Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
Я открыла входную дверь. В коридоре пахло печеным. В скитаниях по Москве мне доверяли ключи от разных входных дверей, но ни в одном коридоре не пахло по-домашнему, как в детстве.
К Клавдии Андреевне я за месяц привыкла, и она всегда словно поджидала меня. Вот и сейчас, едва я вошла, как она возникла на своем пороге. Под семьдесят, а румяной зарей горит, глаза быстрые, острые.
— Иди-ка, угощу! — И молодо шмыгнула на кухню.
На кухонном столе две горки печеных пирожков.
— Куда вы столько? — удивляюсь.
— У внука завтра день рождения, любит мои пирожки, утром раненько повезу.
Через день да каждый день получались у нее такие хлопоты, все к кому-то спешила со своими печеньями.
Дмитрий Яковлевич, супруг ее, сидел в комнате на диване.
— А у Мити сегодня второй день рождения, — ласково поглядев на мужа, сказала Клавдия Андреевна, — ранило его в этот день. Ранило! А ведь могло убить! — И у нее слезы навернулись.
Дмитрий Яковлевич потупился, не совладал с собой.
— Вот чарочку фронтовую принял. Ведь он единственный из роты уцелел. — Клавдия Андреевна вздохнула.
Дмитрий Яковлевич вдруг густо покраснел, словно вина какая на нем за тот день сорок первого, улыбка стеснительная, руки вдоль туловища, коленочки острые сжаты, рубашечка новая — воротник топорщится, как мальчик сидит, и челочка набок.
— Где воевали-то, Дмитрий Яковлевич? — спрашиваю.
— На Северо-Западном, — тихо пояснил Дмитрий Яковлевич.
— Ой, думала, не вернется он, там же что было! — Клавдия Андреевна всплеснула руками. — Радио все про потери там, все про потери. Одно письмо пришло от него, и как пропал. Все, думала, и мой в болотах потерялся. — Она вынула из волос гребенку, причесала и без того безукоризненно аккуратную челочку мужа. — Митя как ушел, я детей в деревню под Рязань, к свекрови, верила, что через Москву немец не перешагнет, а уж тут мы его повоюем. До войны жили мы в достатке, дом вела, детей воспитывала. Митя большой труженик, рукастый, ко всякому делу приспособленный, никакой заботы у меня не было, кроме семьи. Ладно. Решилась идти на место Мити к строгальному станку на «Красный факел». Планки прицельные к ППШ стали делать на мирном-то заводе. Заготовки одна к другой вставишь и только меняешь их. Станок ровно гудит, а в голове одно: быстрей бы он работал, так хоть двигаться бы, а то в цехе холодно, работали с темна до темна, спать хочется, есть хочется, от Мити вестей нет, а радио: под Старой Руссой понесли большие потери. И так каждый день. Товарка видит мою задумчивость, а кто ходил тогда задумчивый — нечего спрашивать, все догадывались: писем с фронта нет. Она, чтоб отвлечь меня, и говорит: «Я своего каждую ночь во сне вижу, а ты, Клава, видишь во сне Митю?» А я ни разу не видела, дети вот снились. Да и какие сны? Пятнадцать часов выстоишь у станка — только до кровати добраться бы. Поговорили мы с ней так-то, отошла она, а станок гудит-гудит, усыпляет. Уж не знаю, спала я или задумалась, только вижу: из угла, за станком, выходит седенький такой старичок, худой, а глаза добрые. Идет ко мне. Подошел, тронул за плечо и сказал: «Ранен». Я очнулась — никого нет. Вздрогнула от радости — ранен, не убит. Через несколько дней прибегают из проходной: «Твой Митя там раненый». Ну вот, четыре месяца по госпиталям, два года из раны косточки выходили. А все равно — живой. Ранило — не убило. Как не второй день рождения? Я на «Красном факеле» так до пенсии работала и работала, Митя сперва не работник был. Вот, троих подняли, внуков теперь богато. Ну я депутатом Моссовета много созывов была. Чего, по правде говоря, не любила — когда жены на мужей жаловаться приходили. Наверно, они про то не знают, что люди могут рождаться дважды.
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
Я открыла входную дверь. В коридоре пахло печеным. В скитаниях по Москве мне доверяли ключи от разных входных дверей, но ни в одном коридоре не пахло по-домашнему, как в детстве.
К Клавдии Андреевне я за месяц привыкла, и она всегда словно поджидала меня. Вот и сейчас, едва я вошла, как она возникла на своем пороге. Под семьдесят, а румяной зарей горит, глаза быстрые, острые.
— Иди-ка, угощу! — И молодо шмыгнула на кухню.
На кухонном столе две горки печеных пирожков.
— Куда вы столько? — удивляюсь.
— У внука завтра день рождения, любит мои пирожки, утром раненько повезу.
Через день да каждый день получались у нее такие хлопоты, все к кому-то спешила со своими печеньями.
Дмитрий Яковлевич, супруг ее, сидел в комнате на диване.
— А у Мити сегодня второй день рождения, — ласково поглядев на мужа, сказала Клавдия Андреевна, — ранило его в этот день. Ранило! А ведь могло убить! — И у нее слезы навернулись.
Дмитрий Яковлевич потупился, не совладал с собой.
— Вот чарочку фронтовую принял. Ведь он единственный из роты уцелел. — Клавдия Андреевна вздохнула.
Дмитрий Яковлевич вдруг густо покраснел, словно вина какая на нем за тот день сорок первого, улыбка стеснительная, руки вдоль туловища, коленочки острые сжаты, рубашечка новая — воротник топорщится, как мальчик сидит, и челочка набок.
— Где воевали-то, Дмитрий Яковлевич? — спрашиваю.
— На Северо-Западном, — тихо пояснил Дмитрий Яковлевич.
— Ой, думала, не вернется он, там же что было! — Клавдия Андреевна всплеснула руками. — Радио все про потери там, все про потери. Одно письмо пришло от него, и как пропал. Все, думала, и мой в болотах потерялся. — Она вынула из волос гребенку, причесала и без того безукоризненно аккуратную челочку мужа. — Митя как ушел, я детей в деревню под Рязань, к свекрови, верила, что через Москву немец не перешагнет, а уж тут мы его повоюем. До войны жили мы в достатке, дом вела, детей воспитывала. Митя большой труженик, рукастый, ко всякому делу приспособленный, никакой заботы у меня не было, кроме семьи. Ладно. Решилась идти на место Мити к строгальному станку на «Красный факел». Планки прицельные к ППШ стали делать на мирном-то заводе. Заготовки одна к другой вставишь и только меняешь их. Станок ровно гудит, а в голове одно: быстрей бы он работал, так хоть двигаться бы, а то в цехе холодно, работали с темна до темна, спать хочется, есть хочется, от Мити вестей нет, а радио: под Старой Руссой понесли большие потери. И так каждый день. Товарка видит мою задумчивость, а кто ходил тогда задумчивый — нечего спрашивать, все догадывались: писем с фронта нет. Она, чтоб отвлечь меня, и говорит: «Я своего каждую ночь во сне вижу, а ты, Клава, видишь во сне Митю?» А я ни разу не видела, дети вот снились. Да и какие сны? Пятнадцать часов выстоишь у станка — только до кровати добраться бы. Поговорили мы с ней так-то, отошла она, а станок гудит-гудит, усыпляет. Уж не знаю, спала я или задумалась, только вижу: из угла, за станком, выходит седенький такой старичок, худой, а глаза добрые. Идет ко мне. Подошел, тронул за плечо и сказал: «Ранен». Я очнулась — никого нет. Вздрогнула от радости — ранен, не убит. Через несколько дней прибегают из проходной: «Твой Митя там раненый». Ну вот, четыре месяца по госпиталям, два года из раны косточки выходили. А все равно — живой. Ранило — не убило. Как не второй день рождения? Я на «Красном факеле» так до пенсии работала и работала, Митя сперва не работник был. Вот, троих подняли, внуков теперь богато. Ну я депутатом Моссовета много созывов была. Чего, по правде говоря, не любила — когда жены на мужей жаловаться приходили. Наверно, они про то не знают, что люди могут рождаться дважды.