494 Шамсутдинов Избранное Т. 1
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
ЛУННАЯ ВАЖЕНКА
ВЫБРАКОВКА
Допит чай…
Выползаем из чума…
Все туже
Жадный вздох на морозе — конец января…
И слова куржаком обмерзают, на стуже,
Тускло в хмарь вымерзает спитая заря.
В ноги нам — заполошная рыжая сука,
Но, пинком отшвырнув ее, и ничего,
Бригадир улыбается — дряблая скука
Отпускает, похмельная, злая, — его.
Он от водки обрюзг, матерой, и от лени,
Но сегодня он трезв, точно ягель, —
закон:
Кровь — ядреней и злее вина, и олени
Еще с вечера загнаны в крепкий загон
И глядят обреченно…
Загонщики хмуры:
«Эка рухлядь…» —
отчетливы, точно узлы,
Прободавшись сквозь полуистлевшие шкуры,
Отливают тоскливым бессильем — мослы.
Я гляжу на понурых оленей, неловко
Привалившись к оградке, насуплен и сир.
И, поймав мой страдальческий взгляд:
«Выбраковка…» —
Затоптав сигарету, басит бригадир.
Обреченные — сгрудились…
Кто ж будет первым?
А забойщик тынзян поднимает, румян,
И быка, полоснув по напрягшимся нервам,
Вырывает из сжавшейся кучки — тынзян.
Тощ и немощен,
жилы канатами вздулись…
Бык, в затоптанный снег упираясь, дрожит,
Но уже, узкоглазые, переглянулись,
Заскучавшие,
перемигнулись ножи.
Взмах! — и, непререкаемой стали послушный,
Оседает олень в бурый снег.
Не дыша,
Я гляжу, как щемящею струйкой тщедушной
Истекает звериная жизнь…
И, спеша,
Бригадир свой тынзян поднимает. Злей стужа.
В отупенье и боль оседают быки,
Утопая в крови и бессилии…
Ужас
Застеклил, багровея, оленьи зрачки.
Подмывая дрожащее сердце, кругами
Он по тундре расходится — сумерки для,
И плотней ощущение, будто под нами
Содрогнулась в предсмертном ознобе земля.
Гуще гам, и смертельные краски прогоркли,
Каждый атом кромешною стужею сжат…
Наливаюсь ознобом, как будто бы в горле
Я уже ощутил длинный холод ножа.
И как будто предсмертному зренью открыты —
До зевоты зачитанный день, океан,
Подпирающий мыс,
и поселок, зарытый
До обветренных, слипшихся окон — в туман…
Так весом этот мир и на вкус, и на плотность,
Так любим он прощальной тоскою, что я
Всей глубинною болью — вдохнул мимолетность
Бытия,
избиваемого бытия,
Словно сам убиваем…
Но что же я знаю,
Чтоб судить о затравленной жизни?
«Себе
Верь, — угрюм, говорю я, в раздумья вмерзая, —
Но не верь, — говорю я, — неверной судьбе!
Она скажет свое, что б с тобою ни сталось,
Опаленным лицом — вдруг к себе развернет…
Что ответишь ты ей, когда вымоет старость
Дух и силы твои и в забвенье столкнет,
Как вот этих оленей?
Никто не ответит…
Вдруг — внезапная слабость нахлынет, слепя,
И размоет, и дети твои не заметят,
Как из памяти — вымоет время тебя,
Словно этих оленей…».
Печальной зимою
Скучно тащится тень по сугробам за мной…
Огрызаются вяло ножи — за спиною,
Выдыхаясь, полуденный гаснет забой.
Выцвел гам… Ближе сумерки…
Мутным весельем
Бригадир, взбудоражен и розов, налит
И, быков горяча, — нарты, крякнув, просели —
Он с горячею сводкой в поселок пылит.
Тлеют лица — в навстречу подавшихся окнах,
Стужа не отпускает.
…Придвинув тетрадь,
Я ее замытарил…
Но, кровью намокнув,
Заскорузло тяжелое слово. Опять
По листу слепо мечется стадо — где выход?
Все тесней безысходность,
И, может быть, я,
Побледневший, — прощальный, мучительный выдох
Бытия,
избиваемого бытия?
В продувном переплясе ножей,
все смятенней
Стадо мечется загнано по январю…
Потому ль, обмирая, глазами оленей
На себя, ничего не прощая, смотрю?
_1984_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
ЛУННАЯ ВАЖЕНКА
ВЫБРАКОВКА
Допит чай…
Выползаем из чума…
Все туже
Жадный вздох на морозе — конец января…
И слова куржаком обмерзают, на стуже,
Тускло в хмарь вымерзает спитая заря.
В ноги нам — заполошная рыжая сука,
Но, пинком отшвырнув ее, и ничего,
Бригадир улыбается — дряблая скука
Отпускает, похмельная, злая, — его.
Он от водки обрюзг, матерой, и от лени,
Но сегодня он трезв, точно ягель, —
закон:
Кровь — ядреней и злее вина, и олени
Еще с вечера загнаны в крепкий загон
И глядят обреченно…
Загонщики хмуры:
«Эка рухлядь…» —
отчетливы, точно узлы,
Прободавшись сквозь полуистлевшие шкуры,
Отливают тоскливым бессильем — мослы.
Я гляжу на понурых оленей, неловко
Привалившись к оградке, насуплен и сир.
И, поймав мой страдальческий взгляд:
«Выбраковка…» —
Затоптав сигарету, басит бригадир.
Обреченные — сгрудились…
Кто ж будет первым?
А забойщик тынзян поднимает, румян,
И быка, полоснув по напрягшимся нервам,
Вырывает из сжавшейся кучки — тынзян.
Тощ и немощен,
жилы канатами вздулись…
Бык, в затоптанный снег упираясь, дрожит,
Но уже, узкоглазые, переглянулись,
Заскучавшие,
перемигнулись ножи.
Взмах! — и, непререкаемой стали послушный,
Оседает олень в бурый снег.
Не дыша,
Я гляжу, как щемящею струйкой тщедушной
Истекает звериная жизнь…
И, спеша,
Бригадир свой тынзян поднимает. Злей стужа.
В отупенье и боль оседают быки,
Утопая в крови и бессилии…
Ужас
Застеклил, багровея, оленьи зрачки.
Подмывая дрожащее сердце, кругами
Он по тундре расходится — сумерки для,
И плотней ощущение, будто под нами
Содрогнулась в предсмертном ознобе земля.
Гуще гам, и смертельные краски прогоркли,
Каждый атом кромешною стужею сжат…
Наливаюсь ознобом, как будто бы в горле
Я уже ощутил длинный холод ножа.
И как будто предсмертному зренью открыты —
До зевоты зачитанный день, океан,
Подпирающий мыс,
и поселок, зарытый
До обветренных, слипшихся окон — в туман…
Так весом этот мир и на вкус, и на плотность,
Так любим он прощальной тоскою, что я
Всей глубинною болью — вдохнул мимолетность
Бытия,
избиваемого бытия,
Словно сам убиваем…
Но что же я знаю,
Чтоб судить о затравленной жизни?
«Себе
Верь, — угрюм, говорю я, в раздумья вмерзая, —
Но не верь, — говорю я, — неверной судьбе!
Она скажет свое, что б с тобою ни сталось,
Опаленным лицом — вдруг к себе развернет…
Что ответишь ты ей, когда вымоет старость
Дух и силы твои и в забвенье столкнет,
Как вот этих оленей?
Никто не ответит…
Вдруг — внезапная слабость нахлынет, слепя,
И размоет, и дети твои не заметят,
Как из памяти — вымоет время тебя,
Словно этих оленей…».
Печальной зимою
Скучно тащится тень по сугробам за мной…
Огрызаются вяло ножи — за спиною,
Выдыхаясь, полуденный гаснет забой.
Выцвел гам… Ближе сумерки…
Мутным весельем
Бригадир, взбудоражен и розов, налит
И, быков горяча, — нарты, крякнув, просели —
Он с горячею сводкой в поселок пылит.
Тлеют лица — в навстречу подавшихся окнах,
Стужа не отпускает.
…Придвинув тетрадь,
Я ее замытарил…
Но, кровью намокнув,
Заскорузло тяжелое слово. Опять
По листу слепо мечется стадо — где выход?
Все тесней безысходность,
И, может быть, я,
Побледневший, — прощальный, мучительный выдох
Бытия,
избиваемого бытия?
В продувном переплясе ножей,
все смятенней
Стадо мечется загнано по январю…
Потому ль, обмирая, глазами оленей
На себя, ничего не прощая, смотрю?
_1984_