Страницы разных широт
Н. В. Денисов






ПОДМЕННЫЙ ЭКИПАЖ. МОРСКИЕ ЗАПИСКИ 84-ГО ГОДА


В океане надо иметь смелую душу

и чистую совесть...

    К. М. Станюкович.


ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР

В двенадцать часов дня на Владивостокской Орлиной сопке бабахнула пушка, и я с тихой радостью, как по сигналу, покинул гостиницу "Моряк". Шел я по Посьетской в сторону порта. Сильный ветер поддавал в спину, поторапливал, словно наперед обещал мне попутные ветры предстоящих морских дорог. В груди пело! А ведь совсем недавно, кажется, эта стужа, этот ветер, промозглый, январский, надоедал зверски, до проклятия. Мне говорили, что погодка, действительно, навалилась нынче суровая, жесткая. Мол, в иные годы случалось, что новогодний Лед Мороз приносил с собой дожди в Приморье, и шкала термометра поднималась даже до семи градусов тепла. Мол, попугаи и те, по недогляду хозяев, вылетев из квартир на волю, порхали себе по кленам да тополям, как в своих джунглях.

От этих разговоров было не легче: демисезонное пальто, в котором я прилетел "на широту крымскую", продувало, как решето. Но я терпеливо ждал свой теплоход. Он еще разгружался в Японии.

Из окна гостиницы просторно открывалась вся знаменитая бухта Золотой Рог – с кораблями и судами, повидавшими далекие дали, экзотические широты северных и южных морей. С волнением ждал встречи с морем и я, хотя с морской жизнью был достаточно знаком по двум плаваниям в Ледовитый океан. Там были холодные широты с ледяной начинкой штормов, с голубоватыми торосами миражных городов на горизонте, с белыми медведями, моржами, тюленями. Был Диксон, Тикси, Певек, Мыс Шмидта, Колыма, Амбарчик, Чукотка... И еще в одном из рейсов я исполнял должность корабельного повара – кока – хлопоты у горячей плиты, выпечка хлеба во льдах, борщи, макароны по-флотски! И грусть по родному дому: из дальнего далека казался он еще более дорогим и ласковым.

Теперь я стремился в иные широты – горячие, жаркие, тропические.

А пока я шагаю в порт по морозной и гололедной Посьетской. Еще предстоит завернуть на главпочтамт, сообщить телеграммой домой о том, что иду на борт сухогруза "Николай Семашко", что скоро-скоро уходим в рейс... на Камчатку. В телеграмме не объяснишь… почему на Камчатку, а не в Индию? Об этом я написал письмом: в графике работы теплохода, что зафрактован иностранными фирмами обслуживать линию "Феска –Индия", появилось окно, и нас "бросают" пока на прорыв – скопилось много груза для Петропавловска-Камчатского.

Я нахожу шестой причал, где стоит под погрузкой мой "Семашко". Вахтенный матрос у трапа проверяет документы, вызывает вахтенного помощника капитана. Короткое представление капитану подменного экипажа Владимиру Борисовичу Тарасову. Под его началом жить и работать.

Меня поселяют в каюту на палубе комсостава. Ну вот я и снова дома!

Ночь. Бухта Золотой Рог. Вызвездило.


ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Суматошное, хлопотливое дело – передача судна подменному экипажу. Целый день в каюте старшего помощника капитана народ. Стучит пишущая машинка, оформляются десятки документов – на провизию, снаряжение, имущество – акты и прочая канцелярия, без которой не обойтись при приемке-сдаче ни штурманам, ни боцманам, ни обслуживающему персоналу...

Люблю старпомов. Капитанов как-то побаиваюсь, что ли. У них, как мне чудится, слишком высокое, непостижимое для меня положение на судне. Да, капитан на борту – царь и бог. Он – полнейшая, абсолютная власть. И понимание этого всегда вызывает у меня уважительную робость.

Со старпомами, каких знал, всегда был в дружбе. Так было на "Северном сиянии", так было на находкинском танкере "Самотлор", когда шесть лет уж назад ходили мы с соляркой на Колыму.

Сейчас передо мной два старпома – основного и подменного экипажей: Валерий Александрович Гунер и Виктор Иванович Филатов. Обоим чуть за тридцать. Оба морскую работу знают давно и хорошо. Должность, конечно, обязывает знать!

– А вообще я мечтал быть летчиком, ребята! – признается Гунер. – Сел на реактивную трубу, и сам себе хозяин. До сих пор не могу спокойно смотреть на самолеты...

– Да вот "Боинг", посмотришь, – кивает кто-то из штурманов, – что тебе целый пароход, только с крыльями. Приделай нашему пароходу крылья и – самолет, а?

Ребята улыбаются.

Но самолетную тему мы не успеваем развить: часто отрывают старпома от беседы: передача судна! Потом, когда мы на короткое время остаемся вдвоем с Валерием Александровичем, он признается – серьезно так: – Вообще-то штурманская работа мне нравится. Но эта писанина бесконечных бумаг! Все свободное время съедает. Особенно при подходе к порту и на стоянке... Ведь какая жизнь у моряка? Приходишь домой, стоянка под погрузкой два-три дня. Хочется повидаться с семьей, с женой... Ну, конечно, жена в это время на работе. У нее свое производство. И никто ее, понятно, за здорово живешь не отпустит, чтоб встретить мужа. Так и получается: муж, вроде бы, дома и жена рядом, а побыть вместе после четырех-пяти месяцев разлуки некогда. Проблема? Да! Живые ведь люди... Все понимают, все говорят на разных уровнях, но никак "живая проблема" не решается. Ну, к примеру, взял я отпуск! Жене моряка, работающей на другом производстве, никто в это время отпуск не дает. Случаются, конечно, исключения. Но это исключения из правил!..

К вечеру Гунер зашел ко мне в каюту попрощаться:

– Как у вас деда насчет морской болезни?

– В Беринговом случалось баллов семь испытать. Вроде, не чувствовал ничего такого...

– Значит, и в большой шторм не почувствуете.

Шум работающей в глубине корпуса судна машины. Монотонный, непрерывный гул. Вспоминаю, как старпом говорил о том, что в первые дни после рейса не может уснуть от тишины в квартире. А в четыре утра – уже на ногах: время выхода на вахту, на мостик.

С левого борта швартуется танкер с топливом. В динамике раздалось: "Третьего механика – к трапу!" Встрепенулся: не меня ли? По судовой роли я – третий механик! В коридоре сталкиваюсь со старшим электриком Валерием Золотаревым. Уже познакомились, живем по соседству.

– Напишите про боцмана, а! Роман! Эй, боцман...

Днем Валера на правах соседа приглашал на пиво: жена, мол, привезла с берега.

Я сказал ему:

– Береги время, Валерий. Скоро уходим. Жена...

– Э-э, да она уж мне надоела за отпуск! – шутливо отмахнулся он.

Потом я зашел к нему: уж больно громко и настойчиво крутил на магнитофоне Высоцкого:

– Всегда будешь так веселить меня за стенкой?

– Да нет... Я и читать люблю. Шукшина, например... Все, что его и про него, собираю. Вот из дома прихватил несколько книжек...

– Можно будет одолжить?

– Уже забили! Но ничего, рейс долгий – на всех хватит!

На стенках каюты Валерия детские рисунки: звери, птицы, автомобили, ракеты, корабли с трубами. Больше – кораблей!

– Сынишка рисовал! – кивнул хозяин каюты горделиво.

– В каком классе учится?

– Какое там! Четыре года...

– Пятый уж доходит! – укоризненно покачала головой жена Валеры.


ВЫХОДИМ В МОРЕ

По трансляции голос старпома: "Швартовой команде по местам стоять!" Подошли два портовых буксира, приняли с нашего борта концы. "Отвязываемся" от стенки причала. Уходим.

Мы с первым помощником капитана Петром Сидоровичем Бойко разбираем почту – скопилась, пока "Семашко" четыре месяца не был дома. Разложив последние номера газет, поднимаемся на мостик. Здесь капитан Тарасов, старпом Филатов, лоцман. Уже отстал один из буксиров, другой – "Богатырь", следует в кильватере. По правому борту огромным снежным массивом – остров Русский. Ближе к острову вмороженные в лед суда. На льду, у припая, густо рыболовов с удочками.

– Наверное, хорошо пошла рыбка! – кивает Бойко.

– А что ловят?

– Корюшку... Зубатку...

– Корюшку знаю. А зубатка!

– Та же корюшка, только покрупнее и с зубами!

Шутит или всерьез говорит, пойди разбери тут!

– Право руль! Лево руль! Так держать! – слышится на мостике.

– Потремся во льдах, стряхнем тропическую "бороду", – поясняет Бойко, – наросла...

Часа два еще крутимся во льдах – на выходе из залива Петра Великого. Штурманы и радисты заняты проверкой навигационных приборов в рубке. Профилактика. Время от времени перед рейсами она необходима. Вот и сейчас выпада на наш отход.

"Богатырь" забирает с нашего борта лоцмана. Подвалил с правой стороны, жестко клюнул в борт.

И вот мы в открытом море. Густое "сало постепенно сменяется редкими льдинками, круглыми, обкатанными, словно леденцы. Приотстали чайки, скрылась в дымке за кормой южная обрывистая оконечность Русского острова. И мы повернули на северо-восток...

Еще все в диковинку, все на острие восприятия. И, конечно же, торчать в каюте не хочется. Стоим в коридоре у двери на палубу левого борта со сварщиком Володей Кабанцом. Оказывается, меня поселили в его штатную каюту, а парню дали другую – палубой ниже, с иллюминаторами на бак. Наивно сыплю комплименты, расхваливаю его новое жилище: увидишь, мол, больше!

– Что тут смотреть! – иронично усмехается Володя, – Шуму только да вибрации больше!

Но тут же переводит разговор на экзотическую тему, полагая, что свежему человеку и интересна больше всего экзотика:

– Места тут красивые. Природа, рыбалка. Сам я с Украины, давно уж переехал, с 69-го года... Вот, говорят, кислороду здесь не хватает. Ничего подобного, не ощущал.

Море совсем чистое. Начинает легонько качать. Смотрю на три скалы, причудливо торчащие из глубин. Кажется, я видел их на ярких открытках, что продают во Владивостоке в газетных киосках.

– Три брата?

– Они самые!

Белые гребешки на волнах. В проводах – черная вода.


У ЯПОНСКИХ БЕРЕГОВ

Тонкие струйки из-за шторок кают падают на вспененную у борта воду. Она вспыхивает и фосфоресцирует. Причудливо. Изумрудно. Это знакомо светится планктон. И загадочное свечение звезд, и шлейфы мерцающего планктона – то тут, то там, словно космическое, сказочное видение, и легкая, невидимая в ночи зыбь от прошедшего где-то шторма, погружают меня в таинственный, уже чуть подзабытый мир морского бытия и простора. На палубе у борта побрякивает незакрепленный или ослабший трос. При резких наклонах теплохода, как живая, ходит дверца шкафа в каюте, тонко звенит пробка графина, вибрирует книжная полка. Наконец я свыкаюсь со всеми звуками и начинаю привыкать к мысли, что все это – и вода, и вибрация, шорохи, стуки, плеск волн – надолго, на многие недели, месяцы...

Еще вчера вечером вошли в горловину Сангарского пролива, минуя островки с мигающими маячками. А теперь уже по обе стороны бортов огни, огни береговых селений островов Хоккайдо и Хонсю. Множество рыбацких суденышек, что буквально пляшут на волнах, и тоже – в огнях. Это знакомо: японцы, как всегда сейчас, ловят сайру.

Возникает на зыби этакий праздничный костер из люстр и ярких светильников, пронесется на всех "парах" возле нашего борта близехонько и опять – чернильная густая тьма впереди. Но эти огни побережий!

Мне чудятся они огоньками родных селений в нашенских местах, на родине: прикрой глаза на минутку и вспомни!..

Эх, постучать бы сейчас в узорное от стужи светящееся родное окошко: "Отворите, это я пришел!". Далеко я…

А Валера Золотарев приглашает по трансляции "в наш кинозал – столовую экипажа смотреть "Калину красную". Валера по совместительству еще и киномеханик на судне. В наличии в кладовой у него штук тридцать кинобанок с лентами.

Я дважды или уже трижды раньше смотрел "Калину", да и остальной народ, наверное, тоже, а вот собрались в "кинозал" исключительно все свободные от вахты. Необъяснимая сила шукшинского таланта, правда до слез, да спазм в горле – не отпускает, притягивает. Вот ведь какая штука: критики, кажется, до мельчайших подробностей проанализировали фильм, а что-то важное не сказали. Может быть, о том, что Егора Прокудина вернула к себе земля, крестьянство, хлебопашество. Наносное, ложное, ненастоящее, ушло. Осталась земля, родина, хоть и обретено это дорогой ценой. Жизнью! "Я думаю, как прекрасна земля и на ней человек!" – сказал Есенин. Мне это до боли понятно и близко: сам родился и вырос на земле, в деревне. Теперь вот судьба подарила мне море, и мне хочется осмыслить, соединить с землей его могучую философскую и нравственную силу. Почему оно во все века, во все времена так сильно, так красиво манит к себе земных людей? Труд на море так же нелегок, как на крестьянском поле. Слабых море отсеивает, как полову. Кто работает сейчас на море? Да, в основном, крестьянские сыны или их потомки.

– Проходим последний маяк! – роняет, как бы про себя, рулевой матрос, – скоро выйдем в Тихий.

Ухожу в каюту. В ней все так же: "Окошко, стол, половики..." – как писал Николай Рубцов. Странно, чувствую себя, как в деревенской избе. И на столе еще совсем чистая тетрадь.

Эй, рулевой, подмогни!
Что там за волнами снова?
Чьи там дымки и огни?
Уж не моё ль Окунёво?
Чудится: там сенокос,
Топот размашистый, конский...
Тихо ответил матрос: –
Берег японский...
Долго смотрю в полумрак,
Сердце смятеньем объято.
Лучиком шарит маяк –
Узким, как взор азиата.
А на скале, на краю,
Блеск, будто с яркого слайда.
Думаю думу свою
Возле ночного Хоккайдо.


ВДОЛЬ КУРИЛЬСКОЙ ГРЯДЫ

Больше суток океан качает. "Прибежим" на несколько часов под защиту какого-нибудь острова или островка Курильской гряды, полегчает. Выйдем на ветер, в пролив, опять выдаёт.

Прошли Уруп. Глубина под килем 1860 метров – объявил в полдень по трансляции третий штурман. До Петропавловска – 560 миль. Далековато! Но меня почему-то занимает эта самая глубина.

– Какая разница на какой глубине утонуть, на 10 метрах или на двух километрах! – выдал мне за обедом стармех.

Ничего себе – шуточки!

Океан гонит крупную зыбь – отголоски ночного шторма. Теплоход грузно взбирается на волну, и, высоко размахнувшись форштевнем, гулко врезается в очередной накат, осыпая брызгами и пеной полубак, мачты, грузовые стрелы, пакеты контейнеров с грузом, что установлены в два ряда на крышках трюмов.

На мостике идет передача вахты. Пересмена, как сказали бы на берегу. Павлыч, как кличут у нас коротко третьего штурмана Вячеслава Павловича Новикова, делает запись в вахтенном журнале, прячет довольную улыбку в рыжеватых усах: отстоял, можно и отдохнуть. Павлычу тридцать шесть. Небольшого роста, полненький, крепкий в плечах. Этакий деловой сельский мужичок. Он и одет сейчас на вахте по-крестьянски – в ватной "куфаечке".

А океан гонит и гонит высокие серые холмы. Крутит, поддает то с одного, то с другого борта. Не предугадаешь, с какой стороны размахнется для очередного удара.

— Как в Бискайском заливе! – говорит рулевой матрос Георгий Георгиевич Калитаев. Я уже наслышан, что Калитаев пошел в последний рейс, а плавает он еще с войны, по лендлизу из Америки доставлял на наш восток грузы. Но отходил свое старый моряк. Смена подпирает. А смена, вот она, рядом – в новенькой, необтёртой еще курсантской робе – Максим Андросов, Максимка – практикант мореходного училища. Зеленый еще паренек. Смотрим: и вправду лица нет на Максимке. Укачало. Но держится. Правда, от обеда отказался. В таком состоянии, догадываюсь, свет не мил...

Расходимся с судном. Сухогруз. Следует из Петропавловска во Владивосток. Спрашиваем по радиотелефону: как там погодка на пути?

– Да так и пойдете – с борта на борт... В Авачинской бухте лед. Швартовались долго.

– Толстый лед?

– Сантиметров десять.


НУ, ПОГОДКА!

Что-то тупо ударило в плечо, и голова начала проваливаться вниз. Ухватился одной рукой за кромку кровати, включил в изголовье свет. Поверх одеяла на мне две люминесцентные дампы. Свалились, кажется, со шкафчика, где хранится спасательный пояс. Убрал дампы в ноги: уцелели, отдам утром электромеханику.

Загремело в шкафу, посыпались книжки, карандаши, флакон с одеколоном. Со стола "поехало" толстое стекло. Графин о водой еще раньше предусмотрительно убрал на диван. С вечера качало, но вроде по-божески. Сейчас же судно кидало с борта на борт резко и глубоко. Не успел собрать рассыпанную мелочевку, как в следующем рывке сорвало спинку дивана, загремел разбитый графин, а спинка, зацепив в полете незакрепленный стул, бросила меня вместе со стулом на дверь каюты. Ну, погодка!

Держась за поручни, выбрался в коридор, перебежками добрался до двери на палубу, отдраил её и едва не задохнулся от ударившего в лицо снежного ветрового заряда.

Господи! Лучше не высовываться. Но где народ? Спят, что ли? В соседних каютах, что и у меня, грохот, звякает, разбиваясь, посуда. Это у Валеры Золотарева, точно. И – спит!

Добрался до двери в машинное отделение. Дохнуло разогретым машинным маслом, сухим, терпким духом котла. Там, внизу, в глубине ярко освещенной шахты, весело молотил дизель. Промелькнула фигура вахтенного моториста. Там, конечно, качает меньше, но трудится народ, как ни в чем не бывало, а я тут...

Завтракаем холодными консервами. Как ни старайся, никак кок не сварит супа в этой карусели качки. Бойко говорит:

— Талрепы на втором трюме оборвало...

По трансляции раздалось в этот момент: "Матрос Кон – на мостик, боцману и палубной команде – ко второму трюму!" – голос старпома Филатова.

Два мощных луча прожекторов перехлестнулись в районе второго трюма, вырывают из мутного рассветного мрака облепленные снегом фигурки матросов. Тащат тросы, проволоку, доски. Движения их расчетливые, неторопливые. С высоты рубки видна вся невеселая картина разбоя, учиненная штормом. Связка контейнеров, весь пакет – на крышке второго трюма сдвинут с места, висит над фальшбортом. Каким чудом он держится там, не падает в океан, непонятно. При каждом ударе волны над палубой, зависая и падая, светятся брызги, пена. И – снежная муть. Ледяной щетиной обрастают леера, растяжки мачт, радиоантенны.

Светает. Почти совсем рассвело. В рубке весь старший комсостав сухогруза. Напряженное молчание. Только четкие, спокойные команды капитана.

Идем носом на волну. Самым малым.

Теперь видно, что висящие над бортом контейнеры держатся на единственном уцелевшем куске толстой проволоки. И вот на верху самого крайнего контейнера, рискуя свалиться за борт, орудует наш боцман Сылка. Томительно длятся эти минуты. Стою на левой стороне мостика, чтоб не мешать командирам. Рядом Бойко.

– Что в контейнерах везем? – спрашиваю.

– Дорогое радиооборудование.

Океан весь в белом сплошном кружеве. Снежные заряды наотмашь бьют в надстройки, вода заливает палубы. Ветер, кажется, достиг уже своей предельной силы. Он дует с норда, а у нас впереди еще двадцать четыре мили до горда Авачинской бухты, и надо пройти эти оставшиеся мили бортом к волне. А судно и так уже дало приличный крен на левый борт из-за смещения груза.

Палубная команда закончила работы, подкрепила груз: только б выдержали тросы эту сумасшедшую пляску волн и ветра!

На крыле мостика, закутанный в шубу, с фотоаппаратом возникает Валера Золотарев. Наводит объектив туда – в снежную муть, на мерцающие и висящие над волной контейнеры.

– Ты чего это, Валерий?

– Редкий кадр! Надо заснять для стенгазеты...

– Крен тридцать восемь градусов! – почти выкрикнул штурман Миша Сладков. Мы замерли всяк на своем месте. Мы смотрим вперед сквозь толстое стекло рубки. Сухогруз почти лежит на левом борту. Еще волна, еще небольшое усилие океана и тогда... Я знаю, что это называется "оверкиль"! Переворот кверху килем.

– Самый малый! – командует капитан. И вся тяжелая – всем существом ощущаю! – масса теплохода выравнивается, медленно вползая на новый пенный гребень океанского вала. Опять в разрывах снеговой круговерти мелькает близкий берег, зубчатые скалы, где кипит прибой. Я вдруг вспомнил почему-то, как в Беринговом море шесть лет назад на танкере "Самотлор" остановилась машина, как непривычная тишина тотчас проникла в каждый уголочек танкера, стихла вибрация, как дробно и звонко прогремели по трапу каблуки старшего механика. Минут двадцать танкер был неуправляем. Но то было в открытом море и в тихую погоду! Случись это сейчас…

И вот оно, узкое, как горлышко воронки, описанное во всех лоциях и книжках о Камчатке, устье Авачинской бухты. Метр за метром, с волны на волну, ползем, выгребаем, только бы суметь продвинуться под прикрытие скал, оторваться от циклона! Л а что циклона! Начальник рации Снетков, развернув, принятую из Японии карту погоды, говорит, что мы попали в столкновение двух циклонов! Один шел с Аляски, другой – с Японии! Только бы…

– Малый ход! – командует капитан. И мне уже чудится, что там, впереди, я вижу ту грань, за которой уже не бесится волна, где желанная тихая гладь. Но снег и ветер, кажется, повернули и опять летят нам навстречу, разбиваясь и стекая ручейками по стеклам рубки.

Два часа дня камчатского времени. Побито, сумрачно, с креном на левый борт идет наш "Семашко'' уже тихой водой. Царапает борта лед, но уже не качает. Мы вновь прибавляем ход.

– А вон, кажется, твой "Самотлор"! – говорит мне Бойко. И точно: узнаю тебя, океанский бродяга! В семьдесят восьмом мы везли в твоих танках солярку в Арктику, в экзотический порт Амбарчик.

Уже перевожу дыхание: дошли! И тут резкий голос капитана:

– Стоп машина! Задний ход!

Сладков рванул ручку телеграфа.

Черное густое облако, внезапно возникшее из белой, уже поредевшей мути, вырастая над носом судна, хлынуло навстречу, с шумом обтекая рубку.

– Глупыши-и... – капитан покачал головой, провожая взглядом стаю птиц, – думал на пароход какой прем... Всю жизнь вспомнишь в такие моменты.

Потом я написал:

Спасительная бухта,
Земля со всех сторон.
И не трепал нас будто
Лишь час назад циклон.
Не поддавал по скулам,
У бездны на краю,
Прожорливой акулой
Не скалил пасть свою.
Конечно, в океане,
У крепкого руля,
Я знал, что не обманет
Земля. Моя земля!
Я верил ей по праву –
Ломам ее, дворцам, Е
е шелковым травам
И стойким деревцам.
Они меня взрастили,
Они меня простят,
Они и на могиле
Моей прошелестят...


«ТАКАЯ РАБОТА»

Иду к капитану, прошу подписать радиограмму в радиобюллетень Министерства морского флота. Радиограмма о героическом поведении моряков во время недавнего шторма. Капитан прочитал, усмехнулся в свои гуцульские усы:

– Зачем? Не надо... Честно говоря, тут моя вина, – взял лишний груз на палубу.

– Почему – лишний?

– Лишний! – опять усмехнулся капитан. – Чтоб заработать деньги для пароходства, ну и... о своем кармане не забываем.

Меня решительно поддержал помполит:

– Надо, действительно, назвать людей! Да и мы победители! Груз не утопили, доставили в порт в сохранности.

– Пусть старпом проверит текст, чтоб ничего лишнего, – сдался капитан. Потом помедлил, добавил, – Такая работа у нас...

Тут по трансляции прозвучала самая желанная "для некоторых штатских" речь: "Свободные от работ и вахты пригашаются лепить пельмени!". И настала пора мне улыбнуться: как ни спеши по сигналу в столовую экипажа, не опередишь нашего капитана. Да еще электромеханика. Такие любители-энтузиасты! И едоки пельменей отменные. Буфетчица наша Лариса Дмитриевна подает им обычно самые большие тарелки. И накладывает пельменей – с горкой!

Быстро растут на фанерных листах стройные ряды пельмешек. Как на смотре, как на параде, строят свои колонны и шеренги капитан и электромех – увесистые, плечистые, этакие гренадеры с выпяченной грудью. Щупленький доктор, он сидит рядом со мной, лепит "дамские шляпки" с рюшечками по краям.

– Что за украшения?

– У нас в Вятской губернии так лепят. Вятские – люди хватские, семеро одного не боятся! – говорит корабельный эскулап.

Мы соревнуемся со вторым столом, который возглавляет первый помощник Бойко. Лепим с запасом, мол, все равно ночная вахта приберет, зачистит остатки. Правда, по утрам частенько вижу, как уборщица Люба или повар Светлана несут на корму остатки со столов. Потому сейчас начинаю провокационный разговор:

– С вашими возможностями поросенка можно держать!

Капитан глянул на меня недоумевающе – вот, мол, еще умник выискался.

– На поросенка нужно санразрешение.

– А у нас на ледоколе борова выкормили, – голос с другого стола.

– Это в своих водах! А за границей!

– Вот они, наши нахлебники, летят! – говорит электромех, кивая на чаек за иллюминатором.

И пошло про "нахлебников" и прочие дива!

– Да вот, – опять встрепенулся электромеханик Захаров, – привезли из Америки овчарку! Бродила там голодная по берегу. Породистая, в дорогом ошейнике, чуть ли не с медалями. Позвали, подошла. Покормили. Увидал капитан: "Ну-ка давайте ее ко мне!". Закрыл в спальню, когда был отходной досмотр...

– По-русски понимала? – спросили с другого стола.

– Ха! – отреагировал Захаров. – Помани-ка куском хлеба, любой язык усвоишь.

...Ночью поднялся на мостик: все еще изучаю штурманскую службу. Третий механик – Володя Филимонов – я его дублер, раза два уже поддел: "Пора бы и в машину спуститься, все же ты – механик по судовой роли!". Конечно, конечно... Но доведись мне в свое время поучиться в мореходке, а не в училище сельских механизаторов, обязательно выбрал бы штурманское отделение, а не механическое! С мостика открывается весь мир, все широты. А там – в машине... Да, там нужен особый склад характера, чтоб, не видя белого света, ни закатов, ни восходов, находиться среди грохочущего железа, масляного духа и горячих паров солярки. Характер нужен!

Впереди по курсу белое поле. Лед – во все стороны, насколько видит под лунным светом взор твой. Штурман Сладков склоняется к локатору. Командует Максимке переложить руль. Меняем курс, обходим ледовое поле. Солидный "подарочек" вынесло нам из Охотского моря.

Но "такая наша работа!" – тоже подчеркивает серьезный мужик и мой непосредственный начальник стармех Ящук.

Мы на траверзе острова Шикотан.

А к полудню следующих суток вновь прошли Сангарский пролив и половину Японского моря.

– Родным духом запахло! – сказал в рубке капитан.

– Правильным курсом идем?

– Двести тридцать градусов! – на полном серьезе ответил мне рулевой матрос Калитаев. А Павлыч что-то не в духе сегодня. Завел разговоры о текучести кадров в пароходстве. Почему? И сам же отвечает в пространство рубки: все дело в квартирах! Да, у Павлыча, я уже знаю, это жутко больной вопрос. Живет в "комнатухе" девять квадратных метров. И дочь уже взрослая, скоро замуж выдавать! Крутись, батя!

– После училища многие парни больше пяти лет не плавают, уходят! Нет жилья на берегу. А ведь пять лет он только-только постигает азы мореплавания...

Денечек сегодня! Первый помощник капитана Бойко мероприятие за мероприятием гонит. Наверстывает? До обеда провел помполит профком. Приняли и утвердили план мероприятий на полугодие. В 15.00 – командирское совещание: приказы начальника пароходства обсуждали, приняли и утвердили план мероприятий – тоже на полугодие. В 16.00 открытое партийное собрание. Обсуждали итоги декабрьского (1983 г.) Пленума ЦК КПСС. Обсуждали "применительно к жизни и работе экипажа". Главная мысль обсуждения: каждому на своем месте четко выполнять свои обязанности!

Серьезных "вещей" наслушался у партийцев. Стармех Ящук: "Рабочий человек всегда будет хорошо работать, если правильно организовать его труд. Я не имею в виду тейлоровскую потогонную систему. Наш скрытый резерв – это в равномерном ритме (темпе) отработать положенные восемь часов. Не шляться без деда, создавая видимость работы... И еще – пароходство не обещает на этот год пополнения ЗИЛа, лимиты на снабжение более жесткие. Надо экономить и топливо. Как результат, день Выборов в Верховный Совет отработаем на сэкономленном топливе".

Где ты романтика вольных флибустьеров?!

После этой речи стармеха, пожертвовав забиванием "козла" в столовой экипажа, отправился в каюту писать стихи:

Пока над строкой хлопочу
В зеленых зыбях океана,
Особо отметить хочу
Простого трудягу баклана.
И ночи и дни без конца,
Ни сна, ни досуга не зная,
Он трудится в поте лица,
Креветок со дна добывая.
Когда колобродит циклон
И прячутся чайки пугливо,
Упорно работает он,
Ныряя в глубины залива.
На тихой иль крепкой волне,
В далеких лагунах и шхерах, –
В делах!
И достаточно мне
Его трудового примера.

А "Семашко" тем временем уже входил в родную бухту, разворачивался и бросал якоря на рейде. Дома!


ДО СВИДАНИЯ, ОСТРОВ РУССКИЙ!

Валера Золотарев принес из дома новые рисунки сына, украшал ими переборки в каюте – целая картинная галерея получилась! – танки, вертолеты, машины, корабли... Слышно было за переборкой, как включал он магнитофон, и каюта разговаривала детским голосом. Другой сосед – токарь Саша Емченко, не женатый еще, учтиво спросил – не помешает ли мне музыка, но, мол, если что не так, то извините! Ушел и на полную катушку врубил кассету с Аллой Пугачевой.

Настроение отходное. Не то, чтобы приподнятое, а какое-то нервно-возбужденное. К двум ночи, к концу таможенного досмотра, когда теплоход снялся с якоря, угомонились, притихли.

Следующей ночью опять проходили Сангарский пролив, отводили назад стрелки часов, и парни, свободные от вахты, – как-то еще не спалось, – просвещали меня относительно морских порядков и заграницы. Обсуждали насущные проблемы. Экипажи стали меньше, постоянно идет как бы незаметное сокращение, не хватает рук. А каков нынче стал внешний вид судов? Раньше славились лучшей во всем мировом океане отличной покраской и чистотой. А сейчас стали – "хуже греков". Да, не хватает рук! А куда девались, например, удобные, практичные матросские робы, прославленные во флотских байках и легендах? Есть они на военном флоте да еще у курсантов морских училищ. А ведь роба – это традиционная спецовка. Еще в старину было продумано: оказался матрос за бортом, отстегнул клапан брюк, сами с тебя сползают. Поднял руки – из рубашки выполз. Сейчас одежда для работы на палубе и в машине напоминает строительные спецовки. "А мы ж – моряки!"

Гуляла волна, осыпала в тумане и мороке брызгами палубы, надстройки, а в столовой экипажа Николай Федорович Синяков, наш новый помполит в загранке, проводил политбеседы. И я писал в блокноте помполитскую информацию о Японии, что в нескольких милях от правого борта синела и голубела долинами и сопками. Теплоход все спешил, все торопился "зарабатывать стране валюту", как говорила намедни братва, а я записывал: "Япония занимает второе место в капиталистическом мире по экономическому развитию. К двухтысячному году нация поставила себе целью выйти на первое место. Очень развит национальный патриотизм, религиозные чувства, деловитость. Как пример национального патриотизма – император и правительство требуют от народа, чтоб каждый заявлял о присоединении "северных территорий", т. е. наших Курильских островов. Эту платформу поддерживают все партии. Торговые отношения с нами? Например, крупные контракты заключены на поставку нашего леса... Население около 120 миллионов человек. Основная часть его живет в токийском регионе городов – 57 миллионов".

– Все остальное увидим сами! – заключил помполит. Кстати, он самый старший по возрасту на сухогрузе, ветеран войны с Японией в сорок пятом году.

И вот он – Токийский залив. На фок-мачте подняли государственный флаг Японии. Много судов по курсу и навстречу. Все берега застроены – причалы, краны, трубы заводов, плотные массы сероватых вдали зданий.

Час, другой идем средним ходом, потом становимся на якорь на внешнем рейде. А плотные сумерки уже расцвечены праздником неоновых огней и полыханием реклам Иокогамы. В магнитофонных приёмниках – стереопрограммы японского радио, нежные мелодии, сахарно-сладкие голоса японок и грубоватые, низкие, с хрипотцой, мужские голоса.

Утром к борту подошел карантинный катер, затем чистенький, ухоженный от клотика до ватерлинии буксир, на котором прибыл лоцман – пожилой, в шляпе и темном плаще мужчина.

Едва пришвартовались к стенке причала, едва успел заполнить страничку путевого дневника, вышел на палубу: японцы уже работают. Подводят к свободному левому борту небольшие аккуратные баржи с покатыми на обе стороны брезентовыми крышами. Разворачивают грузовые стрелы на нашей палубе. Подают на борт канаты, бухты тросов, веревок, раскладывают доски. Вот один из рабочих трещит миниатюрной бензопилой, устраивает из досок настил возле высокого фальшборта. С берега, поставив у склада мотоциклы и велосипеды на подножки, застегнув колеса на противоугонные замочки, поднимается по трапу густая толпа докеров в оранжевых касках и белых нитяных перчатках.

Наша палубная команда тоже на местах. Открывает массивные крышки трюмов, следит, надзирает, помогает...

На надстройке, на лобовой её части, пришпилен лейкопластырем график работ. В паутине иероглифов арабские цифры – 25/2, 27/2, 28/2. За три дня февраля, исключая завтрашнее воскресенье, работы, значит, закончат. Туг нет сомнений!

Баржи-самоходки подвезли железо, плотные мешки из бумаги. (Просочилась информация, что в мешках опасный химический груз). И железо, и груз в мешках – для Таиланда, для Индии.

По внутреннему коридору главной палубы деловито снует японское начальство, служащие фирмы – с какими-то деловыми бумагами в руках. Плотные ребята в одинаковых куртках из синтетики. Гортанная речь, не наши улыбки. Вот оккупировали салон кают-компании, где мы, комсостав, обедаем, смотрим телевизор или сидим за шахматной доской, разложили свои бумаги, небрежно разбросали куртки и сумки. Делом заняты. Шуршат бумагами, переговариваются.

В двенадцать, как и у нас, обед. Как по команде, замерли ровно на час грузовые стрелы. Грузчикам принесли ящики с едой. Расположились на палубе – кто где. Рис, пара сосисок, кусок мяса в плотной упаковке из фольги. Горячее исходит парком. Мужчины ловко все это мечут своими палочками, ни одну рисовую крошку не уронят.

Наше начальство пригласило их начальство отобедать в кают-компании. У нас сегодня Света сварила замечательный борщ.

И снова до пяти вечера – ни минуты перекура.

И вот, как по команде, сбегают по трапу к своим мотоциклам и велосипедам. Вахтенный помощник Павлыч у трапа о чем-то говорит с одним японцем. Понимают?! Я и вахтенный матрос Максимка ничегошеньки не понимаем из этого разговора.

– До свидания! – говорит по-русски японец.

Вот теперь всё понятно.


СНЕГ В ИОКОГАМЕ

О, этот снег! Валит и валит. Густыми ватными хлопьями. Так бывает у нас в Сибири, когда после установившегося весеннего тепла, где-нибудь в середине мая, повеет севером, возьмутся откуда-то, из самых недр небесной канцелярии, последние заскребыши матушки- зимы и пойдут сыпать и валить на глянцевую зелень листьев, на ветки, на малахитовые склоны взгорков и полян.

И тут, в февральской Иокогаме, выбелило русским снегом крыши и мосты, упругие кроны зеленых деревьев, кустарников. И оранжевые, малиновые бутоны соцветий торчат из-под снега, как боевые снегириные грудки, полня души тревогой за эту красоту, прихваченную неожиданно навалившимся на город циклоном.

Но снег тает. Под колесами вежливых легковых автомашин, что тормозят, пропуская замешкавшегося на переходе улицы прохожего, под начищенными до блеска штиблетами банковских чиновников – сплошь в одинаковых рубашках и галстуках, под резиновыми калошиками, напоминающими модернизированные банные "сланцы", в которых шествует стайка раскосых девчат-японочек. Тает под деревянными колодками-платформами пожилого мужчины в кимоно, тает под тяжелым каблуком полицейского, что проверяет наши пропуска при выходе с территории порта. И у нас, прошагавшим по лужам и снежно – водяной каше причалов, уже сыро и неуютно в полуботинках-корочках.

Капитан назвал это: "Прогуляйтесь в город!" Храбрецами – мокнуть под хлопьями снега и месить его ногами – согласились еще двое: Сладков и Максимка.

У Михаила на этот счет ясная цель: купить фонарик для "походов" в темных трюмах, да еще пополнить свою канцелярию разными там ручками, карандашами, резинками. У нас с Максимкой определенной цели нет, хотя я намекаю посмотреть "культурные ценности". Сладков чуть иронично усмехается в усы, вежливо кивает и ведет на яркую, даже в сумрачной погоде, всю из реклам и витрин, мощенную цветным кафелем улицу, где только один не густой народ, редкие велосипедисты и никаких машин.

Вот старушки с кошелками – в босоножках, вязаных пуловерах, кофточках из легкой ткани. Девушка в курточке и капроновых чулках, в резиновых калошиках, кого-то поджидает на углу, дует в озябшие руки.

– Холодно, девушка?

В глазах её лёгкая растерянность от нашей нагловатой непосредственности, смотрит на нас, растягивает в улыбке губы:

– Хо-лёд-но-о! – выговаривает она по-русски. Приятно.

Ватага ребятишек с ранцами на спине, в майках, в шортах выше колен, задирают по-мальчишечьи друг друга, как наши, например, четвероклассники.

Я поднимаю наждачно мокрый воротник плаща.

– Невероятно!

– Закаленный народ! – понятливо кивает Сладков.

В магазине канцелярских товаров вежливый Сладков, со знанием деда присматривается к товару, так же вежливо, вероятно, желая помочь мне, советует: "Купили бы авторучку на память!" Ну что ж, покупаю, хотя у меня этих авторучек – вагон и маленькая тележка, на все плавание запас. Покупаю и ленту для пишущей машинки – про запас, для дома, там вечно проблема с этими лентами!

И вот аккуратно завернув мои скромные покупки, хозяин показывает на электронном калькуляторе (лучше бы на счетах, как у нас в каком-нибудь "сельпе") цену: чуть не полторы тысячи йен. Я делаю безразличное лицо и небрежно выкладываю пятую часть моей полумесячной получки в инвалюте. Выходим из лавки.

— Ну и дерут! – вздыхает за меня Максимка и качает головой под мокрым капюшоном куртки-канадки.

Лотки с обувью, яркими тряпками, выставки блюд японской кухни, бытовые товары – все на улице, под навесами, кажется, никто не присматривает. Выбирай, заходи внутрь давки, расплачивайся.

Вот магазин магнитофонов. О, там уже наши парни с "Семашко" толкутся! Не усидели все же! Присматриваются. Цены кусаются, да и валюты маловато – начало рейса. Говорят, что надо запомнить эту давку, на обратном пути из Индии заглянуть сюда. Понимаю уже – в Японии качество, не то, что в Сингапуре!

Дождь-бусенец пошел. Кажется, вся душа насквозь промокла. А я все дивлюсь на японцев, их удивительному внешнему равнодушию к непогоде, к холоду. Из давок плывут бодрые мелодии, и это в самом деле бодрит, как рекламы, как это все яркое – от разноцветных товаров, витрин, вспыхивающих неоновых иероглифов, раскрашенных домиков и белого русского снега. Я вдруг пытаюсь представить эти улочки с приземистыми двух-трехэтажными домиками без внешнего яркого великолепия – без неона, без украшений: серые, скучные, не выдающейся архитектуры. И почему-то вспоминается микрорайон в Тюмени, где живу, его одноликость и скукоту грязновато-серых панелей, что в слякотную дождливую погоду особенно томят и угнетают взор.

Опять хлюпает под ногами вода. Шуршит, осыпая зелень деревьев, колючая снежная крупка.

На "китайском" базаре Иокогамы, напоминающем высокими арками входа и гулкими – в поднебесье! – потолками Казанский вокзал в Москве, тоже обилие товаров – разной "вкуснятины", как сказала бы дочка Наташка. Ходят, смотрят, почти не покупают. Или берут, но мало, с разбором.

Вот зал с игральными автоматами. Здесь – азарт, толчея, звенят металлические шарики. Курят, жуют, пьют пиво, кофе. В основном – мужчины. Один, невзрачно одетый, уставился на меня масляным взором, что-то пытается втолковать на японском, жестикулирует, мол, пойдем. Куда?

– Привет! – говорю я и делаю каменную физиономию.

Шагов через двадцать "бич", как я его уже окрестил про себя, догоняет, кивает, как старому знакомому, опять чуть ли не тянет за рукав.

– Господи! Ну что надо?

– Понравился ему! – смеются мои попутчики.

Мне не до смеха. И на родине вечно почему-то "выбирают" меня: то цыганка – "дай, погадаю!", то прощелыга – "друг, одиннадцать копеек на хлеб не хватает!"

В студенческие годы в Москве друг мой, севастопольский поэт Ваня Тучков, детдомовец и, как говорится, битый жизнью парень, отучал меня от "благотворительности".

— Это ж бичары, они на бутылку собирают, а ты даешь...

— А может, действительно человек голодный?

Ваня иронично усмехался и на очередное приставание – 'дай девять копеек' – отвечал за меня смиренно-нагло: "Бог подаст!" И шел, увлекая меня, дальше...

И мы идем дальше.

"Нет, все же закаленный народ эти японцы!" – думаю я, глядя, как неторопливо шествует под зонтиком, в босоножках, красивая женщина. Куда идет, по каким там своим дедам? Может, домой идет, к мужу, к ребятишкам? На свидание? Она красивая, кто-то обязательно должен любить её, говорить нежные слова, мечтать с ней о счастье, о солнечном чистом небе, о бесконечной любви. О чем они там по-своему, по-японски, мечтают?

Жаль – эта проклятая безъязыкость! Только и знаем, выучили как попугаи: сколько стоит? Хай-хай, доза! Да-да, пожалуйста! Не заговоришь, не спросишь по-нормальному. Но женщина угадывает наши не очень скромные взгляды, – как не полюбоваться на красоту! – улыбается краешком губ. И нам уже теплей от этой улыбки, от доброго, ненастороженного, хоть и мимолетного, взгляда...


НА ПЕРЕХОДЕ

По правому борту проходит небольшой сухогруз с квадратными парусами на фок и грот-мачтах. И опекающий меня в штурманской практике Миша Сладков поясняет, что это редкая в своем роде встреча. У японцев несколько таких корабликов: парусами управляет электроника. Это при ветре. В штилевую погоду суденышко идет как теплоход, со скоростью 14–16 узлов.

...А с Иокогамой – не знаю, как другие ребята, что бывали здесь "надцать" раз! – я расставался с грустью. Вот теперь закрою глаза и вижу этот яркий город, где началась наша дорога по линии "Феско-Индия". Вижу морвокзал и у причала – советский пассажирский лайнер "Михаил Лермонтов". (Знать бы его трагическую судьбу: через два года он погибнет, напоровшись на камни у берегов Новой Зеландии. – _Прим._авт_.).

На советский лайнер приходили смотреть мальчишки-школьники. Только это уже не та неуправляемая гурьба, что встретилась нам в слякотную, снежную непогодь первого дня стоянки в порту, а организованная делегация во главе с молодым учителем, что строго посматривал на ребят, однако ж, как мне показалось, во многом давал им волю. Да, детей в Японии любят. Факт этот общеизвестный, и он подчеркивает национальный характер. Это одно. Другое – в шкодах, как мне рассказывали, успевают все. "Двоечников" просто нет. И я констатирую это как факт, не залезая в "дебри" политики.

"Да и не надо – в дебри, смотри и впитывай!" – наставляет меня первый помощник капитана Синяков. Я так и делаю: смотрю и впитываю! Вот заговорили мы о рационализации: у нас – у них! Дельные, толковые рацпредложения японской фирмой внедряются немедленно. Рационализатор получает солидное вознаграждение. И японец дорожит своей фирмой. Если спросить японца, как его звать, он сначала назовет фирму, где работает, потом свое имя. Беготни с места на место нет, дорожат стажем, за который фирма платит надбавки. Работа отца переходит по наследству к сыну и так далее.

Глава в японском доме, конечно же, мужчина. Женщина обязана заботиться об очаге, о детях. Если же она работает, то обязательно получает меньшую зарплату против мужа.

Квалифицированный японский рабочий получает 200-250 тысяч йен в месяц – основная зарплата. Для меня, например, эти тысячи кажутся ошеломляющими. Японец же скупо раскладывает их по "полочкам" – столько-то на продукты, на одежду, на сигареты, на пиво и т. д. Разорительны, например, для отца семейства подрастающие, невестящиеся дочери. Каждой необходимо купить национальную одежду – кимоно. Цены на них оглушительные. Сам видел цифры этих цен со многими нулями.

Но семейные узы крепки в Японии, как нигде. Чтят предков. В традициях религии: сын должен продолжить дело отца! Смысл поклонения могилам предков – сын как бы отчитывается, как он живет и продолжает дело.

...И все же стоит посмотреть, что делается за бортом. Темно-синий океан с волнением до трех баллов. Все те же рыбацкие суденышки – кавасаки, крупные моторные лодки, буровато-зеленые сопки побережья с многочисленными строениями. На одном, круто выступающем из воды островке, в седловине сопок теснятся многоэтажные дома. И чудно, что на таком крохотном осколочке суши – жизнь.

Приходим в Нагою. Огромный, многомиллионный город. Глянешь, дух захватывает от промышленной его мощи. Но нам "отвели" на погрузку у причала ровно восемь с половиной часов: с десяти утра до восемнадцати тридцати. Я точно фиксирую это в дневнике и продолжаю: "Взяли в трюмы малый груз – катушки толстого провода, ящики и прочую мелочевку...". Все заняты работами. Увольнений в город нет. Смотрю издали, впитываю!


"ЯПОНСКИЙ НЕАПОЛЬ"

Моряки влюблены в этот порт, в этот город Кобе. Чудное место Страны Восходящего солнца. Японцы сравнивают его по красоте и мягкому климату с Неаполем. Город вытянулся скобой по кромке бирюзовой бухты, тылы его защищены от северных ветров цепочкой поросших лесом сопок, что поддерживают при недалеком дыхании тропиков своеобразный микроклимат.

Но моряки, хранящие в душе романтику и красоты дальних весей и стран, стойкие материалисты, не сказать бы более... Да, пока мы шли в Кобе, я от разного народа наслушался о знаменитом "мостторге" – торговых рядах, расположенных под сводами многокилометрового моста, сверху которого с грохотом бегут электропоезда, а внизу, в частных лавочках, продают "исключительно все", как на одесском базаре! И есть там молодой торгаш, японец – Миша, у которого "подешевле". И знают Мишу все мореманы! (Будем считать, что это "коммерческое" отступление от моего лирического рассказа о Японии).

В бухте – флаги многих стран мира: американские контейнеровозы, китайские, индийские сухогрузы, панамские, под либерийскими флагами суда. Нас осторожно ведут два портовых буксира и "припечатывают" к причалу, на стенке которого кто-то из соотечественников большой малярной кистью оставил автограф: "Федя Петров". Ну, Федя! И нам бы присовокупить пещерно-примитивное: "Здесь были мы!"

Кто рискнет?

Матросы смеются.

Первый помощник, доктор и я стоим на палубе.

– Вот это искусственный остров! – со знанием деда говорит Синяков, показывая на "кусочек" суши, соединенной с "материковой" частью порта и города двухэтажным железным мостом. По верхнему этажу бегут монорельсовые автоматические поезда по шесть вагончиков в каждом, ниже – автомобили, а еще ниже, под арками моста, проходят океанские суда.

Позднее я побываю на этом острове, где построен современный микрорайон на двадцать пять тысяч жителей, кинотеатр в виде огромной чайной чашки с ручкой и блюдечком в основании: крик новомодной архитектуры. На острове – спортплощадки, бассейн для купания, парк с экзотическими деревьями и кустарниками, головокружительными аттракционными сооружениями, которые легко найти по доносящемуся оттуда визгу, рискнувших испытать острые ощущения.

Мы побываем в гостях у нашего "Константина Паустовского", что стоит у причала контейнерного терминала острова. Прокатимся на поезде-автомате, где на остановках, чтоб тебя выпустили, необходимо предъявить, сунув в отверстие, билет-жетончик. И только тогда автомат выпустит тебя на волю. Вот тут-то я едва не дал маху по неопытности, чуть не выбросил этот жетончик, купленный у кассира- автомата. А это ж – "матушку репку тогда пой", как говорили в нашем селе старушки. Кругом – ни души, одни автоматы!

Вот что такое искусственный остров в Кобе.

Если Бог сотворил землю миллиарды лет назад, то японцы продолжают его "дело" сейчас, приращивают земную территорию. Что делать! Вынужденная необходимость.

Вот мы идем в город. Но вначале, как и в Иокогаме, продолжительное путешествие по территории порта. Всюду строгие предупреждения о штрафах за курение, за нарушение чистоты и порядка. На английском, естественно.

"Хай, хай, доза!" – соглашаются наши отчаянные курильщики, пряча сигареты в карманы.

Минуем железнодорожные пути, поднимаемся на переходный мост, сбегаем пологим спуском, и мы – на широкой улице с современными постройками. Возле уютного скверика с фонтанчиками и зеленью кустарников огромные "земляные" часы: в центре цветущей клумбы укреплена металлическая ось, на которой вращаются стрелки. Время полуденное, теплое. Вот небольшие скульптурные фигурки в стиле античности, опять клумбы, скамейки в тени кустов, где, как и всюду на земле, уединенные от лишних глаз, юные парочки.

И еще. Группа подростков, почти детей, на бордюре тротуара – явно нездорового вида: некоординированные движения, блуждающие взгляды, полуидиотские улыбки... Не "наследники" ли Хиросимы и Нагасаки?

И давняя, страшная реальность будоражит воображение, больно томит сердце, врываясь в благополучие и сытый внешний блеск улицы – ее витрин, банков, процветающих фирм, мчащихся шикарных автомобилей. Она врывается в сияние кинореклам, твердящих об американизированной сексуальной свободе, что немножко шокируют в общем- то далеко не пуританские нравы Японии, но все же поддающейся их напору и мишурному блеску.

Идем дальше. Я уже полон других впечатлений от "японского Неаполя". Музыкант со скрипкой зарабатывает у входа под арку "английского" базара. Мальчик, может быть, его сынишка, собирает монеты, брошенные на круг прохожими. Мне, советскому, все это непривычно...

И вот стремительно летящие грузовики. Орущие, агрессивные на вид плечистые молодые мужчины, парни. Перекошенные в криках лица. Размахивают лозунгами. Что там за надписи, пойди разбери. Но все это напоминает кинохронику из тридцатых годов в гитлеровской Германии.

– Да! Это профашистский шабаш! – констатируют мои сведущие попутчики.

...Грохочут где-то над головой электропоезда. Длинная галерея промтоварных лавочек. Сквозит. Прохладно. Это и есть знаменитый и популярный у всех моряков "мосторг".

Но чем тут только не торгуют! Как тут только не торгуются! Не торговаться нельзя: тебя не станут "уважать". Это ритуал, необходимый, торгашеский. Вот китайские и филиппинские моряки "прицеливаются" к швейным машинкам и велосипедам. Я гляжу на самурайский меч, хищно выставленный из ножен. Тоже продается? Но это хоть и сувенирный вариант, хоть и у меня восторженное желание приобрести этот "сувенирчик", парни остерегают: "Не траться, все равно на таможне во Владивостоке отберут! Да еще неприятностей заработаешь! .

Исчез куда-то матросик Олег, долго не появлялся, потом догнал, присоединился к толпе. "Где был?" – "А на бабу резиновую смотрел! Хочешь зайдем, покажу?". В такие давки заходить нам категорически запрещено. Но Олег доверился, знает, что "толпа" не продаст.

Наконец мы у "того, у настоящего Миши".

– Заходите, покупайте! – почти на чистейшем русском приглашает нас Миша. – По дешевке! По дешевке! Вот джинсы, вот ветровки, вот майки-адидас...

Миша знает дело. Миша делает бизнес. Конечно, он знает, что купят русские. Не предлагает, например, спортивные сумки с фашисткой свастикой или пятнистую униформу американского морского пехотинца, бывшую в употреблении. Или офицерский френч и фуражку с "ордами" воздушного аса с летающих крепостей, бомбивших Корею или Вьетнам. Нам он это и не предлагает. Хотя, пожалуйста! В соседней лавчонке у другого "Миши", по "дешевке" – кольт с полным набором патронов или скорострельная винтовка.

– Не берете, не покупаете... Оставьте хоть автограф...

На ватманском листе, пришпиленном к стене давки, читаю размашистые надписи наших предшественников: "Так держать, Миша! И еще: "Миша, будь милостив, не дери три шкуры!".

И это – реклама.





ТРОПИКИ

Странно, что по календарю середина марта. Жарит на полную катушку тропическое солнце. С непривычки, а точней, по неосторожности, обгорел. И редко кто не обгорел! То знобит, то температурит. На родине, понятно, только-только припахивает весной. Грачи еще, пожалуй, не прилетели а по ночам прижимает морозец. А здесь горячий – на десятки миль видимости! – горизонт, ленивое шевеление вод.

Где-то далеко вьетнамские берега. Вижу их на карте в штурманской рубке. Но эта жара! Впрочем, календарная весна в здешних широтах – самое жаркое время года. Летом обычно заливают тропические дожди, мешают палубным работам. Потому матросы с утра до ночи трещат обивочными машинками, сдирают лохмотья старой краски, наносят грунт, заново красят. Теплоход подзапущен, много ржавчины. И парни, понятно, костерят почем зря основной экипаж, который совершал предыдущий рейс в Индию. К всеобщему удовольствию (по решению собрания) убрали со стенда трудовой славы фотографии передовиков основного экипажа, мол, нечего им красоваться, поместим своих.

У меня с утра до обеда "война" с дизельным движком рабочей шлюпки. Движок и сама шлюпка, как выразился стармех, в "антисанитарном состоянии". А точнее – дизель оброс ржавчиной так, что у меня возникают резонные сомнения: смогу ли его оживить? Металлической щеткой ободрал ржавчину, промыл все соляркой: уже приглядней. С помощью сварщика Володи Кабанца изготовил новую ручку реверса (старая рассыпалась в порошок), кручу болты, гайки, попытался снять для промывки топливный фильтр, но болты проворачиваются вместе с гайками. Одному не справиться – это ясно. Третий механик Володя Филимонов – я его дублер! – обещал дать в помощники моториста.

Когда не выдерживаю совсем на этом пекле, бегу в бассейн. Желающих окунуться много. Свободные от вахт – все туда.

Благо, когда наступает вечер.

Со вторым механиком Геннадием Шолоховым и вторым штурманом Михаилом Сладковым стою под теплыми струями ночной прогулочной палубы. Говорим о литературе. Оба "вторых" – читатели завзятые. Разговор наш о маринистике, мол, настоящих маринистов, кого "выплеснула" морская работа, как, например, Конецкого, мало. Литераторы, что ходят в рейсы, подобно мне, часто выдают перлы, над которыми моряки смеются. Ну, например, изображает один писатель утро судна, идущего с севера на юг к Гибралтарскому проливу: "Солнце поднималось с правого борта...". Никогда оно не поднимается с правого борта, в это время обращенного к западу... Или одна писательница "любила уединяться в канатном ящике и предаваться размышлениям". Странный вкус у женщины: канатный ящик – самое грязное место на судне!

Понятно: мне как бы предостережение!

Завидую ребятам: столько походили по морям, столько портов и стран видели! Но уже сам понимаю их тоску по родным березам, прекраснее которых нет ничего на свете. И знаю, конечно, что, вернувшись под наши березы, с грустью будут вспоминать и эти горячие дни, и эти чудные ночи. Как море сияло лунными бликами, как сверкало искорками планктона у борта, а в глубине ходили рыбы, акулы, дельфины.

Павлыч стеснительно показывал мне свои стихи о море: "Ты знаешь, чем пахнет море? Соленым матросским потом – сильнее всего!.." Да, ты прав, Вячеслав Павлович: соленым матросским потом! И не только.

Листаю свои записи с занятий по технической учебе экипажа, что проводил вечером старпом Филатов: "Пожары на судах, причины, и борьба с пожарами". Вот несколько устрашающих цифр и зримая трагедия: "С шестидесятого по семидесятые годы в мировом океане от пожаров погибло 237 судов. В августе восемьдесят третьего, например, погибло восемь судов разных стран, одно из них наше – "Партизан Бонивур". На Филиппинах он взял груз копры во все трюмы. Груз опасный, самовозгорающийся от попадания влаги. До Союза дошли благополучно. Часть копры сгрузили в Ильичевске, пошли в Херсон. Там, прямо у причала, и произошла трагедия. В тушении пожара участвовали 24 городских пожарных команды. Но... стихия победила: груз, трюмы, надстройки – все выгорело".

Куда? Зачем? Вспоминаю я жалкие вопросы своих береговых оппонентов, от которых зависело участие мое в этом длительном рейсе, и которые, то ли от зависти, то ль от страха за себя, долго не давали мне "добро", тормозили с открытием визы. Но не к теще же на блины я стремился! Так уж устроен мужчина: должен – он пройти иногда через огонь, воду и медные трубы, чтобы утвердиться еще крепче в жизни, чтобы острее было ее восприятие, соленый и сладкий ее вкус...

Сижу в каюте под прохладными струями кондиционера, пишу эти строки. Заходит Алик Бакшутов – умытый, чистенький. Днем он, в маске и респираторе, скоблил ржавчину палубы. Работяга настоящий, первый кандидат на судовой стенд трудовой славы. Много уже знаю об Алике, ровеснике моем. И он, только расшевели, не скупится на "жизнеописания".

"...Пришли в порт Ока, это за Усть-Камчатском, поставили на выгрузку. Мне выгружать не положено – молодой, послали в кочегарку подменить. Подменить так подменить, теорию знаю... Началась трудовая деятельность: первым делом сам себя с ног до головы мазутом облил! Поставил новую форсунку, забыл зажать. Мне опять весь мазут в морду. С палубы углядели, что черный дым из трубы валит, прибежал четвертый механик: "Что такое? Меняй форсунки!". Начал менять. И механика, и его белую модную сорочку залил... В Совгавани – пошли в ремонт – попали на Новый год. Пригласили в гости. Чтоб показаться мужчиной, выпил стакан спирта. В первый раз в жизни! Принесли на судно, начали отмачивать. Трое суток приходил в себя. Надолго аппетит отбило... Когда исполнилось восемнадцать, послали на "Алексея Чирикова" – в штат. Захожу в машину, дед говорит: "Ввиду малого роста, будешь водоглядом! Чтоб всегда в котле вода была!". "Ну, в моем распоряжении насос "Лира" и "теплый ящик" – моряки знают, что это такое... Работаю. Кочегары пыль поднимут, лезешь, как белка, на верхнюю решетку, смотришь за водой... На отходе – один котел полный, другой пустой. Добавил. А кочегары в это время топки чистили. Знать бы! Гляжу, чудак с лопатой на меня идет. Гнал до верхнего мостика. При капитане, вроде, неловко бить меня... Терпели, терпели, сказали, что сами будут смотреть за водой. Меня сделали кочегаром второго класса, дали мне, маленькому, большую лопату. И еще – лом, понедельником он назывался, тоже выше меня ростом. Веселая работа, скажу. Особенно "крабы" – спекшийся уголь – отламывать.

Где был? Дай Бог вспомнить. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы пересчитать все порты и страны...".


МНОГОЛИКИЙ БАНГКОК

– Палубной команде по местам стоять! – раздалось по трансляции.

Вошли в устье реки Меконг. Мутное течение несет в Сиамский залив мусор, скорлупу кокосовых орехов, обломки бамбука, стволы пальм, банановые листья. Ошалело, с бешеной скоростью летят остроносые моторные лодки-такси, похожие на рыб-игл. С правого борта – царство джунглей, домики на сваях, с левого – величественный восточный город Бангкок, причалы, краны, суда.

Воздух на палубе тягучий, банно-парной, пахнет молодой зеленью и еще каким-то "восточным духом", испарениями, от которых кружится голова и ты начинаешь осознавать, что действительно попал в мир, доселе незнакомый тебе, таинственный.

Наконец, "прошлепав" некоторое время между судов, флагов, летящих моторных лодок, плывущих черных кокосов, похожих на мины, мы привязываемся к бочке метрах в ста от берега. Рядом на баржонке темно-коричневый человек в набедренной повязке кидает в реку ведро на веревке, обливается. Утренние водные процедуры. Куда понятней! Стирает женщина какое-то тряпье. Кричат торговцы на весельных лодках. Они привезли горячую пищу. С берега на лодку подают шест, на конце которого привязана дощечка. На нее торговец ставит тарелки, миски. Таким же манером с ним расплачиваются.

Едят грузчики, полицейские, клерки и прочий портовый народ, спеша рано-рано начать погрузку-разгрузку иностранных судов.

После нашего завтрака объявили увольнение. А поскольку в Бангкоке для белокожих моряков нет хлопот с пропусками – наши славянские физиономии лучшие "визитные карточки" – собрались, намарафетились мы скоро. К трапу подошел катерок, и рулевой- таиландец в сланцах и шортах, смугло светясь голыми плечами, так лихо дал катерку газу, что не успели опомниться, как оказались на земле. Еще слегка покачивает, быстро устают ноги: так всегда бывает после долгих недель в море.

Душно и жарко в городе. Пахнет разогретым машинным маслом, выхлопными газами, пахнет от кафе, забегаловок, уличных жаровен, где духовито пахнет мясом. И те же, что и на реке, стремительные скорости – грузовиков, раскрашенных во все цвета радуги, открытых фургончиков-такси, мотоциклов, обвешанных сзади и спереди седоками. В тени дерева пристроился чистильщик обуви. На крыльце дощатого сооружения спит босой – в одних шортах – человек. Женщина, переминаясь с ноги на ногу, демонстративно вертит на пальце ключ...

Но город, толчея его, жара скоро утомляют, и мы с удовольствием плюхаемся в бассейн морского интерклуба, прыгаем с вышек, тянем через соломинку холодные напитки в баре, блаженствуем в шезлонгах, радуясь отдыху, пресной воде, благам цивилизации и... петушиному "кукареку!", что доносится из-за ограды интерклуба, будто с соседнего подворья в родной сибирской деревне.

Меня зовут к столику, где отдыхает наш капитан Тарасов, штурман Сладков и представитель Торгпредства СССР в Таиланде Горенко. Капитан уже побывал в посольстве и привез почту.

– Пляши, – говорит капитан, письма тебе одному!

Нетерпеливо читаю о том, как ждут дома, и еще о том, что в Тюмени стоят морозы и сильные...

Утро следующего дня. Нас уже поставили к причалу. И к трапу на машине подкатывает хозяйка очень дружественной к нам фирмы – Лиана. Ее знают все бывалые русские мореманы. Фирма не великая, продает продовольствие для экипажей, но может вообще обеспечить снабжение – "чего пожелают русские!".

Лиана небольшого росточка, кругленькая фигуркой и лицом, очень живая, лет тридцати семи тайка. Впрочем, возраст восточной женщины определить трудно. Рано, лет в пятнадцать, здесь выходят замуж, так что за тридцать – возраст солидный и глубоко зрелый.

Первый помощник капитана Синяков садится на переднее сиденье рядом с хозяйкой, мы – старпом Филатов, пекарь Лариса Суворова и я – на заднее. В "мерседесе" уютно и прохладно, работает кондиционер. И, покружив по городу, в его пестроте и разноголосии, припарковываем машину возле королевского дворца. Лиана объясняет, что сегодня редкостный день: выход короля Таиланда к народу! А для нее – счастливый, поскольку общение с королем приносит счастье! Церемония предстоит долгая, и мы заходим в кафе, напротив дворца, подкрепиться.

Приносят воду, пиво, кока-колу. На стеклах бутылок блестит холодная роса. Несут мясные и рыбные блюда, салат из какой-то неведомой мне травы, молодого бамбука. Все это поливается острым соусом, от которого сводит язык и, будто собаками, рвет небо, вышибает слезы. И Лиана, очень понимая нас, смеется.

Рука инстинктивно ищет хлеб, но хлеба нет. Есть чашечка с разваренным рисом. Едим ложками.

– Могут принести и палочки для еды, кто пожелает, – говорит Лиана.

О'кей! Но палочки не надо...

И вот – дворец короля. Проходим под аркой возле часового – дюжего детины с автоматической винтовкой и примкнутым штыком. Я навожу на детину свой "Зоркий", хочу сфотографировать, но он завращал глазами: не надо! Понятно. Идем дальше. Башни, башенки, храмы с великолепием колонн, портиков, шпилей, крыш в буддийском стиле, роспись, инкрустация, фрески, статуи – поражают изяществом, великолепием. Дворцу несколько сотен лет.

Мы присоединяемся к таким же группам зевак – местного народа, буддийских монахов – бритоголовых "ребят" в желтых балахонах до пят, американских туристок-старушек с японскими "Кодаками" через плечо и в каких-то детских, из парусины, шляпках, к морякам торговых судов – они узнаваемы, чьи были не были.

Печет. Наша Лариса мается, дробно выстукивая по брусчатке дворца на своих высоченных шпильках. Но она в шикарном соломенном сомбреро подарила Диана, купив сомбреро на углу у торговца кокосами. Помполит мигает мне: мол, фирма не скупится, укрепляет контакт с русскими моряками! Конечно. А Лариса то и дело просит меня "сделать еще кадрик на фоне..." Вот мол, покажу – где я была!

Малиновым звоном переливаются невидимые колокольчики, звучит приглушенная музыка – таинственная, медовая, упоительная.

Снует охрана в европейских костюмах и в форме с огромными кольтами у бедер, появляются придворные чины в белых мундирах с регалиями, лампасами на белых брюках. Уселись у входа в храм, покуривают.

Диана успела купить где-то газеты, расстелила их у ограждения ковровой дорожки, по которой пойдет король. Фанфары возвещают о приближении королевской свиты, гвардейцев в белом, самого короля. Народ валится на колени, я – на корточках! – начинаю потихонечку ретироваться в задние ряды публики, где можно стоять и, где находчиво устроился с фотоаппаратом наш главный коммунист Синяков.

Король под балдахином, похожим на новомодный абажур с кистями, движется чинно, наклоняется к публике, принимает дары – венки из белых цветов, похожих на наши речные лилии, деньги, передавая ловким слугам. Следом за королем важно шествует наследник – малый лет под тридцать, как и его величество, в форме, смахивающей на летнюю парадную форму офицера Черноморского флота. Вот перед королем бухается на колени человек, подает ему кропильницу,

Гвардейцы короля и его величество, макая ее в сосуд с водой, кропит в народ. Маленькая священная капелька клюнула и в мою щеку.

Вижу напротив высохшую старушку-тайку. Сколько благолепия и счастья в лице ее, когда король наклонился к ней, принял венок цветов. Вижу, как Лиана поспешно подала нашей Ларисе – они на корточках в самом первом ряду! – стобатовую купюру и обе женщины удостоились милости прикосновения к ним королевской руки.

Ну что ж, пусть будут счастливы!

Не сон ли это все? Как же, нет! Я вдруг вспоминаю, что королевской династии в Таиланде уже четыреста лет. Король является главой государства и церкви. Он имеет право набирать половину депутатов парламента.

Господи! Как же фамилия этого монарха? Уж точно, в энциклопедиях она обозначена! Но где она эта энциклопедия! Ладно – король!

Музыка стихает. Гвардейцы берут ружья "на караул". Король по ступенькам поднимается в храм на молитву. Уходить нам не положено. И мы дожидаемся конца церемонии, – ухода короля в покои! – которая минут через сорок проходит по тому же сценарию...

Идем к "мерседесу", чтоб ехать в храм Золотого Будды.

– Теперь ты будешь счастлива на всю жизнь, – говорю Ларисе. Может, повезет и нам: не встретиться с тайфунами...а?








ДЖЕККИ

– Поедем смотреть крокодилов?!

– Их и у нас сколько хочешь, показать? – иронично улыбается в ответ Лева Кон – матрос и артельщик, то есть хозяин и кладовщик всего общепита на теплоходе. – Эка невидаль!

В Бангкоке, как говорится, мы наверстываем культурную программу, что не добрали в Японии. Да и верно: судно благополучно грузят бочками кокосового масла-сырца, и все свободные от вахты стремятся в город. А вчера вечером капитан позвал на пельмени в свою капитанскую каюту, где принимал сотрудников нашего торгового представительства. Был и Горенко с женой Галиной, сынишкой – третьеклассником Костей. Скучают вдали от Родины, рады приходу советского теплохода, рады родной речи, пельменям, селедке, ржаному хлебу...

Другой сотрудник представительства Валерий Баранов – в прошлом, как он сказал, член сборной Москвы по волейболу, пригласил наших ребят провести на волейбольной площадке посольства товарищеский матч. И вот наши спортсмены уехали состязаться с посольскими, а мне, Леве и второму грузовому помощнику капитана Борису Охотину выпала очередная экскурсия по городу на машине дружественной фирмы.

Из прохладной каюты Бориса сбегаем по трапу к "мерседесу", за рулем которого молодая тайка, служащая Лианы.

– Джекки! – кивнул Борис на нашего водителя, успев уже познакомиться. Джекки улыбнулась, услышав свое имя. Вообще, как я заметил, таиландцы очень улыбчивы и спокойны, да и, говорят, ко всяким жизненным огорчениям относятся философски, не расстраиваются, не паникуют. Посмотришь на него, а в ответ улыбка. Как тут не улыбнуться самому!

Нашей Джекки двадцать два года, незамужняя. Вот и все, что мы успеваем выяснить в первые минуты знакомства, потому что Джекки почти "не секрет" по-английски, как выяснил прекрасно владеющий английским Борис.

Лихо мчим по территории порта, по разогретому жарой асфальту, мимо столпотворения контейнеров, складов, через ворота с полицейским у полосатого шлагбаума, пестрыми улицами, улочками, мимо повозок, рикш, мотоциклистов. Джекки посматривает в зеркальце заднего вида и, встретившись с кем-нибудь из нас взглядом, опять улыбается. Наконец, тормозим у городского базара, и мы кое-как выясняем, что часа два обязаны потолкаться в базарной толчее, пока она ездит по своим дедам.

Что такое восточный бангкогский базар? Тут надо бы использовать гиперболу Гоголя – "редкая птица долетит до середины", прошу прошения – базара, и будешь не далек от истины. Бангкокский базар обильно обширен, разнолик, пестр: то сияет довольством богатых магазинов, то теснотой скудных лавчонок, где торгуют лежалым товаром, скупленным оптом и по дешевке у солидных фирм. Но – дымятся жаровни, пахнет шашлыками, крутятся хищные шестеренки машин для выжимания сока из молодого бамбука, готовятся экзотические блюда, напитки, снуют полуголые ребятишки, мухота. И все в жаре, испарениях, шибающими порой, когда забредешь "не туда", запахами скотного двора.

Но мы заходим передохнуть, испить что-нибудь в чистое, прохладное кафе, садимся за столик и – перед нами тотчас нарисовываются три официанта с мягкими улыбками.

Приятна, черт побери, такая предупредительность и внимание. Сидим, курим, разговариваем за жизнь, потягивая прохладное пиво. Можно сидеть хоть целый день, да пора торопиться в условленное место, где ждет Джекки. Шагаем. И мой взгляд вдруг неожиданно натыкается на полуголого человечка-уродца, лежащего на земле: раскрытый рот, выпуклые зубы, изможденное мертвенное лицо. Рядом – баночка с мелкими монетами. Через уродца перешагивают, не обращая на него внимания. Да жив ли он? И мне жутко от этой картины, безразличной толпы, и я вдруг теряю ощущение времени, места, гомонящей вокруг заграницы, пока не окликает Лева:

– Пошли, пошли! Если принимать все близко к сердцу, души не хватит...

А Джекки ждет с улыбкой. И опять лихо мчит по улицам, тормозит, и нас встречает маленькая ее хозяйка Диана, которая, как и вчера, настойчиво приглашает пообедать. (Мы понимаем: фирма платит! А фирма веников не вяжет, знает дело).

Опять те же острые, терзающие язык блюда с рисом вместо хлеба, но я чувствую уже себя восточным человеком и хвастливо заявляю ребятам, что привык и вообще могу обходиться без хлеба!

– Верно! – смеется Лева. – Моряк должен все уметь. А главное красиво подойти к столу, к причалу и к женщине!

Вернувшись к машине, обнаруживаем пропажу "Зенита" Бориса. Он небрежно кинул его перед обедом на заднее сиденье. И вот – нет! Разборчивый народ эти уличные воришки, мой аппарат не взяли, выбрали лучший. Борис сокрушается: главное, жаль отснятой пленки!

На наши возбужденные голоса выбегает хозяйка кафе. Женщины о чем-то лопочут по-своему, расстроены, чувствуют себя виноватыми.

– Я возмещу стоимость! – предлагает Диана.

Ноу, ноу! И нам уже весело: проучили! Впредь надо быть осмотрительней. Ну что бы закрыть дверцы машины на ключ!

Вперед – к крокодилам!

Я фотографирую на прощание нашу пострадавшую интернациональную группу, и Джекки, хмуровато поправив волосы, прихваченные на затылке алой ленточкой, везет нас троих на крокодилью ферму.

У выезда на широкую загородную автостраду тормозит у будки и подает женщине-полицейскому стобатовую купюру. Дорога платная. Строили ее японцы, и Таиланд пока не рассчитался за ее строительство. Впрочем, присутствие японских фирм более всего заметно в загородной зоне: тут и там мелькают рекламные шиты фирмы "Мицубиси".

За предприятиями начинаются пальмовые рощи, в тени их – дощатые лачужки, большей частью на сваях. Рядом болота, грязная речка, в которой что-то пытаются поймать удочками рыбаки.

Жарко. Оранжевый зной сухо ударяется в лобовое стекло машины. Смотрю на спидометр: Джекки жмет на сто километров, небрежно, легко держа руль в детских пальчиках, на одном из которых горит камушек перстенька.

Наконец, шикарную дорогу сменяет гравийная, "проселочная", между шеренг дощатых домиков на неизменных деревянных "курьих ногах".

В раскрытые окошки видно все нехитрое убранство бедных жилищ. И даже здесь, в утлых, болотистых местах, едва ль не перед каждым домиком, маленькие, как игрушечные пагоды, где совершают религиозные обряды верующие и очень почитающие своего Будду таиландские крестьяне.

Автомобиль минует деревеньку, и мы подъезжаем к стоянке, запруженной разным транспортом.

Крокодилья ферма! И – национальный зоопарк!

Джекки провожает нас до ворот и возвращается к "мерседесу". Мы оглядываемся, входя, но стройная и гибкая ее фигурка уже теряется в толпе.








СИНГАПУР

На подходе к сей знаменитой "столице моряков" Юго-Восточной Азии дал я в Тюмень в писательскую организацию самую, наверное, короткую весточку: "Я в Сингапуре!". Начальник рации Виталий Снетков, корректный, несколько ироничный человек, понятливо кивнул, прочитав эти слова на бланке радиограммы.

И хоть в памяти все еще стояли дни, проведенные в Бангкоке, я был счастлив обстоятельством нахождения всего в нескольких десятках милей от экватора, на самом шумном и веселом перекрестке морских дорог: "В бананово-лимонном Сингапуре".

Только двое суток назад покидали мы банно-жаркую столицу Таиланда. Теплоход потихонечку отваливал от причала, а мы с Борисом Охотиным стояли на палубе, глядя, как все больше увеличивается пространство воды между бортом и пристанью. Бросали в воду монеты, чтоб когда-нибудь снова вернуться к этим берегам. Вот ведь штука какая: привыкаешь и к чужим местам, где ходил, ездил, где люди не делали тебе зда, были человечны, порядочны, заботливы.

В последние минуты отхода на причале возникли Диана и Джекки. Принаряженные, они вышли из машины и, по-буддийски складывая у груди ладони, раскланивались и, как мне чудилось, печально улыбались. Отчего-то и мне было грустно...

Первая ночь в море была чернильно непроницаемая, звездная, душная. Долго еще мерцали огни прибрежных рыбацких суденышек, потом и они пропали из поля зрения. А утро началось с приборки палуб, поскольку всюду следы погрузки: обрывки бумаги, мусор, песок, просыпанная каустическая сода, кожура бананов. Матросы смывали все это из шлангов, и выброшенный за борт разорванный мешок с содой долго белопенно кипел, будто сошлась в одно место стая акул, деля жертву и вздымая хвостами воду.

Уборщица Люба поменяла командирам постельное белье, наводили I порядок в каютах матросы и мотористы, словом, теплоход готовился к Сингапуру, словно к празднику. И я вспомнил брошенную раньше; кем-то фразу: "На море два праздника в неделю: по субботам пельмени, по вторникам – смена белья!".

Впрочем, за обедом жуем ананасы! И Павлыч, объявляя в полдень наши координаты и сводку погоды, не пугает ни штормом, ни тайфуном. Температура воды двадцать девять градусов, а под килем глубина всего шестьдесят метров. Расстояние от Бангкока до Сингапура 1500 километров. Я прикидываю его на свой лад – это, примерно, от Тюмени до Горького на запад и до Кемерово – на восток.

Утром двадцать второго марта проснулся от бешеного рева военного самолета и от того, что... замерз. Летчик "резвился", что ль, заходил несколько раз на боевой курс – с кормы теплохода проносился над мачтами, разворачивался и опять заходил. Порезвился, улетел, не очень-то нагнав на нас страху. А вот то, что замерз, симптом привыкания к тропикам. Когда в каюте двадцать, а на палубе все тридцать, есть где погреться, бежишь туда, на палубу. А там вахтенный матрос Вася Колупаев несет в руках два флага: наш советский укрепляет на кормовом флагштоке и бело-красный государства Сингапур поднимает на фок-мачте.

Капитан, старпом, боцман с матросами – на баке. Вот-вот раздастся команда отдать якоря. И мы станем на рейде вблизи города. В утренней дымке башни современных многоэтажек. Перистые облака. Зеленая вода. Легкая зыбь. И – здравствуй, Сингапур!

Об этом островном государстве написано немало. Я прихватил с собой в плавание "Сингапурские этюды" корреспондента АПН Юрия Савенкова, который пишет: "Древняя история острова полна загадок, мифов, легенд. "Сингапур" на санскрите означает "львиный город". Однако львы никогда не жили на острове, и, возможно он назван так по ошибке.

Согласно легенде, один из потомков махараджей Швириджан, некий Шри Три Буана (он известен и под именем Сане Нида Утама) однажды высадился на остров с "песком белым, как белая ткань", увидел там странное животное, "быстрое и красивое, с красным телом, черной головой и белой грудью". Животное почему-то приняли за льва. А поскольку раджа и его спутники попали в жесточайший шторм, из которого они выбрались с большим трудом, выбросив в море все, в том числе и корону, раджа воспринял явление животного как перст судьбы. И назвал место "Сингапура" – город льва.

...Легенд бесконечное множество. Сингапурцы любят их рассказывать и слушать, считая, что раз уж им повезло с памятниками, такими, например, как Ангкор-Ват или Тадж-Махал, то пусть будет больше красивых преданий, ведь и прагматикам (а прагматизм сингапурцев стад почти нарицательным) нужна частичка поэзии".

Достаточно, пожалуй, этой пространной цитаты! Стоит лишь уточнить: скульптура "голова льва", установленная на краешке одного из причалов города, является туристическим символом Сингапура, где довелось и мне постоять, попозировать перед объективами фотоаппаратов моих морских друзей.

Два этих дня погрузки, два дня хождений и езды по "морской столице" промелькнули, как в кино. Масса картин, лиц, одежд, национальностей – сплошной калейдоскоп, от которого рябило в глазах.

В одиннадцать дня подошел рейдовый катер и наша "толпа" – обрастаю морским жаргоном! – сошла по крутому трапу на палубу катера. Больше часа идем на виду города, вокруг острова, между ухоженных крошечных островков, под канатной дорогой на один из островков, где, по утверждению моряков, отдыхают сингапурцы. Причалы, суда. Вот советское судно, плавбаза "Океан" в ремонте, китайцы, панамцы – у стенки судоремонтного завода. Поворот и – новый открытый рейд, где такое скопище судов, что немыслимо было б сделать их подсчет. Видеть такое не доводилось! Да, действительно, столица морская в Азии.

На Средиземноморье такая столица – Гибралтар, в Атлантике – Канарские острова...

Лет пятнадцать назад, рассказывают старые моряки, Сингапур был малоэтажным. Нынче вырос не только ввысь, но и в море. Проходим мимо намытых островов с деревьями, цветами, строениями. Огромный мост, построенный японцами, разгрузил от машин центр города.

На пассажирском причале то и дело швартуется новый катерок с пассажирами-морячками с судов, город как бы всасывает в себя эту разноликую публику лавками и магазинами, что начинаются тут же, вблизи. Или выплескивает разноцветную толпу туристов на палубы диковинных, старинного вида прогулочных корабликов, увешанных гирляндами, китайскими фонариками. Музыка, смех – развлекаются состоятельные отдыхающие. Сингапур принимает всех. Сингапур делает бизнес: на отдыхе, перевалке грузов, на торговле.

Да, дух торгашества, прагматизма – на каждом шагу. Лавки и магазины китайцев, малайцев, индусов.

Индусы – статья особая. Держатся несколько высокомерно, сурово. В их лавки, где продают дорогие сувениры, художественные изделия из меди, бронзы, полудрагоценных металлов и камней, моряки заглядывают реже. Не по карману...

Но откуда сегодня такой наплыв русских? Наши парни констатируют это с долей недовольства. Не то, чтобы не рады землякам! Сходимся там и тут – поздороваться, обменяться информацией "вы откуда и куда". Оказывается, наши рыбаки после девяти месяцев промысла в океане зашли в Сингапур на пару дней, "отовариться", а валюты у них "куры не клюют", потому считают ниже своего достоинства торговаться, взвинтили цены.

Вот вам и прагматизм по-сингапурски!

А где эти "частички поэзии"? Присмотрись, они тут и там. Шагаю по городу, вижу пронумерованные деревья. Это не от "бухгалтерии", а все та же поэтическая предметность. Так заботятся сингапурцы о каждом деревце, что все они под охраной и на учете. Не разрешается убивать птиц: дорожный знак – перечеркнутая красной линией рогатка. И многие сингапурцы держат у себя певчих птиц дома. А поскольку природа все же несет потери от урбанизации, исчезающих птиц покупают в соседней Индонезии, поселяют их в знаменитом сингапурском Национальном парке.

И все же...

– Рашен, капитана! – цепляется ко мне уличный меняла валюты. Пожалуйста, мол, могу японские йены обменять на американские доллары, рупии, баты – на сингапурские доллары!

– Ноу, ноу!

К вечеру с океана веет прохладой. На автобусе советского посольства едем по городу. И снова пестрота и многоликость его удивляют: ни одного сколько-нибудь похожего друг на друга здания: от старинных в китайском стиле домов и коттеджей – до современных, из стекла и бетона, жилых и торговых кварталов с банками, фирмами, магазинами. Здесь своя жизнь, свои проблемы, свои радости и горести.

Но как приятно подойти к парадному трапу на катере, подняться на родную палубу теплохода, оглянуться на яркий город и сказать себе: "Я был в Сингапуре!".








ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ БОЧЕК

Слева – Индонезия, справа – королевство Малайзия. Узок и тесноват Малайский пролив. Разойдясь с очередным встречным судном, вошли мы в душную протоку между островков, где по берегам царство джунглей, болотные испарения, голоса птиц. С опаской поглядывает вахтенный штурман на плывущие возле борта черные плоды кокосов. Здесь "шалят" современные пираты и мало ли что могут "выкинуть". Но пиратов нам, в общем-то, опасаться нечего: нужно ли им наше листовое железо и химический груз, что взяли в трюмы в Японии и Таиланде! Им подавай посолидней и поценней товары...

Впрочем, смотри в оба: в тесноте пролива прошлой ночью столкнулись сухогруз с газовозом. На последнем произошел взрыв, есть жертвы.

Мы швартуемся в малайзийском порту Келанг, чтоб взять для Индии последний груз – десять тысяч бочек кокосового масла-сырца, которым не догрузились в Бангкоке. На западе, над Суматрой, сверкают молнии и ходят черные тучи, временами они проламываются и обрушиваются потоками воды – сплошная стена обвала.

— Холодно! – поеживается у бассейна худенький наш доктор Чистопашин. Холодно и мне, что означает полнейшую тропическую акклиматизацию.

Прилетели черные, поджарые и нахальные птицы. Их интересует открытый люк на корме, куда сваливают камбузные отходы. Вот одна примостилась на кромке люка, сует туда свой кривой, полированный нос. В свете не погашенных еще с ночи прожекторов вьются стаи летучих мышей, с ушами, похожими на локаторные антенны. Экзотика!

Грузчикам-малайцам, конечно, не до экзотики. В порт то и дело на длинных автомобильных платформах подвозят ярко-голубые бочки, подают в трюмы теплохода. Кажется, конца-края нет этим бочкам, словно со всей страны собирают их. Грузят и грузят. Борта заметно осели. Стали вровень с кромкой причала. Загружают бочками и проходы между трюмами, возле фальшбортов.

Стармех Ящук шутит за обедом:

— Поставят по бочке и в каюты, у кого большая – по две!

Малайцы-грузчики приезжают на работу в порт на велосипедах и мотоциклах из города, до которого отсюда пять-шесть километров. Издали, с высоты шлюпочной палубы, выглядит он этаким уютненьким тихим городком районного масштаба, в коих, в российских весях, немало пришлось мне квартировать. И тут окрест – просторные полевые дали, и только далеко-далеко видны синие холмы и горы. Чем ни срединная Россия, ни моя Южная Сибирь! Жаль, не побываем в здешнем Келанге, может, и это вероятно, зайдем сюда на обратном пути из Индии!

Что я знаю о Малайзии как о государстве? А вот что. Самостоятельная нынче страна, во главе которой стоит избираемый на девять лет монарх. Правление его ограничено конституцией. Что ж, неплохо! С нами Малайзия не только поддерживает дипломатические отношения, но и охотно покупает наши "МИГи". И хотя соблюдает нейтралитет, но в политике смотрит в сторону американцев. Здесь семьдесят процентов мировых запасов сырого каучука, пятьдесят процентов – олова. А сколько же, думаю, глядя на погрузку, этих самых бочек с кокосовым маслом!.. В прошлом – португальская, голландская, а затем английская колония...

Но везут и везут синие бочки! Грузчики порой и ночуют у нас на борту. Переждут быстролетный, хлынувший ливень и опять за дело. По утрам, вылезая откуда-нибудь из-под шлюпок, канатов, готовят на корме пахучее варево, завтракают. Любопытны, улыбчивы. Вот один, черный, как кокос, прилип к стеклу иллюминатора в столовой, где мы лепим свои ежесубботние пельмени. Капитан говорит второму радисту:

— Смотри, Витек, у вас у обоих физиономии одинаковые!

Витек Чебров – этакий пухлый колобок из белого "теста" – встречает взглядом с малайцем, и оба улыбаются.

В жаркий полдень следующего воскресного дня уходим. Смотрю на остающиеся за кормой берега, желтые песчаные косы, уходящие в море, на маяки, навигационные знаки, на джунглевые заросли островков и в душе возникает, теплое, немножечко грустное настроение. И записываю строки о наших собратьях по трудовому классу, о малайцах.

Они грузили нам кокосы...
И вот, кто где приткнулись, спят.
Горячей пыли свет белесый –
По спинам бронзовым до пят.
Лежат устало и помято,
Неприхотливы и вольны.
А в общем – славные ребята
Самостоятельной страны.
Как будто братья на полянке
Из наших дальних русских мест,
Чуть-чуть неправильной огранки
Горит над ними Южный Крест.
Свистят тайфуны, зреют войны,
Подлодки рыщут в глубине.
Но как прекрасны и спокойны
Их лица детские во сне!..


НА МАДРАС!

Привожу в порядок бассейн. Обветшал, облупилась краска на стенках и днище. Валера Золотарев раздобыл у боцмана свеженькой, ярко-салатной, принес кисть, валик, и я босиком спустился по скоб- трапу.

– Будем хорошо себя вести, воды нальют! – сказал Валера и ушел по своим "электрическим" делам. Шутка с "бородой", но к месту.

Покрасил и так заляпался с ног до головы, что боцман, увидев, недовольно покачал головой:

– Эк, вымазался! Лома, когда ремонт делаешь, так же разрисовываешь себя?

– Так же...

Едва "схватилась" нитрокраска в бассейне, опять разыскал Золотарева, чтоб он украсил его русалками, морскими звездами, коньками, медузами. У Валеры и тут талант: художнический! Он быстрыми мазками набросал на стенках морскую живность, долго, под вольные реплики зевак сверху, обводил обнаженные русалочьи телеса. Закончил, и через пару часов в бассейне, наполненном водой Андаманского моря, плескались свободные от вахты.

Хорошо!

– Один старый моряк, возвратясь из тропиков, рассказывает: жара, форштевень раскалился докрасна, рыбки летают, – между делом травит байку доктор. – А мужичок сидит, слушает недоверчиво: "Это я еще поверю, чтоб форштевень раскалился, но чтоб рыбы летали! Брось заливать...".

Да, конечно, думаю я, трудно поверить береговому человеку! А тут, глянь только направо-налево: так прямо и в рассыпную летят эти сверкающие крылышками рыбки, выстреливаясь от бортов, от форштевня. Играют дельфины, торпедно выходя из вод. Огромная морская черепаха плывет, опять рыбки стреляют и – жара. А мне еще нужно довести до ума дизель шлюпки, на стоянке в Малайзии было не до него, а теперь, когда на устах у всех Индия, где бастуют докеры и нам придется долго стоять на рейде, шлюпка как раз сгодится ходить на другие суда для обмена кинофильмами.

Крутим гайки уже вдвоем с мотористом Николаем Ивашиным. Докрутились! Завели: пых-дых и зарокотал сизым дымком. А ведь думал не заработает этот ржавый кусок железа.

Подошли мотористы, матросы, механики.

– Ишь, ты, робит!

Итак, в Мадрасе я буду жить по тюменскому времени. Вчера смотрел на карту: Мадрас и Ишим на одном меридиане. Может, потому в эти ночи все чаше снятся "домашние" сны – с теми, подзабытыми детскими ощущениями. То вдруг ясно привидится наш огород в желтых подсолнухах, то просторное поле – пахнет сеном. То озеро, камыш, лодка. Трещат камышовки, попискивают гагары- лысухи. Увидится вдруг береза в золотых осенних листьях... Проснешься неожиданно, откроешь глаза, видение пропадает.

Выйдешь среди ночи на прогулочную палубу, там второй механик Шолохов курит.

– Что-то качать начало! – говорит он между прочим.

Я отвечаю, что пора, находимся в самой середине Бенгальского залива, скоро Мадрас...

– Мадрас, – откликается он в полутьме, – не забуду этот Мадрас. В позапрошлом году в сорока милях от города попали в тайфун. Индийцы неточную карту погоды передали... Один раз положило на сорок три градуса. Положило, и ни туда ни сюда. Все напугались, женщины кричат. Вода через трубу в машину хлещет. Выровняло постепенно, и опять мотануло, правда, уже на тридцать шесть градусов...

Вышел боцман Сылка.

– Федорович, я про циклон в Мадрасе рассказываю. Помнишь, на "Ольминском" шли...

– А-а, – ответил из темноты боцман и молча – за сигарету.

Не разбежится наш боцман с разговорами.


НА РЕЙДЕ

Чувствую себя Афанасием Никитиным: "хождение за три моря" натянуло финишную ленточку на рейде Мадраса. Индия! В ноль часов тридцать минут тридцать первого марта, когда вставали на якоря, думал, взорвусь от восторга: Индия! Ничего, жив, как и все парни из экипажа, что вплотную заняты профилактическими работами на судне: "машинеры" – в машинном отделении, палубная команда – наверху. Ситуация для этого самая подходящая: в порту забастовка! На рейде вместе с нами множество судов, и мы, проявляя сочувствие и пролетарскую солидарность к братьям по классу, все же тихо поматериваемся: торчи тут при бесконечной болтанке, вкалывай сутками!

Больше всех хлопочет боцман. Рано-рано он на ногах. Глядишь, уже на баке, в подшкиперской, на палубах, сам с кистью, со скребком, с молотком. А мог бы – только руководить!

– Вот кому нужно орден давать! – восхищен боцманом Алик Бакшутов, сам отменный работяга.

Каждое утро, на заре, от берега в открытое море идут сотни рыбацких лодчонок под косыми парусами. Ходко идут, маневренно. В лодчонках, выдолбленных из цельного дерева, или на связке двух-трех бревен, по нескольку человек. Один, стоя на корме, правит веслом. С палубы видно, как перекатываются через бревна волны и как спокойны рыбаки: "посудинки" практически непотопляемы.

С моря под вечер они возвращаются с добычей, но наш теплоход проходят мимо. Продают рыбу на другие суда, не советские. "Только приучи, – поясняют парни, – отбою не будет!". Но вот плывут трое л знаками показывают, мол, дайте что-нибудь поесть.

"Привыкай!" – опять говорят мне парни. И механик Филимонов "читает мне лекцию" о том, как себя вести... Да, дела!

Солнышко катится к лету. Куда еще "летней"? Жара за тридцать. Л влажность. По утрам на палубах лужи воды. Система кондиционирования собрала для "мытьевых" нужд больше двух тонн пресной водички, по которой все истосковались. Но старпом "жмотничает", как выразился Алик Бакшутов, подает в каюты пресную воду раз в сутки на сорок пять минут. Успевай за это время помыться-побриться, сделать постирушку...

Еще день прошел. А вечер, когда схлынет оранжевая жара, и горячее солнышко опустится в пучину бенгальских вод, настает, как желанная отрада. Мы отработали свои часы на коммунистическом субботнике, собрались на профсоюзное собрание подвести итоги. Только расселись в креслах, как по трансляции голос вахтенного штурмана Урмаса Наодлы:

– Шлюпочная тревога! Человек за бортом!

Бот скатывается за борт теплохода, повисает на тросах. Спасательная группа во главе со штурманом Сладковым начинает посадку в бот.

– Можно мне? – я уже сбегал в каюту за своим спасательным жилетом.

– Можно!

Кто там за бортом? Где он? Что случилось?

А случилось на батумском сухогрузе "Александр Корнейчук", что в полумиле от нас. Сыграли там учебную шлюпочную тревогу, спустили первую шлюпку. Мотор ее вскоре заглох и как умер. Спустили вторую шлюпку – мотор и вовсе не заводится. И понесло кавказцев в открытое море. Течение тут, будь на чеку!

Мы дали полный ход, и все двенадцать спасателей перешли на корму. Задранный нос шлюпки размашисто полетел с волны на волну. Дело уже к вечеру, надо спешить. По нашим прикидкам, первую шлюпку сносило к огромному американскому сухогрузу, на палубе которого не маячила ни одна живая душа. Так и есть: гут они!

– Привет, ребята!

А ребята-черноморцы с виноватыми физиономиями упираются в борт "американца" баграми, отталкиваются, чтоб не раскололо их "скорлупку". Кто-то в плавках стоит на якорной цепи сухогруза, пытаясь привязать "скорлупку" за эту цепь. Мы ловим буксирный канат и даем газ, чтоб подрулить и снять с этой цепи кавказца. А он уж и сам плывет к нам.

– Жить надоело!?

Да, змеи, акулы – всякой нечисти тут хватает. Недавно, рассказывали, пропал без вести на пляже один японский моряк. Да... Сами индусы в открытой воде не купаются.

– Черт, мы же бы подрулили! – вытягивает морячка из воды Валера Золотарев. – На куртку, согрейся!

"Черт" отмахивается: не надо! Босой, в плавках, на голове косынка. Персонаж из романа о пиратах. Он торопливо рассказывает, как попали в заваруху, просит закурить. Затянувшись, матросик пришел в себя, расслабился:

– Теток у вас много на пароходе? У нас две – по шестьдесят лет...

Ах, боже мой, только из акульей купели, а уж "тетками" интересуется! Ну, русский мореман!

В сумерках находим еще одну шлюпку. На ней трое кавказцев. Бросают нам завернутые в целлофан сигареты. Задымили и все спасатели. Хорошо, вольготно на душе.

Наконец, подруливаем к "Корнейчуку", передаем, как говорится, спасенных из рук в руки. И – домой. Уже в тугой и плотной тропической тьме, расцвеченной огнями побережья, мачтовыми огоньками судов. Управились за час пятнадцать! В динамике голос старпома: "Отбой тревоги "человек за бортом"! "Спасательной группе объявляю благодарность".








НОРМАЛЬНО, РАБОТАЕМ В ИНДИИ

Удивительное дело: двенадцать суток торчали на рейде, томились, вкалывали на покраске, тщетно охотились по ночам на тунцов, а тех дней и ночей как не бывало. Разгружаемся. Снуют по палубам индусы в своих набедренных тряпках и босиком, хлюпают водяные краны, сохранившиеся еще с колониальных времен. Разгружаемся.

Дал домой радиограмму: "Все нормально. Работаем в Индии".

В один из дней капитан решил дать отдых экипажу, заказал в Торгпредстве СССР автобус, и мы едем в Каменный город – жемчужину старинных храмов Индии. Смуглый томил Нагар – шофер автобуса, с ветерком прокатив нас по широкой автостраде, выезжает в окраинные кварталы с лачугами из камыша и бамбука, лавчонками, с буйволами в оглоблях повозок, священных коров с крашенными рогами, увешанных блестками.

Короткая остановка на крокодильей ферме, полчаса "свиданий" с аллигаторами, словно бревнами, лежащими в воде вольеров, и мы вкатываем в Каменный город, заплатив полицейскому у будки пять рупий.

Каменный – это вовсе не метафора: строения, храмы вырублены в огромных скалах, прихотью природы придвинутых к желтой песчаной кромке Бенгальского залива. Час на осмотр! Что можно разглядеть за час? Входим в храм Любви – о, тут есть на что подивиться мужикам! Как горные козы, по тропинке идем в храм Будды, разглядываем мимоходом старинную утварь, горшки. Что смотреть? Выхожу на воздух. Метрах в пяти от меня – одинокое восточное диво – в ярком сари почти до пят, поднимает пальчик, как бы приманивает, мол, пошли...

– Что ей надо? – спрашиваю у подошедшего электромеханика.

– Любви, дорогой! Всего за одну рупию... Сходи, потом выложишь за лечение несколько тысяч...

– Иди-ка ты сам, Зиновьич!

Вскоре нашу "толпу" настигает торгаш с "лунными камешками" на ладони:

– Красиво... Купите!

– Сколько? – спрашивает начальник рации Снетков.

– Две тысячи рупий.

– Всего? Я бы тебе, дорогой, все четыре дал!

– Четыре? – оцепенел торгаш. И, поняв, что русские шутят, разулыбался.

У автобуса, где собираются нагулявшиеся по городу моряки, смех, веселье. Молодой индус показывает фокусы. Говорит тоже по-русски:

– Вот шарик, вот три посудина... Едем Москва, едем Киев, едем в Ленинград.

Опрокидывает ловким движением медные кубки, под которыми он предварительно показывал! – было пусто, а тут красный шарик, что держал в руке. И снова манипуляция. Взрыв смеха вызывает исчезнувшее куриное яйцо, которое он после ловких движений вынимает из-под подола сарафана нашей буфетчицы.

– Кобра... Зубы есть, яда нет! – и фокусник демонстрирует новый аттракцион. Мы платим.

Отдых есть отдых. Едем на пляж, на рядовой, не платный. На том, фешенебельном, куда мы по ошибке свернули, с нас потребовали 250 рупий. У ироничного начальника рации Снеткова вытянулось лицо, но он промолчал на сей раз. Зато на "нашем" пляже отличный песок, футбол с индийскими пацанами и бесплатное зрелище красивых артисток: киностудия Капура снимает здесь новый фильм.

Да, студийные павильоны, декорации, треск камер, красивые наряды и белокожие, из высшей касты, артистки. Капитан потолкался в толпе зевак, потом рассказывал:

– Я подмигнул красавице, она ответила тем же!

Не знаю, может, это из области морского невинного трепа людей, уже стосковавшихся по женам, по любимым, по родине, за эти долгие месяцы рейса. Но ведь и середины рейса не видно!

Ловцы бизнеса подкарауливают нас и на пляже. Плюхаемся в прибойную волну, а рядом на плоту – несколько полихлорвиниловых труб с заклепанными торцами – помахивает веслом индус. Мы весело атакуем плот, ныряем с него, опять взбираемся, не подозревая, что за всю эту "невинность" хозяин плота потребует потом плату.

Бреду в раздумье по берегу, а навстречу человечек с характерным жестом ладони – "дай что-нибудь!".

О, страна контрастов! Роскошных дворцов и бамбуковых хижин бедности! Страна разноплеменная, взрывчатая и тихая, трудной дорогой стремящаяся к справедливости, к добру, к свету.

...Но "все нормально, работаем в Индии". Отдых – краткий эпизод из всей многоцветной картины ежедневных трудов. Иногда только в этой размеренной толчее вспоминается грустное, есенинское: "Далеко я, далеко заброшен, даже ближе кажется луна!".


ВАЛЕРИЙ ЗОЛОТАРЕВ

Думаю о вездесущих индийских мальчишках. Они то и дело "прилипают" к нам на улицах, стараясь услужить и, конечно, заработать этим благодарность в виде подарка или монеты. Наверное, живут в их крови старинные гены поры английских колонизаторов, а, скорее, тот неистребимый дух мальчишеского любопытства к иностранцам, что свойственен человеку любой нации. Они не просты, эти маленькие индусы, хитроваты, расчетливы, но все же... мальчишки.

Кто знает, что ел с утра этот пронырливый чертенок? Может у него и крошки во рту не было? Но, во всяком случае, я никогда не видел недобрых глаз или злой усмешки. Одна доброта...

Только отошли на несколько шагов от порта, пацаны едут на велосипеде, окликают нас по-русски:

– Вася, Миша, Вова...

Дальше пацаны залопотали уже на "смеси" английского-русского- индийского. Предлагают сделку: им нужны цветные металлы – свинец, олово, бронза. Мол, приедут к борту на лодке вечером.

Не на тех напали... Понятно, "сделка" не состоялась.

Случай запомнился. Да и вошло уже в сознание расхожее мнение о том, что много тут воришек, хитрованов, лодырей. Так оно. Но душа все сопротивляется принять это мнение до конца. И в сомнениях я не одинок. Захожу как-то в каюту Валерия Золотарева. Парни, свободные от вахты, слушают магнитофон, ведут морскую травлю.

– Угощайтесь конфетками! – предлагает карамельки Валерий.

– Оставь для мальчишек, когда в город пойдешь, угостишь.

– А что, правильно! Бывает так неловко, стыдно перед ребятишками. Помню, в Бангкоке ходили мы по зоопарку. Аллигаторы, как бревна, лежат в воде, одни дыхалки наружу, а хочется сфотографировать! Глядим, мальчишка спрыгнул в вольер через парапет, подлез к крокодилу, постучал ему кулачишком по голове. Тот вспорхнул – кто, мол, еще спать мешает? – пасть разинул, щелкнул, как ножницами, челюстями... А мальчишка нам знак дает: фотографируйте, успевайте!

Услуживал он нам целых два часа, проводил до автобуса, а у меня ну, ничего, даже конфеты не нашлось угостить пацана. Он, наверное, подумал о нас: "Во какие неблагодарные!" Нет, я вот тоже думаю над тем, что нам говорят – "ничего не давайте". А как еще и крепить дружбу народов! – неожиданно подвел политическую платформу Валерий. – Конечно, всех не накормишь. Но как-то раз вынес я к трапу пачку галет, пересчитал их, прикинул, сколько мальчишек, раздал, всех удовлетворил...

Смотрю на "картинную галерею" Золотаревской каюты – рисунки пятилетнего сынишки его, и очень понимаю Валерия, добрую его, не заскорузлую душу.


БАКШИШ

Что такое бакшиш, я узнал на разгрузке в порту Кочин! Между городскими впечатлениями – экскурсией на могилу Васко да Гамы, во дворец магараджи в кино "Большой Босс" – о мафии, о каратистах, между судовой спартакиадой, – разговоры о медленной нашей разгрузке главенствуют. Пора бы отчалить – выбиваемся из графика! – да уйти в Бомбей, а дело движется ни шатко ни валко. Порой вовсе замирают краны и палубные стрелы.

Существо дела в местных тонкостях и "извивах", непростых взаимоотношениях наших моряков, грузчиков-индусов и представителей компаний – стивидоров, что организуют работы по выгрузке.

Время позднее. Двенадцатый час ночи. Стоим у трапа – вахтенный матрос Калитаев, штурман Сладков и я. Киваю на малую пирамиду бочек на пристани у складов, что выгрузили за две смены:

– Не торопятся!

Сладков говорит:

– Они меня знают по прошлому рейсу... Оставалось догрузить несколько тюков с товаром для Токио. Грузили во второй трюм, а тут надо тюки бросить в первый. Готовимся к отшвартовке, на борт уже лоцман поднимается, а грузчики отказываются: ни в какую! Во второй трюм – пожалуйста! В первый не хотят переходить, хоть и крышки открыты. Бегу докладывать капитану: что делать? Он тоже в растерянности.

– Почему отказываются?

– У них порядок такой: если бригада переходит на другой трюм, то запрашивают дополнительную плату.

– Что наши матросы не могли палубными стрелами завершить погрузку?

– В том-то и дело! Послали матросов, а грузчики сидят на стропах, не дают. И они правы, в конце концов, загрузка – их дело, – не наше... Стивидор Махмуд тут же на падубе вынул деньги, дал каждому по десять рупий. Взяли, но работать опять отказываются. Мало! Тогда я дал команду бросить эти тюки во второй трюм, а потом, когда отошли от причала, матросы перегрузили. Вот и "тонкости"! И таких случаев сколько угодно на погрузке-разгрузке в портах. Например, рассказывает дальше Сладков, компания за перевыполнение дневной нормы оплачивает больше, чем они по 5–10 рупий в день добывают свой "бакшиш".

– Разве грузчики этого не понимают?

– Может, и не понимают! Кто – грузчики? Малограмотный или вовсе неграмотный темный народ. Но тут есть некое "но". Бакшиш свой, что выклянчили днем, они утаивают от семьи, вечером пропивают...

– Вроде наших алкашей?

– Похоже...

– А как же пролетарская солидарность? Мы же несем убытки от простоев!

– Какая солидарность? Они работают у хозяина, мы везем груз не в Союз, а в ту же Японию, тем же капиталистам.

– А благосостояние государства, в конце концов, личная материальная заинтересованность от хорошей работы? – продолжаю я допрашивать штурмана по-советски, с привычными понятиями. Сладков, конечно, понимает меня, но – что думает обо мне?

– О, им начхать на такие высокие принципы, как благосостояние государства! Они и не слыхали о них. Не забывайте, что Индия – буржуазная страна.

Да, черт возьми! Не сразу вникнешь со своей колокольни в эти противоречия капитализма и его "темного рабочего класса".

По причалу тихонько бежит погрузчик. Возьмет пару бочек и везет на укладку.

– Почему так тихо ездит? – спрашивает меня Сладков.

– Не знаю...

– Заплати водителю бакшиш, увеличит скорость... Но ненадолго!


В ЗЕНИТЕ РЕЙСА

Пишу письма в Союз, знаю, что из Бомбея они уйдут быстро, Бомбей – это не просто ворота Индии, но и зенит нашего рейса. Позади уже многое-многое, о чем думается, как об ушедшем в прошлое. Позади и восточные порты Индии, вчерашний Кочин, а теперь, пропахав желтые воды Аравийского моря, мы прибываем в Бомбей. Подышав еще знойными ветрами, дующими с аравийских пустынь целую неделю покачавшись на рейде вблизи города – здесь тоже бастовали докеры! – становимся в душном доке под разгрузку.

Атмосфера на борту хоть и по-прежнему рабочая, деловая, а все больше замечаю задумчивых взоров, грустинок на лицах. Притерлись, устали... а то и поднадоели друг другу. Все понятно и все, как говорится, в норме: попробуй пожить на борту, на этом тесном пятачке судна, долгие месяцы! Я в начале рейса не очень верил разговорам парней, что месяца через три наступит эта усталость и необратимое желание поскорей вернуться домой.

Но, господи, до дома еще, как до луны! Потому все с нетерпением ждут почту. Наконец, к парадному нашему трапу подкатывает микроавтобус Генконсульства, выходят русские, и через минуты Синяков приглашает по трансляции получить письма. Мне целых шесть! Не обижены и другие. И повеселели, и засветились глаза. Много ли надо моряку!

И сам Бомбей полон ликования: встречает своего первого космонавта. Улицы, говорят, запружены народом, проехать трудно. Мы смотрим на эти празднества по телевизору. И те, кто постарше, вспоминают, как встречали из космоса Юрия Гагарина...

Но вот и первое бомбейское увольнение. Посольские решили показать нам знаменитый городской парк. Им виднее! И вот – берег моря, панорама залива, где далеко на рейде стоят суда, где недавно стояли и мы.

Отбиваясь привычно от уличных торговцев, валюты у нас привычно скудновато, поднимаемся по ступенькам в парк. Главная его примечательность – старинная башня смерти. До сих пор на верхнюю площадку-решетку башни возносят умерших какой-то там "специальной" касты и оставляют на растерзание грифам.

На что "намекают" посольские!?

Едем опять по городу. Калейдоскоп картин бесконечен. Но за эту горько, неуютно. Вот мы останавливаемся у обочины дороги. И он туг, как тут! Человечек. Робко стучит в окошко микроавтобуса, делает характерные жесты: дайте что-нибудь покушать! Загибает рукав рубашки. Вместо руки – культя... Сытые особняки утопают в роскошной зелени, посольский наш особняк, куда мы подвернули на несколько минут, тоже в роскоши. А он, человечек, шлепает босыми ногами по горячему асфальту: тоска, безысходность... Не могу я привыкнуть к этому...

Нет, не заводил я на этот раз привычной беседы ни с капитаном, ни с помполитом, ни со стармехом на эти темы. У них таких "впечатлений"... Прислушиваюсь: как все мужчины, говорят они о работе, о жизни, о семейной жизни моряка. Синяков рассказывает историю, как одному капитану надоела морская работа, списался на берег, а с женой жизнь не пошла, разошлись.

— Расходятся в таких случаях многие! – подтверждает стармех Ящук.

— А потому, что жена привыкла к такому образу жизни, – продолжает Синяков. – Вот и та жена капитана сказала: я привыкла к твоей зарплате капитанской, к твоим заграничным подаркам и к тому, что.... тебя нет дома.

Слушаю и думаю: коль такие разговоры заводят, значит, соскучились по дому по-настоящему...


* * *

Ровно через месяц, семнадцатого июня, пройдя той же дорогой – через страны, моря и проливы, пережив жесточайший тайфун в Южно-Китайском море, нарастающую ностальгию по родным берегам, мы завершали зафрактованный рейс в Японии – Осака, Нагоя, Иокогама, Токио. Впереди уже "виднелись" родные берега. И эти поэтические строки были последними в моем бортовом дневнике:

Еще одна погрузка
И всё – венец, итог!
Встречай нас, остров
Русский, Качай, Владивосток!
Устало и счастливо
Отмоем пот и соль,
Осилив два пролива,
Таможенный контроль,
Где пристально и важно
Проверят нас чины:
Насколько буржуазной
Гнильцой заражены?
Шутя про ураганы,
Кося идейный взгляд,
Обшарят чемоданы,
До дна перешерстят.
Не кроется ль измена,
Тлетворный дух и яд?
Просветят, как рентгеном,
Как лазером пронзят...
Но все пройдем, пробьемся,
Разлука так длинна!
Потом уж разберемся,
Что стоила она...



_Берингово_море –_Тихий_океан –_Индийский_океан –_Японское_море –_Владивосток –_Тюмень._