Портреты без ретуши
К. Я. Лагунов
НА СТРЕМНИНЕ
1
Невысок. Угловат. Длинные, жесткие, волнистые волосы. Острые, приметно выдающиеся скулы. Внимательный взгляд неторопливых зорких глаз таежного охотника. Голос тихий, говор спокойный, размеренный. Эмоции спрятаны где-то в недоступной глуби, выдернуть их на поверхность не так-то просто. Малоречив. Жесты сдержанны, не размашисты, не резки...
Таким вот впервые предстал передо мной хантыйский писатель, прозаик Еремей Айпин, явившись на областной семинар молодых литераторов.
Писательская организация проводила такие семинары ежегодно, втягивая через них в литературный процесс молодые таланты, из которых и пополняла ряды профессиональных писателей.
Своим появлением на нашем областном семинаре Айпин был обязан живущему в Ханты-Мансийске литератору Корнееву – человеку одаренному, но не сумевшему утвердиться на избранном пути по причине русского характера.
Так вот, в 1969 году присылает мне Корнеев коротенькое письмецо, в котором пишет...
"Посылаю Вам два рассказа молодого хантыйского писателя Еремея Айпина. Учитывая, что среди ханты в настоящее время нет прозаиков, я считаю необходимым обратить на Айпина внимание.
Если есть такая возможность, то прошу пригласить его на совещание в Тюмень..."
Вот "с подачи" Корнеева и познакомились мы с Еремеем Айпиным. Потом он стал у нас довольно частым гостем. По нашей рекомендации в 1971 году поступил в Литературной институт имени Горького при Союзе писателей СССР, который успешно окончил в 1976 году. Был участником всесоюзного совещания молодых писателей, после чего в 1981 году тюменская писательская организация приняла Еремея Даниловича Айпина в Союз писателей.
Ну а чей он родом, откуда он?
На эти вопросы в своей автобиографии Еремей Айпин отвечает так...
"Родился 27 июня 1948 года в семье охотника ханты, в поселке Варьеган Нижневартовского района Ханты-Мансийского округа. Отец мой профессиональный рыбак-охотник, ныне пенсионер. Мать очень рано умерла. Закончил восьмилетку. Потом работал в Варьеганском промыслово-охотничьем хозяйстве: охотничал, рыбачил. Затем закончил Ханты-Мансийское педучилище и литературный институт имени Горького...
Служил в Советской Армии. Работал помощником бурильщика на буровой и плотником на строительстве железной дороги Тюмень-Сургут-Нижневартовск. Два года был корреспондентом Ханты-Мансийского окружного радио и телевидения, Сейчас работаю редактором научно-методического центра отдела культуры окрисполкома..."
Что примечательного в этой биографии?
Стремление молодого писателя поглубже войти в разные пласты жизни, своими руками, собственным хребтом постичь ее норов, заглянуть в суть жизненных явлений и проблем.
Охотник. Рыбак. Плотник. Помбур. Журналист. Видите, какая широта захвата.
Советские литераторы: писатели, критики, литературоведы долгие годы вели жаркие, незатихающие баталии, штурмуя проблему "Писатель и жизнь". Надо ли писателю изучать жизнь или, как высказался Андрей Вознесенский, "надо просто жить"?
Опираясь на личный опыт и опыт моих товарищей, могу категорично сказать: надо! Еще как надо!
Если писатель сочиняет исторические романы, повести, драмы, ему нужна упорная, углубленная, аналитическая работа с источниками. И как бы талантлив ни был сочинитель, без этого ему не воссоздать характеры деятелей прошлого, не показать колорит той эпохи.
Алексей Толстой, например, двадцать лет собирал и осмысливал материал, работая над романом о Петре Великом. Итог – прекрасная книга, завоевавшая долгую-долгую жизнь своими художественными достоинствами и исторической достоверностью.
А вот наши современники – писатели Анатолий Рыбаков или Юрий Нагибин – пытались убедить себя и читателя, что для работы над историческими произведениями главное постичь дух того времени, а никакие архивы и прочие документальные источники не нужны. И вот итог...
Шумно разрекламированный, невероятно конъюнктурно сделанный, к "Христову дню" поданный роман "Дети Арбата" и его еще более пухлое и надуманное продолжение приказали долго жить, сошли со сцены, не прожив и одной пятилетки. Потому, что в них фальшь и досужий вымысел. Та же участь постигла исторические повести Нагибина, в частности, его повесть о протопопе Аввакуме. А, скажем, романы Валентина Пикуля, при всем их художественном несовершенстве, живут, пользуются неослабевающим читательским спросом потому, что они достоверны, основаны на огромном документальном материале.
Нельзя писать о том, что не знаешь, а чтобы познать, нужно изучать, изучать и изучать. Еремей Айпин выбрал самый верный и надежный путь изучения – работу с теми, о ком надумал писать. Не увидев, не услышав, не познав, ничего путного не напишешь, а всякое сочинительство на авось, на глазок, по принципу "умный – промолчит, дурак – не догадается" обречено на конфуз, на скандальный провал. В этой связи вспоминается такой эпизод... Случилось это в начале моей журналистской деятельности. В Таджикистане. В ту пору страшно увлекались всевозможными соревнованиями.
Соревновались детские сады и школы, бригады и звенья, заводы и стройки. Соревновались за высокое качество продукции, экономию сырья и материалов, сбережение электроэнергии и тепла, за высокие урожаи и за высокую успеваемость... И так далее, и так далее...
При всех издержках, перекосах и перегибах соревнование, по моему убеждению, было нужно обществу, как свежий ветер – духоте, а стремительное течение – неподвижной воде...
Ну, да не об том речь...
После хрущевского лозунга: "За два года догнать и перегнать Америку по надоям молока" – таджикский комсомол объявил соревнование молодых доярок за наивысшие надои. В республиканской печати замелькали зарисовки, репортажи, статьи о молодых доярках, сражающихся за рекорды. Чаще других публиковались материалы моего приятеля Байдерина. Все они отличались лубочными штампами, вроде... "солнце еще не показалось из-за гор, а Зульфия Рахимова, звеня подойником, уже торопливо шагала по тропе, ведущей к ферме..." Три или четыре, довольно приметных, материала Байдерина о юной комсомолке – доярке Угульджан Нуриевой прошли почти одновременно в разных газетах и прозвучали по радио.
Редакция журнала "Женщина Таджикистана" попросила меня написать очерк о молодой доярке-рекордсменке, и я отправился в Гиссарский район, где жила та самая Угульджан Нуриева, о которой так часто и так громко вещал мой приятель.
Меня неприятно поразил внешний вид коровника. Но колено навоз, грязь, дикая запущенность. Малорослые, хилые, неприбранные коровенки, жалобно мукая, месят копытами навоз, тычутся в пустые кормушки. В убогой, полутемной, грязной комнате для доярок тошнотворная вонь.
Спрашиваю заведующего фермой:
– Есть у вас Угульджан Нуриева?
– А-а... Есть... Конечно, есть.
– Пошлите, пожалуйста, за ней кого-нибудь...
– Зачем посылать?.. Сам схожу...
И ушел.
И пропал.
Жду полчаса.
Жду час...
Приходит какая-то согбенная пожилая доярка, голова закутана платком так, что только глаза видны. Села на пол в углу молоканки и ни гу-гу. Я подождал, подождал, спрашиваю:
– Где же заведующий?
– Не знаю. Послал меня, сам ушел...
– Вот черт! Он обещал прислать Угульджан Нуриеву...
– Я – Угульджан Нуриева.
Да, это была Угульджан Нуриева. Но... Во-первых, дважды бабушка (а соревнование-то молодых доярок), во-вторых, удои у ее коров были никудышными, куда ниже, чем у других доярок этой же фермы.
Вот так казус! А ЦК комсомола республики, поверив на слово журналисту, объявил Нуриеву в числе победителей соревнования, наградил почетной грамотой и рассчитывал, что она выступит с пламенной речью на слете молодых животноводов Таджикистана...
Ларчик открывался просто. Журналист позвонил в Гиссар знакомому партработнику, тот, не задумываясь, назвал первую, пришедшую на память, фамилию доярки, и вот вам результат...
Конечно, это мизерный фактик, всего лишь малая капля особенно в сравнении с тем исполинским водоворотом лжи, преднамеренной и такой же случайной, которым ныне затопила страну нашу пресса, радио и телевидение. Но как в капле росы отражается гигантское солнце, так и в этом крохотном фактике видны роковые изъяны оторванности пишущего от жизненного материала, от жизни.
Потому так важным и результативным для Айпина оказалось его вторжение в жизнь, в реальность.
В 1968 в окружной газете появляются его первые рассказы. Потом произведения Еремея Айпина появляются в журналах "Октябрь", "Юность", "Сибирские огни", "Урал", "Юный натуралист", 'Полярная звезда". И, наконец, Средне-Уральское издательство выпускает первую книгу Айпина – сборник повестей – "В ожидании первого снега". В марте 1981 года Еремей Айпин становится членом Союза писателей СССР.
Среди тех, кто рекомендовал Еремея Айпина в Союз писателей СССР, был и довольно известный у нас писатель Анатолий Приставкин. Вот что пишет он в своей рекомендации...
"...Его первая книга... несмотря на то, что она первая, написана рукой зрелого писателя...
Одно из главных достоинств Еремея Айпина – его острая социальность, так часто отсутствующая у современных молодых писателей. Она направлена против тех, кто воспринимает блага живой природы как некую бесплатную благодать, с которой возможно обращаться как вздумается. Проза Айпина вызвана болезненным переживанием самого автора за судьбу родного края; она призывает к справедливости, к нравственности в отношении к древним обычаям, к национальной культуре хантыйского народа...
Главное достояние его произведений – их художественность. Автор обладает, говоря языком музыкантов, абсолютным слухом, то есть абсолютным литературным вкусом и хорошим языком.
...Мне нравится его работоспособность и серьезное, я бы сказал, суровое отношение к самому себе. Думаю, что уже в ближайшее время Айпин выйдет к всесоюзному читателю как один из интереснейших национальных писателей и принесет новое свежее дыхание в общенациональную советскую литературу..."
Приставкин оказался провидцем, предугадав будущее хантыйского прозаика Еремея Даниловича Айпина. Его книги сразу заметили и издатели, и критики, они издавались многими издательствами страны, заслужив автору высокий авторитет и общественную признательность. Трудящиеся Ханты-Мансийского округа избрали Айпина народным депутатом СССР. Сейчас он является представителем Президента России в этом округе...
Теперь, я полагаю, можно начать рассказ о творчестве Айпина. И хотя по объему оно не так велико, по месту в нашем литературном процессе, достойно и внимания, и подробного разговора.
2
Два круга очерчивает и вбирает в себя творчество Еремея Айпина.
Круг первый: человек и природа – природа и цивилизация (индустриализация) – цивилизация и человек. В этом круге разворачиваются действия всех произведений Айпина; в нем формируются, обтачиваются, шлифуются характеры героев; здесь же зарождаются и набухают проблемы, волнующие автора и героев его произведений.
Второй круг очерчен особенностями и возможностями, плюсами и минусами национального характера автора и его героев. Границы этого круга обусловлены национальной формой мышления, которая пусть и примитивно, но зато очень четко выражена в песнях каюра: что вижу, то и пою.
Меж этими кругами, как меж жерновами, трутся и трутся мысли и чувства писателя, перемалывая увиденное, услышанное, продуманное и прочувствованное, чтобы впоследствии перелить в рассказы, повести, романы.
Материал для осмысления и художественной переработки Айпин черпает не из газетных информации, не из кино- и телехроник, а непосредственно из гущи событий, захлестнувших нашу область в шестидесятые годы, когда начался великий нефтяной бум, и тюменский Север стал похож на Клондайк, охваченный золотой лихорадкой.
Накатившуюся на югорскую землю индустриализацию писатель познавал собственными боками, не на глазок – на ощупь: работал на буровых, строил железную дорогу от Тюмени на Самотлор.
Первые журнальные очерки и рассказы Айпина были пробой пера, подступом к теме; ничего особенно яркого, впечатляющего в них не присутствовало, и говорить о них особо нет нужды. Но вот накоплен нужный профессиональный опыт, и в 1979 году Средне-Уральское книжное издательство выпустило первую повесть Еремея Айпина "В ожидании первого снега". Это уже литература; это – паспорт на писательское звание. С нее и начнем наш разговор о творчестве Айпина...
Эта небольшая по объему повесть – для Айпина первая серьезная разведка боем, попытка первого короткого замыкания двух противоположных сил: природы и индустриализации, короткое замыкание этих полярных сил происходит на судьбе потомственного молодого охотника-ханты Микуля. Он – сын природы, ее олицетворение – сталкивается с противоборствующей силой, носителем которой является буровая бригада геологоразведчиков, ищущих нефть в югорской тайге.
Идея повести ставила перед молодым писателем немало очень сложных задач. Среди них такая, как создание портрета целой буровой бригады. Сложнейшая задача. Площадка повести очень мала, каких-нибудь сотня машинописных страниц, и разместить на них, да еще показать в деле, да приоткрыть характеры каждого из бригады и всего коллектива в целом – невероятно трудно даже мастеру, не говоря уже о начинающем сочинителе.
И, конечно же, и это вполне закономерно, Еремей Айпин не справился с этой задачей. Он не показывает буровиков, лишь бегло рассказывает о многих, сопровождая рассказ скороспелой портретной зарисовкой. Причина тут, как мне кажется, не в нехватке литературного опыта и мастерства, а в нехватке материала. Думается, в самом авторе не поладили разум и сердце. Разум понимает: нефть нужна народу и стране; становление энергетического комплекса сулит краю блага цивилизации. Но сердце протестует против варварского разорения природы. А где середина? Возможна ли она в нашей действительности, при нашем строе, при нашем экономическом укладе? Не знает никто, в том числе и автор. Отсюда и неустойчивость авторской позиции.
Шота Руставели подарил нам и такую мудрость: "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны". Понять, что надо бы не так... не так вести поиск нефти... Не так осваивать месторождения... Не так строить на Севере города, дороги, трубопроводы, я бы... Не так относится и природа к людям... Не так. Не так. Не так...
И пролетарскую революцию надо было делать не так. И советское государство не так строить. И Великую Отечественную войну не так вести. И так далее. При этом любой ниспровергатель всегда сыщет уйму аргументов, фактов, цифр, положений, примеров, подтверждающих, утверждающих это "не так!" Но спросите его: "А как?" – и появится в ответ сплошная демагогия, оторванная от жизни, от реальности.
К чести Айпина, он на этого живца не клюнул. Не поучает. Не назидает. Лишь раздумывает, размышляет, призывая в соавторы решения своих читателей. Категорично, емко и выразительно Айпин пишет лишь о том, что по-настоящему знает, в чем твердо убежден. Эта его позиция в известной мере повлияла на поверхностность, беглость в описании как коллектива буровой бригады, так и ее отдельных представителей.
А вот главного героя – Микуля, прирожденного следопыта и охотника, на котором и держится все повествование, его писатель прорисовал и ярко, и убедительно.
В повести Микуль, как и сам автор, оказался на распутье, на крутой развилке...
Влево пойдешь, от тропы предков оторвешься, забудешь родовые обычаи, утратишь волю, отречешься от матери-природы, и вместо настоянного на смоле и багульнике чистого воздуха, родниковой воды, таежного приволья и постоянного общения с мудрой, доброй, отзывчивой родной природой – нескончаемый грохот железа, гарь и копоть, жестокие рамки трудовой дисциплины.
А шагнешь вправо, отстанешь от времени, от цивилизации, застынешь на феодальном рубеже с первобытным бытом, с домостроевским укладом жизни. Поймут ли, простят ли это дети и внуки?
Микуль тянется к тайге, родному поселку, видит их во снах и наяву, бредит охотой, плачет по бесцельно загубленным соснам, заступает дорогу временщикам-браконьерам.
Микуль ищет третий путь, и, как ему кажется, находит. Он убежден: его место среди тех, кто явился на его землю за сибирской нефтью. Потому он напрашивается на работу в буровую бригаду Кузьмича, становится сперва подсобником, потом верховым, затем помбуром, но не раскаивается в своем решении, напротив, утверждается в правильности своего выбора и убеждает в этом своих таежных соплеменников.
Писателю надлежало показать, как ломались психика, мировоззрение и характер Микуля, превратившегося из охотника за соболями да белками в охотника за нефтью.
Справился ли Еремей Айпин с этой труднейшей задачей? В основном – да, справился.
Неторопно, я бы сказал, въедливо, шаг за шагом прослеживает писатель душевные колебания, всплески и отливы, взлеты и падения охотника-буровика. Не вдруг, не с маху. Трудно и медленно постигает Микуль свою причастность к происходящему на хантыйской земле. Он – исконный, законный хозяин этой земли, стало быть, должен, обязан сделать все возможное и от него зависящее, чтобы нефтеразведчики делали свое важное, нужное народу и Родине дело не как рвачи-стервятники, а как рачительные, добрые, чуткие дети великой сибирской природы.
Может ли один человек заступить дорогу ненасытной сатанинской железной рати, что ринулась в сибирскую тайгу в начале шестидесятых?
Писатель и его герой полагают, что и один в поле воин. Наверное, и капля камень долбит. У автора, как мне кажется, в ту пору не возникало подобного желания. Но звучит эта мысль негромко. В повести отсутствует и решительное осуждение методов освоения природных богатств Сибири и позиций временщиков, и многого иного, что вызвало резкий протест и отпор писателей в последующие годы.
Убежден, во время написания повести Еремей Айпин, как и я, как и сотни других писателей, журналистов, художников, музыкантов, был очарован великой мощью машин, силой и одержимостью управляющих ими людей, кои отважились выдернуть сибирского нефтяного джина из болотной топи, урманных буреломов и вечной мерзлоты.
Ах, как знакомо и понятно мне это чувство!.. В те годы, о которых повествует Айпин, я немало поколесил по геологическим экспедициям, жил у сейсмиков и буровиков в балках и землянках.
Представьте на миг такую картину... Морозище лютый, где-нибудь под пятьдесят. Промороженная тайга замерла по уши в снегу. Зеленое смешалось с белым и голубым. Тишина!.. Неправдоподобная. Первозданная тишь. Слышишь, как падают сбитые с веток ветром сухие шишки, комья снега. Такая звенящая, непроницаемая тишина была, наверное, в первые дни сотворения Мира.
Вдруг эту библейскую неправдоподобную тишь взрывает в клочья истошный рев моторов: неодолимым стальным тараном прут прямиком по тайге "АТТ", и следом по пробитой ими просеке ползет караван балков, в которых размещался сейсмоотряд. Черные тракторные дымки липнут к бурым лапам кедров и елей. От железного грохота, лязга и моторного рева колышется тайга, с деревьев осыпается снежная пыль, срываются огромные лепехи снега. При падении они рассыпаются молодой веселой порошей, осыпая крыши и борта вагончиков, пятная подрагивающую твердь тракторных корпусов.
Вдоль просеки беспомощно раскинулись поверженные дерева всех возрастов, пород и размеров. Лесные великаны, как сокрушенные в бою витязи, лежат то кучно, то вразброс, подлезая иногда под колеса и гусеницы, и те с хрустом и чмоком давят, кромсают, лущат еще живые, полные соков стволы кедров, елей иль сосен...
Белесым пологом низкое небо плотно накрыло лесной туннель, чуть-чуть добавив сини к зеленому и белому. Этот ревущий, грохочущий, искрящийся караван в девственной, нехоженой, немеряной, глухоманной тайге порождал в душе моей лишь ликование и восторг: экая силища! С ней мы "все добудем, поймем и откроем..." И нефть найдем. И вырвем ее у болот и вечной мерзлоты!..
А посмотрели бы вы с летящего вертолета на сварочную колонну, прокладывающую в тундре газопровод! Ползет по сугробам гигантская огненная змея, неодолимо, упорно ползет – и ни реки, ни болота, ни перелески не в силах задержать ее стремительное движение...
А каким фантастическим огненным маяком видится работающая буровая в ночной тайге!..
Лишь много позже пришло прозренье. Началось горькое похмелье, мы взглянули трезвыми глазами на содеянное нашими геологами, нефтяниками, газовиками и строителями: какой урон, непоправимый, страшный, нанесли они природе, богатствам нашим и всей стране, покалечив при этом сотни тысяч человеческих душ.
Дивно ли, что и Еремей Айпин, и его герой – хантыйский охотник Микуль, даже видя и понимая взаимную неприязнь югорской природы и грянувшей индустриализации, оказались околдованными исполинской мощью машин, управляемых нефтеразведчиками. И хотя Микуль сокрушается по поводу без нужды погубленного леса; изгоняет с буровой собак, чтоб не уничтожали звериных детенышей; калечит ружье браконьера Уханова; неистовствует, узнав, что буровик Коська вместо лосей подстрелил колхозных оленей, все-таки в родное село Микуль не воротился, с буровой не ушел, поменяв охотничью тропу на тропу геологическую.
В повести есть и любовь Микуля и лаборантки Нади. В описании интимных отношений и чувств Еремей Айпин выглядит лишь нашаривающим свою тропу, свою позицию, свое отношение к этим очень тонким, невероятно гибким, легко ранимым и обрываемым струнам человеческих душ, которые при их аккордном полнозвучии и называются любовью.
Сейчас в литературе и искусстве, особенно в кино- и телефильмах, в произведениях так называемых возвращенцев-перебежчиков последней волны цинизм и пошлость доведены по крайности. Похабщина хлещет не только с кино- и телеэкранов, с театральных подмостков, со страниц скороспелых романов Лимонова, Аксенова и других перебежчиков, ныне оголтелая порнография пролезает даже в книги, адресованные детям. Новоявленные пророки свободной любви скоропалительно и ловко приравняли это великое, святое чувство к похоти, сочинив пошленькую формулу: любовь – это секс. Вспоминается ироническое четверостишие:
За окошком ветер дует,
Ветка к ветке клонится.
Парень девушку целует:
Хочет познакомиться...
Я чуточку пригладил эти вирши, подняв их, как говорят, на порядок выше. Как вы догадываетесь, в подлиннике речь идет не о поцелуях...
Еремей Айпин воспринимает любовь, как высшее, святое чувство, облагораживающее, вдохновляющее человека, зовущее его на подвиги, на добрые дела. Но словесного выражения этому чувству молодой писатель пока что не находит, пытаясь заменить этот провал недоговоренностью, многозначительными намеками, ему лишь понятным подтекстом, и до того комуфлирует отношения Нади с Микулем, что читатель не в состоянии их понять.
Вот там, где речь идет о любви к природе, мысли и чувства автора и его героя ясны, четки, понятны. По-сыновьи нежно и трепетно любит писатель югорскую природу: вековую тайгу, озера и реки, травы и цветы, небо и ветер, и конечно же, все живое – летающее, бегающее и ползающее – что населяет сибирские леса.
Вот несколько маленьких отрывков из повести, посвященных описанию родной природы...
"В полдень шалый северный ветер крылатой лайкой погнал на ингу-ягунское небо стада рваных облаков. Утихомирился он лишь к ночи, когда плотно, бок о бок, уложил серебристые облака на ночевку. А наутро, проснувшись, ахнули жители Ингу-Ягуна: зима пришла..."
Или:
"Лось прихрамывал на левую переднюю ногу. Рога, о шести отростках каждый, стали вдруг помехой. Два дня назад он содрал с них бархатную кожицу, и теперь они были еще сыровато-красные, с бледной сукровицей. Эти дни лось провел в сумрачном ельнике: твердели рога, тяжелела голова. Весь он, начиная с могучей шеи, наливался бешеной силой, которая будоражила кровь и затмевала сознание. Он ждал. Ждал того мгновения, когда, накалившись до предела от неведомого томления, протрубит свою утробную, устрашающую песню любви и, низко опустив тяжелые, точеные рога, выплывет на лесную поляну навстречу своему сопернику..."
Или:
"Осень яростно ворвалась в тайгу: побила листву на осинах и березах, взъерошила желтые травы и блеклые кусты, заторопила перелетных птиц в теплые края, подгоняя не успевших подготовиться к зиме лесных зверей и нерасторопных людей.
Месяц суровый и беспощадный. Недаром в календаре охотника-ханты значится "месяцем умирания листьев и трав": многое умирает до весны, многое – насовсем.
Сохатые сменили свои "шубы", и олени "осеребрились": солнце играло на их светлых боках. Наступает время брачных боев, скоро самцы начнут подавать голос. Все идет своим чередом..."
Видите, как экономно, емко и выразительно живописует Айпин природу. Писатель, как и его герой, чувствуют себя неразрывно, навеки связанными с ней. И как бы ни прикипал Микуль к железному ремеслу, как бы ни утешал себя, что тропа нефтяника – неизбежна и неизбывна для подлинного хозяина Югры, в нем росла и росла тревога за родимую землю, и эту тревогу всех ханты и манси – хозяев Югры – под конец повести открыто и четко высказал управляющий промохототделением Иван Филатыч:
"Нефть-то рядом с охотником никак не уживется... Знаю, как будет. Сначала вроде бы терпимо, а потом пойдут дороги, нефтепроводы, нефтепромыслы и много кое-чего другого. Погубят сначала наши ягельные бора, промысловые угодья, реки и озера. Пойдут самозваные "охотники", которых и сейчас уже немало шастает по лесам. Подорвут запасы зверей и птиц... Вот тогда мы с вами по-другому запоем..."
Старый охотовед оказался пророком.
Великое открытие сибирской нефти обернулось великой бедой, и не только для коренных жителей Югры, но и для всей Державы...
На этой минорной ноте позволю себе закончить разговор о первой повести Еремея Айпина "В ожидании первого снега" и сразу переключить ваше внимание на его последний, большой по объему, многоплановый, глубокий роман "Ханты (Звезда Утренней Зари)".
Чувствуете, какое заглавие? – многообещающее, ко многому обязывающее писателя. Книга, названная именем народа, должна дать читателям портрет этого народа, высветить его национальный характер. Задача эта, на мой взгляд, невероятно трудная, и то что Айпин не убоялся ее, делает ему честь.
Вот с какими мыслями раскрыл я книгу, которой предпослано восторженное предисловие Сергея Залыгина.
В конце романа две цифры: 1977-1987. Десять лет писательского труда над романом. Это первый роман, рожденный писателями Югры, хантыйским прозаиком Еремеем Даниловичем Айпиным...
3
С чего же начать разговор о первом хантыйском романе? Пожалуй, с пролога, который звучит, как звук камертона, предваряя и настраивая все повествование на эпическую тональность.
Вот изначальные строки этого пролога:
"И настало утро отъезда Вверх.
Человек, медленно повернувшись по солнцу и окинув долгим взглядом землю, на которой он родился и жил до сего дня, тронул поводок. И вожак сделал первый шаг, и шаг этот был в небо, и караван, ведомый им, неспешно, по наклонной, словно в гору, стал подниматься Вверх. И лайка направила за хозяином стадо оленей, и оно тоже двинулось Вверх по невидимому в лучах утреннего солнца следу.
Вон как впечатляюще мощно и распевно звучит этот первый аккорд. В нем есть какая-то библейская интонация, трогающая душу и разум. В такой тональности написан весь пролог, настраивая читателя на встречу с чем-то необыкновенно глубинным, ярким и звучным.
О чем этот роман? О судьбе небольшого по численности, свободолюбивого и гордого народа ханты, что столетия безраздельно владел бескрайней приобской тайгой, промышляя охотой да рыбной ловлей. На многих страницах романа автор неспешно и детально рассказывает о верованиях, обычаях и обрядах, о миропонимании и мироощущении своего народа. Всеми доступными ему средствами писатель подчеркивает мудрость, вольнолюбивый норов, трудолюбие и высокую нравственность малоречивых, неторопливых, простодушных ханты.
Действие романа разворачивается в период промышленного освоения нефтяных и газовых месторождений тюменского Севера. Правда, автор почему-то не пожелал нарисовать картину этого грандиозного наступления индустриализации на приобскую природу, неотъемлемой частью которой являлись и герои романа, ибо вся их жизнь неразделимо была связана с тайгой, ее озерами да реками, зверями да птицами. Тем не менее, уже на первой странице, хотя и беглым пунктиром, но все-таки писатель очерчивает стальную петлю, которую накинула индустриализация на таежную Югру. С одной стороны – бурят скважины нефтеразведчики; с другой – строят железную дорогу; с третьей – прокладывают трубопровод.
В этой стальной "петле" и разворачиваются все действия романа, всю тяжесть которого автор, не колеблясь, взвалил на одни плечи главного и по сути единственного героя Немьяна – коренного обитателя югорской тайги, потомственного охотника и рыболова.
Жаль, что, лишь раз назвав своего героя Немьяном, автор тут же перелицовывает это имя на русский лад, превращая Немьяна в Демьяна, под этим именем тот и проходит через весь роман.
Столь же неоправданна и непонятна, на мой взгляд, кондово русская кличка Пеструха, которую прилепил автор любимой Демьяновой оленихе. И речь Демьяна, олицетворяющего хантыйский народ во всех его ипостасях, неоднородна, слоиста – на хантыйский пласт вдруг наслаивается чисто русская интонация.
Вот, выпрашивая лакомство, к Демьяну пристает олененок. "Эшш-э! – отмахнулся Демьян и добродушно проворчал: – Ужо избаловали. Ишь, сердится!".. Эти "ужо" и ишь" явно не из той оперы. Тем более, что "ужо" означает будущее, не прошедшее и применяется в значении "когда-нибудь... позже".
Двуслойна авторская речь и речь героев романа. Чисто хантыйские интонации и словосочетания и речевые обороты то и дело перемежаются со столь типично русскими языковыми оборотами. И это – не вина Айпина, его беда. И не только его, а всех двуязычных писателей.
Окончивший русскую школу и русский литературный институт, говорящий и пишущий по-русски, Еремей Айпин все время находится на разрыве, меж двумя культурами – хантыйской и русской, меж двумя языками – русским и хантыйским. По общественному положению, по служебному долгу ему приходится пользоваться исключительно русским языком, которым он владеет великолепно, но чтобы передать национальный колорит, национальный характер, национальную речь, требуется глубинное знание хантыйского языка, нужны постоянные упражнения в этом языке...
Вот узелок, который пока ни развязать, ни разрубить никто не в силах... Я полагаю, любой невеликий народ с одним своим коренным языком никуда не уедет. У него нет своей государственности – это раз. Нет национальных школ и вузов – это два. Не зная основного, господствующего, языка страны, ему не шагнуть за границы своей территории, ничего не решить, не установить нормальных взаимоотношений с соседями... Это факт неоспоримый, и не считаться с ним – нельзя...
Вернемся, однако, к роману... По своей архитектуре он напоминает в свое время нашумевший, роман Чингиза Айтматова "И дольше века длится день". Прием испытанный, проверенный в литературе. На какое-то действие или положение главного героя нанизываются воспоминания, которые в единении образуют ткань всего романа или повести. Это мозаичная картина, собранная из кусочков ретро.
Главный герой романа "Ханты" Демьян на оленях едет в неблизкий поселок, сдает пушнину, покупает нужные продукты, встречается с сыновьями, которые живут в интернате, и возвращается домой. Вот и вся сюжетная линия романа, прямая как стрела, без виражей и выкрутасов. Но это всего лишь ствол повествования, от которого отходит множество ветвей. Есть у ствола и глубокие корни, и эти скрытые и видимые корни и крона в единстве своем воссоздают яркую впечатляющую картину жизни хантыйского народа за все годы Советской власти...
Временные рамки повествования огромны, тем сложнее было не растечься на этой площади, измельчив содержание. В какой-то мере автор избежал этой беды, но не совсем избежал.
У романа есть и второе заглавие "Звезда Утренней Зари"...
На востоке, над вершинами сосен, светилась Звезда Утренней Зари. Она медленно поднималась в сумрачное небо. Поднималась и тянула за собой грядущий, день. Казалось, день упирался, не хотел идти на землю, но настойчивая Звезда и не думала оставлять его в покое где-то за темным горизонтом. И тому ничего не оставалась, как последовать за Звездой..."
Очень символичная картинка, предопределяющая весь ход романа. Как нарождающийся день тянулся за поднимающейся Звездой Утренней Зари, так тянулась за Демьяновой упряжкой вся многоликая, невероятно сложная История таежного народа ханты. Тут и явление советской власти: и коллективизация, и тридцать седьмой, и Отечественная война, и послевоенное лихолетье, и, наконец, нефтегазовый бум, накинувший стальную петлю индустриализации на некогда вольный, добродушный и веселый народ.
Демьян – не ординарный охотник, он – человек мыслящий, одержимый идеей всеобщего братства людей, неразрывной связи человека, природы и космоса. Он живет для людей; охотится – для людей. Он верует в несокрушимую силу Добра, в возможность мирного разрешения любых конфликтов, включая и тот, наиглавнейший, занимающий и волнующий Демьяна – конфликт меж природой Югры, ее хозяевами и оголтелыми временщиками – грабителями недр земных, губителями всего живого.
Десятки страниц романа посвящены раздумьям и рассуждениям об этом. Тут, на мой взгляд, автору изменяет чувство меры, он забывает, что лучше раз увидеть, чем сто услышать.
И стоило бы ему написать одну-две картинки хищнического беспредела нефтяников, геологов или строителей, и читатель бы понял и принял мысли и чувства автора и его героя.
Демьян выписан Айпиным любовно и бережно. Ничего лишнего, все в меру и к месту. Мудрый, добрый, целомудренный, как сама природа. Он видит брата в дереве и птице, в звере и воде, в звездах и цветах. С каким неподдельным страданием, с какой глубинной болью вспоминает Демьян гибель первой им подстреленной белки...
"... Первой белке дробинка попала в голову. Она свалилась на снег, обхватила головку скрюченными лапками и тоскливо, с жалобным криком, дергая задними лапами, закружилась против солнца. Передние лапки со скрюченными коготками судорожно хватали обе щечки, искали дробинку, застрявшую в плоть и причинявшую невыносимую боль. Она не могла поднять головку. Но туловище и задние лапы были еще живы, и они кружили, кружили.., двигая беспомощную голову. А снег вокруг таял под бордовыми каплями крови. Белка все кричала, стонала, плакала по-человечески. И он стоял над ней и тоже плакал..."
Вот это настоящий охотник. Подлинный хозяин лесов, рек и озер. И мы воспринимаем как реальность его разговоры с оленями и собаками, с кедром или с рекой. Все живое, что вокруг него, в родстве с ним. Но он – таежник-охотник, он должен убивать, чтобы жить: "Смертью друг друга живут, жизнью друг друга умирают" – вот парадокс нашего бытия, и острее других его ощущают такие, как Демьян. И оттого и берет он у природы лишь крайне необходимое, чтобы жить.
Вот это обожествление Добра, пожизненное служение ему мне представляется крайне важной гранью идеи романа. Особенно теперь, когда на кону жизни стоит только Рубль или Доллар, когда ради этой ставки люди подличают, лгут, грабят и убивают себе подобных. Добро. Честь. Долг. Совесть... И еще многие, очень многие нравственные категории ныне втоптаны в грязь, осмеяны, забыты.
Еремей Айпин на удивление легко, просто и прочно уместил в душе Демьяна охотника-промысловика и страстного ревнителя, покровителя живой природы. Его Демьян – не схематичный образ, это живой, реальный человек, ничто человеческое ему не чуждо. Он болеет и страдает, радуется и любит. Еще как любит!
Поразительно целомудренно, по-родниковому чисто и поразительно ярко описана любовь Демьяна к русской девушке, оказавшейся когда-то случайной и единственной попутчицей в его долгой дороге. Финальная сцена их любви, в лесу, под нудный шум ночного дождичка написана великолепно.
Как поразительно диссонирует она, как резко отличается от так называемых эротических сцен, где порнография мешается с похабщиной, насилием и жестокостью. Такими "любовными" картинками полны захватившие наши экраны кинофильмы, ими до беспредела напичканы книги, книжечки и книжонки, оттеснившие в дальний темный угол настоящую художественную литературу.
Запевалами и ведущими в этой атаке на культуру и нравственность нашего народа-великомученика выступают все те же перебежчики-возвращенцы от Лимонова до Аксенова, которые, чтоб удержаться на плаву, сперва поносили и оплевывали советскую власть и большевиков, а когда эта козырная оказалась отыгранной, принялись наперегонки завывать и бесстыдствовать...
Ничего даже отдаленно на это похожего в романе Айпина нет и быть не может, потому что писатель любит свой народ, поклоняется ему. Он не жалеет ни романной площади, ни гипербол, ни легенд, ни превосходной степени изложения, чтобы еще и еще раз подчеркнуть добрые качества своего народа и прежде всего, его высокую, неколебимую нравственность. Порою, увлекшись, Айпин даже теряет чувство реального. Желая подчеркнуть духовную мощь и моральную стойкость своего народа, писатель иногда бросается в крайности, выдавая за подлинное такие невероятности, что остается только руками разводить.
Вот, например, один из "проходных" героев романа Федор Казамкин "в жестокий мороз провалился в полынью и обморозил обе ноги". Он добрался-таки до дома. Вероятно, у него началась гангрена. Дикая боль. Беспамятство. И наконец... "...он ушел от людей. И вдали от селения, в одиночестве ампутировал себе сначала правую ногу, потом левую... После, когда раны зажили, он вернулся к людям» И показал жене, какие теперь ему нужны кисы для охоты. И она сшила ему кисы-протезы. И он снова вышел на охотничью тропу..."
Мне кажется, эта сцена – свидетельство увлеченности автора. К великому сожалению (и в этом прежде всего повинен редактор книги), в романе немало подобных недостоверностей. Особенно в главах, посвященных репрессиям тридцать седьмого года, которые держатся не на архивных документах или хотя бы рассказах очевидцев, на авторских домыслах и эмоциях.
Значительно отягощают роман публицистические длинноты о войне, о борьбе за мир, о катящейся под уклон экономике края и т.д.
И все-таки, в лучших страницах романа (а их немало), чувствуется рука мастера. Мудрого. Опытного. Талантливого. Неподкупного, горячего патриота своей Отчизны, своего народа, своего края. И многие огрехи, встречающиеся в романе, могли быть устранены и наверняка будут устранены при переиздании книги.
Да, роман написан необычно, не в классическом романном стиле или манере русской и мировой литературы. Он соткан из раздумий, отступлений, внутренних монологов, воспоминаний. Но вправе ли мы за то укорять автора?
Существует национальный характер. Есть национальная форма мировосприятия. Есть и национальное мышление. И никто не смеет требовать, чтобы таджикский или хантыйский поэт писал стихи, как Пушкин, а прозу – как Достоевский.
В художественном своеобразии, в непохожести и оригинальности, в подлинном национальном колорите – основное достоинство романа "Ханты" Еремея Айпина. И я уверен, встреча с этим романом принесет немало приятных минут читателю, заставит его и поволноваться, и поразмышлять.
К. Я. Лагунов
НА СТРЕМНИНЕ
1
Невысок. Угловат. Длинные, жесткие, волнистые волосы. Острые, приметно выдающиеся скулы. Внимательный взгляд неторопливых зорких глаз таежного охотника. Голос тихий, говор спокойный, размеренный. Эмоции спрятаны где-то в недоступной глуби, выдернуть их на поверхность не так-то просто. Малоречив. Жесты сдержанны, не размашисты, не резки...
Таким вот впервые предстал передо мной хантыйский писатель, прозаик Еремей Айпин, явившись на областной семинар молодых литераторов.
Писательская организация проводила такие семинары ежегодно, втягивая через них в литературный процесс молодые таланты, из которых и пополняла ряды профессиональных писателей.
Своим появлением на нашем областном семинаре Айпин был обязан живущему в Ханты-Мансийске литератору Корнееву – человеку одаренному, но не сумевшему утвердиться на избранном пути по причине русского характера.
Так вот, в 1969 году присылает мне Корнеев коротенькое письмецо, в котором пишет...
"Посылаю Вам два рассказа молодого хантыйского писателя Еремея Айпина. Учитывая, что среди ханты в настоящее время нет прозаиков, я считаю необходимым обратить на Айпина внимание.
Если есть такая возможность, то прошу пригласить его на совещание в Тюмень..."
Вот "с подачи" Корнеева и познакомились мы с Еремеем Айпиным. Потом он стал у нас довольно частым гостем. По нашей рекомендации в 1971 году поступил в Литературной институт имени Горького при Союзе писателей СССР, который успешно окончил в 1976 году. Был участником всесоюзного совещания молодых писателей, после чего в 1981 году тюменская писательская организация приняла Еремея Даниловича Айпина в Союз писателей.
Ну а чей он родом, откуда он?
На эти вопросы в своей автобиографии Еремей Айпин отвечает так...
"Родился 27 июня 1948 года в семье охотника ханты, в поселке Варьеган Нижневартовского района Ханты-Мансийского округа. Отец мой профессиональный рыбак-охотник, ныне пенсионер. Мать очень рано умерла. Закончил восьмилетку. Потом работал в Варьеганском промыслово-охотничьем хозяйстве: охотничал, рыбачил. Затем закончил Ханты-Мансийское педучилище и литературный институт имени Горького...
Служил в Советской Армии. Работал помощником бурильщика на буровой и плотником на строительстве железной дороги Тюмень-Сургут-Нижневартовск. Два года был корреспондентом Ханты-Мансийского окружного радио и телевидения, Сейчас работаю редактором научно-методического центра отдела культуры окрисполкома..."
Что примечательного в этой биографии?
Стремление молодого писателя поглубже войти в разные пласты жизни, своими руками, собственным хребтом постичь ее норов, заглянуть в суть жизненных явлений и проблем.
Охотник. Рыбак. Плотник. Помбур. Журналист. Видите, какая широта захвата.
Советские литераторы: писатели, критики, литературоведы долгие годы вели жаркие, незатихающие баталии, штурмуя проблему "Писатель и жизнь". Надо ли писателю изучать жизнь или, как высказался Андрей Вознесенский, "надо просто жить"?
Опираясь на личный опыт и опыт моих товарищей, могу категорично сказать: надо! Еще как надо!
Если писатель сочиняет исторические романы, повести, драмы, ему нужна упорная, углубленная, аналитическая работа с источниками. И как бы талантлив ни был сочинитель, без этого ему не воссоздать характеры деятелей прошлого, не показать колорит той эпохи.
Алексей Толстой, например, двадцать лет собирал и осмысливал материал, работая над романом о Петре Великом. Итог – прекрасная книга, завоевавшая долгую-долгую жизнь своими художественными достоинствами и исторической достоверностью.
А вот наши современники – писатели Анатолий Рыбаков или Юрий Нагибин – пытались убедить себя и читателя, что для работы над историческими произведениями главное постичь дух того времени, а никакие архивы и прочие документальные источники не нужны. И вот итог...
Шумно разрекламированный, невероятно конъюнктурно сделанный, к "Христову дню" поданный роман "Дети Арбата" и его еще более пухлое и надуманное продолжение приказали долго жить, сошли со сцены, не прожив и одной пятилетки. Потому, что в них фальшь и досужий вымысел. Та же участь постигла исторические повести Нагибина, в частности, его повесть о протопопе Аввакуме. А, скажем, романы Валентина Пикуля, при всем их художественном несовершенстве, живут, пользуются неослабевающим читательским спросом потому, что они достоверны, основаны на огромном документальном материале.
Нельзя писать о том, что не знаешь, а чтобы познать, нужно изучать, изучать и изучать. Еремей Айпин выбрал самый верный и надежный путь изучения – работу с теми, о ком надумал писать. Не увидев, не услышав, не познав, ничего путного не напишешь, а всякое сочинительство на авось, на глазок, по принципу "умный – промолчит, дурак – не догадается" обречено на конфуз, на скандальный провал. В этой связи вспоминается такой эпизод... Случилось это в начале моей журналистской деятельности. В Таджикистане. В ту пору страшно увлекались всевозможными соревнованиями.
Соревновались детские сады и школы, бригады и звенья, заводы и стройки. Соревновались за высокое качество продукции, экономию сырья и материалов, сбережение электроэнергии и тепла, за высокие урожаи и за высокую успеваемость... И так далее, и так далее...
При всех издержках, перекосах и перегибах соревнование, по моему убеждению, было нужно обществу, как свежий ветер – духоте, а стремительное течение – неподвижной воде...
Ну, да не об том речь...
После хрущевского лозунга: "За два года догнать и перегнать Америку по надоям молока" – таджикский комсомол объявил соревнование молодых доярок за наивысшие надои. В республиканской печати замелькали зарисовки, репортажи, статьи о молодых доярках, сражающихся за рекорды. Чаще других публиковались материалы моего приятеля Байдерина. Все они отличались лубочными штампами, вроде... "солнце еще не показалось из-за гор, а Зульфия Рахимова, звеня подойником, уже торопливо шагала по тропе, ведущей к ферме..." Три или четыре, довольно приметных, материала Байдерина о юной комсомолке – доярке Угульджан Нуриевой прошли почти одновременно в разных газетах и прозвучали по радио.
Редакция журнала "Женщина Таджикистана" попросила меня написать очерк о молодой доярке-рекордсменке, и я отправился в Гиссарский район, где жила та самая Угульджан Нуриева, о которой так часто и так громко вещал мой приятель.
Меня неприятно поразил внешний вид коровника. Но колено навоз, грязь, дикая запущенность. Малорослые, хилые, неприбранные коровенки, жалобно мукая, месят копытами навоз, тычутся в пустые кормушки. В убогой, полутемной, грязной комнате для доярок тошнотворная вонь.
Спрашиваю заведующего фермой:
– Есть у вас Угульджан Нуриева?
– А-а... Есть... Конечно, есть.
– Пошлите, пожалуйста, за ней кого-нибудь...
– Зачем посылать?.. Сам схожу...
И ушел.
И пропал.
Жду полчаса.
Жду час...
Приходит какая-то согбенная пожилая доярка, голова закутана платком так, что только глаза видны. Села на пол в углу молоканки и ни гу-гу. Я подождал, подождал, спрашиваю:
– Где же заведующий?
– Не знаю. Послал меня, сам ушел...
– Вот черт! Он обещал прислать Угульджан Нуриеву...
– Я – Угульджан Нуриева.
Да, это была Угульджан Нуриева. Но... Во-первых, дважды бабушка (а соревнование-то молодых доярок), во-вторых, удои у ее коров были никудышными, куда ниже, чем у других доярок этой же фермы.
Вот так казус! А ЦК комсомола республики, поверив на слово журналисту, объявил Нуриеву в числе победителей соревнования, наградил почетной грамотой и рассчитывал, что она выступит с пламенной речью на слете молодых животноводов Таджикистана...
Ларчик открывался просто. Журналист позвонил в Гиссар знакомому партработнику, тот, не задумываясь, назвал первую, пришедшую на память, фамилию доярки, и вот вам результат...
Конечно, это мизерный фактик, всего лишь малая капля особенно в сравнении с тем исполинским водоворотом лжи, преднамеренной и такой же случайной, которым ныне затопила страну нашу пресса, радио и телевидение. Но как в капле росы отражается гигантское солнце, так и в этом крохотном фактике видны роковые изъяны оторванности пишущего от жизненного материала, от жизни.
Потому так важным и результативным для Айпина оказалось его вторжение в жизнь, в реальность.
В 1968 в окружной газете появляются его первые рассказы. Потом произведения Еремея Айпина появляются в журналах "Октябрь", "Юность", "Сибирские огни", "Урал", "Юный натуралист", 'Полярная звезда". И, наконец, Средне-Уральское издательство выпускает первую книгу Айпина – сборник повестей – "В ожидании первого снега". В марте 1981 года Еремей Айпин становится членом Союза писателей СССР.
Среди тех, кто рекомендовал Еремея Айпина в Союз писателей СССР, был и довольно известный у нас писатель Анатолий Приставкин. Вот что пишет он в своей рекомендации...
"...Его первая книга... несмотря на то, что она первая, написана рукой зрелого писателя...
Одно из главных достоинств Еремея Айпина – его острая социальность, так часто отсутствующая у современных молодых писателей. Она направлена против тех, кто воспринимает блага живой природы как некую бесплатную благодать, с которой возможно обращаться как вздумается. Проза Айпина вызвана болезненным переживанием самого автора за судьбу родного края; она призывает к справедливости, к нравственности в отношении к древним обычаям, к национальной культуре хантыйского народа...
Главное достояние его произведений – их художественность. Автор обладает, говоря языком музыкантов, абсолютным слухом, то есть абсолютным литературным вкусом и хорошим языком.
...Мне нравится его работоспособность и серьезное, я бы сказал, суровое отношение к самому себе. Думаю, что уже в ближайшее время Айпин выйдет к всесоюзному читателю как один из интереснейших национальных писателей и принесет новое свежее дыхание в общенациональную советскую литературу..."
Приставкин оказался провидцем, предугадав будущее хантыйского прозаика Еремея Даниловича Айпина. Его книги сразу заметили и издатели, и критики, они издавались многими издательствами страны, заслужив автору высокий авторитет и общественную признательность. Трудящиеся Ханты-Мансийского округа избрали Айпина народным депутатом СССР. Сейчас он является представителем Президента России в этом округе...
Теперь, я полагаю, можно начать рассказ о творчестве Айпина. И хотя по объему оно не так велико, по месту в нашем литературном процессе, достойно и внимания, и подробного разговора.
2
Два круга очерчивает и вбирает в себя творчество Еремея Айпина.
Круг первый: человек и природа – природа и цивилизация (индустриализация) – цивилизация и человек. В этом круге разворачиваются действия всех произведений Айпина; в нем формируются, обтачиваются, шлифуются характеры героев; здесь же зарождаются и набухают проблемы, волнующие автора и героев его произведений.
Второй круг очерчен особенностями и возможностями, плюсами и минусами национального характера автора и его героев. Границы этого круга обусловлены национальной формой мышления, которая пусть и примитивно, но зато очень четко выражена в песнях каюра: что вижу, то и пою.
Меж этими кругами, как меж жерновами, трутся и трутся мысли и чувства писателя, перемалывая увиденное, услышанное, продуманное и прочувствованное, чтобы впоследствии перелить в рассказы, повести, романы.
Материал для осмысления и художественной переработки Айпин черпает не из газетных информации, не из кино- и телехроник, а непосредственно из гущи событий, захлестнувших нашу область в шестидесятые годы, когда начался великий нефтяной бум, и тюменский Север стал похож на Клондайк, охваченный золотой лихорадкой.
Накатившуюся на югорскую землю индустриализацию писатель познавал собственными боками, не на глазок – на ощупь: работал на буровых, строил железную дорогу от Тюмени на Самотлор.
Первые журнальные очерки и рассказы Айпина были пробой пера, подступом к теме; ничего особенно яркого, впечатляющего в них не присутствовало, и говорить о них особо нет нужды. Но вот накоплен нужный профессиональный опыт, и в 1979 году Средне-Уральское книжное издательство выпустило первую повесть Еремея Айпина "В ожидании первого снега". Это уже литература; это – паспорт на писательское звание. С нее и начнем наш разговор о творчестве Айпина...
Эта небольшая по объему повесть – для Айпина первая серьезная разведка боем, попытка первого короткого замыкания двух противоположных сил: природы и индустриализации, короткое замыкание этих полярных сил происходит на судьбе потомственного молодого охотника-ханты Микуля. Он – сын природы, ее олицетворение – сталкивается с противоборствующей силой, носителем которой является буровая бригада геологоразведчиков, ищущих нефть в югорской тайге.
Идея повести ставила перед молодым писателем немало очень сложных задач. Среди них такая, как создание портрета целой буровой бригады. Сложнейшая задача. Площадка повести очень мала, каких-нибудь сотня машинописных страниц, и разместить на них, да еще показать в деле, да приоткрыть характеры каждого из бригады и всего коллектива в целом – невероятно трудно даже мастеру, не говоря уже о начинающем сочинителе.
И, конечно же, и это вполне закономерно, Еремей Айпин не справился с этой задачей. Он не показывает буровиков, лишь бегло рассказывает о многих, сопровождая рассказ скороспелой портретной зарисовкой. Причина тут, как мне кажется, не в нехватке литературного опыта и мастерства, а в нехватке материала. Думается, в самом авторе не поладили разум и сердце. Разум понимает: нефть нужна народу и стране; становление энергетического комплекса сулит краю блага цивилизации. Но сердце протестует против варварского разорения природы. А где середина? Возможна ли она в нашей действительности, при нашем строе, при нашем экономическом укладе? Не знает никто, в том числе и автор. Отсюда и неустойчивость авторской позиции.
Шота Руставели подарил нам и такую мудрость: "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны". Понять, что надо бы не так... не так вести поиск нефти... Не так осваивать месторождения... Не так строить на Севере города, дороги, трубопроводы, я бы... Не так относится и природа к людям... Не так. Не так. Не так...
И пролетарскую революцию надо было делать не так. И советское государство не так строить. И Великую Отечественную войну не так вести. И так далее. При этом любой ниспровергатель всегда сыщет уйму аргументов, фактов, цифр, положений, примеров, подтверждающих, утверждающих это "не так!" Но спросите его: "А как?" – и появится в ответ сплошная демагогия, оторванная от жизни, от реальности.
К чести Айпина, он на этого живца не клюнул. Не поучает. Не назидает. Лишь раздумывает, размышляет, призывая в соавторы решения своих читателей. Категорично, емко и выразительно Айпин пишет лишь о том, что по-настоящему знает, в чем твердо убежден. Эта его позиция в известной мере повлияла на поверхностность, беглость в описании как коллектива буровой бригады, так и ее отдельных представителей.
А вот главного героя – Микуля, прирожденного следопыта и охотника, на котором и держится все повествование, его писатель прорисовал и ярко, и убедительно.
В повести Микуль, как и сам автор, оказался на распутье, на крутой развилке...
Влево пойдешь, от тропы предков оторвешься, забудешь родовые обычаи, утратишь волю, отречешься от матери-природы, и вместо настоянного на смоле и багульнике чистого воздуха, родниковой воды, таежного приволья и постоянного общения с мудрой, доброй, отзывчивой родной природой – нескончаемый грохот железа, гарь и копоть, жестокие рамки трудовой дисциплины.
А шагнешь вправо, отстанешь от времени, от цивилизации, застынешь на феодальном рубеже с первобытным бытом, с домостроевским укладом жизни. Поймут ли, простят ли это дети и внуки?
Микуль тянется к тайге, родному поселку, видит их во снах и наяву, бредит охотой, плачет по бесцельно загубленным соснам, заступает дорогу временщикам-браконьерам.
Микуль ищет третий путь, и, как ему кажется, находит. Он убежден: его место среди тех, кто явился на его землю за сибирской нефтью. Потому он напрашивается на работу в буровую бригаду Кузьмича, становится сперва подсобником, потом верховым, затем помбуром, но не раскаивается в своем решении, напротив, утверждается в правильности своего выбора и убеждает в этом своих таежных соплеменников.
Писателю надлежало показать, как ломались психика, мировоззрение и характер Микуля, превратившегося из охотника за соболями да белками в охотника за нефтью.
Справился ли Еремей Айпин с этой труднейшей задачей? В основном – да, справился.
Неторопно, я бы сказал, въедливо, шаг за шагом прослеживает писатель душевные колебания, всплески и отливы, взлеты и падения охотника-буровика. Не вдруг, не с маху. Трудно и медленно постигает Микуль свою причастность к происходящему на хантыйской земле. Он – исконный, законный хозяин этой земли, стало быть, должен, обязан сделать все возможное и от него зависящее, чтобы нефтеразведчики делали свое важное, нужное народу и Родине дело не как рвачи-стервятники, а как рачительные, добрые, чуткие дети великой сибирской природы.
Может ли один человек заступить дорогу ненасытной сатанинской железной рати, что ринулась в сибирскую тайгу в начале шестидесятых?
Писатель и его герой полагают, что и один в поле воин. Наверное, и капля камень долбит. У автора, как мне кажется, в ту пору не возникало подобного желания. Но звучит эта мысль негромко. В повести отсутствует и решительное осуждение методов освоения природных богатств Сибири и позиций временщиков, и многого иного, что вызвало резкий протест и отпор писателей в последующие годы.
Убежден, во время написания повести Еремей Айпин, как и я, как и сотни других писателей, журналистов, художников, музыкантов, был очарован великой мощью машин, силой и одержимостью управляющих ими людей, кои отважились выдернуть сибирского нефтяного джина из болотной топи, урманных буреломов и вечной мерзлоты.
Ах, как знакомо и понятно мне это чувство!.. В те годы, о которых повествует Айпин, я немало поколесил по геологическим экспедициям, жил у сейсмиков и буровиков в балках и землянках.
Представьте на миг такую картину... Морозище лютый, где-нибудь под пятьдесят. Промороженная тайга замерла по уши в снегу. Зеленое смешалось с белым и голубым. Тишина!.. Неправдоподобная. Первозданная тишь. Слышишь, как падают сбитые с веток ветром сухие шишки, комья снега. Такая звенящая, непроницаемая тишина была, наверное, в первые дни сотворения Мира.
Вдруг эту библейскую неправдоподобную тишь взрывает в клочья истошный рев моторов: неодолимым стальным тараном прут прямиком по тайге "АТТ", и следом по пробитой ими просеке ползет караван балков, в которых размещался сейсмоотряд. Черные тракторные дымки липнут к бурым лапам кедров и елей. От железного грохота, лязга и моторного рева колышется тайга, с деревьев осыпается снежная пыль, срываются огромные лепехи снега. При падении они рассыпаются молодой веселой порошей, осыпая крыши и борта вагончиков, пятная подрагивающую твердь тракторных корпусов.
Вдоль просеки беспомощно раскинулись поверженные дерева всех возрастов, пород и размеров. Лесные великаны, как сокрушенные в бою витязи, лежат то кучно, то вразброс, подлезая иногда под колеса и гусеницы, и те с хрустом и чмоком давят, кромсают, лущат еще живые, полные соков стволы кедров, елей иль сосен...
Белесым пологом низкое небо плотно накрыло лесной туннель, чуть-чуть добавив сини к зеленому и белому. Этот ревущий, грохочущий, искрящийся караван в девственной, нехоженой, немеряной, глухоманной тайге порождал в душе моей лишь ликование и восторг: экая силища! С ней мы "все добудем, поймем и откроем..." И нефть найдем. И вырвем ее у болот и вечной мерзлоты!..
А посмотрели бы вы с летящего вертолета на сварочную колонну, прокладывающую в тундре газопровод! Ползет по сугробам гигантская огненная змея, неодолимо, упорно ползет – и ни реки, ни болота, ни перелески не в силах задержать ее стремительное движение...
А каким фантастическим огненным маяком видится работающая буровая в ночной тайге!..
Лишь много позже пришло прозренье. Началось горькое похмелье, мы взглянули трезвыми глазами на содеянное нашими геологами, нефтяниками, газовиками и строителями: какой урон, непоправимый, страшный, нанесли они природе, богатствам нашим и всей стране, покалечив при этом сотни тысяч человеческих душ.
Дивно ли, что и Еремей Айпин, и его герой – хантыйский охотник Микуль, даже видя и понимая взаимную неприязнь югорской природы и грянувшей индустриализации, оказались околдованными исполинской мощью машин, управляемых нефтеразведчиками. И хотя Микуль сокрушается по поводу без нужды погубленного леса; изгоняет с буровой собак, чтоб не уничтожали звериных детенышей; калечит ружье браконьера Уханова; неистовствует, узнав, что буровик Коська вместо лосей подстрелил колхозных оленей, все-таки в родное село Микуль не воротился, с буровой не ушел, поменяв охотничью тропу на тропу геологическую.
В повести есть и любовь Микуля и лаборантки Нади. В описании интимных отношений и чувств Еремей Айпин выглядит лишь нашаривающим свою тропу, свою позицию, свое отношение к этим очень тонким, невероятно гибким, легко ранимым и обрываемым струнам человеческих душ, которые при их аккордном полнозвучии и называются любовью.
Сейчас в литературе и искусстве, особенно в кино- и телефильмах, в произведениях так называемых возвращенцев-перебежчиков последней волны цинизм и пошлость доведены по крайности. Похабщина хлещет не только с кино- и телеэкранов, с театральных подмостков, со страниц скороспелых романов Лимонова, Аксенова и других перебежчиков, ныне оголтелая порнография пролезает даже в книги, адресованные детям. Новоявленные пророки свободной любви скоропалительно и ловко приравняли это великое, святое чувство к похоти, сочинив пошленькую формулу: любовь – это секс. Вспоминается ироническое четверостишие:
За окошком ветер дует,
Ветка к ветке клонится.
Парень девушку целует:
Хочет познакомиться...
Я чуточку пригладил эти вирши, подняв их, как говорят, на порядок выше. Как вы догадываетесь, в подлиннике речь идет не о поцелуях...
Еремей Айпин воспринимает любовь, как высшее, святое чувство, облагораживающее, вдохновляющее человека, зовущее его на подвиги, на добрые дела. Но словесного выражения этому чувству молодой писатель пока что не находит, пытаясь заменить этот провал недоговоренностью, многозначительными намеками, ему лишь понятным подтекстом, и до того комуфлирует отношения Нади с Микулем, что читатель не в состоянии их понять.
Вот там, где речь идет о любви к природе, мысли и чувства автора и его героя ясны, четки, понятны. По-сыновьи нежно и трепетно любит писатель югорскую природу: вековую тайгу, озера и реки, травы и цветы, небо и ветер, и конечно же, все живое – летающее, бегающее и ползающее – что населяет сибирские леса.
Вот несколько маленьких отрывков из повести, посвященных описанию родной природы...
"В полдень шалый северный ветер крылатой лайкой погнал на ингу-ягунское небо стада рваных облаков. Утихомирился он лишь к ночи, когда плотно, бок о бок, уложил серебристые облака на ночевку. А наутро, проснувшись, ахнули жители Ингу-Ягуна: зима пришла..."
Или:
"Лось прихрамывал на левую переднюю ногу. Рога, о шести отростках каждый, стали вдруг помехой. Два дня назад он содрал с них бархатную кожицу, и теперь они были еще сыровато-красные, с бледной сукровицей. Эти дни лось провел в сумрачном ельнике: твердели рога, тяжелела голова. Весь он, начиная с могучей шеи, наливался бешеной силой, которая будоражила кровь и затмевала сознание. Он ждал. Ждал того мгновения, когда, накалившись до предела от неведомого томления, протрубит свою утробную, устрашающую песню любви и, низко опустив тяжелые, точеные рога, выплывет на лесную поляну навстречу своему сопернику..."
Или:
"Осень яростно ворвалась в тайгу: побила листву на осинах и березах, взъерошила желтые травы и блеклые кусты, заторопила перелетных птиц в теплые края, подгоняя не успевших подготовиться к зиме лесных зверей и нерасторопных людей.
Месяц суровый и беспощадный. Недаром в календаре охотника-ханты значится "месяцем умирания листьев и трав": многое умирает до весны, многое – насовсем.
Сохатые сменили свои "шубы", и олени "осеребрились": солнце играло на их светлых боках. Наступает время брачных боев, скоро самцы начнут подавать голос. Все идет своим чередом..."
Видите, как экономно, емко и выразительно живописует Айпин природу. Писатель, как и его герой, чувствуют себя неразрывно, навеки связанными с ней. И как бы ни прикипал Микуль к железному ремеслу, как бы ни утешал себя, что тропа нефтяника – неизбежна и неизбывна для подлинного хозяина Югры, в нем росла и росла тревога за родимую землю, и эту тревогу всех ханты и манси – хозяев Югры – под конец повести открыто и четко высказал управляющий промохототделением Иван Филатыч:
"Нефть-то рядом с охотником никак не уживется... Знаю, как будет. Сначала вроде бы терпимо, а потом пойдут дороги, нефтепроводы, нефтепромыслы и много кое-чего другого. Погубят сначала наши ягельные бора, промысловые угодья, реки и озера. Пойдут самозваные "охотники", которых и сейчас уже немало шастает по лесам. Подорвут запасы зверей и птиц... Вот тогда мы с вами по-другому запоем..."
Старый охотовед оказался пророком.
Великое открытие сибирской нефти обернулось великой бедой, и не только для коренных жителей Югры, но и для всей Державы...
На этой минорной ноте позволю себе закончить разговор о первой повести Еремея Айпина "В ожидании первого снега" и сразу переключить ваше внимание на его последний, большой по объему, многоплановый, глубокий роман "Ханты (Звезда Утренней Зари)".
Чувствуете, какое заглавие? – многообещающее, ко многому обязывающее писателя. Книга, названная именем народа, должна дать читателям портрет этого народа, высветить его национальный характер. Задача эта, на мой взгляд, невероятно трудная, и то что Айпин не убоялся ее, делает ему честь.
Вот с какими мыслями раскрыл я книгу, которой предпослано восторженное предисловие Сергея Залыгина.
В конце романа две цифры: 1977-1987. Десять лет писательского труда над романом. Это первый роман, рожденный писателями Югры, хантыйским прозаиком Еремеем Даниловичем Айпиным...
3
С чего же начать разговор о первом хантыйском романе? Пожалуй, с пролога, который звучит, как звук камертона, предваряя и настраивая все повествование на эпическую тональность.
Вот изначальные строки этого пролога:
"И настало утро отъезда Вверх.
Человек, медленно повернувшись по солнцу и окинув долгим взглядом землю, на которой он родился и жил до сего дня, тронул поводок. И вожак сделал первый шаг, и шаг этот был в небо, и караван, ведомый им, неспешно, по наклонной, словно в гору, стал подниматься Вверх. И лайка направила за хозяином стадо оленей, и оно тоже двинулось Вверх по невидимому в лучах утреннего солнца следу.
Вон как впечатляюще мощно и распевно звучит этот первый аккорд. В нем есть какая-то библейская интонация, трогающая душу и разум. В такой тональности написан весь пролог, настраивая читателя на встречу с чем-то необыкновенно глубинным, ярким и звучным.
О чем этот роман? О судьбе небольшого по численности, свободолюбивого и гордого народа ханты, что столетия безраздельно владел бескрайней приобской тайгой, промышляя охотой да рыбной ловлей. На многих страницах романа автор неспешно и детально рассказывает о верованиях, обычаях и обрядах, о миропонимании и мироощущении своего народа. Всеми доступными ему средствами писатель подчеркивает мудрость, вольнолюбивый норов, трудолюбие и высокую нравственность малоречивых, неторопливых, простодушных ханты.
Действие романа разворачивается в период промышленного освоения нефтяных и газовых месторождений тюменского Севера. Правда, автор почему-то не пожелал нарисовать картину этого грандиозного наступления индустриализации на приобскую природу, неотъемлемой частью которой являлись и герои романа, ибо вся их жизнь неразделимо была связана с тайгой, ее озерами да реками, зверями да птицами. Тем не менее, уже на первой странице, хотя и беглым пунктиром, но все-таки писатель очерчивает стальную петлю, которую накинула индустриализация на таежную Югру. С одной стороны – бурят скважины нефтеразведчики; с другой – строят железную дорогу; с третьей – прокладывают трубопровод.
В этой стальной "петле" и разворачиваются все действия романа, всю тяжесть которого автор, не колеблясь, взвалил на одни плечи главного и по сути единственного героя Немьяна – коренного обитателя югорской тайги, потомственного охотника и рыболова.
Жаль, что, лишь раз назвав своего героя Немьяном, автор тут же перелицовывает это имя на русский лад, превращая Немьяна в Демьяна, под этим именем тот и проходит через весь роман.
Столь же неоправданна и непонятна, на мой взгляд, кондово русская кличка Пеструха, которую прилепил автор любимой Демьяновой оленихе. И речь Демьяна, олицетворяющего хантыйский народ во всех его ипостасях, неоднородна, слоиста – на хантыйский пласт вдруг наслаивается чисто русская интонация.
Вот, выпрашивая лакомство, к Демьяну пристает олененок. "Эшш-э! – отмахнулся Демьян и добродушно проворчал: – Ужо избаловали. Ишь, сердится!".. Эти "ужо" и ишь" явно не из той оперы. Тем более, что "ужо" означает будущее, не прошедшее и применяется в значении "когда-нибудь... позже".
Двуслойна авторская речь и речь героев романа. Чисто хантыйские интонации и словосочетания и речевые обороты то и дело перемежаются со столь типично русскими языковыми оборотами. И это – не вина Айпина, его беда. И не только его, а всех двуязычных писателей.
Окончивший русскую школу и русский литературный институт, говорящий и пишущий по-русски, Еремей Айпин все время находится на разрыве, меж двумя культурами – хантыйской и русской, меж двумя языками – русским и хантыйским. По общественному положению, по служебному долгу ему приходится пользоваться исключительно русским языком, которым он владеет великолепно, но чтобы передать национальный колорит, национальный характер, национальную речь, требуется глубинное знание хантыйского языка, нужны постоянные упражнения в этом языке...
Вот узелок, который пока ни развязать, ни разрубить никто не в силах... Я полагаю, любой невеликий народ с одним своим коренным языком никуда не уедет. У него нет своей государственности – это раз. Нет национальных школ и вузов – это два. Не зная основного, господствующего, языка страны, ему не шагнуть за границы своей территории, ничего не решить, не установить нормальных взаимоотношений с соседями... Это факт неоспоримый, и не считаться с ним – нельзя...
Вернемся, однако, к роману... По своей архитектуре он напоминает в свое время нашумевший, роман Чингиза Айтматова "И дольше века длится день". Прием испытанный, проверенный в литературе. На какое-то действие или положение главного героя нанизываются воспоминания, которые в единении образуют ткань всего романа или повести. Это мозаичная картина, собранная из кусочков ретро.
Главный герой романа "Ханты" Демьян на оленях едет в неблизкий поселок, сдает пушнину, покупает нужные продукты, встречается с сыновьями, которые живут в интернате, и возвращается домой. Вот и вся сюжетная линия романа, прямая как стрела, без виражей и выкрутасов. Но это всего лишь ствол повествования, от которого отходит множество ветвей. Есть у ствола и глубокие корни, и эти скрытые и видимые корни и крона в единстве своем воссоздают яркую впечатляющую картину жизни хантыйского народа за все годы Советской власти...
Временные рамки повествования огромны, тем сложнее было не растечься на этой площади, измельчив содержание. В какой-то мере автор избежал этой беды, но не совсем избежал.
У романа есть и второе заглавие "Звезда Утренней Зари"...
На востоке, над вершинами сосен, светилась Звезда Утренней Зари. Она медленно поднималась в сумрачное небо. Поднималась и тянула за собой грядущий, день. Казалось, день упирался, не хотел идти на землю, но настойчивая Звезда и не думала оставлять его в покое где-то за темным горизонтом. И тому ничего не оставалась, как последовать за Звездой..."
Очень символичная картинка, предопределяющая весь ход романа. Как нарождающийся день тянулся за поднимающейся Звездой Утренней Зари, так тянулась за Демьяновой упряжкой вся многоликая, невероятно сложная История таежного народа ханты. Тут и явление советской власти: и коллективизация, и тридцать седьмой, и Отечественная война, и послевоенное лихолетье, и, наконец, нефтегазовый бум, накинувший стальную петлю индустриализации на некогда вольный, добродушный и веселый народ.
Демьян – не ординарный охотник, он – человек мыслящий, одержимый идеей всеобщего братства людей, неразрывной связи человека, природы и космоса. Он живет для людей; охотится – для людей. Он верует в несокрушимую силу Добра, в возможность мирного разрешения любых конфликтов, включая и тот, наиглавнейший, занимающий и волнующий Демьяна – конфликт меж природой Югры, ее хозяевами и оголтелыми временщиками – грабителями недр земных, губителями всего живого.
Десятки страниц романа посвящены раздумьям и рассуждениям об этом. Тут, на мой взгляд, автору изменяет чувство меры, он забывает, что лучше раз увидеть, чем сто услышать.
И стоило бы ему написать одну-две картинки хищнического беспредела нефтяников, геологов или строителей, и читатель бы понял и принял мысли и чувства автора и его героя.
Демьян выписан Айпиным любовно и бережно. Ничего лишнего, все в меру и к месту. Мудрый, добрый, целомудренный, как сама природа. Он видит брата в дереве и птице, в звере и воде, в звездах и цветах. С каким неподдельным страданием, с какой глубинной болью вспоминает Демьян гибель первой им подстреленной белки...
"... Первой белке дробинка попала в голову. Она свалилась на снег, обхватила головку скрюченными лапками и тоскливо, с жалобным криком, дергая задними лапами, закружилась против солнца. Передние лапки со скрюченными коготками судорожно хватали обе щечки, искали дробинку, застрявшую в плоть и причинявшую невыносимую боль. Она не могла поднять головку. Но туловище и задние лапы были еще живы, и они кружили, кружили.., двигая беспомощную голову. А снег вокруг таял под бордовыми каплями крови. Белка все кричала, стонала, плакала по-человечески. И он стоял над ней и тоже плакал..."
Вот это настоящий охотник. Подлинный хозяин лесов, рек и озер. И мы воспринимаем как реальность его разговоры с оленями и собаками, с кедром или с рекой. Все живое, что вокруг него, в родстве с ним. Но он – таежник-охотник, он должен убивать, чтобы жить: "Смертью друг друга живут, жизнью друг друга умирают" – вот парадокс нашего бытия, и острее других его ощущают такие, как Демьян. И оттого и берет он у природы лишь крайне необходимое, чтобы жить.
Вот это обожествление Добра, пожизненное служение ему мне представляется крайне важной гранью идеи романа. Особенно теперь, когда на кону жизни стоит только Рубль или Доллар, когда ради этой ставки люди подличают, лгут, грабят и убивают себе подобных. Добро. Честь. Долг. Совесть... И еще многие, очень многие нравственные категории ныне втоптаны в грязь, осмеяны, забыты.
Еремей Айпин на удивление легко, просто и прочно уместил в душе Демьяна охотника-промысловика и страстного ревнителя, покровителя живой природы. Его Демьян – не схематичный образ, это живой, реальный человек, ничто человеческое ему не чуждо. Он болеет и страдает, радуется и любит. Еще как любит!
Поразительно целомудренно, по-родниковому чисто и поразительно ярко описана любовь Демьяна к русской девушке, оказавшейся когда-то случайной и единственной попутчицей в его долгой дороге. Финальная сцена их любви, в лесу, под нудный шум ночного дождичка написана великолепно.
Как поразительно диссонирует она, как резко отличается от так называемых эротических сцен, где порнография мешается с похабщиной, насилием и жестокостью. Такими "любовными" картинками полны захватившие наши экраны кинофильмы, ими до беспредела напичканы книги, книжечки и книжонки, оттеснившие в дальний темный угол настоящую художественную литературу.
Запевалами и ведущими в этой атаке на культуру и нравственность нашего народа-великомученика выступают все те же перебежчики-возвращенцы от Лимонова до Аксенова, которые, чтоб удержаться на плаву, сперва поносили и оплевывали советскую власть и большевиков, а когда эта козырная оказалась отыгранной, принялись наперегонки завывать и бесстыдствовать...
Ничего даже отдаленно на это похожего в романе Айпина нет и быть не может, потому что писатель любит свой народ, поклоняется ему. Он не жалеет ни романной площади, ни гипербол, ни легенд, ни превосходной степени изложения, чтобы еще и еще раз подчеркнуть добрые качества своего народа и прежде всего, его высокую, неколебимую нравственность. Порою, увлекшись, Айпин даже теряет чувство реального. Желая подчеркнуть духовную мощь и моральную стойкость своего народа, писатель иногда бросается в крайности, выдавая за подлинное такие невероятности, что остается только руками разводить.
Вот, например, один из "проходных" героев романа Федор Казамкин "в жестокий мороз провалился в полынью и обморозил обе ноги". Он добрался-таки до дома. Вероятно, у него началась гангрена. Дикая боль. Беспамятство. И наконец... "...он ушел от людей. И вдали от селения, в одиночестве ампутировал себе сначала правую ногу, потом левую... После, когда раны зажили, он вернулся к людям» И показал жене, какие теперь ему нужны кисы для охоты. И она сшила ему кисы-протезы. И он снова вышел на охотничью тропу..."
Мне кажется, эта сцена – свидетельство увлеченности автора. К великому сожалению (и в этом прежде всего повинен редактор книги), в романе немало подобных недостоверностей. Особенно в главах, посвященных репрессиям тридцать седьмого года, которые держатся не на архивных документах или хотя бы рассказах очевидцев, на авторских домыслах и эмоциях.
Значительно отягощают роман публицистические длинноты о войне, о борьбе за мир, о катящейся под уклон экономике края и т.д.
И все-таки, в лучших страницах романа (а их немало), чувствуется рука мастера. Мудрого. Опытного. Талантливого. Неподкупного, горячего патриота своей Отчизны, своего народа, своего края. И многие огрехи, встречающиеся в романе, могли быть устранены и наверняка будут устранены при переиздании книги.
Да, роман написан необычно, не в классическом романном стиле или манере русской и мировой литературы. Он соткан из раздумий, отступлений, внутренних монологов, воспоминаний. Но вправе ли мы за то укорять автора?
Существует национальный характер. Есть национальная форма мировосприятия. Есть и национальное мышление. И никто не смеет требовать, чтобы таджикский или хантыйский поэт писал стихи, как Пушкин, а прозу – как Достоевский.
В художественном своеобразии, в непохожести и оригинальности, в подлинном национальном колорите – основное достоинство романа "Ханты" Еремея Айпина. И я уверен, встреча с этим романом принесет немало приятных минут читателю, заставит его и поволноваться, и поразмышлять.