Портреты без ретуши
К. Я. Лагунов
ИВАН ИСТОМИН И ДРУГИЕ
1
В бытность мою в Таджикистане, был у меня добрый приятель поэт-памирец, лауреат, депутат Мирсаид Миршакар – человек по-восточному веселый и остроумный.
Как-то сидим мы с ним за чаем, Мирсаид вполголоса читает газетный отчет о встрече с молодыми литераторами. Вдруг он засмеялся, отложил газету и говорит:
– Прежде, чем встать в обойму перечисляемых прессой писательских имен, я долго был и дэрэ... Не понял? Скажем, выступают десять писателей на литературном вечере. А в отчете сказано... "на вечере выступили Мирзо Турсун-заде, Сатым Улуг-заде, Джалол Икрами и другие..." Вот в этом непременном "и дэрэ" прятались остальные семеро. Иной так всю жизнь и остается этим "и дэрэ"...
Вот и я вознамерился в эту главу, рассказав более-менее основательно о старейшем профессиональном писателе нашего края Иване Истомине, втиснуть всех вставленных в это злополучное "и дэрэ". И не потому, что недостойны они персонального обсуждения, а потому, что и впрямь "никто не обнимет необъятное". Ныне в области действуют почти тридцать прозаиков, поэтов, публицистов, у каждого не по одной книге, попробуй-ка расскажи обо всех!..
Но об Иване Григорьевиче Истомине умолчать невозможно: с него начиналась Тюменская писательская организация. Это во-первых.
Во-вторых, он был прозаиком, драматургом и поэтом; писал на ненецком, коми и русском языках.
В-третьих, это был уникальный человечище железной, несгибаемой воли, потрясающего жизнелюбия и дивной работоспособности.
Любой человек – оригинал, не имеющий копии.
У каждого – свой строй мыслей, своя галактика чувств, неповторимая палитра восприятия и отражения действительности.
У каждого – своя, исключительная, несхожая судьба, достойная стать фактической основой драмы или повести, поэмы или романа, а возможно – трагикомедии или фарса.
Но и в этом сонме исключений, в этом океане неповторимости есть люди-маяки, люди-светильники, исполины духа, которые, сгорая, освещают и согревают мир.
За подтверждением сказанного не надо лезть в "энциклопедию", во всемирную или русскую историю, не надо трясти и перетряхивать общеизвестные, бесконечно поминаемые имена. Великолепным, я бы сказал, классическим примером такого горения является жизнь писателя Ивана Григорьевича Истомина.
Случайно такое совпадение или Провидение нарочно распорядилось так с каким-то тайным умыслом? – никто не ответит. Но как бы там ни было, Иван Истомин родился в том самом одна тысяча девятьсот семнадцатом, когда прогремела над Планетой Великая Октябрьская революция, от которой начался отсчет новой эры.
Ныне гонители, хулители, ниспровергатели всего красного с пупка срывают, вопя и кликушествуя о том, что никакой Октябрьской революции и никакой новой эры в истории человечества и России – не было. Бог им судья. Как говорят на Востоке: "собака лает, а караван идет". От лая, визга и воплей господ приспособленцев История не собьется с шагу. Оставим эти истерические повизгивания на совести трубадуров нового мышления. Всякому элементарно грамотному ясно: Октябрь не только перевернул Россию, но взбаламутил, вздыбил, перестроил весь мир. И не будь Октября, конечно же, не было бы и писателя Истомина.
Итак, он родился в 1917 году в семье потомственного рыбака, в безвестной таежной северной глуши, в далеком приобском селении Мужи, что затаилось под боком заполярного Салехарда.
Лес да река формировали характеры и судьбы жителей Мужей. Лес да река – это охота да рыбалка. Но на первом месте – рыбалка. Не с удочкой в руках, не ради забавы, развлечения либо приятного времяпровождения, а для того, чтобы жить. Рыбный промысел был решающим, главным источником средств существования. Это было ремесло, приемы и навыки которого вырабатывались и накапливались веками, передаваясь от поколения к поколению.
Рыбаки – народ неприхотливый, крепкий духом и телом, смелый и надежный. Какую бы войну с испокон веку не вела Россия, в числе ее воинов непременно были крепыши из Мужей.
Село стоит на Оби. Великая река поила, кормила, перевозила северян, учила их ловкости и мастерству, мужеству да выносливости. В знойные душные дни река дарила людям желанную прохладу.
Сам воздух Севера напоен неподдельной, некнижной, живой, яркой романтикой. Ее присутствие особенно чувствительно в летние белые ночи, когда закат с восходом ручкаются.
Пленительно тихи, хрупки северные белые ночи, пропитанные пряным щекотным ароматом костровых дымов, прилипчивыми запахами реки, смолы, свежей рыбы. Все они, в единении, образуют дурманный дух вольной волюшки. Оттого, верно, люди-то на Севере вольнолюбивы да веселы, могутны духом и телом крепки. Эти свойства будущий писатель вобрал в себя с молоком матери и не растерял их за долгую трудную жизнь, которую с полным на то основанием можно назвать подвигом.
Маленький Ваня не бегал – летал по земле, та словно бы отталкивала малыша от себя, и он без малейших усилий скакал, кувыркался, подпрыгивал, как мячик. "Он у меня шустряк", – любовно говорил отец, лаская кроху сына.
Мальчик не научился еще и говорить, а отец уже увез его на пески, на рыбалку. Ваня не отходил от реки, цеплялся за сети. Он визжал, подпрыгивал, бил в ладоши, когда отец бросал к его ногам сверкающую чешуей большую трепещущую рыбину. "Добрый рыбак растет", – радовался отец.
Отцовскому пророчеству не суждено было сбыться. Когда Ване исполнилось три года, грянула черная страшная беда, и как всегда, подкралась и наскочила беда с самой неожиданной стороны, и было у нее странное, непонятное, нездешнее название – полиомиелит. Злой недуг скрутил, искалечил, изуродовал тело ребенка, и тот смог передвигаться лишь ползком на четвереньках.
В еще не распустившуюся, неокрепшую душу мальчика вонзились и остались там на всю жизнь безответные горькие "почему", "за что?".
Почему сверстники бегают, скачут, прыгают, купаются, лазают по деревьям, борются и пинают мяч, а он не может оторваться от земли, не в силах встать, не способен сделать и единого шага?.. Кто и за что обрек его на одиночество, на муки, на бесконечную, иссушающую душу зависть и неистребимую жажду движения?..
Вопросы были непосильны малышу, и он подсовывал их старшим. Те прятали глаза, что-то сюсюкали, наигранно утешали, обещая непременное и скорое исцеление. Зато сверстники не лукавили, не утешали, но и не обижали, таскали за собой, придумывали такие игры, в которых и он мог бы участвовать.
Когда Ване исполнилось девять лет, воротился в село где-то долго пропадавший дядя. Подхватил несчастного мальчика на руки, прижал к себе: "Не горюй, Ванятка! Излажу тебе деревянные ноги, крепче и прытче настоящих".
Сделал дядя мальчику костыли, и начал тот отмахивать на четырех ногах: две – свои, две – деревянные. Деревянные не подгибались, не волочились, больным ногам помогали и покалеченные руки заставили трудиться.
Скоро Ваня окреп, поднабрал силенок, друзья-мальчишки поспешили прилепить ему необидное прозвище "Ванька- встанька". "А я что? – много лет спустя говорил мне Иван Григорьевич. – Я и вправду как Ванька-встанька. Стою и не качаюсь. Качаюсь и не падаю. Ну, а упал – встаю..."
Не знаю, у каждого ли глаза – зеркало души, у Ивана Истомина это действительно так. Его большие серые глаза, всегда влажно поблескивающие и улыбающиеся, были прозрачны и непорочны, как горный родник. Они взирали на мир с неистребимым любопытством и восторгом художника.
Художник проснулся в нем прежде, чем проснулся мужчина. Сперва он рисовал углем на дощечке. Обыкновенным углем, вынутым из очага, на обыкновенной, своими руками обструганной дощечке. Он рисовал реку, по которой плыли лодки и пароходы. Рыбаки вытаскивали сети. Кружились чайки. Лайка сидела на берегу, ожидая свежую рыбину...
Потом вместо угля в руках у мальчишки появился карандаш. Потом и краски. В Салехардском музее выставлены картины Истомина "Ленин на Ямале" и "Арест Ваули Пиеттомена". Не могу спокойно разглядывать эти полотна. Стоит глянуть на них, как память тут же воскресит руки художника – изуродованные, измученные недугом. Уму непостижимо, как они справлялись с мольбертом и кистью?
Как-то спросил об этом Ивана Григорьевича. Тот рассмеялся и ответил:
– Человек все может. Главное – шибко захотеть...
Человек все может! – вот на какой оси был смонтирован характер Ивана Истомина. Ни поблажек, ни уступок, ни скидок на свою физическую неполноценность – никогда и ничего не просил, не вымаливал, не требовал он ни у судьбы, ни у людей.
Только на равных...
Только со всеми вместе...
В ногу, в едином строю...
Едва научившись писать, Ваня стал сочинять стихи. Такие же бесхитростные и простые, как и его детские рисунки. Он сочинял стихотворения на русском, на ненецком и на коми языках. Мальчишка был прямо-таки переполнен жаждой творческой деятельности. В школе крестьянской молодежи (семилетки) он был редактором ученической стенгазеты. В Салехардском педучилище организовал регулярный рукописный литературный журнал "Искры Ямала".
С тридцать шестого года стихи Ивана Истомина стали постоянно появляться на газетных страницах, в альманахах, и наконец, – в литературных журналах. А в 1953 году, в Ленинграде вышла его первая поэтическая книга "Наш Север".
Однажды на читательской конференции его спросили:
– Когда в вашу жизнь вошла книга не как средство убиения свободного времени, а как мудрый, всезнающий, честный друг – собеседник и наставник?
Иван Григорьевич долго думал, потом, улыбаясь, ответил:
– Похоже, я с книгой родился. Сколько помню себя, всегда она рядом...
Сперва он запоем читал все, что попадало под руку. В пору его детства, отрочества, юности книг было нетерпимо, недопустимо, невероятно мало. Деревенские школьники тридцатых годов и слыхом не слыхали о таких писателях, как Жюль Верн, Майн Рид, Конан Дойль, Джек Лондон, Фенимор Купер, Марк Твен и многих других, чьи произведения составляют сокровищницу всемирной литературы для подростков и юношества. У разоренной войнами, голодом и красным террором новой России не было тогда ни сил, ни средств для печатания этих книг, еле-еле доставало возможностей, чтоб обеспечить школы учебниками и тетрадками.
Незабываемым поворотным событием в жизни первоклассника ШКМ (школы крестьянской молодежи) Вани Истомина явилась его встреча с Пушкиным. Таинственное волшебство пушкинских стихов сразу околдовало мальчишку, покорило, завладев его воображением.
Он не зазубривал пушкинские стихотворения, они сами запоминались, застревали в памяти надолго, иногда на всю жизнь. Они открыли мальчику волшебный, волнующий и тревожащий душу мир подлинной поэзии. Та властно повлекла Ивана за собой в настоящую большую литературу, созданную гением Достоевского и Толстого, Пушкина и Гоголя, Некрасова и Островского.
К списку прочитанных и полюбившихся писателей постоянно добавлялись все новые и новые имена. Рядом с русскими классиками встали Шекспир и Шиллер, Флобер и Золя. Стендаль и Гюго.
Пока он сочинял наивные детские стихи, поэзия казалась делом увлекательным, забавным и легким. Разубедил его все тот же Александр Сергеевич Пушкин. Задумал Иван перевести полюбившуюся пушкинскую сказку на ненецкий язык: задумал и стал переводить. Поначалу получалось легко и просто. Но потом...
Пушкинские стихи, особенно его сказки, дивно прозрачны, легки и крылаты, но стоило прикоснуться к ним, перевести на другой язык, как они тут же теряли мелодичность и стройность, ломались и рушились, начисто утрачивая волшебную, колдовскую силу притяжения и обаяния.
Так Пушкин преподал Истомину первый, но на всю жизнь запомнившийся урок поэзии. С тех первых пушкинских уроков и вошло в сознание будущего писателя убеждение: литературное дело – суть единство таланта, труда и мастерства. Позже к этим составным добавилось понимание необходимости для писателя высокого уровня культуры и образованности.
Вот каким "аршином" мерил Истомин себя и товарищей по литературному цеху. И этот "аршин" особенно нужен был ему при работе с молодыми, начинающими литераторами.
Будучи заместителем редактора окружной газеты, потом заместителем главного редактора областного книжного издательства, первым руководителем первого областного литературного объединения, Иван Григорьевич постоянно встречался с молодыми-поэтами, прозаиками, драматургами, помогая им овладевать литературным мастерством. Все профессиональные писатели тюменского Севера – Шесталов, Тарханов, Лапцуй, Шульгин, Ругин – все в той или иной мере испытали на себе благотворное влияние своего наставника и учителя – Ивана Григорьевича Истомина, все вошли в большую литературу при его поддержке.
Мастер любил и пестовал молодых, но никогда не лицемерил, не заигрывал, подходя к оценке их произведений все с той же высокой пушкинской меркой. Будущие поэты и прозаики шли к Истомину с первым своим сочинением и с первой своей книгой, шли с радостью и бедой, всегда находя у него искреннее участие, добрый совет, необходимую поддержку и помощь.
У Истомина была привычка по нескольку раз возвращаться к прочитанной книге и перечитывать ее, перечитывать вдумчиво, неспешно, постигая не только замысел автора, но и творческие приемы, особенности стиля и языка...
Как-то, когда Истомин был еще школьником, в руки ему попала страничка, вырванная из "Донских рассказов" Шолохова. Скупо и кратко, но потрясающе ярко, прямо-таки оглушительно была описана на этой вырванной страничке сцена зверского убийства какого-то Ефима. Подросток читал и перечитывал обжигающие душу строки, в конце концов выучил всю страничку наизусть и твердил ее до тех пор, пока, не узнал автора, не отыскал рассказ, из которого и была вырвана страничка.
Так в жизнь Истомина, в его творчество вошел великий Шолохов. В тех 22 книгах Истомина, что вышли в разных издательствах страны, всюду видно влияние Шолохова. "Не смею называть себя его учеником, – говорил Истомин, – но учился и учусь у него..."
2
За год до Великой Отечественной Иван Григорьевич окончил Салехардское педучилище и стал преподавателем. А в 1941 судьба свела его с Анной Сечко, которая вскоре стала Анной Владимировной Истоминой. Тихая скромница, улыбчивая и добрая, все понимающая и все умеющая Анна Владимировна стала и женой, и матерью, и другом, и сподвижником писателя. Родила и выпестовала трех сыновей и дочь, с первого шага семейной жизни добровольно приняв на свои неширокие плечи все заботы и тяготы о семье, о детях, о доме.
Когда началась война, молодого коммуниста Ивана Истомина избрали секретарем парткома оленеводческого совхоза. На стремительных оленьих упряжках мотался он по тундре, от стойбища к стойбищу, от выпаса к выпасу. Однажды угодил под бурю. Зарылись в снег, пережидая непогоду. Отморозил ногу, и ее ампутировали.
И впрямь беда не ходит в одиночку. И до этого несчастья от него немного было помощи хозяйке, а после этой трагедии и подавно...
Было время, когда Иван Григорьевич на костылях отваживался выходить на улицу, приезжал на писательские собрания, редко, но все-таки бывал на различных литературных встречах и вечерах. Анна Владимировна, как ребенка, собирала мужа на эти вылазки, проводив, садилась к окну и ждала возвращения.
В 1969 писатель перенес инсульт и после этого уже не покидал ни разу своей квартиры. И рядом с ним, взяв на себя все заботы о тяжелобольном, практически недвижимом, находилась Анна Владимировна. Эта, еще одна трагическая перемена в их жизни не согнула, не озлобила женщину. Бывая у них, я видел все ту же мягкую улыбку, слышал все тот же добрый, тихий голос.
Год от года здоровье писателя все ухудшалось. Анне Владимировне пришлось взять на себя и обязанности сиделки (дети с ними не жили). Жизнь подбрасывала и подбрасывала ей все новые испытания. На руках тяжелобольной, недвижимый муж, и свое здоровье начало приметно слабеть. Ей пришлось быть и, литсекретарем, и письмоводителем, и редактором, и цензором, и сиделкой, и кухаркой, и экономкой.
Но ни отчаяния...
Ни уныния...
Ни слез, ни жалоб...
Святая женщина!
Не будь ее, не было бы и писателя Ивана Истомина. Он как писатель народился от сплава ее доброты и любви со своим стоическим мужеством. А мужество этого человека можно и нужно приравнять к подвигу, достойному славы и поклонения...
Когда Истомин начал писать свой первый роман "Живун", руки его уже не в состоянии были держать ручку, и на пишущей машинке он мог стучать лишь одним пальцем, остальные были и неуправляемы, и слабы.
Умыв и накормив мужа, Анна Владимировна усаживала его на диван, придвигала низенький столик с пишущей машинкой, и начинался рабочий день писателя Истомина длиною в десять-двенадцать часов. В тихой квартире четко слышались редкие щелчки, похожие на стук старого дятла по дереву: это Иван- Григорьевич буковка по буковке печатал слова, сбирал их в предложения, гуртовал в абзацы. Иногда за десятичасовой день удавалось таким путем отпечатать полстранички, в счастливый день – целую страницу.
А ведь в романе – многие сотни страниц, которые нужно было еще отредактировать; выверить после машинистки, потом вычитать верстку будущей книги. Сколько же нервных клеток, физических сил потребовал от писателя его роман "Живун", который оказался заметным событием в литературной жизни нашего края и неоднократно переиздавался такими авторитетными издательствами, как "Советская Россия" "Советский писатель", Современник". Два романа, несколько повестей, сборники рассказов, стихов, пьесы – вот что сотворил этот человек, сперва на многие годы загнанный недугом в четыре стены, позже навсегда прикованный болезнью к постели. В общем объеме им написано где-то около ста авторских листов – 2500 машинописных страниц!
Титанический труд!
Труд – подвиг!
На подобное способен лишь одержимый, фанатически преданный своему призванию человек...
Последние полтора-два года перед кончиной Иван Григорьевич был абсолютно беспомощен и недвижим. Но мысль жила. Мысль двигалась. И не угасало желание, не иссякала жажда творить.
Нет-нет, да вдруг и окликнет, позовет он жену и скажет:
– Аня... пожалуйста... попиши немножечко... я подиктую...
И он диктовал.
А она записывала.
Двадцать-тридцать минут такого труда изматывали Ивана Григорьевича до основания.
Он долго молчал.
Анна Владимировна смотрела на неузнаваемо переменившееся лицо мужа и ждала. Но вместо очередной фразы в начатую главу новой книги он вдруг говорил не особенно внятно, жалко улыбаясь при этом:
– Аня... Помнишь... Аня... Когда же это было?..
– Помню, – откликалась она, глотая слезы. – Все помню... Все^_^ все…,
Он умолкал обессиленно.
И она молчала.
Молчала, опустив глаза на чистый лист, в начале которого ее рукой крупно написано: ПРЕОДОЛЕНИЕ.
Так назвал писатель свою новую книгу. Это не роман. Не повесть. Это – исповедь человека, всю жизнь преодолевающего жестокие наскоки немилосердной Судьбы...
И начиналась эта исповедь его стихами...
О, если б могли
костыли изъясниться.
Они рассказали б
(пускай не в стихах)
О том, почему и во сне
мне не снится,
Что я без подпорок
стою на ногах.
Они рассказали б
про горькое детство,
Про то,
как недуг
мою юность
распял.
Про то, как искал я
волшебное средство,
Как Бога молил,
как Его проклинал!
От горя мои костыли
почернели,
Но я не сдаюсь.
Мой еще не черед.
С трудом отрываю себя от постели.
Беру костыли,
и... полшага вперед.
Какая же сила нужна
И отвага
(Навряд ли из вас это кто-то поймет),
Чтоб кинуть себя
всего на полшага
Всего на полшага –
вперед!..
Читаю эти истоминские строки, открывающие его так и ненаписанное "Преодоление", а в памяти всплывает строфа из великолепной поэмы Маргариты Алигер "Зоя"; "Шаг к победе – это очень много. Оглянись. Подумай в свой черед. И скажи – обдуманно и строго, сделал ли ты этот шаг вперед?"
Сколько же таких шагов вперед, к победе над жестоким недугом, над роковыми превратностями Судьбы сделал за свою жизнь писатель Иван Григорьевич Истомин?
И что поразительно... Бесконечная, пожизненная борьба за право жить и работать не ожесточили, не озлобили Ивана Григорьевича.
Улыбчивый. Добродушный. Гостеприимный. Распахнутый для друга и товарища.
Дверь его квартиры никогда не запиралась. Каждый литератор северянин почитал за долг посетить Ивана Григорьевича, побеседовать с ним, поделиться своими задумками, поплакаться о своих неудачах.
Истомин вел постоянную активную переписку с издательствами, редакциями газет и журналов, коллегами по профессии. Он много читал, был в курсе всех политических событий и, конечно же и прежде всего, в жизни родного Союза писателей СССР и России.
В главном труде своей жизни – романе "Живун" – Иван Истомин выплескивает наболевшее, повествуя о несчастном маленьком Илыве, повторившем судьбу писателя. "Живун" и его продолжение – роман "Встань-трава" документальны по своей основе, в них трепещет и бьется живая реальность, пережитое, перечувствованное, передуманное писателем, чья жизнь – повторю еще раз – с полным основанием может и должна быть названа подвигом, достойным вечной памяти и поклонения потомков.
Скончался Иван Григорьевич Истомин в 1988 году...
3
Теперь я позволю себе раскрыть поименно тех, кого объединил в "и дэрэ".
Это прозаик и драматург Зот Корнилович Тоболкин, поэты Леонид Васильевич Лапцуй, Владимир Алексеевич Нечволода, поэт и прозаик Николай Васильевич Денисов, прозаики Маргарита Кузьминична Анисимкова, Раиса Ивановна Лыкосова, Сергей Борисович Шумский, Юрий Сергеевич Надточий и...
Опять приходится еще раз прятаться за "и др." В писательской организации области ныне трудится три десятка профессиональных писателей и целая плеяда молодых поэтов и прозаиков, уверенно выходящих на профессиональную тропу. Рассказать обо всех, хотя бы крайне бегло – задача непосильная. И все-таки...
И все-таки об одном из скрывающихся за "и др." я попытаюсь немного рассказать.
Бесспорно, он является самой колоритной фигурой среди них. Это прозаик и драматург Зот Корнилович Тоболкин. Обратите внимание на имя, отчество и фамилию. Все исконно сибирское, матерое, кержацкое.
Родился Зот Корнилович в 1935 году, в самом его начале – 3 января – в Заводоуковском районе. Война прошлась по нему всеми гусеницами. После окончания начальной школы пришлось оставить учебу и, выражаясь по-горьковски, пойти в люди. Кем только не довелось ему поработать: трактористом и слесарем, кочегаром и геодезистом, электриком и монтажником. Работая, продолжал учиться, пока в 1964 году не окончил Уральский госуниверситет (факультет журналистики).
Писать начал давно, с ранней юности, а с 1972 года – публиковаться. Известность ему принесла драматургия. Спектакль по пьесе Тоболкина "Сказание об Анне" несколько лет возглавлял репертуар областного драмтеатра. Пьесы Тоболкина шли в разных театрах страны, отмечались премиями на всевозможных конкурсах.
Что характерно для пьес Тоболкина?
Жизненность.
Завидное слияние правды жизни с правдой искусства.
Драматург поднимает в своих пьесах острейшие вопросы современности. Особое место среди них занимает судьба русской женщины, вынесшей на своих плечах войну и послевоенное лихолетье, но не утратившей при всем этом ни обаяния, ни душевной щедрости, ни глубинных чувств материнства.
Тут сами собой идут на карандаш строки отличного стихотворения Наума Коржавина о русской женщине:
Столетья промчались, но снова
Как в тот незапамятный год,
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Ей жить бы хотелось иначе,
Надеть покрасивей наряд...
Но кони все скачут и скачут,
А избы горят; и горят...
Вот об этой доле-долюшке женской, труднее и горше которой вряд ли можно сыскать, пьеса Тоболкина "Сказание об Анне". Этот мотив слышится и в других драмах Зота Корниловича, какие бы нравственные, экологические и иные проблемы не составляли их содержание...
Тоболкин – автор трех романов, нескольких повестей. Диапазон их очень широк: от событий времен Петра Великого до наших дней. Писатель отдает предпочтение характерам неординарным, сложным, резко выделяющимся на фоне обыденности, посредственности, серости.
И сам писатель – натура чрезвычайно сложная. Энергичный. Мудрый. Упорный. Поперешный. Он умеет проломно идти к намеченной цели.
Многие годы писал он, нигде не печатаясь. И основная причина этого – не в предвзято недобром отношении к нему издателей и редакторов, а в самолюбии, в упорстве автора, в его нежелании прислушиваться к критике, считаться с пожеланиями и замечаниями редакторов и рецензентов.
Эта черта характера резко выделяла молодого Тоболкина из сонма молодых, начинающих литераторов, многие из которых готовы были по первому требованию издателя перелицевать положительного героя своего произведения в отрицательного, белого перекрасить в красного, лишь бы поскорее издать свою книгу.
Первый роман Зота Корниловича Тоболкина "Припади к земле" много лет путешествовал по коридорам издательств и журналов, пока, наконец, не увидел свет. И другие его произведения не вдруг, не "с колес" попадали к читателю или к зрителю.
Еще одна отличительная черта произведений Тоболкина – гиперболизация. Не случайно самой любимой книгой писателя является "Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке" Шарля де Костера. Многие герои Тоболкина изображены гротесково, они совершают поступки порой прямо-таки невероятные, полуфантастические. Но этот налет необычности, как бы оторванности от реального не только не умаляет интереса читателя, напротив, усиливает его, придавая романам Зота Корниловича особый шарм. Они интригуют, притягивают, волнуют читателя.
Язык произведений Тоболкина – сочный, яркий, образный, густо сдобренный сибирским диалектом. Тоболкин не просто любит – боготворит сибирскую природу, она в его книгах всегда живая.
Вот крохотный отрывочек из любимого Зотом его романа "Грустный шут"...
"Баня жаркая, по-черному. В предбаннике желтеет лагун с квасом, на шесте веники – береза со смородиной и мятой. Тут же чистое исподнее. С морозу да с устатку чего лучше-то? Вошли, оплеснулись и – по грешным телам веничками. Ох, как жалили себя, ох как жалили! Жаром дверь с крюка сорвало. А они жгут себя нещадно, не в наказанье, удовольствия ради. Уж камни в каменке лопаются, уж потолок, обугливаясь, шипит. Иван из ковшичка хлоп да хлоп. Жара адова, того и гляди, уши отвалятся. Пар до костей пронзил, из ноздрей, изо рта, из самого нутра пышет. Кожа малинова, глаза посоловели» А они истязают друг дружку вениками, лупцуют да приговаривают: "Ах, баско!.."
Читаешь и не только видишь эту баню, но страшно хочется нырнуть в нее самому, растянуться на полке под квасным паром да приласкать себя веничком. И ведь не режет ухо, не вызывает неприятия ни дверь, которую "жаром с крюка сорвало", ни от жары лопающиеся камни, обугливающийся потолок, готовые отвалиться уши.
Вот в этом органичном вплетении в реалистические картинки элементов гиперболизации, доходящей до фантастики, – одна из примечательных особенностей мастерства Зота Тоболкина. И мы воспринимаем без недоверия и смущения картины поединка невооруженного человека с разъяренной медведицей, который завершается поражением зверя; на нем верхом въезжает в родное село сын помора-победителя...
Подобных сцен в книгах Тоболкина много, а в том, что они не раздражают, не кажутся надуманными, сокрыт секрет мастера. А в том, что Зот Тоболкин подлинный мастер, удостовериться легко, достаточно прочесть его хотя бы один роман. Убежден, сделав это, захочется прочесть и другие сочинения автора, и каждое из них таит в себе немало мудрости, радости и света...
На этом я и позволю завершить разговор о Тоболкине, не касаясь других писателей, спрятанных в этом самом "и др..."
К. Я. Лагунов
ИВАН ИСТОМИН И ДРУГИЕ
1
В бытность мою в Таджикистане, был у меня добрый приятель поэт-памирец, лауреат, депутат Мирсаид Миршакар – человек по-восточному веселый и остроумный.
Как-то сидим мы с ним за чаем, Мирсаид вполголоса читает газетный отчет о встрече с молодыми литераторами. Вдруг он засмеялся, отложил газету и говорит:
– Прежде, чем встать в обойму перечисляемых прессой писательских имен, я долго был и дэрэ... Не понял? Скажем, выступают десять писателей на литературном вечере. А в отчете сказано... "на вечере выступили Мирзо Турсун-заде, Сатым Улуг-заде, Джалол Икрами и другие..." Вот в этом непременном "и дэрэ" прятались остальные семеро. Иной так всю жизнь и остается этим "и дэрэ"...
Вот и я вознамерился в эту главу, рассказав более-менее основательно о старейшем профессиональном писателе нашего края Иване Истомине, втиснуть всех вставленных в это злополучное "и дэрэ". И не потому, что недостойны они персонального обсуждения, а потому, что и впрямь "никто не обнимет необъятное". Ныне в области действуют почти тридцать прозаиков, поэтов, публицистов, у каждого не по одной книге, попробуй-ка расскажи обо всех!..
Но об Иване Григорьевиче Истомине умолчать невозможно: с него начиналась Тюменская писательская организация. Это во-первых.
Во-вторых, он был прозаиком, драматургом и поэтом; писал на ненецком, коми и русском языках.
В-третьих, это был уникальный человечище железной, несгибаемой воли, потрясающего жизнелюбия и дивной работоспособности.
Любой человек – оригинал, не имеющий копии.
У каждого – свой строй мыслей, своя галактика чувств, неповторимая палитра восприятия и отражения действительности.
У каждого – своя, исключительная, несхожая судьба, достойная стать фактической основой драмы или повести, поэмы или романа, а возможно – трагикомедии или фарса.
Но и в этом сонме исключений, в этом океане неповторимости есть люди-маяки, люди-светильники, исполины духа, которые, сгорая, освещают и согревают мир.
За подтверждением сказанного не надо лезть в "энциклопедию", во всемирную или русскую историю, не надо трясти и перетряхивать общеизвестные, бесконечно поминаемые имена. Великолепным, я бы сказал, классическим примером такого горения является жизнь писателя Ивана Григорьевича Истомина.
Случайно такое совпадение или Провидение нарочно распорядилось так с каким-то тайным умыслом? – никто не ответит. Но как бы там ни было, Иван Истомин родился в том самом одна тысяча девятьсот семнадцатом, когда прогремела над Планетой Великая Октябрьская революция, от которой начался отсчет новой эры.
Ныне гонители, хулители, ниспровергатели всего красного с пупка срывают, вопя и кликушествуя о том, что никакой Октябрьской революции и никакой новой эры в истории человечества и России – не было. Бог им судья. Как говорят на Востоке: "собака лает, а караван идет". От лая, визга и воплей господ приспособленцев История не собьется с шагу. Оставим эти истерические повизгивания на совести трубадуров нового мышления. Всякому элементарно грамотному ясно: Октябрь не только перевернул Россию, но взбаламутил, вздыбил, перестроил весь мир. И не будь Октября, конечно же, не было бы и писателя Истомина.
Итак, он родился в 1917 году в семье потомственного рыбака, в безвестной таежной северной глуши, в далеком приобском селении Мужи, что затаилось под боком заполярного Салехарда.
Лес да река формировали характеры и судьбы жителей Мужей. Лес да река – это охота да рыбалка. Но на первом месте – рыбалка. Не с удочкой в руках, не ради забавы, развлечения либо приятного времяпровождения, а для того, чтобы жить. Рыбный промысел был решающим, главным источником средств существования. Это было ремесло, приемы и навыки которого вырабатывались и накапливались веками, передаваясь от поколения к поколению.
Рыбаки – народ неприхотливый, крепкий духом и телом, смелый и надежный. Какую бы войну с испокон веку не вела Россия, в числе ее воинов непременно были крепыши из Мужей.
Село стоит на Оби. Великая река поила, кормила, перевозила северян, учила их ловкости и мастерству, мужеству да выносливости. В знойные душные дни река дарила людям желанную прохладу.
Сам воздух Севера напоен неподдельной, некнижной, живой, яркой романтикой. Ее присутствие особенно чувствительно в летние белые ночи, когда закат с восходом ручкаются.
Пленительно тихи, хрупки северные белые ночи, пропитанные пряным щекотным ароматом костровых дымов, прилипчивыми запахами реки, смолы, свежей рыбы. Все они, в единении, образуют дурманный дух вольной волюшки. Оттого, верно, люди-то на Севере вольнолюбивы да веселы, могутны духом и телом крепки. Эти свойства будущий писатель вобрал в себя с молоком матери и не растерял их за долгую трудную жизнь, которую с полным на то основанием можно назвать подвигом.
Маленький Ваня не бегал – летал по земле, та словно бы отталкивала малыша от себя, и он без малейших усилий скакал, кувыркался, подпрыгивал, как мячик. "Он у меня шустряк", – любовно говорил отец, лаская кроху сына.
Мальчик не научился еще и говорить, а отец уже увез его на пески, на рыбалку. Ваня не отходил от реки, цеплялся за сети. Он визжал, подпрыгивал, бил в ладоши, когда отец бросал к его ногам сверкающую чешуей большую трепещущую рыбину. "Добрый рыбак растет", – радовался отец.
Отцовскому пророчеству не суждено было сбыться. Когда Ване исполнилось три года, грянула черная страшная беда, и как всегда, подкралась и наскочила беда с самой неожиданной стороны, и было у нее странное, непонятное, нездешнее название – полиомиелит. Злой недуг скрутил, искалечил, изуродовал тело ребенка, и тот смог передвигаться лишь ползком на четвереньках.
В еще не распустившуюся, неокрепшую душу мальчика вонзились и остались там на всю жизнь безответные горькие "почему", "за что?".
Почему сверстники бегают, скачут, прыгают, купаются, лазают по деревьям, борются и пинают мяч, а он не может оторваться от земли, не в силах встать, не способен сделать и единого шага?.. Кто и за что обрек его на одиночество, на муки, на бесконечную, иссушающую душу зависть и неистребимую жажду движения?..
Вопросы были непосильны малышу, и он подсовывал их старшим. Те прятали глаза, что-то сюсюкали, наигранно утешали, обещая непременное и скорое исцеление. Зато сверстники не лукавили, не утешали, но и не обижали, таскали за собой, придумывали такие игры, в которых и он мог бы участвовать.
Когда Ване исполнилось девять лет, воротился в село где-то долго пропадавший дядя. Подхватил несчастного мальчика на руки, прижал к себе: "Не горюй, Ванятка! Излажу тебе деревянные ноги, крепче и прытче настоящих".
Сделал дядя мальчику костыли, и начал тот отмахивать на четырех ногах: две – свои, две – деревянные. Деревянные не подгибались, не волочились, больным ногам помогали и покалеченные руки заставили трудиться.
Скоро Ваня окреп, поднабрал силенок, друзья-мальчишки поспешили прилепить ему необидное прозвище "Ванька- встанька". "А я что? – много лет спустя говорил мне Иван Григорьевич. – Я и вправду как Ванька-встанька. Стою и не качаюсь. Качаюсь и не падаю. Ну, а упал – встаю..."
Не знаю, у каждого ли глаза – зеркало души, у Ивана Истомина это действительно так. Его большие серые глаза, всегда влажно поблескивающие и улыбающиеся, были прозрачны и непорочны, как горный родник. Они взирали на мир с неистребимым любопытством и восторгом художника.
Художник проснулся в нем прежде, чем проснулся мужчина. Сперва он рисовал углем на дощечке. Обыкновенным углем, вынутым из очага, на обыкновенной, своими руками обструганной дощечке. Он рисовал реку, по которой плыли лодки и пароходы. Рыбаки вытаскивали сети. Кружились чайки. Лайка сидела на берегу, ожидая свежую рыбину...
Потом вместо угля в руках у мальчишки появился карандаш. Потом и краски. В Салехардском музее выставлены картины Истомина "Ленин на Ямале" и "Арест Ваули Пиеттомена". Не могу спокойно разглядывать эти полотна. Стоит глянуть на них, как память тут же воскресит руки художника – изуродованные, измученные недугом. Уму непостижимо, как они справлялись с мольбертом и кистью?
Как-то спросил об этом Ивана Григорьевича. Тот рассмеялся и ответил:
– Человек все может. Главное – шибко захотеть...
Человек все может! – вот на какой оси был смонтирован характер Ивана Истомина. Ни поблажек, ни уступок, ни скидок на свою физическую неполноценность – никогда и ничего не просил, не вымаливал, не требовал он ни у судьбы, ни у людей.
Только на равных...
Только со всеми вместе...
В ногу, в едином строю...
Едва научившись писать, Ваня стал сочинять стихи. Такие же бесхитростные и простые, как и его детские рисунки. Он сочинял стихотворения на русском, на ненецком и на коми языках. Мальчишка был прямо-таки переполнен жаждой творческой деятельности. В школе крестьянской молодежи (семилетки) он был редактором ученической стенгазеты. В Салехардском педучилище организовал регулярный рукописный литературный журнал "Искры Ямала".
С тридцать шестого года стихи Ивана Истомина стали постоянно появляться на газетных страницах, в альманахах, и наконец, – в литературных журналах. А в 1953 году, в Ленинграде вышла его первая поэтическая книга "Наш Север".
Однажды на читательской конференции его спросили:
– Когда в вашу жизнь вошла книга не как средство убиения свободного времени, а как мудрый, всезнающий, честный друг – собеседник и наставник?
Иван Григорьевич долго думал, потом, улыбаясь, ответил:
– Похоже, я с книгой родился. Сколько помню себя, всегда она рядом...
Сперва он запоем читал все, что попадало под руку. В пору его детства, отрочества, юности книг было нетерпимо, недопустимо, невероятно мало. Деревенские школьники тридцатых годов и слыхом не слыхали о таких писателях, как Жюль Верн, Майн Рид, Конан Дойль, Джек Лондон, Фенимор Купер, Марк Твен и многих других, чьи произведения составляют сокровищницу всемирной литературы для подростков и юношества. У разоренной войнами, голодом и красным террором новой России не было тогда ни сил, ни средств для печатания этих книг, еле-еле доставало возможностей, чтоб обеспечить школы учебниками и тетрадками.
Незабываемым поворотным событием в жизни первоклассника ШКМ (школы крестьянской молодежи) Вани Истомина явилась его встреча с Пушкиным. Таинственное волшебство пушкинских стихов сразу околдовало мальчишку, покорило, завладев его воображением.
Он не зазубривал пушкинские стихотворения, они сами запоминались, застревали в памяти надолго, иногда на всю жизнь. Они открыли мальчику волшебный, волнующий и тревожащий душу мир подлинной поэзии. Та властно повлекла Ивана за собой в настоящую большую литературу, созданную гением Достоевского и Толстого, Пушкина и Гоголя, Некрасова и Островского.
К списку прочитанных и полюбившихся писателей постоянно добавлялись все новые и новые имена. Рядом с русскими классиками встали Шекспир и Шиллер, Флобер и Золя. Стендаль и Гюго.
Пока он сочинял наивные детские стихи, поэзия казалась делом увлекательным, забавным и легким. Разубедил его все тот же Александр Сергеевич Пушкин. Задумал Иван перевести полюбившуюся пушкинскую сказку на ненецкий язык: задумал и стал переводить. Поначалу получалось легко и просто. Но потом...
Пушкинские стихи, особенно его сказки, дивно прозрачны, легки и крылаты, но стоило прикоснуться к ним, перевести на другой язык, как они тут же теряли мелодичность и стройность, ломались и рушились, начисто утрачивая волшебную, колдовскую силу притяжения и обаяния.
Так Пушкин преподал Истомину первый, но на всю жизнь запомнившийся урок поэзии. С тех первых пушкинских уроков и вошло в сознание будущего писателя убеждение: литературное дело – суть единство таланта, труда и мастерства. Позже к этим составным добавилось понимание необходимости для писателя высокого уровня культуры и образованности.
Вот каким "аршином" мерил Истомин себя и товарищей по литературному цеху. И этот "аршин" особенно нужен был ему при работе с молодыми, начинающими литераторами.
Будучи заместителем редактора окружной газеты, потом заместителем главного редактора областного книжного издательства, первым руководителем первого областного литературного объединения, Иван Григорьевич постоянно встречался с молодыми-поэтами, прозаиками, драматургами, помогая им овладевать литературным мастерством. Все профессиональные писатели тюменского Севера – Шесталов, Тарханов, Лапцуй, Шульгин, Ругин – все в той или иной мере испытали на себе благотворное влияние своего наставника и учителя – Ивана Григорьевича Истомина, все вошли в большую литературу при его поддержке.
Мастер любил и пестовал молодых, но никогда не лицемерил, не заигрывал, подходя к оценке их произведений все с той же высокой пушкинской меркой. Будущие поэты и прозаики шли к Истомину с первым своим сочинением и с первой своей книгой, шли с радостью и бедой, всегда находя у него искреннее участие, добрый совет, необходимую поддержку и помощь.
У Истомина была привычка по нескольку раз возвращаться к прочитанной книге и перечитывать ее, перечитывать вдумчиво, неспешно, постигая не только замысел автора, но и творческие приемы, особенности стиля и языка...
Как-то, когда Истомин был еще школьником, в руки ему попала страничка, вырванная из "Донских рассказов" Шолохова. Скупо и кратко, но потрясающе ярко, прямо-таки оглушительно была описана на этой вырванной страничке сцена зверского убийства какого-то Ефима. Подросток читал и перечитывал обжигающие душу строки, в конце концов выучил всю страничку наизусть и твердил ее до тех пор, пока, не узнал автора, не отыскал рассказ, из которого и была вырвана страничка.
Так в жизнь Истомина, в его творчество вошел великий Шолохов. В тех 22 книгах Истомина, что вышли в разных издательствах страны, всюду видно влияние Шолохова. "Не смею называть себя его учеником, – говорил Истомин, – но учился и учусь у него..."
2
За год до Великой Отечественной Иван Григорьевич окончил Салехардское педучилище и стал преподавателем. А в 1941 судьба свела его с Анной Сечко, которая вскоре стала Анной Владимировной Истоминой. Тихая скромница, улыбчивая и добрая, все понимающая и все умеющая Анна Владимировна стала и женой, и матерью, и другом, и сподвижником писателя. Родила и выпестовала трех сыновей и дочь, с первого шага семейной жизни добровольно приняв на свои неширокие плечи все заботы и тяготы о семье, о детях, о доме.
Когда началась война, молодого коммуниста Ивана Истомина избрали секретарем парткома оленеводческого совхоза. На стремительных оленьих упряжках мотался он по тундре, от стойбища к стойбищу, от выпаса к выпасу. Однажды угодил под бурю. Зарылись в снег, пережидая непогоду. Отморозил ногу, и ее ампутировали.
И впрямь беда не ходит в одиночку. И до этого несчастья от него немного было помощи хозяйке, а после этой трагедии и подавно...
Было время, когда Иван Григорьевич на костылях отваживался выходить на улицу, приезжал на писательские собрания, редко, но все-таки бывал на различных литературных встречах и вечерах. Анна Владимировна, как ребенка, собирала мужа на эти вылазки, проводив, садилась к окну и ждала возвращения.
В 1969 писатель перенес инсульт и после этого уже не покидал ни разу своей квартиры. И рядом с ним, взяв на себя все заботы о тяжелобольном, практически недвижимом, находилась Анна Владимировна. Эта, еще одна трагическая перемена в их жизни не согнула, не озлобила женщину. Бывая у них, я видел все ту же мягкую улыбку, слышал все тот же добрый, тихий голос.
Год от года здоровье писателя все ухудшалось. Анне Владимировне пришлось взять на себя и обязанности сиделки (дети с ними не жили). Жизнь подбрасывала и подбрасывала ей все новые испытания. На руках тяжелобольной, недвижимый муж, и свое здоровье начало приметно слабеть. Ей пришлось быть и, литсекретарем, и письмоводителем, и редактором, и цензором, и сиделкой, и кухаркой, и экономкой.
Но ни отчаяния...
Ни уныния...
Ни слез, ни жалоб...
Святая женщина!
Не будь ее, не было бы и писателя Ивана Истомина. Он как писатель народился от сплава ее доброты и любви со своим стоическим мужеством. А мужество этого человека можно и нужно приравнять к подвигу, достойному славы и поклонения...
Когда Истомин начал писать свой первый роман "Живун", руки его уже не в состоянии были держать ручку, и на пишущей машинке он мог стучать лишь одним пальцем, остальные были и неуправляемы, и слабы.
Умыв и накормив мужа, Анна Владимировна усаживала его на диван, придвигала низенький столик с пишущей машинкой, и начинался рабочий день писателя Истомина длиною в десять-двенадцать часов. В тихой квартире четко слышались редкие щелчки, похожие на стук старого дятла по дереву: это Иван- Григорьевич буковка по буковке печатал слова, сбирал их в предложения, гуртовал в абзацы. Иногда за десятичасовой день удавалось таким путем отпечатать полстранички, в счастливый день – целую страницу.
А ведь в романе – многие сотни страниц, которые нужно было еще отредактировать; выверить после машинистки, потом вычитать верстку будущей книги. Сколько же нервных клеток, физических сил потребовал от писателя его роман "Живун", который оказался заметным событием в литературной жизни нашего края и неоднократно переиздавался такими авторитетными издательствами, как "Советская Россия" "Советский писатель", Современник". Два романа, несколько повестей, сборники рассказов, стихов, пьесы – вот что сотворил этот человек, сперва на многие годы загнанный недугом в четыре стены, позже навсегда прикованный болезнью к постели. В общем объеме им написано где-то около ста авторских листов – 2500 машинописных страниц!
Титанический труд!
Труд – подвиг!
На подобное способен лишь одержимый, фанатически преданный своему призванию человек...
Последние полтора-два года перед кончиной Иван Григорьевич был абсолютно беспомощен и недвижим. Но мысль жила. Мысль двигалась. И не угасало желание, не иссякала жажда творить.
Нет-нет, да вдруг и окликнет, позовет он жену и скажет:
– Аня... пожалуйста... попиши немножечко... я подиктую...
И он диктовал.
А она записывала.
Двадцать-тридцать минут такого труда изматывали Ивана Григорьевича до основания.
Он долго молчал.
Анна Владимировна смотрела на неузнаваемо переменившееся лицо мужа и ждала. Но вместо очередной фразы в начатую главу новой книги он вдруг говорил не особенно внятно, жалко улыбаясь при этом:
– Аня... Помнишь... Аня... Когда же это было?..
– Помню, – откликалась она, глотая слезы. – Все помню... Все^_^ все…,
Он умолкал обессиленно.
И она молчала.
Молчала, опустив глаза на чистый лист, в начале которого ее рукой крупно написано: ПРЕОДОЛЕНИЕ.
Так назвал писатель свою новую книгу. Это не роман. Не повесть. Это – исповедь человека, всю жизнь преодолевающего жестокие наскоки немилосердной Судьбы...
И начиналась эта исповедь его стихами...
О, если б могли
костыли изъясниться.
Они рассказали б
(пускай не в стихах)
О том, почему и во сне
мне не снится,
Что я без подпорок
стою на ногах.
Они рассказали б
про горькое детство,
Про то,
как недуг
мою юность
распял.
Про то, как искал я
волшебное средство,
Как Бога молил,
как Его проклинал!
От горя мои костыли
почернели,
Но я не сдаюсь.
Мой еще не черед.
С трудом отрываю себя от постели.
Беру костыли,
и... полшага вперед.
Какая же сила нужна
И отвага
(Навряд ли из вас это кто-то поймет),
Чтоб кинуть себя
всего на полшага
Всего на полшага –
вперед!..
Читаю эти истоминские строки, открывающие его так и ненаписанное "Преодоление", а в памяти всплывает строфа из великолепной поэмы Маргариты Алигер "Зоя"; "Шаг к победе – это очень много. Оглянись. Подумай в свой черед. И скажи – обдуманно и строго, сделал ли ты этот шаг вперед?"
Сколько же таких шагов вперед, к победе над жестоким недугом, над роковыми превратностями Судьбы сделал за свою жизнь писатель Иван Григорьевич Истомин?
И что поразительно... Бесконечная, пожизненная борьба за право жить и работать не ожесточили, не озлобили Ивана Григорьевича.
Улыбчивый. Добродушный. Гостеприимный. Распахнутый для друга и товарища.
Дверь его квартиры никогда не запиралась. Каждый литератор северянин почитал за долг посетить Ивана Григорьевича, побеседовать с ним, поделиться своими задумками, поплакаться о своих неудачах.
Истомин вел постоянную активную переписку с издательствами, редакциями газет и журналов, коллегами по профессии. Он много читал, был в курсе всех политических событий и, конечно же и прежде всего, в жизни родного Союза писателей СССР и России.
В главном труде своей жизни – романе "Живун" – Иван Истомин выплескивает наболевшее, повествуя о несчастном маленьком Илыве, повторившем судьбу писателя. "Живун" и его продолжение – роман "Встань-трава" документальны по своей основе, в них трепещет и бьется живая реальность, пережитое, перечувствованное, передуманное писателем, чья жизнь – повторю еще раз – с полным основанием может и должна быть названа подвигом, достойным вечной памяти и поклонения потомков.
Скончался Иван Григорьевич Истомин в 1988 году...
3
Теперь я позволю себе раскрыть поименно тех, кого объединил в "и дэрэ".
Это прозаик и драматург Зот Корнилович Тоболкин, поэты Леонид Васильевич Лапцуй, Владимир Алексеевич Нечволода, поэт и прозаик Николай Васильевич Денисов, прозаики Маргарита Кузьминична Анисимкова, Раиса Ивановна Лыкосова, Сергей Борисович Шумский, Юрий Сергеевич Надточий и...
Опять приходится еще раз прятаться за "и др." В писательской организации области ныне трудится три десятка профессиональных писателей и целая плеяда молодых поэтов и прозаиков, уверенно выходящих на профессиональную тропу. Рассказать обо всех, хотя бы крайне бегло – задача непосильная. И все-таки...
И все-таки об одном из скрывающихся за "и др." я попытаюсь немного рассказать.
Бесспорно, он является самой колоритной фигурой среди них. Это прозаик и драматург Зот Корнилович Тоболкин. Обратите внимание на имя, отчество и фамилию. Все исконно сибирское, матерое, кержацкое.
Родился Зот Корнилович в 1935 году, в самом его начале – 3 января – в Заводоуковском районе. Война прошлась по нему всеми гусеницами. После окончания начальной школы пришлось оставить учебу и, выражаясь по-горьковски, пойти в люди. Кем только не довелось ему поработать: трактористом и слесарем, кочегаром и геодезистом, электриком и монтажником. Работая, продолжал учиться, пока в 1964 году не окончил Уральский госуниверситет (факультет журналистики).
Писать начал давно, с ранней юности, а с 1972 года – публиковаться. Известность ему принесла драматургия. Спектакль по пьесе Тоболкина "Сказание об Анне" несколько лет возглавлял репертуар областного драмтеатра. Пьесы Тоболкина шли в разных театрах страны, отмечались премиями на всевозможных конкурсах.
Что характерно для пьес Тоболкина?
Жизненность.
Завидное слияние правды жизни с правдой искусства.
Драматург поднимает в своих пьесах острейшие вопросы современности. Особое место среди них занимает судьба русской женщины, вынесшей на своих плечах войну и послевоенное лихолетье, но не утратившей при всем этом ни обаяния, ни душевной щедрости, ни глубинных чувств материнства.
Тут сами собой идут на карандаш строки отличного стихотворения Наума Коржавина о русской женщине:
Столетья промчались, но снова
Как в тот незапамятный год,
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Ей жить бы хотелось иначе,
Надеть покрасивей наряд...
Но кони все скачут и скачут,
А избы горят; и горят...
Вот об этой доле-долюшке женской, труднее и горше которой вряд ли можно сыскать, пьеса Тоболкина "Сказание об Анне". Этот мотив слышится и в других драмах Зота Корниловича, какие бы нравственные, экологические и иные проблемы не составляли их содержание...
Тоболкин – автор трех романов, нескольких повестей. Диапазон их очень широк: от событий времен Петра Великого до наших дней. Писатель отдает предпочтение характерам неординарным, сложным, резко выделяющимся на фоне обыденности, посредственности, серости.
И сам писатель – натура чрезвычайно сложная. Энергичный. Мудрый. Упорный. Поперешный. Он умеет проломно идти к намеченной цели.
Многие годы писал он, нигде не печатаясь. И основная причина этого – не в предвзято недобром отношении к нему издателей и редакторов, а в самолюбии, в упорстве автора, в его нежелании прислушиваться к критике, считаться с пожеланиями и замечаниями редакторов и рецензентов.
Эта черта характера резко выделяла молодого Тоболкина из сонма молодых, начинающих литераторов, многие из которых готовы были по первому требованию издателя перелицевать положительного героя своего произведения в отрицательного, белого перекрасить в красного, лишь бы поскорее издать свою книгу.
Первый роман Зота Корниловича Тоболкина "Припади к земле" много лет путешествовал по коридорам издательств и журналов, пока, наконец, не увидел свет. И другие его произведения не вдруг, не "с колес" попадали к читателю или к зрителю.
Еще одна отличительная черта произведений Тоболкина – гиперболизация. Не случайно самой любимой книгой писателя является "Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке" Шарля де Костера. Многие герои Тоболкина изображены гротесково, они совершают поступки порой прямо-таки невероятные, полуфантастические. Но этот налет необычности, как бы оторванности от реального не только не умаляет интереса читателя, напротив, усиливает его, придавая романам Зота Корниловича особый шарм. Они интригуют, притягивают, волнуют читателя.
Язык произведений Тоболкина – сочный, яркий, образный, густо сдобренный сибирским диалектом. Тоболкин не просто любит – боготворит сибирскую природу, она в его книгах всегда живая.
Вот крохотный отрывочек из любимого Зотом его романа "Грустный шут"...
"Баня жаркая, по-черному. В предбаннике желтеет лагун с квасом, на шесте веники – береза со смородиной и мятой. Тут же чистое исподнее. С морозу да с устатку чего лучше-то? Вошли, оплеснулись и – по грешным телам веничками. Ох, как жалили себя, ох как жалили! Жаром дверь с крюка сорвало. А они жгут себя нещадно, не в наказанье, удовольствия ради. Уж камни в каменке лопаются, уж потолок, обугливаясь, шипит. Иван из ковшичка хлоп да хлоп. Жара адова, того и гляди, уши отвалятся. Пар до костей пронзил, из ноздрей, изо рта, из самого нутра пышет. Кожа малинова, глаза посоловели» А они истязают друг дружку вениками, лупцуют да приговаривают: "Ах, баско!.."
Читаешь и не только видишь эту баню, но страшно хочется нырнуть в нее самому, растянуться на полке под квасным паром да приласкать себя веничком. И ведь не режет ухо, не вызывает неприятия ни дверь, которую "жаром с крюка сорвало", ни от жары лопающиеся камни, обугливающийся потолок, готовые отвалиться уши.
Вот в этом органичном вплетении в реалистические картинки элементов гиперболизации, доходящей до фантастики, – одна из примечательных особенностей мастерства Зота Тоболкина. И мы воспринимаем без недоверия и смущения картины поединка невооруженного человека с разъяренной медведицей, который завершается поражением зверя; на нем верхом въезжает в родное село сын помора-победителя...
Подобных сцен в книгах Тоболкина много, а в том, что они не раздражают, не кажутся надуманными, сокрыт секрет мастера. А в том, что Зот Тоболкин подлинный мастер, удостовериться легко, достаточно прочесть его хотя бы один роман. Убежден, сделав это, захочется прочесть и другие сочинения автора, и каждое из них таит в себе немало мудрости, радости и света...
На этом я и позволю завершить разговор о Тоболкине, не касаясь других писателей, спрятанных в этом самом "и др..."