Козлов Мальчик без шпаги
Сергей Сергеевич Козлов





СЕРГЕЙ КОЗЛОВ





БЕКАР

(BECARRE)




_БЕКАР_—_ФРАНЦУЗСКОЕ_СЛОВО_ — _В_МУЗЫКЕ_ЗНАК_АЛЬТЕРАЦИИ,_ОТМЕНЯЮЩИЙ_ДЕЙСТВИЕ_РАНЕЕ_НА­ЗНАЧЕННЫХ_ЗНАКОВ_ДИЕЗ_ИЛИ_БЕМОЛЬ,_ПОВЫШАЮЩИХ_ИЛИ_ПОНИЖАЮЩИХ_ТОН_ЗВУЧАНИЯ._ПО_СУТИ_—_ВОЗ­ВРАЩЕНИЕ_В_ТОНАЛЬНОСТЬ_ПРОИЗВЕДЕНИЯ._НО_ЧТО_ОН_МОЖЕТ_ЗНАЧИТЬ_В_СУДЬБЕ_ЮНОГО_И_ТАЛАНТЛИ­ВОГО_МУЗЫКАНТА?_МОЖЕТ_ЛИ_СУДЬБА_ПИСАТЬСЯ,_КАК_МУЗЫКА?_И_КАКИМИ_ЗНАКАМИ_СТАНОВИМСЯ_МЫ_В_БОЖЕСТВЕННОЙ_ГАРМОНИИ..._



«Если ты не можешь подняться и не хочешь смириться — ты об­речен на гибель...»

«Талант (фанатичная работа в какой-либо области) — искря­щее замыкание в цепи жизненной энергии».

    В. Гаврилин «О музыке и не только...»




1

Неистовая была пурга. Даже пушкинским бесам стало бы тошно.

«Невидимкою луна»? Белесым размытым пят­ном в едва угадываемом направлении.

Снежные заряды били в лицо колкой слепя­щей массой, дороги и тропы сравнялись с единой волнующейся гладью кипенного моря, в кото­ром, как корабли, терпящие бедствие, утопали двухэтажные типовые дома и разнокалиберные коттеджи. Вся окружающая действительность замыкалась вихрем в пространстве двух шагов видимости, и только низкий, но иногда срываю­щийся на фальцет стон недалекой тайги напо­минал, что мир вокруг был огромен, а сегодня еще и страшен. Редкие уличные кобры-фонари испуганно качали головами, но не могли толком раздвинуть бушующую мглу даже в метре вокруг себя. Минус тридцать на пару со шквальным ветром загоняли все живое в любые возмож­ные укрытия. И на обертон низкой протяжной ноты пурги срывались то пассажи, то длинные ноты с разрываемых струн-проводов, тянулись из арфы длящегося вдоль домов неровного шта­кетника и гуляющих в пределах снежных зава­лов ворот. След человека или автомобиля исчезал в молочном клубящемся вареве уже через минуту. Так, в ногу с ветром, наступала северная пустыня. Емкое и самое точное русское слово «стужа», вы­пав из звездной стыни, пикировало в метровые сугробы, эхом неслось над землей и снова дыби­лось в мутное безразличное небо.

И хоть была у Василия распространенная рус­ская фамилия Морозов, но ни тепла, ни комфорта в этот вечер она не добавляла. Согнувшись тупым углом, отталкиваясь от земли, словно каждый шаг — это предстоящий прыжок, он медленно преодолевал мятущееся пространство по направ­лению к музыкальной школе. И в то время, ког­да все пятнадцатилетние сверстники прилипли к экранам телевизоров, погружаясь в очередной сериал о бандитах, или, в лучшем (худшем?) слу­чае, подпирали стены подъездов за ничего не зна­чащими разговорами, он самоотверженно шел на встречу со своей учительницей по специаль­ности Изольдой Матвеевной. Три месяца назад паренек из северного поселка победил на област­ном конкурсе юных пианистов, и теперь пред­стояло выступить на конкурсе всероссийском. Ради этого, говорила Изольда Матвеевна, надо работать и день и ночь, и в жару и в стужу, и не жа­леть себя, потому как грани настоящего таланта оттачиваются кропотливым тяжелым трудом.

Ох, уж эта Изольда Матвеевна. Худощавая высокомерная женщина с тонкими, как пишут в книгах, точеными чертами лица, темными, почти черными глазами, умеющими неморгающе долго и пристально смотреть на собеседника через линзы модных очков. В ней нельзя было угадать учителя музыки, больше она была похожа на строгого завуча или даже судью. Тонкие, но, тем не менее, красивые губы Изольды Матвеевны имели особенность мимически передавать тыся­чи выражений ее отношения к происходящему. За семь лет работы с учителем Василий научился читать эту мимику, особенно в отношении про­делываемой им за пианино или роялем работы. Малейший изгиб уголка рта — и Морозов уже знает: «загнал» пьесу или нарушил пальцовку, от­чего можно впасть в «спотыкач». А вот когда все шло, как по маслу, Изольда Матвеевна уплывала взглядом в задумчивую даль и начинала наматы­вать на длинный тонкий указательный палец ло­кон каштановых волос у виска. Но — малейшая ошибка — и этот палец мог дернуться так, что из уст ее вырывался ругательный шепот от доса­ды и боли одновременно, но смысла его Василий никогда не понимал. Казалось, учительница говорит на другом языке.

Все эти годы Изольда Матвеевна вела «си­бирского самородка» (так она его порой назы­вала) к большой сцене. Переживала только, что Василия поздно отдали в музыкальную школу, когда ему исполнилось девять лет. В музыке, как и в спорте, раньше начнешь — больше надежд на лавры. Но уже через год Морозов легко читал с листа пьесы, рассчитанные на пятиклассников детской музыкальной школы, а технике его ны­нешней игры могли позавидовать выпускники консерваторий. Кроме того, Василий пытался сочинять сам, но именно в этом направлении творчества их взгляды чем дальше, тем больше расходились. Изольда Матвеевна пичкала Васи­лия музыкой, в ее понимании прогрессивной: от «Прометея» того же Скрябина до Шнитке. Прослушав дома «Прометея», он тут же сел за пи­анино и на память сыграл скрябинскую «Пре­людию для левой руки»... До диез минор. Эта пьеса была похожа на полотна импрессионистов. От нее веяло дождем и туманом, под такую музы­ку хотелось созерцать... «Прометей» был похож на беспорядочную танковую атаку... И никако­го света и цвета в этом произведении Василий не слышал и не видел. И удивлялся, как в одном композиторе уживались две таких разных стихии, и почему одна из них победила?

Василий покорно не один раз прослушивал принесенные учительницей диски, хотя от аван­гарда и полистилистики его изрядно короби­ло. Да, соглашался он с Изольдой Матвеевной, мысль есть, техника изумительная, подходы не­ожиданные, но почему-то душа не поет. Бьется мысль, рвется, но куда?! Из современных композиторов Василию больше нравился Георгий Свиридов. При упоминании о нем у Изольды Матвеевны один уголок губ приподымался, а вто­рой, напротив, уходил вниз. «Ну это же лубок, Вася, — как-то снисходительно начинала гово­рить она, — конъюнктура. Ты же умный человек». Вася жал плечами. Спорить с учителем на полную катушку он не решался, да и не хватало ему всей этой терминологии, чтобы уверенно и аргумен­тированно отстаивать свое мнение. Ему больше нравилось воспринимать музыку сердцем, а не рассуждать о том, из каких она сплетается форм, стилей и приемов. Получалось, чем ближе музы­ка к какофонии, тем она прогрессивнее. И очень удивился Василий Морозов, когда на областном конкурсе услышал от продвинутых студентов музыкального училища, что Моцарт — это попса. Именно за его мелодизм и доступность. До сих пор он считал попсой то, что неслось со всех те­левизионных каналов, радиостанций и миллионными тиражами наполняло рынки компакт-дисков и кассет. «Ну, тут они откровенно пере­барщивают, хотят казаться умными, этакими избранными, — пояснила Изольда Матвеевна озадаченному ученику, — Моцарт — это класси­ка. Возьмем, скажем, математику. Разве можно сейчас ее представить без таблицы умножения?

Моцарт — это таблица умножения в музыке». «Значит, — еще больше удивился Василий, — Пушкин — это таблица умножения в поэзии?» «Ты, как всегда, быстро схватываешь, — вскину­лись уголки губ, — но заметь, я не сказала, что это просто, как дважды два, таблица умножения как раз позволяет нам множить, преумножать, понимаешь?..» «Понимаю», — кивнул Василий, но сравнение все равно показалось ему обидным. Изольда Матвеевна словно прочитала его мыс­ли: «Но разве можно недооценивать изобретателя колеса, если теперь все им пользуются?! Но изо­бретать колесо во второй раз не стоит. Лучше по­пробовать найти что-нибудь свое...» «Самолет­ный двигатель?» — предположил Василий, чем вызвал восторг учительницы, но про себя про­думал, что и взлет и посадка самолета без колес не обходятся. «Всякая настоящая поэзия должна быть глуповата», вспомнил вдруг прочитанное в дневнике у композитора Гаврилина, но припи­сываемое Пушкину.

Вчера ученик 10 класса средней школы и вы­пускного класса школы музыкальной Василий Морозов написал странную (наверное, под воздействием Изольды Матвеевны) с темпом prestissimo пьесу «Пурга». Построенная на беглых неправильных, каких-то кривых арпеджио и лихо закрученных вокруг едва заметной мелодической оси секвенциях, с вколоченными в этот водоворот внезапными синкопами, эта пьеса должна была определенно понравиться учительнице музыки. Но в этот вечер Василий невольно подумал о том, что накликал своей композицией пургу настоя­щую, именно такую, какую он представлял себе, нащупывая на клавишах мелодический ход, вы­страивая общую картину над нотными листами. Есть общепринятое выражение: озвучить. Озву­чить фильм, к примеру. А как быть с обратным? Скрябин вслед за Римским-Корсаковым попы­тался «расцветить» музыку, но, в сущности, син­тез искусств от обратного так и остался уделом одержимых экспериментаторов. Нет, нельзя про­дуктами питания написать натюрморт, а раскра­шенными электрическими лампочками излить душу. Впрочем, Изольда Матвеевна возразила бы на это развернуто и развесисто. Зато «Русский этюд», сочиненный Василием месяц назад, она удостоила только одним словом: «вторично».

Нет, сегодня Василий шел на встречу с Изоль­дой Матвеевной не спорить. На дебаты о вкусах времени не оставалось. Чуть больше месяца до конкурса. Хотя шел он сквозь январскую пургу не только на занятие, не только на встречу со ста­рым роялем “Petrof”, белые клавиши которого пожелтели, как зубы пожилого человека или курильщика (зато голос оставался, как у новорож­денного), Василий надеялся застать в школе Аню. Несмотря на такой мороз.

Одноклассница Аня в достижении своих целей была такая же упрямая и целеустремленная, как Изольда Матвеевна. Мечтала поступить в консер­ваторию и потому уговорила родителей платить учителю за дополнительные занятия, ковыряя часами сложнейшие фуги, чтобы развить техни­ку. Изольда Матвеевна разумно совмещала до­полнительный заработок с подготовкой Василия к конкурсу. Тем более что директором ему было дозволено заниматься в актовом зале, Аня же си­дела в отдельном кабинете. Но после они обычно вместе возвращались домой. Иногда Аня заходила в зал, чтобы послушать игру одноклассника, и тог­да сердце Василия тревожно саднило, зато вытал­кивало из своего объема душу прямо в руки, а паль­цы, в свою очередь, колдовали звук... Изольда Мат­веевна начинала крутить каштановый локон.

Еще два года назад Василий не замечал тихую Аню Гордееву. Нет, не то слово. Замечал, конечно, но увидел ее по-настоящему только 1 сентября этого года, когда она опоздала на линейку. Десятиклассники «пристреливались» друг к другу по­сле прошедшего лета, иронически поглядывали на суетящихся учителей, деловито крутили в ру­ках мобильные телефоны и делились последними новостями. И вот, когда физруки и преподаватель ОБЖ с трудом подогнали всех под одну линейку, вот-вот должен был появиться директор, из-за угла выбежала Аня. Увидев строй, резко остановилась, выискивая глазами своих. И Морозов опять же не заметил бы ее, если б не присвист­нул стоявший неподалеку Брагин из 11-го «В». Василий отследил взглядом, разумеется, не свист, а взгляд Брагина, который восторженно и липко скользил по Аниной фигуре.

Рывок ветра поднял за ее спиной русую вол­ну длинных волос. Казалось, ветер подхватил их и замер в своем порыве, чтобы ощутить их чудес­ную шелковистость и слиться с ними по всей дли­не. Такие волосы у нынешних девушек даже в глу­бинке были редкостью. А еще вихрь так облепил фигуру Ани легким платьем, что Василий поймал себя на мысли: ему тоже хочется присвистнуть вслед за Брагиным. Устыдившись такого непри­личного порыва, он опустил глаза, но буквально через миг поднял их, приветливо помахал Ане рукой: мы здесь! И вот уже она рядом, благодар­но коснулась его плеча: мол, спасибо, помаячил. А ученик десятого класса Василий Морозов вдруг перестал слышать многократно усиленный динамиками голос директора, да и всех вокруг, пы­таясь определить, объяснить в себе совершенно новое чувство, каковое возникло от присутствия рядом Ани Гордеевой. Чувство, правда, было бо­лее похоже на мимолетное предчувствие, из тех, что яркой вспышкой высвечивают душу и не находят разумного толкования запредельной, мистической эйфории переживаемого челове­ком момента. Миллион пронесшихся в голове недосказанных мыслей закончился неожиданным восклицательным знаком: Василий понял, что с этого момента Аня для него значит много больше, чем все окружающие.

Ему захотелось заглянуть ей в глаза, и он роб­ко повернул в ее сторону голову, набивая на вся­кий случай в уме дежурную фразу. И (о, чудо!) фраза не понадобилась, Аня тоже повернула к нему лицо, брызнула из-под прищуренных век приветливой лазурью, улыбнулась, и слова в этот миг перестали что-либо значить. В доли секунды Василий запечатлел в своем сердце образ девоч­ки, именно в сердце, даже почувствовал, как он там отразился и запомнился. Весь, до последней пушинки на щеке и маленькой родинки под правым ухом. Отозвался и теплой волной нежности вернулся в голову.

Аня смотрела уже в сторону командного дей­ства школьной линейки, а Василий еще некото­рое время любовался ее профилем, и только сей­час заметил, что с другой стороны навстречу ему смотрит Витя Брагин, а рядом с ним ухмыляется его закадычный друг Макс Вознесенский.

Парочка эта (не разлей вода) слыла в шко­ле отменной шпаной еще с начальных классов, но при всем при том учились Брагин и Вознесен­ский неплохо, ибо другого им не позволял роди­тельский статус. Отец Брагина был директором муниципального торгового предприятия, а у Воз­несенского — не последней шишкой в администрации. Помимо повальных пропусков уроков Витя и Макс были инициаторами маленьких ка­таклизмов (от взрыва петард в школьном туалете до массовой драки после дискотеки) и водили дружбу со шпаной настоящей, которая есть ныне (да и была всегда) в каждом населенном пункте. За дружбу они платили родительскими деньгами в ближайших кафе, ночным извозом на отцов­ских иномарках, а в обмен имели угрюмую и ве­скую поддержку братвы в проблемных ситуациях. Какое-то время Василий находился в ближнем круге их компании, его ценили за ум (это неправ­да, что там признают и уважают только тупую силу), ну и за то, что он может, как «Шарапов, и Чайковского и “Мурку” слабать». Сам он не напрашивался, но как-то его позвали, и он по­шел. Пиво, карты, разговоры о драках, машинах, сексуальном опыте — все это было для Василия пустым звуком, привлекало другое — в этом кругу ощущалось ни с чем не сравнимое чувство муж­ского единения, и он сам не мог себе объяснить, почему для него так важно быть своим для ребят, с коими у него совершенно разные интересы. Ва­силию, согласно его наклонностям, придумали необидную (по сравнению со многими) кличку — Маэстро. Старшие ненавязчиво оказывали юно­му музыканту покровительство, не позволяя дру­гим ни словом, ни делом задевать его самолюбие, и даже шутки (приколы) в отношении Морозова были вполне безобидными. Зато Морозова в лю­бое время могли попросить взять в руки гитару подыграть на трех блатных аккордах, или самому исполнить какую-нибудь (чаще всего народную) песню. Василий не отказывал, а однажды даже пришлось играть на ультрасовременном синте­заторе в ресторане. Одной из девушек вдруг за­хотелось услышать Шопена. Ресторанные лабухи (так называли музыкантов) Шопена или не зна­ли или забыли. Клавишник любезно (а, может, за отдельную плату) выставил для Василия под­ходящий тембр, оставив в левой руке плывущую электронную массу для фона. В итоге получилось нечто современно-классическое: тема струилась электропиано, а общий гармонический фон ви­тал в космосе, где парсеки отбивались редким мягким ритмом. Нечто подобное Василию при­ходилось слышать в исполнении японской пиа­нистки Кейко Матсуи. Когда Морозов закончил пьесу, зал с минуту молчал, а потом взорвался рукоплесканиями и пьяным восторгом. Смяг­чился даже вышибала-охранник, который сна­чала не хотел пропускать Василия, потому как тот был в компании младше всех. И даже произнес знаковое определение стилю: new age. Своеобраз­ный и совершенно нехарактерный авторитет Ва­силия в этой разношерстной группе молодежи рос, и долгое время он не знал, как к этому от­носиться.

Но этим летом Морозов резко устранился от общения с ними.

Как-то ночью после дня молодежи накачан­ная пивом и чем покрепче толпа ребят отправи­лась к реке, чтобы у костра под рев блумбоксов продолжить праздник. Собирались обычно у мо­ста, где таежная река делала небольшой изгиб, а кедровый бор переходил в песчаный пляж. В летнее время эта площадь обычно превраща­лась в импровизированную шашлычную, а вече­ром — в место романтических встреч (разумеется, если предварительно обработать себя жирным слоем репеллента). Сюда же приходили старшеклассники после выпускного бала, чтобы вдали от счастливых родителей и подобревших учите­лей устроить оргию прощания со школой.

Той ночью в гуле толпы обертонила какая-то тревожная нота. Василий слышал ее чутким ухом, ощущал стороннее давление излишнего подзавода, агрессивной энергии, наперед зная, что ничем хорошим она не выплеснется. Хотел уйти, но не уходил и сам себе не мог объяснить почему. Именно Брагин и Вознесенский были заводилами, от них исходил этот неспокойный фон. Сначала они заводили друг друга, а потом на пару заряжали (заражали?) всех остальных. Кричали громче обычного, задирались, а пьяная развязность уже давно вышла за рамки всех допустимых норм даже в таких компаниях. Старшаки делали им ленивые замечания, но, по всему выходило, с плохо скрываемым интересом ждали какой-то неожиданной развязки.

В безумной дерганой пляске, казалось бы, все должны были утратить бешеный пыл, но только не Витя с Максом. И когда уже сидели усталые в мутно-молочном предрассветном сумраке бе­лой ночи тесным кругом у костра, поддерживая по очереди тему об инопланетянах, о параллель­ных мирах и прочей загадочной лабуде, они пе­риодически вскакивали, с гиком гонялись друг за другом, пару раз чуть всерьез не подрались. И вдруг Вознесенский откуда-то притащил к ко­стру большого пушистого сибирского кота. Ни­кто даже предположить не мог, что произойдет в следующее мгновение.

—  Шашлык! — дико закричал он и тут же бро­сил кота в бушующее пламя.

Запах паленой шерсти опередил несчастное животное. Горящий кот вылетел из пламени, не разбирая дороги, бросился в сторону леса. Душе­раздирающий вопль пронзил сонную дымку над рекой и больше был похож на охрипший пред­смертный ужас, замороженный в бесконечно длящемся звуке. Добавившиеся к нему девичьи вскрики и приглушенная ругань парней колыхну­ли наступающее утро. Мыслью Василий опоздал за событиями, как, впрочем, и все окружающие, только почувствовал, как сжалось сердце, как будто его самого бросили в костер. Обезумевшему коту не повезло и во второй раз: страх бросил его под ноги Брагину, и Витя «не растерялся», острым носком ботинка поддел его навстречу. Кот пода­вился собственным воплем, тело его с растопы­ренными лапами описало в воздухе правильную дугу, и он опять-таки оказался в костре, откуда выпрыгнул уже без крика и еще раз рванул к спасительному лесу.

—  Дурак, — сказал Брагин Максу, — надо было в воду бросить, я ни разу не видел, как коты пла­вают. Может, он и не умеет.

Даже видавшие виды девицы встали и, ру­гая напарников «придурками» и «дебилами», с разочарованием на лицах направились по до­мам. За ними потянулись старшие ребята, поматерив, скорее для порядка, закадычных друзей. Никто не назвал их извергами, и уж, тем более, никто не дал им в морду. Не сделал этого и Ва­силий, в сознании у которого ощущение гад­ливости от увиденного сменилось презрением к собственной трусости. Он вообще промолчал и даже не решился уйти в числе первых, вы­нужденный слушать подробности впечатлений Брагина и Вознесенского о паленом коте. Ему вспомнился недавний разговор с отцом о человеческих слабостях. «Трусость, — сказал отец, — самое гадкое и самое плохое из того, что может жить в сердце человека, потому как трусость по­зволяет злу существовать в этом мире». И в этот момент Василий больше ненавидел не Брагина с Вознесенским, а самого себя.

—  Как тебе ария кота, Маэстро?! — спросил его Макс.

—  Фальшиво, — ответил более про себя само­го Василий. — Пойду домой.

По пути в сознании печально звучало гени­альное «Адажио» великого Альбинони...


2

Крыльцо музыкальной школы исчезло в снежной реке, которую гнал вдоль улицы ве­тер. Маленькие белые смерчи игриво намекали на место, где оно должно было быть. Нащупывая ступеньки ногами в сугробах, Василий подумал, что все эти снежные завихрения можно велико­лепно озвучить Фантазией-экспромтом до диез минор Шопена. Это было одно из обязательных произведений, на которое Изольда Матвеевна делала особую ставку на конкурсе. Ох, и летела эта шопеновская фантазия прирученным гармо­ничным торнадо из-под рук Василия Морозова. И, прикрыв глаза, учительница задумчиво тере­била локон...

Дверь подалась с трудом, пришлось сдвигать добрый полуметровый сугроб. Так через пару ча­сов занятий можно и не выйти из школы. Пред­ставилось: морозное утро, заваленные снегом по самые крыши дома и абсолютная тишина... Нет!.. Едва слышно над белой пустыней звучит первая токката Шпета! Неспешный орган сла­вит готические сосульки, мерзлую вечность или вечную мерзлоту.

Ожидая спасателей, придется несколько дней сидеть взаперти... Но именно это Василия устраи­вало. А что? Чайник и печенье там всегда есть. Рояль и уйма времени, помноженная на долю романтики! Главное, чтобы помимо Изольды Матвеевны, а также единственной и ворчливой, но доброй технички Антонины Ивановны (похо­жей на «Рапсодию в голубом» Гершвина) в школе была и Аня.

— Ты выстрелил своего Гаврилина? — встре­тила на пороге Изольда Матвеевна вместо «здрав­ствуйте», «как дошел», акцентируя на «своего», как будто Гаврилин был родственником Моро­зова или соучастником в преступлении. Престу­пление заключалось в том, что Василий насто­ял: в первой части конкурсной программы, где требовалось исполнение произведений отече­ственных композиторов, он против угловатой сонаты № 3 Шнитке (от Изольды Матвеевны) будет играть несколько небольших: коротенькую гаврилинскую «Русскую», «Вариации на тему Генделя» Эдисона Денисова и пьесу-фантазию Рахманинова. Сергея Васильевича они любили на пару. Василий смог убедить учительницу тем, что в разных пьесах он выгоднее покажет и тех­нику и разные настроения, короткие произведения можно подать эффектнее, как несколько выстрелов, главное — уложиться в отведенное время.

Но с простенькой (меньше минуты) пьесой Валерия Гаврилина досталось попотеть. Вначале был резвый пассаж, который у Василия получал­ся не как гармоническая старт-пробежка, а буд­то глиссандо заводящегося автомобиля. И дело было не столько в технике, сколько в извлечении звука. Нужно было найти какую-то маленькую тайну, заложенную в этот пассаж композитором. Этого требовала пьеса, этого требовала Изоль­да Матвеевна, которая раскладывала музыку не только на математику, но и на движения души. Хотя иногда Василию казалось, что учительница ставит музыку на конвейер. Он жутко не любил «заигрывать» пьесы до автоматизма и возникаю­щего к ним равнодушия. Говорил об этом Изоль­де Матвеевне, но та лишь сверлила его взглядом и твердила: в любое время дня и ночи ты должен быть готов выйти на сцену и оставить там душу.

И заплетающиеся руки не должны тебе поме­шать сделать это!

—  Выстрелил, осечки не будет! — улыбнулся в ответ Василий, он услышал, что в одном из ка­бинетов Аня «ковыряет» полифонические инвер­сии Мясковского. — А я тоже кое-что написал. Думаю, вам понравится.

—  Надо тачать Баха, а ты занимаешься воль­ным сочинительством, — притворилась недо­вольной Изольда Матвеевна.

—  Баха мы отбахаем! — с улыбкой пообещал Василий. — Здравствуйте, Антонина Иванов­на, — поприветствовал появившуюся из подсоб­ки уборщицу.

—  Здравствуй, Вася. И на кой ляд вам все эти Бахи в такую непогодь? — проворчала она в от­вет. — С прибамбахом все вы тут.

—  Это точно, — согласился Морозов, подавая ей дубленку и шапку.

—  А девчонка-то, — кивнула Антонина Ива­новна на сбивчивые звуки из-за соседней две­ри, — полчаса руки отогревала, какое тут играть? Что вам — памятник поставят?

—  Может, и поставят, — холодно осекла ее Изольда Матвеевна.

—  Поставят, — хмыкнула уборщица, — как генералу Карбышеву. Кино-то, небось, про него смотрели?

—  Так, Василий, горячий чай, грей руки, а по­том в зал, — уже не слышала ее преподаватель, — через четверть часа начинаем, можешь разогреть­ся своим новым сочинением. Хочешь, чтобы Аня послушала?

—  Если она захочет, — уклончиво ответил Ва­силий и понял, что не смог скрыть от пронзитель­ного взгляда Изольды Матвеевны нахлынувшего исподволь волнения.

Теперь она обязательно скажет, что ранняя влюбленность помешает ему достичь высоких це­лей. Именно такое от нее более всего ожидалось. Но она вдруг задумчиво произнесла нечто иное:

—  Я в десятом классе влюбилась в стройного, атлетически сложенного гимнаста.

—  И? — спросил Василий, который знал, что муж Изольды Матвеевны никакой не гимнаст.

—  Он предпочел другую, и это хорошо.

—  Почему же хорошо?

—  Я не пошла вслед за ним в цирковое учили­ще, а поступила в музыкальное! — в глазах учи­тельницы мелькнул озорной огонек: — И теперь мне не надо мотаться по городам за каким-нибудь дешевым шапито, а всю любовь я отдала музыке. Мой муж, ты знаешь, скромный экономист, ко­торому, как вы выражаетесь, музыка по бараба­ну. Поэтому он любит за двоих меня, а я за двоих люблю музыку. — Заговорщически подмигнула, словно состояла с Василием в одной тайной ор­ганизации.

— Мне кажется, вы любите музыку не только за двоих, а почти за весь наш поселок.

На эти слова ученика Изольда Матвеевна рас­плылась в редкой благодарной улыбке и окры­ленная отправилась ставить чайник.

Василий вспомнил, как нервно дергаются уголки губ Изольды Матвеевны, когда волей-неволей приходится слышать несущиеся из ав­томобилей, квартир и частных магазинов блатные песни или тупую современную попсу. Всякий раз заметно, как она сдерживает себя, и учит этому Василия: нельзя называть всех людей дураками, они несчастные, они не знают величия гармо­нии... Можно рассказать слепым про голубое или покрытое тучами небо, но они его не увидят, так и с глухими. С той, правда, разницей, что эти глухие сами хотят быть такими.

Аня пришла, когда Василий уже был на сцене. Начал он, вопреки предложению Изольды Матве­евны, с Шопена. Воспользовался ее отсутствием. Зато, когда обе уже сидели в небольшом актовом зале, учительница сама попросила:

—  Ну, Василий, окажи нам честь своими но­выми изысканиями. Как называется твое новое произведение?

—  Эклектичная музыкальная поэма «Пур­га»! — наигранно-помпезно объявил Василий.

—  Это ты вслед за погодой?

—  Нет, Изольда Матвеевна, это погода вслед за мной. Не поверите, я вчера сочинял, а сегодня мое сочинение материализовалось. — «Слово-то какое вспомнил!» — сам себя подначил юный му­зыкант и заметил легкую улыбку Ани.

Пьеса начиналась с закрученного хода в кон­троктаве. Затем вступала правая рука, рассыпая те самые кривые арпеджио в щедром пространстве большой и малой октав, и вдруг обе руки начинали синкопировать аккордами от малой до субконтрок­тавы, откуда вновь нанизывался изначальный ход. И только теперь в общую музыкальную ткань стала пробиваться мелодия. Палец Изольды Матвеевны, наматывающий локон, выжидательно замер...

—  Сначала я думала, что ты решил повторить «Время вперед!», — сказала она после более чем минутного молчания, последовавшего за ко­дой. — Но ты меня приятно удивил, Василий. Твоя мысль начинает догонять твои руки. Эту пьесу не стыдно показать перед самыми взыска­тельными слушателями. Если это поэма, то очень похожа на стихи Максимилиана Волошина... Как тебе, Аня?

—  Здорово, — ограничила свой восторг одно­классница.

На мгновение Василию показалось, что Аня ему завидует. На такой эффект он меньше всего рассчитывал. Не зря отец после ссор с мамой го­ворил: «Современную женщину не понять. Такое чувство, что она не хочет быть женщиной, или, во всяком случае, хочет быть немножко мужчи­ной. Трактор водила, в космос летала, джинсы надела, горы покоряла, начальниц женщин полно... Но от этого мужчина все равно не научится ро­жать...!» Опасность феминизма Василий до конца еще не осознавал, но в главном был согласен: «не понять...»

Начиная с первого сентября, Аня благо­склонно, но как-то меланхолично принимала его ухаживания. И самое обидное, не чуралась и Бра­гина, который ухаживал за ней, совмещая данное «увлечение» с девицами легкого поведения, кои были порой много старше его. В компаниях он щедро делился своим богатым сексуальным опы­том. Не отставал от него и Вознесенкий. Неужели она не видела и не понимала этого?

Во время осеннего бала на дискотеке Васи­лий в первый раз пригласил Аню на танец. Ее близость, ее запах сладко вскружили голову, он лепетал ей на ухо что-то несуразное, хотел, но не решился сказать главное. Позволил себе только одно: его рука провела плавное легато вдоль ее спины, и (о чудо!) Аня не воспротивилась этому! Но уже следующий танец она неспешно парила с Виктором и с точно таким же выражением лица слушала его бойцовские байки с обычным для него и глуповатым для окружающих похохатыва­нием. А под конец танца его руки уже свободно дирижировали вдоль ее стана. И Аня не оттол­кнула его (чего ожидал от нее Василий, который косился на них, безнадежно подпирая спиной стену актового зала). После дискотеки Брагин предпочел Ане шумную компанию, и Морозов воспользовался счастливой возможностью без соперничества проводить ее домой. Дорогой он все же решился сказать ей, что она очень мно­го для него значит, что она прекрасна, как самая гениальная симфония... Аня с легкой блуждаю­щей улыбкой слушала его, а у подъезда поцело­вала в щеку, после чего ошарашено счастливый Маэстро еще час бродил по поселку, раскручивая в уме нежную серенаду для своей возлюбленной. Казалось, до полной взаимности остался только шаг. Ведь на обратном пути он держал в своей руке ее руку, чувствовал ласковую мякоть подушечек ее пальцев и полагал это вершиной допустимой сейчас близости.

Дня через три, опасаясь неуловимой ско­ротечности и воздушности сказанного слова, он доверил его бумаге, и на уроке отправил ей пространную записку, где звучало таинственное и ничем не заменимое «люблю», а сверх того — готовность посвятить ей всю свою жизнь, все творчество, как некогда безутешный Петрарка для своей Лауры. А в ответ получил краткое и по­ловинчатое: «Васенька, ты мне тоже очень нра­вишься, ты талантливый, ты умница, но я пока не могу понять сама себя». Как человек может не понимать сам себя? Впрочем, бывает, конечно.

Или: ах, да, речь ведь идет о девушке! Но в дан­ном случае это означало одно: полной взаим­ности, скрепленной молнией первого взгляда и притяжением, преодолевающим земное, здесь нет. Тут пахло каким-то не совсем логичным девичьим расчетом, обидным и осторожным. И тогда, разумеется, представилась спортивная, более зрелая фигура Брагина... В этот день Васи­лий купил себе гантели, хотя Изольда Матвеевна не раз предостерегала ученика: на физкультуре надо быть предельно осторожным. Руки, данные от Бога для извлечения гармонии, следует беречь. Но с гантелями он явно припозднился, качаться надо было с раннего детства. Отец дал несколько советов, но, казалось, мышцы совсем не реагиру­ют на упражнения. И по утрам Василий печально смотрел на свое отражение в зеркале, всячески его критикуя. Мама, со своей стороны, попыта­лась его успокоить: мол, накачанные мышцы не главное, и каждого Бог создал для выполнения своей, только ему предназначенной задачи. Не могут быть все сильными, умными, красивыми... Это было понятно, но малоутешительно.

— Мама, а за что ты полюбила папу? — задал прямой вопрос Василий.

—  За то, что он полюбил меня, — не задумыва­ясь ответила мать, — он поступал в наш нефтега­зовый институт после армии, у него была медаль за Афганистан, пришел на вступительные экза­мены в форме... Тогда многие девушки на него заглядывались. Но, честно тебе скажу, я в тот мо­мент на него внимания не обращала. А вот когда он уже после первого курса прицепил к нашему окну в общежитии на третьем этаже огромный букет с запиской для меня... Представляешь, со стороны улицы?! Это показалось мне очень романтичным и оригинальным.

—  И ты в него за это влюбилась?

—  Нет, я всего-навсего заприметила, кто это сделал. А потом он еще долго за мной ухаживал. После букета я только лишь позволила ему про­вожать меня после занятий. Хотя для меня до сих пор остается загадкой, как он забрался по абсо­лютно ровной стене, где зацепиться не за что, до нашего окна ранним утром...

Заметив на лице сына налет многообещаю­щей романтичности, способной подтолкнуть к безумным поступкам, папа Георгий Васильевич вздохнул и предостерегающе сдался:

—  Я просто нанял за двадцать пять рублей ав­товышку...

—  Автовышку? — разочарованно вскинула брови Наталья Павловна.

—  Ну да, такая машина с выдвижной кор­зиной.

—  М-да... — подытожил Василий. — Сейчас, чтобы удивить девушку, надо нанимать, а еще лучше — иметь лимузин. Или самолет.

К слову сказать, Брагин частенько разъез­жал по поселку на серебристом «Форде-мондео» с тонированными стеклами. Частенько подвозил Аню...

—  Вот видишь, сынок, ничего сверхъесте­ственного, за шестнадцать лет последующей со­вместной жизни он больше ни разу не нанимал автовышку...

—  Потому что надо было нанимать то дет­скую коляску, то стиральную машину, то еще что-нибудь, но цветы-то дарил! — попытался за­щищаться отец.

—  Да, — подтвердила Наталья Павловна, — два раза в год, на день рождения и день свадьбы. А на восьмое марта дарил бытовую технику или наборы посуды, говорил, что это и есть женские подарки!

В конце октября Аня пригласила Василия в гости. Родители у Ани уехали на несколько дней в областной центр по каким-то неотлож­ным делам, решив, что дочь школу пропускать не должна. Ни общеобразовательную, где учи­лась на одни пятерки, ни музыкальную, где эти «пятерки» с огромным трудом извлекались из по­трескавшихся шафранных клавиш рояля «Petrof». Осень была теплая и удивительная: небо остава­лось ярко-голубым и высоким, как в мае; тайга, прореженная березами и осинами, гроздьями примеряла золото, а местами смущалась до ба­грянца от восхищенных взглядов. Медлительный ароматный воздух еле плыл над водами великой сибирской реки, и оба они подражали неспешному времени, а, может, отражали ту самую бес­конечность, которую всю жизнь тщетно пытается охватить человеческое сознание. Вместе с рекой за шиворот горизонта неспешно тянулось небо. Ничто не предвещало суровой зимы.

Василий запасся букетом дорогих орхидей, кои привозили в эту болотную Тмутаракань вместе с голландскими розами и герберами коммерсанты, и, по всей видимости, бизнес этот имел успех. Облачился в строгий классический костюм и, немного подумав, прихватил у Лехи Скворцова бутылку шампанского, пообещав на днях вернуть. «Все по-взрослому», — так, под­бадривая сам себя, постучался в заветную дверь. И с порога был немного удивлен и даже разочаро­ван: Аня встретила его в потрепанном домашнем халатике, с неприбранной головой и какой-то повседневной озабоченностью в глазах. Точно Ва­силий пришел не на свидание, а списать домаш­нее задание по алгебре или помочь ей прибраться в квартире к приезду родителей.

Но экзотический букет все же возымел свое действие. Аня поцеловала Василия в щеку и долго пристраивала орхидеи в вазе на столе своей ком­наты. Колдовала с водой и размышляла вслух, как заставить цветы постоять подольше.

—  Ты, поди, разорился, Вася? — спросила лукаво.

—  Это не имеет значения, — ответил внутрен­ний рыцарь.

—  А шампанское? Хочешь выпить?

—  Н-ну... — растерялся, было, Василий, — я думал, букет и шампанское... Почти натюрморт.

—  Ну, так поставим рядом с букетом или все-таки выпьем? — улыбнулась Аня.

В этой усмешке Василий интуитивно почув­ствовал подвох от пра-пра-прабабушки Евы. Не с такой ли покровительственной к чужой наи­вности улыбкой подавалось к столу яблоко с дре­ва познания? В любом случае, сердце екнуло, а внешне пришлось подпустить этакой развяз­ности и для вящей убедительности без лишних разговоров пальнуть пробкой в потолок.

Пробка-дура срикошетила и вернулась в ма­кушку Василию. Ойкнув, он хохотнул, Аня же залилась смехом надолго.

—  Надо было чуть наклонить, — дала она поздний совет.

—  Ничего, так смешнее, — собрался с мысля­ми Морозов.

Шампанское пили с шоколадом. Говорили о ничего не значащих пустяках, мыли кости одно­классникам и учителям. А после второго бокала Аня включила музыку и вдруг сама пригласила его на танец. Обомлевший Василий как-то не­ловко (по-пионерски) обнял ее за талию. Она же внезапно прижалась к нему всем телом, отчего дыхание сначала остановилось, а потом стало синкопировать с ударами сердца. Нахлынувшая, как цунами, нежность все же имела в себе холод­ный ручеек осторожности: как бы чего не сделать неправильно. Сначала он несколько раз поцело­вал ее в шею, а потом их губы, точно два магнита, нашли друг друга.

Вкус первого поцелуя ни с чем не сравним, нет в человеческих языках нужных прилагательных, если только речь идет о настоящем поцелуе. Не о тех поцелуях, каковые иногда случаются между молодыми людьми ради эксперимента, соответ­ственно принижающему смысл происходящего слову «попробовать». Почему любовь скрепляет­ся устами? Потому ли, что в устах хранится и произносится это самое слово? И значит ли сам по­целуй, что слова больше не нужны? Может, так объединяются не только души, но и слова? Ма­териализуются?

Именно ради того, чтобы продлить чувство первого поцелуя, люди отчаянно борются за лю­бовь, совершают благородные рыцарские по­ступки, бесстрашно и без оглядки пересекают расстояния и время... Но первый поцелуй может быть только один. Первый. И сохранить его вкус человеческой памяти не под силу. Память о нем в чем-то схожа с общей памятью человечества об утраченном рае.

То, что произошло далее, вконец ошеломило Василия, и в первое мгновение он растерялся, а во второе — опустился на колени. Теперь стал ясен смысл домашнего халата, который так легко слетел с плеч его возлюбленной. А он-то, дурак, и не понял сразу!.. Пораженный девственной первозданной красотой девичьего тела, он, со­дрогаясь, опустился на колени. Как будто Аня яв­ляла собой памятник высшей гармонии. Но даже в момент этого таинства не забыло предательски мелькнуть в содрогающемся сознании и собственное жалкое отражение в зеркале. Тело Ани — это и была музыка. Симфония человеческого совершенства. Все античные Венеры мраморно отдыхали, топ-модели из журналов были глянце­во и безнадежно мертвы! И теперь эта детально выверенная божественная гармония открыта ему! Вмиг (и только сейчас) пришло глубокое осозна­ние поэтического преклонения перед женщиной. Полки, нет, дивизии! Армии склонивших головы поэтов, композиторов, художников... И где-то в последнем ряду худой, ничего еще не значащий юноша Василий Морозов.

Дверной звонок заставил вздрогнуть обоих. Аня посмотрела на Василия вопросительно (что делать?), а тот пребывал в беспомощной расте­рянности. Какой демон нажал эту фальшивую клавишу?

Пока в голове Василия рождалась эта смелая и нужная фраза: не открывай, Аня уже набросила халат, затянула на талии поясок и с каким-то едва уловимым разочарованием, больше похожим на форму легкого презрения, протянула своему Ромео руку:

—  Ты же не будешь стоять на коленях, когда я открою дверь?

Да, действительно. Нелепо.

И все! Дверь в эту тайну так же неожиданно захлопнулась, как и открылась.

Или некто вломился в нее?

На пороге оказался улыбающийся Брагин. Без разрешения шагнул в прихожую и, увидев в проеме Василия, спросил:

—  О, Маэстро! Ты че, за нотами зашел?

Как будто другого повода у Морозова оказаться в этой квартире не было И судя по тону брагинского голоса, он такого и предположить не мог. Маэ­стро по его понятиям был вне конкуренции.

—  За нотами... — то ли повторил, то ли трус­ливо оправдался Василий и тут же увидел, как окатила его гневной лазурью Аня. Взгляд ее был окончательным приговором. А слова рассыпали в прах последнюю надежду реабилитироваться за малодушие.

—  Да, Вася, вот твой «Детский альбом» Чай­ковского, — сказала Аня, акцентируя на слове «детский», отчего горечь и обида заполнили душу Василия и в ней не осталось места ничему другому.

—  Слышь, Маэстро, — снова обозначил себя Брагин, — ты извини, мне тут с Аней погово­рить надо, — прямой намек, что «детям» пора убираться...

—  Да я вообще-то тоже хотел, — попытался зацепиться Василий.

Ну что было делать? Тут же броситься в дра­ку, чтобы имеющий первый взрослый по боксу Брагин расписал его в этой прихожей и он вы­глядел бы еще более жалким, нежели сейчас. Безумству храбрых не поем мы песню. Время, когда можно еще было что-то изменить, безна­дежно утекало, измеряясь и без того краткими секундами.

—  В музыкалке наговоритесь, — подмигнул Брагин по ходу в гостиную (мол, что, не пони­маешь?) и с удивлением покосился на початую бутылку шампанского.

—  Иди, Вася, в музыкалке поговорим, готовь­ся к конкурсу, — торопливо поставила заключи­тельный аккорд Аня.

Он даже не помнил, как оказался в подъезде. И уже на улице вдруг осознал, что похож на ис­пуганного, опаленного, выпрыгнувшего из огни­ща кота. Оставалось только напороться на чей- нибудь направляющий пинок. Ненависть к само­му себе, ко всему миру чередовалась с какой-то необоснованной обидой на Аню: а, может, она сама разыграла весь этот спектакль? Смысл? По­казать Маэстро, что он только за роялем что-то значит. Нет, ерунда! Но почему пустила в кварти­ру этого крысиного короля?

Чтобы удержать подступившие слезы, Васи­лий до крови прокусил губу. А заодно скомкал в руке рулон «Детского альбома». «Надо же — совсем тряпка! Даже до щелкунчика не дотя­гиваю...»

Вернуться! Пнуть дверь ногой и броситься в драку! Биться до последнего и лучше умереть, чем испытывать такой жуткий и невыносимый стыд! Так он думал и, тем не менее, все дальше уходил от дома Ани. Легкая расправа с против­ником могла быть только в воображении.

—  Господи! — мысленно крикнул Василий в небо: — Почему Ты вместе с талантом не дал мне физическую силу!? — И добавил самому себе: — И почему я такой жалкий трус?..

Словно в ответ на его слова из проулка лоб в лоб вывернул Вознесенский:

—  Маэстро, привет, куда летишь?

Василий замер, примеряясь, как лучше зае­хать ему в челюсть. Макс спортсменом не был, и, в принципе, с ним можно было потягаться. Воз­несенский не стал ждать ответа и добил лежачего ехидной ухмылкой:

—  А Витек к Аньке попер. У нее родаки на большую землю слиняли. Классная телка! — позавидовал своему напарнику.

—  Да пош-шел ты... — процедил сквозь зубы Василий и двинулся дальше.

Огорошенный таким поворотом Макс неко­торое время смотрел ему вслед и будто опомнился:

—  Ты че, Маэстро, рамсы попутал?! Смотри, как бы похоронный марш не пришлось сбацать!

Похоронный — так похоронный!.. Вернув­шись домой, Василий включил на полную ка­тушку реквием Моцарта и плюхнулся на диван лицом к стене.


3

На следующий день они не смотрели друг дру­гу в глаза. Но Аня при этом вела себя подчеркнуто весело. Много смеялась и шутила с подругами, примыкала к шумным компаниям, заигрывала с парнями, а в конце уроков вдруг сама подошла к Василию и прямо спросила:

—  Вась, я не поняла, это ты обиделся или я должна обижаться? Что ты ходишь, как в воду опущенный?

—  Не надо было открывать дверь, — сказал Василий и тут же понял, что сморозил очеред­ную глупость.

—  А я и не собиралась, — надменно улыбну­лась Аня.

И, чувствуя какую-то необъяснимую, но ра­нящую в самое сердце Анину правоту, он злился еще больше и не мог понять, кто виноват, кроме него.

—  Пора становиться взрослым, Маэстро, — этак высокомерно посоветовала Аня, и прозвище вдруг показалось очень обидным.

—  Угу, — с кривой ухмылкой согласился Ва­силий, — взрослый — это когда ведешь себя, как троглодит. Видимо, нынешним Джульеттам это больше по вкусу.

—  Фи... — изогнула губки и пошла по своим делам, будто они вообще не разговаривали.

И толкуй это «фи», как хочешь, в диапазоне от легкого пренебрежения до полного равноду­шия. Но даже презрительный изгиб губ возлю­бленной показался Василию привлекательным, и он понял, что никогда (во всяком случае, в обо­зримом будущем) не сможет ее ненавидеть. Даже если Аня причинит ему боль. Вся мятущаяся буря обиды была направлена теперь только в одну точ­ку — на образ Брагина.

Впрочем, образ не заставил себя долго ждать.

На выходе из школы Брагин стоял, поигрывая автомобильными ключами, и, как выяснилось, ждал Василия.

—  Маэстро, — окликнул он, — тема есть. Пой­дем, пообщаемся. — И повернулся спиной, точ­но не оставляя никому выбора. По его виду было понятно: ничего хорошего эта «тема» не сулит. Но в данный момент Василию было «по бараба­ну». Ниже плинтуса не упадешь.

Он молча, на автопилоте, направился следом. Но вел его Брагин, на удивление, не к обычному месту мальчишеских стычек на задах школьного двора, а к своей машине. Еще больше Василий удивился, когда увидел на заднем сидении Аню.

«Вот еще закидоны? — подумал Моро­зов. — Он что: собирается меня отмутузить при Ане?» — и весь внутренне собрался. Тут же начал прикидывать, как подольше простоять на ногах и биться до последнего. Последнего чего? Пре­красно знал, что удар Брагина поставлен профес­сионально. Большинству его оппонентов хватает первого. Те же, кому удается устоять и дать сдачи, по меньшей мере, сами незаурядные спортсмены или от природы здоровьем и силой не обижены. Морозов же относился к группе этаких середнячков. Даже с точки зрения банального урока физ­культуры — ничего примечательного.

—  Садись, — деловито кивнул на сидение ря­дом с собой Виктор, — прокатимся.

Василий минуту раздумывал.

—  Садись, не дрейфь.

Аня на вопросительный взгляд Морозова по­жала плечами: ничего не знаю. Пришлось сесть и выдавить на лицо невозмутимый вид.

Машина резко рванула с места и, постукивая, словно вагон, на стыках бетонных плит, понеслась в сторону околицы. Выехав на проселок в таежном бору, Брагин заглушил двигатель. Для вящей значи­мости некоторое время молчал. Некурящему Васи­лию в первый раз жизни захотелось помять в руках сигарету, глотнуть едкого дыма и не закашляться, как это было когда-то на школьном дворе.

—  Че, за дурака меня держишь? — оскалился Витек.

Морозов промолчал, а молчание, как водится, знак согласия.

—  Знаю, что держишь, — еще кривее ухмыль­нулся Брагин. — А зря, Маэстро. Мне бы щас по- простому и по-быстрому навалять тебе прямо при Ане, других-то способов у меня нет. Ты так и думаешь, правильно, Маэстро? Ду-умаешь, губехи не криви. И окажусь я жестоким идиотом, а ты добрым пианистиком. Так? И Аня будет смотреть на меня, как на... — Он на мгновенье задумался, подбирая слово, насилу вспомнил, — на ископае­мое. Как их там? Неандертальцы?..

—  Да ни о чем я не думал, — раздраженно от­ветил Василий. — Это же я ушел, трусливо поджав хвост, а не ты.

—  Упс! Правильный ход, Маэстро, пра-виль-ный! — любовно разбил по слогам. — Призна­вать свои ошибки и слабости надо, особенно если ты намерен их исправить. Но лучше их не совершать. Поэтому я, Маэстро, морду тебе бить не буду. И Вознесенскому скажу, чтоб не лез, а то у него со вчерашнего дня руки чешутся. А все будет по-джентльменски. Будем бороться за даму сердца. Но, чур, условие: я — без бокса, ты — без музыки! Что скажете, Джульетта? — повернулся к растерянной от происходящего действа Ане.

—  Меня Аней зовут, — только и нашлась, что сказать.

—  Извини, Аня, — тут же поправился Брагин. — Принимаешь наш стратегический паритет? — и даже сам поразился умному словосочетанию.

—  Паритет, это когда вместе, а не когда про­тив, — буркнул Василий, но, похоже, это была никчемная информация.

Даже в этот (казалось бы, на равных) момент, Витек выглядел этаким старшим товарищем, учителем жизни, задающим тон в любом деле. И Морозову казалось, что он в очередной раз выглядит посмешищем.

—  Да боритесь вы хоть с музыкой, хоть с бок­сом, я вам что — приз?! — Аня резко выскочила из машины и направилась в сторону поселка.

—  Ну вот, обнулила! — смущенно проком­ментировал Брагин. — А значит, Вася, мы на рав­ных, — впервые назвал Морозова по имени.

—  Вряд ли, Витя, — сомнительно пожал пле­чами Василий, — я ведь не смогу ходить с ней в ресторан, подвозить ее на иномарке после уро­ков. И что вы в этих тачках находите?

—  Машинах! — уважительно поправил Бра­гин и нежно погладил руль. — Машина — тоже женщина!

—  Урчит, дымит... — подлил масла в огонь Мо­розов.

Брагин мгновенно завелся:

—  Да ты, Вася, дурак полный или прикидыва­ешься! У моей ляльки даже из выхлопа дорогим одеколоном пахнет! Ты с уазиками не путай! Не «Жигули» черметовские!

—  Не, ну это болезнь какая-то, — пожал пле­чами Василий.

—  Целыми днями клопов на пианино да­вить — это тоже болезнь. Еще неизвестно — ка­кая хуже.

—  Ладно, пошел я, — решился Морозов.

—  Да уж я подвезу, вот жалко Аня ушла. Кра­сивая она.

—  Красивая. Женственная. Сейчас таких мало.

—  Да мне тоже дуры с сигаретами во рту, кра­ской измалеванные не нравятся. Да еще метал­лолома, пирсинг этот, по всему телу навешают. Тату всякие... Дуры.

—  Дуры, — согласился Василий. — Это у них самовыражение.

—  Слышал я их самовыражение, такого даже такелажник не скажет, когда ему труба на ногу упадет. В натуре.

—  В натуре.

Беседа закончилась вполне мирно, и Брагин подвез Василия до самого дома. И даже протя­нул на прощание руку, будто и не соперники они, а партнеры. А далее — каждый занял свое место. Брагин — в шумной команде местных хулиганов, Морозов — у фортепиано. Аня — между ними.

Самое удивительное, что Виктор частенько стал приходить в музыкальную школу, где ждал Аню в коридоре, а иногда приходил вместе с ней слушать Василия. Иногда по-своему выражал восторг исполнительским мастерством Маэстро. Хвалил его собственные композиции. И Васи­лию пришлось ходить на соревнования по боксу и, в свою очередь, не раз восхищаться боевым искусством Брагина. Аня же старательно при­держивалась напускного равнодушия ко всему происходящему. Более прислушивалась к себе. И каждый из этой троицы понимал, что беско­нечно так продолжаться не может. Тем более что следом за троицей постоянно увивался разочарованный неожиданным джентльменством друга Вознесенский.


4

Конец пакта о ненападении наступил в конце ноября, когда Василий выиграл конкурс. Выи­грал — для пианиста звучит особо.

В областной центр ездил не только он, адми­нистрация поселка по просьбе директора музы­кальной школы отправила туда еще нескольких учащихся, среди которых была и Аня. И там Мо­розов, невзирая на фамилию, дал жару! Уже после конкурсной программы его просили играть еще и еще, студенты консерватории диву давались технике сельского школьника, маститые про­фессора одобрительно кивали, все с интересом слушали его собственные композиции... Когда Василий играл прозрачные «Септимы», «Квинты», «Терции» Игоря Ильина, разученные само­стоятельно (и к большому удивлению Изольды Матвеевны), он увидел в зале глаза Ани. До сих пор он был целиком поглощен музыкой. И вмиг чуть не потерял контроль над скользящими вдоль зебры клавиш руками. Во всяком случае, настро­ение сменилось. «Терции» добивал уже «на авто­пилоте», без души.

Аня смотрела на него совсем по-иному. Ни­когда раньше ее глаза не выражали столько про­никновенного интереса, будто Василий толь­ко что раскрыл перед ней сокровенные тайны бытия, и никто другой до него этого сделать не мог, и никто другой, кроме него. Растерявшись, к неудовольствию богемной публики, Морозов торопливо раскланялся и уступил сцену джазо­вому дуэту студентов консерватории. На выходе те дружески потрепали его по плечу: «далеко пой­дешь». Да Изольда Матвеевна метнулась откуда- то из подсобок, радостно (уже который раз за эти дни) обняла его и впервые, как собственного сына, поцеловала в лоб:

—  Умница! Вася, ты божественно извлекал звук! У тебя на кончиках пальцев тончайшее чув­ствительное устройство. Ты превзошел сам себя. Вот из таких «превзошел» и получается настоящая музыка.

—  Без вас, Изольда Матвеевна, ничего этого не было бы, — потупился ученик.

—  На моем месте мог оказаться другой учи­тель, а вот на твоем уже никто не может ока­заться. Дорога в мир большой музыки откры­та! — И тут же прочитала его насквозь. — Ну, беги к Ане, я же вижу: тебе не хочется пожинать лавры, тебя интересует всего один цветок. Ах, как это романтично! Но не забудь, вечером у нас запись на телевидении, будешь исполнять что- нибудь свое. И еще с тобой хотели поговорить журналисты. Не возражаешь, если я при этом буду присутствовать?

—  Ну что вы, Изольда Матвеевна, я к ним без вас вообще не пойду.

—  Хорошо, беги, Аня в зале.

Но Аня была уже не в зале. Она ждала его у окна в коридоре, задумчиво смотрела в окно. Когда повернулась к нему, взгляд оставался тот же, что заставил Василия вздрогнуть на сцене.

—  Вась, ты — гений, — просто и тихо сказала она.

—  Не знаю, — честно признался он.

В этот момент для него не имели значения все его таланты и стремления, потому как Анин образ полностью заслонял их, не оставляя малейшей возможности даже думать о чем-то.

—  Ты меня любишь? — также прямо спросила Аня.

—  Да, — не раздумывая, ответил Василий.

—  Больше, чем музыку?

—  Музыка — это для тебя, — нашелся он.

Она вдруг переменилась в лице, в глазах свер­кнула лукавинка от прародительницы Евы:

—  А вот интересно, как бы ты это сказал му­зыкой, что ты чувствуешь?

На секунду Василий растерялся, но только на секунду. Уже в следующий миг он взял Аню за руку и увлек за собой в первый же по кори­дору кабинет специальности, где стояло старое пианино «Тюмень». Сел и вдруг стремительно врезался в клавишный строй двенадцатым этю­дом Шопена. «Революционным». И руки, впи­тывая бурю в душе, полетели... Каждая из них — со своей темой, словно отражали два различных начала, смешивающихся в общий мелодический водоворот. Только блестящий пианист и ком­позитор Фридерик Шопен мог вложить столь­ко порыва, столько страсти и на такой скорости в фортепианное произведение. И Василий Мо­розов был одним из немногих, кто, спустя поч­ти двести лет, мог повторить его. За две минуты нанизанных друг на друга пассажей, пробитых насквозь аккордами возвышенной темы, Васи­лий сказал больше, чем многолетнее томление и тихие разговоры при луне. Да и какая девушка устоит перед романтизмом Шопена, если только она не предпочитает ему одесские куплеты?

Когда в эфире растаял звук последней ноты, они еще долго молчали. Первым заговорил Ва­силий:

— Жалко, что мы не родились в девятнадца­том веке, а эту чудесную музыку написал Шопен. Я мечтал бы написать ее сам и посвятить тебе. А сейчас я боюсь что-либо писать, сочинять, боюсь повторить, потому что для тебя надо сде­лать что-то такое, что не сможет сделать никто.

Аня положила ему руки на плечи и с блуждаю­щей улыбкой спросила:

—  А что в этом случае могу сделать я?

—  Ты уже все сделала...

—  Как? Что?

—  Ты — есть...

Не вставая из-за инструмента, Василий взял Анины руки в свои и, с содрогающимся сердцем, приложил ладонями к губам.

—  Вась, я только сейчас заметила, какие у тебя красивые руки.

—  Зато все остальное... Так себе.

—  Не себе, а мне! — шутливо поправила Аня.

—  Ты серьезно?

— Да.

Нужно было встать и повернуться к Ане ли­цом, а Василий не находил в себе сил. Боялся, что сердце от возвышенного и одновременно страст­ного волнения разорвет грудную клетку.

—  Я когда читаю книги или стихи о любви, мне не хватает параллельного звучания музы­ки, — пытаясь унять бурю, отвлечься, сказал он.

—  На бумагу музыку можно записать только нотами.

—  А жаль. Представляешь, кто-нибудь пишет о нас... И звучит Рахманинов.

—  А мне почему-то слышится прелюдия и фуга Баха, до-минор...

—  Это потому что ты ее долго разучивала, — засмеялся Василий.

—  А то, — сделала вид, что обиделась, Аня, — там после хоть и быстрого, но размеренного ти­канья тональной ноты вдруг такое ускорение, и у меня всегда заплетались руки в этой части... И вообще, Бах такой навороченный.

—  Напротив, он математически выверенный. Как теорема Пифагора.

—  О! А с математикой у меня — сам знаешь!

—  А у меня?!.

И оба засмеялись.

Виктор Брагин исчез. Его не было. Исчез криво ухмыляющийся за его спиной Макс. Единствен­ное, чего еще хотелось — чтобы вообще никого не было рядом. Самый лучший пейзаж: пустынный берег моря на закате... Банально? Зато красиво.

А за окном мелким зерном сыпал снег, зима вступала в свои права. И Брагин по российским меркам был не так уж далеко. Каких-то пятьсот километров. И он не исчез. Его просто оттени­ла музыка, он отступил перед высоким полетом возвышенного чувства, но такие, как Брагин, не умеют и не могут проигрывать. Поражение для них — это конец всего. Но всегда ли нуж­на победа любой ценой? И кто определит, что можно вложить в эту цену, дабы не считать ее непомерной.

Было еще два дня, которые Василий и Аня смогли отдать растущему чувству, с перерывами на встречи с журналистами, мастер-классами, посещением концерта симфонической музыки столичных мастеров и ненавязчивой, но все же осязаемой опекой Изольды Матвеевны.

Ох уж эта тактичная Изольда Матвеевна! Входя в последний день, уже ближе к полуночи в номер, где она жила вместе с Аней, смущенно произнесла:

—  Простите, но вынуждена прервать вашу идиллию, завтра тяжелый день.

—  Это вы нас простите, Изольда Матвеевна, — встречно извинился Василий, выпуская из своих рук Анины, — мы тут засиделись. Обсуждали по­следний период творчества... Балакирева.

—  Последний период творчества! Балакире­ва! — и еле сдержала смех. — Может, мне тоже высказать свои суждения по этому поводу?

—  Нет, не стоит, Изольда Матвеевна, мы уже все обсудили, — и выскользнул за дверь.

—  Ну-ну... — то ли одобрительно, то ли иро­нично качала головой учительница.

А Василий возвратился в номер, в котором жил вместе Антоном Брюховецким, весьма туч­ным флегматиком, которого в музыкалке прочи­ли во всемирные теноры, а в школе общеобразовательной дразнили прозвищем Непаваротти.

—  Завтра домой, — грустно сказал Василий.

—  Завтра домой, — согласился Антон.

—  Может, рванем куда-нибудь, когда еще по­падем в город?

—  Да не-е... Не хочу. Надо выспаться.

Другого от Антона ждать не приходилось.

Но и Василий быстро согласился с таким разви­тием событий. Спать — так спать. Во сне можно быть с Анной. И если правильно настроиться, ни­кто не помешает, никто не ворвется в загадочную и легкую ткань сна.

На обратном пути одиннадцать часов они си­дели рядом в стареньком, скрипящем на каждом ухабе «ПАЗике». Все одиннадцать часов тихо разговаривали, и Василий держал Аню за руки. Изольда Матвеевна маячила где-то впереди, перебрасываясь ничего не значащими фраза­ми с водителем, Антон хрустел чипсами, другие пели песни или, наоборот, закрывались от мира наушниками плееров.

В дорожном кафе Василий накрыл для Ани отдельный столик. Благо, что первое место в конкурсе сопровождалось премией, равной месячному заработку отца. На эти деньги он купил подарки и отцу и маме. И Ане...

Велико же было их удивление, когда на сверт­ке к поселку они увидели знакомый «Форд мон- део». На трассу Брагин без прав выезжать боял­ся, а в таежных джунглях гаишников не сыскать. На этом повороте останавливались все поселко­вые водители, было такое неписаное правило. Традиция. И Брагин рассчитал точно. Как только ребята высыпали из автобуса размяться, он уже стоял у входа.

—  Ну, как успехи?

—  Мы везем первое место, — опередила всех Изольда Матвеевна.

—  Поздравляю, Василий, — нисколько не со­мневаясь, кто обладатель победы, протянул пя­терню Виктор.

—  Спасибо.

—  А я, собственно, за вами. Чего вам в атобусе кости трясти. Долетим с ветерком. Аня, ты как?

—  Я, как Вася, — робко ответила Аня.

—  Ну, тогда поехали. Изольда Матвеевна, вы не возражаете? — спрашивал так, будто приказы­вал. Было что-то такое в голосе Брагина, какой- то особый тон врожденной наглости, возразить которому рискнет не каждый.

—  Но я отвечаю за жизнь и здоровье всех ре­бят, — смутилась Изольда Матвеевна.

—  Да если хотите, мы поедем сразу за вами или чуть впереди.

—  Н-ну... Не знаю...

—  Лады, Изольда Матвеевна, я вашего побе­дителя сразу к пьедесталу доставлю.

Василий стоял растерянный. С одной сто­роны, Виктор не сделал ничего, что нарушало джентльменское соглашение, которое Морозов считал уже выигранным, с другой, надо было еще об этом ему сказать, а сделать такой шаг по тем же условиям должна Аня, с третьей, не было ни одной мало-мальской причины, чтобы отказаться.

—  А можно я с вами? — высунулся из дверного проема Антон, который посчитал, что совместное с Морозовым проживание в гостиничном номере делает их почти друзьями.

—  Не, там еще Возя, — так ласково Брагин порой называл Вознесенского. — Тесно будет. Разве что стройная Изольда Матвеевна нам не помешала бы.

—  Нет-нет, я с ребятами, — отмахнулась учи­тельница.

—  О! Паваротти, лови компенсацию, — Вик­тор с улыбкой бросил ему батончик «марса», чем вызвал бурю благодарности вновь проголодавше­гося Брюховецкого.

Самое неприятное произошло в салоне «Фор­да». Макс с ехидной улыбкой сидел на заднем сидении, Аню Виктор посадил вперед, рядом с собой, а Василию пришлось довольствоваться компанией Вознесенского, который не преминул поерничать:

—  Садись, Маэстро, места для пассажиров с детьми свободны.


5

Нет, это не был классический любовный тре­угольник. Это был отрезок, на разных концах кото­рого были Василий и Анна, а в центре маячила точ­ка Брагина. Плюс к тому отрезок этот то тут, то там пересекали хаотичные лучи Вознесенского. Стои­ло Василию выбрать время, чтобы побыть с Аней наедине, как по наитию появлялся Виктор, а если не сам Брагин, то разыскивающий его Макс.

Аня снова ушла в себя, заставив Василия га­дать и мучиться, что значат те три дня на конкурсе. Что, в конце концов, значат те минуты в ее комна­те, которые возвращались в его воображение вся­кий раз захватывающим дух видением. Но, как бы ни сильна была страсть, видение с каждым днем таяло. В него по-прежнему разнузданно врывался Брагин, который, к тому же, подчеркнуто соблю­дал соглашение. Аня молчала, Василий мучился, Виктор не снижал молодцеватого напора.

Эх, должна же быть в поведении девушки хоть какая-то логика?

В Новый год Василий подарил Ане недорогую золотую цепочку, купленную в городе во время конкурса, Брагин часом позже ответил золотыми сережками, которые, разумеется, стоили много больше. Ни то, ни другое Аня не хотела брать, пришлось уговаривать вместе. Потом был но­вогодний бал, где два кавалера, как запрограм­мированные, приглашали свою возлюбленную на танец по переменке.

В конце концов, это стало настолько смеш­ным, что Аня просто ушла со школьного вечера, попросив обоих не провожать ее.

—  Пат! — прокомментировал сложившую­ся ситуацию Брагин и направился с друзьями в кафе.

Василий пошел домой. Запершись у себя в комнате с телефонной трубкой, после некото­рых сомнений он набрал номер Гордеевых. По­звонил удачно — ответила Аня.

—  Это я, — начал он.

—  Слышу, — ответила Аня.

—  Я хочу спросить... — и получилось, что с мыслями так и не собрался.

—  О чем?

—  Ань, ты меня будто специально мучаешь.

—  А ты меня?

Некоторое довольно длительное время они молчали, вслушиваясь в дыхание друг друга.

—  Можно, я спрошу? — попытался унять сум­бур в голове Василий.

—  Ты и так все время спрашиваешь. Ну, спра­шивай...

—  Ань, тогда у тебя дома... что это было? — и замер, чуть ли не зажмурился.

—  Не знаю, дура я была, вот что. Мне показа­лось, что я так должна поступить. Хотелось чего- то... сама не знаю. Теперь стыдно, дура и все!..

—  Да нет, это я дурак был. И Брагин этот по­явился.

—  Он всегда появляется, ты не замечаешь? Может, и сейчас наш разговор слушает.

Василий вздрогнул от такого предположе­ния. И тут же стало стыдно от собственного малодушия. В конце концов, договор он не на­рушал.

Или нарушал? В зале консерватории... Или — двенадцатым этюдом Шопена?..

—  Аня, я тебя никому не отдам, — твердо ска­зал Василий.

—  А я ни к кому и не ухожу, — спокойно, будто они триста лет живут вместе, ответила Аня.

—  Наверное, мне с ним все-таки придется драться.

—  Зачем? Чтобы он изуродовал тебя? Мне это не надо.

—  Мне это надо. Иначе он всегда будет стоять между нами. Да еще Вознесенский этот.

—  У вас же пари.

—  Не пари, договор.

Аня вздохнула так, что у Василия сжалось сердце. Нужно было задать еще один вопрос. А он почему-то застревал, Василий боялся обидеть во­просом возлюбленную, но все же решился:

—  В тот день, когда я трусливо ушел, вы там остались... — и не смог договорить до конца.

—  За кого ты меня принимаешь, Морозов?! — так и есть, Анин голос плеснул обидой и болью, и Василий от досады прокусил себе губу: ну что за идиот? Одна ошибка за другой!

—  Аня, прости, я вовсе не хотел...

—  Ты, Вася, еще ему расскажи! Может, по ва­шему джентльменскому соглашению вы еще рас­сказывать друг другу должны, кто и чего добился на любовном фронте?! Расскажи, Вася, лучше всего при Вознесенском. Представляю его саль­ную мордочку!

—  Ань, что ты! Да никогда! Ты — самая луч­шая! Ты просто идеал!

—  А ты Морозов!.. Маэстро... — и не договори­ла, бросила трубку.

И Василий чуть не бросил. В стену.

Но сколько может еще продолжаться такое состояние? И тут вдруг осенило: еще полгода! Потом Брагин уедет поступать в институт. Вроде как, собирается на физкультурное отделение университета. И у Василия и Ани будет еще целый год. А до этого? Трусливо ждать, когда ситуация разрешится сама собой? Но что-то подсказыва­ло: сама собой она не разрешится. Где-то сойдет­ся минус на плюс, и будет либо короткое, либо долгое замыкание.

Выдержав паузу, он снова набрал номер Гор­деевых, услышал на другой стороне провода ды­хание Ани и, не дожидаясь ответа, выпалил:

—  Аня, я хочу, чтобы ты знала, я люблю тебя, люблю больше всего на свете, больше музыки, без тебя вся музыка теряет смысл! Прости меня... — и теперь сам первым отключился.

Каникулы прошли в мучительной тоске. Изольда Матвеевна в эти дни уезжала на ро­дину, куда-то в Поволжье, а это значило, что встреч в музыкальной школе не будет. Работать не хотелось, и за все эти дни Василий только пару раз садился за инструмент, чтобы нехотя «проковырять» конкурсную программу. Пы­тался сочинять, но вдохновения хватило бы только на грустную колыбельную. Зато много и бесцельно слонялся по улицам поселка, избегая встреч с кем бы то ни было. И много читал. За каникулы осилил книгу Георгия Сви­ридова «Музыка как судьба», которую привез из Москвы отец. Гениальный русский компо­зитор оказался еще и гениальным мыслителем. Благодаря этой книге Василий изменил свое отношение к хоровой музыке, к каковой ранее относился весьма прохладно. Теперь специ­ально выписал через Интернет несколько дис­ков с церковной музыкой и певческую капеллу Санкт-Петербурга, чтобы услышать хоры Сви­ридова на слова русских поэтов. После про­чтения Свиридова взялся за программного До­стоевского. Сначала пришлось заставлять себя идти через простую сложность другого русского гения, а потом захватило...

Аня не звонила. Зато один раз позвонил Бра­гин, спросил, не знает ли Василий, что с Ан­ной, она сидит дома, от «тусовок» отказывается. «Не знаешь?», «не знаю», «а сам чего сидишь?», «к конкурсу готовлюсь», «ну, лады», — вот и весь разговор.

Неожиданное произошло в первый день за­нятий, которого Василий ждал почему-то как решающего. Какая-то едва уловимая, внутрисер- дечная, не из ума исходящая интуиция подска­зывала: что-то должно решиться. Откуда берется такое знание? После уроков, во время обычной толчеи у гардероба, Аня подошла к нему и спро­сила так, словно они расстались вчера:

—  Вася, проводишь меня?

Рядом, как вечное наваждение, стоял, пои­грывая ключами, Брагин:

—  Да я подвезу, Ань.

—  Нет, мы пешком.

В глазах его на секунду мелькнуло злое удив­ление, но он быстро взял себя в руки:

—  Как хочешь. Сегодня вечером в клубе бу­дет концерт. Банда какая-то выступает, из города приехали. Я заеду за тобой?

—  Нет, не надо, не хочу я всю эту самодеятель­ность слушать, — с нескрываемым раздражением ответила Аня.

—  Ну так, — скривился Виктор, — у тебя свой Маэстро есть! Да, Маэстро?

—  Да, — спокойно ответил Василий, — но и на любительский бокс она бы не пошла.

—  Ну-ну...

С этим «ну-ну» и пришлось уходить в неиз­вестность, спиной чувствуя въедливый взгляд соперника-партнера.

—  Хорошо, что ты вчера позвонил... второй раз, — сказала по пути Аня, — мне вчера так плохо было, а то сначала — со своим дурацким вопро­сом. Я правда не знаю, зачем я тогда так посту­пила. Взрослой себя посчитала. Теперь стыдно. Девчонки все про это рассказывают...

—  Я ничего прекраснее в жизни не видел! — сколько мог — вложил в голос убеждения Ва­силий.

—  Молчи! А то больше не увидишь! — сму­щенно, но с едва скрываемой улыбкой отмахну­лась Аня.

Мир вокруг изменился: стал осмысленно­возвышенным, а за таежными далями угадыва­лось зовущее будущее.

Снова захотелось сесть за рояль и наполнить этот сияющий мир гармонией звука, выплеснуть переполнявшие чувства. Почти сразу закрутилась пока еще в подсознании мелодия. Но сейчас у нее не было шансов прорваться в этот мир, рядом была Аня...

—  Увидимся завтра, на репетиции, — сказала она на прощание у подъезда.

—  Завтра обещают жуткий мороз. Я в Интер­нете смотрел.

—  Ну ты же все равно придешь?

—  Приду.

—  Из-за музыки.

—  Нет, потому что ты все равно придешь.

—  Приду.

На том и расстались. И окрыленный Васи­лий нес на своей щеке легкое прикосновение губ Ани.

Дома же долго силился вспомнить мелодию, что звучала в нем, когда они шли по улице, но она исчезла безвозвратно, как многое из того, что уходит из нашего сознания в другие, неведомые миры, а может — к другим людям. Ведь бывает так: читаешь изложенные на бумаге чужие мыс­ли, а кажется, что они твои собственные. Осо­бенно, если изложены эти мысли талантливо. Или стоящий рядом с тобой человек произно­сит фразу, которую ты сам хотел сказать, но опо­здал на какие-то доли секунды. А бывает: вы оба говорите — одновременно. Чаще всего такое бы­вает с влюбленными.

Вместо лирической мелодии началась «Пур­га». Зато как! Нет, вдохновение — дар Божий, его не заставишь молчать! Правда, можно не обра­щать на него внимания, как на погоду: ну идет дождь, ну и пусть себе идет, или погожий день за окном — а ты прожил этот день и ни разу кра­соте его не обрадовался.


6

—  Здорово, — сказала Аня после похвалы Изольды Матвеевны.

На мгновение Василию показалось, что Аня ему завидует, но она так и сказала минутой позже:

—  Вася, я тебе завидую, у тебя такой дар. Мне рядом с таким даром даже немного стыдно за то, что я инструменты мучаю, но просто приятно быть рядом.

—  Да, быть рядом, — многозначительно под­хватила Изольда Матвеевна. — Быть музой — это тоже дар и, уверяю вас, даже более редкий, чем гениальность в любом искусстве или науке. Этот дар — дар терпения и самопожертвования.

И вдруг осекалась. Ученики смотрели на нее так, точно она вот-вот произнесет пророчество, расскажет им всю их жизнь и любовь на сто лет вперед. Изольда Матвеевна замолчала, выразительным взглядом ответила ученикам, потом сказала:

—  Вообще-то талант существует чаще всего не потому, а вопреки. Но так как без труда он как не ограненный алмаз, то теперь давайте продолжать работать. Аня — твоя очередь. А ты, Василий, се­годня будешь помогать мне, попробуй слушать Аню критически, мне интересно: какие бы ты сделал ей подсказки. Может статься, твои ока­жутся точнее, чем мои.

—  Да ну, что вы, Изольда Матвеевна, — ис­кренне смутился Василий.

Из музыкальной школы они вышли после одиннадцати. Пурга ослабла, небо расчистилось, но звезды отступили вглубь его из-за огромной полной луны, что склонилась над верхушками сосен, как настольная лампа Бога. Эхом пурги по улицам катилась поземка. Студеная тишина белой пустыней легла вокруг человеческого жи­лья, и каждый шаг по свежим сугробам будто рвал из нее клочки газетной бумаги.

—  Поздно уже, может, не стоит меня прово­жать? — засомневалась на перекрестке Аня. — Тут мне рукой подать.

—  Мы можем еще немного постоять в подъ­езде, — почти взмолился Василий.

—  Ну ладно, пойдем, только, чур, не долго, — и взяла его под руку.

—  Как получится, — игриво буркнул Ва­силий.

—  Я вот думаю, а если ты выиграешь всерос­сийский конкурс, в чем я не сомневаюсь, то потом поедешь на международный. Выиграешь его...

—  А потом?

—  Ну... возьмут без экзаменов в консервато­рию... Ты поступишь, будем вместе учиться.

—  Мой папа данное высшее учебное заведе­ние называет консервой. Представляешь?

—  Да я слышал, студенты так же говорят. Ань, а ты будешь ждать меня из армии?

—  Из армии? Но зачем тебе туда? Там мож­но... Ты же талант можешь потерять! — Аня даже остановилась, тревожно всматриваясь в лицо Ва­силия.

—  Если я не пойду в армию, отец не поймет. Ты же знаешь, он у меня Афганистане служил, у него награды есть, ранения. И мне до кон­ца жизни будет стыдно, если я не отдам долг Родине.

—  Вася, ты отдашь его музыкой, неужели ты не понимаешь? Ты только посмотри вокруг, сколько сейчас ребят всеми правдами-неправдами увили­вают от службы.

—  Косят.

—  Да какая разница, как это называется?!

—  Так и остаются на всю жизнь кривые-косые. Нет, я так не могу и не хочу. Причем постараюсь попасть не в какой-нибудь музвзод, а в нормаль­ные войска. У музыкантов, отец рассказывал, де­довщина жуткая. Да и играют они на разводах, парадах и на жмура...

—  На жмура?

—  Да, это на похоронах. А я терпеть не могу похоронных маршей. Заунывь нудная! Самому покойнику должно быть тошно. Ноты не ответи­ла на мой вопрос: ты будешь меня ждать?

—  Конечно, буду, — Аня остановилась и при­жалась к Василию, будто он уже завтра должен был отправиться на службу, — конечно, буду.

—  Знаешь, Ань, мне вот сейчас кажется, что такого счастья даже быть не может.

—  Какого?

—  Такого, когда ты рядом, когда ты моя. Мне кажется, что я тебя так люблю, что мои чувства невозможно выразить ни словами, ни музыкой, ничем нельзя. Откуда такая любовь?

—  Не знаю...

—  Ань, я тебя спросить хочу, не обидишься?

—  Попробуй, — лукаво улыбнулась и прижа­лась крепче.

—  Вот если бы я не был пианистом, не побе­дил на конкурсе, ты бы меня вообще заметила?

—  Дурачок ты, Вася, — наигранно обиделась Аня, — заметила бы! У тебя в глазах, когда ты смо­тришь на меня, знаешь что?

—  Что?

—  Сама не знаю, как объяснить, но что-то огромное-огромное, светлое и доброе!

—  А у Брагина?

—  Тьфу, опять вспомнил!

—  Забудешь тут, все равно он где-то рядом.

—  А у него, Вася, похоть. Он на меня, как на любимую игрушку, смотрит... Ты спрашивал, в тот день, когда ты ушел, что было... Он почти сходу целоваться полез.

—  ??? — вскинул брови Василий.

—  Я ему пощечину влепила и сказала, что та­ким образом пусть подружек из своей компании обхаживает. Их можно даже не по одной, а сразу группой.

—  Круто.

—  Удивительно, но он понял. Сразу дал за­дний ход, разговоры умные повел.

Они стояли у подъезда и входить в него не то­ропились. И тому и другому казалось, что нужно сказать еще что-то очень важное и нужное. Ска­зать что-то такое, что поможет им остаться рядом навсегда. Может, немного циничный философ назвал бы это доказательством взаимности, ко­торому необходимо длиться, дабы не допускать и малейшей возможности опровержения. Дока­зательства должны нанизываться одно на другое, разжигать костер веры. Они торопятся, потому что нужно сделать запас веры друг в друга на время пусть даже недолгой разлуки.

А поцелуй, который требует себе вечности? А долгое падение в бездонные глаза возлюблен­ного? А беззвучный и понятный только влюблен­ным язык прикосновений?

Но вот уже проскакали с телеэкранов лоша­ди ночных «Вестей»... И на первом отзвучали аккорды Свиридова, отбивая неумолимое время...

—  Пора, уже совсем поздно, — Аня шагнула в подъезд, Василий механически двинулся сле­дом, втайне надеясь удержать ее там хоть на пару минут.

Когда они преодолели первый лестничный пролет и повернулись лицом ко второму, при­шлось остановиться. Сердце Василия дрогнуло, но потом пошло ровно и спокойно: чему быть — того не миновать.

Прямо посреди лестничного марша сиде­ли Брагин и Вознесенский. Судя по количеству окурков и плевков под их ногами, сидели уже дав­но. Под ногами у Ани звякнула пустая бутылка из-под водки. А на площадке были разбросаны еще несколько пустых жестянок от колы и пива.

—  А вот и наши голубки! — оскалился Брагин.

Он был сильно пьян и, поднимаясь на ноги, крепко пошатнулся.

—  Маэстры, — сплюнул на пол Макс.

—  Ну что, Вася, выходит, ты нарушил наше джент... джень... тьфу... соглашение. Нехорошо, Вася, не по-мужски. А что ты, Вася, по-мужски можешь? — Виктор шагнул на одну ступеньку ниже, просверливая Морозова презрительным взглядом.

—  По соглашению выбор должна сделать я, — встала между ними Аня, — и я его сделала. Витя, ты еще найдешь свою даму сердца.

—  А тебя вообще кто спрашивает? — высунул­ся из-за спины Брагина Макс.

—  Аня, иди, пожалуйста, домой, — попросил Василий.

Больше всего он не хотел, чтобы драка проис­ходила при ней. То, что она вот-вот начнется, не было никаких сомнений. Была еще какая-то на­дежда на то, что Брагин пьян, но, похоже, злость его быстро отрезвляла.

—  Иди, Аня, — снова попросил он, — иначе я себя уважать перестану окончательно.

—  Иди, Гордеева, — опять-таки встрял Воз­несенский, — маэстро нам серенаду споет.

—  Ты хоть знаешь, что такое серенада? — спросила его Анна, проходя мимо.

—  А нам сейчас Маэстро расскажет.

—  Если вы не уйдете, я позову отца, — пред­упредила Аня, нащупывая ключом замочную скважину.

—  Аня, прошу тебя, не надо, — глухим, не своим голосом напомнил Василий, выдерживая дуэль взглядов с Брагиным.

—  Сейчас, я только скажу родителям, и вер­нусь, я провожу тебя, Вася, при мне они не по­смеют...

—  Аня, ты не понимаешь, что позоришь меня! — сорвался на крик Василий.

Брагин только скривил губы. Сплюнув на пол, под ноги Морозову, сказал ни к селу:

—  Мальчик хочет в Тамбов... — и когда дверь за Аней захлопнулась, ударил неожиданно и резко.

Василий почти сразу «потерялся», не устояв на ногах, слетел с лестничного марша на про­межуточную площадку и, утеряв шапку, сильно ударился головой о стену.

Сознание замутилось до тошноты. Зрение еще полностью не восстановилось, но следую­щие несколько ударов погрузили его в полную темноту... Успел только пожалеть об одном, что ни разу не ударил. И он уже не слышал, как Воз­несенский, очень похожий в этот момент на ша­кала из мультфильма «Маугли», захихикал, взяв руку Василия:

—  Ну что, проверим музыкальные пальчики? Пальчики-баянчики!

Он положил безвольную кисть на ребро сту­пени и со всей силы опустил на нее подошву берца.

Огненный фонтан боли прошил темноту перед глазами Василия. Дальше он уже не вос­принимал происходящее абсолютно. И прежде чем озверевший Брагин вдруг замер, осознав мерзость происходящего, Вознесенский успел попрыгать на второй руке Василия, превращая ее содержимое в груду осколков. Но остановить своего подельника не успел. Все это происходи­ло не больше двух минут, наверху распахнулась дверь, на площадку вышел отец Ани.

—  Дергаем! — крикнул полоумный Макс, и Брагин на автопилоте рванул за ним, в два прыжка преодолев пространство до входной двери.

—  Стойте, изверги! — они уже не слышали, как не слышал и Вася Морозов.

В ушах у него совершенно неконтролируемо, но очень четко звучала тема нашествия из седь­мой симфонии Шостаковича. Она нарастала до пульсирующей боли, а когда ему поставили укол, как-то незаметно и плавно перешла в «Бо­леро» Равеля, чтобы потом затихнуть совсем. Му­зыка уходила...

На улице Брагин резко остановился и вдруг врезал хохочущему сквозь одышку другу. Макс сел в сугроб и, вытирая кровь с губы, оскалился:

—  Витек, ты че?

—  Ты ему руки сломал!

—  Да он этими руками твою телку лапал!

—  Без тебя бы разобрался! Ты обезбашенный, Возя, садист! — плюнул и пошел своей дорогой.

—  А ты добрый, белый, пушистый и летаешь! Сам-то ему лампочку не хило стрес! — крикнул обиженно вслед Вознесенский.


7

Василий окончательно пришел в себя, ког­да хирург Сергей Иванович вместе с медсестрой Валентиной Ивановной гипсовали ему обе ки­сти. Первое, о чем подумал: «а как теперь ходить в туалет?» и нешуточно от этого расстроился. Не просить же кого-то расстегивать ширинку! В го­лове ощущался пластилин, который сам из себя чего-то лепил, отчего не слабо поташнивало.

—  О! Герой окончательно пришел в себя. Как самочувствие? — улыбнулся врач.

—  Не знаю, — честно сообщил Василий.

—  Ну да, мало тут никому не покажется. Со­трясение плюс десять переломов! Все пальцы, кроме больших, и еще лучезапястные! В каком гестапо ты побывал?

—  Да тут, недалеко, — попытался пошутить, но вдруг понял самое главное: — Играть смогу?

—  Футбол, хоккей, шахматы, теннис, подкид­ного дурака, преферанс — никаких проблем! Не сразу, конечно...

—  На фортепиано?

Хирург замер, заметно растерялся. Профес­сиональную деловитость в глазах сменило сочув­ствие. Но он довольно быстро нашелся:

—  Так это ты, Вася, наш колхоз на всю область прославил? Говорят, у тебя золотые руки...

—  Я про ваши то же самое слышал.

—  А! — подмигнул доктор. — резать не кле­ить! Но ты нос не вешай. «Повесть о настоящем человеке» читал?.. Там летчик Маресьев без ног летать смог.

—  Читал, — скептически согласился Ва­силий.

—  И в отрицательном следует находить поло­жительное. Десять переломов дают тебе освобож­дение от воинской строевой службы.

—  Это меня как раз не радует.

—  Ты что, не современный молодой человек?

—  Выходит, так.

—  Тогда тем более не имеешь права сдаваться. Валь, заканчивай, у меня там еще клиент с рас­сеченной губой дожидается. Может, шить при­дется. — Потом одобряюще посмотрел на Васи­лия. — А одному ты, получается, врезал?

—  Как врезал? — удивился Василий.

—  Да сидит там у меня один... Вознесенский Максим Леонидович, дожидается, а по совме­стительству рассказывает участковому, как ты ему губу повредил, а Брагин тебе за это нанес несколько профессиональных ударов в голову, после чего ты упал и поломал себе обе кисти и во­семь пальцев. Как в том анекдоте: и так восемь раз. Так зацепил ты его?

—  Хотел бы.

—  Понятненько, сейчас с тобой закончат, но вынужден оставить тебя в стационаре на ночь, все-таки сотрясение, мы тебя немножко покапа­ем, а утром посмотрим.

—  А домой нельзя?

—  Вась, тебя в полуобморочном состоянии вырвало, вон Валентине Ивановне досталось...

—  Извините, — смутился Василий.

—  Ничего, — только-то и сказала молчаливая медсестра.

—  В коридоре сидит Аня и твои родители, не­надолго я к тебе их пущу.

—  Спасибо, Сергей Иванович.

—  Да не за что.

Странно, но в этот момент ему больше всего хотелось остаться одному. Возникло странное и неотвратимое чувство мощного перелома, после которого жизнь должна пойти уже иным руслом. Не было обиды или разочарования, но нужно было свыкнуться с новыми обстоя­тельствами. Что произошло — то произошло, и, честно говоря, Василий вдруг понял, что ему стало легче. Легче потому, что, невзирая на внешнее поражение, подспудно он осознавал победу внутреннюю. В том числе — над самим собой. Нужно было побыть одному, да не по­лучалось.

Труднее всего было успокоить отца, который обещал сломать руки обидчикам и их родителям.

Метался по палате, выкрикивал ругательства, но Василий в ответ твердил свое:

—  Папа, если ты вмешаешься, это будет не по-мужски.

Мать просто тихо всхлипывала и гладила его по голове. Наконец, их оставили наедине с Аней.

—  Теперь я вряд ли стану великим пиани­стом, — грустно, но спокойно констатировал Василий.

—  Ты думаешь, это что-то меняет? — Аня гла­дила торчащие из гипса, покрытые белым нале­том подушечки пальцев.

—  Но ведь ты хотела меня видеть именно таким.

—  Хотела, но еще не все потеряно. И это не самое главное. Твоя музыка позволила мне уви­деть тебя. — Наклонилась к самому уху, обдав лицо чудным фонтаном забранных хвостом во­лос: — Если ты меня такую бесталанную не раз­любишь, то я выйду за тебя замуж, за тебя, а не за твои таланты. Понимаешь?

Василий чуть не задохнулся от окатившей его с ног до головы нежности, неловко обнял Аню закованными в гипс руками.

—  Я ни о чем не жалею, — прошептал он, — главное, что ты есть у меня. Знаешь, мне даже не верится, что счастье может быть таким огром­ным, оно не вмещается в сердце.

—  А я только сейчас начинаю понимать... — легко отстранилась, — войдет кто-нибудь, мне всего три минуты дали. Я просто зашла сказать...

—  Я знаю.

И действительно, вошел, правда, не кто-то, а совершенно конкретный участковый Федор Ильич Петренко. Усталый добрый майор мили­ции. С порога подмигнул ребятам:

—  Прошу прощения, но мне тоже надо повор­ковать с Василием.

—  Я пойду, приду сразу после уроков завтра, — понимающе встала Аня.

Василий театрально вздохнул. Мол, ничего не поделаешь.

—  Заявление писать будешь? — сходу спросил Федор Ильич.

—  Чем, дядь Федя? — кивнул на гипсы Ва­силий.

—  Я за тебя напишу. Фигуранты извест­ны. Уж как-нибудь вдвоем закорючку-подпись поставим.

—  Что это даст, дядя Федя? Даже если я со­глашусь, дело все равно замнут. Вы же знаете их родителей.

—  Зря ты так, Вась, отец Брагина сам привез его и сунул к нам в обезьянник. Но самое инте­ресное, тот сам ему все рассказал. Другое дело, что свидетелей нет. Вознесенский поет, что ты ему первый въехал...

—  Я знаю, все произошло быстро, я выклю­чился. Вот за это стыдно.

—  Ты не обижайся, придется взять у тебя кровь на содержание алкоголя.

—  Пусть берут. Там все чисто, — улыбнулся, — Изольда Матвеевна даже запаха не переносит, я себе сейчас представил, как я хотя бы с запа­хом пришел на репетицию. Знаете, как она умеет одними глазами выражать свое презрение? Гля­нет — на месте сгоришь.

—  Дело мне все равно придется заводить по факту, — сам себе сказал участковый, — а будет, чувствую, висяк, как с мелкой кражей из ларька. Эх, тут же нанесение тяжких телесных... А свидетелей нет. Хреново, Вась.

—  Да уж, — согласился Василий.

Рано утром в палату ворвалась Изольда Мат­веевна, стряхивая с себя сонную медсестру:

—  Почему я в этой деревне узнаю все по­следней?! Не останавливайте меня, я должна его увидеть.

Увидела и тут же зашлась навзрыд. Жалост­ливо поджала свои тонкие выразительные губы и вся затряслась от рыданий.

—  Да что же это делается?! Изуверство какое! Васенька, бедный! Ты только не расстраивайся, мы еще выйдем на большую сцену, — верила сама или нет?

—  Изольда Матвеевна, не плачьте, а то я тоже сейчас разревусь, а мне нельзя, — эти слова уче­ника немного привели ее в чувство, хотя слезы бежать не перестали.

В первый раз Василий видел, как его учитель­ница безоглядно выражает свои эмоции.

—  Вася, — продолжала причитать Изольда Матвеевна, — ты не переживай, этот случай всего-навсего бемоль. Временное понижение тона.

—  Мне вчера Сергей Иванович про летчика Маресьева напомнил, — понимающе улыбнул­ся Василий, — только, я думаю, это не бемоль, Изольда Матвеевна, это бекар. И ниже уже нельзя, и выше дорога закрыта. То есть — ищи третий путь. Я, конечно, буду очень стараться, Маресьев без ног летал, но, мне кажется, асом не был...

—  Вась, ты чего такой не по годам умный?! — вспылила Изольда Матвеевна. — Ты сам, как бе­кар! Ни выше, ни ниже! Ты мне это брось!

—  Да ничего, Изольда Матвеевна, самое глав­ное, любовь к музыке, которой вы меня научи­ли, — это навсегда, а если пострадает техника — сочинять я все равно смогу.

—  Сможешь, — утерла мокрым насквозь плат­ком последнюю слезу учительница, — ты только не сдавайся. Аня как?

—  Ночью у меня была.

—  Ну и прекрасно, прости, что я так раскисла.

—  Я знаю, вы очень на меня надеялись.

—  Да я не надеялась, я точно знала... Уже про­думывала программу для международного кон­курса в Польше. Ах, как бы ты их удивил своим Шопеном. Они бы узнали, что такое по-русски мороз по коже... Нет, Морозов по коже!

Она так сказала, точно Шопен был близким другом Василия.

—  Через сколько тебе снимут гипс?

—  Сергей Иванович сказал, дней сорок. По­том надо будет руки разрабатывать. Надо мячик для большого тенниса, — посмотрел на руки, — два мячика и два эспандера.

—  Я поеду в город, хочешь — привезу? Да о чем я, привезу да и все!

—  Спасибо, Изольда Матвеевна.

На глазах ее снова выступили слезы, но в этот раз она справилась с собой. Встала, оправилась, глянула в маленькое зеркальце из косметички, хмыкнула на опухшие веки и нос и уже с порога подчеркнула:

—  Бекар так бекар, Вася, это всего лишь вре­менный знак! Главное — общая гармония. А зна­ки просто так не ставят!

Следующим гостем в палате стал отец Алек­сий. Его увидеть Василий никак не ожидал. Отец Алексий появился в поселке недавно, после того, как всем миром восстановили цер­ковь. Был он молод и худощав, а вьющаяся ру­сая борода была реденькой и несерьезной. Зато добрыми и пронзительными были серые глаза, и взгляд был такой, точно у человека за плеча­ми целая жизнь. Несколько раз он приходил в школу, разговаривал с ребятами и учителями.

Интересно, что раньше некоторых учеников во­дили к психологам, а теперь — к священнику. Но Василию близко с ним сталкиваться еще не приходилось.

—  Позволишь? Я тут прихожанку соборовал в соседней палате, решил и тебя проведать.

—  Проходите.

—  Ты можешь называть меня отец Алексий, а можешь просто — батюшка, как тебе покажется правильнее.

—  Батюшка? А вы такой молодой.

—  Что ж, на Руси так принято, тысячу лет это никого не смущало. А русский язык не только са­мый красивый, но и самый точный.

Василий так и не знал, как ему лучше назы­вать отца Алексия, потому немного смущался.

—  Вы, наверное, пришли, чтобы я не отчаи­вался, но я не отчаиваюсь.

—  Я пришел, потому что твоя история очень похожа на мою.

—  Вот как?

—  Да-да, — располагающе улыбнулся священ­ник. — Но сначала расскажи мне, как ты оцени­ваешь то, что с тобой произошло. Мне известно, что Бог одарил тебя большим талантом музыканта и даже композитора, о твоей победе на конкурсе весь поселок говорил.

— Было, — согласился Василий, — а теперь — уже и не знаю, что от этого останется. Знаете, ба­тюшка, — так называть священника ему понра­вилось больше, ближе, что ли, человек становил­ся? — все, что со мной произошло — из-за любви к девушке. Но она еще одному парню нравилась. Он меня на год старше и сильнее. Боксер. Кандидат в мастера спорта по боксу. Честно говоря, я сначала его боялся и чуть было не сдался. А вот теперь лежу битый, но мне все равно кажется, что я победил. Потому что свою силу он, в общем-то, от слабости применил. Обидно, конечно, что я не могу ему, как следует, сдачи дать, но, получается, и он ничего не добился. С ним друг был. Кажет­ся, это он мне руки сломал. Смутно все помню. Участковый приходил, я не стал на них заявле­ние писать. Жалко, конечно, что на конкурс не поеду. И больше всего почему-то учительницу мою жалко, Изольду Матвеевну, она столько сил в меня вложила, столько надежд, все напоминала: руки береги... считала, что я запросто поступлю в консерваторию, без колледжа, на фортепианное отделение.

Василий замолчал, собираясь с мыслями, свя­щенник внимательно слушал. Почему-то захо­телось рассказать ему все без утайки. И Василий начал заново с 1 сентября. И когда дошел до сегодняшнего дня, сам собой возник вопрос:

—  Вот вы говорите, батюшка, Бог мне дал та­лант. Еще я слышал, что зарывать талант нельзя. Притча есть такая, что слуга, который зарыл свой талант, его не преумножил, получается, как бы не преумножил то, что ему было дано.

Священник кивнул.

—  Тогда почему Бог позволил у меня этот та­лант забрать?

—  А ты помнишь, как в притче? Таланты — это такие деньги были. Причем очень большие. Золото и серебро в талантах измерялось кило­граммами. Так вот, два других слуги свои таланты вложили в дело и удвоили их. Как ты правильно говоришь, преумножили. Но могло ведь повер­нуться и так, что дело не выгорело, и прибыли бы не было, и талант бы был растрачен. Могло?

—  Могло, — согласился Василий.

—  Итак, первое: Господь каждому дает ту меру таланта, которую он может вместить. Поэтому: одному — пять, другому — два, третьему — один.

И с каждого спросит за данное. И каждому дает согласно его способностей. И важно не струсить, пойти на разумный риск, чтобы преумножить эти таланты, а не сидеть над ними, как Кощей над златом. Вспомни слова своего отца о трусости. Очень правильные слова. Ты не закапывал свой талант, но и не ценил его. А кое в чем проявил малодушие. Та же история с котом? Так вот, Ва­силий, до поры до времени у тебя шло все, как по маслу. Так? Все давалось легко, и не с легкой ли иронией ты смотрел на упорный труд твоей воз­любленной? То, что тебе давалось легко, она по­стигала с огромным трудом.

Василий потупился, он только что рассказал об этом сам, но другими словами.

— И ты полагал, что так будет всегда, — про­должал отец Алексий. — Ценил ли ты в доста­точной мере, что было тебе дано? Помнил ли ты о том, Кто тебе это дал, или ты горделиво полагал, что тебе это и так положено? И еще вот о чем вспомним: Брагину тоже дан был талант, пусть не в искусстве, пусть в спорте. И вот два ваших таланта пересеклись. За то, как он употре­бил свой талант, он сам и ответчик. Господь дал, Господь спросит, и уж понятно, что не Он вел руку Брагина, наносящую тебе удары, а непра­вильно понятая Брагиным высшая свобода, да бесы, которые под той рукой тут как тут. Но мы вернемся к твоему дару. Твоему таланту выпали испытания, как выпали испытания твоей любви. Правильно?

Василий согласно кивнул. Теперь он уже опе­режал озвученную мысль батюшки. Он уже все понял, но продолжал вежливо слушать.

—  Любовь испытание выдержала и стала прочнее, так?

—  Значит, испытание таланта тоже должно принести свои плоды! — не выдержал Василий.

—  Да, я в это верю. Когда я учился в семинарии, нам рассказывали интересную историю из жизни Сократа. Этот греческий философ жил задолго до Рождества Христова. Однажды, в день рожде­ния этого философа к нему пришли его ученики, и каждый принес ему что-то в дар. Но один ученик был настолько беден, что не имел ничего и, пока шло поздравление Сократа, сидел, понурясь. Он встал самым последним и сказал: «Дорогой настав­ник! Ты знаешь, что я нищий, мне нечего дать тебе. Единственный мой дар — я отдаю тебе самого себя как раба. Делай со мной, что хочешь!» И Сократ сказал: «Это самый драгоценный для меня дар. Я принимаю его, но лишь с тем, чтобы вернуть потом тебя самому тебе в еще лучшем виде!»

—  Здорово! — восхитился Василий. — Обя­зательно расскажу все это Изольде Матвеевне! И Ане... Можно?

—  Можно. Только помни о том, что пони­мание слова раб Божий разнится от принятого в обществе понимания слова «раб». Быть рабом Бога — это счастье и надежда. Если бы мы могли принадлежать Господу всем умом, всем сердцем и душой! Если мы не рабы Бога, значит — мы рабы этого мира, рабы диавола, рабы собствен­ного эгоизма. И тут как раз важно, чтобы Господь не прогнал нас во тьму, как недостойных рабов. Помнишь конец притчи о талантах?

—  Да. Знаете, батюшка, я, честно говоря, чи­тал только детскую Библию.

—  Значит, настало время взять в руки, пусть и такие, — он улыбнулся, глядя на гипс, — Свя­щенное Писание. Я вот каждый день понемногу читаю. Это как родниковой воды испить, как чи­стого воздуха глотнуть.

—  Но вы сказали, что моя история похожа на вашу? Расскажите!..

—  Представь себе, что в школе я занимался парашютным спортом, удачно все складывалось. А вообще я мечтал поступить в Рязанское воен­ное училище воздушно-десантных войск. Слы­шал о таком?

—  Слышал.

—  И поступил! И все было хорошо...

—  Как по маслу?

—  Точно. Но уже на третьем курсе во время одного из тренировочных прыжков я неудачно приземлился, повредил позвоночник. О дальней­шей службе не могло быть и речи. Никакое лече­ние, никакие тренировки не помогли бы. Точка и все! Ни про какого Маресьева врачи и слышать не хотели. Честно говоря, я тогда думал, что жизнь моя на этом кончилась. Мечта в букваль­ном смысле разбилась о землю.

—  Да... не позавидуешь.

—  Не знаю, сколько бы продлилось мое без­ысходное отчаяние, а самое главное — я не по­нимал, почему так произошло именно со мной? Были ребята, у которых все получалось много хуже, чем у меня. А они могли вновь и вновь подниматься в небо, с гордостью нести службу и называть себя десантниками. А я вдруг оказался на обочине. — Отец Алексий на минуту замялся, снизил на полтона: — Только тебе скажу, никому не скажешь?

—  Никому.

—  Я тогда неумеренно пить начал. Это у рус­ского человека блажь такая — горе заливать. Но было ли горе-то? Так вот, преподавал у нас один легендарный подполковник. Он побывал на всех войнах, которые в том числе называют ло­кальными конфликтами. От наград у него левый борт кителя перетягивало. И когда я собирал уже вещи ехать домой, он пришел ко мне и сказал: «Знаешь, Алексей, самое страшное в жизни это не то, что произошло, это когда не знаешь, почему. Я столько похоронил товарищей, что всякий раз, когда я думаю, что мне плохо, я вспоминаю их близких: жен, матерей, детей. И мне становится стыдно, потому что им хуже, чем мне. Однажды я услышал одну важную мысль, которая теперь всегда со мной: Говорят, есть три главные тайны: когда мы умрем, отчего мы умрем и где мы будем после смерти». Где вы это услышали? — спросил я. «На проповеди», — ответил он. «Вы что, верую­щий?» «Конечно, — удивился он моему вопро­су, — как же можно выбирать работу, на которой каждый день нужно быть готовым умереть, и не быть верующим? А знаешь, что слово «служба» лучше всего соответствует только двум профес­сиям: военной и священника?» Так, Василий, я оказался в духовной семинарии... А бекар — это ты интересно придумал... Ниже нельзя и вверх. Я разовью твою мысль — вверх можно, но толь­ко согласно предписанной гармонии. Кажется, я не нарушил правил музыки, применяя их к пра­вилам духа?

—  Нет! Все точно! У меня даже рифма роди­лась: если есть Икар — будет и бекар! Я бы так не смог мысль подвести и сказать.

—  Смог бы, просто нужно немного опыта.

—  Мой отец воевал в Афганистане, и когда мы приезжаем в город, он всегда идет в церковь и заказывает там молебен за упокой. И всегда жа­леет, что не все его погибшие сослуживцы были крещены. Он рассказывал, что сам крестился по­сле войны, когда вернулся домой. А вы молитесь за тех, кто когда-то с вами учился?

—  Обязательно. И за победу, и за упокой. Не­которые из моих друзей уже погибли на Кавказе. И не только за них, а за все российское воинство надо молиться.

—  Хорошо, что вы пришли, — признал Васи­лий, — мне намного легче стало. Теперь не кажет­ся все таким бессмысленным.

—  Вот и Слава Богу, а мне еще надо с сопер­ником твоим повстречаться. Ничего не имеешь против? — вопросительно вскинул брови отец Алексий.

—  Нет, да и как я могу возражать. Может, ему даже нужнее, чем мне.

Соперник пришел в этот день последним, когда Василий всеми правдами и неправдами от­прашивался у Сергея Ивановича домой.

Брагин хмурой тенью нарисовался в палате, молча сел на табурет у кровати Василия. Прежде чем сказать что-либо, он сидел некоторое время, опустив голову. Так и начал говорить в пол:

—  Вась, я так не хотел. Участковый сказал, что ты не стал писать заявление, хотя Гордеевы готовы выступить свидетелями. Отец мне выгово­рил, что заступаться не будет... Короче, можешь сломать мне руки. Вот, — и в подтверждение он вытянул вперед руки, кончики пальцев заметно подрагивали.

—  Вить, ты же знаешь, что я этого делать не буду, — ответил Василий.

—  Да, стремно получилось. Я себя таким дерь­мом чувствую. Макс тоже хотел прийти. Но его отец запер. И правильно. Самое поганое то, что ничего исправить нельзя. Отец мне сказал: ника­ких тебе институтов, пойдешь в армию. Я думаю, правильно. А тебе что врачи говорят: сможешь играть?

—  Они не знают. Наверное, так, как играл, уже не смогу. Буду сочинять. И буду много ра­ботать.

—  Слышь, Вась, если чем надо будет помочь, можешь в любое время на меня рассчитывать.

—  Ладно.

Снова повисла неловкая тишина. Каждый думал о своем. В какой-то момент Василию вдруг показалось, что это не Брагин ему, а он Брагину изломал жизнь. Даже совестно стало. Не такое ли чувство выгоняло русских женщин на улицы, когда мимо шли этапом колодники? И подавали им еду или одежду — кто что может, хотя вчера каждый из этих угрюмых, закован­ных в цепи людей мог вынести все вчистую из их небогатого дома, ударить ножом или топором, снасильничать... Надо спросить об этом у отца Алексия.


8

В июне Василий уже мог играть токкату и фугу ре-минор Баха, не очень ровно, но уже цельно. Руки, как раньше, не летели, более того, некоторые пассажи давались через боль. Между делом он мял в руках теннисные мячи, которые привезла Изольда Матвеевна, и эспандеры, что привез из города отец. Невзирая на предостав­ленную директором отсрочку, он пошел сдавать выпускной экзамен в музыкальной школе по спе­циальности.

Отыграл так, как это мог сделать любой сред­нестатистический ученик, но ему поставили явно завышенную «пятерку», хотя все, и в том числе Василий, понимали: это за прежние заслуги. Зато после обязательной программы он порадо­вал и учеников и преподавателей двумя новыми произведениями: сонатиной, которую он написал специально, чтобы разрабатывать руки, и форте­пианным ансамблем, который они исполнили в четыре руки с Аней.

Аня тоже сдала на свою заслуженную «пя­терку». Теперь им оставалось главное: окончить общеобразовательную школу. Изольда Матвеевна продолжала заниматься с обоими. Василий нацелился на теоретико-композиционный факультет, Аня — на фортепианное отделение.

В июле Морозовы и Гордеевы, внимая прось­бам детей, вместе выехали на юг. А остаток лета Василий ходил к отцу Алексию, чтобы поближе познакомиться с церковным пением.

Поздней осенью пришло письмо от Браги­на, который лежал в ростовском госпитале по­сле ранения, полученного на Кавказе. Сам он писать не мог, поэтому за Виктора это сделал сосед по палате.

«Здравствуй, Василий! У меня все хорошо. После учебки попал в разведроту, а это очень по­четно. Правда, повоевать толком не пришлось, да и реальных боев теперь не так много. Не по­веришь, к нам сюда приезжала группа «ДДТ» и Юрий Шевчук. Хорошие ребята, настоящие мужики. Они уже не в первый раз приезжают. Дали концерт. Знакомые песни подпевала целая дивизия. Слышал ведь: «что такое осень?..» А во­круг действительно осень! А когда он пел «это все, что останется после меня», пацаны даже плакали. Были и новые песни. Классно! Говорят, еще приедет «Любэ». А я сразу вспомнил про тебя и твою музыку. Знаешь, здесь даже классику бы слушать стали, я представил, как бы ты мог здесь сыграть, и все наши парни тебе бы аплодировали. А я бы гордился.

Даже если ты мне не ответишь, хочу, что­бы ты знал, почему это письмо пишет под мою диктовку мой сосед Вадик. Рядом со мной взор­валась мина, и я получил осколочное ранение. Самое интересное, что два осколка прошили на­сквозь ладони, а один засел в черепушке. Из-за этого осколка и придется здесь еще поваляться. Ребята, глядя на мои руки, смеются, а я вспо­минаю ту злополучную ночь. Наверное, теперь мы точно в расчете, хотя ты, я это знаю, зла не держал.

Кстати, а Макс сейчас в экономическом кол­ледже. Замутил какие-то дела, уже купил себе тачку. Даже фотографию прислал. Странно, но у него все хорошо. И — с руками, и — с голо­вой. Но, может, так и должно быть?

Ане от меня огромный привет. Если бы мне сейчас писала сюда письма такая девушка, я был бы самым счастливым человеком на свете. Ну вот вроде и все.

Хотя нет.

Хорошо, что я попал сюда, отсюда жизнь вы­глядит совсем по-другому. Если с руками и го­ловой все будет в порядке, попробую поступать в военное училище. Чувствую, это мое. Так что — держись, Маэстро.

Мл. сержант Брагин».