494 Шамсутдинов Избранное Т. 1
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
ЛУННАЯ ВАЖЕНКА
ТРЕТЬЯКОВ
С голубизной кромешной споря,
Распадным золотом горят
Тяжелокованные зори
В студеных недрах декабря…
Дневные тени тяжелеют,
И в назревающей ночи
Смиренно, вздох тая, белеют
Берестяные люльки…
Чьи? —
В них спят без просыпа. Годами,
В брожении шишиг лесных,
Качаются под облаками
Останки кладбищ родовых,
Столетьями торили предки
Дорогу в хмурую тайгу,
Поныне — дряхлые запреты
Путь к их погостам берегут.
В тяжелых чащах, где замшелы
Законы хвойной тишины,
На жизнь пришельца — самострелы
Ревниво насторожены.
Будь осторожен! — в чаще мглистой
Опасность дремлет, и, едва
Заденешь жилку, — смерть
со свистом
Метнет из мрака тетива.
Но и предание сомлело,
И, встарь впрессованный в слова,
Страх истлевает — как истлела
Всевидящая тетива…
И — пришлый люд обрел свободу…
Да разве, велики дела…
Страшна стальному вездеходу —
Реликт романтики — стрела?
Болото из-под траков хлещет —
В миру зверей, дерев и трав,
Он гусеницами скрежещет,
В небытие осинник вмяв.
*
Мягко теплится вздох коровы,
Дом покоем объят…
Заплот…
В темном погребе Третьякова
Влит сохатый — в матерый лед,
И картошка дородней брюквы,
На боку — так грузна! — лежит,
Лупоглаза, таращится клюква
Из кадушки…
Он крепко сшит
И удачлив, хозяин, — скука
Не гостила в его дому.
Что хвороба ему? —
а ну-ка,
Одолей его!
Ко всему,
Он, несытой душой продрогнув,
Просквозил вездеходом лес
И нащупал в тайге дорогу
К тайным капищам: алчный блеск
Темный взор застеклил — мерцая,
Словно бы забирая в плен,
Искушением отливая,
Чернобурки текли со стен,
Цепко соболь слепил, развернут,
Как порочный цветок, топя
Руки в мягком тепле, продернут
Через душу…
Уйдя в себя,
Отливая мерцаньем льдистым,
Словно вмяты в глубокий сон, —
В золотом забытьи — мониста
Еще царских рублей…
И он
Рвал руками — как рвут зубами,
Задыхаясь… (Морозец жег…),
И счастливо тучнел, мехами
Сытым звоном давясь, мешок.
Возвращался назад — с добычей!
Промелькнули проселок, гать…
Суть прогоркла — дремуч обычай
Навалиться, урвать, отнять,
Хоть и с кровью!
А за спиною,
В тесном кузове, невесом,
Мертвый в малице — под луною
Восковым голубел лицом.
А машина тайгу месила,
Мертвой силою налита, —
И ломало т о г о,
и било
О скрежещущие борта.
У шоссейки, где столбик дремлет,
Третьяков, круто сбросив газ,
Спрыгнул с гусеницы на землю,
Борт откинул и грубо —
«Ща-ас…» —
Обхватил страшный груз и ловко
Наземь выволок, прислонил
Прямо к столбику и веревкой,
Чтоб не шлепнулся, — прихватил.
Влез в кабину…
Блеснули траки
Под луной, как клыки собаки…
Грохот дизеля…
Чадный зной…
И — растаял мертвец во мраке
С голосующею рукой.
Фары полночь вспороли… Грузно,
У фигурки качнувшись, встал
Жаром пышущий, крутопузый,
В темной копоти, самосвал
И шофер, торопя —
«Живее!..» —
Брякнул дверцей, но — увидал
В лунном мороке, цепенея,
Это мертвый, слепой оскал…
И — рвал исступленно дверцу,
Мутно путаясь в рычагах, —
Так зашлось заполошно сердце,
Что багровая тьма в глазах…
И — умчался…
А фары снова
Прошивали лесную ночь,
Прожигая мрак, — и любого
Ужас гнал, изнуряя, прочь.
И мертвец в спину им смеялся,
Восковым голубел лицом…
И наутро гудела трасса,
Небылицы плодя, о нем.
В них — запальчивых, грубых, вздорных, —
Меньше яви, да больше слов.
Но, усмешкой лицо задернув,
Чем-то мучился Третьяков.
Отмахавши ночную смену,
Он в раздумиях увязал,
Ибо знал этим слухам цену
И себе — тоже цену знал.
…Вновь разматывала дорога
Свой грохочущий свиток, и все ж
Дрогла в темных глазах тревога
И в руках просыпалась дрожь.
Чтоб отхлынуло, отпустило,
Он присел у речной воды.
Но отчаянней боль скулила —
Не предчувствие ли беды?
И вот тут-то, под вечер, в раму
Тихо стукнули — опаля,
В сердце торкнулась телеграмма:
«…Папа умер… сынок…».
Земля,
Во смятенной траве, — рванулась,
Запрокинувшись, из-под ног,
И багровая тьма сомкнулась
Над душой, — «…приезжай… сынок…».
…Потянуло с болот — зимою,
И, оплавлено забытьем,
Не отцово лицо — чужое
Нарывало испугом в нем.
И ползли, пламенея, траки
На промозглый оскал — с лица
Голосующего во мраке,
Оскверненного мертвеца.
В изнуряющей круговерти,
Он прошел, Третьяков, огнем
По кольцу бытия и смерти.
Разомкнувшемуся на нем.
Воспаленную память мучил,
Но не выполз из забытья,
Обревевшееся созвучье
Воплощая:
СУДЬБА — СУДЬЯ.
Пусть жестоко,
но — в назиданье,
Вмят морщинами страшный след
Позатмившегося сознанья,
Горько вписываясь в сюжет…
*
Река струится мысли вороша…
Высокий дом… заплот…
скамья… старуха…
Что ищет в них — смятенная душа —
До полного изнеможенья духа?
Прозрачный день — обмакнут в листопад,
Напоена заря медовой ленью,
И, листья, обжигающие взгляд
Неслышно опадают в размышленья…
Что, горькая старуха, жизнь твоя?
Юдоль
какую выбрала дорогу?
Не уходя за грань небытия,
Ты всё молитвы обращаешь к Богу…
Здесь в обиход щемящий включены
Твои молитвы, слезы — всё едино,
И кажется — вокруг растворены
Последний вдох,
последний возглас сына.
Судьба набрякла болью, и едва ль
Поймешь ее, если судить поспешно…
И лето на излете, там, где даль,
За холмиком согбенным, безутешна.
И эти дни неслышно облетят…
Старуха, что же все-таки страшнее,
Чем пережить, помин творя, дитя
И дни влачить, душою цепенея?
Воспоминаний призрачны права…
На холмике, превозмогая тленье,
Давно себя осмыслила трава,
Покалывая память, продолженьем
Его — не претворенных в благо — сил,
Которых и распад не загасил…
_1988_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
ЛУННАЯ ВАЖЕНКА
ТРЕТЬЯКОВ
С голубизной кромешной споря,
Распадным золотом горят
Тяжелокованные зори
В студеных недрах декабря…
Дневные тени тяжелеют,
И в назревающей ночи
Смиренно, вздох тая, белеют
Берестяные люльки…
Чьи? —
В них спят без просыпа. Годами,
В брожении шишиг лесных,
Качаются под облаками
Останки кладбищ родовых,
Столетьями торили предки
Дорогу в хмурую тайгу,
Поныне — дряхлые запреты
Путь к их погостам берегут.
В тяжелых чащах, где замшелы
Законы хвойной тишины,
На жизнь пришельца — самострелы
Ревниво насторожены.
Будь осторожен! — в чаще мглистой
Опасность дремлет, и, едва
Заденешь жилку, — смерть
со свистом
Метнет из мрака тетива.
Но и предание сомлело,
И, встарь впрессованный в слова,
Страх истлевает — как истлела
Всевидящая тетива…
И — пришлый люд обрел свободу…
Да разве, велики дела…
Страшна стальному вездеходу —
Реликт романтики — стрела?
Болото из-под траков хлещет —
В миру зверей, дерев и трав,
Он гусеницами скрежещет,
В небытие осинник вмяв.
*
Мягко теплится вздох коровы,
Дом покоем объят…
Заплот…
В темном погребе Третьякова
Влит сохатый — в матерый лед,
И картошка дородней брюквы,
На боку — так грузна! — лежит,
Лупоглаза, таращится клюква
Из кадушки…
Он крепко сшит
И удачлив, хозяин, — скука
Не гостила в его дому.
Что хвороба ему? —
а ну-ка,
Одолей его!
Ко всему,
Он, несытой душой продрогнув,
Просквозил вездеходом лес
И нащупал в тайге дорогу
К тайным капищам: алчный блеск
Темный взор застеклил — мерцая,
Словно бы забирая в плен,
Искушением отливая,
Чернобурки текли со стен,
Цепко соболь слепил, развернут,
Как порочный цветок, топя
Руки в мягком тепле, продернут
Через душу…
Уйдя в себя,
Отливая мерцаньем льдистым,
Словно вмяты в глубокий сон, —
В золотом забытьи — мониста
Еще царских рублей…
И он
Рвал руками — как рвут зубами,
Задыхаясь… (Морозец жег…),
И счастливо тучнел, мехами
Сытым звоном давясь, мешок.
Возвращался назад — с добычей!
Промелькнули проселок, гать…
Суть прогоркла — дремуч обычай
Навалиться, урвать, отнять,
Хоть и с кровью!
А за спиною,
В тесном кузове, невесом,
Мертвый в малице — под луною
Восковым голубел лицом.
А машина тайгу месила,
Мертвой силою налита, —
И ломало т о г о,
и било
О скрежещущие борта.
У шоссейки, где столбик дремлет,
Третьяков, круто сбросив газ,
Спрыгнул с гусеницы на землю,
Борт откинул и грубо —
«Ща-ас…» —
Обхватил страшный груз и ловко
Наземь выволок, прислонил
Прямо к столбику и веревкой,
Чтоб не шлепнулся, — прихватил.
Влез в кабину…
Блеснули траки
Под луной, как клыки собаки…
Грохот дизеля…
Чадный зной…
И — растаял мертвец во мраке
С голосующею рукой.
Фары полночь вспороли… Грузно,
У фигурки качнувшись, встал
Жаром пышущий, крутопузый,
В темной копоти, самосвал
И шофер, торопя —
«Живее!..» —
Брякнул дверцей, но — увидал
В лунном мороке, цепенея,
Это мертвый, слепой оскал…
И — рвал исступленно дверцу,
Мутно путаясь в рычагах, —
Так зашлось заполошно сердце,
Что багровая тьма в глазах…
И — умчался…
А фары снова
Прошивали лесную ночь,
Прожигая мрак, — и любого
Ужас гнал, изнуряя, прочь.
И мертвец в спину им смеялся,
Восковым голубел лицом…
И наутро гудела трасса,
Небылицы плодя, о нем.
В них — запальчивых, грубых, вздорных, —
Меньше яви, да больше слов.
Но, усмешкой лицо задернув,
Чем-то мучился Третьяков.
Отмахавши ночную смену,
Он в раздумиях увязал,
Ибо знал этим слухам цену
И себе — тоже цену знал.
…Вновь разматывала дорога
Свой грохочущий свиток, и все ж
Дрогла в темных глазах тревога
И в руках просыпалась дрожь.
Чтоб отхлынуло, отпустило,
Он присел у речной воды.
Но отчаянней боль скулила —
Не предчувствие ли беды?
И вот тут-то, под вечер, в раму
Тихо стукнули — опаля,
В сердце торкнулась телеграмма:
«…Папа умер… сынок…».
Земля,
Во смятенной траве, — рванулась,
Запрокинувшись, из-под ног,
И багровая тьма сомкнулась
Над душой, — «…приезжай… сынок…».
…Потянуло с болот — зимою,
И, оплавлено забытьем,
Не отцово лицо — чужое
Нарывало испугом в нем.
И ползли, пламенея, траки
На промозглый оскал — с лица
Голосующего во мраке,
Оскверненного мертвеца.
В изнуряющей круговерти,
Он прошел, Третьяков, огнем
По кольцу бытия и смерти.
Разомкнувшемуся на нем.
Воспаленную память мучил,
Но не выполз из забытья,
Обревевшееся созвучье
Воплощая:
СУДЬБА — СУДЬЯ.
Пусть жестоко,
но — в назиданье,
Вмят морщинами страшный след
Позатмившегося сознанья,
Горько вписываясь в сюжет…
*
Река струится мысли вороша…
Высокий дом… заплот…
скамья… старуха…
Что ищет в них — смятенная душа —
До полного изнеможенья духа?
Прозрачный день — обмакнут в листопад,
Напоена заря медовой ленью,
И, листья, обжигающие взгляд
Неслышно опадают в размышленья…
Что, горькая старуха, жизнь твоя?
Юдоль
какую выбрала дорогу?
Не уходя за грань небытия,
Ты всё молитвы обращаешь к Богу…
Здесь в обиход щемящий включены
Твои молитвы, слезы — всё едино,
И кажется — вокруг растворены
Последний вдох,
последний возглас сына.
Судьба набрякла болью, и едва ль
Поймешь ее, если судить поспешно…
И лето на излете, там, где даль,
За холмиком согбенным, безутешна.
И эти дни неслышно облетят…
Старуха, что же все-таки страшнее,
Чем пережить, помин творя, дитя
И дни влачить, душою цепенея?
Воспоминаний призрачны права…
На холмике, превозмогая тленье,
Давно себя осмыслила трава,
Покалывая память, продолженьем
Его — не претворенных в благо — сил,
Которых и распад не загасил…
_1988_