Дрозд Память сердца
Дрозд
Людмила Дрозд
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Книга-воспоминание
МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
Зачем вы начертались так
На памяти моей,
Единый молодости знак.
Вы, песни прошлых дней?
А. Дельвиг
МАМА
Сколько помню себя, столько пою или слушаю пение. Задолго до школы знала множество романсов, русских и украинских песен. Это был мамин репертуар. Голос её небольшой, но очень приятный, манера исполнения - проста и сердечна. А пела она всегда: готовила ли еду, прибиралась или шила, и если вдруг замолкала, я говорила: «Спой ещё, пожалуйста!». Она никогда не отказывалась, только спрашивала: «Что же ты хочешь?». Чаще всего я просила «Мама, ты спишь» - очень грустный романс. Особенно помнятся предпраздничные дни. Мама, стоя у стола и разглаживая накрахмаленные, выкрашенные красным стрептоцидом до кремового цвета марлевые шторы, запевала, а я в сотый раз ясно представляла и переживала всё, о чём пелось в романсе. Вот он:
Мама, ты спишь, на тебя надевают
Новый, совсем незнакомый, наряд,
Грустно кругом: то поют, то читают,
Свечи высокие тускло горят.
Папа, ты плачешь, скажи, что с тобою,
Хочешь, пойдём на рояле играть,
Будешь доволен сегодня ты мною,
Буду послушно я всё исполнять.
Мама услышит и сразу проснётся,
Встанет, придёт с поцелуем для нас,
Ласково взглянет, тебе улыбнётся,
Ну, побежим, папа, в залу сейчас!
Ах, полно, родная! Мне душу терзает
Каждое слово, голубка, твоё!
Тьма беспросветная мне наступает,
Сгибло, потеряно счастье моё!
Там, на кладбище, где всё зеленеет,
Где молчаливо спокойствие веет,
Там, где дорогу кончают свою,
В землю зароют там маму твою.
Только лишь ты, моя звёздочка ясная,
Будешь одна предо мною сиять,
А как настанет мне старость нещадная,
Будешь больную мне грудь согревать.
Продолжая петь уже «что в голову придёт», мама вставала на стул, чтобы развешивать шторы. Я подавала их по очереди: верхняя - поперёк окна, две узенькие - вертикально, до подоконника, а посередине - две белые раздвигающиеся занавески. Когда все окна бывали «одеты», становилось очень нарядно! Это приближалось «1-е Мая» или «7-е ноября», а если Новый год, то по карнизу ещё пускалась зелёная пушистая веточка дерезы - как чудо!
Мама рассказывала, что в гимназии, «на торжественных актах», она пела романсы, соло или дуэтом. Моё самое раннее воспоминание об её пении «на людях» таково: маленькая комната, топится круглая печка-голландка, согревающая сразу две комнаты. Дверца печи открыта, перед ней, на низенькой табуреточке, сидит мама, периодически подбрасывая поленья. Лицо, освещённое живым огнём, такое доброе, красивое и... счастливое! Жизнь ох, как непроста бывала временами, но когда пела, мама была счастлива всегда - это виделось очень ясно.
Так вот, я ещё не училась. Сижу на подушке у спинки кровати, что стоит рядом с печью. Мне видна вся комната: в углу по диагонали от меня, у окна, ещё одна кровать, на ней лежит сестра Лида. Она в гипсе, после операции на колене - следствие перенесённой в детстве скарлатины. На днях её принесли на носилках из больницы мальчики-одноклассники. Привезти было не на чем - шёл 1944-ый год. Все они и девочки их класса разместились кто где: на стульях, на табуретках, на кроватях и прямо на полу - почти весь 9-й «Б» Тюменской средней школы № 6, что занимала тогда красивое старинное здание бывшего ремесленного училища, построенного купцом Текутьевым на углу улиц Томской и Садовой, ныне - Осипенко и Дзержинского. Сейчас в нём географический факультет Тюменского госуниверситета. Одноклассники Лиды бывали у нас частенько: поодиночке - занимаясь с нею уроками, или все вместе, устраивая вечеринки «вскладчину», с обязательными винегретом в зелёном эмалированном ведре и красным патефоном со стопкой пластинок. Лида была центром их дружной компании, а мама - обожаемой покровительницей. На вечеринках, в танцах, участвовала и я - меня, шутливо улыбаясь, приглашали мальчики и частенько потом удивлённо говорили: «Да ты хорошо танцуешь!». Я очень радовалась и танцам, и похвалам! А научил меня танцевать брат Толя. Он тренировался со мной: придя из школы после уроков, отодвигал в угол обеденный стол и начинал отрабатывать скольжение бостона, вальсовое кружение в обе стороны или ёлочку танго. Нравились мне и игры этих вечеринок, за которыми я только наблюдала: «Садовник», «Кормление голубей», «Фанты», и самая любимая всеми, из числа маминых, гимназических, - «Флирт». Для неё были приготовлены открытки, на обороте которых напечатаны, посередине крупно, названия цветов, а под ними мельче - текст: лиричный или шутливый, соглашающийся или отвергающий, радостный или сердитый. Играющие разбирали открытки и обменивались ими, называя вслух цветок и передавая открытку. Получивший её читал текст под названным цветком и, выбрав подходящий ответ в своей, полученной или взятой «на базаре» открытке, передавал её задавшему вопрос или обращался к кому либо со своим вопросом. Тексты были разные - в рифму и без неё, из одного- двух слов и в несколько строчек, из литературных произведений, иногда чуть изменённых, и просто разговорные. Вот несколько из запомнившихся мне: «Завтра, в пять, под часами, у «Темпа», «Вернись, я всё прошу!», «Мечтаю о вальсе с тобой», «Ваши губки просят поцелуя», «Ах, злой Ваш язычок страшнее пистолета» и т.д. Утро после таких вечеринок обычно начиналось мелодией «Дождь идёт» - песня исполнялась «на чужом языке». Под неё я просыпалась. Это Толя успевал накручивать патефон, пока его не унесли. Но я отвлеклась.
В тот раз, когда все расселись, угомонились, начался мамин концерт - «по заявкам»: почти у каждого из присутствующих был свой любимый романс, а первым мама запела - «У камина»:
Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает,
Как в нём яркое пламя то вспыхнет порой,
То бесследно опять исчезает.
Ты грустишь всё о чем? Не о прошлых ли днях,
Полных неги, любви и привета?
Так, чего же ты ищешь в сгоревших углях?
Ведь тебе не найти в них ответа.
Подожди ещё миг, и не станет огней,
Что тебя так ласкали и грели,
И останется груда лишь чёрных углей,
Что ещё догореть не успели.
О, поверь, что любовь - это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грёзы,
А исчезнет любовь, в сердце холод один
И тоска, и сомненья, и слёзы.
Потом следовали просьбы: Эрик Осинцев - «Белой акации», Юра Шеин - «Глядя на луч», Ада Первушина - «Уголок», Коля Уткин - «На дерновой скамье», Люба Бочкарёва - «Вы просите песен», Стасик Сохранов - «Чайка», Клара - «Спи, моя девочка» и ещё - «У зори, у зореньки», «Сон монахини», «Осенний сон»...
Мама пела и пела. Я сидела тихонько и, как, оказалось, навсегда впитывала мелодии, стихи и всю эту атмосферу душевного родства, доброты и любви. По-своему, ярко представляя и переживая содержание романсов, я подчас довольно причудливо понимала их. Мама поёт: «На ресницах моих, против воли, слеза, грусти полной предатель, дрожала», а я представляю: сидят двое красивых и влюблённых, а из угла тайно смотрит на них и дрожит противный предатель. Его я ненавидела, умирающую красавицу ужасно жалела, а садом любовалась: романс заканчивался - «Моя милая еле дышала, А в саду соловей громко песню всё пел, Липа тихо листвою качала».
Когда дрова сгорели (их привезли откуда-то на санках, накололи и занесли в дом эти же ребята и делали так не однажды), мама маленькой витой чугунной кочергой разбила головёшки, сгребла угли горкой и, мило улыбаясь, спела последнее: «Вы просите песен, их нет у меня...» Расходиться никому не хотелось. На время забытые голод и заботы, учебные и домашние, подступали вновь...
После окончания войны и возвращения папы у нас стали бывать гости - родственники, друзья- охотники с жёнами, мамиными подругами. Особенно помнятся дни рождения родителей. Они оба летники. В мамин - с утра на большом обеденном столе, накрытом праздничной скатертью, появлялся пышный букет сирени, белой и лиловой. Это братья Толя и Дима нарезали её во дворе своих друзей, братьев Шушкановых. Аромат сирени смешивался с вкусными запахами от торта «Стёпка-растрёпка» и «Венских сухариков», испечённых накануне. Мне открылись мамины кулинарные способности: вдруг стали появляться блюда, закуски и выпечка, о которых я знала только из её рассказов «о прежней жизни» да из частых возгласов сестёр и братьев: «А вот до войны...». Это были селёдочный форшмак, печёночный паштет, фаршированная щука, мясной и рыбный пироги, на горячее - жаркое из уток, добытых папой. Всё невероятно вкусное! Никогда, нигде и ничто мне не нравилось больше того, что готовила мама! Напитком для мужчин занимался папа, и это было священнодействие. За два-три дня до прихода гостей он открывал бутылки с водкой и вбрасывал в них аккуратно нарезанные полоски высушенных лимонных корочек, всегда хранившихся в буфете, в красивой стеклянной вазочке. К празднику получалась очень всем нравившаяся настойка. Её переливали в хрустальный графин. Женщины пили портвейн или вермут. Говорят, они были хороши тогда.
После третьей-четвёртой рюмочки - «За именинницу», «За благоверного», «За всех присутствующих», папа брал в руки гитару, и наступала самая любимая мною часть праздника - пение. Начинали обычно с «Вечернего звона». Дамы, ведомые мамой, запевали: «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он», а фоном и послесловием к каждой строке было мужское «Бом-Бом-Бом-Бом». Потом кто-нибудь из мужчин запевает - «Из страны-страны далёкой, С Волги-матушки широкой», остальные подхватывают - «Ради славного труда, Ради вольности весёлой, Собралися мы сюда...» Так радостно, воодушевлённо звучат прекрасные стихи и замечательная мелодия, что последние слова: «Первый тост - за наш народ, За святой девиз - Вперёд! Друзья, вперёд! Вперёд! Вперёд!» завершаются весёлым ликованьем. Не однажды бывало, что в открытые окна, с улицы, влетали аплодисменты - от остановившихся прохожих!
Не успели отсмеяться, мама поднимает пустую рюмочку, улыбаясь, смотрит на папу и речитативом выводит: «Спели песню до конца, нам - по рюмочке винца! Ты хозяин наш, ты кудрявый наш, ты кудрями потряси, нам по рюмке поднеси». Папа принимается разливать настойку. Вид у неё - чудесный: тонкой струйкой заполняются хрустальные стопки и рюмочки (хрусталь - подарок детей на серебряную свадьбу), и стол преображается золотисто-лимонным сиянием. Мама просит всех: «Пожалуйста, берите рюмочки за талийки - пусть малиновый звон прозвучит!» И он звучит, и все радуются! Через какое- то время кто-нибудь из мужчин обращается к маме: «Ну. Юленька, порадуй нас!» Снова звучит чудный папин аккомпанемент и мамины - «Хризантемы», «Уголок», «Не пробуждай воспоминаний»...
Застолье продолжается. Мама приглашает «отведать» того или другого, пересыпая речь разными прибаутками. На возражение против большого куска пирога говорит: «Бог пристанет, этого не достанет», а чтобы всё было съедено: «Что порушено, да не покушано, то хозяйке укор». Помню, я иногда думала: и что она такое говорит, когда всё, что есть на столе, и так все видят и едят, и ничего не оставляют, зачем же она всё напоминает, как будто хвалится. Сейчас понимаю - то был ритуал. И ещё - иногда я мысленно удивлялась - откуда это всё?! Ведь в обычное время мы по-прежнему не всегда наедались досыта, и может, лучше бы иметь хоть какой-то запас еды, которого, надо сказать, никогда не бывало, а не тратиться так на праздники. А вот сейчас думаю: и что бы я запомнила тогда на всю жизнь?! Может, это и есть то самое русское гостеприимство и хлебосольство, что дороже сытости...
Горячее закончилось, закуски на исходе, а песни всё звучат и звучат - «На последнюю да на пятёрку найму тройку лошадей», «Слышен звон бубенцов издалёка», «Быстры, как волны, все дни нашей жизни»... Если бывал дядя Гриша, обязательно пелись его любимые - «Мой костёр» и «Когда я на почте служил ямщиком», причём, последнюю начинали именно этими словами. Но как-то, уже на исходе жизни, дядя Гриша, обычно молчаливый и, что называется, весь в себе, вдруг сказал: «А песня, ведь, по-другому начинается» и даже напел:
«Мы пьём, веселимся, а ты - нелюдим,
Сидишь, как невольник в затворе,
Мы чаркой и трубкой тебя угостим,
А ты нам поведай о горе».
Тогда-то мне, наконец, стало понятно, что последние слова песни: «Налейте ж, налейте скорей мне вина, Рассказывать нет больше мочи!» обращены не просто в пространство, а к конкретным людям. В те времена песни, а тем более романсы, что пелись у нас дома, не звучали ни в концертах, ни по радио и не печатались, за исключением «Ямщика», он часто исполнялся.
Иногда запевали Некрасовскую - «Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село, Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело», особенно после того как один из ближайших друзей- охотников, Александр Иванович Лисичкин, застрелился. Это был шок для всех! Такой симпатичный, красивый человек - высокий, темноволосый, с красивыми чёрными глазами и усами. Песню охотники пели совсем на другой, чем сейчас, мотив - ещё более грустный, но тоже красивый. Споют, наполнят рюмки, встанут и выпьют, не чокаясь и ничего не говоря.
Ближе к чаю запевались частушки. И их я очень любила и многие, так же, как и романсы, больше нигде не слышала. Начинали всегда мама с папой, а потом и другие включались. Вот они:
Ёлки-палки, лес густой,
Брови не нахмуривай,
Что нам рубль, что нам два,
Знай только погуливай!
Потеряла я колечко,
Ни в сусеке, ни в муке,
Оказалося колечко
У милого на руке!
Мне кукушка куковала
В право ухо, левый глаз,
Неужели мне милёночек
Колечко не отдаст!
Хорошо траву косить,
Котора сама косится,
Хорошо милку любить,
Котора не заносится!
Сколько лесом ни ходила,
Крепче дуба не нашла,
Сколько милых ни любила,
Лучше Гени не нашла!
Ты не стой у ворот, не скрипи подборами,
Убирайся к лешему с своими разговорами.
Ты не стой у ворот, не маши газетами,
Все равно любить не буду, не корми конфетами.
Ах, какая я была и какая стала,
И какому чудаку в руки я попала!
Часто звучали украинские песни - грустные, певучие, они очень нравились мне: «Нiчь яка мiсячна», «Стоiть гора високая», «Ой дiвчино, шумить гай»... Слёзы вызывали слова в песне «Мiсяц на небi, зiроньки сяють»: «Ой, не ворожка, не чаровниця, Батьку та мати це все дали, Ой, дали брови, ой, дали очi, А счастя-долi дать не смогли!»
Завершалась украинская часть весёлой - «Ой, ходила дiвчина бережком...»
Из многочисленных русских я особенно любила - «Где эти лунные ночи? Где это пел соловей? Где эти карие очи? Кто их ласкает теперь?!» Запевала её всегда тётя Лиза - Елизавета Филипповна Миронова. Сопровождение - общие повторы последней строки. Такая светлая мелодия, такая чистая грусть и кроткая, искренняя нежность! Самой любимой из новых песен была - «Снова замерло всё до рассвета...»
Интересный, живописнейший человек бывал у нас - высокий, статный, с красивой копной русых волнистых волос, с пышными усами, бородой и синими-синими глазами. Папа представлял его - «Лучший в городе оружейных дел мастер! Георгий Иванович Кирчиков». Мы звали его дядя Готя. Профессионально глуховат, он, тем не менее, прекрасно пел! Особенно любил песню - «На пригорке земляничка под прикрытием росла, А княгиня молодая с князем в тереме жила»... На одной из последних встреч я, уже взрослая, подпевала ему. Окончив песню, он встал из-за стола, торжественно подошёл ко мне и галантно поцеловал руку. Я была радостно смущена. Позже поняла - он подошёл за то, что знаю «их» песню, пою, а значит, и песня, и он, и все застолье останутся в памяти следующего поколения. В эту память и пишу сейчас, и переживаю те далёкие, светлые минуты. Учась в Омске, я купила оперу Верди «Риголетто» - на пластинках. Примчалась в общежитие и стала прослушивать. В заключительном акте началась ария Спарафучиле. От неожиданности я вскочила со стула - пел дядя Готя!!! На пластинке надпись - «В. Гаврюшов, бас». Давно запомнила это, но всё равно, когда слушаю вновь, не могу избавиться от того первого ощущения. Снова и снова беру пластинку, читаю - надпись всё та же, а поёт - дядя Готя!
Иногда на наших праздниках бывали и танцы, для чего открывалась дверь в смежную комнату. Пара вальсов и задорный пляс под «Барыню». Играли уже на трёх инструментах: гитару брал дядя Коля, балалайку - Владимир Николаевич, а папа - мандолину. Звучал вполне пристойный ансамбль. И танцующие, и музыканты, и зрители бывали очень довольны.
После танцев и чая гости начинали собираться. Пока одевались, мама шла к дверям с подносом и полными стопочками на нём. Нарочито-чинно кланяясь и лукаво улыбаясь, она говорила нараспев: «На посошок, дорогие гости, чтобы не запнулись дорогою! До следующего свиданьица»!» Мужчины откровенно радовались, целовали маму «в щёчку» или - «позвольте к ручке припасть» и приговаривали:
- Ну, Юленька, угодила! Ну, угодила!
Дамы обнимались, успевая что-нибудь припомнить или договориться о чём-то своём, и обмахивались душистыми кружевными платочками. Наконец, все, раскланиваясь, отбывали. До сих пор звучит во мне рокочущий голос дяди Готи - старея, он всё чаще, с нежнейшей улыбкой глядя на дам, приговаривал:
- Отходила Фирсовна, относила кофточки...
Как-то на дне рождения мамы оказались две её давние подруги, приехавшие, сговорившись заранее, Нина Жернакова - из Новосибирска и Лёля Илларионова - из Москвы. Когда гости разошлись, Лёля, обняв маму, сказала:
- Молодец, ЮЛЬХЕН (так маму называли гимназистки между собой), - держишь Тюменскую марку! Молодец!
Потом они принялись мыть и перетирать посуду и всё говорили, говорили и весело, молодо смеялись! Я, помню, так и заснула под их говорок-хохоток. Мама много рассказывала про обеих подруг: Нина, с её слов, была всегда сдержанная, серьёзная, а Лёля - хохотушка, «нарядница» и большая любительница собак. Я однажды, проездом, была у неё. Жила она на Тверском бульваре, рядом с ТАСС. Вечером мы с ней и двумя большущими собаками прогуливались по бульвару и отдыхали на скамье, у памятника Пушкину. До конца жизни мама переписывалась с подругами.
В последний путь маму провожали под звуки духового оркестра Тюменского военно-инженерного училища. Было очень много народа. По её высказанной как-то просьбе, на могиле звучал вальс «На сопках Маньчжурии», которым, по традиции, открывалась танцевальная часть бала в гимназии.
ПАПА
Из довоенного времени папу я помню только так: мама держит меня на руках, и мы смотрим в окно, вниз: жили на втором этаже. От крыльца к воротам, быстрой походкой идёт папа. Мне знакомы его чёрная колючая из-за короткого жёсткого ворса кепка с пуговкой в центре и такая же куртка. Папа вышел за ворота, закрыл их, а мы продолжали стоять у окна и снова увидели его, когда он подошёл к перекрёстку и скрылся за угловым домом. Мама поставила меня на пол и грустно, как бы оправдываясь, сказала:
- Папа не любит, чтобы его провожали и никогда не оглядывается, уходя. Когда летом 1945-го папа вернулся с войны, я увидела его первая, но не узнала, а сказала:
- Там какой-то дяденька военный пришёл.
Знакомилась и открывала его для себя заново.
Той, послевоенной осенью я пошла в школу, виделись мы мало: папа много работал. Как-то в пасмурный вечер он был дома, взял в руки гитару, всю войну провисевшую на стене, на голубой ленте, сел на середину кровати и начал играть. Я сидела на стуле напротив. От первых же звуков у меня перехватило дыхание. Они совсем не походили на то, что извлекали из гитары братья, временами подбирая какую-нибудь новую уличную или «киношную» песенку, или когда мама пыталась подыграть себе «Синий платочек». Из-под папиных пальцев исходили звуки Музыки, хотя это была ещё только настройка. Когда же он заиграл марш «Под Двуглавым орлом» (название я узнала позже, он всегда начинал игру именно этой вещью), потом - «Дунайские волны», «Коробейники», «Тёмная ночь» - я была ошеломлена! Замерев, слушала, и мне казалось, что поёт не одна, а несколько гитар, что звучат не только струны, но и весь воздух в комнате! И это - мой папа! Не знаю, как выглядела я со стороны, но много позже он говорил кому-то, что был потрясён моей реакцией и удивлён, что для меня было открытием его умение играть на инструменте. Играл же он с детства. Дядя Сеня, муж родной сестры папиной мамы, рассказывал:
- В Минске, когда Геня какое-то время жил у нас, я принёс домой балалайку, полученную на каком-то празднике в качестве приза. К удивлению всех, он, тогда ещё мальчишка, взял её и сразу заиграл «Среди долины ровныя». Я подарил племяннику инструмент, - и, смеясь, добавил о себе: - Не зря старался.
Однажды я попросила папу научить меня играть. Он взял гитару, показал несколько аккордов и передал её мне - повторяй. У меня ничего не получалось. Он посчитал, что так ничего и не получится, и больше об этом разговоров не было. Мне было грустно и даже обидно, но не хватило характера, чтобы осилить инструмент самостоятельно. Сейчас думаю, что если бы явились какие проблески способностей или хотя бы настойчивости, он помог бы мне. Ещё папа рассказывал, что в детстве, там же в Минске увидел на улице толпу поющих, танцующих и играющих на гитарах цыган. Как заворожённый, он пошёл за ними, пришёл в их табор и прожил там несколько дней, пока его не разыскали родственники. В эти дни и выучился игре на гитаре по-цыгански.
За всю свою жизнь я не слышала никого, кто бы играл лучше. В игре классических гитаристов, на чьих концертах бывала, прежде всего, в память о папе, мне не хватало его живости и размаха. Я, конечно, понимаю крайнюю субъективность моего восприятия, «но всё же, всё же, всё же»... Такая жалость, что не было у нас магнитофона, да собственно, даже и мысли о возможности сохранить звучание его игры!
В репертуаре папы было много разных маршей, вальсов, песен, плясовых. Он легко подбирал любую напетую мелодию, и она сразу превращалась в музыкальное очарование. Мне очень нравились в его исполнении «Яблочко» с множественными вариациями, «Цыганочка с выходом», вальс «Шантаклер» и очень-очень - «Мазурка Венявского»! Медленное, нежнейшее начало её сменялось бурным, ярким продолжением, и смена мелодий была всегда неожиданна и как бы нежеланна - так хороши они обе были! В ответ на мой восторг от мазурки папа рассказал трогательную историю:
- В имении польского шляхтича жил талантливый скрипач из крепостных. У него была возлюбленная, которая приглянулась богачу, и он решил взять её в жёны. Была назначена свадьба, а скрипачу заказали написать к этой свадьбе мазурку. Оттого-то так безысходно-печальна медленная часть её.
Когда я училась в Омске, в день получения стипендии, всегда заходила в книжный магазин и покупала книгу о каком-либо музыканте, художнике, поэте или набор открыток с репродукциями картин художников, или пластинку с записью классической музыки. И вот встретилась мне книга - Эустахий Чекальский «Волшебная скрипка», повесть о Генрике Венявском. В ближайшем сквере я начала читать её. Каково же было моё изумление - узнать, что композитор не только никогда не был крепостным, а я именно так поняла папин рассказ, но жизнь его была вполне благополучна, а музыкальная карьера - блистательна! Его называли польским Паганини. В коллекции у меня есть и та самая мазурка, и очень красивая пьеса - «Легенда».
В двадцатые-тридцатые годы папа в Тюмени, в клубе водников, в наше время в этом доме был кинотеатр «Победа», руководил оркестром народных инструментов и не однажды с гордостью говорил, что его оркестр первым в городе сыграл «Интернационал». Мама подтверждала это и добавляла, что оркестр часто устраивал концерты и имел очень большой успех у публики.
- Этой игрой он и меня смутил, - добавляла она, улыбаясь. Я помню большую, на картоне, фотографию оркестра, к сожалению, не сберегли её! На ней - все сидят с инструментами, папа - в первом ряду, справа, с мандолиной. Молодой! Вдохновенный!
Однажды папа долго болел - ишиас сильно мучил его: не мог ходить, с трудом поворачивался в кровати, стонал ночами. К нему приходила медсестра, ставила обезболивающие уколы. В один из дней, после её ухода, мама, решив развлечь папу, дала ему в постель гитару. Тут пришли ко мне Зойка и наша одноклассница Томка Громыхалова. Мама говорит:
- Спойте-ка что-нибудь ваше, а папа подыграет.
Мы устроили целый концерт: пели «Орлёнка», «Там вдали, за рекой», «У дороги чибис», плясали. Потом я исполнила акробатический этюд, а Томка прочитала «Песню о буревестнике» Горького. Она была в школе лучшим чтецом и не только в школе, а и в городе: на олимпиадах всегда первое место занимала! Папа, когда она читала, стал наигрывать какую-то мелодию, под стать томкиному вдохновенному чтению, - получилось что-то совершенно необыкновенное! Он сказал, что это называется мелодекламация. Позже, в концертах, часто встречался этот жанр, сейчас, к сожалению, совсем забытый. Про Томку папа сказал:
- Вот так громыхнула - молодец!
В этот же день зашёл разговор о романсе Глинки «Не искушай». Я загорелась выучить его, сообщив, что стихи заучиваю быстро. Папа засмеялся и сказал:
- Стихи-то ты выучишь, а вот с мелодией едва ли справишься - сложновата она для тебя, да и не только для тебя. Но я быстро выучила и то, и другое. Он удивился и ещё сказал:
- Часто этот романс поют дуэтом, причём, основную партию ведёт более низкий голос - в этом особенность романса.
Мы стали разучивать, и у нас получилось, к его и наших гостей удивлению. Я потому так подробно говорю об этом романсе, что мы пели его - на вечное прощание. Дня за два до папиного ухода от нас, ему стало получше - промедол ли помог или что другое: перед этой дорогой людям часто ненадолго легчает. Мы дома вдвоём. Папа сидит на стуле, опершись на трость. Невыносимо грустно. Я говорю:
- Пап, давай споём «Не искушай».
Он чуть оживился, и я подала гитару. Проиграл вступление, и мы тихонько, но с удовольствием пропели весь романс. А потом он заиграл и едва слышно запел:
- То не ветер ветку клонит... Не житьё мне здесь без милой... Знать, судил мне Бог...
Заканчивался второй год, как не было с нами мамы. Не знаю, как я выдержала, не разревелась. Не помню, как забрала гитару... Пришла Лида сменить меня... Назавтра папа был уже без сознания... Очень, очень долго я совершенно не могла слышать эту ветку! Да и сейчас...
А «Не искушай» - вокальный шедевр, особенно любимый нами в исполнении дуэта незабвенных Козловского и Рейзена.
БРАТ ТОЛЯ
Ещё одним дорогим источником моих музыкальных познаний, был брат Толя, семью годами старше меня, мой главный наставник и воспитатель в детстве да и позже тоже. Большую часть времени он читал книги, часами лёжа на кровати, на животе, подперев подбородок ладонями согнутых в локтях рук. Частенько из-за этого он пропускал уроки и приучил меня не ябедничать. У нас бывало много подобных тайн, и ни разу я не нарушила их. Любимый писатель его юности - Жюль Верн. Иногда прочитанное он «реализовывал» во дворе, объявляя пустующую территорию его необитаемым островом, а собираемые нами чёрные ягоды паслёна и калачики мышьей репки - «экзотическими плодами далёких просторов Вселенной». Укрепив простыню на огромные решётчатые ворота стайки, он объявлял её - «бриг под парусом», а весь наш дворовый коллектив - «судовая команда под предводительством бесстрашного капитана Анатоля». Игры с его участием были самыми интересными и весёлыми, но чаще он откровенно игнорировал нас как «мелюзгу».
Среди своих сверстников Толя имел кличку «Вертун» - за необычайную живость, ловкость, неистощимость на выдумки и прозвища. Иногда он приводил в дом ораву мальчишек и, после битвы в «жёстку» или в «чику», устраивал спевки новых дворовых песен, которые и я быстро заучивала. Вот некоторые из них: «К нам в гавань заходили корабли», «Распутье-путь - для всех оно открыто. И манит тех, кто брошенный судьбой», «Танго цветов», «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан»... Последним, коронным, номером этих спевок было моё исполнение песни «Каховка». После его объявления устанавливалась гробовая тишина. Пела я всего один куплет, причём, строка «Мы - мирные люди, и наш бронепоезд стоит на запасном пути» была переделана братом так, что мгновенно приводила всех слушателей в неописуемый восторг. Не дождавшись окончания, они выскакивали на улицу, и долго ещё оттуда доносился их хохот. Я радовалась такому успеху, но причину его поняла много позже: воспроизвести изменённый текст невозможно! Толя вообще часто подшучивал надо мной. Как-то мне очень понравилась мелодия, исполняемая по радио, и я вслух пожалела, что она быстро закончилась. Он выдёргивает штепсель из розетки и говорит: «Кричи скорее в дырки, пока не ушли!» Мгновенно выполняю, он водружает штепсель на место, и мелодия звучит снова. Я прыгаю от радости, а он смеётся и хвалит меня за проворность, просто зная, что после паузы мелодия должна повториться.
Когда я перешла в четвёртый класс, брат уехал в Свердловск и поступил в Уральский Политехнический институт, знаменитый УПИ. Приезжая на каникулы, он стал привозить другие песни. Я, конечно, тут же заучивала и их. Это были: «Колумб Америку открыл, Страну для нас совсем чужую. Дурак! Зачем он не открыл. На нашей улице пивную! Так, наливай, брат, наливай! Всё, до капли выпивай! Вино- вино-вино-вино. Оно на радость нам дано!» Интересно, что мама, услышав эту песню от нас как нечто новое, добавила гимназический вариант её. У Толи последний куплет звучал: «Студенту тоже нужен ром, Когда идёт он на экзамен, А то без рома скажет он, Что треугольник ромбу равен», у мамы: «И реалисту нужен ром, Когда идёт он на экзамен, А то, без рома, скажет он, Что Юлий Цезарь был татарин» и ещё куплет: «А гимназисткам ром не нужен, Они без рома хороши, Им поцелуй горячий нужен, И объяснение в любви!». Толя взял на вооружение эту добавку, и она была принята в общежитии, конечно, с заменой «гимназисткам» на «студенткам». Следующая песня называлась «Электричество» - «Да здравствует прогресс! Да здравствует наука! Мы покоряем труд, Прогресс нам в том порука...» Припев: «Нам электричество сделать всё сумеет! Нам электричество светом тьму заменит! Нам электричество любой заменит труд: Нажал на кнопку - чик-чирик, и тут как тут!» Дальше шли: «Жена» - «Жизнью холостою я извёлся. Жалок мне мужчина холостой. Я, друзья, недавно обзавёлся молодой красавицей-женой. Мне теперь не надо чистить брюки. Помощь мне прислуги не нужна: У меня для этой самой штуки. Есть своя законная жена!»; потом - «В гареме нежится Султан. Ему счастливый жребий дан. Он может девушек любить, Хотел бы я султаном быть. А в Риме Папа Римский жил, Вино, как воду, Папа пил»...» и в завершение - «В одной руке держу бокал, Другой - сжимаю нежный стан, Студенту лучший жребий дан, Ведь он и Папа, и Султан!». Очень понравилась песня «Ни пуха, ни пера», особенно куплет - «Нас курами и утками не кормят повара, Мы заняты науками с утра и до утра, И чтобы не проспать рассвет, У нас в подушках вовсе нет. Ни пуха, ни пуха, ни пуха, ни пера!»
Студенческими песнями новый музыкальный багаж Толи, а через него и мой, не ограничился. Он стал насвистывать (с детства хорошо, художественно, свистел) совершенно новые красивые мелодии или выпевать отдельные музыкальные фразы: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить!»; «Полна, полна чудес могучая природа!» или - «Сердце красавиц склонно к изменам!» и, хитро улыбаясь: «Но изменяю им раньше я!»; или - «Мой час настал и вот, И вот, я умираю!»; или - «Смейся, паяццо, над разбитой любовью!»; или - «Высоко поднимем мы кубки веселья И жадно прильнём к ним устами!» или - «О, дай мне забвенье, родная»; «Я Вас люблю, люблю безмерно»; «Любви все возрасты покорны»... Все они нравились мне ужасно! А Толя говорил:
- Это арии из опер, и завораживал меня перечислением названий опер и имён композиторов: Александр Бородин - «Князь Игорь», Римский-Корсаков - «Снегурочка», Верди - «Риголетто», Леонковалло - «Паяцы», Направник - «Дубровский», Чайковский - «Пиковая дама»! И продолжал:
- Закончишь школу, учиться - только в Свердловск! Ты знаешь, какой там оперный театр?! А балеты - «Корсар», «Красный мак», «Эсмеральда», «Лебединое озеро»!
- А оперетты! - не унимался он, - Свердловская музкомедия - это же лучшая в Советском Союзе! И Московской, и Ленинградской лучше - официально признано!
Каково же было моё удивление и восторг, когда после отъезда брата, стала слышать эти мелодии по радио и узнавать их! К девятому классу я наизусть знала большинство арий, звучавших из дорогой и любимой чёрной тарелки, и имена их лучших исполнителей: Лемешев - Ленский, Козловский - Юродивый, Иванов - Князь Игорь, Михайлов - Кончак, Нежданова - Антонида, Шумская - Виолетта, Барсова - Снегурочка, Лисициан - Жермон, Пирогов - Пимен!
Я могла уже разговаривать с Толей почти на равных. Ему это нравилось. Мы часто писали друг другу. В свои письма я иногда вкладывала пять, а то и десять рублей, сэкономленных из тех, что получала на завтраки или кино. Он всегда искренне благодарил, отчего я, конечно, бывала счастлива!
И ещё о музыке - какая удача, что в то время у нас оперы исполнялись на русском языке! Конечно, знаю, что правильно - их следует петь на языке автора, но... И вот, не так давно, в телепередаче «Линия жизни», глубоко почитаемая мной Галина Вишневская сказала, что исполнение на языке слушателей - есть уважение к ним и их стране!» Очень согласна с этим! Сколько бы я потеряла, если бы с детства не понимала, о чём поют мои кумиры. Ведь либретто опер у меня не было!
Много истинно радостных минут давало мне общение с Толей. И ему тоже. Помню, после первого класса я - в пионерском лагере «Антипинский», в двенадцати километрах от города. И вдруг, где-то между завтраком и обедом, слышу знакомый окрик: «Милка!», оглядываюсь - невдалеке стоит Толя и улыбается! Чудесная улыбка была у него - и открытая, и лукавая, и извиняющаяся одновременно. Бросилась к нему, повисла на шее. Он прижал меня к себе на мгновение, потом твёрдо так поставил на ноги, и сказал, продолжая улыбаться:
- Ну, вот ещё! Я спрашиваю:
- С кем ты приехал?! А он:
- Пешком притопал! Кто меня повезёт?
Автобусов тогда не было, родители приезжали только на родительский день на машине организации, в которой работали. Не скажу, чтобы мне очень нравилось в лагере: всё чем-то удручена была! Отказаться поехать было невозможно - знала, что дома с едой плоховато, и маме - лишняя забота, а в лагере кормили хорошо. Скучала я - только по Толе. И вот он здесь!
После обеда мне разрешили пробыть сон-час с братом. Мы пошли к большому красивому оврагу, которым заканчивалась территория лагеря, и сели на его берег. Я вынула из-за рукава котлетку, положенную между двумя кусочками хлеба: всё спрятала во время обеда, и протянула Толе. Он сказал:
- Ух, ты, какая роскошь! и стал есть. Я знала, что он голоден: мы тогда вечно есть хотели. Ему и меня было нечем угостить, и я чувствовала, что от этого он чувствовал себя, «малость неловко», как любил иногда говорить. Я бы и компот свой отдала, но не посмела ни попросить разрешения, ни так принести: выносить еду из столовой категорически запрещалось! Пока Толя ел, послышались тихие звуки аккордеона. Мы оглянулись на них: на противоположном берегу оврага, как на горе, на фоне ярко-голубого неба, стояла наша «музруководительница», обожаемая мной красавица Инна Овчинникова. Она заиграла грустную знакомую мелодию песни, из которой я знала только четыре строчки и часто напевала их про себя: «Перебиты, поломаны крылья, Дикой болью всю душу свело, Кокаина серебряной пылью, Все дороги-пути занесло». Правда, я пела: «как овина серебряной пылью», представляя рухнувшего в сельской местности, у овина, лётчика и поломанные крылья его серебряного самолёта... Инна играла ещё долго, разное и так хорошо, что мы так и просидели молча, с удовольствием слушая её.
После школы я, действительно, поехала учиться в Свердловск. Толя работал на Уралмашзаводе, жил в заводском общежитии и заканчивал заочное отделение металлургического факультета УПИ: перешёл на заочное из материальных соображений. Документы я отправила в Свердловский ИНЯЗ: обожала английский, а ещё более - нашу учительницу, Людмилу Сергеевну Максимову. Толя же посчитал этот ВУЗ недостойным меня и быстро убедил в этом. Оставив вещи в его комнате, мы сразу поехали в УПИ. Восторженно показывал он монументальное здание института, стоящее совершенно обособленно и величаво; его просторный вестибюль с колоннами и нарядными антресолями этажей; огромный чертёжный зал со стеклянным потолком; лекционные аудитории с высоко поднимающимися рядами для студентов. Наконец, привёл на строительный факультет, показал великолепные снимки красивых зданий и мостов и остановившись перед одним из них, восхищённо произнёс:
- Представляешь, когда-нибудь на одном из снимков прекрасного моста будет написано: «По проекту архитектора Кутузовой Л.Г. - А?!» Потом, так же восторженно, показывал он ВТУЗ-городок с девятью корпусами студенческих общежитий, размещённых среди множества деревьев, кустов и цветущих клумб. Завершил осмотр у пятого корпуса:
- Жить будешь здесь! Ни один институт даже близко не может сравниться с УПИ!
На другой день я забрала документы в ИНЯЗе и сдала в УПИ. Поступила на редкость легко и просто, хотя конкурс был - человек пятнадцать на место: математику я любила, особенно геометрию, а так и непонятую химию на строительном не сдавали. Не знаю уж, к сожалению или к счастью, но через полтора года я бесславно покинула этот храм науки. Сначала долго не могла сдать теоретическую механику, потом заболела и попала на лечение в студенческий профилакторий. Понравилось там - «аж, жуть!»: чистота, наедалась каждый день разной вкуснотой и без очередей! Много спала, а просыпалась почти всегда под звучащую из неумолкающего репродуктора, очень популярную тогда песню: «Не для тебя ли, в садах наших вишни Рано так начали зреть, Рано весёлые звёздочки вышли, Чтоб на тебя посмотреть?!» Уколы и прочие процедуры, в сравнении со всем этим, были ерундой. Выписали с рекомендацией об Академическом отпуске, обследовании и долечивании.
В эстетическом и музыкальном плане эти полтора года пребывания в Свердловске были бесценны! Мне нравилось всё: изучаемые дисциплины - слушала лекции по высшей математике и удивлялась - всё понимаю! По «начерталке» - единственная в группе, получила «отл»! Преподаватели - умные, с юмором! Старшекурсники в общежитской рабочей комнате, отдыхая от чертежей, затевали какие-то малопонятные, но интересные споры, с хохотом перекидываясь цитатами из Зощенко, о котором я до того понятия не имела. А окружающее! Внутренние интерьеры учебного корпуса - загляденье! Какой восторг - стоять у антресолей третьего этажа и смотреть на великолепные люстры, могучие колонны и глубоко-глубоко внизу - блестящий паркет вестибюля! А новогодняя ёлка - от паркета и до самых люстр! А бульвар - от института и до оперного театра! А спектакли этого театра! Помню, на гастролях - любимейший Павел Лисициан! Толя достал лишь один билет, на «Травиату», и отдал его мне! Билет на хорошее место (обычно мы бегали на галёрку). И вот является на сцену Жермон - Аристократ! Идёт медленно, легко опираясь на трость. Останавливается, великолепным движением снимает с головы цилиндр... А когда запел - «Ты забыл край милый свой, Бросил ты Прованс родной...» - не умерла только оттого, что была слишком молода! Запомнился балет «Спящая красавица» Чайковского. Конечно, восторг - от музыки, декораций, костюмов, танцев! И мысль по окончании спектакля - отчего главная героиня Аврора?! Ведь самая лучшая из всех - загадочная, воздушная, необыкновенная - фея Сирени! А как хороша весёлая «Барышня-крестьянка» в Музкомедии! А ещё - Картинная галерея, выставка «Уральские самоцветы»! Каменные палатки и озеро Шарташ - любимое место воскресного отдыха студентов...
Толя переживал моё фиаско с УПИ больше меня, считал себя виноватым в этом зигзаге моей судьбы.
Вернувшись в Тюмень, через месяц после операции, я, чтобы не терять времени и подзаработать на пальто, устроилась медрегистратором во вновь открывающуюся поликлинику номер четыре: мама начала мою переориентацию на медицину. Неожиданно для себя, с удовольствием проработала два года.
Помню ощущение своей совершенной необходимости: когда слегла с ОРЗ на три дня, искренне беспокоилась, как там будут обходиться без меня! Оба года наша поликлиника была лучшей в городе. Главный врач - Клусова Вера Тихоновна - замечательный человек: строгая, принципиальная, мудрая и весёлая. Она сумела подобрать отличный коллектив и отлично организовать его работу и отдых! Какие вечера мы устраивали на Новый год, 1-е Мая и 7-е ноября - со своими концертами, викторинами, танцами! А живые картины-конкурсы. Вот одна из них, на Новый год: девушки играют «А мы просо сеяли», затем разжигают костёр и прыгают через него. Костёр мы делали с папой из абажура с приклеенными полосками папиросной бумаги. Под ним - красная лампочка и вентилятор, сверху насыпалась пудра. «Зажигался» костёр незаметным включением в электросеть - впечатление горящего, шумящего, дымящего костра было полным! Через него и прыгали девицы в нарядных сарафанах, взятых в драмтеатре. Вопрос таков: название сказки, кто автор сказки и автор оперы по ней? Приз - живой петух! На мотив модной тогда песни «Пять минут» я сочинила куплеты - «Неделя в поликлинике», тоже всем понравившиеся.
В 1958 году комсомольская организация поликлиники была признана лучшей среди учреждений города. Дружно и искренне-весело собирали мы макулатуру и металлолом, хотя при объявлении об очередном мероприятии не больно радовались, да и не все приходили. Сама, между прочим, даже представить не могла, как это можно - не прийти! С большим удовольствием организовывали конкурсы по профессии. Как комсорг я стала участницей городской комсомольской конференции, на которой в награду получила билеты на два бесподобных концерта в филармонию! Один вечер - Сергей Балашов читал стихи и поэмы Сергея Есенина и Маяковского, другой - Игорь Ойстрах исполнял произведения Паганини и Сарасате! На них я узнала и полюбила и стихи Есенина, и скрипичную музыку! Замечательным впечатлением этих двух лет было участие всем молодым составом поликлиники в хоре завода «Строймаш», что находился напротив и был нашим шефом. Руководил хором лучший, наряду с Либерманом, хормейстер города - Погудин. Так волнительно-радостно было и на репетициях, и на концертах ощущать свою причастность к большому коллективу, чувствовать, как с каждым разом МЫ звучим всё слаженнее, чище, значительнее! Наиболее памятные песни - хоровая «Тайга, тайга - кругом снега», лирические, их пели наши солисты - Жарников, Олизаревич и литейщица Валя: «Тишина», «Осень, прозрачное утро», «Валенки» и множество замечательных песен военных и послевоенных лет.
Через два года поступила в Омский мединститут. Я была удивлена провинциальностью города, по сравнению со Свердловском, и шокирована убогостью помещений института, по сравнению с УПИ! Здание старинное и достойной архитектуры, но, видимо, с дореволюционных времён не ремонтированное! Единственно, что поразило в нём - огромное, во всю стену, зеркало, но, кроме величины, и оно не впечатляло: так было старо и тускло! Как меня всё это удручало! Но город был симпатичен множеством скверов, аллей и бульваров. Особенно понравились его газоны - свеже-ярко-зелёные, они были усеяны разноцветными мелкими маками! Только в Латвии, в Юрмале, много позже, встречала подобное, правда, вместо маков там были тюльпаны. Училась уже более серьёзно и увлечённо. И здесь нравились и дисциплины, и преподаватели, и сокурсники. Но музыкальная жизнь была бедновата! Правда, на втором курсе в городе открылся при филармонии Студенческий музыкальный университет, и мы стали его первыми активными слушателями. Познакомились с очень известными тогда скрипачами: Валерий Климов, Игорь Безродный (не припомню большего впечатления от «Аве Марии» Шуберта, чем в его исполнении!), Эдуард Грач - «Лунный свет» Дебюсси - чудо как хорош у него! Много было и фортепьянной музыки, и народных инструментальных ансамблей. Здесь же впервые слушала симфонию. Очень боялась, думала - не пойму, не приму и ещё, чего доброго, усну! Не помню, какой оркестр приезжал - исполнялись симфонии Моцарта - по две за вечер. Опасения мои оказались напрасными: слушала с удовольствием. Особенно понравилась «23-я», после никогда с ней не встречалась, а очень хотелось - проверить первое впечатление.
Самая разная музыка звучала в общежитии. На праздничных встречах всегда с удовольствием пели. Песен, мелодичных, милых, умных, задорных, тогда было множество. На последних курсах мы особенно любили «Студенческую застольную»:
«На весёлый студенческий ужин
Собралася вся наша семья,
Тост заздравный, конечно же, нужен,
Без него обойтись нам нельзя.
Не беда, что вина маловато,
Не беда, если чарка мала,
Эту чарку мы с вами, ребята,
За большие поднимем дела!
Припев:
Пусть дни нашей жизни, как волны, бегут,
Мы знаем, что счастье нас ждёт впереди!
Порукой в том юность и радостный труд,
И жаркое сердце в груди!
Нашей комнатой, впятером, мы купили проигрыватель. Я увлеклась приобретением пластинок с классической музыкой, другую покупали «из общей кассы». Познакомилась с таким же любителем, ещё более увлечённым классикой, выписывавшим комплекты с операми из Москвы и Ленинграда и научившим этому меня. Так образовалась целая коллекция прекрасной музыки в прекрасном исполнении. Пластинки стали единственными подарками от друзей и родных на многие годы. Любитель классики, окончив институт, подарил «Концерт для фортепьяно с оркестром» Э. Грига. Толя, когда я гостила у него на каникулах в Калининграде, купил оперу «Ромео и Джульетта» Ш. Гуно, муж, на новый, 1965-й год, вручил симфоническую поэму «Арлезианка» Ж. Бизе... Последний раз на концерте в Омске я была в конце шестого курса - во дворце нефтяников, недалеко от нового учебного корпуса и общежития. Исполнялась «Торжественная увертюра - 1812-й год» П.И. Чайковского. Под звон литавр сын подал мне свой первый сигнал. После окончания института девчонки благословили нас проигрывателем, и он долго служил семье верой и правдой. А Галя, милая моя Галя, подарила бесценную для меня книгу - «50 опер»!
Когда приехала в Тюмень, невероятное событие ожидало меня: в крошечном магазинчике, на улице Республики, прямо на полу, горой лежали уценённые до 50-25 копеек долгоиграющие и обычные пластинки с классической музыкой!!! Это были сплошные шедевры от фирмы «Мелодия»! Конечно же, коллекция моя значительно пополнилась. А, вдобавок к этому, лежали пластинки для детей - от «Мишкиной каши» и «Девочки на шаре» до «Гадкого утёнка», «Маленького принца» и «Щелкунчика» в исполнении чудо-мастеров - Марии Бабановой, Валентины Сперантовой, Названова, Литвинова, Плятта, с прекрасным музыкальным сопровождением! Сын вырос на этих шедеврах.
Вспоминаю мой юбилей - 50 лет. За столом Толя прочитал своё поздравление, оно начиналось ностальгически:
Милке!
Прозрачной ручкою «печёнки» доставала
С печурки нашей, раскалённой добела,
И не насытившись, беспечно напевала
Простую песню - «Ты, синичка, где была?»
А заканчивалось:
Так пусть мечтателей подруга - бригантина
Зовущий парус не спускает никогда! ...
И мы спели всеми любимую «Бригантину»: Надоело говорить и спорить и любить усталые глаза...
ТЁТЯ ДАША
Ещё несколько мелодий постоянно сопровождали моё детство. Соседка тётя Даша очень любила петь. Тягуче-тоскливо, «тонким» голосом, она выводила за стеной:
Хо-о-ро-ша я, хороша!
Плохо лишь одета,
Никто взамуж не берёт
Девушку за это...
потом:
Эй, матросы-моряки,
Разведите шлюпки,
А за это вас за всё
Да расцелуем в губки.
Песня заканчивалась трагически:
На руках она несла
Да матросёнка-сына...
Несла к реке, чтоб вместе утопнуть, так как мать ей сказала:
Моего совета ты
Да слушать не хотела! - и прогнала.
Была в числе ею любимых и «На Муромской дорожке стояли три сосны», «Не брани меня, родная», а заканчивалось пение всегда - «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю?!» Напевшись досыта, она выходила во двор необыкновенно тихая, «смирённая», - так сама про себя говорила. Одиноко сидя на скамейке у ворот, она долго-долго, молча, миролюбиво и как-то отстранённо, разглядывала прохожих, а потом, также тихо уходила к себе домой, и день-два её не было слышно.
Моя бабушка по маме -
«МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ»
_МИЛА-СЕМИКЛАССНИЦА,_1952_Г._
_БРАТ_ТОЛЯ_-_СТУДЕНТ_УПИ,_1953_Г._
_КОМСОМОЛКИ_ЧЕТВЕРТОЙ_ПОЛИКЛИНИКИ,_БУДУЩИЕ_ВРАЧИ,_1958_Г._
_ДУНЬКИН_САД,_1958_Г._
_СТУДЕНЧЕСКАЯ_СЕМЬЯ_В_ОБЩЕЖИТИИ_ОМСКОГО_МЕДИНСТИТУТА,_1964_Г._
_СЁСТРЫ_БЕЛОГЛАЗОВЫ_1898_Г._
_ВИТКО_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА_
_ПАДАЛКА_ОЛЬГА_ВАСИЛЬЕВНА_
_У_ПОРТРЕТА_БАБУШКИ_2015_Г._
Дрозд
Людмила Дрозд
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Книга-воспоминание
МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
Зачем вы начертались так
На памяти моей,
Единый молодости знак.
Вы, песни прошлых дней?
А. Дельвиг
МАМА
Сколько помню себя, столько пою или слушаю пение. Задолго до школы знала множество романсов, русских и украинских песен. Это был мамин репертуар. Голос её небольшой, но очень приятный, манера исполнения - проста и сердечна. А пела она всегда: готовила ли еду, прибиралась или шила, и если вдруг замолкала, я говорила: «Спой ещё, пожалуйста!». Она никогда не отказывалась, только спрашивала: «Что же ты хочешь?». Чаще всего я просила «Мама, ты спишь» - очень грустный романс. Особенно помнятся предпраздничные дни. Мама, стоя у стола и разглаживая накрахмаленные, выкрашенные красным стрептоцидом до кремового цвета марлевые шторы, запевала, а я в сотый раз ясно представляла и переживала всё, о чём пелось в романсе. Вот он:
Мама, ты спишь, на тебя надевают
Новый, совсем незнакомый, наряд,
Грустно кругом: то поют, то читают,
Свечи высокие тускло горят.
Папа, ты плачешь, скажи, что с тобою,
Хочешь, пойдём на рояле играть,
Будешь доволен сегодня ты мною,
Буду послушно я всё исполнять.
Мама услышит и сразу проснётся,
Встанет, придёт с поцелуем для нас,
Ласково взглянет, тебе улыбнётся,
Ну, побежим, папа, в залу сейчас!
Ах, полно, родная! Мне душу терзает
Каждое слово, голубка, твоё!
Тьма беспросветная мне наступает,
Сгибло, потеряно счастье моё!
Там, на кладбище, где всё зеленеет,
Где молчаливо спокойствие веет,
Там, где дорогу кончают свою,
В землю зароют там маму твою.
Только лишь ты, моя звёздочка ясная,
Будешь одна предо мною сиять,
А как настанет мне старость нещадная,
Будешь больную мне грудь согревать.
Продолжая петь уже «что в голову придёт», мама вставала на стул, чтобы развешивать шторы. Я подавала их по очереди: верхняя - поперёк окна, две узенькие - вертикально, до подоконника, а посередине - две белые раздвигающиеся занавески. Когда все окна бывали «одеты», становилось очень нарядно! Это приближалось «1-е Мая» или «7-е ноября», а если Новый год, то по карнизу ещё пускалась зелёная пушистая веточка дерезы - как чудо!
Мама рассказывала, что в гимназии, «на торжественных актах», она пела романсы, соло или дуэтом. Моё самое раннее воспоминание об её пении «на людях» таково: маленькая комната, топится круглая печка-голландка, согревающая сразу две комнаты. Дверца печи открыта, перед ней, на низенькой табуреточке, сидит мама, периодически подбрасывая поленья. Лицо, освещённое живым огнём, такое доброе, красивое и... счастливое! Жизнь ох, как непроста бывала временами, но когда пела, мама была счастлива всегда - это виделось очень ясно.
Так вот, я ещё не училась. Сижу на подушке у спинки кровати, что стоит рядом с печью. Мне видна вся комната: в углу по диагонали от меня, у окна, ещё одна кровать, на ней лежит сестра Лида. Она в гипсе, после операции на колене - следствие перенесённой в детстве скарлатины. На днях её принесли на носилках из больницы мальчики-одноклассники. Привезти было не на чем - шёл 1944-ый год. Все они и девочки их класса разместились кто где: на стульях, на табуретках, на кроватях и прямо на полу - почти весь 9-й «Б» Тюменской средней школы № 6, что занимала тогда красивое старинное здание бывшего ремесленного училища, построенного купцом Текутьевым на углу улиц Томской и Садовой, ныне - Осипенко и Дзержинского. Сейчас в нём географический факультет Тюменского госуниверситета. Одноклассники Лиды бывали у нас частенько: поодиночке - занимаясь с нею уроками, или все вместе, устраивая вечеринки «вскладчину», с обязательными винегретом в зелёном эмалированном ведре и красным патефоном со стопкой пластинок. Лида была центром их дружной компании, а мама - обожаемой покровительницей. На вечеринках, в танцах, участвовала и я - меня, шутливо улыбаясь, приглашали мальчики и частенько потом удивлённо говорили: «Да ты хорошо танцуешь!». Я очень радовалась и танцам, и похвалам! А научил меня танцевать брат Толя. Он тренировался со мной: придя из школы после уроков, отодвигал в угол обеденный стол и начинал отрабатывать скольжение бостона, вальсовое кружение в обе стороны или ёлочку танго. Нравились мне и игры этих вечеринок, за которыми я только наблюдала: «Садовник», «Кормление голубей», «Фанты», и самая любимая всеми, из числа маминых, гимназических, - «Флирт». Для неё были приготовлены открытки, на обороте которых напечатаны, посередине крупно, названия цветов, а под ними мельче - текст: лиричный или шутливый, соглашающийся или отвергающий, радостный или сердитый. Играющие разбирали открытки и обменивались ими, называя вслух цветок и передавая открытку. Получивший её читал текст под названным цветком и, выбрав подходящий ответ в своей, полученной или взятой «на базаре» открытке, передавал её задавшему вопрос или обращался к кому либо со своим вопросом. Тексты были разные - в рифму и без неё, из одного- двух слов и в несколько строчек, из литературных произведений, иногда чуть изменённых, и просто разговорные. Вот несколько из запомнившихся мне: «Завтра, в пять, под часами, у «Темпа», «Вернись, я всё прошу!», «Мечтаю о вальсе с тобой», «Ваши губки просят поцелуя», «Ах, злой Ваш язычок страшнее пистолета» и т.д. Утро после таких вечеринок обычно начиналось мелодией «Дождь идёт» - песня исполнялась «на чужом языке». Под неё я просыпалась. Это Толя успевал накручивать патефон, пока его не унесли. Но я отвлеклась.
В тот раз, когда все расселись, угомонились, начался мамин концерт - «по заявкам»: почти у каждого из присутствующих был свой любимый романс, а первым мама запела - «У камина»:
Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает,
Как в нём яркое пламя то вспыхнет порой,
То бесследно опять исчезает.
Ты грустишь всё о чем? Не о прошлых ли днях,
Полных неги, любви и привета?
Так, чего же ты ищешь в сгоревших углях?
Ведь тебе не найти в них ответа.
Подожди ещё миг, и не станет огней,
Что тебя так ласкали и грели,
И останется груда лишь чёрных углей,
Что ещё догореть не успели.
О, поверь, что любовь - это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грёзы,
А исчезнет любовь, в сердце холод один
И тоска, и сомненья, и слёзы.
Потом следовали просьбы: Эрик Осинцев - «Белой акации», Юра Шеин - «Глядя на луч», Ада Первушина - «Уголок», Коля Уткин - «На дерновой скамье», Люба Бочкарёва - «Вы просите песен», Стасик Сохранов - «Чайка», Клара - «Спи, моя девочка» и ещё - «У зори, у зореньки», «Сон монахини», «Осенний сон»...
Мама пела и пела. Я сидела тихонько и, как, оказалось, навсегда впитывала мелодии, стихи и всю эту атмосферу душевного родства, доброты и любви. По-своему, ярко представляя и переживая содержание романсов, я подчас довольно причудливо понимала их. Мама поёт: «На ресницах моих, против воли, слеза, грусти полной предатель, дрожала», а я представляю: сидят двое красивых и влюблённых, а из угла тайно смотрит на них и дрожит противный предатель. Его я ненавидела, умирающую красавицу ужасно жалела, а садом любовалась: романс заканчивался - «Моя милая еле дышала, А в саду соловей громко песню всё пел, Липа тихо листвою качала».
Когда дрова сгорели (их привезли откуда-то на санках, накололи и занесли в дом эти же ребята и делали так не однажды), мама маленькой витой чугунной кочергой разбила головёшки, сгребла угли горкой и, мило улыбаясь, спела последнее: «Вы просите песен, их нет у меня...» Расходиться никому не хотелось. На время забытые голод и заботы, учебные и домашние, подступали вновь...
После окончания войны и возвращения папы у нас стали бывать гости - родственники, друзья- охотники с жёнами, мамиными подругами. Особенно помнятся дни рождения родителей. Они оба летники. В мамин - с утра на большом обеденном столе, накрытом праздничной скатертью, появлялся пышный букет сирени, белой и лиловой. Это братья Толя и Дима нарезали её во дворе своих друзей, братьев Шушкановых. Аромат сирени смешивался с вкусными запахами от торта «Стёпка-растрёпка» и «Венских сухариков», испечённых накануне. Мне открылись мамины кулинарные способности: вдруг стали появляться блюда, закуски и выпечка, о которых я знала только из её рассказов «о прежней жизни» да из частых возгласов сестёр и братьев: «А вот до войны...». Это были селёдочный форшмак, печёночный паштет, фаршированная щука, мясной и рыбный пироги, на горячее - жаркое из уток, добытых папой. Всё невероятно вкусное! Никогда, нигде и ничто мне не нравилось больше того, что готовила мама! Напитком для мужчин занимался папа, и это было священнодействие. За два-три дня до прихода гостей он открывал бутылки с водкой и вбрасывал в них аккуратно нарезанные полоски высушенных лимонных корочек, всегда хранившихся в буфете, в красивой стеклянной вазочке. К празднику получалась очень всем нравившаяся настойка. Её переливали в хрустальный графин. Женщины пили портвейн или вермут. Говорят, они были хороши тогда.
После третьей-четвёртой рюмочки - «За именинницу», «За благоверного», «За всех присутствующих», папа брал в руки гитару, и наступала самая любимая мною часть праздника - пение. Начинали обычно с «Вечернего звона». Дамы, ведомые мамой, запевали: «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он», а фоном и послесловием к каждой строке было мужское «Бом-Бом-Бом-Бом». Потом кто-нибудь из мужчин запевает - «Из страны-страны далёкой, С Волги-матушки широкой», остальные подхватывают - «Ради славного труда, Ради вольности весёлой, Собралися мы сюда...» Так радостно, воодушевлённо звучат прекрасные стихи и замечательная мелодия, что последние слова: «Первый тост - за наш народ, За святой девиз - Вперёд! Друзья, вперёд! Вперёд! Вперёд!» завершаются весёлым ликованьем. Не однажды бывало, что в открытые окна, с улицы, влетали аплодисменты - от остановившихся прохожих!
Не успели отсмеяться, мама поднимает пустую рюмочку, улыбаясь, смотрит на папу и речитативом выводит: «Спели песню до конца, нам - по рюмочке винца! Ты хозяин наш, ты кудрявый наш, ты кудрями потряси, нам по рюмке поднеси». Папа принимается разливать настойку. Вид у неё - чудесный: тонкой струйкой заполняются хрустальные стопки и рюмочки (хрусталь - подарок детей на серебряную свадьбу), и стол преображается золотисто-лимонным сиянием. Мама просит всех: «Пожалуйста, берите рюмочки за талийки - пусть малиновый звон прозвучит!» И он звучит, и все радуются! Через какое- то время кто-нибудь из мужчин обращается к маме: «Ну. Юленька, порадуй нас!» Снова звучит чудный папин аккомпанемент и мамины - «Хризантемы», «Уголок», «Не пробуждай воспоминаний»...
Застолье продолжается. Мама приглашает «отведать» того или другого, пересыпая речь разными прибаутками. На возражение против большого куска пирога говорит: «Бог пристанет, этого не достанет», а чтобы всё было съедено: «Что порушено, да не покушано, то хозяйке укор». Помню, я иногда думала: и что она такое говорит, когда всё, что есть на столе, и так все видят и едят, и ничего не оставляют, зачем же она всё напоминает, как будто хвалится. Сейчас понимаю - то был ритуал. И ещё - иногда я мысленно удивлялась - откуда это всё?! Ведь в обычное время мы по-прежнему не всегда наедались досыта, и может, лучше бы иметь хоть какой-то запас еды, которого, надо сказать, никогда не бывало, а не тратиться так на праздники. А вот сейчас думаю: и что бы я запомнила тогда на всю жизнь?! Может, это и есть то самое русское гостеприимство и хлебосольство, что дороже сытости...
Горячее закончилось, закуски на исходе, а песни всё звучат и звучат - «На последнюю да на пятёрку найму тройку лошадей», «Слышен звон бубенцов издалёка», «Быстры, как волны, все дни нашей жизни»... Если бывал дядя Гриша, обязательно пелись его любимые - «Мой костёр» и «Когда я на почте служил ямщиком», причём, последнюю начинали именно этими словами. Но как-то, уже на исходе жизни, дядя Гриша, обычно молчаливый и, что называется, весь в себе, вдруг сказал: «А песня, ведь, по-другому начинается» и даже напел:
«Мы пьём, веселимся, а ты - нелюдим,
Сидишь, как невольник в затворе,
Мы чаркой и трубкой тебя угостим,
А ты нам поведай о горе».
Тогда-то мне, наконец, стало понятно, что последние слова песни: «Налейте ж, налейте скорей мне вина, Рассказывать нет больше мочи!» обращены не просто в пространство, а к конкретным людям. В те времена песни, а тем более романсы, что пелись у нас дома, не звучали ни в концертах, ни по радио и не печатались, за исключением «Ямщика», он часто исполнялся.
Иногда запевали Некрасовскую - «Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село, Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело», особенно после того как один из ближайших друзей- охотников, Александр Иванович Лисичкин, застрелился. Это был шок для всех! Такой симпатичный, красивый человек - высокий, темноволосый, с красивыми чёрными глазами и усами. Песню охотники пели совсем на другой, чем сейчас, мотив - ещё более грустный, но тоже красивый. Споют, наполнят рюмки, встанут и выпьют, не чокаясь и ничего не говоря.
Ближе к чаю запевались частушки. И их я очень любила и многие, так же, как и романсы, больше нигде не слышала. Начинали всегда мама с папой, а потом и другие включались. Вот они:
Ёлки-палки, лес густой,
Брови не нахмуривай,
Что нам рубль, что нам два,
Знай только погуливай!
Потеряла я колечко,
Ни в сусеке, ни в муке,
Оказалося колечко
У милого на руке!
Мне кукушка куковала
В право ухо, левый глаз,
Неужели мне милёночек
Колечко не отдаст!
Хорошо траву косить,
Котора сама косится,
Хорошо милку любить,
Котора не заносится!
Сколько лесом ни ходила,
Крепче дуба не нашла,
Сколько милых ни любила,
Лучше Гени не нашла!
Ты не стой у ворот, не скрипи подборами,
Убирайся к лешему с своими разговорами.
Ты не стой у ворот, не маши газетами,
Все равно любить не буду, не корми конфетами.
Ах, какая я была и какая стала,
И какому чудаку в руки я попала!
Часто звучали украинские песни - грустные, певучие, они очень нравились мне: «Нiчь яка мiсячна», «Стоiть гора високая», «Ой дiвчино, шумить гай»... Слёзы вызывали слова в песне «Мiсяц на небi, зiроньки сяють»: «Ой, не ворожка, не чаровниця, Батьку та мати це все дали, Ой, дали брови, ой, дали очi, А счастя-долi дать не смогли!»
Завершалась украинская часть весёлой - «Ой, ходила дiвчина бережком...»
Из многочисленных русских я особенно любила - «Где эти лунные ночи? Где это пел соловей? Где эти карие очи? Кто их ласкает теперь?!» Запевала её всегда тётя Лиза - Елизавета Филипповна Миронова. Сопровождение - общие повторы последней строки. Такая светлая мелодия, такая чистая грусть и кроткая, искренняя нежность! Самой любимой из новых песен была - «Снова замерло всё до рассвета...»
Интересный, живописнейший человек бывал у нас - высокий, статный, с красивой копной русых волнистых волос, с пышными усами, бородой и синими-синими глазами. Папа представлял его - «Лучший в городе оружейных дел мастер! Георгий Иванович Кирчиков». Мы звали его дядя Готя. Профессионально глуховат, он, тем не менее, прекрасно пел! Особенно любил песню - «На пригорке земляничка под прикрытием росла, А княгиня молодая с князем в тереме жила»... На одной из последних встреч я, уже взрослая, подпевала ему. Окончив песню, он встал из-за стола, торжественно подошёл ко мне и галантно поцеловал руку. Я была радостно смущена. Позже поняла - он подошёл за то, что знаю «их» песню, пою, а значит, и песня, и он, и все застолье останутся в памяти следующего поколения. В эту память и пишу сейчас, и переживаю те далёкие, светлые минуты. Учась в Омске, я купила оперу Верди «Риголетто» - на пластинках. Примчалась в общежитие и стала прослушивать. В заключительном акте началась ария Спарафучиле. От неожиданности я вскочила со стула - пел дядя Готя!!! На пластинке надпись - «В. Гаврюшов, бас». Давно запомнила это, но всё равно, когда слушаю вновь, не могу избавиться от того первого ощущения. Снова и снова беру пластинку, читаю - надпись всё та же, а поёт - дядя Готя!
Иногда на наших праздниках бывали и танцы, для чего открывалась дверь в смежную комнату. Пара вальсов и задорный пляс под «Барыню». Играли уже на трёх инструментах: гитару брал дядя Коля, балалайку - Владимир Николаевич, а папа - мандолину. Звучал вполне пристойный ансамбль. И танцующие, и музыканты, и зрители бывали очень довольны.
После танцев и чая гости начинали собираться. Пока одевались, мама шла к дверям с подносом и полными стопочками на нём. Нарочито-чинно кланяясь и лукаво улыбаясь, она говорила нараспев: «На посошок, дорогие гости, чтобы не запнулись дорогою! До следующего свиданьица»!» Мужчины откровенно радовались, целовали маму «в щёчку» или - «позвольте к ручке припасть» и приговаривали:
- Ну, Юленька, угодила! Ну, угодила!
Дамы обнимались, успевая что-нибудь припомнить или договориться о чём-то своём, и обмахивались душистыми кружевными платочками. Наконец, все, раскланиваясь, отбывали. До сих пор звучит во мне рокочущий голос дяди Готи - старея, он всё чаще, с нежнейшей улыбкой глядя на дам, приговаривал:
- Отходила Фирсовна, относила кофточки...
Как-то на дне рождения мамы оказались две её давние подруги, приехавшие, сговорившись заранее, Нина Жернакова - из Новосибирска и Лёля Илларионова - из Москвы. Когда гости разошлись, Лёля, обняв маму, сказала:
- Молодец, ЮЛЬХЕН (так маму называли гимназистки между собой), - держишь Тюменскую марку! Молодец!
Потом они принялись мыть и перетирать посуду и всё говорили, говорили и весело, молодо смеялись! Я, помню, так и заснула под их говорок-хохоток. Мама много рассказывала про обеих подруг: Нина, с её слов, была всегда сдержанная, серьёзная, а Лёля - хохотушка, «нарядница» и большая любительница собак. Я однажды, проездом, была у неё. Жила она на Тверском бульваре, рядом с ТАСС. Вечером мы с ней и двумя большущими собаками прогуливались по бульвару и отдыхали на скамье, у памятника Пушкину. До конца жизни мама переписывалась с подругами.
В последний путь маму провожали под звуки духового оркестра Тюменского военно-инженерного училища. Было очень много народа. По её высказанной как-то просьбе, на могиле звучал вальс «На сопках Маньчжурии», которым, по традиции, открывалась танцевальная часть бала в гимназии.
ПАПА
Из довоенного времени папу я помню только так: мама держит меня на руках, и мы смотрим в окно, вниз: жили на втором этаже. От крыльца к воротам, быстрой походкой идёт папа. Мне знакомы его чёрная колючая из-за короткого жёсткого ворса кепка с пуговкой в центре и такая же куртка. Папа вышел за ворота, закрыл их, а мы продолжали стоять у окна и снова увидели его, когда он подошёл к перекрёстку и скрылся за угловым домом. Мама поставила меня на пол и грустно, как бы оправдываясь, сказала:
- Папа не любит, чтобы его провожали и никогда не оглядывается, уходя. Когда летом 1945-го папа вернулся с войны, я увидела его первая, но не узнала, а сказала:
- Там какой-то дяденька военный пришёл.
Знакомилась и открывала его для себя заново.
Той, послевоенной осенью я пошла в школу, виделись мы мало: папа много работал. Как-то в пасмурный вечер он был дома, взял в руки гитару, всю войну провисевшую на стене, на голубой ленте, сел на середину кровати и начал играть. Я сидела на стуле напротив. От первых же звуков у меня перехватило дыхание. Они совсем не походили на то, что извлекали из гитары братья, временами подбирая какую-нибудь новую уличную или «киношную» песенку, или когда мама пыталась подыграть себе «Синий платочек». Из-под папиных пальцев исходили звуки Музыки, хотя это была ещё только настройка. Когда же он заиграл марш «Под Двуглавым орлом» (название я узнала позже, он всегда начинал игру именно этой вещью), потом - «Дунайские волны», «Коробейники», «Тёмная ночь» - я была ошеломлена! Замерев, слушала, и мне казалось, что поёт не одна, а несколько гитар, что звучат не только струны, но и весь воздух в комнате! И это - мой папа! Не знаю, как выглядела я со стороны, но много позже он говорил кому-то, что был потрясён моей реакцией и удивлён, что для меня было открытием его умение играть на инструменте. Играл же он с детства. Дядя Сеня, муж родной сестры папиной мамы, рассказывал:
- В Минске, когда Геня какое-то время жил у нас, я принёс домой балалайку, полученную на каком-то празднике в качестве приза. К удивлению всех, он, тогда ещё мальчишка, взял её и сразу заиграл «Среди долины ровныя». Я подарил племяннику инструмент, - и, смеясь, добавил о себе: - Не зря старался.
Однажды я попросила папу научить меня играть. Он взял гитару, показал несколько аккордов и передал её мне - повторяй. У меня ничего не получалось. Он посчитал, что так ничего и не получится, и больше об этом разговоров не было. Мне было грустно и даже обидно, но не хватило характера, чтобы осилить инструмент самостоятельно. Сейчас думаю, что если бы явились какие проблески способностей или хотя бы настойчивости, он помог бы мне. Ещё папа рассказывал, что в детстве, там же в Минске увидел на улице толпу поющих, танцующих и играющих на гитарах цыган. Как заворожённый, он пошёл за ними, пришёл в их табор и прожил там несколько дней, пока его не разыскали родственники. В эти дни и выучился игре на гитаре по-цыгански.
За всю свою жизнь я не слышала никого, кто бы играл лучше. В игре классических гитаристов, на чьих концертах бывала, прежде всего, в память о папе, мне не хватало его живости и размаха. Я, конечно, понимаю крайнюю субъективность моего восприятия, «но всё же, всё же, всё же»... Такая жалость, что не было у нас магнитофона, да собственно, даже и мысли о возможности сохранить звучание его игры!
В репертуаре папы было много разных маршей, вальсов, песен, плясовых. Он легко подбирал любую напетую мелодию, и она сразу превращалась в музыкальное очарование. Мне очень нравились в его исполнении «Яблочко» с множественными вариациями, «Цыганочка с выходом», вальс «Шантаклер» и очень-очень - «Мазурка Венявского»! Медленное, нежнейшее начало её сменялось бурным, ярким продолжением, и смена мелодий была всегда неожиданна и как бы нежеланна - так хороши они обе были! В ответ на мой восторг от мазурки папа рассказал трогательную историю:
- В имении польского шляхтича жил талантливый скрипач из крепостных. У него была возлюбленная, которая приглянулась богачу, и он решил взять её в жёны. Была назначена свадьба, а скрипачу заказали написать к этой свадьбе мазурку. Оттого-то так безысходно-печальна медленная часть её.
Когда я училась в Омске, в день получения стипендии, всегда заходила в книжный магазин и покупала книгу о каком-либо музыканте, художнике, поэте или набор открыток с репродукциями картин художников, или пластинку с записью классической музыки. И вот встретилась мне книга - Эустахий Чекальский «Волшебная скрипка», повесть о Генрике Венявском. В ближайшем сквере я начала читать её. Каково же было моё изумление - узнать, что композитор не только никогда не был крепостным, а я именно так поняла папин рассказ, но жизнь его была вполне благополучна, а музыкальная карьера - блистательна! Его называли польским Паганини. В коллекции у меня есть и та самая мазурка, и очень красивая пьеса - «Легенда».
В двадцатые-тридцатые годы папа в Тюмени, в клубе водников, в наше время в этом доме был кинотеатр «Победа», руководил оркестром народных инструментов и не однажды с гордостью говорил, что его оркестр первым в городе сыграл «Интернационал». Мама подтверждала это и добавляла, что оркестр часто устраивал концерты и имел очень большой успех у публики.
- Этой игрой он и меня смутил, - добавляла она, улыбаясь. Я помню большую, на картоне, фотографию оркестра, к сожалению, не сберегли её! На ней - все сидят с инструментами, папа - в первом ряду, справа, с мандолиной. Молодой! Вдохновенный!
Однажды папа долго болел - ишиас сильно мучил его: не мог ходить, с трудом поворачивался в кровати, стонал ночами. К нему приходила медсестра, ставила обезболивающие уколы. В один из дней, после её ухода, мама, решив развлечь папу, дала ему в постель гитару. Тут пришли ко мне Зойка и наша одноклассница Томка Громыхалова. Мама говорит:
- Спойте-ка что-нибудь ваше, а папа подыграет.
Мы устроили целый концерт: пели «Орлёнка», «Там вдали, за рекой», «У дороги чибис», плясали. Потом я исполнила акробатический этюд, а Томка прочитала «Песню о буревестнике» Горького. Она была в школе лучшим чтецом и не только в школе, а и в городе: на олимпиадах всегда первое место занимала! Папа, когда она читала, стал наигрывать какую-то мелодию, под стать томкиному вдохновенному чтению, - получилось что-то совершенно необыкновенное! Он сказал, что это называется мелодекламация. Позже, в концертах, часто встречался этот жанр, сейчас, к сожалению, совсем забытый. Про Томку папа сказал:
- Вот так громыхнула - молодец!
В этот же день зашёл разговор о романсе Глинки «Не искушай». Я загорелась выучить его, сообщив, что стихи заучиваю быстро. Папа засмеялся и сказал:
- Стихи-то ты выучишь, а вот с мелодией едва ли справишься - сложновата она для тебя, да и не только для тебя. Но я быстро выучила и то, и другое. Он удивился и ещё сказал:
- Часто этот романс поют дуэтом, причём, основную партию ведёт более низкий голос - в этом особенность романса.
Мы стали разучивать, и у нас получилось, к его и наших гостей удивлению. Я потому так подробно говорю об этом романсе, что мы пели его - на вечное прощание. Дня за два до папиного ухода от нас, ему стало получше - промедол ли помог или что другое: перед этой дорогой людям часто ненадолго легчает. Мы дома вдвоём. Папа сидит на стуле, опершись на трость. Невыносимо грустно. Я говорю:
- Пап, давай споём «Не искушай».
Он чуть оживился, и я подала гитару. Проиграл вступление, и мы тихонько, но с удовольствием пропели весь романс. А потом он заиграл и едва слышно запел:
- То не ветер ветку клонит... Не житьё мне здесь без милой... Знать, судил мне Бог...
Заканчивался второй год, как не было с нами мамы. Не знаю, как я выдержала, не разревелась. Не помню, как забрала гитару... Пришла Лида сменить меня... Назавтра папа был уже без сознания... Очень, очень долго я совершенно не могла слышать эту ветку! Да и сейчас...
А «Не искушай» - вокальный шедевр, особенно любимый нами в исполнении дуэта незабвенных Козловского и Рейзена.
БРАТ ТОЛЯ
Ещё одним дорогим источником моих музыкальных познаний, был брат Толя, семью годами старше меня, мой главный наставник и воспитатель в детстве да и позже тоже. Большую часть времени он читал книги, часами лёжа на кровати, на животе, подперев подбородок ладонями согнутых в локтях рук. Частенько из-за этого он пропускал уроки и приучил меня не ябедничать. У нас бывало много подобных тайн, и ни разу я не нарушила их. Любимый писатель его юности - Жюль Верн. Иногда прочитанное он «реализовывал» во дворе, объявляя пустующую территорию его необитаемым островом, а собираемые нами чёрные ягоды паслёна и калачики мышьей репки - «экзотическими плодами далёких просторов Вселенной». Укрепив простыню на огромные решётчатые ворота стайки, он объявлял её - «бриг под парусом», а весь наш дворовый коллектив - «судовая команда под предводительством бесстрашного капитана Анатоля». Игры с его участием были самыми интересными и весёлыми, но чаще он откровенно игнорировал нас как «мелюзгу».
Среди своих сверстников Толя имел кличку «Вертун» - за необычайную живость, ловкость, неистощимость на выдумки и прозвища. Иногда он приводил в дом ораву мальчишек и, после битвы в «жёстку» или в «чику», устраивал спевки новых дворовых песен, которые и я быстро заучивала. Вот некоторые из них: «К нам в гавань заходили корабли», «Распутье-путь - для всех оно открыто. И манит тех, кто брошенный судьбой», «Танго цветов», «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан»... Последним, коронным, номером этих спевок было моё исполнение песни «Каховка». После его объявления устанавливалась гробовая тишина. Пела я всего один куплет, причём, строка «Мы - мирные люди, и наш бронепоезд стоит на запасном пути» была переделана братом так, что мгновенно приводила всех слушателей в неописуемый восторг. Не дождавшись окончания, они выскакивали на улицу, и долго ещё оттуда доносился их хохот. Я радовалась такому успеху, но причину его поняла много позже: воспроизвести изменённый текст невозможно! Толя вообще часто подшучивал надо мной. Как-то мне очень понравилась мелодия, исполняемая по радио, и я вслух пожалела, что она быстро закончилась. Он выдёргивает штепсель из розетки и говорит: «Кричи скорее в дырки, пока не ушли!» Мгновенно выполняю, он водружает штепсель на место, и мелодия звучит снова. Я прыгаю от радости, а он смеётся и хвалит меня за проворность, просто зная, что после паузы мелодия должна повториться.
Когда я перешла в четвёртый класс, брат уехал в Свердловск и поступил в Уральский Политехнический институт, знаменитый УПИ. Приезжая на каникулы, он стал привозить другие песни. Я, конечно, тут же заучивала и их. Это были: «Колумб Америку открыл, Страну для нас совсем чужую. Дурак! Зачем он не открыл. На нашей улице пивную! Так, наливай, брат, наливай! Всё, до капли выпивай! Вино- вино-вино-вино. Оно на радость нам дано!» Интересно, что мама, услышав эту песню от нас как нечто новое, добавила гимназический вариант её. У Толи последний куплет звучал: «Студенту тоже нужен ром, Когда идёт он на экзамен, А то без рома скажет он, Что треугольник ромбу равен», у мамы: «И реалисту нужен ром, Когда идёт он на экзамен, А то, без рома, скажет он, Что Юлий Цезарь был татарин» и ещё куплет: «А гимназисткам ром не нужен, Они без рома хороши, Им поцелуй горячий нужен, И объяснение в любви!». Толя взял на вооружение эту добавку, и она была принята в общежитии, конечно, с заменой «гимназисткам» на «студенткам». Следующая песня называлась «Электричество» - «Да здравствует прогресс! Да здравствует наука! Мы покоряем труд, Прогресс нам в том порука...» Припев: «Нам электричество сделать всё сумеет! Нам электричество светом тьму заменит! Нам электричество любой заменит труд: Нажал на кнопку - чик-чирик, и тут как тут!» Дальше шли: «Жена» - «Жизнью холостою я извёлся. Жалок мне мужчина холостой. Я, друзья, недавно обзавёлся молодой красавицей-женой. Мне теперь не надо чистить брюки. Помощь мне прислуги не нужна: У меня для этой самой штуки. Есть своя законная жена!»; потом - «В гареме нежится Султан. Ему счастливый жребий дан. Он может девушек любить, Хотел бы я султаном быть. А в Риме Папа Римский жил, Вино, как воду, Папа пил»...» и в завершение - «В одной руке держу бокал, Другой - сжимаю нежный стан, Студенту лучший жребий дан, Ведь он и Папа, и Султан!». Очень понравилась песня «Ни пуха, ни пера», особенно куплет - «Нас курами и утками не кормят повара, Мы заняты науками с утра и до утра, И чтобы не проспать рассвет, У нас в подушках вовсе нет. Ни пуха, ни пуха, ни пуха, ни пера!»
Студенческими песнями новый музыкальный багаж Толи, а через него и мой, не ограничился. Он стал насвистывать (с детства хорошо, художественно, свистел) совершенно новые красивые мелодии или выпевать отдельные музыкальные фразы: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить!»; «Полна, полна чудес могучая природа!» или - «Сердце красавиц склонно к изменам!» и, хитро улыбаясь: «Но изменяю им раньше я!»; или - «Мой час настал и вот, И вот, я умираю!»; или - «Смейся, паяццо, над разбитой любовью!»; или - «Высоко поднимем мы кубки веселья И жадно прильнём к ним устами!» или - «О, дай мне забвенье, родная»; «Я Вас люблю, люблю безмерно»; «Любви все возрасты покорны»... Все они нравились мне ужасно! А Толя говорил:
- Это арии из опер, и завораживал меня перечислением названий опер и имён композиторов: Александр Бородин - «Князь Игорь», Римский-Корсаков - «Снегурочка», Верди - «Риголетто», Леонковалло - «Паяцы», Направник - «Дубровский», Чайковский - «Пиковая дама»! И продолжал:
- Закончишь школу, учиться - только в Свердловск! Ты знаешь, какой там оперный театр?! А балеты - «Корсар», «Красный мак», «Эсмеральда», «Лебединое озеро»!
- А оперетты! - не унимался он, - Свердловская музкомедия - это же лучшая в Советском Союзе! И Московской, и Ленинградской лучше - официально признано!
Каково же было моё удивление и восторг, когда после отъезда брата, стала слышать эти мелодии по радио и узнавать их! К девятому классу я наизусть знала большинство арий, звучавших из дорогой и любимой чёрной тарелки, и имена их лучших исполнителей: Лемешев - Ленский, Козловский - Юродивый, Иванов - Князь Игорь, Михайлов - Кончак, Нежданова - Антонида, Шумская - Виолетта, Барсова - Снегурочка, Лисициан - Жермон, Пирогов - Пимен!
Я могла уже разговаривать с Толей почти на равных. Ему это нравилось. Мы часто писали друг другу. В свои письма я иногда вкладывала пять, а то и десять рублей, сэкономленных из тех, что получала на завтраки или кино. Он всегда искренне благодарил, отчего я, конечно, бывала счастлива!
И ещё о музыке - какая удача, что в то время у нас оперы исполнялись на русском языке! Конечно, знаю, что правильно - их следует петь на языке автора, но... И вот, не так давно, в телепередаче «Линия жизни», глубоко почитаемая мной Галина Вишневская сказала, что исполнение на языке слушателей - есть уважение к ним и их стране!» Очень согласна с этим! Сколько бы я потеряла, если бы с детства не понимала, о чём поют мои кумиры. Ведь либретто опер у меня не было!
Много истинно радостных минут давало мне общение с Толей. И ему тоже. Помню, после первого класса я - в пионерском лагере «Антипинский», в двенадцати километрах от города. И вдруг, где-то между завтраком и обедом, слышу знакомый окрик: «Милка!», оглядываюсь - невдалеке стоит Толя и улыбается! Чудесная улыбка была у него - и открытая, и лукавая, и извиняющаяся одновременно. Бросилась к нему, повисла на шее. Он прижал меня к себе на мгновение, потом твёрдо так поставил на ноги, и сказал, продолжая улыбаться:
- Ну, вот ещё! Я спрашиваю:
- С кем ты приехал?! А он:
- Пешком притопал! Кто меня повезёт?
Автобусов тогда не было, родители приезжали только на родительский день на машине организации, в которой работали. Не скажу, чтобы мне очень нравилось в лагере: всё чем-то удручена была! Отказаться поехать было невозможно - знала, что дома с едой плоховато, и маме - лишняя забота, а в лагере кормили хорошо. Скучала я - только по Толе. И вот он здесь!
После обеда мне разрешили пробыть сон-час с братом. Мы пошли к большому красивому оврагу, которым заканчивалась территория лагеря, и сели на его берег. Я вынула из-за рукава котлетку, положенную между двумя кусочками хлеба: всё спрятала во время обеда, и протянула Толе. Он сказал:
- Ух, ты, какая роскошь! и стал есть. Я знала, что он голоден: мы тогда вечно есть хотели. Ему и меня было нечем угостить, и я чувствовала, что от этого он чувствовал себя, «малость неловко», как любил иногда говорить. Я бы и компот свой отдала, но не посмела ни попросить разрешения, ни так принести: выносить еду из столовой категорически запрещалось! Пока Толя ел, послышались тихие звуки аккордеона. Мы оглянулись на них: на противоположном берегу оврага, как на горе, на фоне ярко-голубого неба, стояла наша «музруководительница», обожаемая мной красавица Инна Овчинникова. Она заиграла грустную знакомую мелодию песни, из которой я знала только четыре строчки и часто напевала их про себя: «Перебиты, поломаны крылья, Дикой болью всю душу свело, Кокаина серебряной пылью, Все дороги-пути занесло». Правда, я пела: «как овина серебряной пылью», представляя рухнувшего в сельской местности, у овина, лётчика и поломанные крылья его серебряного самолёта... Инна играла ещё долго, разное и так хорошо, что мы так и просидели молча, с удовольствием слушая её.
После школы я, действительно, поехала учиться в Свердловск. Толя работал на Уралмашзаводе, жил в заводском общежитии и заканчивал заочное отделение металлургического факультета УПИ: перешёл на заочное из материальных соображений. Документы я отправила в Свердловский ИНЯЗ: обожала английский, а ещё более - нашу учительницу, Людмилу Сергеевну Максимову. Толя же посчитал этот ВУЗ недостойным меня и быстро убедил в этом. Оставив вещи в его комнате, мы сразу поехали в УПИ. Восторженно показывал он монументальное здание института, стоящее совершенно обособленно и величаво; его просторный вестибюль с колоннами и нарядными антресолями этажей; огромный чертёжный зал со стеклянным потолком; лекционные аудитории с высоко поднимающимися рядами для студентов. Наконец, привёл на строительный факультет, показал великолепные снимки красивых зданий и мостов и остановившись перед одним из них, восхищённо произнёс:
- Представляешь, когда-нибудь на одном из снимков прекрасного моста будет написано: «По проекту архитектора Кутузовой Л.Г. - А?!» Потом, так же восторженно, показывал он ВТУЗ-городок с девятью корпусами студенческих общежитий, размещённых среди множества деревьев, кустов и цветущих клумб. Завершил осмотр у пятого корпуса:
- Жить будешь здесь! Ни один институт даже близко не может сравниться с УПИ!
На другой день я забрала документы в ИНЯЗе и сдала в УПИ. Поступила на редкость легко и просто, хотя конкурс был - человек пятнадцать на место: математику я любила, особенно геометрию, а так и непонятую химию на строительном не сдавали. Не знаю уж, к сожалению или к счастью, но через полтора года я бесславно покинула этот храм науки. Сначала долго не могла сдать теоретическую механику, потом заболела и попала на лечение в студенческий профилакторий. Понравилось там - «аж, жуть!»: чистота, наедалась каждый день разной вкуснотой и без очередей! Много спала, а просыпалась почти всегда под звучащую из неумолкающего репродуктора, очень популярную тогда песню: «Не для тебя ли, в садах наших вишни Рано так начали зреть, Рано весёлые звёздочки вышли, Чтоб на тебя посмотреть?!» Уколы и прочие процедуры, в сравнении со всем этим, были ерундой. Выписали с рекомендацией об Академическом отпуске, обследовании и долечивании.
В эстетическом и музыкальном плане эти полтора года пребывания в Свердловске были бесценны! Мне нравилось всё: изучаемые дисциплины - слушала лекции по высшей математике и удивлялась - всё понимаю! По «начерталке» - единственная в группе, получила «отл»! Преподаватели - умные, с юмором! Старшекурсники в общежитской рабочей комнате, отдыхая от чертежей, затевали какие-то малопонятные, но интересные споры, с хохотом перекидываясь цитатами из Зощенко, о котором я до того понятия не имела. А окружающее! Внутренние интерьеры учебного корпуса - загляденье! Какой восторг - стоять у антресолей третьего этажа и смотреть на великолепные люстры, могучие колонны и глубоко-глубоко внизу - блестящий паркет вестибюля! А новогодняя ёлка - от паркета и до самых люстр! А бульвар - от института и до оперного театра! А спектакли этого театра! Помню, на гастролях - любимейший Павел Лисициан! Толя достал лишь один билет, на «Травиату», и отдал его мне! Билет на хорошее место (обычно мы бегали на галёрку). И вот является на сцену Жермон - Аристократ! Идёт медленно, легко опираясь на трость. Останавливается, великолепным движением снимает с головы цилиндр... А когда запел - «Ты забыл край милый свой, Бросил ты Прованс родной...» - не умерла только оттого, что была слишком молода! Запомнился балет «Спящая красавица» Чайковского. Конечно, восторг - от музыки, декораций, костюмов, танцев! И мысль по окончании спектакля - отчего главная героиня Аврора?! Ведь самая лучшая из всех - загадочная, воздушная, необыкновенная - фея Сирени! А как хороша весёлая «Барышня-крестьянка» в Музкомедии! А ещё - Картинная галерея, выставка «Уральские самоцветы»! Каменные палатки и озеро Шарташ - любимое место воскресного отдыха студентов...
Толя переживал моё фиаско с УПИ больше меня, считал себя виноватым в этом зигзаге моей судьбы.
Вернувшись в Тюмень, через месяц после операции, я, чтобы не терять времени и подзаработать на пальто, устроилась медрегистратором во вновь открывающуюся поликлинику номер четыре: мама начала мою переориентацию на медицину. Неожиданно для себя, с удовольствием проработала два года.
Помню ощущение своей совершенной необходимости: когда слегла с ОРЗ на три дня, искренне беспокоилась, как там будут обходиться без меня! Оба года наша поликлиника была лучшей в городе. Главный врач - Клусова Вера Тихоновна - замечательный человек: строгая, принципиальная, мудрая и весёлая. Она сумела подобрать отличный коллектив и отлично организовать его работу и отдых! Какие вечера мы устраивали на Новый год, 1-е Мая и 7-е ноября - со своими концертами, викторинами, танцами! А живые картины-конкурсы. Вот одна из них, на Новый год: девушки играют «А мы просо сеяли», затем разжигают костёр и прыгают через него. Костёр мы делали с папой из абажура с приклеенными полосками папиросной бумаги. Под ним - красная лампочка и вентилятор, сверху насыпалась пудра. «Зажигался» костёр незаметным включением в электросеть - впечатление горящего, шумящего, дымящего костра было полным! Через него и прыгали девицы в нарядных сарафанах, взятых в драмтеатре. Вопрос таков: название сказки, кто автор сказки и автор оперы по ней? Приз - живой петух! На мотив модной тогда песни «Пять минут» я сочинила куплеты - «Неделя в поликлинике», тоже всем понравившиеся.
В 1958 году комсомольская организация поликлиники была признана лучшей среди учреждений города. Дружно и искренне-весело собирали мы макулатуру и металлолом, хотя при объявлении об очередном мероприятии не больно радовались, да и не все приходили. Сама, между прочим, даже представить не могла, как это можно - не прийти! С большим удовольствием организовывали конкурсы по профессии. Как комсорг я стала участницей городской комсомольской конференции, на которой в награду получила билеты на два бесподобных концерта в филармонию! Один вечер - Сергей Балашов читал стихи и поэмы Сергея Есенина и Маяковского, другой - Игорь Ойстрах исполнял произведения Паганини и Сарасате! На них я узнала и полюбила и стихи Есенина, и скрипичную музыку! Замечательным впечатлением этих двух лет было участие всем молодым составом поликлиники в хоре завода «Строймаш», что находился напротив и был нашим шефом. Руководил хором лучший, наряду с Либерманом, хормейстер города - Погудин. Так волнительно-радостно было и на репетициях, и на концертах ощущать свою причастность к большому коллективу, чувствовать, как с каждым разом МЫ звучим всё слаженнее, чище, значительнее! Наиболее памятные песни - хоровая «Тайга, тайга - кругом снега», лирические, их пели наши солисты - Жарников, Олизаревич и литейщица Валя: «Тишина», «Осень, прозрачное утро», «Валенки» и множество замечательных песен военных и послевоенных лет.
Через два года поступила в Омский мединститут. Я была удивлена провинциальностью города, по сравнению со Свердловском, и шокирована убогостью помещений института, по сравнению с УПИ! Здание старинное и достойной архитектуры, но, видимо, с дореволюционных времён не ремонтированное! Единственно, что поразило в нём - огромное, во всю стену, зеркало, но, кроме величины, и оно не впечатляло: так было старо и тускло! Как меня всё это удручало! Но город был симпатичен множеством скверов, аллей и бульваров. Особенно понравились его газоны - свеже-ярко-зелёные, они были усеяны разноцветными мелкими маками! Только в Латвии, в Юрмале, много позже, встречала подобное, правда, вместо маков там были тюльпаны. Училась уже более серьёзно и увлечённо. И здесь нравились и дисциплины, и преподаватели, и сокурсники. Но музыкальная жизнь была бедновата! Правда, на втором курсе в городе открылся при филармонии Студенческий музыкальный университет, и мы стали его первыми активными слушателями. Познакомились с очень известными тогда скрипачами: Валерий Климов, Игорь Безродный (не припомню большего впечатления от «Аве Марии» Шуберта, чем в его исполнении!), Эдуард Грач - «Лунный свет» Дебюсси - чудо как хорош у него! Много было и фортепьянной музыки, и народных инструментальных ансамблей. Здесь же впервые слушала симфонию. Очень боялась, думала - не пойму, не приму и ещё, чего доброго, усну! Не помню, какой оркестр приезжал - исполнялись симфонии Моцарта - по две за вечер. Опасения мои оказались напрасными: слушала с удовольствием. Особенно понравилась «23-я», после никогда с ней не встречалась, а очень хотелось - проверить первое впечатление.
Самая разная музыка звучала в общежитии. На праздничных встречах всегда с удовольствием пели. Песен, мелодичных, милых, умных, задорных, тогда было множество. На последних курсах мы особенно любили «Студенческую застольную»:
«На весёлый студенческий ужин
Собралася вся наша семья,
Тост заздравный, конечно же, нужен,
Без него обойтись нам нельзя.
Не беда, что вина маловато,
Не беда, если чарка мала,
Эту чарку мы с вами, ребята,
За большие поднимем дела!
Припев:
Пусть дни нашей жизни, как волны, бегут,
Мы знаем, что счастье нас ждёт впереди!
Порукой в том юность и радостный труд,
И жаркое сердце в груди!
Нашей комнатой, впятером, мы купили проигрыватель. Я увлеклась приобретением пластинок с классической музыкой, другую покупали «из общей кассы». Познакомилась с таким же любителем, ещё более увлечённым классикой, выписывавшим комплекты с операми из Москвы и Ленинграда и научившим этому меня. Так образовалась целая коллекция прекрасной музыки в прекрасном исполнении. Пластинки стали единственными подарками от друзей и родных на многие годы. Любитель классики, окончив институт, подарил «Концерт для фортепьяно с оркестром» Э. Грига. Толя, когда я гостила у него на каникулах в Калининграде, купил оперу «Ромео и Джульетта» Ш. Гуно, муж, на новый, 1965-й год, вручил симфоническую поэму «Арлезианка» Ж. Бизе... Последний раз на концерте в Омске я была в конце шестого курса - во дворце нефтяников, недалеко от нового учебного корпуса и общежития. Исполнялась «Торжественная увертюра - 1812-й год» П.И. Чайковского. Под звон литавр сын подал мне свой первый сигнал. После окончания института девчонки благословили нас проигрывателем, и он долго служил семье верой и правдой. А Галя, милая моя Галя, подарила бесценную для меня книгу - «50 опер»!
Когда приехала в Тюмень, невероятное событие ожидало меня: в крошечном магазинчике, на улице Республики, прямо на полу, горой лежали уценённые до 50-25 копеек долгоиграющие и обычные пластинки с классической музыкой!!! Это были сплошные шедевры от фирмы «Мелодия»! Конечно же, коллекция моя значительно пополнилась. А, вдобавок к этому, лежали пластинки для детей - от «Мишкиной каши» и «Девочки на шаре» до «Гадкого утёнка», «Маленького принца» и «Щелкунчика» в исполнении чудо-мастеров - Марии Бабановой, Валентины Сперантовой, Названова, Литвинова, Плятта, с прекрасным музыкальным сопровождением! Сын вырос на этих шедеврах.
Вспоминаю мой юбилей - 50 лет. За столом Толя прочитал своё поздравление, оно начиналось ностальгически:
Милке!
Прозрачной ручкою «печёнки» доставала
С печурки нашей, раскалённой добела,
И не насытившись, беспечно напевала
Простую песню - «Ты, синичка, где была?»
А заканчивалось:
Так пусть мечтателей подруга - бригантина
Зовущий парус не спускает никогда! ...
И мы спели всеми любимую «Бригантину»: Надоело говорить и спорить и любить усталые глаза...
ТЁТЯ ДАША
Ещё несколько мелодий постоянно сопровождали моё детство. Соседка тётя Даша очень любила петь. Тягуче-тоскливо, «тонким» голосом, она выводила за стеной:
Хо-о-ро-ша я, хороша!
Плохо лишь одета,
Никто взамуж не берёт
Девушку за это...
потом:
Эй, матросы-моряки,
Разведите шлюпки,
А за это вас за всё
Да расцелуем в губки.
Песня заканчивалась трагически:
На руках она несла
Да матросёнка-сына...
Несла к реке, чтоб вместе утопнуть, так как мать ей сказала:
Моего совета ты
Да слушать не хотела! - и прогнала.
Была в числе ею любимых и «На Муромской дорожке стояли три сосны», «Не брани меня, родная», а заканчивалось пение всегда - «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю?!» Напевшись досыта, она выходила во двор необыкновенно тихая, «смирённая», - так сама про себя говорила. Одиноко сидя на скамейке у ворот, она долго-долго, молча, миролюбиво и как-то отстранённо, разглядывала прохожих, а потом, также тихо уходила к себе домой, и день-два её не было слышно.
Моя бабушка по маме -
«МУЗЫКАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ»
_МИЛА-СЕМИКЛАССНИЦА,_1952_Г._
_БРАТ_ТОЛЯ_-_СТУДЕНТ_УПИ,_1953_Г._
_КОМСОМОЛКИ_ЧЕТВЕРТОЙ_ПОЛИКЛИНИКИ,_БУДУЩИЕ_ВРАЧИ,_1958_Г._
_ДУНЬКИН_САД,_1958_Г._
_СТУДЕНЧЕСКАЯ_СЕМЬЯ_В_ОБЩЕЖИТИИ_ОМСКОГО_МЕДИНСТИТУТА,_1964_Г._
_СЁСТРЫ_БЕЛОГЛАЗОВЫ_1898_Г._
_ВИТКО_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА_
_ПАДАЛКА_ОЛЬГА_ВАСИЛЬЕВНА_
_У_ПОРТРЕТА_БАБУШКИ_2015_Г._