Страницы разных широт
Н. В. Денисов
САЗОНОВ И ПАРОВОЗ БРАТЬЕВ ЧЕРЕПАНОВЫХ
Геннадий Сазонов был человек и писатель, конечно же, уникальный, от природы одаренный во многих отношениях. По профессии он был геолог-рудник. И она, профессия геолога, была его жизнью, сутью и мерилом человеческих качеств. Он мог долго и увлекательно рассказывать геологические истории, байки, были и небылицы. Отдан он своему любимому делу около двух десятков лет, ежегодно, по весне, отправляясь в поле, то есть в горы Полярного и Приполярного Урала, возвращаясь в Тюмень поздней осенью, полный впечатлений и литературных замыслов, посвежевший и бодрый.
В последние годы жизни, когда Сазонов перешел на "вольные хлеба", появилась в нем этакая осанистость, житейская основательность, унаследованная от крестьянских родовых корней. Я порой, часто общаясь с Геннадием Кузьмичом, сожалел, что он оставил геологию, которая в те уже далекие годы окрашивала его ореолом романтизма и некоей исключительности.
Мне всегда нравились люди пристрастные и увлеченные не только "голой" литературой, как нередко нынче бывает, а тем делом, которое становилось для пишущего его основой, твердью.
Вот сейчас видится мне ранний зимний вечерок. В лучах фонарей тюменской улицы Республики нежно падают снежные хлопья, какие-то мягкие, ласковые. И сам вечер, не то декабрьский, не то январский, стоит приветливый, раздумчивый. Мы идем с поэтом Володей Нечволодой, говорим, как всегда, о делах литературных. Редкие прохожие. И вот из полумглы, облепленный снегом, в демисезонном пальтеце, в меховой шапке, при бородке возникает бодро шагающий человек. "Это Гена Сазонов! – толкает меня в бок Володя. – Помнишь, я тебе говорил, что он талантливую книжку издал – "Привет, старина!"
Мы знакомимся. Геннадий тянет нас обоих "куда-то пойти посидеть", затем мы оказываемся в его полупустой однокомнатной квартире-хрушевке, где единственная примечательность, имущество – книги, много книг на самодельных стеллажах...
Следующие мои наиболее запомнившиеся моменты из его жизни – это когда он уже стал членом писательского Союза, был бессменным председателем семинаров молодых. Да и вообще много помогал молодым прозаикам. Свои отзывы на тот или иной рассказ семинариста он писал мелким, разборчивым почерком, подробно анализировал, давал советы, отмечал наиболее удачные места. Зачастую сама рецензия – отзыв получалась у него едва ли не в полтора-два раза объемнее анализируемого произведения. Я как-то заметил ему об этом, он усмехнулся в черную бороду, ничего не сказал.
Показывал и я ему свою повесть об Арктике, он также увлекся в разговоре, советуя непременно и подробно выписывать понравившиеся места, детали. "Вот ты смотри: ваше судно стоит на якоре, штормит, ветер заполошный... Ты упоминаешь про чаек, что с трудом летят навстречу шторму. А ты посади хоть одну уставшую чайку на мачту, на рею. Расскажи, как она садится, голову в перья втягивает, словом, дай картину!" Я возражал, что мол, не мой это стиль – излишняя, подробная цветистость фразы. Что мне ближе экономия и точность слова, к примеру, как у Василия Белова.
Поэтическую деталь, метафору в прозе Сазонов любил и знал в ней толк.
Еще мы ездили немало, выступая в различных аудиториях. Это был, конечно, изрядный приварок к тому небольшому гонорару, что получали за изданные книги, за журнальные и газетные публикации.
Однажды по приглашению Свердловского бюро пропаганды мы оказались с Сазоновым на литературных гастролях в городе Нижний Тагил. Деятельная организаторша наших встреч с читателями проявила такую активность (зарабатывала она на выступлениях писателей), взяла нас в такой оборот, что буквально не было продыха, чтоб не только познакомиться с новым городом, но и нормально перекусить. К последним встречам Сазонов, страдающий астмой и при этом безбожно смолящий свой "Беломор", почти совсем потерял голос, охрип. Я уж и в шутку и всерьез говорил ему: мол, я твое выступление знаю наизусть, ты уж только представься и сиди помалкивай, я за двоих отработаю! Сазонов не соглашался и как-то сам "выплывал", пусть кратко, но сам...
Заключительное наше выступление проходило в холодном большом зале какого-то лесного санатория. Мы оба явно красовались, что вот живем в знаменитой на весь мир Тюмени, рассказывали о ней всякие подробности, читали стихи, прозу. Под конец мы попали в плотное кольцо слушателей, большая половина которых были тюменские нефтяники и геологи, даже несколько человек хороших знакомых Геннадия Кузьмича по совместной работе. Мне было неловко, про себя думал: "Вот выпендривались – Тюмень, нефтяная эпопея, а тут...".
Наутро знакомцы Сазонова зава/шли к нам в гостиничный номер, посетив предварительно ближний гастроном. Лень был воскресный, и после утреннего "завтрака" земляки пригласили нас осмотреть достопримечательности промышленного города. От сего мероприятия, не помню, почему, я отказался. Они ушли и вернулись за полдень.
Эпохальным событием этой экскурсии оказалось посещение местного краеведческого музея, где установлен – тоже знаменитый на весь мир! – паровозик братьев Черепановых.
Любознательный Сазонов, осматривая прадедушку паровых машин, повернул какой-то стопорный рычаг – и черепановское детище сдвинулось и поехало по музейным рельсам. Старушка-смотрительница, рассказывали наши экскурсанты, едва рассудка не лишилась, возопив на весь музей: "Двести лет стоял без движения! Двести лет..." Прибежал милиционер, но все уладилось миром...
Есть на Червишевском погосте, под Тюменью, холмик с памятником. Последнее пристанище геолога-бродяги, талантливого писателя, оптимистичного человека Геннадия Сазонова. Стоят над ним молчаливые сосны, падает снег, шумят травы, синеет просторное небо, волю и синеву которого так он любил в своих странствиях и трудах.
1996
Н. В. Денисов
САЗОНОВ И ПАРОВОЗ БРАТЬЕВ ЧЕРЕПАНОВЫХ
Геннадий Сазонов был человек и писатель, конечно же, уникальный, от природы одаренный во многих отношениях. По профессии он был геолог-рудник. И она, профессия геолога, была его жизнью, сутью и мерилом человеческих качеств. Он мог долго и увлекательно рассказывать геологические истории, байки, были и небылицы. Отдан он своему любимому делу около двух десятков лет, ежегодно, по весне, отправляясь в поле, то есть в горы Полярного и Приполярного Урала, возвращаясь в Тюмень поздней осенью, полный впечатлений и литературных замыслов, посвежевший и бодрый.
В последние годы жизни, когда Сазонов перешел на "вольные хлеба", появилась в нем этакая осанистость, житейская основательность, унаследованная от крестьянских родовых корней. Я порой, часто общаясь с Геннадием Кузьмичом, сожалел, что он оставил геологию, которая в те уже далекие годы окрашивала его ореолом романтизма и некоей исключительности.
Мне всегда нравились люди пристрастные и увлеченные не только "голой" литературой, как нередко нынче бывает, а тем делом, которое становилось для пишущего его основой, твердью.
Вот сейчас видится мне ранний зимний вечерок. В лучах фонарей тюменской улицы Республики нежно падают снежные хлопья, какие-то мягкие, ласковые. И сам вечер, не то декабрьский, не то январский, стоит приветливый, раздумчивый. Мы идем с поэтом Володей Нечволодой, говорим, как всегда, о делах литературных. Редкие прохожие. И вот из полумглы, облепленный снегом, в демисезонном пальтеце, в меховой шапке, при бородке возникает бодро шагающий человек. "Это Гена Сазонов! – толкает меня в бок Володя. – Помнишь, я тебе говорил, что он талантливую книжку издал – "Привет, старина!"
Мы знакомимся. Геннадий тянет нас обоих "куда-то пойти посидеть", затем мы оказываемся в его полупустой однокомнатной квартире-хрушевке, где единственная примечательность, имущество – книги, много книг на самодельных стеллажах...
Следующие мои наиболее запомнившиеся моменты из его жизни – это когда он уже стал членом писательского Союза, был бессменным председателем семинаров молодых. Да и вообще много помогал молодым прозаикам. Свои отзывы на тот или иной рассказ семинариста он писал мелким, разборчивым почерком, подробно анализировал, давал советы, отмечал наиболее удачные места. Зачастую сама рецензия – отзыв получалась у него едва ли не в полтора-два раза объемнее анализируемого произведения. Я как-то заметил ему об этом, он усмехнулся в черную бороду, ничего не сказал.
Показывал и я ему свою повесть об Арктике, он также увлекся в разговоре, советуя непременно и подробно выписывать понравившиеся места, детали. "Вот ты смотри: ваше судно стоит на якоре, штормит, ветер заполошный... Ты упоминаешь про чаек, что с трудом летят навстречу шторму. А ты посади хоть одну уставшую чайку на мачту, на рею. Расскажи, как она садится, голову в перья втягивает, словом, дай картину!" Я возражал, что мол, не мой это стиль – излишняя, подробная цветистость фразы. Что мне ближе экономия и точность слова, к примеру, как у Василия Белова.
Поэтическую деталь, метафору в прозе Сазонов любил и знал в ней толк.
Еще мы ездили немало, выступая в различных аудиториях. Это был, конечно, изрядный приварок к тому небольшому гонорару, что получали за изданные книги, за журнальные и газетные публикации.
Однажды по приглашению Свердловского бюро пропаганды мы оказались с Сазоновым на литературных гастролях в городе Нижний Тагил. Деятельная организаторша наших встреч с читателями проявила такую активность (зарабатывала она на выступлениях писателей), взяла нас в такой оборот, что буквально не было продыха, чтоб не только познакомиться с новым городом, но и нормально перекусить. К последним встречам Сазонов, страдающий астмой и при этом безбожно смолящий свой "Беломор", почти совсем потерял голос, охрип. Я уж и в шутку и всерьез говорил ему: мол, я твое выступление знаю наизусть, ты уж только представься и сиди помалкивай, я за двоих отработаю! Сазонов не соглашался и как-то сам "выплывал", пусть кратко, но сам...
Заключительное наше выступление проходило в холодном большом зале какого-то лесного санатория. Мы оба явно красовались, что вот живем в знаменитой на весь мир Тюмени, рассказывали о ней всякие подробности, читали стихи, прозу. Под конец мы попали в плотное кольцо слушателей, большая половина которых были тюменские нефтяники и геологи, даже несколько человек хороших знакомых Геннадия Кузьмича по совместной работе. Мне было неловко, про себя думал: "Вот выпендривались – Тюмень, нефтяная эпопея, а тут...".
Наутро знакомцы Сазонова зава/шли к нам в гостиничный номер, посетив предварительно ближний гастроном. Лень был воскресный, и после утреннего "завтрака" земляки пригласили нас осмотреть достопримечательности промышленного города. От сего мероприятия, не помню, почему, я отказался. Они ушли и вернулись за полдень.
Эпохальным событием этой экскурсии оказалось посещение местного краеведческого музея, где установлен – тоже знаменитый на весь мир! – паровозик братьев Черепановых.
Любознательный Сазонов, осматривая прадедушку паровых машин, повернул какой-то стопорный рычаг – и черепановское детище сдвинулось и поехало по музейным рельсам. Старушка-смотрительница, рассказывали наши экскурсанты, едва рассудка не лишилась, возопив на весь музей: "Двести лет стоял без движения! Двести лет..." Прибежал милиционер, но все уладилось миром...
Есть на Червишевском погосте, под Тюменью, холмик с памятником. Последнее пристанище геолога-бродяги, талантливого писателя, оптимистичного человека Геннадия Сазонова. Стоят над ним молчаливые сосны, падает снег, шумят травы, синеет просторное небо, волю и синеву которого так он любил в своих странствиях и трудах.
1996