Учите меня, кузнецы: Сказы
И. М. Ермаков
АВРОРИН ТАБАЧОК
Спасибочко – не курю. Я табачок через нос употребляю. С гражданской войны привычка. Не желаете щепотку? Как хотите… Редко, говорите, встречать приходится нюхальщиков? Это верно. Вымирает наш брат. Скоро и на развод не останется… Папиросы да махорка на каждой полке, а «нюхательного» с огнем поискать. Откуда же ему народиться, нюхальщику-то? Ну да беда не велика! Мы вот-вот отнюхаем свое, а молодежь – кури каждый свой сорт.
Я поначалу тоже курил. А нюхать – это уж в партизанском бытье начал. Мы одно время поголовно, считай, всем отрядом носы смолили.
Случай такой вывернулся. Прослышал наш командир, что в одном японском гарнизоне овес на складах лежит. Решили мы этот овес что бы ни стоило добыть. Потому – зарез выходил: зима, тайга, бескормица. Нашу «кавалерию» хоть сейчас на поганник вывози, хоть денек погодя. Истощали кони – нога за ногу задевает… Ну и одной ночью расхлестали мы япошек. Овес забрали, бинты, лекарства, харч, конечно, и между прочим пять ящиков табаку этого самого захватили. С куревом-то у нас тоже «ох» было… Мох да веничек в завертку шел. Вот и перешли на понюшки.
Другие химики водой пробовали его смачивать, чтобы в крупку потом согнать, да без толку. И так и эдак истязали табачишко, а тоже к тому же подошли, что и мы, грешные. Тоже зеленую жижку по подносью пустили. Чиху было попервости! Смеху! Веселый табачок оказался. Так, с шутками да смешками и подзаразились нюхать. Другие на всю жизнь унаследовали. Ну, и я табакерочкой обзавелся. Она, видите, предназначена, чтобы масло ружейное, щелочь в ней таскать – армейская, словом, масленка. А при надобности и под табак годится. У кого изжога бывает – соду в ней носят, писарь чернила разводит, охотник – пистоны, стрихнин хоронит – под всякую нужду посудинка. Как говорите? В музей сдать? Партизанская, стало быть, табакерка? М-да-а… Оно, конечно, лестно ей в музее стоять, да по заслуге ли честь? Всего-то и боедействия от нее, что партизанскому носу скучать не давала… Нет уж, если ставить табакерку в музей, то не эту. Нет, не эту…
А есть такая! Вот та по всем статьям заслуженная. Многим она известна была. Где она сейчас – точно не скажу, а на след наведу.
Ходил у нас на известье да славе паренек один… Федей прозывался. Попутно еще Шкетом… Отменной храбрости и героизму парнишко был. Партизанский связной и разведчик… Отчаянная голова, трижды отпетая! И всего-то ему в ту пору восемнадцатый годок шел.
На слуху он стал после того, как у командира полка «дикой» калмыковской дивизии среди бела дня коня в тайгу угнал. Ягшиского повара, в кашеварке завинченного, он же привёз… Тот, значит, подгорелые пенки выскребал. Росточка небольшого – воткнется с головой в кашеварку и скоргочет ножом. На цыпочках вытягивается… Ну, Шкет его и уследил! Приподнял за лодыжечки, ноги в котел завернул, крышкой прихлопнул да – по лошадям. Кашеварка-та запряжена была за водой ехать.
Мы вторую неделю на сухарях да жмыховых лепешках перебивались, а тут, смотрим, каша подъезжает! В один момент котелки, миски в руки, ложки на изготовку – окружили трофею.
А Федя на нас:
- Вы что! С голодного острова, что ли? Никакого порядка!.. А ну, становись в затылок, разевай глаза, звенькай в котелки – всех удоволю!
С тем и отвинтил крышку.
Японец поднялся, плачет стоит, а мы такое «га-га-га» по тайге пустили, аж шишка валится. Накормил, прокурат!
Много, одним словом, за ним удалых дел значилось. Он и калмыковцам, и японцам солоно достался. Немало ихнего брата изловил да жизни решил. Сумму даже за него назначили. Только Шкет и ухом не вел! Свое продолжал…
Храбрость, однако, храбростью, да не одной ею знаменит был наш Федя! В редком отряде про его табакерку не наслышаны были. Порох берег в ней Федя…
Он в самую революцию, в Октябрьскую, значит, в Петрограде проживал. Ну и когда «Аврора» сыграла Керенскому отходную, он наутро где-то раздобыл лодчонку да и пригребся к крейсеру.
-Чего надо? – спрашивают. – Кто таков?
А он поднялся в рост в лодке-то и звонкоголосит на всю Неву:
-Товарищи революционные матросы! На Тихий океан еду!.. Батя у меня там на флоте!.. Дайте мне горстку пороху, которым вы по старому миру палили – я его Тихому океану покажу.
Его гнать:
Брысь отсюда, салажонок! Не знаешь – к военному кораблю подходить не дозволено?! Надрать вот уши-то!..
Другие опять налима в штаны засадить грозятся.
Так бы ему и уплыть ни с чем, кабы не один заряжающий.
- А что, – говорит, – братки,ежели нам и самом деле Тихому океану нашего авроринского балтийского порошку послать? Для затравочки! Там, поди-ко, тоже дела будут… Мы аукнули – им откликнуться!
Ну, значит, задел он ребят за живое этими словами. Они, флотские-то, любят друг перед другом… Знай, мол, Тихий океан наших балтийских! Допрашивать они Федьку давай:
- А верно ли, на Тихий поедешь? Может, треп один.
- Утонуть мне на этом месте и дна не достать невского! – поклялся им Шкет.
Заряжающий тогда добыл макаронок пять пушечного пороху, порушил их, намял в табакерку и подает Феде:
- Держи, голубь. Это ничего, что крупного помола… Мировая буржуазия и от такого зачихает. Заводной, гневливый, разрывчатый – вези ей на понюшку.
Как там дальше было, не скажу, а только не доехал Федя до океану. Время вихревое шло, людей что крупинки в кипятке разметывало – на большой скорости жизнь громыхала. И очутился Федя за место Тихого в тайге партизанской. Так уж ему путь пролег.
По своей должности связного приходилось ему, и нереденько, в другие отряды выезжать. Где ни появится, уж без того не уедет, чтобы табакерку с порохом не показать. Наслышан народ был, какой он «табачок» в ней таскает, ну и любопытствовали: кто на ладони рассмотрит, кто нюхать примется, а кто и на зуб пробует.
Был у нас в отряде старикашка один, Мокеич, вроде лекаря значился. Кровь останавливал, корешками, травами пользовал и, между прочим, ловко диких пчел выискивал. Идет, бывало, из тайги, всякой этой зеленой муравой обвесится и туесок-другой меду тащит. Да не пофартило ему в ту осень: напали на него шершни да так отделали, что он до рождества пухлый ходил и глазами скудаться стал. И вот увидел он один раз у Феди этот порох, сослепу-то смекнул:
- Отдели мне, сынок, щепоточку! Я по весне грядку-другую вскопаю да посажу…
- Чего посадишь, дедко?
- Да батуну этого самого. Он, знаешь, от цинги как пользует… Я бы и зимой его ростил в ящиках, да беда, семян нет.
Запохохатывали. Он сослепу-то порох за луковые семена принял.
- Нет, дедко… – говорит Федя. – Не выйдет у тебя… Грядки маловаты буду!. Из этих семян такой батун вырастет – в мировом масштабе. Глаза защиплет. Порох этот, дедко, с крейсера «Авроры».
Старичонка услыхал такое – вовсе привязался.
- Дай, сынок, хоть полна переточка, хоть пять зернышков!
- Да к чему они тебе?
- На лекарство, сынок. Выпьешь ты, скажем, у меня коренька настой, поглядишь на эти зернышки, – истин бог, сразу здоровше станешь!.. На мою догадку, не простой это порох… Ляксандра-то Федоровича Керенского в одночасье на акушерку переделало. Всех мужеских статей лишился… А что Ляксандру неладно, нам в аккурат.
Матвейко Бурчев забеспокоился:
-То ись, как в аккурат? Счало быть, и мы в девках ходи. Наговоришь, куриная слепота!..
- Вот, выходит, что глупый ты есть, Матвейка, хоть и по ноздри обволосател… Для пролетарьяту в этом порохе совсем другой дух унюхивается.
- Какой же бы это дух?
- А такой дух, что вставай, проклятьем заклейменный. Вот какой дух!
- Тебя послушать, дак хоть сейчас в комиссары ставь! А над лекарством шептуна пущаешь отченаше-ва,.. Суеверен…
- Да ведь не всем же, Матвеюшко, как ты – в задор за волчьим зубом! Я тебя над лекарством отчитаю шепотком, и пей со Христом. Тебе пользительно, и мне приятно…
Федя хохочет. Поглянулся ему Мокеич.
- Держи, – говорит, – дедко, пороху! Во-первых, за то, что ты идейный, а, во-вторых, мыслишку мне одну подкинул. Лечи революционных бойцов!
Отсыпал ему толику, сам к командиру подался. Ему, видишь, в город частенько приходилось пробираться… На связь с левобережными партизанами выходил. А связь эту мы держали через одного старикашку. Тот на базаре с морской свинкой промышлял… Подашь старикашке деньги, он мыркнет ей что-то, свинка и сдействует. Бумажку из ящика зубками выдернет, и, пожалуйста, читай свою судьбу на предбудущее время. Бойко дело шло!.. Царские полковники и те, случалось, гадали.
На союзников падежи мало осталось, дак на свинку уповали: не вытянет ли, мол, морская насекомая чего-нибудь такого… этакого… насчет дореволюционной колбаски и плакучего сыру.
Только свинка политикой не занималась, все больше сердечные дела улаживала.
Под этим видом Федя и встречался со стариком. Тут уже свинка не судьбой заведовала, а сведения о противнике, указанья всякие и даже боевые приказы передавала. Ловко подстроено было, однако риск… Оценили, видишь, Федину голову, а другому кому старикашка не передаст: в лицо не знает. Так что опять Феде идти.
Вот он и смекнул.
- Товарищ, – говорит, – командир! Ты, поди-ка, слыхал, как Керенский из Гатчины ушел?
- Ну дак что?
- В бабское во все переоделся, в сестру милосердную…
- Ну, дак что?
- А то – нельзя ли мне девицей какой приснарядиться? Насчет жениха у свинки выведать…
Командир оглядел Федю и говорит:
- Оно бы лады было, да корпусность у тебя больно глистоватая. Длинный, тонкий, завострениый со всех концов… Шкет, словом.
- Корпус подладить можно! Туда ваты, сюда ваты, в длину убавлюсь, где вострый, округлюсь.
Глядит командир на Федю:
- Ежели тебя натурально до бабской плепорции довести – это сколько же ваты придется потратить? А с ранеными тогда как? Тереби вон конские потники и округляйся, да тряпье какое-нибудь еще…
Через неделю такую мещаночку мы из Шкета сделали, кругом шестнадцать.
Он, Федя-то, и так невозмужалый еще… Где усам, бороде быть – у него пушок, легонький такой, к коже ластится. Глаза что два родничка, ясной-ясной синью напитаны. Нос как у синички – аккуратненький. Чуб только лихой. Закуржавеет на морозе – ровно из серебра выкован. Какой завиток отяжелеет, свесится – ямочку на щеке достает. Ну да чуба под полушалками не видно! Исправим, значит, ему фигуру, юбок насдеваем, чесанки с калошами, шаль с кистями – такая кралечка выйдет – все отдай, мало!
Дедко Мокеич тут же крутится, реденькую бороденку бодрит да присоветывает:
- Ты, дочка, кокетом, кокетом ходи, а губки узюмом сложь…
- Как это «кокетом?»
- Позвонки, стало быть, распусти и вензелями значит, корпус, вензелями… Форду давай!..
Матвейка Бурчеев деда на подковыр:
- Ты, лекарь, чем языком-то вензелявить, взял бы да показал. А то «кокетом», «узюмом»! Ты покажи… Федька урок возьмет, и мы поглядим.
- И покажу! Тебе-то, правда, верблюду сутулому, так не ходить, а Феде… тьфу, не путай ты меня! Какой он теперь Федя? Натуральная Федора! Так вот, Федоре, говорю, заместо Христова яичка сгодится. Учись вот, дочка… Перьво-наперьво, лицо строгое сделай и шепотом скажи слово «узюм». Сказала – и окоченей, замри! Как губы сложатся, так и заклей их на той точкелинии. А при походке нижние позвонки в изгиб, в изгиб пущай, да покруче! Гляди-ко вот.
Мокеич сложил пельмешком губы и завосьмерил. Так то есть завихлял портками, аж мослы под холстиной обозначило. Сам приговаривает:
- Вензелями… Вензелями… Задорь… Задорь…
Не успели прохохотаться, Матвейко ввернул:
- «Кокет» у тебя что надо получился, а вот «узюм» синеватый вышел… На куричью гузку больше смахивает.
На этот раз Мокеич заплевался:
- Гаденыша бы тебе под язык склизкого!
Одним словом, отправили мы Федю в город.
Раз сходил, и в другой, и в третий…
А с четвертого не вернулся. И вот как случилось.
Поглянулась наша «Федора» есаулу казачьему… Сластена, видать, был есаулишко насчет мещаночек. Ну, и ухлестнул. Федя только что от старикашки, ему в отряд позарез срочно надо, а есаул его в ресторан тянет. Орешками угощает, мамзелью навеличивает, локоток жмет… Федя глазками поигрывает, отнекивается:
- Мамаша хворая – грех по ресторанам ходить. Да и живу я далеко. На самом краю города.
А у самого думка:
«Не отстанет – заведу куда поглуше и кокну».
Есаул смотрит, что девка не дичится, – смелей стал настырничать. Под ручку Федю устроил, прижимает, в личико заглядывает. Усы, как у хорька, подрагивают. Ну и дело, видно, привычное… Прижал Федю к одной калиточке и целоваться лезет. Изловчился тут Федя да как сунет с тычка в целовальню – только схлюпало! Сидит есаул в сугробе и соображает:
«Кто ж это меня так-то?.. Девка эта или ломовой?» Опомнился, зуб выплюнул да за Федей!
- Не утекешь, – кричит. – Уж я тебя сегодня полюблю!.. Как хочу – поголублю!
В другом разе Федя от него играючи ушел бы, а тут юбки не дают: на подхвате держишь – штаны видно, опустишь – ногами заступаешь, падаешь. А есаул расстервился, шашку выхватил и орет на полном галопе:
- Зарублю! Соцыалистка!!!
Тут откуда ни возьмись капитан один вывернулся:
- Это что за баталии, есаул?! Девиц в истерики вгоняете? А ну марш к лошадям!
А сам Федю под ручку:
- Успокойтесь, мамзель. Эти казаки никакого обращенья не понимают. Очень просто изобидеть могут… Дозвольте, мамзель, я вам порынарничаю, оберегу вас?..
«Ну, – думает Федя, – назвался груздем… Другой раз монашиной оденусь».
А капитан все крепче да крепче Федину руку прижимает. Квартала полтора эдаким манером прошли, нагоняют их два солдата. Поравнялись когда, капитан вторую руку Феди зажал и командует:
- Обезоруживай его!
Из-за пазухи наган вынули, под юбками табакерку нашарили…
Капитан усмехается:
- Давайте знакомиться, мамзель Шкет. Начальник контрразведки «дикой» дивизии атамана Калмыкова! Честь имею!.. Давненько ожидал с вами свиданьица… Хотел еще на базаре вам представиться, да есаулишко мешался. Думал, не из ваших ли переряженный… А когда к калиточке он вас притиснул – вижу, наш орел!.. Ну-с, пойдемте… погостите у меня. Тоскливо не будет! Там старикашечку своего встретите и свинюшечку…
Услыхали мы про все это дело – мороз по коже продрал. Уж что-что, а калмыковская контрразведка нам известна была. Людоеды, изверги да кровяные алкоголики туда шли. Пальцы на мясорубках провертывали, морожеными туками глаза выдавливали, пороховые дорожки на животах жгли.
«Ах, Федя, Федя, – думаем, – длинной тебе жизнь покажется. Кому-кому, а тебе они все свое ремесло-искусство покажут».
Дедко Мокеич не в себе ходит. Еды лишился, сна. Остальным тоже в глаза друг дружке неловко посмотреть.
Один Матвейка зудит:
- Лекарь, он научит!.. Парня, наоборот, надо было пострамнен да позамурзашистен выпускать, а он: «кокет», «узюм»! Это тебя вот обрядить, сверчка старого, надо было! На твои «вензеля» ни один калмыковец не обзарился бы.
Мокеич молчанкой все отходил. Виноват, мол… А один раз не стерпел:
- А что ты думал? И пойду. У меня и по мещанству, и по купечеству знакомо… Кому пиявиц подпускал, кому пупок правил… благодетелем звали, за сорок верст на рысаках приезжали. Найду небось следочки-то! И про Федю разузнаю!..
С тем и пристал к командиру: «Отпусти, мол, в город».
Гот и сам соображал насчет Феди. Да и старикашку, что бы ни стоило, выручать надо. Вся наша связь у него в голове была. Ну а теперь порушилась, выходит. Поговорил командир об этом с Мокеичем – пошел дедко.
Дня через четыре является.
- Не горюй, – говорит, – ребята! Федя наш жив, здоров и не мученный пока.
Интересуемся, как дознался.
- Купца первой гильдии Луку Естафьевича Громова пользовать пришлось. Через него и верный слух имею.
Ну, дак рассказывай! Не тяни душу…
- Заболел капитан разведки… Английскую хворь подхватил… По-мудреному как-то называется… Не то «блин», не то «павлин», одним словом, тоска зеленая. Свет не мил делается! А все через табакерку! Она его подгуляла.
Как так?
- А так! Вызвал он, стало быть, Федю на допрос, в руках табакерку вертит: «Это что за припас? – спрашивает. – С какой целью таскаешь?»
А Федя ему на всю чистоту: "Это, – говорит, – порох со всему миру известного крейсера «Авроры». А цель его тоже известная: врагов революции под корень испепелять!»
- Дак ты, значит, и меня бы испепелил?
- Как щенка подковать!..
Знает парень, что пощады ему не ждать, ну и отпускает без утайки.
- А знаешь ли ты, воробушек, в каком месте чирикаешь?! Да я тебя, зародыша, по жилочке размотаю! Ребра в обратную сторону заверну!
- Ну, дак что? – Федя говорит. – Верх-то все равно наш будет. Из моих жил тебе же петлю и сплетут!
Тут капитан и задумался. Молчит да порох нюхает. Ну и нанюхался до тоски.
- Уведите, – говорит, – его. Я что-то не восвояси. Потом при добром здоровье я ему вспомню.
И слег. Лука Естафьевич Громов в первых дружках у него ходил. Прослышал он про такую оказию, дюжины две всяких шампанских прихватил и к нему:
- Что же это вы, отцы, охранители-спасители наши, занедужить изволили? А-я-яиньки! Да такое ли теперь время, чтобы хворатиньки лежать?! Испейте-ка вот… Я тут шесть сортов смесил, седьмая – ханжа. Часом дыбки встанете! «Кровь гвардейску размусорит, суку-скуку разобьет!» – так ведь певать изволили? Дербурезните, ангел мой. Берите меня за пример: мы ее вон как! У-ухх!.. до суха донушка! С поцелуйчиком!
Ворковал, ворковал вкруг него – нет толку. Лежит молчит… На стол только указывает, на табакерку. Лука Естафьевич свинтил крышечку, ушохнул, и тем же моментом его на балкончик выбросило. Сперва кровяными колбасами тошнило, потом фунта полтора осетринной икры вывернуло, а после кулебяки, грузди и прочее разнотравье полезло.
Чуть тепленького домой привезли. Уложили в постелю, а он признак жизни терять стал. Домашние за батюшкой послали. Тот приходит, а Лука Естафьевич опять в чувствие вернулся: ему, видишь, с другого конца отомкнуло. Батюшка поглядел, послушал и вещает:
- Рано аз, иерей, грядеши. С таким пищетрактом он до судного дня проживет…
К тому времю и я погодился. Два каких-то манифеста сжег, полкрынки пепла навел, дал ему – русло-то и перекрыло. К вечеру мы с ним уже по рюмочке приняли.
Тут он мне и перешепнул все это, скрадом от домашних. Он, видишь, подозревает, что ему от коньяков с ханжой худо сделалось, а на мою догадку – от пороха это.
Матвейка, поперешный, обратно в спор:
- Ох, и мастак же ты, лекарь, раскасторивать! Порох опять приплел? Порох – он порох и есть. Правильно купец думает… Хватанул смеси, а желудок и обробел.
- Это у тебя, тощалого, от рюмки обробеет, а у Луки Естафьевича чрева бывалые. Он сибирское купецтво не уронит. По дюжине шампанских выпивал и цыгана переплясывал. Капитан-то, на твой ум, отчего заболел?
- Ну дак поспешай давай! Одного классового паразита отходил, беги и этого лечи! А что у партизана чирь сел, вторую неделю шею на манер волка ношу, – это тебе начихать? Под трибунал таких лекарей! И – к райскому яблочку…
Сцепились мужики – хоть пожарную кишку выволакивай! Пришлось командиру «разойтись?» гаркнуть.
К этой поре согласились мы, значит, всеми отрядами на калмыковцев навалиться. С левобережными тоже связались. Ждем приказа. Мокеич опять в город отбыл. Там под суматоху подпольщики совместно с нашими засыльными арестованных должны были вызволить, а его отправили кое-кому «пупки править». Для разведки, значит, и связи… Капитана этого, контрразведчика, зачем-то в колчаковскую ставку вызвали – самое подходящее время.
Ладное тогда дело получилось: и калмыковцам вложили, и товарищей взяли, и боезапасу добыли. Федю каждая землянка в гости зазывает. Не чаяли в живых видеть, а он опять зубы наголе ходит.
Мокеич на радостях загулял. Такого звонкого песняка выдает, аж копи вздрагивают. Увидел Матвейку – останавливает:
- Ты вот с малого ума Федин порох браковал… Эх, голова два ушинька… Да от него сам Колчак округовел. Дал ему контрразведка понюхать из табакерки – и он ошалел. «Царской» водки требовать начал. Его отговаривают:
Ваше, мол, верховное величество! Опомнитесь! Ее по глупости «царской» называли. Ее ни в Европе, ни в Азии, ни даже в черной Арапие ни один государь не пивал. Кислота это. Ей по металлу травят. А ежели, упаси Христос, внутре принять – до слепого отростеля в уголь все сожгет!
Растолковывают ему со всеусердием, а он свое:
- Подать царской!!!
Попугай на жердочке сидит и тоже орет:
- Подать царской!!!
Колчак изобиделся, поймал попугая, головку скусил, рвет перо да приговаривает:
- Самозванец, самозванец, самозванец!
Челядь смотрит, вовсе неладно дело! За архиереем послали: «Что делать, мол?!» Тот присоветовал в Иртыше либо в Оми его искупать. «Устройте ему Иордань, авось остынет».
Заглянул в дверь в щелочку – верховный попугаевыми лапками играет и вся улыбка в пуху.
«Ну, – думает архиерей, – до «аминя» доходим. Скоро и нам так же. Главы скрутят, а руци бросят. К тому дело. Зачем не зришь, господи!»
И тоже затосковал:
- Говорил я вам, не прост этот порох! Который уж случай он себя оказывает…
Матвейка и тут Мокеичу напоперек:
- Тебе, видно, почтовую сороку из Омска прислали, а на хвосте у ней обо всем этом отрапортовано.
- Да чудо ты человек! Послушай, что в других отрядах рассказывают.
- А в других отрядах Мокеичев, что ли, нету своих? Натянутся ханжи, вроде тебя, и плетут! Нет приберечь, ранетому какому, слабому перед аппетитом подать, дак вы сами… Лекаря!!!
Такой уж человек Матвейка был. Ничему веры не давал!
А про табакерку верно слухи шли. Японец, сказывают, понюхал – харакирю себе сделал. Американцу, тому на язык будто бы сдействовало, заикаться стал. Быль с небылью теперь разбирай… Считай – в сказку ушла Федина табакерка.
Ну, дальше у нас на Востоке все шло, как по песне: разгромили атаманов, разогнали воевод… Которых – в океан спихнули, которых – за океан вытряхнули, а Калмыков со своими всеми недобитками в Китай удрал. Наше партизанское дело, коль со всеми пошабашили, тоже известное. Каждый в свою сторону да по домам. Строй новую жизнь, за какую бился!
Много уж годов прошло, вон какую войну избыли, новых героев народ вырастил, а про нас не забывают. Получаю я как-то письмо. Приглашают нас на встречу с комсомольцами. Десятка три нас собралось, и среди прочих нашего отряда бойцы Матвейка, Мокеич и Федя. Объятьев было, радости!.. Больше всего, однако, дивимся, что Мокеич наш – орлом! Ведь около сотни ему!
Матвейка спрашивает:
- Ты, народная медицина, чем себе жизнь продляешь?
Ну, Мокеичу-то за словом не в карман лезть!..
- Я, – говорит, – таежным духом дышу, пчел веду, мед ем, персональную пенсию получаю да шептуна пущаю «отченашева»!
Это уже в подзудку!.. Ну, Матвейка тоже, значит, на пенсии, а Федя отцову дорожку выбрал. Дошел до океана и там флоту служит.
Сидим в президиуме – седина да плешь, плешь да седина… Через одного… А вокруг нас – молодо, звонко, озорно! Хорошие слова говорили… Старой гвардией нас называли… Таежными орлами… Мокеич грудь пружинит, а на усах слезины. Я тоже, хоть и неловко в президиуме, а две понюшки вынудился протянуть. На хорошее слово слеза отзывчива. Да и годы наши!!
Мокеич слово сказал. Наказывал молодым, что отцами, дедами завоевано – беречь да хранить. Не на орла, мол, или решку выпало счастье ваше, а великой народной кровью завоевано. Федю в пример ставил.
После встречи с молодыми собрались мы в гостинице, опять же свою встречу отпраздновали. Тут Федя нам и рассказал о дальнейшей судьбе своей табакерки. А история с ней такая была.
Годов поди с десяток с тех пор прошло, как Калмыков со своим воинством в Китай убрался. Попроелись ихние благородья, пообтрепались, которые репкой торговать стали, а капитан из разведки к барахолке приохотился. Перебирал он как-то пожитки свои, заваль всякую, и попалась ему на глаза Федина табакерка.
«Стоп! – думает. – За эту штучку, если на охотника напасть, большие деньги взять можно. Порох с «Авроры». Да ведь во всем белогвардейском буржуйском мире у одного меня такая редкость! С кем же бы это сделку сотворить?»
Думал-думал – дошел: «Надо на портовый базар податься. Там разных наций лунатики бывают. Американцы особо… Охочи до всяких памяток. Вон гвардии подполковник Заусайлов зубами Гришки Распутина торгует – озолотился! Вторую уж сотню продает. Сам, говорит, навышибал. Пешней. Когда тело под лед спускали».
Ну и на базар.
В это время как раз случилось стоять в китайском порту одному нашему кораблю. И служил на этом корабле не кто другой, а сам наш Федя. Уволился он на берег: «Куплю, мол, сынку игрушку какую. Дракончика там или болванчика… Китайцы – мастера насчет игрушек».
Ходит Федя по базару, и вдруг слышится ему слово: «Аврора!».
Он – на это слово.
Смотрит, стоят кружком матросы. Из-под всех флагов народ. А в середке у них белячок с табакеркой крутится. Клянется, божится, что порох действительно с «Авроры». Только матросы не верят. Покачивают головами да смеются. Они-то смеются, а два каких-то хлюста, с сигарами в зубах, всурьез табакеркой интересуются. Федя поближе. Смотрит – табакерка-то его! На порох глянул – порох тот самый, «авроринский»! И «продавца» узнал.
- Откуда он у тебя взялся? – по-русски спрашивает.
Тот гад прямо ему в глаза:
- Парнишко один мне в гражданскую подарил. Помнится, Федей звали.
Феде, слышь, и дых перехватило:
- Вон что… Ну, и продаешь, значит?
- Да вот, на охотника…
- А во сколько ценишь?
Тот и загнул. У Феди и сотой части тех денег нет, а беляк между тем цену набивает:
- Джельтмены вот, – говорит, – дают половину запроса. Дак это что… Задарма отдать!..
Чувствует Федя, как ему опять партизанская отчаянность в сердце вступает: «Сейчас, – думает, – не стерплю… Не стерплю – садану в ухо!..» Однако опомнился: «Неудобно в чужой державе». Скорготнул зубами: «Надо что-то делать, – думает. – Побегу на корабль. Объясню братишкам, капитану. Не я буду, если этот порох в поганых руках на расторговлю оставлю!»
Матросы видят – не в себе русская морская служба.
- В чем дело, комрад? – спрашивают.
- А в том дело, комрады, что правильно эта потаскуха говорит. Порох-то действительно с «Авроры»!
Ну, и рассказал им накоротке.
- Попридержите, – говорит, – его. Побегу на корабль.
И заспешил.
Только успел с базара выбраться – нагоняет его юнга один.
- Воротись, – говорит, – комрад! Матросы зовут.
Воротился. «Что там такое?» – думает.
Смотрит: носит старый боцман фуражку по кругу, а матросы деньги в нее бросают. И английские, и турецкие, и испанские – всех монетных дворов чеканка в картуз летит. Слышит Федя, что и медь там же звенит, в фуражке. Вынул он свою получку и туда же ее.
«Прости, сынок, – думает. – Дракончика я тебе не сейчас… В другой раз куплю. Ты понимай, сынок! Тут пролетарьи соединяются! А дракончика мы завсегда…»
Выкупили матросы табакерку – подают Феде.Держи, комрад, свой порох!
А его слеза душит.
- Спасибо, – говорит, – товарищи! У кого гроб господень, а у пролетарьята своя святыня. Ее при верных руках сберегать надо. Держите-ка!
С тем по щепотке да по зернышку и роздал порох. Табакерку боцману вручил. И поплыл тот порох по морям и океанам во все концы земли. Под всеми флагами!
Вот тебе и следочки – табакерку искать. А впрочем, может, сама объявится. Мокеич-то не без загаду особый режим жизни себе установил:
Я, брат, другой раз нарочно пчел сержу. Нажалят они меня – сердце-то бодрей токает. Жду, где еще Федина посудинка голос подаст, кто еще зачихает. Он ведь как говорил? «Эти семена, дедко, громом всхожие! В них «Вставай, проклятьем заклейменный» унюхивается».
Матвейка по обычаю уточнит:
- Ну последнее-то ты сам говорил. Твои слова!
– Ну дак что? – встрепенется партизанский наш долгожитель. – Разве подтвердить некому? У меня, брат, в свидетелях и царя, и короли, и султаны, и фюреры, и римские папы – видал, какой народ! Спроси у них: «Чем пахнет порох с «Авроры»?» И рад бы соврать, да не дадут.
1962 г.
И. М. Ермаков
АВРОРИН ТАБАЧОК
Спасибочко – не курю. Я табачок через нос употребляю. С гражданской войны привычка. Не желаете щепотку? Как хотите… Редко, говорите, встречать приходится нюхальщиков? Это верно. Вымирает наш брат. Скоро и на развод не останется… Папиросы да махорка на каждой полке, а «нюхательного» с огнем поискать. Откуда же ему народиться, нюхальщику-то? Ну да беда не велика! Мы вот-вот отнюхаем свое, а молодежь – кури каждый свой сорт.
Я поначалу тоже курил. А нюхать – это уж в партизанском бытье начал. Мы одно время поголовно, считай, всем отрядом носы смолили.
Случай такой вывернулся. Прослышал наш командир, что в одном японском гарнизоне овес на складах лежит. Решили мы этот овес что бы ни стоило добыть. Потому – зарез выходил: зима, тайга, бескормица. Нашу «кавалерию» хоть сейчас на поганник вывози, хоть денек погодя. Истощали кони – нога за ногу задевает… Ну и одной ночью расхлестали мы япошек. Овес забрали, бинты, лекарства, харч, конечно, и между прочим пять ящиков табаку этого самого захватили. С куревом-то у нас тоже «ох» было… Мох да веничек в завертку шел. Вот и перешли на понюшки.
Другие химики водой пробовали его смачивать, чтобы в крупку потом согнать, да без толку. И так и эдак истязали табачишко, а тоже к тому же подошли, что и мы, грешные. Тоже зеленую жижку по подносью пустили. Чиху было попервости! Смеху! Веселый табачок оказался. Так, с шутками да смешками и подзаразились нюхать. Другие на всю жизнь унаследовали. Ну, и я табакерочкой обзавелся. Она, видите, предназначена, чтобы масло ружейное, щелочь в ней таскать – армейская, словом, масленка. А при надобности и под табак годится. У кого изжога бывает – соду в ней носят, писарь чернила разводит, охотник – пистоны, стрихнин хоронит – под всякую нужду посудинка. Как говорите? В музей сдать? Партизанская, стало быть, табакерка? М-да-а… Оно, конечно, лестно ей в музее стоять, да по заслуге ли честь? Всего-то и боедействия от нее, что партизанскому носу скучать не давала… Нет уж, если ставить табакерку в музей, то не эту. Нет, не эту…
А есть такая! Вот та по всем статьям заслуженная. Многим она известна была. Где она сейчас – точно не скажу, а на след наведу.
Ходил у нас на известье да славе паренек один… Федей прозывался. Попутно еще Шкетом… Отменной храбрости и героизму парнишко был. Партизанский связной и разведчик… Отчаянная голова, трижды отпетая! И всего-то ему в ту пору восемнадцатый годок шел.
На слуху он стал после того, как у командира полка «дикой» калмыковской дивизии среди бела дня коня в тайгу угнал. Ягшиского повара, в кашеварке завинченного, он же привёз… Тот, значит, подгорелые пенки выскребал. Росточка небольшого – воткнется с головой в кашеварку и скоргочет ножом. На цыпочках вытягивается… Ну, Шкет его и уследил! Приподнял за лодыжечки, ноги в котел завернул, крышкой прихлопнул да – по лошадям. Кашеварка-та запряжена была за водой ехать.
Мы вторую неделю на сухарях да жмыховых лепешках перебивались, а тут, смотрим, каша подъезжает! В один момент котелки, миски в руки, ложки на изготовку – окружили трофею.
А Федя на нас:
- Вы что! С голодного острова, что ли? Никакого порядка!.. А ну, становись в затылок, разевай глаза, звенькай в котелки – всех удоволю!
С тем и отвинтил крышку.
Японец поднялся, плачет стоит, а мы такое «га-га-га» по тайге пустили, аж шишка валится. Накормил, прокурат!
Много, одним словом, за ним удалых дел значилось. Он и калмыковцам, и японцам солоно достался. Немало ихнего брата изловил да жизни решил. Сумму даже за него назначили. Только Шкет и ухом не вел! Свое продолжал…
Храбрость, однако, храбростью, да не одной ею знаменит был наш Федя! В редком отряде про его табакерку не наслышаны были. Порох берег в ней Федя…
Он в самую революцию, в Октябрьскую, значит, в Петрограде проживал. Ну и когда «Аврора» сыграла Керенскому отходную, он наутро где-то раздобыл лодчонку да и пригребся к крейсеру.
-Чего надо? – спрашивают. – Кто таков?
А он поднялся в рост в лодке-то и звонкоголосит на всю Неву:
-Товарищи революционные матросы! На Тихий океан еду!.. Батя у меня там на флоте!.. Дайте мне горстку пороху, которым вы по старому миру палили – я его Тихому океану покажу.
Его гнать:
Брысь отсюда, салажонок! Не знаешь – к военному кораблю подходить не дозволено?! Надрать вот уши-то!..
Другие опять налима в штаны засадить грозятся.
Так бы ему и уплыть ни с чем, кабы не один заряжающий.
- А что, – говорит, – братки,ежели нам и самом деле Тихому океану нашего авроринского балтийского порошку послать? Для затравочки! Там, поди-ко, тоже дела будут… Мы аукнули – им откликнуться!
Ну, значит, задел он ребят за живое этими словами. Они, флотские-то, любят друг перед другом… Знай, мол, Тихий океан наших балтийских! Допрашивать они Федьку давай:
- А верно ли, на Тихий поедешь? Может, треп один.
- Утонуть мне на этом месте и дна не достать невского! – поклялся им Шкет.
Заряжающий тогда добыл макаронок пять пушечного пороху, порушил их, намял в табакерку и подает Феде:
- Держи, голубь. Это ничего, что крупного помола… Мировая буржуазия и от такого зачихает. Заводной, гневливый, разрывчатый – вези ей на понюшку.
Как там дальше было, не скажу, а только не доехал Федя до океану. Время вихревое шло, людей что крупинки в кипятке разметывало – на большой скорости жизнь громыхала. И очутился Федя за место Тихого в тайге партизанской. Так уж ему путь пролег.
По своей должности связного приходилось ему, и нереденько, в другие отряды выезжать. Где ни появится, уж без того не уедет, чтобы табакерку с порохом не показать. Наслышан народ был, какой он «табачок» в ней таскает, ну и любопытствовали: кто на ладони рассмотрит, кто нюхать примется, а кто и на зуб пробует.
Был у нас в отряде старикашка один, Мокеич, вроде лекаря значился. Кровь останавливал, корешками, травами пользовал и, между прочим, ловко диких пчел выискивал. Идет, бывало, из тайги, всякой этой зеленой муравой обвесится и туесок-другой меду тащит. Да не пофартило ему в ту осень: напали на него шершни да так отделали, что он до рождества пухлый ходил и глазами скудаться стал. И вот увидел он один раз у Феди этот порох, сослепу-то смекнул:
- Отдели мне, сынок, щепоточку! Я по весне грядку-другую вскопаю да посажу…
- Чего посадишь, дедко?
- Да батуну этого самого. Он, знаешь, от цинги как пользует… Я бы и зимой его ростил в ящиках, да беда, семян нет.
Запохохатывали. Он сослепу-то порох за луковые семена принял.
- Нет, дедко… – говорит Федя. – Не выйдет у тебя… Грядки маловаты буду!. Из этих семян такой батун вырастет – в мировом масштабе. Глаза защиплет. Порох этот, дедко, с крейсера «Авроры».
Старичонка услыхал такое – вовсе привязался.
- Дай, сынок, хоть полна переточка, хоть пять зернышков!
- Да к чему они тебе?
- На лекарство, сынок. Выпьешь ты, скажем, у меня коренька настой, поглядишь на эти зернышки, – истин бог, сразу здоровше станешь!.. На мою догадку, не простой это порох… Ляксандра-то Федоровича Керенского в одночасье на акушерку переделало. Всех мужеских статей лишился… А что Ляксандру неладно, нам в аккурат.
Матвейко Бурчев забеспокоился:
-То ись, как в аккурат? Счало быть, и мы в девках ходи. Наговоришь, куриная слепота!..
- Вот, выходит, что глупый ты есть, Матвейка, хоть и по ноздри обволосател… Для пролетарьяту в этом порохе совсем другой дух унюхивается.
- Какой же бы это дух?
- А такой дух, что вставай, проклятьем заклейменный. Вот какой дух!
- Тебя послушать, дак хоть сейчас в комиссары ставь! А над лекарством шептуна пущаешь отченаше-ва,.. Суеверен…
- Да ведь не всем же, Матвеюшко, как ты – в задор за волчьим зубом! Я тебя над лекарством отчитаю шепотком, и пей со Христом. Тебе пользительно, и мне приятно…
Федя хохочет. Поглянулся ему Мокеич.
- Держи, – говорит, – дедко, пороху! Во-первых, за то, что ты идейный, а, во-вторых, мыслишку мне одну подкинул. Лечи революционных бойцов!
Отсыпал ему толику, сам к командиру подался. Ему, видишь, в город частенько приходилось пробираться… На связь с левобережными партизанами выходил. А связь эту мы держали через одного старикашку. Тот на базаре с морской свинкой промышлял… Подашь старикашке деньги, он мыркнет ей что-то, свинка и сдействует. Бумажку из ящика зубками выдернет, и, пожалуйста, читай свою судьбу на предбудущее время. Бойко дело шло!.. Царские полковники и те, случалось, гадали.
На союзников падежи мало осталось, дак на свинку уповали: не вытянет ли, мол, морская насекомая чего-нибудь такого… этакого… насчет дореволюционной колбаски и плакучего сыру.
Только свинка политикой не занималась, все больше сердечные дела улаживала.
Под этим видом Федя и встречался со стариком. Тут уже свинка не судьбой заведовала, а сведения о противнике, указанья всякие и даже боевые приказы передавала. Ловко подстроено было, однако риск… Оценили, видишь, Федину голову, а другому кому старикашка не передаст: в лицо не знает. Так что опять Феде идти.
Вот он и смекнул.
- Товарищ, – говорит, – командир! Ты, поди-ка, слыхал, как Керенский из Гатчины ушел?
- Ну дак что?
- В бабское во все переоделся, в сестру милосердную…
- Ну, дак что?
- А то – нельзя ли мне девицей какой приснарядиться? Насчет жениха у свинки выведать…
Командир оглядел Федю и говорит:
- Оно бы лады было, да корпусность у тебя больно глистоватая. Длинный, тонкий, завострениый со всех концов… Шкет, словом.
- Корпус подладить можно! Туда ваты, сюда ваты, в длину убавлюсь, где вострый, округлюсь.
Глядит командир на Федю:
- Ежели тебя натурально до бабской плепорции довести – это сколько же ваты придется потратить? А с ранеными тогда как? Тереби вон конские потники и округляйся, да тряпье какое-нибудь еще…
Через неделю такую мещаночку мы из Шкета сделали, кругом шестнадцать.
Он, Федя-то, и так невозмужалый еще… Где усам, бороде быть – у него пушок, легонький такой, к коже ластится. Глаза что два родничка, ясной-ясной синью напитаны. Нос как у синички – аккуратненький. Чуб только лихой. Закуржавеет на морозе – ровно из серебра выкован. Какой завиток отяжелеет, свесится – ямочку на щеке достает. Ну да чуба под полушалками не видно! Исправим, значит, ему фигуру, юбок насдеваем, чесанки с калошами, шаль с кистями – такая кралечка выйдет – все отдай, мало!
Дедко Мокеич тут же крутится, реденькую бороденку бодрит да присоветывает:
- Ты, дочка, кокетом, кокетом ходи, а губки узюмом сложь…
- Как это «кокетом?»
- Позвонки, стало быть, распусти и вензелями значит, корпус, вензелями… Форду давай!..
Матвейка Бурчеев деда на подковыр:
- Ты, лекарь, чем языком-то вензелявить, взял бы да показал. А то «кокетом», «узюмом»! Ты покажи… Федька урок возьмет, и мы поглядим.
- И покажу! Тебе-то, правда, верблюду сутулому, так не ходить, а Феде… тьфу, не путай ты меня! Какой он теперь Федя? Натуральная Федора! Так вот, Федоре, говорю, заместо Христова яичка сгодится. Учись вот, дочка… Перьво-наперьво, лицо строгое сделай и шепотом скажи слово «узюм». Сказала – и окоченей, замри! Как губы сложатся, так и заклей их на той точкелинии. А при походке нижние позвонки в изгиб, в изгиб пущай, да покруче! Гляди-ко вот.
Мокеич сложил пельмешком губы и завосьмерил. Так то есть завихлял портками, аж мослы под холстиной обозначило. Сам приговаривает:
- Вензелями… Вензелями… Задорь… Задорь…
Не успели прохохотаться, Матвейко ввернул:
- «Кокет» у тебя что надо получился, а вот «узюм» синеватый вышел… На куричью гузку больше смахивает.
На этот раз Мокеич заплевался:
- Гаденыша бы тебе под язык склизкого!
Одним словом, отправили мы Федю в город.
Раз сходил, и в другой, и в третий…
А с четвертого не вернулся. И вот как случилось.
Поглянулась наша «Федора» есаулу казачьему… Сластена, видать, был есаулишко насчет мещаночек. Ну, и ухлестнул. Федя только что от старикашки, ему в отряд позарез срочно надо, а есаул его в ресторан тянет. Орешками угощает, мамзелью навеличивает, локоток жмет… Федя глазками поигрывает, отнекивается:
- Мамаша хворая – грех по ресторанам ходить. Да и живу я далеко. На самом краю города.
А у самого думка:
«Не отстанет – заведу куда поглуше и кокну».
Есаул смотрит, что девка не дичится, – смелей стал настырничать. Под ручку Федю устроил, прижимает, в личико заглядывает. Усы, как у хорька, подрагивают. Ну и дело, видно, привычное… Прижал Федю к одной калиточке и целоваться лезет. Изловчился тут Федя да как сунет с тычка в целовальню – только схлюпало! Сидит есаул в сугробе и соображает:
«Кто ж это меня так-то?.. Девка эта или ломовой?» Опомнился, зуб выплюнул да за Федей!
- Не утекешь, – кричит. – Уж я тебя сегодня полюблю!.. Как хочу – поголублю!
В другом разе Федя от него играючи ушел бы, а тут юбки не дают: на подхвате держишь – штаны видно, опустишь – ногами заступаешь, падаешь. А есаул расстервился, шашку выхватил и орет на полном галопе:
- Зарублю! Соцыалистка!!!
Тут откуда ни возьмись капитан один вывернулся:
- Это что за баталии, есаул?! Девиц в истерики вгоняете? А ну марш к лошадям!
А сам Федю под ручку:
- Успокойтесь, мамзель. Эти казаки никакого обращенья не понимают. Очень просто изобидеть могут… Дозвольте, мамзель, я вам порынарничаю, оберегу вас?..
«Ну, – думает Федя, – назвался груздем… Другой раз монашиной оденусь».
А капитан все крепче да крепче Федину руку прижимает. Квартала полтора эдаким манером прошли, нагоняют их два солдата. Поравнялись когда, капитан вторую руку Феди зажал и командует:
- Обезоруживай его!
Из-за пазухи наган вынули, под юбками табакерку нашарили…
Капитан усмехается:
- Давайте знакомиться, мамзель Шкет. Начальник контрразведки «дикой» дивизии атамана Калмыкова! Честь имею!.. Давненько ожидал с вами свиданьица… Хотел еще на базаре вам представиться, да есаулишко мешался. Думал, не из ваших ли переряженный… А когда к калиточке он вас притиснул – вижу, наш орел!.. Ну-с, пойдемте… погостите у меня. Тоскливо не будет! Там старикашечку своего встретите и свинюшечку…
Услыхали мы про все это дело – мороз по коже продрал. Уж что-что, а калмыковская контрразведка нам известна была. Людоеды, изверги да кровяные алкоголики туда шли. Пальцы на мясорубках провертывали, морожеными туками глаза выдавливали, пороховые дорожки на животах жгли.
«Ах, Федя, Федя, – думаем, – длинной тебе жизнь покажется. Кому-кому, а тебе они все свое ремесло-искусство покажут».
Дедко Мокеич не в себе ходит. Еды лишился, сна. Остальным тоже в глаза друг дружке неловко посмотреть.
Один Матвейка зудит:
- Лекарь, он научит!.. Парня, наоборот, надо было пострамнен да позамурзашистен выпускать, а он: «кокет», «узюм»! Это тебя вот обрядить, сверчка старого, надо было! На твои «вензеля» ни один калмыковец не обзарился бы.
Мокеич молчанкой все отходил. Виноват, мол… А один раз не стерпел:
- А что ты думал? И пойду. У меня и по мещанству, и по купечеству знакомо… Кому пиявиц подпускал, кому пупок правил… благодетелем звали, за сорок верст на рысаках приезжали. Найду небось следочки-то! И про Федю разузнаю!..
С тем и пристал к командиру: «Отпусти, мол, в город».
Гот и сам соображал насчет Феди. Да и старикашку, что бы ни стоило, выручать надо. Вся наша связь у него в голове была. Ну а теперь порушилась, выходит. Поговорил командир об этом с Мокеичем – пошел дедко.
Дня через четыре является.
- Не горюй, – говорит, – ребята! Федя наш жив, здоров и не мученный пока.
Интересуемся, как дознался.
- Купца первой гильдии Луку Естафьевича Громова пользовать пришлось. Через него и верный слух имею.
Ну, дак рассказывай! Не тяни душу…
- Заболел капитан разведки… Английскую хворь подхватил… По-мудреному как-то называется… Не то «блин», не то «павлин», одним словом, тоска зеленая. Свет не мил делается! А все через табакерку! Она его подгуляла.
Как так?
- А так! Вызвал он, стало быть, Федю на допрос, в руках табакерку вертит: «Это что за припас? – спрашивает. – С какой целью таскаешь?»
А Федя ему на всю чистоту: "Это, – говорит, – порох со всему миру известного крейсера «Авроры». А цель его тоже известная: врагов революции под корень испепелять!»
- Дак ты, значит, и меня бы испепелил?
- Как щенка подковать!..
Знает парень, что пощады ему не ждать, ну и отпускает без утайки.
- А знаешь ли ты, воробушек, в каком месте чирикаешь?! Да я тебя, зародыша, по жилочке размотаю! Ребра в обратную сторону заверну!
- Ну, дак что? – Федя говорит. – Верх-то все равно наш будет. Из моих жил тебе же петлю и сплетут!
Тут капитан и задумался. Молчит да порох нюхает. Ну и нанюхался до тоски.
- Уведите, – говорит, – его. Я что-то не восвояси. Потом при добром здоровье я ему вспомню.
И слег. Лука Естафьевич Громов в первых дружках у него ходил. Прослышал он про такую оказию, дюжины две всяких шампанских прихватил и к нему:
- Что же это вы, отцы, охранители-спасители наши, занедужить изволили? А-я-яиньки! Да такое ли теперь время, чтобы хворатиньки лежать?! Испейте-ка вот… Я тут шесть сортов смесил, седьмая – ханжа. Часом дыбки встанете! «Кровь гвардейску размусорит, суку-скуку разобьет!» – так ведь певать изволили? Дербурезните, ангел мой. Берите меня за пример: мы ее вон как! У-ухх!.. до суха донушка! С поцелуйчиком!
Ворковал, ворковал вкруг него – нет толку. Лежит молчит… На стол только указывает, на табакерку. Лука Естафьевич свинтил крышечку, ушохнул, и тем же моментом его на балкончик выбросило. Сперва кровяными колбасами тошнило, потом фунта полтора осетринной икры вывернуло, а после кулебяки, грузди и прочее разнотравье полезло.
Чуть тепленького домой привезли. Уложили в постелю, а он признак жизни терять стал. Домашние за батюшкой послали. Тот приходит, а Лука Естафьевич опять в чувствие вернулся: ему, видишь, с другого конца отомкнуло. Батюшка поглядел, послушал и вещает:
- Рано аз, иерей, грядеши. С таким пищетрактом он до судного дня проживет…
К тому времю и я погодился. Два каких-то манифеста сжег, полкрынки пепла навел, дал ему – русло-то и перекрыло. К вечеру мы с ним уже по рюмочке приняли.
Тут он мне и перешепнул все это, скрадом от домашних. Он, видишь, подозревает, что ему от коньяков с ханжой худо сделалось, а на мою догадку – от пороха это.
Матвейка, поперешный, обратно в спор:
- Ох, и мастак же ты, лекарь, раскасторивать! Порох опять приплел? Порох – он порох и есть. Правильно купец думает… Хватанул смеси, а желудок и обробел.
- Это у тебя, тощалого, от рюмки обробеет, а у Луки Естафьевича чрева бывалые. Он сибирское купецтво не уронит. По дюжине шампанских выпивал и цыгана переплясывал. Капитан-то, на твой ум, отчего заболел?
- Ну дак поспешай давай! Одного классового паразита отходил, беги и этого лечи! А что у партизана чирь сел, вторую неделю шею на манер волка ношу, – это тебе начихать? Под трибунал таких лекарей! И – к райскому яблочку…
Сцепились мужики – хоть пожарную кишку выволакивай! Пришлось командиру «разойтись?» гаркнуть.
К этой поре согласились мы, значит, всеми отрядами на калмыковцев навалиться. С левобережными тоже связались. Ждем приказа. Мокеич опять в город отбыл. Там под суматоху подпольщики совместно с нашими засыльными арестованных должны были вызволить, а его отправили кое-кому «пупки править». Для разведки, значит, и связи… Капитана этого, контрразведчика, зачем-то в колчаковскую ставку вызвали – самое подходящее время.
Ладное тогда дело получилось: и калмыковцам вложили, и товарищей взяли, и боезапасу добыли. Федю каждая землянка в гости зазывает. Не чаяли в живых видеть, а он опять зубы наголе ходит.
Мокеич на радостях загулял. Такого звонкого песняка выдает, аж копи вздрагивают. Увидел Матвейку – останавливает:
- Ты вот с малого ума Федин порох браковал… Эх, голова два ушинька… Да от него сам Колчак округовел. Дал ему контрразведка понюхать из табакерки – и он ошалел. «Царской» водки требовать начал. Его отговаривают:
Ваше, мол, верховное величество! Опомнитесь! Ее по глупости «царской» называли. Ее ни в Европе, ни в Азии, ни даже в черной Арапие ни один государь не пивал. Кислота это. Ей по металлу травят. А ежели, упаси Христос, внутре принять – до слепого отростеля в уголь все сожгет!
Растолковывают ему со всеусердием, а он свое:
- Подать царской!!!
Попугай на жердочке сидит и тоже орет:
- Подать царской!!!
Колчак изобиделся, поймал попугая, головку скусил, рвет перо да приговаривает:
- Самозванец, самозванец, самозванец!
Челядь смотрит, вовсе неладно дело! За архиереем послали: «Что делать, мол?!» Тот присоветовал в Иртыше либо в Оми его искупать. «Устройте ему Иордань, авось остынет».
Заглянул в дверь в щелочку – верховный попугаевыми лапками играет и вся улыбка в пуху.
«Ну, – думает архиерей, – до «аминя» доходим. Скоро и нам так же. Главы скрутят, а руци бросят. К тому дело. Зачем не зришь, господи!»
И тоже затосковал:
- Говорил я вам, не прост этот порох! Который уж случай он себя оказывает…
Матвейка и тут Мокеичу напоперек:
- Тебе, видно, почтовую сороку из Омска прислали, а на хвосте у ней обо всем этом отрапортовано.
- Да чудо ты человек! Послушай, что в других отрядах рассказывают.
- А в других отрядах Мокеичев, что ли, нету своих? Натянутся ханжи, вроде тебя, и плетут! Нет приберечь, ранетому какому, слабому перед аппетитом подать, дак вы сами… Лекаря!!!
Такой уж человек Матвейка был. Ничему веры не давал!
А про табакерку верно слухи шли. Японец, сказывают, понюхал – харакирю себе сделал. Американцу, тому на язык будто бы сдействовало, заикаться стал. Быль с небылью теперь разбирай… Считай – в сказку ушла Федина табакерка.
Ну, дальше у нас на Востоке все шло, как по песне: разгромили атаманов, разогнали воевод… Которых – в океан спихнули, которых – за океан вытряхнули, а Калмыков со своими всеми недобитками в Китай удрал. Наше партизанское дело, коль со всеми пошабашили, тоже известное. Каждый в свою сторону да по домам. Строй новую жизнь, за какую бился!
Много уж годов прошло, вон какую войну избыли, новых героев народ вырастил, а про нас не забывают. Получаю я как-то письмо. Приглашают нас на встречу с комсомольцами. Десятка три нас собралось, и среди прочих нашего отряда бойцы Матвейка, Мокеич и Федя. Объятьев было, радости!.. Больше всего, однако, дивимся, что Мокеич наш – орлом! Ведь около сотни ему!
Матвейка спрашивает:
- Ты, народная медицина, чем себе жизнь продляешь?
Ну, Мокеичу-то за словом не в карман лезть!..
- Я, – говорит, – таежным духом дышу, пчел веду, мед ем, персональную пенсию получаю да шептуна пущаю «отченашева»!
Это уже в подзудку!.. Ну, Матвейка тоже, значит, на пенсии, а Федя отцову дорожку выбрал. Дошел до океана и там флоту служит.
Сидим в президиуме – седина да плешь, плешь да седина… Через одного… А вокруг нас – молодо, звонко, озорно! Хорошие слова говорили… Старой гвардией нас называли… Таежными орлами… Мокеич грудь пружинит, а на усах слезины. Я тоже, хоть и неловко в президиуме, а две понюшки вынудился протянуть. На хорошее слово слеза отзывчива. Да и годы наши!!
Мокеич слово сказал. Наказывал молодым, что отцами, дедами завоевано – беречь да хранить. Не на орла, мол, или решку выпало счастье ваше, а великой народной кровью завоевано. Федю в пример ставил.
После встречи с молодыми собрались мы в гостинице, опять же свою встречу отпраздновали. Тут Федя нам и рассказал о дальнейшей судьбе своей табакерки. А история с ней такая была.
Годов поди с десяток с тех пор прошло, как Калмыков со своим воинством в Китай убрался. Попроелись ихние благородья, пообтрепались, которые репкой торговать стали, а капитан из разведки к барахолке приохотился. Перебирал он как-то пожитки свои, заваль всякую, и попалась ему на глаза Федина табакерка.
«Стоп! – думает. – За эту штучку, если на охотника напасть, большие деньги взять можно. Порох с «Авроры». Да ведь во всем белогвардейском буржуйском мире у одного меня такая редкость! С кем же бы это сделку сотворить?»
Думал-думал – дошел: «Надо на портовый базар податься. Там разных наций лунатики бывают. Американцы особо… Охочи до всяких памяток. Вон гвардии подполковник Заусайлов зубами Гришки Распутина торгует – озолотился! Вторую уж сотню продает. Сам, говорит, навышибал. Пешней. Когда тело под лед спускали».
Ну и на базар.
В это время как раз случилось стоять в китайском порту одному нашему кораблю. И служил на этом корабле не кто другой, а сам наш Федя. Уволился он на берег: «Куплю, мол, сынку игрушку какую. Дракончика там или болванчика… Китайцы – мастера насчет игрушек».
Ходит Федя по базару, и вдруг слышится ему слово: «Аврора!».
Он – на это слово.
Смотрит, стоят кружком матросы. Из-под всех флагов народ. А в середке у них белячок с табакеркой крутится. Клянется, божится, что порох действительно с «Авроры». Только матросы не верят. Покачивают головами да смеются. Они-то смеются, а два каких-то хлюста, с сигарами в зубах, всурьез табакеркой интересуются. Федя поближе. Смотрит – табакерка-то его! На порох глянул – порох тот самый, «авроринский»! И «продавца» узнал.
- Откуда он у тебя взялся? – по-русски спрашивает.
Тот гад прямо ему в глаза:
- Парнишко один мне в гражданскую подарил. Помнится, Федей звали.
Феде, слышь, и дых перехватило:
- Вон что… Ну, и продаешь, значит?
- Да вот, на охотника…
- А во сколько ценишь?
Тот и загнул. У Феди и сотой части тех денег нет, а беляк между тем цену набивает:
- Джельтмены вот, – говорит, – дают половину запроса. Дак это что… Задарма отдать!..
Чувствует Федя, как ему опять партизанская отчаянность в сердце вступает: «Сейчас, – думает, – не стерплю… Не стерплю – садану в ухо!..» Однако опомнился: «Неудобно в чужой державе». Скорготнул зубами: «Надо что-то делать, – думает. – Побегу на корабль. Объясню братишкам, капитану. Не я буду, если этот порох в поганых руках на расторговлю оставлю!»
Матросы видят – не в себе русская морская служба.
- В чем дело, комрад? – спрашивают.
- А в том дело, комрады, что правильно эта потаскуха говорит. Порох-то действительно с «Авроры»!
Ну, и рассказал им накоротке.
- Попридержите, – говорит, – его. Побегу на корабль.
И заспешил.
Только успел с базара выбраться – нагоняет его юнга один.
- Воротись, – говорит, – комрад! Матросы зовут.
Воротился. «Что там такое?» – думает.
Смотрит: носит старый боцман фуражку по кругу, а матросы деньги в нее бросают. И английские, и турецкие, и испанские – всех монетных дворов чеканка в картуз летит. Слышит Федя, что и медь там же звенит, в фуражке. Вынул он свою получку и туда же ее.
«Прости, сынок, – думает. – Дракончика я тебе не сейчас… В другой раз куплю. Ты понимай, сынок! Тут пролетарьи соединяются! А дракончика мы завсегда…»
Выкупили матросы табакерку – подают Феде.Держи, комрад, свой порох!
А его слеза душит.
- Спасибо, – говорит, – товарищи! У кого гроб господень, а у пролетарьята своя святыня. Ее при верных руках сберегать надо. Держите-ка!
С тем по щепотке да по зернышку и роздал порох. Табакерку боцману вручил. И поплыл тот порох по морям и океанам во все концы земли. Под всеми флагами!
Вот тебе и следочки – табакерку искать. А впрочем, может, сама объявится. Мокеич-то не без загаду особый режим жизни себе установил:
Я, брат, другой раз нарочно пчел сержу. Нажалят они меня – сердце-то бодрей токает. Жду, где еще Федина посудинка голос подаст, кто еще зачихает. Он ведь как говорил? «Эти семена, дедко, громом всхожие! В них «Вставай, проклятьем заклейменный» унюхивается».
Матвейка по обычаю уточнит:
- Ну последнее-то ты сам говорил. Твои слова!
– Ну дак что? – встрепенется партизанский наш долгожитель. – Разве подтвердить некому? У меня, брат, в свидетелях и царя, и короли, и султаны, и фюреры, и римские папы – видал, какой народ! Спроси у них: «Чем пахнет порох с «Авроры»?» И рад бы соврать, да не дадут.
1962 г.