Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
ПОКРОВСКИЙ ФАВОРИТ
Императрица Александра Федоровна — венценосная супруга Николая II(в девичестве принцесса гессен — дармштадтская Алиса) — 26 февраля 1917 года писала Николаю: «Ходила на могилу нашего Друга (так в царской семье называли Григория Распутина. — Л. З.)... Мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас...»
Распутин в разное время занимал умы многих, написано об этом достаточно. Для меня он оставался мужиком из деревни Покровка, что неподалеку от Тюмени, где я была неоднократно, когда служила разъездным корреспондентом. Случалось заночевать там, так или иначе старушки, у которых я люблю ютиться в командировках, заводили речь о старине, и все очень гордились тем, что «почти царь Григорий Распутин тут родился». Никакого достопримечательного места, связанного с царским фаворитом, в Покровке не осталось, кроме... бани на берегу реки. Старухи утверждали, что здесь он мылся в последний свой приезд и мылся ежевечерне, за честь считали молодухи «пошоркать матерые крыльца» его.
Я усмехалась про себя: обрыдли, видно, петербургские обморочные дворянки вместе с «мамой» Александрой Федоровной, вот и потянуло к крутобоким покровским сибирячкам, к тому ж понимал, верно, удачливый Покровский авантюрист, что, как ни высоко поднимает голову гордость, если она ногами не касается земли, обессиливается человек. Одного только не учел Распутин, уезжая в тот последний раз из Покровки: задуренная ночью, утром сибирячка вдвое зорче все видит, не барынька она, чтоб обольщаться ночными видениями и томиться в ожидании чуда. Сибирячка чудо сама вершит, своими руками.
Распутин крепко позаботился, чтобы запутать историю тюменского покушения на него покровской зазнобы, обманутой им, а потому обрушившей на него не женской силы кинжальный удар. Александра Федоровна была вне себя от горя, покушение было представлено как происки врагов царского двора, а газетам высочайшим повелением указано освещать каждый час выздоровления Друга, находящегося в Тюмени. Тюмень во все времена слыла городом варнаков, беглых и каторжан, посему «маме» казалось, что ее любимец попал не в родную стихию, а в ад.
Авантюристов всегда почему-то любили и жалели пуще всякого порядочного человека. И по сей день для меня это вопрос вопросов.
Итак, мы знаем, что мысли Александры Федоровны на могиле Друга 26 февраля 1917 года не оправдались не спас их Друг. Но в жизни случаются непредсказуемые повороты, от которых даже дух захватывает. Для меня Распутин — чистый нуль, но судьбе почему-то было угодно, чтобы я спотыкалась о него.
Как-то во время встречи с цыганским писателем и драматургом Иваном Ивановичем Ром-Лебедевым зашла речь о тех, кто слушал цыганский хор, которым в начале века руководил отец Ивана Ивановича.
— Народу собралось много. Петь не начинали, ждали какого-то важного гостя. И вот в комнату пришел высокий черный мужчина в сапогах. Почему мне запомнились сапоги? Да потому, что я в ту пору был совсем маленьким и сапоги мне показались чудовищно огромными, — рассказывал Иван Иванович. — Все оживились, зашептались, вскоре я понял, что это господин из Петербурга и фамилия его Распутин. У него были странные глаза — едва он посмотрел на меня, так меня словно током прошило и вбило в пол, я спрятался за маменькин подол и после старался не попадать на глаза господину Распутину. Послушав пение, Распутин справился, есть ли в доме телефон, вышел в соседнюю комнату — телефон находился там. Все затихли. Распутин громко, словно был в доме один, сказал в телефон: «Мама, не беспокойся, я скоро приеду». Потом он вернулся веселый и пояснил: «Мама Александра Федоровна очень беспокоится обо мне, и часа без меня не может, очень часто советуется со мной». Я тогда ничего не понял: Распутин мне, мальчонке, показался стариком, я не мог взять в толк его слова о маме. Кто-то из гостей с участием сказал, что как же ей не беспокоиться о господине Распутине, ведь все помнят о недавнем покушении. Я снова ничего не понял, увидел только, как нахмурился Распутин, потом быстро встал и откланялся.
Что и говорить, наследил крепенько мой земляк в истории. Могилу Радищева до сих пор не нашли, музея Петра Ершова в Тобольске не открыли, а про Распутина тома написали. Что ж мы до сих пор не оценили тех, кто воистину России служил? Даже и через десятилетия достойное имя вдруг выплывает скромной тенью по соседству с авантюристом, каждое светлое деяние во славу Отечества вдруг подвергается многочисленным проверкам, зато не зазорно ввести читателя в любую дворцовую спальню, где шаманит, вызывая читательский восторг, проходимец, возведенный в ранг государственного деятеля.
Гришка Распутин не спас венценосную свою «маму», но своими блуднями на тюменских просторах вернул просвещенному миру имя ссыльного революционера и журналиста Петра Рогозинского. Высланный в Тюмень из Кронштадта, Петр Рогозинский навсегда был лишен всех прав дворянства, от него отреклись жена и четверо его детей. Об Александре Федоровне, сосущей русскую казну, было гневное слово журналиста Рогозинского. Царица настаивала на каторге: в Нерчинск! За Петра молвил слово адмирал Макаров, друживший с Рогозинским. Николай II выбрал Тюмень. Именно в Тюмень к Рогозинскому приезжал Макаров, стал крестным отцом его сына Александра — от второго брака.
Работая в архивах Ленинграда, я то и дело ахала от открытий. Меня все более увлекала жизнь и служение Отечеству Петра Рогозинского, похороненного в Тюмени и оставшегося в памяти стариков печатников из тюменской типографии легендарным человеком.
Об этом мой отдельный рассказ. Но как же я была удивлена, встретившись в Тюмени с сыном Рогозинского, крестником адмирала Макарова — Александром Петровичем, ныне здравствующим!
— Бедствовали сильно. Нас уже было пятеро у родителей, а гонорары отец получал мизерные. Отец постоянно был озабочен. И вдруг однажды прибегает домой в сильном возбуждении: ранен Распутин, с ножевыми ранами доставлен в земскую больницу, почти рядом с нашим домом, а из Москвы, из редакции «Русское слово» на царских условиях отцу предложено сообщать телеграфом, не ограничивая количества слов, информации о состоянии здоровья Распутина. Редакцию интересовало все: что ест Распутин, сколько спит, что говорит. Сперва отец был весел. Потом сел на стул, опустив руки вдоль туловища, и задумался. Я был очень привязан к отцу, любил его. Тихо подошел и опустился перед ним на колени: «Что, папенька, не принести ли свежей воды из колодца?» «Нет, друг мой, — погладил меня по волосам отец, — настоящие родники сегодня забиты грязью, нигде не хлебну я чистой воды». Велел матери дать свежую сорочку и ушел.
Да, «Русское слово» в ответ на телеграммы Рогозинского из Тюмени встречь посылало свои, требуя подробностей еще и еще. Гонорар обещался не за количество отправлений, а за количество слов, с компенсацией затрат на отправку телеграмм в двойном размере. Все газеты охотились за вестями из Тюмени.
Три раза на дню отправлялся Рогозинский в больницу. Ему надо было оплачивать аренду дома, раздеты и разуты были дети, в лавке купца Текутьева уже не отпускали в кредит продукты. У него не было выбора.
Приходя домой, он говорил, что раны, слава богу, еще вызывают опасение, можно еще на два пальто детям заработать. Когда сын спрашивал, какой из себя Распутин, Петр Александрович брезгливо морщился и говорил, что у царицы вкус еще более ухудшился.
— Послушай, дружок, как он говорит: «Еслиф мене утром не дадут поись мяса, я до полудни голодный». Он мохнат, как пес, и чешет грудь пятерней.
И садился за текст телеграммы. Ему хотелось, наверное, написать все, что потом стало анекдотом про Распутина, но он писал о том, что Распутин ел, сколько спал.
Поспавши, раненый подходил к окну голым и с похотливой улыбкой разглядывал купеческих женушек, дежуривших, казалось, без сна под окнами его палаты.
— Уж царица, мама наша, про меня очень беспокоится, — басил он и показывал толстомясым купчихам царицыны телеграммы.
Рогозинский заработал на информациях о фаворите пятьсот рублей. Деньги по тем временам немалые, хватило заткнуть все прорехи. Да еще и имя Рогозинского сколь ни противно было очам Александры Федоровны, но помелькало, и родня жены Петра Рогозинского исхлопотала семейству опального журналиста право на побывку в Петрограде. Вот тогда-то Александр и был ласково представлен своей кузине — Ниночке, мать которой доводилась родной сестрой матери Александра Рогозинского. Кто мог предположить тогда, что кузина станет Ниной Гриневской, женой писателя Александра Грина! Вплоть до семидесятых в Тюмень приходили письма от Нины Грин братцу Александру, полные нежных воспоминаний, заботы и рассказов об устройстве музея Александра Грина в Крыму. Как все замечательно переплетается в светлых судьбах мятежных людей!
По иронии судьбы вся царская семья была сослана в Тобольск. В края, где родился Друг.