Дрозд Память сердца
Дрозд
Людмила Дрозд
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Книга-воспоминание
ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43
Из Тюменских переулков и аллей
Улетело детство с пухом тополей,
Отзвенела юность песней пионерской,
Отшумела молодость улицей Советской.
Автор.
Тюмень, Свердлова, 43 - адрес моего детства. Он закрыт теперь строящимся музейным комплексом. Громоздкие многоэтажки рядом ликвидировали своим появлением целый переулок, состоявший из аккуратных, уютных деревянных домов с дворами и палисадниками, обильно зацветавшими по весне сиренью, от которой воздух становился бело-розовым и благоуханным! Переулок назывался Больничный, так как начинался больницей (бывшая богадельня) - кирпичным двухэтажным домом, самым высоким, красивым и значительным тогда, и упирался в больницу - на Даудельной улице - первую и долгое время единственную в Тюмени. Два кирпичных корпуса её построены и подарены городу купцом Текутьевым А.И. Они живы: на одном - мемориальная доска, посвящённая дарителю, второй украшен высоким шпилем, с детства он особенно нравился - за необычность. От всего нашего околотка - между улицами Советской и Даудельной - сохранилось только здание, той самой богадельни. Оно и сейчас ярко белеет, но уже не величаво, как прежде, а трогательно. Его теперешний адрес - Елецкая, 1. А Больничного переулка - совсем не стало.
Свердлова, 43 был средним из трёх дворов, составлявших наш квартал.
ЧЕЛЮСКИНСКИЙ ДВОР
Двор слева назывался «Челюскинский», потому что принадлежал пимокатной, впоследствии сапоговаляльной фабрике - имени Челюскинцев. В большом двухэтажном доме, выходившем на улицу, жило много семей. Я бывала только в одной - у Ивановых. Мой главный воспитатель брат Толя, семью годами старше меня, дружил с Борисом Ивановым, а брат его, Вовка, - наш ровесник. Их мама, тётя Нюра, добрая женщина, очень похожая на мышку - маленькая, юркая, всегда в чём-то сереньком, как только мы заходили, доставала из чугунка, постоянно стоявшего на плите, картофелину в мундире и, ничего не говоря, протягивала мне. Я, смущаясь, брала, тихо говорила: «Спасибо!» и долго смаковала её, откусывая по чуть-чуть. Иванов-отец, не знаю даже его имени-отчества, был на фронте и не вернулся с войны. Тётя Нюра работала на фабрике, а летом, ближе к осени, ещё и подрабатывала - ночным сторожем на фабричном картофельном поле. Толя с Борисом дежурили с ней, так как одной было страшно, хотя у неё и было «настоящее ружьё».
Когда картошка ещё только начинала поспевать, её начинали выкапывать - красть, и тут _уж_ бывало всякое. Помню, мама почти не спала, если Толя «бывал в ночном», но он всё равно уходил и за это приносил в конце лета несколько вёдер картошки: тётя Нюра делилась своим сторожихинским заработком. Их малюсенькая, в одно окно, комната осенью превращалась в картофельный склад. От двери к столу и к плите, на пол, укладывались узенькие доски, чтобы проходить, а вдоль них ставились разные фанерки и картонки, за которыми по всему полу рассыпалась картошка. Если мы в это время приходили, то залезали через окно и оседали на высокой узкой приступочке, утеплявшей изнутри наружную стену комнаты. Я опускала ноги, и они как раз доставали до картошки.
На втором этаже жили две сестры - гимнастки Шараповы, хорошо известные в городе: об их успехах часто говорили по радио. Обе темноволосые, стройные, лёгкие, в светлых платьицах с синими поясками и в выбеленных мелом парусиновых туфельках, с ремешком и синей пуговкой. Сёстры очень нравились мне! Я радовалась, если они, заметив меня мимоходом, махали руками. Их брат Юрка, наш одногодок, самым настоящим образом, где-то классе в третьем, спас меня, когда я тонула в грязной речушке, протекавшей по дну оврага Гилёвской рощи, куда мы любили ходить - играть «в настоящем лесу». Стоя по колено в илистом дне, Юрка, одной рукой держась за Вовкину руку, вторую протянул мне. Я судорожно вцепилась в неё, и они выдернули меня из воды. Зойка с Ларкой в это время стояли рядом и, перестав хохотать над моим бултыханьем, с ужасом ожидали, что будет. Потом отвели меня к деревьям и заботливо усадили на траву. Решено было взрослым ничего не говорить, чтоб не попало всем! Толя вскоре узнал, конечно, и принародно наградил меня подзатыльником - за то, что без него полезла в воду.
Ещё в этом доме жила тётя Луша - красивая, статная женщина. Запомнилась она тем, что в летние выходные, с утра, тщательно мыла большое крыльцо в две ступени. Затем, надев длинную холщёвую юбку, такую же просторную блузу с широкими рукавами и покрыв голову белым платком, босая, снова выходила на крыльцо. Скрестив руки на груди, она долго-долго стояла, не двигаясь, и глядела в небо. Я, увидев её в кухонное окно, говорила маме:
- Тётя Луша опять стоит на крыльце. А мама:
- Бедная, всё ждёт своего Костю!
Её сын, Костя Саланов, не раз я слышала от окружающих, в 1940-м, после окончания школы, поступил учиться на лётчика, а в первые же месяцы войны пришла на него похоронка. Тётя Луша, не поверив в гибель сына, спрятала её под клеёнку, покрывавшую стол, и ни в какие разговоры об этом не вступала. После войны она поехала на Украину, в тот город, где учился Костя, искать его. Дальнейшую судьбу их не знаю. Когда в Тюмени, на мемориале, у «Свечи», появились скорбные плиты с фамилиями не вернувшихся с войны, я не однажды искала в них соседа, о котором столько слышала в детстве, но его в этих списках нет. Потом узнала, что в них внесены имена тех, кто уходил на фронт непосредственно из Тюмени.
А тётю Лушу так и вижу до сих пор символом скорбящей матери: на чистом крыльце, в чистых одеждах, с чистой душой, ищущей в проплывающих облаках след своего сына.
В Челюскинском дворе был флигель, в нём жила моя ближайшая подружка и одноклассница Зоя - яркая, боевая девчонка, лучшая запевала нашей любимой школы - «2-й женской семилетней», на углу улиц Советской и Водопроводной. Мне ужасно нравилось здание школы - двухэтажное, кирпичное. Особенно привлекал балкон - угловой, с узорно-кружевными железными перилами, и крыльцо, с красивым, под стать балкону, козырьком, с которого спускались такие же железные кружева. Здание это, несколько ухудшенное реставрациями последних лет, живо, его занимает ТОГИРРО (Тюменский Областной Государственный Институт развития регионального образования). Самым замечательным местом внутри школы была сцена - неиссякаемый источник наших радостей. Она украшала рекреационный зал, в который выходили двери классов. На этой сцене мы ставили спектакли - «Аленький цветочек», «Сила коллектива», «Золушка» и выступали на разных концертах.
Помню, как Зоя стоит впереди хора - прямая, свободная; зелёные глаза смотрят гордо и весело; тёмная юбка в складку и белая блузка сидят удивительно ладно; красный шёлковый галстук и две огромные белые розетки из атласной ленты над «корзиночкой» косичек, придают ей особую, праздничную торжественность! И хотя все девочки были одеты примерно так же, всегда казалось, что зал видит только её и слушает, как приятный, низкий, «второй», голос, громко и чётко, выводит:
«Я по свету немало хаживал,
Жил в окопах, в землянках, в тайге,
Похоронен был дважды заживо...,» -
а потом, вслед за хором, завершает:
«Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!»
Зоина семья «держала корову». Она была настоящим чудом: небольшая, аккуратная, вся чёрная, а на лбу белое пятнышко-звёздочка. Её и надо было назвать Звёздочкой, но купили уже Зорькой. Каждое утро Зорьку выгоняли в стадо. Иногда это поручали Зое. Она говорила мне, а я просила маму разбудить меня пораньше, чтобы тоже «гнать корову в стадо». Босые, в лёгких платьишках мы выходим вслед за Зорькой, держа в руках прутики. Она знает дорогу, идёт неспешно, уверенно, а мы - за ней. Утро раннее, не жарко, даже прохладно немного, и мы поначалу ёжимся. На всём пути много травы, она влажная от росы, ногам щекотно, а Зорьке - нравится: она часто останавливается, чтобы пощипать травку. Тогда мы подгоняем её прутиками: опоздать нельзя. Зоя постоянно приговаривает:
- Пастух ждать не будет, уведёт стадо, тогда напляшемся.
Идём по нашей Свердлова, сворачиваем налево; по Советской переходим Солдатскую (Немцова) и шагаем до Шверника (Профсоюзная). Там ходит пастух в длинном плаще и с кнутом. Оставляем Зорьку, убедившись, что он увидел её. Две-три коровы уже ходят около и другие на подходе. Тем же путём мы возвращаемся домой, досыпать.
ИГОШИНСКИЙ ДВОР
Правый от нашего двор называли «Игошинским» - по фамилии друга моего старшего брата Димы. Наших сверстников здесь не было, но об одной семье из этого большого, двухэтажного углового (с улицей Советской), дома тоже хочу рассказать. В маленькой комнатке, на втором этаже, жила мамина приятельница - Зельда Израилевна Гинзбург. В Тюмени она оказалась не по своей воле: мужа «забрали» перед войной, и он не вернулся никогда. Это я узнала много позже: было принято при обсуждении некоторых вопросов удалять меня из комнаты. Кто-нибудь командовал: «Милка, выйди!». Это случалось нередко. Иногда я бунтовала, но чаще - с удовольствием убегала «на улку».
«ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43»
_СЦЕНКИ_ИЗ_ДВОРОВЫХ_КОНЦЕРТОВ _НЯНЯ_МИЛА_С_ВОВКОЙ_В_АПТЕКАРСКОМ_САДУ,_1947_Г._
_СОСЕДИ_ПО_ДВОРУ_СВЕРДЛОВА,_43._1950_Г._
_СЁСТРЫ_НИНА,_МИЛА,_ЛИДА._1965_Г._
_БРАТ_ДИМА_-_СТРЕЛОК-РАДИСТ_В.В.С.К.А._ПОЛЬША,_1946_Г._
_КЛАСС_2_«Б»,_ШКОЛА_№8,_1947_Г._
_НА_ПЕРВОМАЙСКОЙ_ДЕМОНСТРАЦИИ,_1952_Г._
_Я_-_ПИОНЕРКА!_С_ВЕРОЙ_АРДАШЕВОЙ,_1948_Г._
_АЛЁНУШКА_И_ПРИНЦ_-_«АЛЕНЬКИЙ_ЦВЕТОЧЕК»,_ШКОЛА_№_2,_1952_Г._
_РУССКИЙ_ТАНЕЦ,_ШКОЛА_№2,_1952_Г._
_НАШ_ЛЮБИМЫЙ_7_«Б»._1952_Г._
_ДОМ_А.И._ТЕКУТЬЕВА_(ОК._1881)_ЗДАНИЕ_ПОТАСКУЙСКИХ_НАРОДНЫХ_УЧИЛИЩ_(1899-1912)_СЕМИЛЕТНЯЯ_ЖЕНСКАЯ_ШКОЛА_№2_(1940-Е_-_1950-Е)_ФОТО_ИЗ_АРХИВА_В.А._ЧУПИНА_
_КОМИТЕТ_КОМСОМОЛА_ШКОЛЫ_№21,_1952_Г._
_ВОСЬМИКЛАССНИЦА,_1953_Г._
_ПРОЩАЙ,_ШКОЛА...,_1955_Г._
Зельда Израилевна работала заведующей аптекой облбольницы, что тогда размещалась на улице Даудельной, в роще. Я бывала в аптеке - по наружной крутой железной лестнице здания, где было приёмное отделение, поднималась на второй этаж и попадала в очень чистое, тесноватое помещение с сильным «больничным» запахом и множеством разных флакончиков, коробочек, пакетиков на столах и полках. Она - маленькая, пухленькая, аккуратненькая, в белоснежном накрахмаленном халате, с копной волнистых седых волос и в очках с очень толстыми стёклами, насыпала мне в ладошку несколько жёлтых шариков-витаминок и медлительно двигалась по своему владению, распространяя ощущение спокойствия и достоинства. Это её заботой появлялся временами у нас дома рыбий жир, по утверждению мамы, «спасительное средство, особенно для тебя». Иногда на нём жарилась картошка, распространяя невыносимо-ужасный запах! Удивительно, но картошка, в конце концов, получалась очень даже вкусной. А есть тогда хотелось постоянно.
Однажды летом к Зельде Израилевне приехала необыкновенная красавица - дочка Шурочка, с трёхлетним сыном Вовкой. И вдруг, нежданно-негаданно, я стала няней этого Вовки. В мои обязанности входило один раз его накормить и самой поесть: что - ему, что - мне, всё указывалось; потом поиграть во дворе или почитать дома книжку (я уже перешла в третий класс). Возвратившись с работы, бабушка внимательно оглядывала внука, улыбалась, доставала из стоявшего на полу, под кроватью, чемодана две конфеты - «Кавказские», давала нам по одной и отпускала меня домой. Ничего, более вкусного, я и представить себе не могла! И вот с этими конфетами связан мой стыднейший проступок: я стала потаскивать их из чемодана! Через какое-то время меня спросили, я призналась, но точно воспроизвести диалог, не могу - не помню. Знала ли мама?! Меня это долго мучило! Сама я рассказать ей не решилась. А может быть, она так и не узнала?! Как же великодушно тогда поступила мудрая Зельда Израилевна: очень любила маму! В пятидесятых годах семья вернулась в Москву. Мама бывала у них проездом и переписывалась - до печального сообщения от Шурочки.
НАШ ДВОР
И наконец - наш двор, самый симпатичный и уютный из трёх. Ворота двухстворчатые, с большим выпуклым цветком посередине каждой створки. Они запирались на длинную щеколду. Входная калитка, тоже с цветком, закрывалась и открывалась большим дутым металлическим кольцом, отполированным руками до блеска. Оно легко поворачивалось влево и вправо и влекло за собой короткий железный язычок, который удобно укладывался в железную скобку при закрытии или свободно висел, когда калитка бывала распахнутой. Мне очень нравилось браться за это кольцо - всегда испытывала приятное ощущение от кажущейся тяжести его и неожиданной лёгкости вращения. За воротами, слева метрах в двух от забора, рос высокий, в полной силе, тополь - любимец всего двора. Между ним и забором кем- то из взрослых был укреплён турник - неразлучный участник наших игр и спортивных состязаний. Как ловко Толя, а потом и наши мальчики крутили на нём «колесо» и «солнце» или подтягивались помногу раз! Но любимым способом демонстрировать свою смелость у них было лазание на ворота: бесстрашно пройтись по ним, расставив в стороны руки, а зимой - с самого высокого места спрыгнуть в сугроб. В этом был особый шик!
Наружный забор сохранился до самого сноса домов, тогда как внутренние изгороди за время войны полностью исчезли, и весь трёхадресный квартал стал одним общим двором. Изгороди были «съедены» личными буржуйками. Конечно, тайно. Искренность каждого заявления - «Это кто хоть опять доску из забора сбондил?!» - была абсолютной.
На улицу наш двор выходил тоже двухэтажным домом, он был поменьше соседних, но зато - самым аккуратным и даже нарядным. Наличники окон украшены резьбой, созвучной с воротами - такие же, только поменьше, цветы и ещё листики в обе стороны. Сверху и снизу в наличниках были узкие фигурные прорези, очень украшавшие их.
Окна нижнего этажа имели ставни, закрывавшиеся каждый вечер с помощью гремучих засовов: железные полосы, соединённые с тяжёлыми болтами, были укреплены с левой стороны окна и прижимали к нему ставни, а болты проходили по просверленному каналу сквозь толстую стену и удерживались изнутри всегда висевшими рядом с дыркой коническими деревяшками или просто большим гвоздём. Они вставлялись в прорезь на конце болта. Иногда мы, разыгравшись, в порыве озорства, начинали, как стемнеет, стучать в эти ставни, затем разбегались кто куда и наблюдали, что будет. Если выходил кто из взрослых, затаивались, а если «наш брат» - хохотали вместе до упаду и договаривались о чём- нибудь важном, необходимом для следующего дня.
Наша семья - папа, мама и пятеро детей, занимала верхний этаж дома. В войну с нами некоторое время, жили родственники, эвакуированные из Москвы и Житомира. Как только они уехали, мы стали жить в одной большой комнате, а в средней и маленькой поселились две новые семьи - в порядке уплотнения. Когда папа пришёл с фронта, вернули сначала одну, а потом и другую комнаты, и мы снова стали «занимать весь верх». Самым интересным помещением для меня были сени - просторные, высокие и красивые! Начинались они лестницей в семь ступеней, окрашенных жёлто-оранжевой масляной краской. Перила были чёрными, блестящими, на точёных фигурных столбиках. Лестница завершалась большой квадратной площадкой с двумя входами: налево - в жильё, направо - в кладовку. От левой двери, вдоль лестницы, был неширокий, в две доски, проход к ещё одной, маленькой, кладовочке. Он ограждён такими же, как у лестницы, перилами. Это место мне нравилось особенно: было так интересно, а в детстве даже чуть страшновато (часть столбиков не сохранилась), стоять там и, держась за перила, смотреть вниз - как на балконе! Кладовки мне не нравились - из-за хлама и пыли. После восьмого класса я вычистила и вымыла большую. Стало так просторно и чисто, что с тех пор всегда перебиралась в неё на всё лето. Спала на лавке, а на пустовавших полках расставила книги, стаканчик с одуванчиками или с левкоями и альбом с фотографиями киноартистов: их тогда накупали себе все девчонки. Здесь в непогоду мы собирались всем двором: пели, рассказывали разные истории, играли в «пьяницу», в «подкидного» или в города.
В глубине двора было два флигеля - деревянный и кирпичный. В деревянном жила семья Ардашевых. Их дочь Вера, ровесница моей старшей сестры, называла меня своей подружкой и всячески опекала: подкармливала, учила вышивать, обвязывать крючком носовые платочки. Из восьмого класса она ушла работать на какой-то «эвакуированный завод», потом вместе с ним года на два уезжала в город Горький, а вернувшись, стала работать на швейной фабрике. Помню, когда пришло время мне вступать в пионеры, мама никак не могла купить галстук. И вот, завтра утром торжественная линейка, а мама опять пришла с работы без галстука! Вся в слезах стою у крыльца, и тут идёт с работы Вера. Узнав о моём горе, стала успокаивать, отчего я заревела ещё сильнее. Наконец, она вытерла мне слёзы и строго приказала идти домой и делать уроки, «а я что-нибудь придумаю». Через какое-то время она приходит и приносит красный ситцевый галстук, сшитый из половины её платка, который надевался по праздникам - на демонстрацию, субботник или воскресник. На другой день я стала пионеркой, а в ближайшее воскресенье Вера повела меня в фотографию, и мы сфотографировались с ней «на память», я - в этом самом галстуке.
Кирпичный флигель, все называли его «каменушкой», стоял напротив деревянного, ближе к заднему двору. Говорили, что раньше, «у хозяев», он был не то баней, не то кухней. Самое памятное событие, связанное с ним - «воровская кража»: летней ночью, через трубу, залезли воры и много чего утащили. Особенно страшно было то, что в доме в это время спали жившие в нём сёстры-старушки: Агриппина и Анастасия Фёдоровны. Старшая была очень строгая, мы звали её по имени-отчеству, а младшую, добрую и улыбчивую - баба Настенька. После ограбления, о котором говорили очень долго, вспоминая или _уж_ и выдумывая всё новые, страшные подробности, сёстры перебрались жить в деревянный флигель, а семья с тремя детьми, жившая там «на уплотнении» - в каменушку. Рядом был большой погреб, тоже кирпичный: целая комната, а посередине - лаз, прежде закрытый тяжёлой, сколоченной из толстых досок «западнёй», а потом совсем открытый. Мы лазили в него: глубоко, просторно, и чуть не доверху - лёд. Он не таял всё лето! Со временем погреб сделали жилым - летней кухней с подпольем.
Самым интересным строением нашего двора была Стайка! Я не случайно пишу её с большой буквы: такое неизгладимое впечатление произвела она на меня на всю жизнь! Огромное, добротное, просторное деревянное сооружение с множеством разных отделений, предназначение которых было нам совершенно неведомо. Стайка становилась для нас то кораблём дальнего плавания, то сценой театра, то цирком. Капитан корабля - брат Толя или родственник нижних соседей, красивый ловкий мальчик, чуть старше нас, Лёвочка. Капитанский мостик находился на узком поперечном проходе второго этажа. Он ограждён красивыми, как у нас в сенях, перилами с резными столбиками. Туда вела лестница, прочная, добротная, но лишь с двумя сохранившимися наверху ступенями. Чтобы взобраться по ней требовалась определённая ловкость. Я сумела самостоятельно преодолеть этот путь лишь классе в третьем. Гордо постояла рядом с капитаном! А потом была поражена огромным помещением справа с двумя большими квадратными люками в полу! Далеко не сразу узнала, что эти люки предназначались для сбрасывания сена коровам, которых «держали прежние хозяева». Мы уже не застали ни дверей, ни перегородок между разными помещениями Стайки. Особым украшением её была входная дверь, вернее, ворота. Высоченные и широченные, они были укреплены справа и «ходили» свободно, описывая огромную дугу. В раме ворот из досок разной величины и формы был составлен красивый рисунок: посередине круг, а от него расходились лучи. Ворота служили нам источником радостей: мы по очереди, а то и сразу по двое- трое, катались на них, пока не сломали...
Став постарше, мы устроили в Стайке театр, вернее, она стала сценой. Разыгрывали спектакли - «Барыня», «Золушка» и концерты, с чтением стихов, пением и танцами. Нашей примадонной была Зойка, игравшая то Ваньку, то мачеху, то читавшая басню «Старуха, дверь закрой» или плясавшая «Цыганочку». Для декораций и костюмов из домов вытаскивалось всё, что только удавалось найти и вынести: стулья, табуретки, платки, юбки, сарафаны взрослых. Самым великолепным был «выходной воротник» моей бабушки, Пелагеи Васильевны - чёрная бархатная пелерина, унизанная в виде узора из завитушек, чёрным бисером разных форм и размеров. Воротник был на подкладке, невероятно-красивой - из переливающейся розовым и голубым тонами шуршащей тафты. Вокруг шеи - стойка, окаймлённая чёрным пушистым мехом, с красивой пуговицей-брошью. Помню разговоры о том, что надо бы этот воротник предложить театру. Куда в конце концов он подевался, не знаю. Я выступала в нём в роли барыни, а потом его надевал в «Золушке» принц - Лёвочка.
Нашими зрителями были родственники, не только не запрещавшие, но даже поощрявшие эти увлечения, и соседи, в том числе из других дворов. Мы и билеты продавали, а после представления, «на выручку» покупали мороженое. Это тоже было действо. Все вместе, шли к кинотеатру «Темп». Напротив его, на углу улиц Республики и Дзержинского, около ресторана «Сибирь», стояла мороженщица в клеёнчатом фартуке, с тележкой, на которой в специальном отверстии был установлен высокий узкий бачок. Полная, румяная, смешливая тётя Дуся круглой алюминиевой ложкой с длинным черенком доставала из бачка мороженое, плотно укладывала его в жестяную формочку, предварительно положив на её дно круглую вафлю. Потом, накрыв ещё одной вафлей, движущимся донышком выталкивала мороженку и отдавала покупателю. Формочки были двух размеров. Мы всегда брали те, что поменьше: вафель получалось вдвое больше. Каждому по целой мороженке не доставалось. Выручки хватало на две, иногда на три. Бывало, что и на четыре, когда кто-нибудь из взрослых зрителей интересовался: «Ну, что вы там насобирали?», - и добавлял недостающие на число полных порций копейки. Чаще всего таким зрителем был брат Толя: он виртуозно играл в «чику», и в его карманах вечно бренчала мелочь. Держа мороженку двумя пальцами за вафли, получивший облизывал её чётко определённое число раз и передавал следующему. Вафли также делили на всех поровну.
Зимой двор был занесён снегом, в нём протаптывались тропочки к каждому дому, к Стайке или к сменившим её убогим, но на каждую семью отдельным, сараям и... к уборной. В домах удобства, конечно, отсутствовали тогда.
Любимыми играми в это время были снежки и катанье - на санках или на коньках, которые с помощью палочки и верёвочки прикручивались к валенкам. Коньки были привилегией мальчишек, нередко и им доставалось лишь по одному. Катались в канавах, что шли вдоль улицы и заранее расчищались валенками до блеска, или на Масловском взвозе, когда становились постарше. Из девчонок первой на коньки, настоящие, с ботинками, в пятидесятых годах встала Зойка. Как только на стадионе, у базара, залили каток, она стала ходить туда регулярно. Коньки брала напрокат. Я сходила лишь два-три раза. Понравилось очень: музыка из репродукторов, весёлые смелые ребята, но была я неумелой, стеснительной, да и денег не водилось. Зойка же была отчаянная да ещё и «обеспеченная», что объяснялось наличием коровы Зорьки и умением мамы, тёти Оли, шить дочери из разных лоскутков невероятно красивые наряды. Ну и вот - я оставалась дома, готовила уроки. Зойка возвращалась, весёлая, румяная, искренне сожалела, что я «опять не пошла с ней». Она быстренько переписывала в свою тетрадку выполненное домашнее задание и бежала домой отчитываться о сделанных уроках, что было условием для следующего похода на каток.
Летом весь двор обильно зеленел травами и акацией с жёлтыми сладкими цветами, к осени превращавшимися в длинные узкие стручки. Их семена мы съедали, а из створок мальчишки делали свистульки, и улица оглашалась частыми звучными сигналами, веселившими нас и надоедавшими взрослым. Фантазией Толи зазеленевший двор превращался в «необитаемый остров», на котором «для прокорма островитян» находились «волчьи ягоды» - паслён, «мышья репка» - сурепка, а когда «остров» преобразовали в общий огород, то и бобы, горох, морковка. Играли также - в «Здравствуй, дедушка Король», в глухой телефон, в лапту. Когда кому-то подарили мяч, стали играть «в штандр», а позже - в волейбол, купив вскладчину сетку. Очень любили прыгать: «в классики», «в баночку», со скакалкой или на доске, положенной на бревно. На доске прыгали вдвоём, а то и втроём, это когда третья сменяла то одну, то другую, а общий ход прыжков не прерывался. Какое удовольствие было взлетать и с силой опускаться на доску, чтобы как можно выше взлетела твоя напарница! Мальчики на доске не прыгали, это уже была привилегия девчонок.
К экзаменам (мы сдавали их ежегодно, с четвёртого по десятый класс) я всегда готовилась на крыше: Толя так же делал в своё время. Для тренировки и воспитания храбрости добиралась, под его надзором, до самой высокой точки, вставала в полный рост и, держась за трубу, оглядывала всё вокруг. Особого удовольствия при этом не испытывала - побаивалась и осторожно спускалась на плоскую крышу сенок. Здесь располагалась комфортно: ложилась на спину и наедине с небом чувствовала себя счастливой! Потом переворачивалась, шелестела страницами учебников, с удовольствием перечёркивала каждый выученный билет. В награду - снова глядела в небо.
Как-то, классе в десятом _уже,_ вечером, там, на крыше, вдруг услыхала громко звучащую пластинку: «Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой». Поражённая, я вскочила, взглянула в направлении звука - на крыльце Ардашевского флигеля стоял новенький патефон, а рядом - торжественный и смущённый Толик Шевченко из каменушки. Я всё поняла: Тарас Григорьевич, так величал его отец, осуществил свою мечту - купить с первой получки патефон с пластинками. Он закончил железнодорожное училище и работал кочегаром на паровозе, где мой брат Дима был помощником машиниста.
Вихрем слетела я с крыши, с ликующим возгласом порхнула к музыке, заворожённо, как впервые, уставилась на вращающуюся пластинку, забыв поздравить «именинника». Тут он подходит и приглашает меня на танец. А от всех дверей и соседских дворов уже идут и идут к нам удивлённые и радостные сверстники.
Кажется, именно тогда, этим поющим патефоном мы распрощались с нашим дворовым детством.
БРАТ ДИМА
Брат Дима на одиннадцать лет старше меня - добрый, весёлый, компанейский парень. К началу войны он закончил семь классов и, как большинство подростков той поры, стал работать - токарем на заводе «Механик», впоследствии «Станкостроительный». В 1944-м Дима ушёл в армию и попал в авиационную школу города Кировоград. Восемь лет прослужил он в авиационных частях стрелком-радистом, года четыре из них в Польше. Всё это время мы получали коротенькие письма-треугольнички, с неизменной подписью: «Любящий вас сын и брат Дима». Из Польши прилетали красивые открытки - Рождественские, Пасхальные, С Благовещеньем. Знакомая почтальонша, помню, говорила:
- Мы все любуемся этими открытками. Красота- то какая, страсть!
В летние каникулы после третьего класса, я была дома одна. Приносят телеграмму: «Еду отпуск тчк Выезжаю Москвы... Поезд... Вагон... Димитрий». Я расписалась, прочла раза три, выскочила во двор, кричу, размахивая телеграммой:
- Дима приезжает! Ура-а-а!
Тут же к моему воплю присоединились верные друзья, и мы «базлали» - наш тогдашний жаргон, пока не выбежали во двор все взрослые из всех трёх домов. Наконец, я взяла из чьих-то рук телеграмму и побежала домой. Надела сандалики, закрыла дверь на замок и понеслась к маме на работу, в контору артели «Строитель». Это было угловое (тупик Дзержинского - улица Ленина) двухэтажное деревянное здание. Обрадовав маму телеграммой и ошеломив своим полубезумным от восторга видом, я побежала на работу к папе. Влетаю в его кабинет, говорить не могу, а только протянула драгоценный листок и бухнулась в изнеможении на стул. Папа прочёл, счастливо так засмеялся и поднял трубку телефона:
- Здравствуйте, барышня, три тройки, пожалуйста. Не занято? Спасибо.
Чуть позже говорит в трубку:
- Поднимись-ка. Тут Милка с сюрпризом примчалась!
Он звонил сестре Лиде, работавшей в нижнем этаже, в культбазе УПК. Мне очень нравилось это здание Тюменского областного управления промысловой кооперации - такое красивое, с резными наличниками, интересным расположением и видом кабинетов. Сейчас оно хорошо отреставрировано. Адрес прежний - Тургенева, 9 - в глубине от Республики, между музеем «Дом-усадьба Колокольниковых» и сквером с памятником «Прощание». В те далёкие времена на месте памятника стояло необычное здание, в народе его называли «павильон ресторана «Волна». Как-то после удачно сданного экзамена я пришла к папе «с докладом», и он повёл меня в «Волну». Там было так красиво: много цветов и музыка! А ещё впечатление от этого посещения - полстакана сметаны: ужасно вкусно! Позже, в обеденные перерывы, я часто брала сметану и всегда вспоминала, как поразилась её вкусом в детстве. Тогда всё ещё постоянно хотелось есть.
Лида поднялась минут через пять и чуть не расплакалась от радости, ведь не виделись мы с братом года четыре! А незадолго до телеграммы он писал, что «месяц отлежал в госпитале с переломом ноги во время прыжка с парашютом - стропы запутались». Написал, когда уже «отлежал». Восторги наши улеглись, папа начал заметно беспокоиться: работа ждёт и, как всегда, срочная. Лида говорит мне:
- Чаю хочешь? Я выразительно молчу.
- Идём к нам, ещё не совсем остыл.
Папа достаёт из стола коробочку с монпансье - его любимое охотничье лакомство и, погремев ею, подаёт мне:
- А это мой дар - за добрую весть. Улыбаясь, он целует меня в лоб и провожает нас до двери.
От Лиды я отправилась в обратный путь - «с чувством глубокого удовлетворения». Дома с непреходящим воодушевлением раскрываю все пять окон большой комнаты и начинаю их мыть, распевая во весь голос: «Хороши весной в саду цветочки». Сколько я мыла, не помню, а помню, что меня разбудила мама уже под вечер:
- Вставай, труженица, надо в баню идти, - видно, была суббота.
Ох, и не любила я эту Ишимскую (по названию улицы, что сейчас Орджоникидзе) баню - за длиннющие очереди! Здание было очень даже симпатичное: большое деревянное двухэтажное с двумя многоступенчатыми пролётами красивой лестницы. И - на каждой ступеньке стоял человек, да ещё в вестибюле, от входа до лестницы толпа - вот какие очереди были! Странное ощущение испытала я в этот раз в мойке - будто меня окатывают холодной водой. Дорогой обогнала маму, пришла домой и, не раздеваясь, легла на сундук в коридоре. Проснулась «от жары в голове» уже в кровати. На лбу мокрая тряпка. Мама сидит рядом в наброшенном на плечи платке и дремлет, машинально продолжая обмахивать меня ученической тетрадкой.
Дима приехал через два дня. Меня не взяли его встречать.
- «Ты своё отработала», - смеялся Толя. Стоя у зеркала, он непривычно-тщательно расчёсывал свой светлый волнистый чубчик и поправлял воротник белой заштопанной, но всё равно праздничной рубашки.
Прибыв с вокзала, Дима сразу подошёл ко мне. Расплываясь в улыбке, сверкая какой-то медалью и разными спортивными значками на гимнастёрке, он наклонился, осторожно прижался щекой к моему лбу. Потом выпрямился и с доброй усмешкой сказал:
- Ну, ты даёшь, сестрёнка. Брат примчался издалека, а ты лежишь! Ведь не соплюха уже!
За два дня до отъезда Дима повёл меня в кино. С какой радостью я шла с ним рядом, таким красивым и довольным, и сама была абсолютно счастлива! По дороге он останавливался на каждом углу, где продавали мороженое. Мороженщиц в Тюмени стало много. Подходя к ним, Дима приосанивался, любил произвести впечатление, и громко декламировал:
- Вот моя сестра говорит, что у Вас мороженое - самое вкусное! Дайте ей самую большую порцию.
Он с удовольствием шелестел рублями и тройками, показывая всем своим видом, что «при деньгах». Мороженщицы, и молодые, и старые, расплывались в улыбке и с готовностью формовали мне порцию, кажется, и вправду добавляя чуть-чуть сверх нормы. Все до одной при этом улыбались и одинаково говорили, взглядывая мельком и на меня:
- Ну и брат у тебя! Мне бы такого!
Аккуратно облизывая мороженку, я через несколько шагов оглядывалась - мороженщица продолжала улыбаться, а у какой не было покупателей, та провожала нас подобревшим взглядом. После третьей или даже четвёртой я взмолилась:
- Хватит, Дима, я уже наелась! Он смеётся:
- Ну, давай, рубанём по последней, - и берёт себе и мне, - до сеанса ещё почти час. Пойдём к Ленинскому саду, посмотрим, как он днём выглядит.
Когда пришли в кинотеатр, Дима сразу направился к буфету:
- Два пирожных, пожалуйста, и лимонад. Я подумала, это он себе, а он:
- Девчачьих кушаний не ем! Отдувайся сама!
Я уже, правда, не хотела есть, но ведь пирожное, лимонад! Оттого, что совершенно не помню, ка-кой был фильм, думаю, что проспала его: немудрено от такого-то угощения.
После демобилизации Дима стал работать кочегаром паровоза. Работников поездных бригад вызывали в поездку за несколько часов до неё. «Вызывальщица» заходила в дом и громко, нараспев, говорила:
- Кутузов, в поездку! На 18-00, до Вагая. Или: «На 7 утра, до Поклевского». Или: «На 24-30, до Юшалы»... Летом они обычно громко кричали снизу: «Кутузоов!» Кто был дома, выглядывал в окно, и ему сообщалось время поездки. Вечерами Димы частенько не бывало, и тогда я бежала его искать, в сад, на танцплощадку.
В 1986 году, поздравляя брата с юбилеем, напомнила о тех временах стихотворением. Впоследствии оно публиковалось и даже стало песней, но строки о нас я не включала. Вот они (малец-братишка - это я):
Кочегар паровоза - мальчишка
Вызывался в поездку, в наряд,
И бросался малец-братишка
За ним в поиски в летний сад.
В понедельник бежал в «Шверник»,
В среду - в «Загородный», в «Городской»,
А в субботу - в «Спартак» или «Ленинск»,
Что сзывали всех на бостон.
Кочегар прощался с любимой,
Мчался, горечь глотая, домой,
Прошептав на прощание:
«Нина, мы ведь встретимся снова с тобой?!
В понедельник - в саду «Шверник»...
Дима своим умением танцевать и весёлым характером вербовал сердца многих девчат. Любил же всю жизнь, беспокойно и пламенно, только «мою несравненную» - добрую, красивую, весёлую и рассудительную Нину.
Во время общих семейных сборов при звуках танцевальных мелодий Дима шутливо-галантно приглашал меня. Танцевали с удовольствием. Вальсировали вправо и влево, выполняли разные фигуры танго, фокстрота, польки... По окончании танца он поднимал мою руку и громко восклицал: «Моя школа!», не реагируя на протест младшего брата: это Толя «отрабатывал» со мной все танцевальные приёмы, когда Дима служил в армии.
На праздновании восьмидесятилетия от друзей- сослуживцев и жён их, на конкретных примерах, услышала я, каким знающим, порядочным, строгим и добродушным Дима был машинистом. Очень любил свою работу...
Дети и внуки на месте вечной прописки брата поставили памятник с гравировкой: портрет чуть улыбающегося Димы, а на обороте - мчащийся тепловоз и надпись: «Дорога без конца...»
«СИЛА КОЛЛЕКТИВА»
Не так давно в ворохе старых бумаг и документов я увидела простенький листок. Высвобождаю - ПОЧЕТНАЯ ГРАМОТА... 18 апреля 1952 года Тюменский городской отдел народного образования и горком ВЛКСМ наградили меня «за творческие успехи и активное участие в смотре художественной самодеятельности школ города Тюмени». На обороте надпись от руки «За исполнение роли учительницы в пьесе «Сила коллектива».
Находка оживила в памяти незатейливые события, которыми мы тогда жили. Наш дружный седьмой «Б». Наша любимая «семилетняя женская школа № 2». Совсем скоро предстоит прощание: половина одноклассниц будут учиться в «21-й средней женской школе», другая половина - начнут приобретать профессию. Подружка Зоя «пошла на киномеханика». Сколько замечательных фильмов посмотрела я из её аппаратной! Но это позже, а пока у нас шла подготовка к очередной школьной олимпиаде. Точнее, к смотру художественной самодеятельности школ города.
Все всегда очень активно готовились к этому событию, и мы задумались, чем бы заявить о себе на этот раз. Отбирала номера специальная комиссия из представителей городского отдела народного образования и городского комитета комсомола. От нас неизменно проходила и всегда побеждала на этих смотрах Тамара Громыхалова, громко, выразительно читая стихи или прозу. Особенным успехом в её исполнении пользовались «Песня о Соколе» и «Песня о Буревестнике» Горького, а также поэма Маяковского «Хорошо!». Запомнились выступления из других школ: Зоя Рожина, хрупкая девочка с длинной золотистой косой, высоким нежным голосом очень мило выпевала каждое слово:
Вижу чудное приволье,
Вижу нивы и поля.
Это - русское раздолье!
Это - русская земля!
Нина Зандина, резвая крошка с огромными бантами на белокурой кудрявой головке, весело читала стихотворение - «Кто не знает Любочку?! Любу знают все!»
Самым любимым для меня и для большинства зрителей-слушателей было выступление хора 50-й школы - под управлением великолепного Льва Исааковича Либермана! Высокий, стройный брюнет с аккуратными усиками стремительно вылетал на сцену, элегантно кланялся публике и оборачивался к своим девочкам. Они все мгновенно расцветали в ожидании изящного взмаха его руки с дирижёрской палочкой. Чудные мелодии Чайковского - хоры из опер «Евгений Онегин», «Мазепа» или Верстовского из «Аскольдовой могилы», светло и стройно рождаясь, заполняли всё пространство и наши души. Зал замирал в восхищении, а потом взрывался восторженными аплодисментами!
В этом году, почти неожиданно, удалось поучаствовать в заключительном концерте и нам - пьесой забытого уже мною латвийского автора «Сила коллектива». Я тогда ходила в драмкружок дома пионеров, где ставилась эта пьеса, играла одну из школьниц и попросила нашу руководительницу дать мне переписать текст пьесы, но получила отказ. Тогда просто стала на репетициях заучивать по частям, а на уроках, тайком, записывать то, что запомнила. Когда закончила, прочитала девчонкам. Пьеса понравилась: действующие лица - ученицы и учительница, не надо переодеваться в мальчишек; короткая - всего одно действие и - на школьную тему. «Жизненная», - решили мы и стали репетировать. Всё, что говорилось и как делалось в драмкружке, я рассказывала. Мы старались исполнять это, добавляли своего и очень увлеклись.
В день отбора номеров нас почему-то долго не приглашали. Все уже выступили, а нас не зовут и не зовут! «Забыли про нас, что ли?!», - волнуемся. Ждём. И тут отчаянная наша Зойка не выдерживает, решительно подходит к столу комиссии и громко, настойчиво произносит:
- А посмотрите нашу пьесу!.. Пожалуйста!.. Мы её сами разучили.
Секретарь горкома комсомола Галина Андреевна, улыбаясь, говорит:
- А давайте посмотрим, что они приготовили.
Нас «просмотрели», и к великой радости, «пропустили» на смотр!
Ликуя, мы начали ещё активнее готовиться. Не однажды репетировали у нас дома: классы вечно заняты, в «пионерской» не разрешают, а мы жили близко. Все домашние - в курсе наших забот и с удовольствием помогают. Костюм был нужен только для учительницы, её играла я, все остальные - в пионерской форме. Сестра Нина подогнала под меня своё платье, шерстяное бежевое с воротничком-шалочкой; туфли на каблучке сестры Лиды оказались почти впору; соорудили причёску-корону из моих косичек. По определению мамы, всё получалось неплохо.
Да, пьеса была о том, как ученицы нашего возраста готовили концерт для подшефной сельской школы, но перед самым отъездом ведущая и исполнительница двух номеров отличница Вайра, её играла Зоя, отказалась ехать, так как получила двойку. Соученицы: Айна, Лайма, Ирма, других имён не припомню уже, расстроены, уговаривают Вайру, но она упрямится и выбегает из класса. Входит учительница Рута Яновна и говорит, что к отъезду всё готово, пора выходить. Девочки сообщают ей неприятную новость. Удивившись, она просит пригласить Вайру и оставить их, чтобы самой поговорить с нею. Несколько фраз из той беседы я ещё помню. Вот они:
Вайра: ...Ну, и тогда я решила наказать сама себя - отказаться от участия в концерте!
Рута Яновна: Это не решение вопроса! Ты не имела права наказывать себя так, чтобы это мешало нашей общей работе!
Вайра: Я понимаю... И... Мне стыдно!
Рута Яновна: Что же мы теперь будем делать?
Вайра: О, теперь я, тем более, не могу участвовать в концерте!
Рута Яновна: Не это главное! Как ты думаешь исправить то, что ты обманула коллектив? Ты пионерка! Понимаешь, как ты виновата?
В конце концов ситуация разрешилась благополучно: Вайра всё осознала, всплакнула и согласилась ехать. Пьеса заканчивалась словами учительницы: «Скажи, чтобы все одевались» и ответом школьниц за сценой: «Уже одеваемся!».
«Вайра убегает просветлённая. Учительница задумывается. Занавес опускается» - это последняя ремарка в тексте пьесы.
Смотр проходил в «25-ой средней мужской» школе. До сих пор помню своё состояние: стою за кулисами, трепещу в ожидании выхода. А вышла на сцену, все страхи улетучились, нет ни зала, ни сцены. Есть школа, я - учительница, и нам пора ехать! Вижу учениц, чем-то очень расстроенных и растерянных. Вникаю в ситуацию. Действую. После последней фразы в голове мысль: какие же славные у меня девчонки! А потом, как в полусне: вздрогнула от громких аплодисментов, за ними - поклоны, весёлые объятия участниц спектакля и наших болельщиков!
В рамках заключительного концерта нам организовали выступление на сцене дома пионеров. Играли в переполненном зале, да ещё в присутствии всего драмкружка. От этого волновалась я ещё больше! Аплодисментов хватило и здесь. Подходила и говорила что-то хорошее наша наставница Елена Александровна. А через несколько дней нас ещё записали на радио.
Занятия в доме пионеров продолжались и очень нравились мне. Многое из пояснений и наставлений, что звучали на репетициях и разборах спектаклей, позже не однажды помогало: в понимании читаемого, в произношении отдельных фраз и слов, в выборе интонации при чтении вслух.
_P.S._ Приятный сюрприз поджидал меня прошлым летом. В Пушкинской библиотеке, на встрече исторического клуба «Тропинка», в числе «золотой молодёжи», той самой, о которой звучит радиопередача «Золотой возраст», я увидела... ту самую Галину Андреевну Воронову, что дала зелёный свет нашей «Силе коллектива» в далёком 1952-м году. Мы искренне радовались, узнав друг друга!
ВСТРЕЧА С ЛАДЫНИНОЙ
Когда я училась классе в пятом или шестом в Тюмень приезжала на короткие гастроли народная артистка СССР Марина Ладынина.
Для нашей дворовой компании это событие было по-особому значимо. Дело в том, что одна из нас, а именно Милка, это я, была похожа на артистку. Сходство обнаружилось задолго до её приезда и вот как. Летом стало известно, что в 21-й школе детям бесплатно показывают кинофильмы. Мы, как всегда, пошли всем двором, хотя учились в других школах. Приходим. На стене большого класса, закрывая чёрную доску, висит экран. Парты теснятся у противоположной стены. Посередине, у киноаппарата, суетится, громко гремя разными металлическими штуками, весёлый киномеханик. До начала сеанса наши мальчишки остановились около него, разными вопросами выражая интерес к аппарату. Скоро Андрей отогнал их: надоели. Мы уже заняли себе и им места на стульях и табуретках, расставленных по всему классу. Народу, девчонок и мальчишек нашего и чуть старшего возраста, всё добавлялось, так что пришлось потесниться и умещаться по трое на двух сдвинутых сиденьях или по двое на одном.
Фильм назывался «Богатая невеста» и показывался по частям. Когда часть заканчивалась, включался свет, киномеханик «менял ленту», свет гасили, и фильм продолжался. После второго включения света на нашу компанию, сидящую кучкой, стали оглядываться. При следующих включениях это повторилось. Я говорю:
- Чё это они? Зойка отвечает:
- Тебя разглядывают.
- Почему?! Замазалась что ли? Где?, - забеспокоилась я и стала ладошками вытирать лицо.
- Да, сиди ты! Ничо у тебя не замазано! На эту, Маринку Лукаш, ты похожа. Вот они и пялятся.
Мне захотелось залезть под стул, но тут свет погас, и зазвучала песня: «А ну-ка, девушки! А ну, красавицы! Пускай поёт про нас страна!» Я вернулась в картину и успокоилась. Когда вновь увидела Маринку во весь экран, мне что-то не очень понравилось, что я похожа на неё.
Фильм закончился. Пошли домой. Зойка сразу затянула: «А ну-ка, девушки!», мы подхватили: «А ну, красавицы!». Потом выстроились шеренгой, как в фильме, да так и маршировали до дома, горланя: «Пускай поёт про нас страна!». Только грабель за нашими спинами, как в кино, не было.
В то время девчонки чуть ни поголовно хотели стать киноартистками и собирали открытки с фотокадрами из разных фильмов. Мы не были исключением. Ларка, самая умная из нас, старше меня почти на три года, открытки не копила. Она запоем читала книги. Сначала прочла все, что были у них и у нас дома, потом стала брать в библиотеке. В непогоду мы обычно собирались в наших сенках, на ступеньках лестницы или в кладовке. Она рассказывала что-нибудь интересное - про пещеру Лейхвейста, про собаку Баскервилей или про летающего мальчика с необыкновенно-красивым именем - Ариэль. Мы читали это уже с её подачи. Про артистов тоже узнавали от неё. Как-то она говорит мне:
- Пойдём в библиотеку, почитаем про Ладынину, фотографии посмотрим. Журналы на дом не дают, можно только в читальном зале их брать.
Идти надо было в областную библиотеку, что находилась в старой красивой церкви на улице Ленина. День был жарким. Ларка говорит:
- Надо одеться почище и обуться обязательно: босиком неприлично - за столом сидеть будем.
Ну, мы собрались и пошли. Мама мне раньше показывала эту церковь, называла её «Спасской». Только открыли тяжёлую дверь и вошли в здание, мне сразу понравилось: прохладно, чисто и торжественно. Читальный зал большой, необычный - округлый какой-то, без углов. Пол почти до середины, на одном уровне, а потом - чуть выше. Стены заставлены высокими застеклёнными шкафами с книгами. Окна большие, кругом много-много цветов в кадках и горшках. В центре зала огромный стол. За ним на стульях много людей, все склонились над книгами: кто-то читает, а другие и записывают. Кроме большого стола, ещё несколько маленьких, за ними по два-три человека. Удивило, что народу так много, а тишина необыкновенная!
Слева от входа, за высоким блестяще-коричневым барьером, ходят библиотекари. Они выдают книги. Все в зале говорят шёпотом. Ларка поставила меня в очередь, а сама пошла к большому столу, сказав: «Займу место». Я стояла и всё разглядывала. Мне всё больше и больше здесь нравилось. Она подошла, встала рядом, и тут я услышала громкий шёпот из-за барьера:
- А ты что здесь делаешь, Милка?!
Я вздрогнула и увидела тётю Марусю. От неожиданности растерялась, а Ларка говорит:
- Здравствуйте, Мария Васильевна, мы хотим посмотреть журнал, посвящённый Марине Ладыниной.
Я опомнилась и тоже говорю:
- Здравствуйте, тё... Мария Васильевна!
Она чуть улыбнулась глазами сквозь очки и говорит:
- Молодец, правильно назвала. Ты уже в каком классе учишься? Я опять не успела ответить, Ларка говорит:
- Она ещё не записана здесь. Вы на меня выдайте, пожалуйста, - и подала свой читательский билет. Пока ждали журнал, я зашептала:
- Тётя Маруся - наша знакомая. В войну из Житомира приехала, вместе с тётей Тасей, маминой двоюродной сестрой, и Лолкой, нам всем троюродной сестрой.
- Лолу я помню, - говорит Ларка, - Пишет тебе?
Тут пришла Мария Васильевна и сказала:
- Вот вам два журнала. Оба про Ладынину. Помните - у нас громко не разговаривают!
Взяв журналы, мы направились к столу. Ларка там положила две свои тетрадки и правильно сделала: свободных мест уже не было. Мы сначала просмотрели все фотографии в обоих журналах. Их было много - из фильмов и из жизни актрисы. Потом Ларка один журнал взяла себе, а другой положила передо мной.
- Читай, - шепчет, - будем болтать, так и выгонят. Видишь, все заняты.
Из журналов узнали, что Ладынина родилась в городе Ачинске Красноярского края:
- Ишь ты, тоже сибирячка, значит.
На артистку она училась в Москве, в ГИТИСе. Мы знали, что там учились большинство известных нам артистов. Об этом писалось на открытках, что продавались в газетных киосках. В ГИТИС подумывали поступать и мы, если решимся. Но не решились.
Через какое-то время стало известно, что Ладынина приезжает в Тюмень, на встречу со зрителями. Мы обошли все рекламные объявления и расстраивались, что побывать на встрече с ней не удастся - где денег-то взять?! Билеты дорогущие! И всё же было решено: Ладынину обязательно увидеть!
И ведь мы увидели её! А я ещё и на встрече побывала. Подруга сестры Лена работала в кинотеатре и принесла контрамарку, а Лида отдала её мне. Зойка, провожая меня до филармонии, напутствовала:
- Ты сядь там так, чтобы она увидела тебя - вдруг, признает! Я кивнула головой, а сама подумала: «Как это «так» сесть-то?!» Зашла в зал и забыла об этом. Актриса много говорила и всё о том, что я уже знала про неё. Отрывков из фильмов всего два показали. Запомнилась и даже понравилась исполненная ею в конце встречи песня, незнакомая и странная: не из фильма, «не женская совсем!», и не наша, а чешская или польская ли:
Говорят, не смею я, говорят, не смею я
С девушкой пройти в воскресный вечер селом...
На другой день мы все, как и собирались, пошли к гостинице «Заря», на перекрёсток улиц Первомайской и Володарского - караулить Ладынину. Пока шли, вспомнили, что на Володарского, напротив гостиницы, в симпатичном старинном доме живёт директор или администратор ли филармонии. Решили - надо особенно за этим домом понаблюдать. Окна были открыты. Слышался патефон и, похоже, там танцевали.
- Ну, точно, здесь, - решили мы. Перешли на противоположную сторону. Идём тихонечко. На углу Юрка оглянулся и говорит:
- Эй, смотрите, кто-то выходит. Мы, как по команде, обернулись. В воротах дома, что-то говоря высокому мужчине, стоит женщина в чёрной шубке. Ладынина! Похоже, она отказывалась от сопровождения, показывая рукой на Первомайскую. Мы зашагали в ту же сторону, вышли на середину дороги. Идём, «как ни в чём не бывало». Ладынина дошла до угла, и повернув налево, идёт, как и мы, в сторону Хохрякова. Через короткое время останавливается и поворачивается к нам! Застываем на месте. Она тихо, с едва заметным раздражением, говорит:
- А вы оставьте меня, пожалуйста! Дайте мне погулять спокойно. Без..., - и пошла дальше. На какое- то время остаёмся застывшими. Потом, молча, отходим на противоположный тротуар и продолжаем идти почти потрясённые. Наконец, Зойка говорит тихонько:
- Чё это она не договорила? Без... Без кого? Никто ничего не ответил. А через несколько шагов Толя:
- Говорили тебе, Мила, чтобы ты вперёд шла, а ты всё нет да нет!..
Я виновато промолчала, все остальные - тоже. Так дошли до Свердловой и разошлись по домам.
Ладынина уехала на другой день. Но!... Визит её имел необычное, можно даже сказать, необычайное последствие: по Тюмени поползли слухи, что она - шпионка!!! С каждым днём они нарастали. Говорили все шёпотом.
Обсуждали это и мы:
- Неужели-и-и?!..
- Не может бы-ы-ыть...
- Ужас, прямо!!!..
Стали вспоминать нашу встречу с ней... И, между прочим:
- А не хотела, чтобы мы шли за ней...
- А по Хохряковой-то шла мимо кузнечно-прессового завода, в ихние окна всё смотрела!..
Ну, прямо, не по себе стало...
Сколько это продолжалось, не помню, но как-то, под вечер, к сестре пришла Лена. Убегая на улицу, я услышала, как она тихо говорила Лиде: «Завтра всё прекратится...».
Мы давно собирались идти в музей - смотреть мамонта и были заняты только этим: не хватало скольких-то копеек на всех. На другой день, в выходной, вышли по Водопроводной на Республику и ещё издали видим: у кинотеатров, несколько человек что-то разглядывают. Подходим ближе: на стене «кино ВЛКСМ» огромная цветная афиша фильма «В шесть часов вечера после войны»: Варенька-Ладынина с букетом цветов и улыбающийся Самойлов - на фоне салюта у Кремлёвской стены. Внизу, крупными буквами, надпись:
«В главных ролях народные артисты Советского Союза Марина Ладынина и Евгений Самойлов».
- Ух, ты!..
- Ну, слава богу-у-у...
- Вот, гады какие! Такая Артистка-а-а! - отреагировали мы.
- Надо сходить на «В шесть часов вечера после войны» - здоровский фильм!
Мы ещё постояли немного, разглядывая афишу, и пошли дальше, в музей - знакомиться с мамонтом.
Все слухи прекратились. Тюмень и мы в ней зажили спокойно.
А Ладынину полюбили ещё больше. Когда вышел фильм «Кубанские казаки», мы его раз по десять посмотрели! Потом всё пели: «Каким ты был, таким ты и остался» - как и вся страна.