Страницы разных широт
Н. В. Денисов
БОРОДА
Его так и звали порой – борода! – за курчавую, седовато- дымчатую, известную всей Тюмени, – только ли Тюмени! – шикарную бороду. В этом пиршестве растительности, волос, уютно прятались губы. Зато над ними, над бородой, хорошо возвышался крупный ассирийский нос. Пристальные глаза темно-серого цвета сидели неглубоко, а над всем – опять густая шевелюра, которая позволяла ему обходиться в любое время года без головного убора. Правда, однажды в Заполярье, в пору жуткого мороза, я увидел на его голове шапку, но она казалась лишним, каким-то неуклюжим придатком, и, пожалуй, никак не давала тепла в эту лютую круговерть.
В молодости, а я уж застал его несколько погрузневшим, он был хорошим спортсменом, а в волейбол играл до почтенных лет. Вот я все подбираю сейчас такие определения его возрасту – почтенный, погрузневший – потому, что язык никак не может вымолвить слово "старый". Не укладывается как-то в сознании назвать его стариком. Хотя, когда он внезапно ушел от нас, упал на остановке автобуса от разрыва сердца, ему шел уже 70-й год.
Борода! Он был своим человеком в северных нефтяных и газовых весях, была у него там масса друзей и знакомых, в основном, инженерно-технический персонал, геологи, буровые мастера, культработники, журналисты.
Он был легко узнаваем, благодаря своему рокочущему смеху, к примеру, в дубовом зале (ресторане) Центрального Дома литераторов в окружении московских приятелей или, приехавших из глубинки, писателей-провинциалов. Тогда всех легко и запросто объединял нас столичный литературный клуб.
О ком веду речь? Конечно же, о Евгении Григорьевиче Ананьеве, попросту – о Шермане, человеке, неунывающем, оптимистичном. По крайней мере, таким он представлялся многим...
Случалось, что бывали с ним в одной поездке на каких-то литературных мероприятиях, в командировках. Он был легок на подъем, собирая в свой дорожный портфель, видавший виды, нехитрую поклажу – свои книжки, какой-нибудь "рыбный сувенир" для закадычных друзей. Задорно рокотал от удачной шутки или анекдота. И казалось, шагая, обгонял свою бороду, торчащую и вскинутую впереди объемной его фигуры.
Важно сказать, что Шерман был одним из первых литераторов, кто рассказывал о начале открытия тюменской нефти и газа. Никакого еще "грома и молнии" по Союзу не было, когда были написаны им очерки о первопроходцах. И он, знающий массу северных историй, владея богатым материалом, что-то сумел воплотить в своих книжках, документальных фильмах, но многое не сумел, не сделал – в силу своего характера. И это теперь невосполнимо...
Про него тоже рассказывали истории, от которых пробирал мороз, о том, например, как тонул он в глинистом растворе на буровой, нырял в ледяную воду, чтоб зацепить тросом провалившийся под лед трактор-буксировщик, или о том, – тут он и сам с радостью подтверждал, – как после одного из северных застолий с приятелями его не пустили в самолет, а самолет этот возьми да и потерпи катастрофу, погибли все пассажиры. Повезло, как повезло на войне, участником которой он был, знаю по его скупым рассказам, что воевал он в каком-то лыжном десантном батальоне под Москвой.
Удивительно, принимая во внимание его национальность, в обычном представлении его соплеменники люди практичные, хваткие, Евгений Григорьевич в моей памяти остался человеком романтичным. Он не копил, не скопидомничал, хотя деньгу, пожалуй, имел всегда. Но страстью его были книги, которые буквально вытесняли его из маленькой квартирки на пятом этаже в доме, где расположен известный в Тюмени магазин "Родничок".
Он не просто собирал книги, он их читал. Давал читать другим. Помню, собирась в далекое морское плавание, я пришел к нему за морской литературой, он быстро нашел на полке Виктора Конецкого, вручил мне: "Он мой приятель. Моряк и отличный писатель. Прочти его. Всего. Пригодится!".
Тут необходимо сделать небольшое отступление. Дело в том, что шесть лет подряд партийные власти той поры не давали "добро" моим устремлениям в море, за границу. Шесть лет меня, беспартийного, как говорят, мурыжили. Имелось какое-то "мнение" на сей счет, старательно поддерживаемое определенными лицами. Многое, конечно, зависело от пресловутого треугольника: администрация, парторганизация и профком. От подписей этой тройки. И я даже взорвался однажды, наговорил дерзостей: да я, мол, Японское море по-собачьи или вразмашку переплыву но к родным берегам вернусь! Не помогали ни дерзости, ни положительное решение морской комиссии в Правлении Союза писателей СССР, ни добро Министерства морского флота. Партийная виза была всесильна...
Весной 1983 года руководителем писательской организации в Тюмени неожиданно для всех стал Ананьев-Шерман. В считанные недели он помог мне оформить документы, визу эту злополучную, которая позволила мне потом обойти полмира на судах торгового флота, рассказать об этом стихами и прозой.
Разве это забывается!
Помню в жарком Сингапуре радиограмму на борт теплохода от шефа, где были такие слова: "...и еще желаю тебе немного сибирского снежка под жарким тропическим небом".
Много ли человеку надо? Немножечко участия, внимания, доброго слова, просто звонка домой (работаем-то мы в одиночестве): как жизнь, как здоровье, как работается, есть ли деньги на кусок хлеба? Если нет, и так бывает, надо подумать, как помочь. Вот это в хорошем варианте и называется Союз писателей, а при нем – внимательный, человечный руководитель, а не троглодит какой-нибудь, что гребет только под себя.
Кстати, много лет у меня не было домашнего телефона. Поставить его всегда было проблемой. "Что же так! Пиши заявление, пойду по большому начальству, поставим! Пробьем!" – сказал как-то шеф. И сделал. Сам ходил, обивал пороги начальников. И это не забывается в жизни... Память она такая штука – выбирает хорошее. А плохое? Были какие-то неурядицы, мелкие обиды. Ладно...
В жаркий июльский денек 84-го возвращаюсь из Владивостока, первым делом звоню Шерману. Вернулся, говорит, приходи! Я отвечаю, что приду немедленно и не один, а с малышом. Приходи, смеется, вдвоем. Прихожу к нему домой, здороваемся. А где твой малыш? А вот, говорю: вынимаю из сумки большую, литра на полтора- два, изукрашенную японским иероглифами, бутылку. Хохочет: занятный "малыш"! Рассказываю, мол, это наши ребята из экипажа придумали: вернемся из Индии в Иокогаму, купим "малыша", отпразднуем, ведь дом совсем рядом!".
Как сейчас вижу: идем мы с приятелем по Салехарду. Скрипим деревянным тротуаром. Чистые, ухоженные. Только что в гостинице драили себя. Навстречу Евгений Григорьевич. В старом полушубке, в резиновых сапогах, рубашка давно стирки просит.
Откуда в таком виде?
Да, говорит, на Байдарацкой губе был. Там караван с трубами пришел для Харасавэя. Был у моряков, у буровиков. Мотался... Ну, ребята, принимайте в свою компанию...
1996
Н. В. Денисов
БОРОДА
Его так и звали порой – борода! – за курчавую, седовато- дымчатую, известную всей Тюмени, – только ли Тюмени! – шикарную бороду. В этом пиршестве растительности, волос, уютно прятались губы. Зато над ними, над бородой, хорошо возвышался крупный ассирийский нос. Пристальные глаза темно-серого цвета сидели неглубоко, а над всем – опять густая шевелюра, которая позволяла ему обходиться в любое время года без головного убора. Правда, однажды в Заполярье, в пору жуткого мороза, я увидел на его голове шапку, но она казалась лишним, каким-то неуклюжим придатком, и, пожалуй, никак не давала тепла в эту лютую круговерть.
В молодости, а я уж застал его несколько погрузневшим, он был хорошим спортсменом, а в волейбол играл до почтенных лет. Вот я все подбираю сейчас такие определения его возрасту – почтенный, погрузневший – потому, что язык никак не может вымолвить слово "старый". Не укладывается как-то в сознании назвать его стариком. Хотя, когда он внезапно ушел от нас, упал на остановке автобуса от разрыва сердца, ему шел уже 70-й год.
Борода! Он был своим человеком в северных нефтяных и газовых весях, была у него там масса друзей и знакомых, в основном, инженерно-технический персонал, геологи, буровые мастера, культработники, журналисты.
Он был легко узнаваем, благодаря своему рокочущему смеху, к примеру, в дубовом зале (ресторане) Центрального Дома литераторов в окружении московских приятелей или, приехавших из глубинки, писателей-провинциалов. Тогда всех легко и запросто объединял нас столичный литературный клуб.
О ком веду речь? Конечно же, о Евгении Григорьевиче Ананьеве, попросту – о Шермане, человеке, неунывающем, оптимистичном. По крайней мере, таким он представлялся многим...
Случалось, что бывали с ним в одной поездке на каких-то литературных мероприятиях, в командировках. Он был легок на подъем, собирая в свой дорожный портфель, видавший виды, нехитрую поклажу – свои книжки, какой-нибудь "рыбный сувенир" для закадычных друзей. Задорно рокотал от удачной шутки или анекдота. И казалось, шагая, обгонял свою бороду, торчащую и вскинутую впереди объемной его фигуры.
Важно сказать, что Шерман был одним из первых литераторов, кто рассказывал о начале открытия тюменской нефти и газа. Никакого еще "грома и молнии" по Союзу не было, когда были написаны им очерки о первопроходцах. И он, знающий массу северных историй, владея богатым материалом, что-то сумел воплотить в своих книжках, документальных фильмах, но многое не сумел, не сделал – в силу своего характера. И это теперь невосполнимо...
Про него тоже рассказывали истории, от которых пробирал мороз, о том, например, как тонул он в глинистом растворе на буровой, нырял в ледяную воду, чтоб зацепить тросом провалившийся под лед трактор-буксировщик, или о том, – тут он и сам с радостью подтверждал, – как после одного из северных застолий с приятелями его не пустили в самолет, а самолет этот возьми да и потерпи катастрофу, погибли все пассажиры. Повезло, как повезло на войне, участником которой он был, знаю по его скупым рассказам, что воевал он в каком-то лыжном десантном батальоне под Москвой.
Удивительно, принимая во внимание его национальность, в обычном представлении его соплеменники люди практичные, хваткие, Евгений Григорьевич в моей памяти остался человеком романтичным. Он не копил, не скопидомничал, хотя деньгу, пожалуй, имел всегда. Но страстью его были книги, которые буквально вытесняли его из маленькой квартирки на пятом этаже в доме, где расположен известный в Тюмени магазин "Родничок".
Он не просто собирал книги, он их читал. Давал читать другим. Помню, собирась в далекое морское плавание, я пришел к нему за морской литературой, он быстро нашел на полке Виктора Конецкого, вручил мне: "Он мой приятель. Моряк и отличный писатель. Прочти его. Всего. Пригодится!".
Тут необходимо сделать небольшое отступление. Дело в том, что шесть лет подряд партийные власти той поры не давали "добро" моим устремлениям в море, за границу. Шесть лет меня, беспартийного, как говорят, мурыжили. Имелось какое-то "мнение" на сей счет, старательно поддерживаемое определенными лицами. Многое, конечно, зависело от пресловутого треугольника: администрация, парторганизация и профком. От подписей этой тройки. И я даже взорвался однажды, наговорил дерзостей: да я, мол, Японское море по-собачьи или вразмашку переплыву но к родным берегам вернусь! Не помогали ни дерзости, ни положительное решение морской комиссии в Правлении Союза писателей СССР, ни добро Министерства морского флота. Партийная виза была всесильна...
Весной 1983 года руководителем писательской организации в Тюмени неожиданно для всех стал Ананьев-Шерман. В считанные недели он помог мне оформить документы, визу эту злополучную, которая позволила мне потом обойти полмира на судах торгового флота, рассказать об этом стихами и прозой.
Разве это забывается!
Помню в жарком Сингапуре радиограмму на борт теплохода от шефа, где были такие слова: "...и еще желаю тебе немного сибирского снежка под жарким тропическим небом".
Много ли человеку надо? Немножечко участия, внимания, доброго слова, просто звонка домой (работаем-то мы в одиночестве): как жизнь, как здоровье, как работается, есть ли деньги на кусок хлеба? Если нет, и так бывает, надо подумать, как помочь. Вот это в хорошем варианте и называется Союз писателей, а при нем – внимательный, человечный руководитель, а не троглодит какой-нибудь, что гребет только под себя.
Кстати, много лет у меня не было домашнего телефона. Поставить его всегда было проблемой. "Что же так! Пиши заявление, пойду по большому начальству, поставим! Пробьем!" – сказал как-то шеф. И сделал. Сам ходил, обивал пороги начальников. И это не забывается в жизни... Память она такая штука – выбирает хорошее. А плохое? Были какие-то неурядицы, мелкие обиды. Ладно...
В жаркий июльский денек 84-го возвращаюсь из Владивостока, первым делом звоню Шерману. Вернулся, говорит, приходи! Я отвечаю, что приду немедленно и не один, а с малышом. Приходи, смеется, вдвоем. Прихожу к нему домой, здороваемся. А где твой малыш? А вот, говорю: вынимаю из сумки большую, литра на полтора- два, изукрашенную японским иероглифами, бутылку. Хохочет: занятный "малыш"! Рассказываю, мол, это наши ребята из экипажа придумали: вернемся из Индии в Иокогаму, купим "малыша", отпразднуем, ведь дом совсем рядом!".
Как сейчас вижу: идем мы с приятелем по Салехарду. Скрипим деревянным тротуаром. Чистые, ухоженные. Только что в гостинице драили себя. Навстречу Евгений Григорьевич. В старом полушубке, в резиновых сапогах, рубашка давно стирки просит.
Откуда в таком виде?
Да, говорит, на Байдарацкой губе был. Там караван с трубами пришел для Харасавэя. Был у моряков, у буровиков. Мотался... Ну, ребята, принимайте в свою компанию...
1996