Дрозд Память сердца
Дрозд








Людмила Дрозд

ПАМЯТЬ СЕРДЦА



Книга-воспоминание






ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43


Из Тюменских переулков и аллей

Улетело детство с пухом тополей,

Отзвенела юность песней пионерской,

Отшумела молодость улицей Советской.

    Автор.



Тюмень, Свердлова, 43 - адрес моего детства. Он закрыт теперь строящимся музейным комплексом. Громоздкие многоэтажки рядом ликвидировали своим появлением целый переулок, состоявший из аккуратных, уютных деревянных домов с дворами и палисадниками, обильно зацветавшими по весне си­ренью, от которой воздух становился бело-розовым и благоуханным! Переулок назывался Больничный, так как начинался больницей (бывшая богадельня) - кирпичным двухэтажным домом, самым высоким, красивым и значительным тогда, и упирался в боль­ницу - на Даудельной улице - первую и долгое время единственную в Тюмени. Два кирпичных корпуса её построены и подарены городу купцом Текутьевым А.И. Они живы: на одном - мемориальная доска, посвящённая дарителю, второй украшен высоким шпилем, с детства он особенно нравился - за нео­бычность. От всего нашего околотка - между ули­цами Советской и Даудельной - сохранилось только здание, той самой богадельни. Оно и сейчас ярко бе­леет, но уже не величаво, как прежде, а трогательно. Его теперешний адрес - Елецкая, 1. А Больничного переулка - совсем не стало.

Свердлова, 43 был средним из трёх дворов, со­ставлявших наш квартал.




ЧЕЛЮСКИНСКИЙ ДВОР

Двор слева назывался «Челюскинский», потому что принадлежал пимокатной, впоследствии са­поговаляльной фабрике - имени Челюскинцев. В большом двухэтажном доме, выходившем на улицу, жило много семей. Я бывала только в одной - у Ива­новых. Мой главный воспитатель брат Толя, семью годами старше меня, дружил с Борисом Ивановым, а брат его, Вовка, - наш ровесник. Их мама, тётя Нюра, добрая женщина, очень похожая на мышку - маленькая, юркая, всегда в чём-то сереньком, как только мы заходили, доставала из чугунка, посто­янно стоявшего на плите, картофелину в мундире и, ничего не говоря, протягивала мне. Я, смущаясь, брала, тихо говорила: «Спасибо!» и долго смаковала её, откусывая по чуть-чуть. Иванов-отец, не знаю даже его имени-отчества, был на фронте и не вер­нулся с войны. Тётя Нюра работала на фабрике, а летом, ближе к осени, ещё и подрабатывала - ноч­ным сторожем на фабричном картофельном поле. Толя с Борисом дежурили с ней, так как одной было страшно, хотя у неё и было «настоящее ружьё».

Когда картошка ещё только начинала поспевать, её начинали выкапывать - красть, и тут _уж_ бывало всякое. Помню, мама почти не спала, если Толя «бы­вал в ночном», но он всё равно уходил и за это при­носил в конце лета несколько вёдер картошки: тётя Нюра делилась своим сторожихинским заработком. Их малюсенькая, в одно окно, комната осенью прев­ращалась в картофельный склад. От двери к столу и к плите, на пол, укладывались узенькие доски, что­бы проходить, а вдоль них ставились разные фанерки и картонки, за которыми по всему полу рассы­палась картошка. Если мы в это время приходили, то залезали через окно и оседали на высокой узкой приступочке, утеплявшей изнутри наружную стену комнаты. Я опускала ноги, и они как раз доставали до картошки.

На втором этаже жили две сестры - гимнастки Шараповы, хорошо известные в городе: об их успехах часто говорили по радио. Обе темноволосые, строй­ные, лёгкие, в светлых платьицах с синими поясками и в выбеленных мелом парусиновых туфельках, с ре­мешком и синей пуговкой. Сёстры очень нравились мне! Я радовалась, если они, заметив меня мимохо­дом, махали руками. Их брат Юрка, наш одногодок, самым настоящим образом, где-то классе в третьем, спас меня, когда я тонула в грязной речушке, про­текавшей по дну оврага Гилёвской рощи, куда мы любили ходить - играть «в настоящем лесу». Стоя по колено в илистом дне, Юрка, одной рукой держась за Вовкину руку, вторую протянул мне. Я судорож­но вцепилась в неё, и они выдернули меня из воды. Зойка с Ларкой в это время стояли рядом и, перестав хохотать над моим бултыханьем, с ужасом ожидали, что будет. Потом отвели меня к деревьям и заботли­во усадили на траву. Решено было взрослым ничего не говорить, чтоб не попало всем! Толя вскоре узнал, конечно, и принародно наградил меня подзатыльни­ком - за то, что без него полезла в воду.

Ещё в этом доме жила тётя Луша - красивая, стат­ная женщина. Запомнилась она тем, что в летние выходные, с утра, тщательно мыла большое крыль­цо в две ступени. Затем, надев длинную холщёвую юбку, такую же просторную блузу с широкими рука­вами и покрыв голову белым платком, босая, снова выходила на крыльцо. Скрестив руки на груди, она долго-долго стояла, не двигаясь, и глядела в небо. Я, увидев её в кухонное окно, говорила маме:

-  Тётя Луша опять стоит на крыльце. А мама:

-  Бедная, всё ждёт своего Костю!

Её сын, Костя Саланов, не раз я слышала от окружающих, в 1940-м, после окончания школы, поступил учиться на лётчика, а в первые же меся­цы войны пришла на него похоронка. Тётя Луша, не поверив в гибель сына, спрятала её под клеёнку, по­крывавшую стол, и ни в какие разговоры об этом не вступала. После войны она поехала на Украину, в тот город, где учился Костя, искать его. Дальнейшую судьбу их не знаю. Когда в Тюмени, на мемориале, у «Свечи», появились скорбные плиты с фамилиями не вернувшихся с войны, я не однажды искала в них соседа, о котором столько слышала в детстве, но его в этих списках нет. Потом узнала, что в них внесены имена тех, кто уходил на фронт непосредственно из Тюмени.

А тётю Лушу так и вижу до сих пор символом скорбящей матери: на чистом крыльце, в чистых одеждах, с чистой душой, ищущей в проплывающих облаках след своего сына.

В Челюскинском дворе был флигель, в нём жила моя ближайшая подружка и одноклассница Зоя - яр­кая, боевая девчонка, лучшая запевала нашей люби­мой школы - «2-й женской семилетней», на углу улиц Советской и Водопроводной. Мне ужасно нравилось здание школы - двухэтажное, кирпичное. Особенно привлекал балкон - угловой, с узорно-кружевными железными перилами, и крыльцо, с красивым, под стать балкону, козырьком, с которого спускались такие же железные кружева. Здание это, несколь­ко ухудшенное реставрациями последних лет, живо, его занимает ТОГИРРО (Тюменский Областной Госу­дарственный Институт развития регионального об­разования). Самым замечательным местом внутри школы была сцена - неиссякаемый источник наших радостей. Она украшала рекреационный зал, в кото­рый выходили двери классов. На этой сцене мы ста­вили спектакли - «Аленький цветочек», «Сила коллек­тива», «Золушка» и выступали на разных концертах.

Помню, как Зоя стоит впереди хора - прямая, свободная; зелёные глаза смотрят гордо и весело; тёмная юбка в складку и белая блузка сидят уди­вительно ладно; красный шёлковый галстук и две огромные белые розетки из атласной ленты над «корзиночкой» косичек, придают ей особую, празд­ничную торжественность! И хотя все девочки были одеты примерно так же, всегда казалось, что зал видит только её и слушает, как приятный, низкий, «второй», голос, громко и чётко, выводит:

«Я по свету немало хаживал,
Жил в окопах, в землянках, в тайге,
Похоронен был дважды заживо...,» -

а потом, вслед за хором, завершает:

«Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!»

Зоина семья «держала корову». Она была насто­ящим чудом: небольшая, аккуратная, вся чёрная, а на лбу белое пятнышко-звёздочка. Её и надо было назвать Звёздочкой, но купили уже Зорькой. Каждое утро Зорьку выгоняли в стадо. Иногда это поручали Зое. Она говорила мне, а я просила маму разбудить меня пораньше, чтобы тоже «гнать корову в стадо». Босые, в лёгких платьишках мы выходим вслед за Зорькой, держа в руках прутики. Она знает дорогу, идёт неспешно, уверенно, а мы - за ней. Утро ран­нее, не жарко, даже прохладно немного, и мы пона­чалу ёжимся. На всём пути много травы, она влаж­ная от росы, ногам щекотно, а Зорьке - нравится: она часто останавливается, чтобы пощипать травку. Тогда мы подгоняем её прутиками: опоздать нельзя. Зоя постоянно приговаривает:

- Пастух ждать не будет, уведёт стадо, тогда на­пляшемся.

Идём по нашей Свердлова, сворачиваем налево; по Советской переходим Солдатскую (Немцова) и шагаем до Шверника (Профсоюзная). Там ходит па­стух в длинном плаще и с кнутом. Оставляем Зорь­ку, убедившись, что он увидел её. Две-три коровы уже ходят около и другие на подходе. Тем же путём мы возвращаемся домой, досыпать.




ИГОШИНСКИЙ ДВОР

Правый от нашего двор называли «Игошинским» - по фамилии друга моего старшего брата Димы. На­ших сверстников здесь не было, но об одной семье из этого большого, двухэтажного углового (с улицей Советской), дома тоже хочу рассказать. В маленькой комнатке, на втором этаже, жила мамина приятель­ница - Зельда Израилевна Гинзбург. В Тюмени она оказалась не по своей воле: мужа «забрали» перед войной, и он не вернулся никогда. Это я узнала мно­го позже: было принято при обсуждении некоторых вопросов удалять меня из комнаты. Кто-нибудь ко­мандовал: «Милка, выйди!». Это случалось нередко. Иногда я бунтовала, но чаще - с удовольствием убе­гала «на улку».






«ТЮМЕНЬ, СВЕРДЛОВА, 43»













_СЦЕНКИ_ИЗ_ДВОРОВЫХ_КОНЦЕРТОВ                       _НЯНЯ_МИЛА_С_ВОВКОЙ_В_АПТЕКАРСКОМ_САДУ,_1947_Г._








_СОСЕДИ_ПО_ДВОРУ_СВЕРДЛОВА,_43._1950_Г._








_СЁСТРЫ_НИНА,_МИЛА,_ЛИДА._1965_Г._








_БРАТ_ДИМА_-_СТРЕЛОК-РАДИСТ_В.В.С.К.А._ПОЛЬША,_1946_Г._








_КЛАСС_2_«Б»,_ШКОЛА_№8,_1947_Г._








_НА_ПЕРВОМАЙСКОЙ_ДЕМОНСТРАЦИИ,_1952_Г._








_Я_-_ПИОНЕРКА!_С_ВЕРОЙ_АРДАШЕВОЙ,_1948_Г._








_АЛЁНУШКА_И_ПРИНЦ_-_«АЛЕНЬКИЙ_ЦВЕТОЧЕК»,_ШКОЛА_№_2,_1952_Г._








_РУССКИЙ_ТАНЕЦ,_ШКОЛА_№2,_1952_Г._








_НАШ_ЛЮБИМЫЙ_7_«Б»._1952_Г._








_ДОМ_А.И._ТЕКУТЬЕВА_(ОК._1881)_ЗДАНИЕ_ПОТАСКУЙСКИХ_НАРОДНЫХ_УЧИЛИЩ_(1899-1912)_СЕМИЛЕТНЯЯ_ЖЕНСКАЯ_ШКОЛА_№2_(1940-Е_-_1950-Е)_ФОТО_ИЗ_АРХИВА_В.А._ЧУПИНА_








_КОМИТЕТ_КОМСОМОЛА_ШКОЛЫ_№21,_1952_Г._








_ВОСЬМИКЛАССНИЦА,_1953_Г._








_ПРОЩАЙ,_ШКОЛА...,_1955_Г._



Зельда Израилевна работала заведующей апте­кой облбольницы, что тогда размещалась на улице Даудельной, в роще. Я бывала в аптеке - по наруж­ной крутой железной лестнице здания, где было приёмное отделение, поднималась на второй этаж и попадала в очень чистое, тесноватое помещение с сильным «больничным» запахом и множеством раз­ных флакончиков, коробочек, пакетиков на столах и полках. Она - маленькая, пухленькая, аккуратнень­кая, в белоснежном накрахмаленном халате, с коп­ной волнистых седых волос и в очках с очень тол­стыми стёклами, насыпала мне в ладошку несколько жёлтых шариков-витаминок и медлительно двига­лась по своему владению, распространяя ощущение спокойствия и достоинства. Это её заботой появлял­ся временами у нас дома рыбий жир, по утвержде­нию мамы, «спасительное средство, особенно для тебя». Иногда на нём жарилась картошка, распро­страняя невыносимо-ужасный запах! Удивитель­но, но картошка, в конце концов, получалась очень даже вкусной. А есть тогда хотелось постоянно.

Однажды летом к Зельде Израилевне приеха­ла необыкновенная красавица - дочка Шурочка, с трёхлетним сыном Вовкой. И вдруг, нежданно-не­гаданно, я стала няней этого Вовки. В мои обязан­ности входило один раз его накормить и самой по­есть: что - ему, что - мне, всё указывалось; потом поиграть во дворе или почитать дома книжку (я уже перешла в третий класс). Возвратившись с работы, бабушка внимательно оглядывала внука, улыбалась, доставала из стоявшего на полу, под кроватью, че­модана две конфеты - «Кавказские», давала нам по одной и отпускала меня домой. Ничего, более вкус­ного, я и представить себе не могла! И вот с этими конфетами связан мой стыднейший проступок: я стала потаскивать их из чемодана! Через какое-то время меня спросили, я призналась, но точно вос­произвести диалог, не могу - не помню. Знала ли мама?! Меня это долго мучило! Сама я рассказать ей не решилась. А может быть, она так и не узнала?! Как же великодушно тогда поступила мудрая Зель­да Израилевна: очень любила маму! В пятидесятых годах семья вернулась в Москву. Мама бывала у них проездом и переписывалась - до печального сообще­ния от Шурочки.




НАШ ДВОР

И наконец - наш двор, самый симпатичный и уютный из трёх. Ворота двухстворчатые, с большим выпуклым цветком посередине каждой створки. Они запирались на длинную щеколду. Входная ка­литка, тоже с цветком, закрывалась и открывалась большим дутым металлическим кольцом, отполиро­ванным руками до блеска. Оно легко поворачивалось влево и вправо и влекло за собой короткий желез­ный язычок, который удобно укладывался в желез­ную скобку при закрытии или свободно висел, когда калитка бывала распахнутой. Мне очень нравилось браться за это кольцо - всегда испытывала приятное ощущение от кажущейся тяжести его и неожидан­ной лёгкости вращения. За воротами, слева метрах в двух от забора, рос высокий, в полной силе, тополь - любимец всего двора. Между ним и забором кем- то из взрослых был укреплён турник - неразлучный участник наших игр и спортивных состязаний. Как ловко Толя, а потом и наши мальчики крутили на нём «колесо» и «солнце» или подтягивались помногу раз! Но любимым способом демонстрировать свою смелость у них было лазание на ворота: бесстрашно пройтись по ним, расставив в стороны руки, а зи­мой - с самого высокого места спрыгнуть в сугроб. В этом был особый шик!

Наружный забор сохранился до самого сноса до­мов, тогда как внутренние изгороди за время вой­ны полностью исчезли, и весь трёхадресный квартал стал одним общим двором. Изгороди были «съедены» личными буржуйками. Конечно, тайно. Искренность каждого заявления - «Это кто хоть опять доску из за­бора сбондил?!» - была абсолютной.

На улицу наш двор выходил тоже двухэтажным домом, он был поменьше соседних, но зато - самым аккуратным и даже нарядным. Наличники окон украшены резьбой, созвучной с воротами - такие же, только поменьше, цветы и ещё листики в обе стороны. Сверху и снизу в наличниках были узкие фигурные прорези, очень украшавшие их.

Окна нижнего этажа имели ставни, закрывавши­еся каждый вечер с помощью гремучих засовов: же­лезные полосы, соединённые с тяжёлыми болтами, были укреплены с левой стороны окна и прижимали к нему ставни, а болты проходили по просверлен­ному каналу сквозь толстую стену и удерживались изнутри всегда висевшими рядом с дыркой кониче­скими деревяшками или просто большим гвоздём. Они вставлялись в прорезь на конце болта. Иногда мы, разыгравшись, в порыве озорства, начинали, как стемнеет, стучать в эти ставни, затем разбега­лись кто куда и наблюдали, что будет. Если выходил кто из взрослых, затаивались, а если «наш брат» - хохотали вместе до упаду и договаривались о чём- нибудь важном, необходимом для следующего дня.

Наша семья - папа, мама и пятеро детей, зани­мала верхний этаж дома. В войну с нами некоторое время, жили родственники, эвакуированные из Мо­сквы и Житомира. Как только они уехали, мы ста­ли жить в одной большой комнате, а в средней и маленькой поселились две новые семьи - в порядке уплотнения. Когда папа пришёл с фронта, вернули сначала одну, а потом и другую комнаты, и мы сно­ва стали «занимать весь верх». Самым интересным помещением для меня были сени - просторные, вы­сокие и красивые! Начинались они лестницей в семь ступеней, окрашенных жёлто-оранжевой масляной краской. Перила были чёрными, блестящими, на точёных фигурных столбиках. Лестница заверша­лась большой квадратной площадкой с двумя вхо­дами: налево - в жильё, направо - в кладовку. От левой двери, вдоль лестницы, был неширокий, в две доски, проход к ещё одной, маленькой, кладовочке. Он ограждён такими же, как у лестницы, перила­ми. Это место мне нравилось особенно: было так ин­тересно, а в детстве даже чуть страшновато (часть столбиков не сохранилась), стоять там и, держась за перила, смотреть вниз - как на балконе! Кладов­ки мне не нравились - из-за хлама и пыли. После восьмого класса я вычистила и вымыла большую. Стало так просторно и чисто, что с тех пор всегда перебиралась в неё на всё лето. Спала на лавке, а на пустовавших полках расставила книги, стакан­чик с одуванчиками или с левкоями и альбом с фо­тографиями киноартистов: их тогда накупали себе все девчонки. Здесь в непогоду мы собирались всем двором: пели, рассказывали разные истории, играли в «пьяницу», в «подкидного» или в города.

В глубине двора было два флигеля - деревянный и кирпичный. В деревянном жила семья Ардаше­вых. Их дочь Вера, ровесница моей старшей сестры, называла меня своей подружкой и всячески опека­ла: подкармливала, учила вышивать, обвязывать крючком носовые платочки. Из восьмого класса она ушла работать на какой-то «эвакуированный завод», потом вместе с ним года на два уезжала в город Горький, а вернувшись, стала работать на швейной фабрике. Помню, когда пришло время мне вступать в пионеры, мама никак не могла купить галстук. И вот, завтра утром торжественная линейка, а мама опять пришла с работы без галстука! Вся в слезах стою у крыльца, и тут идёт с работы Вера. Узнав о моём горе, стала успокаивать, отчего я заревела ещё сильнее. Наконец, она вытерла мне слёзы и строго приказала идти домой и делать уроки, «а я что-ни­будь придумаю». Через какое-то время она приходит и приносит красный ситцевый галстук, сшитый из половины её платка, который надевался по праздни­кам - на демонстрацию, субботник или воскресник. На другой день я стала пионеркой, а в ближайшее воскресенье Вера повела меня в фотографию, и мы сфотографировались с ней «на память», я - в этом самом галстуке.

Кирпичный флигель, все называли его «каменуш­кой», стоял напротив деревянного, ближе к задне­му двору. Говорили, что раньше, «у хозяев», он был не то баней, не то кухней. Самое памятное событие, связанное с ним - «воровская кража»: летней ночью, через трубу, залезли воры и много чего утащили. Особенно страшно было то, что в доме в это время спали жившие в нём сёстры-старушки: Агриппина и Анастасия Фёдоровны. Старшая была очень стро­гая, мы звали её по имени-отчеству, а младшую, до­брую и улыбчивую - баба Настенька. После ограбле­ния, о котором говорили очень долго, вспоминая или _уж_ и выдумывая всё новые, страшные подробности, сёстры перебрались жить в деревянный флигель, а семья с тремя детьми, жившая там «на уплотнении» - в каменушку. Рядом был большой погреб, тоже кир­пичный: целая комната, а посередине - лаз, прежде закрытый тяжёлой, сколоченной из толстых досок «западнёй», а потом совсем открытый. Мы лазили в него: глубоко, просторно, и чуть не доверху - лёд. Он не таял всё лето! Со временем погреб сделали жилым - летней кухней с подпольем.

Самым интересным строением нашего двора была Стайка! Я не случайно пишу её с большой бук­вы: такое неизгладимое впечатление произвела она на меня на всю жизнь! Огромное, добротное, про­сторное деревянное сооружение с множеством раз­ных отделений, предназначение которых было нам совершенно неведомо. Стайка становилась для нас то кораблём дальнего плавания, то сценой театра, то цирком. Капитан корабля - брат Толя или родствен­ник нижних соседей, красивый ловкий мальчик, чуть старше нас, Лёвочка. Капитанский мостик находил­ся на узком поперечном проходе второго этажа. Он ограждён красивыми, как у нас в сенях, перилами с резными столбиками. Туда вела лестница, прочная, добротная, но лишь с двумя сохранившимися навер­ху ступенями. Чтобы взобраться по ней требовалась определённая ловкость. Я сумела самостоятельно преодолеть этот путь лишь классе в третьем. Гордо постояла рядом с капитаном! А потом была пораже­на огромным помещением справа с двумя большими квадратными люками в полу! Далеко не сразу узна­ла, что эти люки предназначались для сбрасывания сена коровам, которых «держали прежние хозяева». Мы уже не застали ни дверей, ни перегородок между разными помещениями Стайки. Особым украшени­ем её была входная дверь, вернее, ворота. Высочен­ные и широченные, они были укреплены справа и «ходили» свободно, описывая огромную дугу. В раме ворот из досок разной величины и формы был со­ставлен красивый рисунок: посередине круг, а от него расходились лучи. Ворота служили нам источ­ником радостей: мы по очереди, а то и сразу по двое- трое, катались на них, пока не сломали...

Став постарше, мы устроили в Стайке театр, вер­нее, она стала сценой. Разыгрывали спектакли - «Ба­рыня», «Золушка» и концерты, с чтением стихов, пе­нием и танцами. Нашей примадонной была Зойка, игравшая то Ваньку, то мачеху, то читавшая басню «Старуха, дверь закрой» или плясавшая «Цыганочку». Для декораций и костюмов из домов вытаскивалось всё, что только удавалось найти и вынести: стулья, табуретки, платки, юбки, сарафаны взрослых. Са­мым великолепным был «выходной воротник» моей бабушки, Пелагеи Васильевны - чёрная бархатная пелерина, унизанная в виде узора из завитушек, чёрным бисером разных форм и размеров. Воротник был на подкладке, невероятно-красивой - из пере­ливающейся розовым и голубым тонами шуршащей тафты. Вокруг шеи - стойка, окаймлённая чёрным пушистым мехом, с красивой пуговицей-брошью. Помню разговоры о том, что надо бы этот воротник предложить театру. Куда в конце концов он поде­вался, не знаю. Я выступала в нём в роли барыни, а потом его надевал в «Золушке» принц - Лёвочка.

Нашими зрителями были родственники, не толь­ко не запрещавшие, но даже поощрявшие эти увле­чения, и соседи, в том числе из других дворов. Мы и билеты продавали, а после представления, «на вы­ручку» покупали мороженое. Это тоже было дейст­во. Все вместе, шли к кинотеатру «Темп». Напротив его, на углу улиц Республики и Дзержинского, около ресторана «Сибирь», стояла мороженщица в клеён­чатом фартуке, с тележкой, на которой в специаль­ном отверстии был установлен высокий узкий бачок. Полная, румяная, смешливая тётя Дуся круглой алюминиевой ложкой с длинным черенком доставала из бачка мороженое, плотно укладывала его в жестя­ную формочку, предварительно положив на её дно круглую вафлю. Потом, накрыв ещё одной вафлей, движущимся донышком выталкивала мороженку и отдавала покупателю. Формочки были двух разме­ров. Мы всегда брали те, что поменьше: вафель по­лучалось вдвое больше. Каждому по целой морожен­ке не доставалось. Выручки хватало на две, иногда на три. Бывало, что и на четыре, когда кто-нибудь из взрослых зрителей интересовался: «Ну, что вы там насобирали?», - и добавлял недостающие на число полных порций копейки. Чаще всего таким зрителем был брат Толя: он виртуозно играл в «чику», и в его карманах вечно бренчала мелочь. Держа мороженку двумя пальцами за вафли, получивший облизывал её чётко определённое число раз и передавал следую­щему. Вафли также делили на всех поровну.

Зимой двор был занесён снегом, в нём протап­тывались тропочки к каждому дому, к Стайке или к сменившим её убогим, но на каждую семью от­дельным, сараям и... к уборной. В домах удобства, конечно, отсутствовали тогда.

Любимыми играми в это время были снежки и катанье - на санках или на коньках, которые с помо­щью палочки и верёвочки прикручивались к вален­кам. Коньки были привилегией мальчишек, нередко и им доставалось лишь по одному. Катались в кана­вах, что шли вдоль улицы и заранее расчищались ва­ленками до блеска, или на Масловском взвозе, когда становились постарше. Из девчонок первой на конь­ки, настоящие, с ботинками, в пятидесятых годах встала Зойка. Как только на стадионе, у базара, за­лили каток, она стала ходить туда регулярно. Коньки брала напрокат. Я сходила лишь два-три раза. Пон­равилось очень: музыка из репродукторов, весёлые смелые ребята, но была я неумелой, стеснительной, да и денег не водилось. Зойка же была отчаянная да ещё и «обеспеченная», что объяснялось наличием коровы Зорьки и умением мамы, тёти Оли, шить до­чери из разных лоскутков невероятно красивые на­ряды. Ну и вот - я оставалась дома, готовила уроки. Зойка возвращалась, весёлая, румяная, искренне сожалела, что я «опять не пошла с ней». Она быст­ренько переписывала в свою тетрадку выполненное домашнее задание и бежала домой отчитываться о сделанных уроках, что было условием для следующе­го похода на каток.

Летом весь двор обильно зеленел травами и ака­цией с жёлтыми сладкими цветами, к осени превра­щавшимися в длинные узкие стручки. Их семена мы съедали, а из створок мальчишки делали свистуль­ки, и улица оглашалась частыми звучными сигна­лами, веселившими нас и надоедавшими взрослым. Фантазией Толи зазеленевший двор превращался в «необитаемый остров», на котором «для прокорма островитян» находились «волчьи ягоды» - паслён, «мышья репка» - сурепка, а когда «остров» преобра­зовали в общий огород, то и бобы, горох, морков­ка. Играли также - в «Здравствуй, дедушка Король», в глухой телефон, в лапту. Когда кому-то подарили мяч, стали играть «в штандр», а позже - в волейбол, купив вскладчину сетку. Очень любили прыгать: «в классики», «в баночку», со скакалкой или на доске, положенной на бревно. На доске прыгали вдвоём, а то и втроём, это когда третья сменяла то одну, то другую, а общий ход прыжков не прерывался. Какое удовольствие было взлетать и с силой опускаться на доску, чтобы как можно выше взлетела твоя напар­ница! Мальчики на доске не прыгали, это уже была привилегия девчонок.

К экзаменам (мы сдавали их ежегодно, с чет­вёртого по десятый класс) я всегда готовилась на крыше: Толя так же делал в своё время. Для тре­нировки и воспитания храбрости добиралась, под его надзором, до самой высокой точки, вставала в полный рост и, держась за трубу, оглядывала всё вокруг. Особого удовольствия при этом не испыты­вала - побаивалась и осторожно спускалась на пло­скую крышу сенок. Здесь располагалась комфортно: ложилась на спину и наедине с небом чувствовала себя счастливой! Потом переворачивалась, шелесте­ла страницами учебников, с удовольствием перечёр­кивала каждый выученный билет. В награду - снова глядела в небо.

Как-то, классе в десятом _уже,_ вечером, там, на крыше, вдруг услыхала громко звучащую пластин­ку: «Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой». Поражённая, я вскочила, взглянула в направлении звука - на крыльце Ардашевского флигеля стоял новенький патефон, а рядом - торжественный и смущённый Толик Шевченко из каменушки. Я всё поняла: Тарас Григорьевич, так величал его отец, осуществил свою мечту - купить с первой получки патефон с пластинками. Он закончил железнодо­рожное училище и работал кочегаром на паровозе, где мой брат Дима был помощником машиниста.

Вихрем слетела я с крыши, с ликующим возгла­сом порхнула к музыке, заворожённо, как впервые, уставилась на вращающуюся пластинку, забыв по­здравить «именинника». Тут он подходит и пригла­шает меня на танец. А от всех дверей и соседских дворов уже идут и идут к нам удивлённые и радост­ные сверстники.

Кажется, именно тогда, этим поющим патефо­ном мы распрощались с нашим дворовым детством.




БРАТ ДИМА

Брат Дима на одиннадцать лет старше меня - добрый, весёлый, компанейский парень. К началу войны он закончил семь классов и, как большин­ство подростков той поры, стал работать - токарем на заводе «Механик», впоследствии «Станкострои­тельный». В 1944-м Дима ушёл в армию и попал в авиационную школу города Кировоград. Восемь лет прослужил он в авиационных частях стрелком-ра­дистом, года четыре из них в Польше. Всё это время мы получали коротенькие письма-треугольнички, с неизменной подписью: «Любящий вас сын и брат Дима». Из Польши прилетали красивые открытки - Рождественские, Пасхальные, С Благовещеньем. Знакомая почтальонша, помню, говорила:

-  Мы все любуемся этими открытками. Красота- то какая, страсть!

В летние каникулы после третьего класса, я была дома одна. Приносят телеграмму: «Еду отпуск тчк Выезжаю Москвы... Поезд... Вагон... Димитрий». Я расписалась, прочла раза три, выскочила во двор, кричу, размахивая телеграммой:

-  Дима приезжает! Ура-а-а!

Тут же к моему воплю присоединились верные друзья, и мы «базлали» - наш тогдашний жаргон, по­ка не выбежали во двор все взрослые из всех трёх домов. Наконец, я взяла из чьих-то рук телеграмму и побежала домой. Надела сандалики, закрыла дверь на замок и понеслась к маме на работу, в контору артели «Строитель». Это было угловое (тупик Дзер­жинского - улица Ленина) двухэтажное деревянное здание. Обрадовав маму телеграммой и ошеломив своим полубезумным от восторга видом, я побежала на работу к папе. Влетаю в его кабинет, говорить не могу, а только протянула драгоценный листок и бух­нулась в изнеможении на стул. Папа прочёл, счаст­ливо так засмеялся и поднял трубку телефона:

-  Здравствуйте, барышня, три тройки, пожалуй­ста. Не занято? Спасибо.

Чуть позже говорит в трубку:

-  Поднимись-ка. Тут Милка с сюрпризом при­мчалась!

Он звонил сестре Лиде, работавшей в нижнем этаже, в культбазе УПК. Мне очень нравилось это здание Тюменского областного управления промы­словой кооперации - такое красивое, с резными на­личниками, интересным расположением и видом кабинетов. Сейчас оно хорошо отреставрировано. Адрес прежний - Тургенева, 9 - в глубине от Респу­блики, между музеем «Дом-усадьба Колокольнико­вых» и сквером с памятником «Прощание». В те да­лёкие времена на месте памятника стояло необычное здание, в народе его называли «павильон ресторана «Волна». Как-то после удачно сданного экзамена я пришла к папе «с докладом», и он повёл меня в «Вол­ну». Там было так красиво: много цветов и музыка! А ещё впечатление от этого посещения - полстакана сметаны: ужасно вкусно! Позже, в обеденные пере­рывы, я часто брала сметану и всегда вспоминала, как поразилась её вкусом в детстве. Тогда всё ещё постоянно хотелось есть.

Лида поднялась минут через пять и чуть не рас­плакалась от радости, ведь не виделись мы с братом года четыре! А незадолго до телеграммы он писал, что «месяц отлежал в госпитале с переломом ноги во время прыжка с парашютом - стропы запута­лись». Написал, когда уже «отлежал». Восторги наши улеглись, папа начал заметно беспокоиться: работа ждёт и, как всегда, срочная. Лида говорит мне:

-  Чаю хочешь? Я выразительно молчу.

-  Идём к нам, ещё не совсем остыл.

Папа достаёт из стола коробочку с монпансье - его любимое охотничье лакомство и, погремев ею, подаёт мне:

-  А это мой дар - за добрую весть. Улыбаясь, он целует меня в лоб и провожает нас до двери.

От Лиды я отправилась в обратный путь - «с чув­ством глубокого удовлетворения». Дома с непрехо­дящим воодушевлением раскрываю все пять окон большой комнаты и начинаю их мыть, распевая во весь голос: «Хороши весной в саду цветочки». Сколь­ко я мыла, не помню, а помню, что меня разбудила мама уже под вечер:

-  Вставай, труженица, надо в баню идти, - вид­но, была суббота.

Ох, и не любила я эту Ишимскую (по названию улицы, что сейчас Орджоникидзе) баню - за длин­нющие очереди! Здание было очень даже симпа­тичное: большое деревянное двухэтажное с двумя многоступенчатыми пролётами красивой лестницы. И - на каждой ступеньке стоял человек, да ещё в вестибюле, от входа до лестницы толпа - вот какие очереди были! Странное ощущение испытала я в этот раз в мойке - будто меня окатывают холодной водой. Дорогой обогнала маму, пришла домой и, не раздеваясь, легла на сундук в коридоре. Проснулась «от жары в голове» уже в кровати. На лбу мокрая тряпка. Мама сидит рядом в наброшенном на плечи платке и дремлет, машинально продолжая обмахи­вать меня ученической тетрадкой.

Дима приехал через два дня. Меня не взяли его встречать.

-  «Ты своё отработала», - смеялся Толя. Стоя у зерка­ла, он непривычно-тщательно расчёсывал свой свет­лый волнистый чубчик и поправлял воротник белой заштопанной, но всё равно праздничной рубашки.

Прибыв с вокзала, Дима сразу подошёл ко мне. Расплываясь в улыбке, сверкая какой-то медалью и разными спортивными значками на гимнастёрке, он наклонился, осторожно прижался щекой к моему лбу. Потом выпрямился и с доброй усмешкой сказал:

-  Ну, ты даёшь, сестрёнка. Брат примчался из­далека, а ты лежишь! Ведь не соплюха уже!

За два дня до отъезда Дима повёл меня в кино. С какой радостью я шла с ним рядом, таким краси­вым и довольным, и сама была абсолютно счастли­ва! По дороге он останавливался на каждом углу, где продавали мороженое. Мороженщиц в Тюмени стало много. Подходя к ним, Дима приосанивался, любил произвести впечатление, и громко декламировал:

-  Вот моя сестра говорит, что у Вас мороженое - самое вкусное! Дайте ей самую большую порцию.

Он с удовольствием шелестел рублями и тройка­ми, показывая всем своим видом, что «при деньгах». Мороженщицы, и молодые, и старые, расплывались в улыбке и с готовностью формовали мне порцию, кажется, и вправду добавляя чуть-чуть сверх нор­мы. Все до одной при этом улыбались и одинаково говорили, взглядывая мельком и на меня:

-  Ну и брат у тебя! Мне бы такого!

Аккуратно облизывая мороженку, я через не­сколько шагов оглядывалась - мороженщица про­должала улыбаться, а у какой не было покупателей, та провожала нас подобревшим взглядом. После третьей или даже четвёртой я взмолилась:

-  Хватит, Дима, я уже наелась! Он смеётся:

-  Ну, давай, рубанём по последней, - и берёт себе и мне, - до сеанса ещё почти час. Пойдём к Ленин­скому саду, посмотрим, как он днём выглядит.

Когда пришли в кинотеатр, Дима сразу напра­вился к буфету:

-  Два пирожных, пожалуйста, и лимонад. Я по­думала, это он себе, а он:

-  Девчачьих кушаний не ем! Отдувайся сама!

Я уже, правда, не хотела есть, но ведь пирожное, лимонад! Оттого, что совершенно не помню, ка-кой был фильм, думаю, что проспала его: немудрено от такого-то угощения.

После демобилизации Дима стал работать кочега­ром паровоза. Работников поездных бригад вызыва­ли в поездку за несколько часов до неё. «Вызываль­щица» заходила в дом и громко, нараспев, говорила:

- Кутузов, в поездку! На 18-00, до Вагая. Или: «На 7 утра, до Поклевского». Или: «На 24-30, до Юша­лы»... Летом они обычно громко кричали снизу: «Ку­тузоов!» Кто был дома, выглядывал в окно, и ему со­общалось время поездки. Вечерами Димы частенько не бывало, и тогда я бежала его искать, в сад, на танцплощадку.

В 1986 году, поздравляя брата с юбилеем, напом­нила о тех временах стихотворением. Впоследствии оно публиковалось и даже стало песней, но строки о нас я не включала. Вот они (малец-братишка - это я):

Кочегар паровоза - мальчишка
Вызывался в поездку, в наряд,
И бросался малец-братишка
За ним в поиски в летний сад.
В понедельник бежал в «Шверник»,
В среду - в «Загородный», в «Городской»,
А в субботу - в «Спартак» или «Ленинск»,
Что сзывали всех на бостон.
Кочегар прощался с любимой,
Мчался, горечь глотая, домой,
Прошептав на прощание:
«Нина, мы ведь встретимся снова с тобой?!
В понедельник - в саду «Шверник»...

Дима своим умением танцевать и весёлым ха­рактером вербовал сердца многих девчат. Любил же всю жизнь, беспокойно и пламенно, только «мою не­сравненную» - добрую, красивую, весёлую и рассу­дительную Нину.

Во время общих семейных сборов при звуках тан­цевальных мелодий Дима шутливо-галантно пригла­шал меня. Танцевали с удовольствием. Вальсирова­ли вправо и влево, выполняли разные фигуры танго, фокстрота, польки... По окончании танца он подни­мал мою руку и громко восклицал: «Моя школа!», не реагируя на протест младшего брата: это Толя «отра­батывал» со мной все танцевальные приёмы, когда Дима служил в армии.

На праздновании восьмидесятилетия от друзей- сослуживцев и жён их, на конкретных примерах, услышала я, каким знающим, порядочным, строгим и добродушным Дима был машинистом. Очень лю­бил свою работу...

Дети и внуки на месте вечной прописки брата поставили памятник с гравировкой: портрет чуть улыбающегося Димы, а на обороте - мчащийся те­пловоз и надпись: «Дорога без конца...»




«СИЛА КОЛЛЕКТИВА»

Не так давно в ворохе старых бумаг и докумен­тов я увидела простенький листок. Высвобождаю - ПОЧЕТНАЯ ГРАМОТА... 18 апреля 1952 года Тю­менский городской отдел народного образования и горком ВЛКСМ наградили меня «за творческие успе­хи и активное участие в смотре художественной са­модеятельности школ города Тюмени». На обороте надпись от руки «За исполнение роли учительницы в пьесе «Сила коллектива».

Находка оживила в памяти незатейливые собы­тия, которыми мы тогда жили. Наш дружный седь­мой «Б». Наша любимая «семилетняя женская школа № 2». Совсем скоро предстоит прощание: половина одноклассниц будут учиться в «21-й средней жен­ской школе», другая половина - начнут приобретать профессию. Подружка Зоя «пошла на киномехани­ка». Сколько замечательных фильмов посмотрела я из её аппаратной! Но это позже, а пока у нас шла подготовка к очередной школьной олимпиаде. Точ­нее, к смотру художественной самодеятельности школ города.

Все всегда очень активно готовились к этому со­бытию, и мы задумались, чем бы заявить о себе на этот раз. Отбирала номера специальная комиссия из представителей городского отдела народного обра­зования и городского комитета комсомола. От нас неизменно проходила и всегда побеждала на этих смотрах Тамара Громыхалова, громко, выразитель­но читая стихи или прозу. Особенным успехом в её исполнении пользовались «Песня о Соколе» и «Песня о Буревестнике» Горького, а также поэма Маяков­ского «Хорошо!». Запомнились выступления из дру­гих школ: Зоя Рожина, хрупкая девочка с длинной золотистой косой, высоким нежным голосом очень мило выпевала каждое слово:

Вижу чудное приволье,
Вижу нивы и поля.
Это - русское раздолье!
Это - русская земля!

Нина Зандина, резвая крошка с огромными бан­тами на белокурой кудрявой головке, весело читала стихотворение - «Кто не знает Любочку?! Любу зна­ют все!»

Самым любимым для меня и для большинства зрителей-слушателей было выступление хора 50-й школы - под управлением великолепного Льва Иса­аковича Либермана! Высокий, стройный брюнет с аккуратными усиками стремительно вылетал на сцену, элегантно кланялся публике и оборачивался к своим девочкам. Они все мгновенно расцветали в ожидании изящного взмаха его руки с дирижёрской палочкой. Чудные мелодии Чайковского - хоры из опер «Евгений Онегин», «Мазепа» или Верстовского из «Аскольдовой могилы», светло и стройно рожда­ясь, заполняли всё пространство и наши души. Зал замирал в восхищении, а потом взрывался востор­женными аплодисментами!

В этом году, почти неожиданно, удалось поуча­ствовать в заключительном концерте и нам - пьесой забытого уже мною латвийского автора «Сила кол­лектива». Я тогда ходила в драмкружок дома пионе­ров, где ставилась эта пьеса, играла одну из школь­ниц и попросила нашу руководительницу дать мне переписать текст пьесы, но получила отказ. Тогда просто стала на репетициях заучивать по частям, а на уроках, тайком, записывать то, что запомнила. Когда закончила, прочитала девчонкам. Пьеса пон­равилась: действующие лица - ученицы и учитель­ница, не надо переодеваться в мальчишек; короткая - всего одно действие и - на школьную тему. «Жиз­ненная», - решили мы и стали репетировать. Всё, что говорилось и как делалось в драмкружке, я рас­сказывала. Мы старались исполнять это, добавляли своего и очень увлеклись.

В день отбора номеров нас почему-то долго не приглашали. Все уже выступили, а нас не зовут и не зовут! «Забыли про нас, что ли?!», - волнуемся. Ждём. И тут отчаянная наша Зойка не выдержива­ет, решительно подходит к столу комиссии и громко, настойчиво произносит:

- А посмотрите нашу пьесу!.. Пожалуйста!.. Мы её сами разучили.

Секретарь горкома комсомола Галина Андреев­на, улыбаясь, говорит:

- А давайте посмотрим, что они приготовили.

Нас «просмотрели», и к великой радости, «пропу­стили» на смотр!

Ликуя, мы начали ещё активнее готовиться. Не однажды репетировали у нас дома: классы вечно заняты, в «пионерской» не разрешают, а мы жили близко. Все домашние - в курсе наших забот и с удо­вольствием помогают. Костюм был нужен только для учительницы, её играла я, все остальные - в пионер­ской форме. Сестра Нина подогнала под меня своё платье, шерстяное бежевое с воротничком-шалоч­кой; туфли на каблучке сестры Лиды оказались по­чти впору; соорудили причёску-корону из моих коси­чек. По определению мамы, всё получалось неплохо.

Да, пьеса была о том, как ученицы нашего возра­ста готовили концерт для подшефной сельской шко­лы, но перед самым отъездом ведущая и исполни­тельница двух номеров отличница Вайра, её играла Зоя, отказалась ехать, так как получила двойку. Со­ученицы: Айна, Лайма, Ирма, других имён не при­помню уже, расстроены, уговаривают Вайру, но она упрямится и выбегает из класса. Входит учительни­ца Рута Яновна и говорит, что к отъезду всё готово, пора выходить. Девочки сообщают ей неприятную новость. Удивившись, она просит пригласить Вайру и оставить их, чтобы самой поговорить с нею. Не­сколько фраз из той беседы я ещё помню. Вот они:

Вайра: ...Ну, и тогда я решила наказать сама себя - отказаться от участия в концерте!

Рута Яновна: Это не решение вопроса! Ты не имела права наказывать себя так, чтобы это мешало нашей общей работе!

Вайра: Я понимаю... И... Мне стыдно!

Рута Яновна: Что же мы теперь будем делать?

Вайра: О, теперь я, тем более, не могу участво­вать в концерте!

Рута Яновна: Не это главное! Как ты думаешь ис­править то, что ты обманула коллектив? Ты пионер­ка! Понимаешь, как ты виновата?

В конце концов ситуация разрешилась благопо­лучно: Вайра всё осознала, всплакнула и согласилась ехать. Пьеса заканчивалась словами учительницы: «Скажи, чтобы все одевались» и ответом школьниц за сценой: «Уже одеваемся!».

«Вайра убегает просветлённая. Учительница за­думывается. Занавес опускается» - это последняя ремарка в тексте пьесы.

Смотр проходил в «25-ой средней мужской» шко­ле. До сих пор помню своё состояние: стою за кули­сами, трепещу в ожидании выхода. А вышла на сце­ну, все страхи улетучились, нет ни зала, ни сцены. Есть школа, я - учительница, и нам пора ехать! Вижу учениц, чем-то очень расстроенных и растерянных. Вникаю в ситуацию. Действую. После последней фразы в голове мысль: какие же славные у меня дев­чонки! А потом, как в полусне: вздрогнула от гром­ких аплодисментов, за ними - поклоны, весёлые объ­ятия участниц спектакля и наших болельщиков!

В рамках заключительного концерта нам ор­ганизовали выступление на сцене дома пионеров. Играли в переполненном зале, да ещё в присутст­вии всего драмкружка. От этого волновалась я ещё больше! Аплодисментов хватило и здесь. Подходила и говорила что-то хорошее наша наставница Елена Александровна. А через несколько дней нас ещё за­писали на радио.

Занятия в доме пионеров продолжались и очень нравились мне. Многое из пояснений и наставлений, что звучали на репетициях и разборах спектаклей, позже не однажды помогало: в понимании читаемо­го, в произношении отдельных фраз и слов, в выбо­ре интонации при чтении вслух.



_P.S._ Приятный сюрприз поджидал меня прош­лым летом. В Пушкинской библиотеке, на встрече исторического клуба «Тропинка», в числе «золотой молодёжи», той самой, о которой звучит радиопере­дача «Золотой возраст», я увидела... ту самую Галину Андреевну Воронову, что дала зелёный свет нашей «Силе коллектива» в далёком 1952-м году. Мы ис­кренне радовались, узнав друг друга!




ВСТРЕЧА С ЛАДЫНИНОЙ

Когда я училась классе в пятом или шестом в Тю­мень приезжала на короткие гастроли народная ар­тистка СССР Марина Ладынина.

Для нашей дворовой компании это событие было по-особому значимо. Дело в том, что одна из нас, а именно Милка, это я, была похожа на артистку. Сходство обнаружилось задолго до её приезда и вот как. Летом стало известно, что в 21-й школе детям бесплатно показывают кинофильмы. Мы, как всег­да, пошли всем двором, хотя учились в других шко­лах. Приходим. На стене большого класса, закрывая чёрную доску, висит экран. Парты теснятся у про­тивоположной стены. Посередине, у киноаппарата, суетится, громко гремя разными металлическими штуками, весёлый киномеханик. До начала сеанса наши мальчишки остановились около него, разны­ми вопросами выражая интерес к аппарату. Скоро Андрей отогнал их: надоели. Мы уже заняли себе и им места на стульях и табуретках, расставленных по всему классу. Народу, девчонок и мальчишек наше­го и чуть старшего возраста, всё добавлялось, так что пришлось потесниться и умещаться по трое на двух сдвинутых сиденьях или по двое на одном.

Фильм назывался «Богатая невеста» и показывал­ся по частям. Когда часть заканчивалась, включал­ся свет, киномеханик «менял ленту», свет гасили, и фильм продолжался. После второго включения света на нашу компанию, сидящую кучкой, стали огляды­ваться. При следующих включениях это повтори­лось. Я говорю:

-  Чё это они? Зойка отвечает:

-  Тебя разглядывают.

-  Почему?! Замазалась что ли? Где?, - забеспоко­илась я и стала ладошками вытирать лицо.

-  Да, сиди ты! Ничо у тебя не замазано! На эту, Маринку Лукаш, ты похожа. Вот они и пялятся.

Мне захотелось залезть под стул, но тут свет по­гас, и зазвучала песня: «А ну-ка, девушки! А ну, кра­савицы! Пускай поёт про нас страна!» Я вернулась в картину и успокоилась. Когда вновь увидела Марин­ку во весь экран, мне что-то не очень понравилось, что я похожа на неё.

Фильм закончился. Пошли домой. Зойка сразу затянула: «А ну-ка, девушки!», мы подхватили: «А ну, красавицы!». Потом выстроились шеренгой, как в фильме, да так и маршировали до дома, горланя: «Пускай поёт про нас страна!». Только грабель за на­шими спинами, как в кино, не было.

В то время девчонки чуть ни поголовно хотели стать киноартистками и собирали открытки с фото­кадрами из разных фильмов. Мы не были исключе­нием. Ларка, самая умная из нас, старше меня по­чти на три года, открытки не копила. Она запоем читала книги. Сначала прочла все, что были у них и у нас дома, потом стала брать в библиотеке. В непо­году мы обычно собирались в наших сенках, на сту­пеньках лестницы или в кладовке. Она рассказыва­ла что-нибудь интересное - про пещеру Лейхвейста, про собаку Баскервилей или про летающего мальчи­ка с необыкновенно-красивым именем - Ариэль. Мы читали это уже с её подачи. Про артистов тоже узна­вали от неё. Как-то она говорит мне:

-  Пойдём в библиотеку, почитаем про Ладынину, фотографии посмотрим. Журналы на дом не дают, можно только в читальном зале их брать.

Идти надо было в областную библиотеку, что на­ходилась в старой красивой церкви на улице Лени­на. День был жарким. Ларка говорит:

-  Надо одеться почище и обуться обязательно: бо­сиком неприлично - за столом сидеть будем.

Ну, мы собрались и пошли. Мама мне раньше по­казывала эту церковь, называла её «Спасской». Толь­ко открыли тяжёлую дверь и вошли в здание, мне сразу понравилось: прохладно, чисто и торжествен­но. Читальный зал большой, необычный - округлый какой-то, без углов. Пол почти до середины, на од­ном уровне, а потом - чуть выше. Стены заставле­ны высокими застеклёнными шкафами с книгами. Окна большие, кругом много-много цветов в кадках и горшках. В центре зала огромный стол. За ним на стульях много людей, все склонились над книгами: кто-то читает, а другие и записывают. Кроме боль­шого стола, ещё несколько маленьких, за ними по два-три человека. Удивило, что народу так много, а тишина необыкновенная!

Слева от входа, за высоким блестяще-коричне­вым барьером, ходят библиотекари. Они выдают книги. Все в зале говорят шёпотом. Ларка постави­ла меня в очередь, а сама пошла к большому столу, сказав: «Займу место». Я стояла и всё разглядывала. Мне всё больше и больше здесь нравилось. Она подо­шла, встала рядом, и тут я услышала громкий шёпот из-за барьера:

-  А ты что здесь делаешь, Милка?!

Я вздрогнула и увидела тётю Марусю. От неожи­данности растерялась, а Ларка говорит:

-  Здравствуйте, Мария Васильевна, мы хотим по­смотреть журнал, посвящённый Марине Ладыниной.

Я опомнилась и тоже говорю:

-  Здравствуйте, тё... Мария Васильевна!

Она чуть улыбнулась глазами сквозь очки и гово­рит:

-  Молодец, правильно назвала. Ты уже в каком классе учишься? Я опять не успела ответить, Ларка говорит:

-  Она ещё не записана здесь. Вы на меня выдай­те, пожалуйста, - и подала свой читательский билет. Пока ждали журнал, я зашептала:

-  Тётя Маруся - наша знакомая. В войну из Жи­томира приехала, вместе с тётей Тасей, маминой двоюродной сестрой, и Лолкой, нам всем троюрод­ной сестрой.

-  Лолу я помню, - говорит Ларка, - Пишет тебе?

Тут пришла Мария Васильевна и сказала:

-  Вот вам два журнала. Оба про Ладынину. Пом­ните - у нас громко не разговаривают!

Взяв журналы, мы направились к столу. Ларка там положила две свои тетрадки и правильно сдела­ла: свободных мест уже не было. Мы сначала прос­мотрели все фотографии в обоих журналах. Их было много - из фильмов и из жизни актрисы. Потом Лар­ка один журнал взяла себе, а другой положила пере­до мной.

-  Читай, - шепчет, - будем болтать, так и выгонят. Видишь, все заняты.

Из журналов узнали, что Ладынина родилась в городе Ачинске Красноярского края:

-  Ишь ты, тоже сибирячка, значит.

На артистку она училась в Москве, в ГИТИСе. Мы знали, что там учились большинство известных нам артистов. Об этом писалось на открытках, что про­давались в газетных киосках. В ГИТИС подумывали поступать и мы, если решимся. Но не решились.

Через какое-то время стало известно, что Лады­нина приезжает в Тюмень, на встречу со зрителями. Мы обошли все рекламные объявления и расстраи­вались, что побывать на встрече с ней не удастся - где денег-то взять?! Билеты дорогущие! И всё же было решено: Ладынину обязательно увидеть!

И ведь мы увидели её! А я ещё и на встрече побы­вала. Подруга сестры Лена работала в кинотеатре и принесла контрамарку, а Лида отдала её мне. Зойка, провожая меня до филармонии, напутствовала:

-  Ты сядь там так, чтобы она увидела тебя - вдруг, признает! Я кивнула головой, а сама подумала: «Как это «так» сесть-то?!» Зашла в зал и забыла об этом. Актриса много говорила и всё о том, что я уже знала про неё. Отрывков из фильмов всего два показали. Запомнилась и даже понравилась исполненная ею в конце встречи песня, незнакомая и странная: не из фильма, «не женская совсем!», и не наша, а чешская или польская ли:

Говорят, не смею я, говорят, не смею я
С девушкой пройти в воскресный вечер селом...

На другой день мы все, как и собирались, пошли к гостинице «Заря», на перекрёсток улиц Первомай­ской и Володарского - караулить Ладынину. Пока шли, вспомнили, что на Володарского, напротив го­стиницы, в симпатичном старинном доме живёт ди­ректор или администратор ли филармонии. Решили - надо особенно за этим домом понаблюдать. Окна были открыты. Слышался патефон и, похоже, там танцевали.

-  Ну, точно, здесь, - решили мы. Перешли на про­тивоположную сторону. Идём тихонечко. На углу Юрка оглянулся и говорит:

-  Эй, смотрите, кто-то выходит. Мы, как по ко­манде, обернулись. В воротах дома, что-то говоря высокому мужчине, стоит женщина в чёрной шуб­ке. Ладынина! Похоже, она отказывалась от сопро­вождения, показывая рукой на Первомайскую. Мы зашагали в ту же сторону, вышли на середину доро­ги. Идём, «как ни в чём не бывало». Ладынина дошла до угла, и повернув налево, идёт, как и мы, в сторо­ну Хохрякова. Через короткое время останавлива­ется и поворачивается к нам! Застываем на месте. Она тихо, с едва заметным раздражением, говорит:

-  А вы оставьте меня, пожалуйста! Дайте мне по­гулять спокойно. Без..., - и пошла дальше. На какое- то время остаёмся застывшими. Потом, молча, от­ходим на противоположный тротуар и продолжаем идти почти потрясённые. Наконец, Зойка говорит тихонько:

-  Чё это она не договорила? Без... Без кого? Никто ничего не ответил. А через несколько шагов Толя:

-  Говорили тебе, Мила, чтобы ты вперёд шла, а ты всё нет да нет!..

Я виновато промолчала, все остальные - тоже. Так дошли до Свердловой и разошлись по домам.

Ладынина уехала на другой день. Но!... Визит её имел необычное, можно даже сказать, необычайное последствие: по Тюмени поползли слухи, что она - шпионка!!! С каждым днём они нарастали. Говори­ли все шёпотом.

Обсуждали это и мы:

-  Неужели-и-и?!..

-  Не может бы-ы-ыть...

-  Ужас, прямо!!!..

Стали вспоминать нашу встречу с ней... И, меж­ду прочим:

-  А не хотела, чтобы мы шли за ней...

-  А по Хохряковой-то шла мимо кузнечно-прессо­вого завода, в ихние окна всё смотрела!..

Ну, прямо, не по себе стало...

Сколько это продолжалось, не помню, но как-то, под вечер, к сестре пришла Лена. Убегая на улицу, я услышала, как она тихо говорила Лиде: «Завтра всё прекратится...».

Мы давно собирались идти в музей - смотреть мамонта и были заняты только этим: не хватало скольких-то копеек на всех. На другой день, в вы­ходной, вышли по Водопроводной на Республику и ещё издали видим: у кинотеатров, несколько чело­век что-то разглядывают. Подходим ближе: на стене «кино ВЛКСМ» огромная цветная афиша фильма «В шесть часов вечера после войны»: Варенька-Лады­нина с букетом цветов и улыбающийся Самойлов - на фоне салюта у Кремлёвской стены. Внизу, круп­ными буквами, надпись:

«В главных ролях народные артисты Советского Союза Марина Ладынина и Евгений Самойлов».

-  Ух, ты!..

-  Ну, слава богу-у-у...

-  Вот, гады какие! Такая Артистка-а-а! - отреаги­ровали мы.

-  Надо сходить на «В шесть часов вечера после войны» - здоровский фильм!

Мы ещё постояли немного, разглядывая афишу, и пошли дальше, в музей - знакомиться с мамонтом.

Все слухи прекратились. Тюмень и мы в ней за­жили спокойно.

А Ладынину полюбили ещё больше. Когда вышел фильм «Кубанские казаки», мы его раз по десять по­смотрели! Потом всё пели: «Каким ты был, таким ты и остался» - как и вся страна.