, и протянул кружку. Романов осушил ее зал­пом и, едва не задохнувшись от неожиданной крепости напитка, стал искать глазами чем бы запить. Решив, что в другой кружке должна быть вода, он осушил ее и ошибся. После этого поступка в глазах у него поплыло, и Романов плавно осел на коврик тут же, где и стоял. Добродушные и понятливые водолазы укрыли его спасательными жи­летами, еще раз подивились его сходству с бывшим мужем медички и оставили отсыпаться до утра. А в вахтенный журнал внесли запись, что оказали помощь утопающему, спасли его от переохлаждения ор­ганизма спиртовым компрессом и оставили в помещении до утра, для выяснения личности. После чего вернулись к чаепитию.

Очнулся Романов на кушетке, от ощущения, что его переворачива­ют на живот нежные руки, и кто-то приговаривает при этом: «Спокой­но, больной, сейчас мы вам сделаем укольчик». - «Где я? И почему мне плохо?» - простонал Романов, открывая глаза. «Пока в медпун­кте спасательной станции, но до конца дня вас переведут в стационар для лечения воспаления легких», - объяснила фельдшерица. «А здесь мне нельзя остаться?» - расхныкался Романов. «Что - понравилось?» -  рассмеялась Надежда. «Понравилась, - подтвердил Романов. - Но если вы меня навещать будете, согласен и на стационар». - «Можно подумать. - пообещала медсестра. - В этом сезоне у меня спасенных и больных не густо». И метавшемуся в жару Владимиру почему-то стало совершенно ясно, что в Самарово он теперь крепко задержится и осядет надолго.

Уже в легочном отделении окружной больницы его навестил Ко­лонтаец. «До свидания, братишка, - прощался он с Владимиром. - Я свой катер сдал, со всеми делами расчитался, теперь снова свободен. Думаю опять на работу устраиваться. Старых знакомых по экспеди­ции здесь встретил, они трассу на Шайтанку прорубают, зовут меня к себе - шофером на лесовоз, зарплату и общежитие обещают хорошее. Отказываться резона нет: сам знаешь, деваться мне некуда. Уезжаю. А ты выздоравливай». - «Да и мне тоже - некуда. Ну, прощай покуда, -  пожал ему руку Романов, - может, еще увидимся». - «Не без это­го», - подтвердил Миронов и вышел. Романов смотрел из запотевшего окна, как он одиноко уходит по припорошенной снегом дорожке. В аллее навстречу ему попалась фельдшерица спасательной станции - Надежда. Поравнявшись с Мироновым, она равнодушно кивнула ему и торопливо прошла мимо, в сторону пульмонологического корпуса.

И тогда Романов вдруг сразу вспомнил, что с утра задумал по­бриться и засуетился в поисках бритвы и зеркала.



Конец третьей книги.

2012 г.