Истомин Счастливая судьба
Иван Григорьевич Истомин
Иван Истомин
_СЧАСТЛИВАЯ_СУДЬБА_
_К_50-ЛЕТИЮ_ПИСАТЕЛЯ_
_Капля_росы_и_солнце_—_несоизмеримые_величины._Но_и_в_малюсенькой_росинке_может_отразиться_гигантское_солнце,_теплом_и_светом_которого_взлелеян_весь_мир._
_Подобно_тому,_как_в_капле_отражается_раскаленное_светило,_так_и_в_судьбе_одного_человека_может_быть_отражена_судьба_целого_поколения,_народа,_человечества._
_Биография_известного_коми-ненецкого_писателя,_поэта_и_драматурга_Ивана_Григорьевича_Истомина_олицетворяет_собой_биографию_его_народа._
_Имя_Истомина_вошло_в_историю_советской_культуры_как_имя_одного_из_основоположников_литературы_малых_народов_Севера._
_Север!_
_Суровый_и_прекрасный_край._
_Поэтические_белые_ночи,_полярные_сияния,_бескрайний_разлив_серебристых_снегов,_полноводная_красавица_Обь_и_тайга_ — _это_еще_не_признанное_людьми_чудо_света._Все_это_ — _наш_Север._Но_это_только_одна,_приятная_его_сторона._Есть_и_другая,_оборотная._Бездорожье_и_безлюдье,_свирепый_гнус,_лютые_морозы,_метели,_зимние_ночи_длиною_в_тысячи_часов._
_Только_сильный_духом_и_крепкий_телом_человек_может_жить_на_севере._Суровая_природа_беспощадна_к_хилым_и_немощным._
_Ивана_Истомина_в_детстве_постигла_жестокая_беда._Он_заболел_полиомиелитом._Свирепый_недуг_скрутил,_изломал_ребячьи_кости_и_суставы._До_восьми_лет_мальчик_передвигался_на_четвереньках._Сознание_собственной_неполноценности_придавило_неокрепшую_душу_ребенка._С_годами_в_ней_все_сильнее_зрело_желание_распрямиться,_встать_во_весь_рост,_вровень_со_всеми._Оно_было_настолько_сильно_и_велико,_что_малыш_сумел_пересилить_боль,_слабость_и_на_восьмом_году_«пошел»_на_костылях._И_не_просто_пошел,_а_зашагал_по_жизни,_да_не_вровень_со_всеми,_а_впереди._В_табеле_Вани_Истомина_никогда_не_было_даже_четверок._Круглым_отличником_он_окончил_семилетку_в_родных_Мужах_и_Салехардское_педагогическое_училище._
_Едва_овладев_грамотой,_Иван_начинает_сочинять_стихи._Это_были_обыкновенные_ребячьи_стихи._Но_по_мере_мужания_Истомина_обретают_зрелость_и_они_ — _набираются_поэтической_звонкости_и_красоты._Юноша_все_смелее_начинает_пробовать_свои_силы_и_в_прозе._Эта_тяга_к_живописи_словом_в_конце_концов_привела_его_в_редакцию_окружной_газеты._«Красный_Север»._
_И_еще_одно_неодолимое_влечение_с_детства_жило_в_сердце_Истомина._Он._любил_рисовать._Карандашом,_тушью,_красками._Рисовал_родное_село,_неугомонную_Обь,_рыбаков_и_охотников,_тайгу_и_луга._Все,_что_видел_вокруг_жадный_мальчишеский_взор,_Истомин_спешил_запечатлеть_в_рисунке._
_Когда_мальчику_исполнилось_одиннадцать_лет,_умерла_мать._Самый_близкий_и_дорогой_человек,_самая_надежная_опора_в_жизни._
_Не_миновал_семью_Истоминых_и_мрачный_вихрь_тридцать_седьмого_года._Отец_будущего_поэта_—_рыбак_и_охотник_Григорий_Истомин_ — _по_злому_навету_недобрых_людей_был_арестован_и_умер_в_тюрьме._
_А_больной_юноша_рвался_в_большую_жизнь,_в_гущу_борьбы._Сейчас_нетрудно_представить,_что_ему_пришлось_преодолеть,_прежде_чем_стать_комсомольцем,_активистом,_отличником._
_После_окончания_техникума_Истомин_учительствовал,_руководил_окружным_учебно-курсовым_комбинатом._
_В_трудные_годы_войны_молодой_коммунист_Иван_Истомин_возглавлял_партийную_организацию_в_далеком_северном_селе._
_Сельский_парторг._Едва_ли_есть_на_земле_должность_более_хлопотная,_более_трудоемкая_и_менее_благодарная._За_что_только_ни_отвечал_сельский_парторг:_и_за_выполнение_плана_рыбодобычи,_и_за_оленеводство,_и_за_всевобуч,_и_за_художественную_самодеятельность,_и_за_ликбез._Дни_и_ночи,_в_стужу_и_непогоду_мотался_парторг_Истомин_по_селениям_и_чумам._Уговаривал,_убеждал,_агитировал._Тысячи_встреч_с_самыми_разными_людьми._Жаркие_споры,_песни_и_побывальщины._Вот_откуда_писатель_принес_в_литературу_глубокое_знание_жизни,_там_высмотрел_героев_своих_будущих_книг_и_пьес._
_Иван_Истомин_не_замыкался_в_четырех_стенах,_не_прятался_от_невзгод,_не_увертывался_от_встречного_ветра._Зато_и_познал_жизнь,_докопался_до_самых_потаенных_глубин_человеческих_характеров,_понял_истоки_многих_жизненных_явлений_и_конфликтов._И_до_всего_по-мужицки_доходил_своим_умом,_своими_руками._Потому-то_так_неколебимо_стойки_жизненные_позиции_писателя,_крепка_его_идейная_закалка._Начав_с_газетных_зарисовок_и_очерков,_Иван_Григорьевич_непрерывно_и_упорно_совершенствовал_писательское_мастерство._Его_первые_рассказы_сразу_привлекли_внимание_читателей_искренностью,_глубоким_знанием_жизни._Повести_Истомина_издает_Москва._Его_стихи_и_поэмы_звучат_со_сцен,_по_радио_и_телевидению._За_тридцать_лет_литературной_деятельности_на_ненецком_и_русском_языках_вышло_в_свет_тринадцать_книг_Истомина._
_Его_называют_певцом_Ямала._Верное,_а_главное,_заслуженное_название._В_очерках,_рассказах,_повестях,_стихах,_поэмах_и_пьесах_Истомина_во_всей_сложной_противоречивой_красе_воспет_родной_Ямал._Трудная,_но_вместе_с_тем_и_романтичная_жизнь_простых_людей_Ямала:_рыбаков,_охотников,_оленеводов_—_вот_главная_ось,_вокруг_которой_вращается_все_творчество_Истомина._
_О_людях_Севера_Истомин_пишет_с_любовью_и_теплотой,_с_мягким,_сердечным_юмором._
_Иван_Григорьевич_любит_юмор,_умеет_посмеяться_и_пошутить._Особенно_ярко_эти_качества_проступают_в_его_комедии_«Цветы_в_снегах»._А_каким_ярким,_острым_юмором_пронизана_его_повседневная_речь,_как_заразительно,_как_искренне_смеется_он!_О_лучшем_собеседнике_не_стоит_и_мечтать._Видимо,_поэтому_двери_истоминской_квартиры_не_запираются_до_поздней_ночи._Кого_только_ни_встретишь_здесь:_и_рыбаков_из_Салехарда,_и_геологов_из_Тазовска,_и_нефтяников_из_Урая!_Но_самые_частые_гости_Истомина_—_молодые_литераторы._Они_сюда_спешат_за_добрым_советом_и_помощью._И_не_зря._
_Щедрый,_добрый,_хлебосольный_хозяин_одинаково_весело_и_радушно_встречает_званых_и_незваных_гостей._До_глубокой_ночи_горит,_не_угасая,_окно_истоминской_квартиры._
_В_феврале_нынешнего_года_Ивану_Григорьевичу_исполнилось_пятьдесят_лет._Полвека_жизни,_в_которой_, _как_солнце_в_капле_росы,_отражена_жизнь_его_маленького_народа,_жизнь_северного_Ямала._Много_пройдено,_много_пережито._Седина_высветлила_голову._Лицо_избороздили_морщины._Но_взгляд_по-прежнему_ясен_и_глубок._Голова_полна_творческих_задумок,_планов,_наметок._
_Сейчас_писатель_завершает_первую_книгу_многотомной_эпопеи_«Живун»_ — _художественной_летописи_своего_народа._Нет_сомнения,_что_эта_книга_будет_встречена_читателем_с_огромным_интересом._
_Еще_не_окончена_первая_часть_повествования,_а_ему_уже_не_дают_покоя_мысли_о_второй_книге._Наброски,_планы,_записи._Груда_книг,_архивных_материалов,_старых_газет._
_Время_не_согнуло_этого_человека._Он,_как_могучий_кедр,_так_глубоко_врос_корнями_в_родную_землю,_что_никакие_бури_не_в_силах_расшатать_его._Писатель-коммунист_Иван_Истомин_всегда_в_гуще_жизни,_всегда_на_переднем_крае_борьбы_за_нового_человека,_за_светлое_будущее_человечества._
_К._ЛАГУНОВ_
Рассказы
ЛЕГЕНДА
На темном небе вспыхнул нежный луч, потом второй, третий, четвертый... И вот огромные светлые столбы повисли над необъятной холмистой тундрой. Нижние концы их кажутся яркой бахромой, а верхние постепенно сходят на нет. Столбы сливаются вместе и образуют гигантскую разноцветную ленту. Одним концом она упирается в каменные вершины древнего Урала, а другим уходит на восток. Поперек ленты трепещут красные, желтые, зеленые полосы. Все вокруг, словно маревом, подернуто яркой огненной пылью.
Это Нгэрм-Харп — Полярное сияние.
По искрящейся цветами радуги снежной тундре крупной рысью мчится оленья упряжка. Ларко Сусой сидит, сгорбившись, в мохнатом дорожном гусе поверх малицы. Он похож на куст карликовой березы, занесенный пухлым снежным покровом. Ларко почти не шевелит хореем — палкой, похожей на пику: четверка гладких оленей бежит без понуканий. Но когда нарта подпрыгивает на снежном заструге, Ларко круто поворачивается назад и спрашивает:
— Не упала еще?
Позади Ларко в малице с матерчатой сорочкой, окутанная большой полосатой шалью, сидит Нина Морозова, работник местной газеты.
— Не бойся, я не сплю, — отвечает Нина.
— Спать не надо, на небо надо смотреть, — советует проводник. — Сегодня небо шибко хорошо играет.
Девушка, прикрывая рот шалью, устало выпрямляет спину и задумчиво говорит:
— Да, сегодня небо как в сказке...
— В сказках еще лучше бывает, — ухмыляется Ларко Сусой. Его бронзовое лицо едва виднеется в глубине капюшона с закуржавелой меховой оторочкой.
— А ты сказки знаешь? Расскажи мне.
— Нет, я сказок не знаю. У меня память плохая, все забыл. Вот на фактории Ямб-Яха живет старуха, сказительница Воттане. Она может петь песни ярабц[1 - Ярабц — песни-былины.], длинные, как езда на быстрых оленях от Ямала до Енисея.
— Правда? — радостно удивляется Нина. — Вот хорошо-то! Я как раз собираюсь побывать на этой фактории.
— А зачем тебе ненецкие сказки?
— Как зачем? Я запишу, а потом в Москве книгу напечатают.
— А-а... — Ларко Сусой трогает гибким хореем передового, а потом опять спрашивает: — А ты в Москве бывала?
— Два раза ездила.
— И в Мавзолей ходила?
— Конечно. Ленина видела.
— А я еще в Москве не бывал, — вздыхает Ларко. — И здесь Ленина не видел. Когда Ленин приезжал на Ямал, я еще совсем маленьким был.
Девушка наклоняется к нему, подставляя миловидное лицо снежным брызгам.
— Разве Ленин был на Ямале? — удивленно спрашивает она простуженным голосом.
— А как же? — отвечает Ларко, силясь взглянуть через плечо на собеседницу.
— Не слыхала я.
— А разве в книжках об этом не написано?
— Мне такие книги не попадались, — сказала Нина. — Наверно, это сказка.
— Хм... Почему сказка? — сердито заметил Ларко, резко взмахнув хореем. Олени запрокинули головы с ветвистыми рогами, и сизые струйки горячего дыхания с силой вырывались из их открытых заиндевелых ртов. Девушка, отшатнувшись, торопливо прячет лицо за рукав малицы, а Ларко Сусой, облокотясь на правое колено, подался всем телом вперед.
Когда бег оленей стал ровнее, Нина подняла голову. Она некоторое время молча смотрела голубыми, слезящимися на морозе глазами на широкую спину ненца. Потом, кашлянув, подала голос:
— Значит, Ленин был на Ямале?
— Да, — охотно отзывается Ларко Сусой, не меняя позы.
— Зачем же он приезжал сюда?
— О-о!.. Это долго рассказывать.
— Вот и хорошо. Я буду слушать и не усну.
Ларко медленно выпрямляет спину, слегка дергает
вожжой и, не вставая, подвигается боком к Нине. Положив хорей на колени, достает из-за пазухи трубку. Обильный иней на его густых черных бровях и сосульки на щетине усов то и дело вспыхивают искорками. Набивая аккуратно трубку из замшевого кошелечка и взглянув маленькими раскосыми глазами на девушку, он начал:
— Давно это случилось. Ой, давно! С тех пор прошло семь тысяч лун. И еще семь тысяч лун. И много раз по семь тысяч лун прошло. Ненцы раньше богатые и сильные были. Хорошо жили. В Сале-Яме[2 - Сале-Ям — Обь.] разная рыба водилась, в тундре — песцы, лисицы, а оленьи стада от самого моря до лесов паслись. Все это было, потому что над тундрой светило большое солнце.
Но неподалеку от ненцев жил завистливый и злой обманщик — людоед Пюнегуссе. Над ним никогда не светило солнце.
Еще семь тысяч лун прошло. Но однажды завистливый людоед Пюнегуссе приехал к ненцам в гости. Огненной воды привез, стал угощать пастухов, рыбаков, охотников. Допьяна напоил ненцев и тогда спрашивает ласково:
«Пошто вы так богаты?»
Ненцы сказали:
«Солнце наше счастье, наше богатство охраняет».
Хитрый людоед не жалеет огненной воды, опять угощает. Помутился разум у ненцев, заснули они мертвым сном. Тогда обманщик Пюнегуссе из чума вышел, взял свой бубен из моржовой шкуры и камлать[3 - Камлание — колдовство, заклинание духов.] начал. Семь лун кружился. На восьмую солнце к его ногам упало. Не стало над тундрой теплого солнца.
Семь лун спал весь ненецкий народ. Через семь лун проснулся и видит: темная ночь в тундре. Куда олени девались? Куда девались лодки и снасти? Никто не знает. Плохо стало ненцам. Без солнца какая жизнь?
— Да уж куда хуже! — подтверждает Нина.
— А ты говорила — сказка, — рассказчик довольно улыбается, выпуская изо рта вместе с паром струйку дыма.
Олени, увлекаемые вожаком, бегут и бегут крупной рысью, а Ларко Сусой, посасывая трубочку, продолжает:
— С тех пор ушло счастье от ненцев. Появились в тундре жадные богачи — тэтта да обманщики тадибе — шаманы. Стали они заодно со злым людоедом Пюнегуссе. Хорошо им вместе обманывать людей и чужое добро воровать. Не светит солнце над тундрой, в темноте ничего не видно. Легко стало злодеям. А к ненцам беда пришла. Беда! Есть стало нечего. Темной страной стали называть наш Ямал, а жителей — дикарями, самоедами. Когда-то у ненецких женщин, полных, как нельмы, были здоровые дети. Теперь же они рождались слабыми. Стал вымирать ненецкий род.
Семь тысяч лун прошло и еще семь тысяч лун. И решили ненцы, что так всегда будет, пока не умрет весь ненецкий народ. Про счастливую жизнь, про солнце только старики в сказках рассказывали.
Но вот в роду Ненянгов родился младенец — богатырь Ваули. Рос он быстро, как песец, и через семь лун стал сюдбя-богатырем, великаном-богатырем.
Спрашивает сюдбя-богатырь Ваули:
«Пошто ненцам есть нечего? Пошто вы так бедно живете?»
И рассказали ему старики про солнце, про счастливую жизнь. Много таких сказок услышал Ваули.
Тогда опять спросил Ваули:
«К тому завистливому и злому людоеду Пюнегуссе как дорогу найти?»
Отвечают ему сородичи:
«Как найти дорогу к людоеду Пюнегуссе, не знаем. Где солнце спрятано — не слыхали. Если б знали ту дорогу, давно бы солнце в тундру вернули».
Стал думать сюдбя-богатырь Ваули. Семь лун думал, сказал:
«Позовите мудрого тадибе. Пусть он спросит у духов, где солнце спрятано».
Позвали тадибе-шамана. Перед камланием он съел семь пьянящих мухоморов, чтоб глаза лучше видели, уши лучше слышали, чтоб сердце его сделалось вещим. Потом взял он бубен — начал делать камлание. Много лун кружился, наконец упал с пеной у рта и молвил:
«Солнце наше спрятано в жабрах зубастой рыбы-зверя Халэ, что живет в Ледяном море и посылает ненцам непогоду и ненастье. Так мне сказали духи».
Тэтта-богачи подтвердили:
«Да, наше солнце в жабрах рыбы-зверя Халэ спрятано».
«Может, правду тадибе говорит», — подумал сюдбя-богатырь Ваули. Надел поверх малицы парку из лосиной шкуры, взял копье с железным наконечником, сел в семисаженную лодку и так сказал сородичам:
«Кто желает счастья для своего народа, у кого храброе сердце, пусть со мной в лодку сядет. Зубастую рыбу- зверя Халэ убьем. Если оно там, в жабрах этой рыбы-зверя, вернем солнце в тундру».
И сказали ненцы:
«Поедем, поедем! Вернем солнце в родную тундру!..»
— А хорошо рассказываешь, — не утерпев, похвалила Нина.
— Как умею, — улыбается Ларко, придерживая одной рукой покачивающийся хорей. — ...И поплыл сюдбя- богатырь Ваули с храбрыми сородичами к Ледяному морю. Долго плыли. Много лун прошло. И вот над волнами рыба-зверь Халэ показалась. Увидев лодку, широкий хвост подняла, заревела страшно, изо всех сил по воде ударила. От этого удара льды на море полопались, сердитые волны о берег тундры бить стали. Темное небо совсем низко над морем опустилось. Зубастая рыба-зверь Халэ к лодке подплывать стала.
Тогда крикнул бесстрашный сюдбя-богатырь Ваули:
«Эй ты, старая бродяга Халэ! Пошто прячешь наше солнце?»
Услышав такое, рыба-зверь Халэ хотела лодку перевернуть, людей в море опрокинуть. Но сюдбя-богатырь Ваули разгадал эту хитрость. Он копьем своим размахнулся, рыбе-зверю в ноздри ударил. Зубастая Халэ взревела, нырнула глубоко. А когда вынырнула у самой лодки, тогда каждый ненец в нее копье вонзил.
Семь раз ныряла зубастая рыба-зверь Халэ. Рассердился храбрый сюдбя-богатырь Ваули, рыбе-зверю на спину вскочил, в жирный бок ее якорь всадил. Зубастая Халэ ударила хвостом, веревку струной натянула. Но уйти не смогла: богатырское копье ей в мозг попало. Храбрые ненцы рыбе-зверю сердце, почку и печенку насквозь копьями пробили. Вздрогнула в последний раз зубастая Халэ, пузыри пустила. Много в этом поединке храбрых ненцев погибло, навеки в морской пучине остались.
Победители на аркане зубастую рыбу-зверя Халэ к берегу приволокли. Стали разделывать. Семь лун разделывали рыбу-зверя. В жабрах, в пасти, в брюхе солнце искали. Не нашли.
Тогда сюдбя-богатырь Ваули подумал и сородичам так сказал:
«Шаман-то, однако, ошибся. Надо другого, самого мудрого тадибе позвать».
Пришел самый мудрый тадибе-шаман, перед камланием съел семь раз по семь пьянящих мухоморов, чтоб глаза его лучше видели, уши лучше слышали, чтоб сердце его сделалось вещим. Потом взял бубен — камлать начал. Много лун кружился, наконец упал с пеной у рта и промолвил:
«Солнце спрятано в пещере семирогого быка Я-Хора, что живет в Подземном царстве. Так сказали духи».
И опять тэтта-богачи подтвердили слова самого мудрого тадибе-шамана. Тогда сюдбя-богатырь Ваули сказал:
«Ладно, еще раз по вашему совету попытаемся солнце искать».
Надел сюдбя-богатырь Ваули поверх малицы парку из мелких костяных колец, взял семисотсаженный аркан с костяной петлей и семипудовый нож-меч. Встал на лыжи, обитые тюленьей шкурой, сородичей позвал:
«Кто желает счастья для своего народа, у кого храброе сердце, пусть со мной пойдет. Семирогого быка Я-Хора убьем. Если оно там, в пещере семирогого быка, вернем солнце в тундру».
И сказали сородичи:
«Пойдем, пойдем! Вернем солнце в родную тундру!»
Нина Морозова внимательно слушает ненца и не чувствует, как пальцы ног, обутых в женские кисы-белобоки, начинают коченеть. А Ларко, изредка погоняя заметно уставшую упряжку, неторопливо-спокойно рассказывает о жестокой битве бесстрашного сюдбя-богатыря Ваули и ненцев-бедняков с семирогим быком Я-Хора.
— Бой был долгий — семь лун раздавался гром под землей. Мерзлая тундра вздымалась высокими холмами- сопками, словно разбушевавшееся море. Много храбрых ненцев погибло от страшных ударов семирогого быка Я-Хора. Наконец сюдбя-богатырь Ваули с помощью оставшихся в живых сородичей все же заарканил семирогого быка Я-Хора, прыгнул ему на спину и с размаху в три удара тяжелым ножом-мечом отрубил все семь рогов. Истекая черной кровью, как глыба, рухнул на землю побежденный бык Я-Хора. Обыскали ненцы Подземное царство, разрушили пещеру семирогого быка Я-Хора, но заветного солнца не нашли...
И опять сюдбя-богатырь Ваули стал думать. И сказал сородичам:
«Богачи и шаманы заодно со злым и завистливым людоедом Пюнегуссе. Видно, правду о солнце не хотят говорить. Слушая их, мы только зря кровь пролили да много людей потеряли. Будем сами искать дорогу к солнцу. Может, придется семь рек перейти, семь гор перевалить, семь стран обойти, а дорогу к солнцу найдем — вернем родной тундре».
И ответили ненцы:
«Семь рек перейдем, семь гор перевалим, семь стран обойдем, а вернем солнце в родную тундру!..»
Ларко Сусой с минуту помолчал, чмокнул толстыми обветренными губами, слегка дотронулся хореем до гладких спин оленей и опять вдохновенно продолжал рассказывать:
— Такое услышав, тадибе-шаманы да тэтта-богачи встревожились, говорят:
«Зря вы идете. Солнце, наверно, давно остыло, в черный камень превратилось. Что толку, если и найдете его?»
Не послушались их бедняки-ненцы. Велел сюдбя-богатырь Ваули каждому ненцу сделать копье из желтых рогов быка Я-Хора, взять лук, из семи пород деревьев склеенный, да семь раз по семь стрел с железными наконечниками. И пошли они дорогу к солнцу искать, в родную тундру солнце вернуть. Сам бесстрашный сюдбя-богатырь Ваули повел бедняков.
С тех пор семь тысяч лун прошло. И еще семь тысяч лун. И много раз по семь тысяч лун. Кто в люльке лежал, уже седым стариком стал. А ненецкий народ все впроголодь жил. Холодно в тундре, пурга завывает, дети болеют. Темно. Весной — темно, летом — темно, осенью — темно, зимой — темно. Только теперь народ тундры хранил в сердце надежду. Он так думал: «Пройдет время, вернется сюдбя-богатырь Ваули со своими храбрыми воинами. Тогда снова засияет солнце над тундрой». Много тысяч лун жили ненцы с надеждой, а бесстрашный сюдбя-богатырь Ваули со своими воинами все не возвращался. Стали уж в тундре о них сказки и песни складывать. В одних говорилось, будто Ваули с отрядом к недобрым людям в засаду попал[4 - Вероятно, речь идет о Ваули Пиеттомине, возглавившем в 1825—1841 годах восстание ненецко-хантыйской бедноты против местных богачей и приезжих купцов. Восстание потерпело поражение; Ваули Пиеттомин попал в Обдорске в засаду. Был приговорен к каторге. Пропал без вести в Восточной Сибири. _(Прим._автора.)_], видно, не совсем по правильной дороге шли. Погибли все. В других так рассказывалось: «Сюдбя-богатырь Ваули дорогу к солнцу нашел, скоро вернется, солнце в родную тундру принесет».
Таким сказкам да песням народ тундры больше верил.
И вот однажды ненцы видят: из-за Камня-Урала белая упряжка показалась. За ней много других упряжек... А ты слушаешь? Не спишь?
— Говори, говори! Очень интересно, —просит Нина, для удобства облокотясь на свою большую сумку.
— Да, это шибко интересно... И вот подъехал сюдбя-богатырь, а за ним много народу. У каждого на шапке красная звездочка. Поздоровались они с ненцами. Ненцы сразу догадались: сюдбя-богатырь-то — Ленин, у Великой Реки выросший. А остальные — его товарищи, коммунисты. Про Ленина да про коммунистов в тундре тоже давно уже песни появились. Слышали, будто они бедным людям счастье добывать помогают. Только бедняки-ненцы не знали, как с этими хорошими людьми встретиться. А теперь они сами в тундру пришли. Обрадовались бедняки-ненцы, в один голос закричали:
«Мудрый сюдбя-богатырь Ленин! Спасите ненецкий народ! Помогите нам наше солнце вернуть!»
Мудрый сюдбя-богатырь Ленин, у Великой Реки выросший, молвил:
«Ваше солнце, ненцы, что украл завистливый и злой людоед Пюнегуссе, спрятали жадные тэтта да обманщики тадибе».
И еще сюдбя-богатырь Ленин, у Великой Реки выросший, добавил:
«Если мы вместе с вами возьмемся, завистливого и злого людоеда Пюнегуссе победим. Мы заставим жадных тэтта да обманщиков тадибе вернуть солнце в тундру».
Обрадовались бедняки-ненцы. Вооружились они и за Лениным, за коммунистами к злому людоеду Пюнегуссе отправились. Мудрый сюдбя-богатырь Ленин впереди всех шел. Дорогу-то он, видать, шибко хорошо знал. Сколько-то прошли, стойбище людоеда Пюнегуссе увидели. В середине стойбища большой каменный чум стоит. На верхушке каменного чума двухголовая когтистая птица Лимбя сидит. Глаза у нее огромные, как гнилушки на болоте светятся. Увидела птица Лимбя вооруженных людей, железными крыльями замахала, закаркала страшным голосом. Из каменного чума людоед Пюнегуссе с мечом выбежал, закричал. Из других чумов вооруженные толстобрюхие люди высыпали. Смотрят бедняки-ненцы, а это богачи да шаманы долговязому Пюнегуссе на помощь спешат.
Кровавый бой начался, великий бой. Такого боя никогда в тундре не было. Мелькают острые двусторонние мечи коммунистов, стрелы бедняков-ненцев в темноте молнией сверкают. Тундра мерзлая под ногами заколебалась. Много раз сходились бедняки со злодеями. Много раз расходились. На изрытую ногами землю немало крови пролили.
Так прошло семь лун. И еще семь лун. И вот мудрый сюдбя-богатырь Ленин семисаженным мечом ударил людоеда Пюнегуссе. Посмотрел Пюнегуссе вокруг, видит: ряды его поредели. Почуял беду Пюнегуссе, подумал: «Это плохо». Еще семь лун прошло. Мудрый сюдбя-богатырь Ленин еще две раны злодею Пюнегуссе нанес. Побледнел людоед Пюнегуссе, чуть не упал, видит: людей его в живых еще меньше стало. Опять он подумал: «Совсем плохо. Далека моя победа».
И еще семь лун прошло. И увидел тогда людоед Пюнегуссе перед самым носом сверкающие мечи коммунистов, острые копья бедняков-ненцев. Вскрикнул злодей Пюнегуссе от страха, пошатнулся и пробормотал: «Шибко плохо. Однако, Конец пришел». Так подумав, в океан-море бросился. Семь раз показался из воды. Потом под лед ушел. И утонул...
Тут Ларко Сусой вынул изо рта трубку и, махая ею перед собой в такт словам, одобрительно заключил:
— Так ему и надо, волчьему сыну... А ты слушаешь? Не надоело?
— Что ты, что ты! — забеспокоилась Нина Морозова. — Рассказывай, пожалуйста. Все до конца.
— Скоро конец сказке. До приезда в поселок, может, закончу.
Снова закурив, Ларко Сусой несколько минут понукает оленей, легонько подгоняя их хореем. Затем поворачивается боком к девушке и охотно продолжает рассказывать:
— Да, так ему и надо, зверю-людоеду. Не стало злодея Пюнегуссе, испугались оставшиеся в живых богачи и шаманы. В темноте скрыться решили. Только ничего у них не вышло. Коммунисты да бедняки-ненцы не дали им убежать. Выросший у Великой Реки мудрый сюдбя-богатырь Ленин могучим голосом сказал богачам и шаманам: «Вы воры и мошенники! Вы солнце ненецкого народа украли. Как жадные волки между собой по кускам разделили. Сейчас же верните ненцам солнце!»
Совсем испугались тэтта-богачи да тадибе-шаманы. Задрожали, как трусливые зайцы, принесли из своих чумов украденные куски солнца, перед сюдбя-богатырем Лениным положили, сами волчьими слезами плачут: жалко отдавать — с солнцем-то им светло, тепло было.
В каменном чуме злодея Пюнегуссе коммунисты нашли самый большой кусок солнца. И сразу потухли огромные глаза двуглавой когтистой птицы Лимби. Простонала железная птица и свалилась с верхушки каменного чума на снег, словно околевшая на морозе куропатка.
Выросший у Великой Реки Ленин, коммунисты да бедняки-ненцы стали куски солнца вместе собирать. Быстро собрали. Большое солнце получилось. Сюдба-богатырь Ленин взял это солнце своими могучими руками, высоковысоко поднял, и поплыло оно по небу, как по озеру. Сразу изменилась тундра: светло стало, тепло.
Обрадовался ненецкий народ, плачет от радости, а дети плакать перестали, смеются, ручонками к солнцу тянутся.
Товарищи коммунисты стоят, улыбаются, а мудрый Ленин ненцам говорит:
«Видите солнце?»
«Видим!»
«Теперь солнце навеки ваше».
Плывет солнце над тундрой, ярким светом играет. Ленин опять говорит:
«Видите сопки, пади, озера, реки?»
«Видим!»
«Теперь ваши они. Навеки ваши».
Посмотрели ненцы вокруг — на сопках олени пасутся, в падях зверей, птиц много, в озерах и реках жирная рыба плещется.
Коммунисты спрашивают:
«Видите, где ваши олени были?»
«Видим! Оленей-то наших, оказывается, тэтта и тадибе украли».
Ленин сказал:
«Возьмите своих оленей. Теперь хорошо живите, дружно: вместе оленей пасите, вместе рыбу, пушнину промышляйте. Стройте новую жизнь! А товарищи коммунисты вам ее строить помогут. Будут у вас школы и больницы. Выберите лучших людей, чтобы тундрой управляли. Теперь вы хозяева!..»
И еще сказал Ленин:
«Берегите свое солнце. Ой, зорко стерегите! От плохих и злых людей охраняйте! Тогда ваша жизнь с каждым годом будет лучше. И всегда в тундре светло будет: когда солнце спать уйдет, над тундрой Нгэрм-Харп засияет. Красиво будет светить! В домах поселитесь, и каждый дом будет освещать маленькое, яркое солнце. Хорошо будете жить, очень хорошо!»
Сказал так сюдбя-богатырь Ленин, сел с коммунистами на нарты, и отправились они другим народам солнце добывать. Но многие русские коммунисты остались в тундре, чтобы помогать ненцам новую, счастливую жизнь строить.
Это все помнят. Это ведь недавно было. И теперь все так, как Ленин сказал. В тундре, где вымирали люди, фактории, поселки появились. Да что говорить, ты и сама знаешь, как теперь мы живем. Хорошо живем! Спасибо за это Ленину. Спасибо коммунистам и всем нашим русским братьям, и тебе говорю, луцане[5 - Луцане — русская женщина.], большое спасибо. Я знаю: ты газету пишешь, нас по-новому жить учишь. Так вот, поезжай хоть на Ямал, хоть в Надым, хоть в Гыду — везде ненцы поют про Ленина, прокоммунистов, про родную партию поют. Про Ваули тоже поют, потому что Ваули хотел счастье добыть своему народу:за это жизнь свою отдал... Ну ладно, однако. Тут конец. Мась![6 - Мась — хватит, довольно.] — весело заканчивает Ларко Сусой, на ходу соскакивая с нарт, и, сделав несколько шагов, круто поворачивает упряжку. Олени сразу останавливаются и начинают хватать снег.
Девушка тоже поднялась.
— Молодец! Замечательная легенда! — восторженно сказала она.
Ларко махнул рукой:
— Какой я легенда. Я простой ненец-оленевод.
— Да не ты, а сказка, говорю, замечательная, интересная, — смеется Нина Морозова. — Я ее обязательно запишу.
— Пиши, — отвечает Ларко. — Пусть, по-твоему, сказка. А Ленин все равно на Ямале был, вернул ненцам солнце, хорошо жить научил.
...Вскоре упряжка въехала в небольшой тундровый поселок и остановилась перед крыльцом дома. Нина вошла в освещенную комнату, быстро разделась и присела к столу.
Раскрыв толстую тетрадь, она минуту думает, потом остроконечный карандаш ее начинает мелькать по бумаге, как иголка в руках ненецкой женщины, которая за одну ночь может сшить кисы с одиннадцатью узорами.
А Ларко Сусой в это время, привязав оленей к копыльям нарты, стоит у крыльца и любуется сияющими электрическими огнями в новом колхозном поселке, в котором он не был с прошлого года.
Взглянув на небо, он тихо произносит:
— Вверху Нгэрм-Харп сияет. В домах маленькие солнышки — лампочки горят. Все так, как Ленин сказал.
УДАЧА
Был месяц большой темноты — декабрь. В эти дни солнце совсем не показывалось над тундрой, оно лежало где-то за Ледяным морем в своем золотом чуме и ожидало прихода орлиного месяца[7 - Орлиный месяц — январь. С этого месяца солнце начинает «парить» в небе, как орел.]. Стояли такие морозы, что даже у полярной совы с клюва не сходил обильный иней. А сегодня с Обской губы подул острый ветер, и тундра во мраке казалась безжизненной.
Омра Няруй, низкорослый, худощавый ненец, легкими шагами бывалого охотника шел по снежным застругам в глубь тундры на широких лыжах, обитых лоснящимися оленьими камысами[8 - Камыс — шкурка с ноги оленя.]. В правой руке он держал неширокую лопаточку для сгребания снега с капканов, на которую он опирался сейчас, как на лыжную палку. На спине — ружье и небольшой мешок с провизией и приманками. Рядом с патронташем на ременном поясе, чуть звякая цепочками, качались в такт шагам костяные ножны. И хотя он был одет в легкий меховой гусь поверх поношенной рабочей малицы, на смуглом лбу под заиндевевшей челкой жестких волос выступили капли пота. Он уже шел столько времени, сколько требуется, чтобы сварить мясо менурея — старого оленя, а до капканов оставалось перейти еще две тундровые речки.
Снежные вихри все стремительнее проносились мимо охотника, предвещая пургу. Поэтому Няруй чаще и крупнее делал шаги, борясь со встречным ветром. Только бы успеть ему посмотреть капканы и ловушки! А сделать это надо обязательно до пурги, иначе капканы будут занесены снегом, их скоро не найдешь, да и неизвестно, сколько времени продлится пурга. До дня выборов в Верховный Совет РСФСР осталось три дня, а Омра Няруй все еще не выполнил свое обязательство по добыче пушнины, взятое в честь этого большого события. Плохо, если Няруй не сдержит свое слово, не выполнит три квартальных плана к Великому дню. Себя опозорит и колхоз подведет. «Всегда планы свои выполнял, колхозу помогал занимать первенство в районе, неужто нынче подведу?» — думает Няруй, пристально всматриваясь в вихрастую мглу. А тундра и губа уже закрылись с севера густым туманом.
Няруй устало взобрался на крутой обрывистый берег второй речушки и подошел к капканам.
* * *
Налетевший шквал подхватил воткнутую в снег лопаточку и понес ее по тундре в тот момент, когда Няруй настораживал последнюю осмотренную ловушку. Сознательно отдав себя на волю ветра, он почти сидя помчался на лыжах в сторону небольшого, единственного в окружности кустарника и, на ходу ухватившись за него, круто свернул в подветренную сторону, падая набок. Затем с трудом подтянул нож с лыжами, тяжело дыша, стал ждать минутной передышки урагана. Когда ветер немного ослаб, как бы делая очередной вздох, чтобы снова обрушиться на тундру, Няруй коченеющими руками снял лыжи, поставил их ребром в снег, засунув концами в куст по обе стороны себя. Теперь он, опираясь на локоть, лежал как бы в ларе. Надо было спасать руки. Захватив зубами рукавицы, спрятал руки за пазуху, под малицу, где были две мягкие пушистые тушки горностая.
Снова кругом завыло, застонало на сотни голосов. Густое месиво снега быстро заносило его, но Няруй, стараясь согреть руки, ни о чем не думал.
Няруй не раз попадал в пургу, не одни сутки пролеживал в «куропачьем чуме». Поэтому, когда руки достаточно согрелись, начал подкапываться глубже под куст и очень жалел о своей лопаточке. Отгребал снег руками, сунутыми в рукавицы, сшитые из оленьих камысов. Для удобства привстал на одно колено. Ему удалось немного углубиться. Теперь он мог сидеть, прислонясь спиной к кусту, занесенному снегом.
Усевшись поудобней и закрыв лицо пустым рукавом малицы, Няруй весь отдался бушующей стихии. Чем скорее занесет его снегом, тем будет теплее. Ноги, обутые в тобоки[9 - Тобоки — обувь из оленьих камысов мехом наружу.] с чижами[10 - Чижи — меховые чулки.], уже были под снегом. Однако вскоре он почувствовал голод, и страшно захотелось курить. Стараясь отогнать эти мысли, он стал думать о другом. Рука, находящаяся за пазухой, лежала на мягких тушках зверей. Это сегодняшняя добыча. Последняя добыча перед Большим днем. За ней он и пробирался сюда, навстречу надвигающейся пурге. Два горностая. Почему только два? И ни одного песца. Это плохо, очень плохо. Может, зверь уже ушел в другое место? Но Омра Няруй сделал все, чтобы задержать зверя. Он промышляет так, как учил отец. Вспомнил отца, старого Тэмбу Няруя, известного когда-то в тундре охотника. Обучая сына своему мастерству, старый Тэмбу говорил не раз:
— К охоте на песца, на горностая готовься с весны. Много ходи по тундре, много смотри. Каждую нору запомни. Зверят не трогай, мать не трогай. Зима настанет — ценная пушнина будет. Чтобы зверь в другое место не ушел, чтобы маленькие песцы все выросли, корми их. Вороньи яйца собирай, яйца халеев собирай — вези в тундру, рыбьи кишки вези в тундру, клади, где надо. Зверь съест, ты опять клади, до самой зимы клади. Тухлые яйца да тухлую рыбу или мясо положишь — совсем хорошо. Зверь издалека почует, сюда придет. Много пушных зверей соберется — никуда не уйдут. Придет зима — поставь капканы, постепенно всех поймаешь.
А еще отец говорил, строго наказывая:
— Охота начнется, первую добычу никому не показывай, никому не отдавай до самого окончания охоты. Беда, если кто раньше узнает, весь год удачи не будет. Запомни это на всю жизнь.
Давно говорил это покойный отец, а Омра Няруй и на пятом десятке своей жизни не забыл его советов. Подкормку зверей ежегодно с самой весны ведет. Не было также случая, чтобы проболтался он о первой своей добыче. Какая бы ни была она, он сдавал ее всегда после окончания сезона, в числе последних шкурок, и никто ни разу не знал, какого зверя добыл Омра Няруй первым в этом сезоне. Потому, думал Няруй, у него каждый год удача, каждый год он в три-четыре раза перевыполняет свои квартальные планы. В этом году тоже сумел уже сдать семь шкур песца и полтора десятка шкурок горностая. Но если сосчитать их стоимость, обязательство пока не выполнил. Отчего же это? Ведь пушнины уже сдал много. «Видно, плохо выполняю советы русского Поньки, приемщика пушнины, — думает Няруй. — Понька каждый раз говорит: «Боритесь за качество, хрящи в ушах да на лапках не оставляйте, обезжиривайте шкуры. Ценность шкурок повысится, заработаете больше денег, быстрее свои обязательства выполните».
«Верно Понька говорит, а я не всегда так делаю. Последние две шкурки сдал необезжиренными. На лапках нашли хрящи, прирези мяса. Совсем плохую цену дали. Вначале несколько шкур горностаев тоже по низкой цене приняли. Понька говорит — шкурки не так правлены. А теперь как быть? Эти два горностая не выручат. Срок истекает, к тому же пурга, все капканы занесло. Вот и обязательство свое не выполнил. Позор!» — мысленно сказал Няруй, хотел повернуть отяжелевшую голову, но, почувствовав, что весь занесен снегом, снова закрыл глаза, прислушиваясь к неистовому реву пурги.
Невольно вернулся к прерванной мысли. Позор! И в какой день! В день выборов! А если... А если сдать шкурку первой нынешней добычи? И тут же неприятная дрожь пробежала по всему телу — то ли от холода, то ли от мелькнувшей в голове дерзкой мысли.
— Сдать шкурку первой добычи в чужие руки раньше срока? Нарушить завет отца, завет дедов? Лишиться удачи на весь год? А впереди еще целый квартальный план, больший, чем этот! Нет! — вслух закончил Няруй и, оттого что резко шевельнул всем телом, почувствовал на пылающем лице освежающий снег.
* * *
Тяжелыми шагами усталого, обессилевшего человека приближался Няруй к поселку. Полная круглая луна висела высоко в бездонном небе, ярко освещала голубоватым светом бескрайнюю снежную тундру. Оставшиеся после пурги снежные заструги, отбрасывая темно-синие тени, были похожи на застывшие в стремительном беге речные волны, какие бывают при ветре, дующем по направлению течения. В чистом от мороза воздухе звонко раздавался свистящий шелест гладких лыж Омры Няруя. Зоркие глаза охотника еще издали заметили белую струйку дыма, весело вьющуюся над родным чумом.
«Жена ждет. Наверно, беспокоится, не случилось ли что-нибудь со мной в пургу, — думает Няруй. — Заботливая жена. Спасибо Советской власти, русской учительнице Ольге Павловне Шубиной. Быть бы Нельве третьей женой кулака Яузы, если бы Ольга Павловна тайно не увезла Нельву из стойбища кулака, если бы Советская власть не призвала к порядку озлобленного многооленщика...
О, Няруй помнит этого живодера с маленькой головой на толстой длинной шее, с космами волос до плеч. Помнит его росомашьи глаза и сытое лицо с бородавками. Омра сам с отцом, как и сирота Нельва, батрачил на Яузу. Сколько раз кулак, подозревая о взаимной привязанности Омры и Нельвы, угрожал убить пастуха и однажды хореем повредил Нярую два ребра. Теперь сам, наверно, гниет в земле. Говорят, где-то за Уралом подавился осетровой костью.
Хорошо сделала русская учительница, взяв к себе Нельву. Когда Омра, как и другие пастухи, вступил в колхоз, Нельва уже в школе уборщицей работала: полы мыла, печи топить умела. Даже читать научилась. Совсем другой девушкой стала. Омра стал беспокоиться: может, Нельва теперь не выйдет замуж за темного, неграмотного ненца. А она вышла за Омру — видимо, крепко любила его. Хорошей женой оказалась Нельва: дочку и сына родила. Дочь уже замужем, а сын в Ленинграде учится.
Плохо только одно — жена заставляет Омру каждую неделю мыться в бане. В такие дни между ними часто происходят споры. При этом жена ведет себя совсем спокойно, всячески убеждая мужа».
«Чудная все-таки Нельва, — размышляет Няруй, устало подходя к чуму. — Говорит, тело чистым будет, дышать будет легче. Если устанешь, все равно тяжело дышать».
Потом, видя, как Нельва выглянула в дверь, Омра подумал:
«С чем она ожидает меня? На этот раз, видно, удивлю и опечалю ее».
Но жена, вопреки ожиданиям мужа, нисколько не удивилась и не огорчилась, а, как показалось Омре, даже повеселела.
— Чему радуешься? — с удивлением спросил Няруй, сняв малицу и отряхивая с нее снег перед железной печкой. — Не думаешь, что мне придется краснеть? Все скажут: слово дал, а не выполнил.
— В-он в сундуке лежит шкурка. Сдай ее — даже перевыполнишь обязательство, — посоветовала Нельва, ставя на маленький столик большую эмалированную чашку с дымящимся вареным мясом.
Няруй испуганно посмотрел на жену и, небрежно бросив малицу в угол, строго сказал:
— Нехорошие слова болтает твой язык. Наверное, пока я пропадал в тундре, ты опять каких-нибудь книг начиталась.
Жена улыбнулась, спросила спокойно:
— Ну, чего ты боишься? Думаешь, больше удачи у тебя не будет, если первую добычу раньше срока сдашь? Ты все веришь в какие-то сказки.
— Это не сказка. Это нашими дедами и прадедами не раз проверено.
— А ты вот сам проверь, — не унималась жена, хлопоча возле стола.
— Глупая, — первый раз назвал ее так Омра, подходя к умывальнику, — ты хочешь, чтобы я потом всю зиму попусту таскал лыжи по тундре?
Нельва засмеялась, и на ее круглых щеках показались ямочки. Черные, как смоль, волосы были причесаны по- русски, клубком на затылке. Вообще она старалась придать себе вид русской женщины. Ее в колхозе считали активисткой, хорошей общественницей.
Глядя на спину мужа, Нельва сказала:
— Помнишь, в прошлом году я нечаянно наступила на капкан? Ты его выбросить хотел, говорил: «Опоганила, теперь ни один зверь не попадет в него». А когда все же поставил — лису добыл. Да и можно ли ради такого дня считаться с каким-то поверьем? Подумай, голова седеющая!
Омра, усаживаясь за стол, вздохнул, проворчал:
— Учит, как будто я сам не понимаю. Но вот дальше-то как буду промышлять?
* * *
Афанасий Медведев, высокий блондин с веселыми голубыми глазами, сидел перед лампой-«молнией», готовил сводку для заготовительного отдела рыбкоопа. Чтобы не поддаться дремоте, он часто потирал виски, облокотясь обеими руками о широкий стол со стопками квитанций и ведомостей по приемке пушнины. Он не спал уже больше двух суток. Дверь заготпункта почти не закрывалась. Был конец срока взятых охотниками обязательств, и Медведев круглые сутки принимал пушнину.
На стене между висящими сплошь шкурами песцов, лисиц, волков, выдр, горностаев и росомах мягко тикали часы-ходики, показывая шесть часов. Ровно через сутки начнутся выборы. Народы Российской Федерации рапортовали в эти дни своей родной стране о достигнутых успехах в честь всенародного праздника. Готовил рапорт об успехах охотников тундры и Афанасий Медведев. Сводка уже была почти готова — отправку ее задерживала пустая графа против фамилии Няруя Омры. Он один не выполнил своего обязательства, и у Медведева не поднималась рука заполнить графу: Омра Няруй — один из лучших охотников. Не может быть, чтобы Омра удовлетворился достигнутым, не выполнив полностью своего слова. Медведев слышал — Няруй в пургу ушел на охоту. Неужели случилось несчастье?
Заготовитель нетерпеливо оглянулся на часы и, размышляя, начал прохаживаться по комнате, бесшумно ступая меховыми кисами.
Афанасий Медведев шестой год работал пушником-заготовителем. Родился и вырос он на Иртыше, около Тобольска. До войны сам был охотником. А вернувшись с фронта, приехал на Ямал. Здесь тоже несколько лет охотничал, а потом по путевке рыбкоопа учился в Салехарде на годичных курсах пушников-заготовителей. Приняв отдаленный торгово-заготовительный пункт, Медведев быстро завоевал признание и уважение населения тундры. Правда, в первый год работы пушником встретил он много трудностей. Не знал ненецкого языка, плохо был знаком с бытом и обычаями ненцев.
Но Афанасий Медведев прекрасно знал свои обязанности, свою работу и, не щадя себя, в любую погоду выезжал на самые отдаленные охотничьи участки, чтобы своевременно обеспечить промысловиков продуктами питания, боеприпасами, чтоб на месте принять пушнину. Не раз он обмораживал пальцы рук, отпуская ненцам муку и другие продукты прямо в тундре, в пятидесятиградусный мороз и в пургу.
Пушнину принимал безошибочно, и это особенно сильно поднимало авторитет молодого пушника. С первых дней своей работы Понька, как по-простому звали ненцы Афанасия Медведева, стал учить охотников правильно обрабатывать шкурки — бороться за качество пушнины. Бывая в тундре, в чумах охотников, разъяснял населению политику партии и правительства, часто оказывал первую медицинскую помощь. В осеннее время отвозил в школу-интернат детей, взятых на лето родителями.
Как-то в первый год работы Афанасий Медведев, находясь в тундре, предложил охотникам крупу, но оказалось, что ненцы не умеют варить кашу. Медведеву пришлось в нескольких чумах самому варить кашу и угощать ею охотников. Каша ненцам понравилась, и впоследствии они просили привезти им «кашки» — крупы.
Теперь, когда Медведев уже довольно свободно владел ненецким языком, по тундре самостоятельно ездил на оленях, в каждом чуме считался своим человеком, ему гораздо легче стало работать.
«Хороший народ — ненцы», — думал он, прохаживаясь по комнате.
В сенях скрипнула половица, и в избу, бесшумно отворив дверь, вместе с густыми клубами морозного воздуха быстро проскользнул небольшой человек.
— Омра! Шайтан тебя побери! — радостно воскликнул Медведев.
— Ань торово, Понька, — глухим, не своим голосом молвил Няруй, виновато глядя в глаза Афанасия Медведева.
— Здравствуй, здравствуй. Проходи, присаживайся, — радушно встретил его заготовитель и добавил: — А я жду тебя. Ну, вытряхай из-за пазухи. Где пушнина?
— Плохо, очень плохо, — сокрушенно сказал Няруй, опускаясь на длинную лавку.
— Неужели ничего больше не добыл?
— Пропал я нынче, пропал, — еле слышно прошептал охотник, глядя себе под ноги.
Медведев крупно зашагал по комнате, по привычке поглаживая круглый подбородок.
— Пропасть-то ты не пропал. Квартальный план выполнил в два с лишним раза. Но слово твое осталось не выполненным.
— Вот это и плохо. Шибко плохо.
— Да-а. А сводку надо давать.
— Куда? — поднял голову Омра.
— Правлению колхоза и в рыбкооп.
Няруй вновь опустил голову, весь как-то съежился. Наступила минута молчания. Медведев вынул из кармана портсигар, раскрыл его, протянул Нярую:
— Закури.
Няруй, привстав, потянулся за папиросой и не заметил, как из-под малицы на пол сползла мягкая шкурка.
— Песец голубой! — восторженно воскликнул заготовитель и наклонился за шкуркой.
Охотник, поняв свою оплошность, крикнул:
— Нельзя!
— Что такое? Почему нельзя? — удивился Медведев, стараясь заглянуть в глаза Нярую.
— Нельзя, — еще раз, но уже потише сказал тот.
— Что с тобой, Омра? — спросил Медведев, поднимая шкурку.
— Плохо, — прошептал Няруй, глядя вниз, в одну точку.
Заготовитель пожал плечами:
— Не понимаю.
Он подошел к столу, подвинул поближе лампу и, несколько раз тряхнув шкурку, подул на мех, поворачивая огузком. Пощупал мездру. Голубовато-бурый густой пышный мех блестел.
— Шкурка первого сорта и без единого дефекта,— сообщил заготовитель. — Вот это подарок к празднику!
Омра Няруй по-прежнему сидел на лавке, в глубоком раздумье глядел в темный угол комнаты.
— Ты, Омра, видно, простыл, заболел. На тебе лица нет, — начал Медведев, подойдя к охотнику и опуская руку ему на плечо. — Может, спирту тебе дать? А то обратись к фельдшеру.
— Ничего мне не надо, — молвил Няруй и, вставая, добавил: — Ладно, бери песца. Ради такого дня сдаю. Пиши скорее бумажку.
Вручая квитанцию, заготовитель похлопал Няруя по плечу:
— Коли добыл, зачем его держать. Желаю тебе, Омра, таких же удач в дальнейшем! Поправляйся — и снова за охоту.
— Не будет у меня никаких удач больше в этом году, — вздохнул Няруй и, не попрощавшись, направился к выходу.
— Вот странно! — развел руками Медведев. — Ушел, рассердился...
* * *
Весь день Няруй не находил себе места. Он действительно был похож на больного. К себе в чум его не тянуло, а идти на звероферму, где работала жена, и ссориться там с ней не решался. Так целый день и болтался по фактории, про себя ругая Нельву за то, что она на какой-то миг убедила его и он совершил непоправимое дело.
Вечером в правлении колхоза состоялось собрание охотников. Заведующий торгово-заготовительным пунктом выдавал передовым охотникам премии и тут же оформлял новые обязательства. Няруй Омра получил премию — сорочку на малицу, голубого цвета с ярко-желтыми полосками на подоле, в обшлагах рукавов и у ворота. На груди сорочки был вышит белый песец. Премию принял без особой радости, давать же обязательство отказался.
— Какой я теперь охотник, — заявил он и раньше времени покинул собрание.
Медведев хотел было остановить Няруя, попросить объяснения, но, подумав, решил поговорить с ним наедине. Товарищам же поведение Омры было совершенно непонятным. Они вопросительно глядели на Медведева. Тот ответил:
— Омра, кажется, заболел. Видно, простыл. Я поговорю с ним отдельно.
После собрания Афанасий Медведев в небольшом клубе, где помещался избирательный участок, встретился с секретарем первичной партийной организации колхоза Ямбо Оковоем, который сейчас был председателем участковой избирательной комиссии. Это был коренастый мужчина лет тридцати, с бритой головой, в черном костюме, в галстуке и в меховых кисах-белобоках. На груди — несколько боевых медалей.
Медведев рассказал ему о поведении Омры. Решили в праздник не тревожить Няруя, а поговорить с ним в понедельник, вызвав в контору колхоза.
...Маленькая, затерявшаяся в тундре фактория в день выборов была праздничной, ликующей, как любой населенный пункт республики. Няруй с женой проголосовали в числе первых. Потом они пошли в школу, где демонстрировали кинокартину. Омра просмотрел несколько частей кинофильма и, жалуясь на головную боль, ушел, хотя жена и не отпускала. Придя в чум и не снимая нарядной малицы с премиальной сорочкой, лег на оленью шкуру, положив голову на аккуратно свернутую мягкую меховую одежду — гусь.
«Вот и праздник, — размышлял он. — Все веселятся, у каждого на сердце радость. Вон кто-то, слышно, с гармошкой идет. А я лежу, как медведь в берлоге, только лапу не сосу. И все из-за чего! Попался бы перед пургой хоть один песец — голубого не сдал бы раньше срока, завет стариков не нарушил бы. На сердце было бы спокойно. Веселился бы сейчас, как все. Спирту можно было немного выпить. Ох, и давно я спирту в рот не брал! Думал, в праздник выпью, а получилось совсем плохо. С горя кто же пьет? Теперь шкурка голубого песца у Поньки. Наверное, на самое видное место повесил. А что, если попросить шкурку обратно? Бумажку могу возвратить, я по бумажке за голубого песца еще ничего не получал. Скажу Поньке: «Дай, Понька, голубого песца обратно. Вот тебе бумажка. Поверь Нярую Омре, он тебя не подведет. День и ночь буду в тундре пропадать, а лишнюю шкурку в счет старого обязательства добуду». Понька умный, хороший человек. Разве попавшему в беду не посочувствует?»
— И как я сразу не додумался обратно взять шкурку! — вслух сказал Няруй и сел.
От неожиданной мысли его бросило в жар. Он откинул назад капюшон малицы, обнажил вспотевшую голову. Минуту подождал, словно прислушиваясь к чему-то. Потом ударил себя по колену и решительно вышел из чума. Оглянувшись вокруг и не видя никого поблизости, почти бегом направился в торгзаготпункт. Приемная пушнины — на замке. Видно, Понька в другой половине дома, в магазине. Так оно и оказалось. Понька. весело переговариваясь, отпускал товар приехавшим из тундры, уже успевшим проголосовать ненцам. Весь магазин, от прилавка до двери, набит людьми. Самого Поньки не было видно. Слышался только его басовитый голос.
— Ох и шкурка хороша! Настоящее «мягкое золото»! Молодец, старик. Плана не имеешь, а государству помогаешь, — говорил он кому-то.
Няруй стоял у самого порога. Услышав эти слова, он вдруг почувствовал, что пришел сюда зря. Ведь Понька мог при людях так же хвалить и сданную Няруем шкурку голубого песца. Значит, шкурка уже теперь не тайна, она уже побывала в чужих руках. Какой будет толк от того, если Понька и согласится возвратить шкурку!
«Ну и глупый же я, глупей авки[11 - Авка — вскормленный в чуме олененок.], — ругал себя Няруй, тяжело спускаясь по ступенькам крыльца. — Как же быть? Пойду, однако, завтра в контору. Председателю скажу, секретарю парторганизации скажу, хоть и беспартийный: «Беда у меня! Не знаю, как быть. Наверно, зря буду лыжи таскать». Пусть назначат на другую работу».
С такими мыслями возвратился Няруй в чум, растопил железную печку, вскипятил чай. Потом поел строганины из мерзлого муксуна, выпил полчайника крепкого горячего чая. Не дожидаясь жены, Омра лег спать.
_*_* *
Утром Омру Няруя вызвали в правление колхоза. Когда он вошел в контору, там сидели трое: председатель колхоза Аби Салиндер — сухощавый ненец в коричневого цвета толстовке и в черных ватных брюках, секретарь парторганизации Ямбо Оковой и Афанасий Медведев.
Секретарь парторганизации пододвинул поближе к себе стул, пригласил Няруя сесть. Тот минуту потоптался у двери, потом как-то боком прошел меж столов и сел напротив секретаря.
— Вот так, поближе ко мне, — сказал Ямбо Оковой, приветливо и испытующе глядя на Омру.
Няруй опустил назад капюшон малицы, стал поглаживать волосы с сединой у висков.
— Ну, как, товарищ Няруй, здоровье твое? — начал секретарь, открывая костяной портсигар. — Говорят, ты болеешь?
— Нет, я совсем не болею.
Ямбо Оковой, тихо постукивая папиросой по крышке портсигара, кивнул в сторону Медведева бритой головой.
— Вон заготовитель говорит: ты в последний раз пришел к нему с голубым песцом и все о чем-то сокрушался. Тебя кто-нибудь обидел?
Няруй отрицательно мотнул головой, глядя вниз и перебирая пальцами сорочку малицы на коленях.
Секретарь спокойно продолжал:
— А отчего ты новое обязательство взять отказался? Ты, Омра, один без обязательства остался.
— Это нехорошо, — вступил в разговор председатель колхоза.
Няруй еще ниже опустил голову, пробормотал:
— Может, у меня нынче удачи не будет больше.
— Во-во, об этом он мне тоже говорил, — сказал Медведев.
Ямбо Оковой прилег грудью на стол, спрашивая охотника:
— Что ты сказал? Удачи не будет?
— Ну да.
Аби Салиндер, перебирая на столе бумаги, улыбнулся.
— Чего выдумал...
Это не выдумка, — ответил Няруй.
— А что?
Омра промолчал. Секретарь парторганизации встал с места.
— Да-а, мне теперь понятно. — Затем обратился к Медведеву: — Он в последний раз хорошую шкурку сдал?
— Первосортную, голубого песца.
— Ты, Омра, когда добыл его? — спросил Оковой, дымя папиросой.
— Давно.
— Как давно? В этом сезоне?
— Нынче осенью добыл.
— Наверно, первая добыча?
Няруй еле заметно утвердительно кивнул головой.
— Э-э, вон что, оказывается! — удивился председатель келхоза.
— А что такое? — поинтересовался Афанасий Медведев.
— Так, так, — покачал головой секретарь, прохаживаясь между столами и глядя на Няруя. Потом повернулся к Медведеву. — У ненцев существует поверье, что, если сдать первую добычу раньше окончания сезона, не будет удачи. Это — шаманская сказка.
— Не знаю, может, сказка, а может, правда, — ответил охотник.
— Да-а, выходит, еще плохо работаем, — задумчиво произнес Оковой и, встретив взгляд Омры, объяснил: — Я плохо работаю, Аби плохо работает, товарищ Медведев плохо работает.
Омра Няруй выпрямился.
— Почему плохо работаете? Вы свое дело делаете, хорошо работаете.
— Нет, — возразил секретарь парторганизации. — Выходит, плохо работаем, недостаточно помогаем нашим людям освобождаться от разных суеверий, предрассудков.
— А сколько их было в ненецком народе! — произнес Аби Салиндер.
— Действительно, сколько было этих суеверий, — подтвердил Оковой. — Женщина шагнет через вещь — опоганила, сядэям[12 - Сядэи — деревянные божки, идолы.] жертву не принесешь — промысла не будет, человек заболел — злой дух вселился в него, надо шамана позвать... Эти предрассудки окутывали человека от рождения, как чадный дым костров в чуме, помогали богачам обманывать народ.
Секретарь парторганизации сел рядом с Няруем, положил руку ему на колено.
— Теперь кулаков да шаманов нет. Мы сами хозяева. Живем в колхозах, новую счастливую жизнь строим. Так? — И укоризненно сказал: — А ты, оказывается, веришь в разные выдумки.
Няруй поднял голову.
— Не я выдумал. Это наказ моего отца. Он, кажется, неплохим охотником был.
— Если верить всему, чему верили неграмотные, забитые наши отцы и деды, мы к коммунизму будем двигаться тюленьими шагами, — ответил секретарь.
Афанасий Медведев удивился:
— Из-за какой ерунды убивается. Я думал, он верно заболел. Да знал бы я, что у Няруя есть несданная пушнина, давно бы проходу не дал.
— А почему ты, Омра, решился сдать шкурку первой добычи? — спросил председатель колхоза.
— Да-да, — присоединился Ямбо Оковой, — ведь ты, товарищ Няруй, квартальный план уже давно перевыполнил.
Няруй пожал плечами:
— А что же делать мне было? Я слово давал, к празднику три квартальных плана выполнить обещался. Если бы не сдал голубого песца, все сказали бы: Няруй слово свое не сдержал.
— Значит, ты хотел быть верным своему слову? — сказал секретарь. — Это хорошо, Омра. Ты этим помог Родине быстрее получить ценную пушнину. А она ей очень и очень нужна. Ты это знаешь, мы рассказывали вам об этом не раз. И выходит, социалистическое обязательство ты брал совсем не зря. Оно помогло тебе быть в одном ряду с передовыми охотниками. Ты понимаешь меня, Омра?
— Конечно понимаю.
— А почему же сейчас отстаешь от товарищей? Не хочешь брать новое обязательство? — спросил Медведев.
Няруй внимательно посмотрел на всех и улыбнулся:
— Ну вот, боюсь и только. Вдруг больше ничего не буду добывать.
— Чудак, — сказал председатель колхоза. — Если по-прежнему будешь старательно промышлять, почему же не будешь добывать?
— Удача у того, кто честно, самоотверженно трудится, умело ведет свое дело, а ты как раз такой, — добавил Ямбо Оковой.
— Нет, когда добуду хоть одного зверя, тогда и возьму обязательство, — твердо сказал охотник.
— Значит, хочешь на деле убедиться, что поверье насчет удачи — обман? — спросил секретарь, — А скажи, Омра, ты до этого каждый раз с добычей возвращался?
— Да нет, иногда за неделю одного зверька добывал, — ответил Няруй.
— Вот видишь? — сказал Медведев. — И на этот раз может случиться, что капканы будут пустыми, пурга-то недавно была.
— После пурги я все капканы сызнова поставил, — объяснил Няруй.
— Тем лучше, — сказал секретарь парторганизации и, переглянувшись с товарищами, закончил, кладя руку на плечо охотника: — Иди проверяй капканы. Мы можем подождать. Раз проверь, два проверь, три проверь. Когда-нибудь да поймаешь зверя. А когда вернешься с добычей, оформим обязательство.
* * *
Никогда с таким тяжелым настроением не уходил Няруй на охоту. Даже обитые оленьими камысами лыжи, казалось ему, не скользят, а прилипают к только что выпавшему снегу, мешают делать широкие и быстрые шаги.
Надоедливая мысль беспрестанно сверлила голову: «Зря идешь, зря идешь».
Когда он наконец дошел до капканов, небо совсем очистилось от туч, и луна ярко озарила свежевыпавший снег.
Первые осмотренные ловушки оказались пустыми, с нетронутыми приманками. Няруй заметил следы лисицы. Она несколько раз обошла вокруг капкана, но до приманки не дотронулась. Такие случаи бывали не раз и раньше, но сейчас это озадачило Омру. «Неужели начинаются мои неудачи?» — мелькнуло у него в голове. След лисицы спускался к ручью. Там у Няруя было поставлено два капкана. Он направился туда и, увидев, что одного капкана нет, страшно испугался. «Началось!» — невольно вырвалось у него, и он почувствовал дрожь в коленях.
Лиса, видно, долго билась, стараясь вырваться из железной пасти, перегрызла веревку от якорька и поскакала вниз по ручью, волоча за собой капкан. Свежие капли крови отчетливо темнели на голубоватом снегу. Значит, попала в капкан недавно и уйти далеко не успела. Няруй снял с плеча ружье, направил лыжи по следу лисы. Она иногда останавливалась, пытаясь освободить лапу, и в этих местах Няруй видел темные пятна.
На одном из таких пятен он заметил клочок шерсти, примерзший к снегу. Зоркие глаза охотника быстро определили — лиса серебристо-черная. Теперь Няруй шел быстрее, думая только о лисе. Недалеко от устья ручья он увидел второй след, намного крупнее лисьего. «Волчий», — подумал Омра и остановился. Зверь, видно, большими прыжками спустился с соседнего холма и, напав на след лисы, потрусил за ней, на ходу слизывая кровяные капли.
Няруй стоял в нерешительности. Возвращаться обратно или преследовать зверей? А может, это и есть то, о чем говорили старые люди: зверь будет дразнить, капканы уносить, на беду сманивать? Неприятная дрожь точно так же, как в тот раз в «куропачьем чуме», пошла по телу с головы до ног. Но клочок серебристо-черной шерсти, зажатый в руке, не давал покоя, и Няруй снова зашагал вперед, беспокоясь о том, что, если волк успеет догнать лису, он ее разорвет. Значит, надо вначале убить волка или отогнать его, а лису-то он догонит, с капканом ей далеко не уйти.
Выйдя на небольшую полянку, он потерял следы. Легкий ветерок успел занести их пушистым снегом. Однако Няруй вскоре снова нашел следы. Они круто свернули направо, в сторону густых зарослей карликовых берез. Приближаясь к ним, охотник заметил в одном из кустов качающиеся прутья. Кто их шевелил — лиса, волк? А может, куропатки? Эта неясность заставила Няруя замедлить шаги. Вдруг небольшая тень промелькнула между кустами. Теперь прутья закачались в другом месте. Это шевелит лиса. А где же волк? Не успел Няруй сделать и двух шагов, как увидел волка. Он показался из-за того же куста, из которого выбежала лиса. Светло-бурый полярный волк был выше зарослей, и Няруй отчетливо видел на фоне ярко освещенного снега голову зверя, заметившего человека. Зверь сердито зарычал и, сделав два прыжка в его сторону, на минуту встал, оскалив острые клыки. Няруй взвел курок, наклонясь всем телом вперед, широко расставил короткие ноги. Холод пробежал по спине, руки еле заметно задрожали. Зверь, рыча, снова сделал прыжок. Раздался выстрел. Волк шарахнулся в сторону, но тут же, взвыв, поскакал на охотника, припадая на правый бок. Няруй выронил ружье и, вскрикнув, бросился на зверя.
* * *
Мокрые волосы прилипли к вискам, постепенно покрывались инеем. Крупные капли пота, испаряясь, неприятно щекотали лицо, но Няруй не обращал на это внимания, силясь высвободить левую руку из пасти волка. Острые клыки впились глубоко в рукав малицы у самого локтя, и Няруй осторожно разжимал пасть мертвого зверя, чтобы не разорвать тонкий меховой гусь. Когда наконец удалось высвободить руку, голова зверя мешком упала на снег. Волк был большой, как двухгодовалый олень. Широкая струйка крови темнела у него под сердцем. На снегу чернела глубокая лунка. Тут же лежал ножик с узким, как ребро пыжика, лезвием. Няруй поднял нож, обтер лезвие о комок снега, сунул в ножны.
Когда разъяренный зверь набросился на охотника, Няруй успел всунуть в пасть зверя зажатую в кулак руку, а другой рукой выдернул нож из ножен, всадил его под ребро волку. И это спасло охотника. Теперь он, закинув за плечо ружье, стоял над убитым волком и облегченно вздыхал, собираясь закурить. Но тут он вспомнил про лису, быстро направил лыжи к кусту, где в последний момент качались ветки. Действительно, след и капли крови говорили, что лиса проскользнула в этот куст. Няруй обошел вокруг него, но следов выхода из куста не обнаружил. Раздвигая руками ветви, он заглянул в глубь зарослей и заметил в темноте светящиеся лисьи глаза. Она еле слышно визжала, не в силах высвободить лапу с застрявшим в прутьях капканом. Няруй не спеша снял ружье и прикладом метко ударил по. самому носу лисы.
Она, не пикнув, сжалась комком.
* * *
Омра Няруй снял лыжи и, сидя на туше волка, выкурил три трубки подряд. Он еще не успел успокоиться от только что пережитого. Тяжело дыша, глубоко затягивался дымом крепкого листового табака. Потом вынул из мешочка сушеное мясо, аппетитно закусил и принялся снимать шкуру с волка, ловко орудуя ножом.
Через полчаса, расставив возле волчьей туши два песцовых капкана, он с грузной ношей скользил по старой лыжне. Луна висела низко над белою тундрой. Синие тени от холмов и сугробов уходили куда-то в бесконечную даль, словно полые речки в весеннюю пору. На востоке небо заметно посветлело. Легкий ветер приятно щекотал лицо, играл серебристым мехом лисы, закинутой на плечо охотника. У Омра Няруя на душе было легко и весело. Он затянул песню, тут же сложенную им, — песню об удаче.
ГРАМОТА
Впервые увидев корову, Аркане была страшно изумлена.
— Ювей! — удивленно воскликнула она, брезгливо прикрывшись платком. — Какой зверь! Совсем на оленя не похож.
Было это два года назад, когда семья Аркане переехала из кочевого чума в колхозный поселок, а ее определили работать на ферму скотницей.
Аркане всю жизнь жила в тундре, и новая работа ей не понравилась. Коров она боялась, запах стойла едва переносила. Аркане плохо знала русский язык и почти не разговаривала с дояркой тетей Катей.
Сколько раз она жалела, что рассталась с кочевой жизнью. Только через несколько месяцев Аркане привыкла, а к весне согласилась и доить. Короткое северное лето животноводы провели на пастбищах, и тут проворная, старательная ненка окончательно привыкла к новой работе. Она даже привязалась к коровам и ухаживала за ними с такой любовью, что охотница пошутить, дородная светловолосая тетя Катя стала то и дело поговаривать:
— Ей-ей, Аркане, бабушка и прабабушка твои, видать, доярками были.
Аркане в ответ улыбалась. Ее имя в переводе обозначало «рослая», но была она низенькой, как подросток, и голос звенел по-детски. К зиме ненка стала разговаривать по-русски лучше, и тетя Катя узнала в ней веселую тараторку.
— Когда я жила в тундре, так думала: корова доится одним маслом. Молоко и сметану к нам никогда не привозили. Хорошо буду ухаживать, может, мои коровы начнут давать и молоко, и сливки, и масло сразу.
— И творог к тому же, — смеясь, вторила русская женщина.
Хорошо пошла жизнь у Аркане. Муж Сэрако работал в плотничьей бригаде, строил дома для колхозников, а также хозяйственные помещения для артели. Через год их семья поселилась в собственном доме. Стали спать на кроватях, сидеть на стульях, есть за столом. Электричество, радио провели — совсем как в русском жилище.
Одно беспокоило семью — стены казались пустыми. Правда, висели портреты, но не хватало того, что украшало другие квартиры, — Почетных грамот, в рамочках, под стеклом. В какой дом ни зайдешь — у всех на видном месте висят грамоты. Значит, почетные люди живут здесь. А в семье Сэрако и Аркане никто не имел грамоты. Правда, премии получали, а вот Почетной грамотой ни разу не порадовали.
В чуме это как-то не беспокоило, а здесь, в доме, на глазах у людей, получалось неловко, словно они хуже всех работают.
Из-за этого в семье часто возникали невеселые разговоры. Начинал обычно круглолицый, курносый, как отец, Ачекы — ученик пятого класса.
— Ну, почему это так? — недоуменно говорил мальчик родителям. — К Енке ли, к Бараку ли зайду — у всех вот здесь, на стене между окнами, рамочки с грамотами, некоторые даже золотыми красками разрисованы. А у нас — фью!
— Вырастешь, заработаешь, сам получишь. Тогда и повесим, — коротко отвечал отец, точа топор на наждаке.
— Я еще когда вырасту, — не унимался сын. — Вы вон с мамой давно работаете, а все равно вам грамот не дают.
Мать, хлопоча у плиты, строго прерывала его:
— Помалкивай-ка лучше, не твоя забота.
Сегодня Аркане, убирая в коровнике, вспомнила недавний разговор и так глубоко задумалась, что не заметила, как пришла тетя Катя. Аркане даже вздрогнула, когда услышала ее веселый голос:
— Ну, радуйся, Аркане! Собирайся в дорогу!
— Ой, это ты, тетя Катя? — встрепенулась ненка и, с трудом избавляясь от назойливых мыслей, спросила: — Что ты сказала?
— Собирайся, говорю, в дорогу.
— В какую дорогу?
— В район поедем, милая!
В узких черных глазах Аркане появилось удивление:
— Зачем?
— Вызывали меня в правление, — начала объяснять голубоглазая тетя Катя, обхватив подругу за плечи. — Председатель говорит: послезавтра состоится собрание районного актива животноводов. Мне и тебе велено выехать сегодня в райцентр. Понятно?
— Да что ты, тетя Катя? — в голосе Аркане послышались нотки испуга. — А с коровами-то как?
— С собой возьмем, — тетя Катя шутила, как всегда.
— Да ну тебя... Нарочно меня пугаешь.
— Серьезно говорю. Большой вопрос там будем решать. Обилие молока и масла надо создать? Вот и посоветуемся, как лучше сделать это. Не одни мы с тобой будем там. Со всего района лучшие животноводы съедутся.
— А мы что — лучше всех, что ли?
— Ну, пусть не лучше всех, но и не хуже многих других. Имей в виду, дорогая, кому-то из нас придется выступить, рассказать о своей работе. Поняла?
Аркане окончательно растерялась.
— Ой, как страшно! Перед народом говорить я совсем не умею.
— А ты не бойся, — успокаивала тетя Катя. — Все обмозгуем вместе, посоветуемся с председателем, с членами правления.
— А коровы-то без нас как будут? — Аркане с жалостью посмотрела на животных.
— Ничего, проживут дня три без нас. Товарищи-то наши остаются.
— Няравэйку жалко, — сокрушалась Аркане. — Она же никого не подпускает к себе. Без меня как будут с ней?
— Ты сама виновата, что корова такая стала. Избаловала. Даже кличку переиначила. Была Белянка, а теперь Няравэйка, — то ли шутя, то ли всерьез сказала тетя Катя. — Ну да ладно, не тревожься. Справятся с ней. Давай-ка лучше собираться в дорогу.
Но Аркане колебалась. Опустила голову и печально проговорила:
— Дома-то без меня как будут жить? Муж начнет ругаться, зачем еду.
— Что он — маленький? — строго сказала тетя Катя и вдруг, как большой секрет, сообщила: — Если Сэрако вздумает ворчать, скажи, что вернешься с премией.
— Ой, — встрепенулась Аркане, — будут награждать?
— Наверно, будут. У Аркане екнуло сердце. Сразу пришла на ум мысль о грамоте. Всю ее вдруг охватило радостное предчувствие.
Аркане возвращалась домой, не чувствуя под собой ног. Говоря мужу и сыну о предстоящей поездке, не утерпела, сказала, что ее, наверно, наградят.
— Получишь в премию шелковую блузку или платок,— спокойно заметил муж, садясь за накрытый для обеда стол.
А звонкоголосый Ачекы воскликнул:
— А вот и нет, а вот и нет! Я знаю, чем маму наградят — Почетной грамотой! Верно ведь, мама?
— Не знаю, не знаю, дорогой, — Аркане так легко носилась по комнате, словно вдруг помолодела.
— А я знаю, — повторил сын, — тебя обязательно наградят грамотой!
Мать кивнула головой:
— Вот и хорошо, наградят грамотой — тем лучше.
— Что-то не верю я в это, — пробасил Сэрако.
— А я верю, мама получит грамоту, и я к ее возвра
щению смастерю рамку. Возьму у Енки размер и сделаю. Завтра у нас как раз урок труда. Ага, мама?
— Делай, делай, только ешь спокойно, не вертись за столом, — ответила улыбающаяся Аркане.
Выехали из поселка поздно вечером. Собирались ехать на оленях, но не могли дождаться упряжки из транспортного стада, тронулись на лошади, благо, что теперь и они имеются в заполярных колхозах. Правила тетя
Катя. Одета она была в малицу с меховым гусем. На Аркане новая ягушка — шуба с пышным капором-шапкой. В небе мерцало неисчислимое стадо звезд. Снег скрипел под полозьями розвальней так звонко, будто кто железом водил по железу. Но ни звезды, ни скрип полозьев, ни обжигающий мороз не могли отвлечь женщин от дум и забот.
— Как ты думаешь, тетя Катя, сколько сейчас времени? — не поворачиваясь и не поднимая головы, спросила Аркане, когда они миновали две речушки и вскоре должны были подъехать к третьей.
Тетя Катя будто очнулась, прикрикнула на гнедого и отозвалась:
— Время-то? Да, поди, к часу ночи подходит. А что?
— Буренушки наши, наверно, сейчас отдыхают.
— Я тоже только что о них думала. Смогли ли, нет ли девки подоить твою Няравэйку?
— Ой, не говори, тетя Катя, — Аркане заворочалась на сене. — Няравэйка у меня из головы не выходит. Без нас рекордистка наша удой сбавит, вот увидишь. Никого ведь, кроме меня, не подпускает.
— Ладно уж, не горюй так. Теперь все равно не поворотим назад. О себе думай, а то вывалишься из саней на ухабе. А ну, гнедой, быстрей! Но-о-о!
Когда ехали по льду Оби, Аркане осторожно осведомилась:
— Говоришь, на активе награждать будут?
— Председатель сказал. Он же член райкома, наверно, знает.
— Может, кому-нибудь Почетную грамоту дадут?
— Дадут, конечно. Но-о, пошел! — Похожая в меховом одеянии на грузного белого медведя, тетя Катя махнула кнутом, и из-под копыт коня полетели на седоков комья снега.
Аркане молча вздохнула, заслоняя рукавом ягушки лицо от жгучего ветра и колючих снежных брызг...
Наконец приехали.
Собрание актива животноводов началось в десять часов утра в районном Доме культуры. Торжественная обстановка и масса незнакомых людей сразу же отвлекли Аркане от обычных дум и забот. Одетая в темно-бордовое шерстяное платье с вышитым воротником, в накинутой на плечи цветастой шелковой косынке, гладко причесанная и зардевшаяся, сидела она в зале. Как только открыли собрание, тетя Катя ушла на высокое место, в президиум. Оставшись одна среди незнакомых людей, Аркане почувствовала себя неловко, но была довольна, что не ее вызвали туда, на сцену, напоказ всем.
Доклад Аркане слушала внимательно и почти все понимала. Докладчик несколько раз упомянул добрым словом и их колхоз, а заодно и тетю Катю с Аркане. Это ей понравилось, она даже оглянулась вокруг, не смотрят ли на нее. Но взгляд всех был устремлен на сцену, и она стала следить, как докладчик машет руками. «Как у него руки не устают? Вот бы заставить его коров доить», — подумала Аркане и невольно улыбнулась.
Когда докладчик сказал все, что надо, и Аркане вместе с другими поднялась с места, к ней пришла тетя Катя.
— Ты, милая, думай о своем выступлении. Скажи все, как мы условились в правлении.
Аркане вздохнула и опустила черноволосую голову.
— Лучше бы ты выступила, тетя Катя. Ты все равно там, на высоком месте, за столом сидишь.
— Я уж много раз на таких собраниях речь держала. Надо и тебе привыкать.
— Ой, как я буду говорить, даже не знаю, — тревожилась Аркане. — Я ведь махать-то руками не умею.
Выступали и мужчины и женщины. Все говорили, как лучше работать. Аркане не сводила с них глаз, но слушала плохо, напряженно и с беспокойством думала о своем выступлении. Даже не слышала, что слово предоставили ей. Только увидев, как тетя Катя машет рукой, зовет ее, догадалась — надо идти на высокое место и говорить.
Склонив голову, быстрыми шагами прошла между рядами и вскоре оказалась возле стола, на виду у всех. Ох, как хлынула в лицо кровь, когда увидела перед собой уйму глаз, устремленных на нее! Растерявшись, долго вертела в руках бумажку так и сяк, кусая губы и насупив брови. Уже давно пора вымолвить хоть слово, а она никак не может найти его. Мысли и слова мелькали в голове, как снежинки в пургу. Наконец собралась с духом и тихо сказала по-своему, по-ненецки:
— По бумажке говорить я не умею.
— Говори без бумажки. Рассказывай, как умеешь. Не стесняйся, — послышались голоса.
И Аркане, вытерев платком губы, начала рассказывать на родном языке о животноводстве в своем колхозе, о тете Кате, которая научила ее и других ненок ухаживать за коровами. Сперва она говорила глухо, но постепенно голос ее окреп.
В зале многие держали блокноты, записывали. Некоторые, конечно, не понимали, о чем она говорит, но сидели тихо, чтобы не мешать остальным. Тетя Катя, которая едва не решилась было заменить оторопевшую Аркане, сейчас сидела, подавшись вперед, и одобрительно кивала головой.
— За мной закреплено девять коров, — звонко говорила Аркане. — У меня есть корова Няравэйка. Когда-то она совсем мало давала молока. Белянкой ее звали. Она была очень плохая, с норовом. Сколько молока даст, все сама же прольет. Я ее взяла себе, дала кличку по-ненецки — Няравэйка. Как к ней подойду, всегда по-своему, по-ненецки говорю. Не громко разговариваю с ней. Тихо говорю, ласково говорю, все равно как мать с ребенком. Я ее понимаю, и она меня понимает.
— Видно, корова русский язык не любит? — пошутил кто-то в зале.
Аркане возмутилась.
— При чем русский язык, при чем ненецкий? На скотину не надо кричать, ласково надо разговаривать с ней. Тогда она будет понимать тебя, будет слушаться. А кричать, хоть на коровьем языке кричи — слушаться не станет.
Все засмеялись, и Аркане тоже.
— Вот я и говорю, Няравэйка в моих руках стала давать в сутки по шестнадцать-семнадцать литров молока, а когда начали поить ухой — по двадцать-двадцать одному литру.
И в зале и в президиуме раздались аплодисменты. Переждав их, Аркане добавила с грустью:
— Сейчас, без меня, наверно, опять сбавит.
— Ничего, вернешься — все уладишь, — сказал кто-то в президиуме.
Говорила Аркане и о том, что правление колхоза еще плохо заботится о ферме. Коровы теперь все время стоят в коровнике, а свету в нем мало. Надо запаривать сено, а в чем запаривать? Не в чем. В заключение сказала:
— Мы даем такое слово: в этом году от каждой коровы надоить две тысячи сто пятьдесят литров заполярного молока.
Тут все стали хлопать, и, чтобы было ее слышно сквозь шум, Аркане звонким, почти детским голосом крикнула:
— Вызываем на соревнование доярок соседнего тундрового колхоза «Сава ил»! Мась, все, я закончила!
Она вытерла выступивший на лбу пот и, весело кивнув тете Кате, направилась на свое место спокойной, уверенной походкой, не обращая внимания на рукоплескания.
После краткого перевода ее выступления был сделан обеденный перерыв. В столовой, в ожидании заказанных блюд, тетя Катя хвалила Аркане, а та, потупив взор, твердила:
— Какой я оратор, даже руками нисколько не махала.
Помолчав, Аркане осведомилась:
— Значит, еще будут выступать? А потом что — выдадут награды?
— И награды и премии. Как будешь получать, не забудь сказать хорошее слово.
— Опять, что ли, много говорить?
— Да нет, зачем много. Просто скажи: спасибо, мол, за грамоту.
— Так и сказать — спасибо за грамоту? — Аркане посмотрела на тетю Катю вдруг заблестевшими глазами.
— Можно так сказать.
После обеда собрание продолжалось. Теперь Аркане, сидя в зале и глядя на выступающих, мало что понимала из речей. В голову ей лезло то обещание сына Ачекы приготовить к ее приезду рамочку, то забота — на каком языке выразить благодарность за награду.
Когда наконец стали награждать лучших животноводов, Аркане глядела на сцену, не отрываясь. Лицо ее вдруг начинало пылать и то становилось под цвет платья, то делалось белым, как платочек, которым она все еще обмахивалась.
Вон и тетя Катя получила большой красочный лист. Но не успела ненка проводить ее взглядом до места за столом президиума, как произнесли имя Аркане. Торопливыми шагами поднялась она на сцену, приблизилась к пожилому человеку, трепещущими руками приняла от него конверт, повернулась лицом к публике и звонким, прерывающимся от волнения голосом произнесла:
— Спасибо за грамоту! Еще лучше буду работать. Большое спасибо за грамоту!
Все это казалось Аркане сном, и до нее даже не дошли добродушные реплики:
— Не за грамоту, а за деньги.
С сияющим лицом, стыдливо пряча счастливые глаза, прижимая обеими руками к груди конверт, вернулась она на место. Сразу же кто-то сзади тронул Аркане за плечо, прошептал на ухо:
— Тебе ведь не грамоту дали, а деньги — тридцать рублей.
Аркане бросила взгляд на незнакомую женщину, потом на конверт, и только тут все поняла. Готовая разрыдаться от обиды и стыда за свою оплошность, она растерянно разглядывала конверт. Потом распечатала его, вынула деньги, пересчитала их дважды, вложила обратно и облокотилась на спинку стула, низко свесив голову.
Когда Аркане вместе с другими направилась к раздевалке, ее догнала тетя Катя и, обняв за плечи, стала поздравлять с премией. Аркане вдруг закрыла лицо руками и заплакала.
— Что с тобой, милая? От радости, что ли, плачешь? — смеясь, удивилась тетя Катя.
Аркане дернула плечами, отвернулась в сторону и чуть слышно проговорила:
— На что мне деньги-то.
Тетя Катя ласково погладила ее, как маленькую, говоря негромко:
— Ну что ты, чудачка! Разве из-за этого можно расстраиваться? Радоваться надо. На эти деньги ты можешь любую вещь купить.
Но Аркане глотала слезы.
...Ночью она видела во сне сына Ачекы. Он наделал много рамок для Почетных грамот, и все они, покрашенные в различные цвета, висят на стенах квартиры.
Утром, пока тетя Катя хлопотала возле коня, Аркане, ничего никому не сказав, пошла прямо в райисполком. Рабочий день в большом доме только что начинался, в кабинетах сотрудники спокойно располагались за своими письменными столами. Аркане с некоторой робостью, но без стука вошла в кабинет, в котором накануне побывала вместе с тетей Катей. Не успев закрыть за собой дверь, сразу же начала спрашивать кудрявого русского в очках: почему это одних награждают Почетными грамотами, а других, как, например, ее, Аркане, и ее мужа Сэрако, награждают только деньгами? Говорила она сбивчиво, беспрестанно смешивая русские и ненецкие слова. Человек в очках предложил ей сесть, внимательно выслушал, постукивая карандашом по столу, но насилу понял посетительницу.
— Так, так, — произнес он, когда Аркане наконец смолкла и, раскрасневшаяся, стала выжидающе смотреть на него. — Значит, вы обижены, что до сих пор вас ни разу не наградили Почетной грамотой? Но зато вы уже много раз, говорите, премии получали? И вчера вам вручили тридцать рублей.
— На что мне деньги, на что деньги! — обиженно повторяла Аркане. — На них Почетную грамоту все равно не купишь. Нигде их не продают.
— Это верно, их не продают и не покупают, — кивнул курчавой головой начальник. — Но на тридцать рублей можете, например, приобрести кое-что из обстановки для дома. Мы, когда обсуждали вашу кандидатуру, это и имели в виду. Ведь вы же, говорят, недавно в новый дом вселились?
Звонкоголосая Аркане стояла на своем:
— Мы с мужем в колхозе хорошо зарабатываем. Что надо купить — деньги всегда найдем. Если в доме будут висеть Почетные грамоты, разве худо? У других-то небось висят. Как посмотришь, сразу видно — хозяева дома почетные люди.
Очкастый начальник глядел на нее, улыбаясь.
— Это тоже верно. А впрочем, вы посидите. Я схожу к председателю исполкома. Может, мы исправим дело. — И широкими шагами скрылся за дверью.
Оставшись одна, Аркане обрадованно подумала, что вот сейчас она, наверно, получит грамоту. Но хорошо ли, прилично ли это все будет? Как же так — вернется она с грамотой, а люди и не слышали, когда и где сумела она ее получить. Это же некрасиво и нечестно. Как же она не подумала об этом? Вот стыд-то, вот позор-то! Что же это она делает? Даже с тетей Катей не посоветовалась. Нет, не годится так!
— Вот дура-то, вот дура-то. Тьфу! — вслух взялась ругать себя Аркане, кинулась вон из кабинета, но в дверях столкнулась с начальником в очках.
— Вы куда? Погодите, погодите! — задержал он ее. — Сядьте, посидите еще. Председатель исполкома вышел куда-то. Вернется — уладим это дело.
Но Аркане замахала руками:
— Ой, не надо, не надо! Грамоты мне не надо! Худо я делаю. Стыдно так делать.
— Какой тут стыд? Вам вообще полагается Почетная грамота. Некоторые наши товарищи настаивали на этом, а мы почему-то решили, что премия для _вас_ важнее. Но можно было и то и другое присудить вам. Ничего, дело исправимо. Присаживайтесь.
— Я не сяду, я пойду, — решительно заявила Аркане. — Нехорошо ведь так, зачем я требую себе грамоту?
Мужчина в очках недоумевающе развел руками:
— Ну, чего ж вы, право, испугались? Премия останется у вас и еще грамоту получите.
— Премию я не отдам, — затрясла головой Аркане. — А грамоту сейчас не надо. Нечестно так. Пусть остается на другой раз. В другой раз получу — будет красиво. Рамка пусть полежит.
— Какая рамка? — не понял начальник. — Ну, словом, смотрите. Можно и в следующий раз...
— Ага, ага, давай, начальник, так и договоримся, — радостно подхватила Аркане и, торопливо выходя, попрощалась: — Лакомбой!
На квартиру Аркане возвращалась легкой, проворной походкой, каждому встречному улыбалась. Тетя Катя заметила перемену в настроении подруги, но сборы в обратный путь отвлекли ее. Выехали они после обеда, а на другой день, в воскресенье утром, были дома.
Неугомонный Ачекы выбежал навстречу.
— Ну, мамочка, скорей докладывай, кто оказался прав — я или папа? — спрашивал он нетерпеливо.
— Ни ты, ни папа, — спокойно ответила Аркане, входя в дом. — Получила я денежную премию, грамотой обещают наградить в следующий раз.
Отец и сын переглянулись.
— Гм, так и сказали — в следующий раз обязательно наградят? — недоверчиво полюбопытствовал муж.
— Если буду работать еще лучше. — Аркане с привычной ловкостью снимала с себя дорожную одежду.
— А-а, — протянули в один голос отец с сыном. — А мы вот уже Почетную грамоту получили.
Не успела Аркане раскрыть рот, как сын развернул перед ней красочную бумагу.
— А это что? А это что? — ликующе восклицал Ачекы. — Прочитай-ка, что тут написано!
Мать разобрала довольно быстро, прочитала и с радостью произнесла:
— Так это же тебе, Ачекы! За твое мастерство выпиливать!
— Из района, за участие на выставке прислали грамоты в школу, и нам вчера их вручили! Поняла, мамочка?
— Ах ты, мой умненький! — мать поцеловала сына в голову. — Вот и у нас в доме появилась почетная бумага.
— Первый почет мне! — ликовал Ачекы. Он тут же поместил награду в рамочку и повесил на видное место в простенке.
Отец, любуясь грамотой, сказал, как всегда, кратко:
— Начало есть!
АЙНА
Катер с тяжело нагруженным паузком шел по стрежню Оби вниз, куда несколько дней назад уплыли последние хрупкие льдины. Белая полярная ночь уже давно вступила в свои права, и круглые сутки было светло, как днем. Но на этот раз июньская ночь выдалась сумрачной: темно-серые тучи покрыли небо. Айна сидела на кулях с картофелем на палубе: трюм паузка был занят солью. Чтобы окончательно не продрогнуть на пронизывающем ветру, девушка накинула на плечи поверх демисезонного пальто расшитую национальными узорами ягушку — меховую одежду ненецких женщин. По-детски прикусив пухленькие губы и подперев кулаками круглые щеки, Айна задумчиво глядела на бурлящую воду за бортом судна, щурила узкие глаза, про которые в колхозе часто говорили, что они так же темны и глубоки, как воды Ёря-То — самого глубокого озера на Ямале.
О чем думала Айна? О подругах ли, о товарищах и учителях, с которыми пришлось расстаться после окончания окружной сельскохозяйственной школы? Или о том, что в колхозе, наверное, ждут не дождутся ее, обрадуются привезенному ею семенному картофелю, достать который помогли ей окружные организации. В районе никто еще полеводством не занимался.
В раздумье Айна не сразу заметила, как вокруг белыми комарами замелькал снег. Увидев, забеспокоилась: неужто разыграется буран? Так оно и вышло. Снег повалил крупными хлопьями, заволакивая всe вокруг густой белой сеткой, стал забиваться в кули с картофелем и недолговечными тлями садился на покатые спины почерневших валов, отороченных желтоватой пеной. Похолодало. Тревожась за картошку, Айна сбросила с себя теплую ягушку и закрыла ею часть кулей. К утру ударил морозец. И Айна со шкипером паузка, такой же молоденькой девушкой, как и она, до самого приезда хлопотала вокруг картошки, спасая ее. Двое суток Айна почти не сомкнула глаз.
* * *
Контора колхоза ютилась вместе с сельсоветом в одном из старых домиков фактории: колхозный поселок только начинал строиться. Юнай Петрович — пожилой, сухощавый, на редкость рослый ненец — встретил Айну радушно: крепко-крепко пожал ей руку, пододвинул стул, приглашая сесть ближе к его столу.
— Хорошо, что приехала. Мы начали переходить на оседлость, ведем строительство. Рабочие руки нам нужны и картошка нужна. Да-да, — сказал председатель, потом погладил седые волосы, поправил очки, как всегда сползавшие на его длинный приплюснутый нос, и поверх них бегло окинул взглядом девушку с уставшим обветренным лицом.
Слыша такое, Айна удивилась:
— Разве огород заводить не будем?
— Огородом заниматься нам еще рано, хотя по плану и должны. — Юнай Петрович глядел куда-то мимо девушки и одним пальцем чесал темную лохматую бровь. — Сперва надо всех колхозников-кочевников в дома поселить. Нам предстоит построить жилые помещения, склады, ферму серебристо-черных лисиц, детские ясли, пошивочную мастерскую... Это важнее. С огородничеством можно подождать. Да-да.
Айна, не зная твердо, в шутку или всерьез говорит собеседник, напомнила о последних решениях партии по развитию сельского хозяйства.
— Знаем, слыхали. Как раз и должны мы сейчас первым делом перейти на оседлость, потом уж будем думать об огородничестве и о прочем, — в словах председателя нельзя было уловить шутки.
Айна вспомнила, что им рассказывали на курсах о роли полеводства. Стараясь сохранить спокойствие, но уже с явной тревогой в голосе, попыталась убедить председателя:
— Огородничество-то и привлечет людей к оседлости и доходы колхоза повысит.
— От пяти центнеров картофеля на вечной мерзлоте получим такой урожай — сразу миллионерами станем! Ты, Айна, со своей затеей оттолкнешь народ от перехода на оседлость. Да-да, — Юнай Петрович, как показалось девушке, сердито посмотрел в ее сторону.
Айна не выдержала. Встала со стула.
— Не понимаю, Юнай Петрович, зачем посылали меня учиться? Видно, для того лишь, чтобы разнарядку райисполкома выполнить?
Председатель призадумался. В конце концов он пообещал выделить двух человек на выгрузку картофеля с паузка, но сказал, что картошку все же придется раздать строителям — русским плотникам.
— Хоть польза будет, а то погубим овощи в мерзлой земле, — добавил председатель. — Да и куда ты, Айна, поместишь сейчас семена? Помещений-то нет.
Айна и сама уже думала об этом. Колхозный склад был занят мелким строительным материалом и рыболовными снастями, а дома еще строились. Совсем огорчилась девушка, с сердцем сказала:
— Плохой вы руководитель, недальновидный. Вы боитесь, как бы зря не пропало полтонны картошки, а не думаете — может, она положит начало настоящему огородничеству в нашем колхозе.
Юнай Петрович засмеялся:
— Интересно. Ты что же, Айна, хочешь стать Мичуриным? Ничего не выйдет у тебя.
Лицо Айны сперва побледнело, потом сделалось темнее природной смуглости.
— Мичуриным я не буду, а полеводом буду, — горячо сказала она, стоя между столами. — Вы посылали меня учиться на полевода. Я старалась, училась, полюбила это дело, семена привезла, а вы и не думаете огородом заниматься.
— Потому что я плохой руководитель. Ищи хороших. Да-да, — обиделся Юнай Петрович и закурил маленькую самодельную трубку из мамонтовой кости.
— Искать не буду. — Поза, в какой стояла Айна, держась рукой за угол председательского стола, говорила о ее решимости не уступать в споре. — Обратилась бы я в партийную организацию, да жаль, нет ее у нас пока. Пойду к комсомольскому секретарю. Картофель я все равно посажу.
— За картофель-то нам счет предъявят, а ты его можешь погубить, — предупредил председатель. — Самой придется платить.
— Ну и уплачу. Подумаешь.
Долго стояла Айна на крыльце, сдерживая слезы. Потом пошла на берег, к катеру. Там среди рыбаков, готовящихся к отъезду на промысел, Айна встретила секретаря комсомольской организации Маби Салиндера. Он был в ватной фуфайке и в резиновых сапогах. Айна подумала, что Маби тоже уезжает, и со слезами на глазах начала рассказывать ему о своем горе, просить помощи.
— Ладно, сегодня же разрешим вопрос насчет огорода, — охотно согласился Маби, выслушав девушку. — Уедут рыбаки, и я займусь этим делом. Тебе всегда рад помочь, — сказал и покраснел. Заметив смущение на лице девушки, секретарь стал рассуждать о скорейшей выгрузке картофеля, чтобы не задерживать катер.
Айна немного успокоилась, стала подыскивать место для семян. Она пошла к заведующему торговым пунктом и не ошиблась. У него оказалась свободная комната, где он зимой принимал пушнину. Картофель выгрузили. Маби сам помог устроить для него полки.
Утром Айна опять пошла в контору, надеялась, что Маби, наверное, убедил председателя и ей дадут помощников посадить картошку. Пришла, а в конторе идет спор. Маби, как и Айна, доказывал председателю, что развитие полеводства вытекает как раз из задач перехода на оседлость.
— Но не могу я рисковать авторитетом колхоза и своим, — твердил Юнай Петрович. — Мы живем в тундре, у Ледяного моря, да-да! Не надо об этом забывать.
Отказался председатель дать Айне людей. Сказал, что из-за недостатка рабочих рук срывается план строительства. Детских яслей в колхозе нет, и многие женщины с грудными детьми сидят по чумам, ни на какую работу не возьмешь, а землю копать и подавно. Видит Айна — секретарь комсомольской организации тоже расстроился.
— Приехала бы ты пораньше, я бы настоял выделить в помощь тебе кого-нибудь из комсомольцев, из молодежи, — вздыхал Маби, то ли с жалостью, то ли влюбленно поглядывая на девушку. — Теперь одни заняты на строительстве, а другие в тундру со стадами давно уехали.
— Но как же быть? — уже отчаивалась Айна. — Ведь мне одной не справиться с огородом. Кругом же тундра, никогда лопатой не тронутая. Ее надо вскопать, удобрить.
Председатель откинулся на спинку стула, ухмыльнулся:
— Ну, коли не можешь, зачем затеваешь все это? Давай, Айна, раздадим картошку русским плотникам. Они скучают по ней.
— Нет и нет! — Айна рассердилась, вскочила со стула. — Я пойду по чумам уговаривать женщин.
— И я пойду с тобой, — Маби решительно поднялся с места.
_—_ Идите, идите. Агитируйте, — с усмешкой сказал Юнай Петрович, глядя на них поверх очков. Потом предупредил: — Но твое место, Маби, среди плотников. Сдается мне, после приезда Айны ты начинаешь мало думать о своей работе. Да-да.
Айна фыркнула, а Маби, переступая с ноги на ногу, негромко ответил, что о своей работе не забывает и зря нигде не будет задерживаться.
* * *
Айна побывала во всех чумах, которые стояли вокруг фактории. Вначале Маби ходил с ней вместе. Айна не могла отказаться от помощи, тем более со стороны секретаря комсомольской организации. Но явное неравнодушие к ней, которое неожиданно стал проявлять Маби даже при людях, не нравилось девушке. Поэтому, когда Маби поспешил на работу, Айна не пожалела об этом, хотя одной убеждать людей было гораздо труднее. Везде отвечали одно и то же: «Зачем землю портить? В земле копаться будем, какой заработок может быть? В тундре деревья все равно расти не будут». Почему-то все думали, что картофель растет на деревьях, как шишки.
Утомленная Айна совсем уже было загрустила, но как-то вечером после работы Маби опять пошел с нею по чумам, и они наконец уговорили двух женщин — высокую, красивую малоразговорчивую Нямтуйко и маленькую ростом, но бойкую на язык Салейко. Они согласились помочь Айне вскопать огород. Когда об этом доложили председателю, тот не преминул обратиться к женщинам:
— А может, вы лучше на заготовку мха пойдете? Для строительства домов крайне мох нужен.
Айна испугалась, подумала: «Вот еще новость». К счастью, Салейко и Нямтуйко стали наотрез отказываться от этой работы.
— Вот он что выдумал, председатель-то наш. Видали? Наши дети — хуже щенят. Матерям можно далеко уйти, мох заготовлять, а их одних в чуме оставить можно, — громко затараторила Салейко. — Почему ты, председатель, свою жену мох теребить не посылаешь? Почему ей в чуме работу нашел, шкуры выделывать? Наверно, думаешь, твои дети люди, а наши зверята?
— Ну, пошла сорока стрекотать! — схватился за голову Юнай Петрович. — Теперь не остановишь, теперь...
— И не остановишь, хоть ты и председатель, — перебила женщина, маленькая, как подросток. — Ты меня сорокой не обзывай... Я человек, сердце мое хочет пожалеть эту девушку. Почему никто не хочет помочь Айне? Ты хозяин колхоза или кто?
И пошла расписывать председателя, а Нямтуйко в ответ на предложение Юная Петровича недовольно буркнула что-то под нос и, натягивая на голову платок с длинной бахромой, поднялась, высокая и статная, готовая покинуть контору.
Когда запас красноречия у Салейко заметно иссяк и остыл ее пыл, председатель облегченно вздохнул, но сказал строго:
— Смотрите. У оленя рога с ветками, да листья на них не растут. Так и картофель — тоже не везде растет. Погубите картошку, все трое будете отвечать, платить колхозу. Да-да.
Это испугало женщин.
— Э-э, так дело не пойдет. Землю будем копать, потом сами же платить будем! Нашли дураков. Слышишь, Нямтуйко? — недовольно заговорила Салейко. — Председатель и вправду нас за людей не считает.
— У нас заработка нет. Из чего платить? — рассудила та.
Но Айна не растерялась, заявила:
— Нет, картошка не погибнет (сама-то в душе, конечно, допускала это, она же знала свой край). А если придется платить, то уплачу я одна.
Женщины переглянулись. Салейко что-то проворчала, а Юнай Петрович странно поглядел на девушку, покачал головой.
— Ну ты, Айна, и настойчивая же! Твою настойчивость бы да в другом деле.
— Ничего, в этом деле она еще нужнее, — ответила Айна, потом спросила председателя: — Значит, мы можем взяться за огород?
Юнай Петрович вздохнул:
— Ну что же делать, валяйте.
А когда женщины стали выходить, воскликнул:
— Постойте, а где вы будете огород копать?
— Не знаем, поищем место, — остановившись, сказала Айна.
— Вы еще раскопаете там, где не следует, — забеспокоился председатель и стал торопливо одеваться. — Мы же строительство ведем, у нас все спланировано. Да-да. Придется пойти с вами, посмотреть, где вы место выберете.
Тут Айна спросила его:
— Вы, Юнай Петрович, может быть, нас на правлении в специальную полеводческую бригаду оформите?
— Вот еще! — недовольно поморщился председатель. — Какая у нас может быть в тундре полеводческая бригада? Вы и трудодни будете требовать?
— А если мы снимем урожай? — Айна стояла, держась за ручку двери. — Мы же для колхоза стараемся. Неужели вы нам и тогда трудодни не начислите?
— Это видно будет, — проговорил Юнай Петрович. — Я и так разрешаю вам бездельем заниматься. Мне еще за это на правлении может как следует попасть.
Айна вздохнула — что больше толковать с ним!
Отправились подыскивать место для огорода. Присоединился к ним и Маби. Было уже поздно, часов двенадцать ночи, но солнце все еще висело над тундрой. Они вышли за факторию, к речке, которая неподалеку впадала в Обь. Куда ни посмотришь, везде белели остатки снега. Тундра в эту пору бывает пестрая, как весенняя куропатка. А ветер порывистый, холодный. Хотя Айна была в пальто и пыжиковой шапке, она сразу же продрогла, как только оказалась за факторией. Женщины — помощницы ее — стояли одетые по-зимнему в меховые ягушки и тоже ежились. Председатель был в легкой малице, поэтому поторапливал их с выбором места для огорода. Только Маби — то ли совсем не чувствовал холода, то ли хотел показать себя перед Айной — пришел без шапки, в распахнутой фуфайке, румяный и жизнерадостный, с развевающимися прядями черных волос над широким смуглым лбом.
Место под огород выбрали за речкой, переправившись туда на лодке. На другой день полеводы приступили к работе. Огород копали лопатами. Почва оказалась песчаной, оттаяла немного больше четверти в глубину. Маби поговорил со школьниками, и они помогли собрать и подвезти золы. Навозу в фактории было очень мало: всего полгода торговый пункт держал лошадь. И Айна с Маби убедили председателя дать неводник и двух девушек, которые еще не выехали на рыбный промысел, чтобы Айна могла съездить в районное село за навозом. На обратном пути кое-кто из встречных посмеивался над полеводом:
— Айна в городе училась, стала слишком грамотной. Вместо рыбы на лодке навоз возит.
Помощницы ее совсем невзлюбили работу на огороде. Нямтуйко, ничего не говоря, но с изменившимся мрачным лицом бросила лопату, стала брезгливо плеваться, а щупленькая Салейко пылко затараторила:
— Земля жидкая, что ли? Зачем туда еще навоз добавлять? Зачем с поганым навозом возиться? И так тут грязи много. Мы век в грязи да навозе не копались. Это разве человеческое дело?
Долго она ругалась. Айна насилу успокоила их.
Через несколько дней посадили картофель. Дело это оказалось не таким простым. Нужно было копаться в земле руками, и женщины работали неохотно. Посадка шла медленно, под непрерывное ворчанье Салейко и молчаливые вздохи красавицы Нямтуйко.
Посадила Айна также листовой табак. Для опыта. Семена купила на рынке в Салехарде перед отъездом. После прибытия в колхоз Айна сразу же посеяла семена табака в ящик, а когда появились ростки, высадила рассаду на огород. И еще посеяла Айна... ячмень! Всего десять зерен. Просто так, для интереса. Семена им дали во время экскурсии на опытную станцию в Салехарде. Айна их сохранила.
Измучилась Айна с огородом изрядно. Все трудное старалась делать сама, чтобы окончательно не оттолкнуть женщин. Во время работы Айна как-то не чувствовала усталости, а когда посадка была закончена, заболела. Три дня провалялась. В жару бредила, беспокоилась, мол, не из чего сделать изгородь, — в тундре-то лесу нет. Маби в эти дни сильно переживал, не раз был у больной. Когда Айна поправилась, он, не скрывая своей радости, посмеивался над девушкой:
— Что же ты, дорогая, об изгороди беспокоилась? Ведь посадку потравить некому, скота пока не имеем. А когда заведем скот, к тому времени колхозники будут жить в домах, и шесты чумовые используем на изгородь.
* * *
Вечер был тихий, ясный. Далеко за факторией простиралась зеркальная гладь Оби, отражая нежные краски неба, насквозь пронизанного теплыми лучами солнца. Оно огромным оранжевым шаром лежало на лиловом силуэте Уральских гор, будто опустилось сюда отдохнуть, чтобы через полчаса-час вновь подняться и плыть над тундрой. А она за эти дни успела покрыться ярким ковром из цветов полярных растений — пушицы и ромашки, багульника и сурепки, розовой и белой тундровой костяники.
Маби с Айной на этот раз возле огорода задержались дольше обычного. Нямтуйко и Салейко сейчас здесь не показывались, пока делать было нечего. Айна, в легком голубом платье, с шелковой цветастой косынкой вокруг шеи, сидела на зеленом бугорке, обхватив колени руками, глядя на искрящуюся чешуей воду извилистой речки. Маби расположился рядом и, полулежа, вертел в руке стебелек тундровой костяники с цветком из маленьких розовых лепестков.
— Почему ты стесняешься, когда я около тебя? — негромко произнес Маби, пристально глядя на озаренный солнцем профиль девушки.
Айна пожала плечами, усмехнулась, продолжая смотреть на речку.
— Я стесняюсь при тебе? По-моему, нет.
— Но я же заметил давно, когда еще ходили по чумам, уговаривали женщин.
— A-а, тогда... тогда, может быть, стеснялась. — Айна, не гася улыбки, уголком глаз взглянула на парня.
Маби оживился, узкие глаза радостно засветились.
— Значит, ты больше не будешь чураться меня?
— Нет, — тихо и просто ответила девушка.
— Давно бы так, — Маби быстро сел, поправил пиджак, накинутый на плечи. — Знаешь, как у меня болит сердце!
— И у меня тоже, — Айна сказала это серьезно.
У Маби от радости зарделось лицо. Казалось, он сейчас бросится к девушке, будет обнимать, целовать ее.
— Вот хорошо-то! Наконец-то! — взволнованно шептал он.
— Болит у меня сердце, за картошку беспокоюсь. Что-то долго не растет, — вздохнув, сказала Айна и показала взглядом на огород.
У парня на лице появилась кислая улыбка.
— А я думал... Я думал, ты про любовь...
— Ой, какой ты смешной, Маби! — засмеялась Айна. — Один про картошку, а другой про любовь. Знаешь, есть русская поговорка: любовь, говорят, не картошка...
Маби приблизился к ней вплотную, нежно коснулся ее плеча, но сказал строго:
— Вот что, брось смеяться. Скажи, неужели ты нисколько не любишь меня?
— Ой, умру со смеху! — не без радости в голосе продолжала Айна и откинула голову так, что ее черные густые волосы прикоснулись к лицу Маби.
— Слышишь, Айна, ну, как тебе сказать... Ну, неужто даже ростка, ростка любви нет у тебя ко мне?
— Ростка? — переспросила девушка, но не обернулась, а уставилась глазами в одну из грядок на огороде. Лицо ее стало светлеть, и наконец Айна радостно воскликнула: — Ой, что я вижу! Смотри, Маби, смотри сюда! Картошка всходит! Росток появился!
— Росток появился! — восторженно повторил Маби, засунул розовый цветок в петлицу пиджака и, схватив Айну за руку, помог ей быстро встать на ноги. — Идем!
* * *
Айна всегда считала полярное лето чудесной порой года, когда солнце греет ласково, круглые сутки заливает тундру ярким светом, когда пестрые ковры северных цветов устилают безбрежные просторы, а в лицо веет теплый, насыщенный ароматами трав и цветов ветер и хочется полной грудью вдыхать этот живительный, бодрящий воздух, когда бесконечные дали сливаются на горизонте с голубым небом и легкая зыбь набегает на песчаный берег Оби, а ночные часы так тихи и очаровательны!
Нынешнее же лето казалось Айне порой капризным, изменчивым, с холодными, пронизывающими ветрами, обильными дождями. Видно, оттого это, что никогда так не следила Айна за состоянием погоды, как сейчас. Хотя картошка всходила дружно, табак и даже ячмень тоже взошли, каждое утро она первым делом узнавала температуру воздуха по термометру, висевшему у сельсовета. Потом спешила на огород, внимательно осматривала картофельную ботву, листья табака, невысокие колосья ячменя. Боялась Айна, как бы не слегли они, не погибли на порывистом, холодном ночном ветру. Сильно тревожила ее и расположенная неглубоко вечная мерзлота.
Она ежедневно меряла толщину оттаявшей почвы, но как оттаяло до метра, так больше и не прибавлялось. Это очень беспокоило девушку. Когда Айна засовывала поглубже в почву руку, пальцы сразу же охватывал щемящий холод и дрожь пробегала по телу.
Иногда ночами не спала Айна, думая о своем деле. То, что круглые сутки светло, она считала очень важным для роста растений. Значит, солнечного света достаточно. Но тепла мало, ой как мало! Даже в ясные дни в разгаре лета, в конце июля, при ослепительном солнце ветер с Урала заставлял людей надевать меховую одежду — малицы, ягушки — и безжалостно трепал растения на огороде, словно хотел наказать их за то, что они осмелились взойти здесь, в тундре, подвластной разгульным северным ветрам.
«Что же делать? Как дать растениям тепло, дать возможность созреть картофелю, табаку, ячменю? Главное, хотя бы картошке?» — размышляла Айна, ворочаясь с боку на бок, и ничего не могла придумать. Чувствовала она, что картошка не вырастет, не созреет при таком холоде.
Обеспокоенная этим, она как-то ночью не вытерпела, пошла на огород, чтобы вскопать одно гнездо картофеля и убедиться окончательно в своих предположениях. Вскопала и горько заплакала: на тонких, как седой волос, корневых отростках висело несколько белых, похожих на горошинки завязей картофеля. «Когда они вырастут, ведь скоро еще холоднее будет, наступят ночи без солнца!» — всхлипывая, шептала Айна.
Утром она показала картофелинки Маби:
— Вот, полюбуйся. Пропал наш труд. Видать, прав был Юнай Петрович, не стоило губить картошку.
— Да-а, плохо дело, — огорченно покачал головой Маби. — Но, может, в других гнездах крупнее?
— Нет, пять гнезд вырыла — везде одинаково, — горестно вздохнула девушка.
— Но ведь семена, кажется, не южной картошки, а из Салехардской опытной станции?
— Оттуда, а видишь, не растут. Здесь холоднее, чем в Салехарде. Что же мне делать? Что же мне делать? — отчаивалась Айна.
Маби старался утешить ее, советовал набраться терпения, подождать еще немного, — может, рост картошки пойдет быстрее.
— Отчаиваться рано, — убеждал он девушку. — И потом можно попытаться развести костры — земля будет нагреваться. И стелющийся дым защитит растения от холодного ветра. Верно ведь?
Эта мысль Айне понравилась, она несколько успокоилась. Но не успела Айна со своими помощниками подвезти на огород из поселка отходы от строительства для разведения костров, как все небо заволокли тяжелые тучи, и полил дождь. О кострах нечего было думать. Это чрезвычайно огорчило не только Айну, но и ее помощниц. Нямтуйко и Салейко, которые вначале соглашались только вскопать землю, теперь охотнее помогали Айне. Они видели, что их труд что-то все-таки обещает, растения поднимаются, зеленеют, а о том, как растет картошка в земле, не ведали — Айна предусмотрительно скрыла свои пробы, чтобы не лишиться помощниц. Они же считали, что раз Айна нашла нужным развести на огороде костры, значит, так надо и дождь сейчас совсем ни к чему. А он зарядил на несколько дней.
— Вот лешак, зачем он пришел, дождь-то? Льет как дурак, уняться не может, — затараторила маленькая Салейко. — Землю промочит, как будет расти картошка? Все, наверно, пропадет. Вот беда-то...
А Нямтуйко молча выжимала мокрый платок и сердито поглядывала на мутное, низкое небо.
Немало горьких раздумий, бессонных ночей было у Айны в эти дни. Когда наконец дождь перестал, полеводы сразу же взялись за рыхление, окучивание, прополку. Дрова были мокрые, и костры развести не удавалось. Айна в душе сожалела об этом, видя единственный способ хоть в какой-то степени дать тепло растениям от костров.
А тут внезапно похолодало. Еще больше встревожились полеводы: «Что, если снег повалит?» Такие сюрпризы в тундре совсем не редкость. Ветер с Урала нагнал снеговые тучи. Того и гляди побелеет земля. Тут уж пришлось принять все меры. Привезли сухих дров, не без перепалки с председателем колхоза. Разожгли костры. Чтобы не отлучаться с огорода, Салейко даже взяла с собой грудного ребенка в люльке. И конечно, помогал им Маби. С того памятного вечера, когда они с Айной увидели первый росток на огороде, Маби знал, что и Айна к нему не равнодушна. Теперь, помогая полеводам, Маби не старался, как раньше, беспрестанно показывать свои чувства к Айне. Нет! Теперь он подчеркивал своей помощью внимание, оказываемое полеводству комсомольской организацией. Как только у Маби выдавалось свободное время, он спешил на огород, захватив с собой то пионеров, то кого-нибудь из взрослых.
И картофель спасли. Лишь часть табака и колосья ячменя повяли, полегли. Айна немного успокоилась. Как она была благодарна Маби за совет! Ведь картошку они спасли только благодаря кострам. Маби был счастлив.
Снова установились погожие дни, но Айна не переставала жечь костры, используя для топлива низкорослые тундровые кустарники, багульник. Костров разожгли еще больше, по всему огороду. Стелющийся дым касался каждой грядки, а от костров земля хорошо нагревалась. Картофельная ботва да и уцелевшая часть табака радовали глаз. Хотя листья казались опаленными, табак рос. А когда Айна не без трепета вскопала одно гнездо, глаза радостно засияли: картофелинок стало больше и были они крупнее.
— Ну вот, теперь все в порядке. Будет урожай, — ликовала она, показывая картофелинки своим помощницам. — Костры, костры помогли!
А вскоре поднялись два колоса ячменя. Они были чахлые, побуревшие, усики у них поникли. Колосья выпрямлялись медленно, дрожали на тундровом пронизывающем ветру, будто больные в лихорадке. И видела Айна, как тянутся колосья к солнцу. Глядя на них, у Айны даже слезы навертывались. А когда колосья выпрямились совсем, Айна припала к ним и, нежно целуя, воскликнула:
— Ай да молодцы! Настоящие полярники. Вот уж у вас потомство будет выносливое!
* * *
Незаметно и слишком рано пришла осень. Не стало больше теплых солнечных дней. Хмурое небо, частые дожди. Подули холодные ветры. Одни за другими покидали ставший таким неуютным край гуси и утки. Настала пора копать картошку.
Уборка урожая превратилась в настоящий праздник. Кто в колхозе был свободен от работы — все приехали на огород.
— Так бы помогали весной, а то посмеивались над нами, — радости Айны не было предела.
Одна пожилая колхозница, широко раскрыв глаза, удивленно смотрела на ботву картофеля и, растерявшись, как ребенок, теребила уголок платка.
— На будущий год я в полеводческую бригаду попрошусь, — заявила она.
Для Айны это было лучшей похвалой. Она показала, как надо убирать картошку, и работа закипела. Сняли урожай: сам-сём! Три с половиной тонны. Правда, не весь картофель был одинаковый, встречалось много недозревших клубней и кожица у большинства оказалась тонкой. Но это было только начало.
Председатель Юнай Петрович, как увидел мешки с картофелем, покачал головой:
— Не ожидал я этого. Это просто чудо! Молодцы, что не подвели и колхоз, и меня. Придется, Айна, оформить вас в бригаду. И трудодни начислим. Да-да.
— То-то же. Побольше начисляйте, чтобы Айне на свадьбу хватило, — проворно заговорила Салейко. — Выходи, Айна, замуж за Маби. Парень он дельный, да и ты молодец. Хорошая будет пара.
— Подумаю, — улыбнулась Айна. — Если посватает, может, договоримся.
Когда колхозники-ненцы узнали, что Айна вырастила табак, ей покою не стало. Всем было охота «тундрового» табака попробовать. А он после томления в стопках и сушки удался у Айны на славу. Кто ни пробовал, все удивлялись:
— Вот чудо! В тундре табак вырос! Очень хороший табак!
Но больше всех радовалась Айна сама. Чудо-то, думала она, в том, что два колоса ячменя созрело! Опыты с ячменем можно было смело продолжать в следующем году. Хотя семена табака и не созрели, зато у Айны теперь имелись свои семена ячменя и картофель, выращенные в тундре.
...Вечером Маби помогал полеводам таскать мешки с северным картофелем, и на влюбленные взгляды его Айна счастливо улыбалась, не пряча свои глаза, темные и глубокие, как воды озера Ёря-To, самого глубокого озера на Ямале.
ПРОНЬКА
В дни зимних школьных каникул меня вызвали на районную конференцию учителей. Моим попутчиком оказался председатель таежного хантыйского колхоза Семен Петрович Пугурчин. Нам предстояло проехать восемьдесят километров по тайге и берегу Оби. Выехали рано — в четыре часа утра.
— Быстро доедем, жеребца запряг, — сказал Семен Петрович, помогая мне удобнее устроиться с костылями в розвальнях, полных душистого заиндевелого сена.
Я бросил взгляд на коня, нетерпеливо встряхивающего головой, отчего колокольчик под дугой поминутно звякал, и спросил:
— Молодой?
— Да Бегун же. Не узнал, что ли?
— Верно ведь, — согласился я, всмотревшись пристальнее. — Подрос как здорово!
— Самое время учить его.
— А не выкинет опять чего-нибудь?
— Пусть попробует...
Ярко светила луна, озаряя окруженный высоким белым лесом заснеженный сонный поселок. Январский мороз щипал лицо и сразу же начал пробираться к самому телу, хотя мы были одеты в меха: я — в мохнатые пимы и толстую малицу из оленьих шкур, а мой спутник еще и в пушистую парку поверх малицы. Даже собаки, прячась от стужи, не провожали нас обычным лаем.
От самого поселка начиналась тайга. По обе стороны стеной стояли вековые ели, кедры, лиственницы. Их разлапистые ветви, отяжеленные пухлым снегом, едва не задевали нас. Мы ехали то под ослепительным голубым лунным светом, то вдруг оказывались в густом мраке. Вокруг было тихо, лишь снег звонко скрипел под полозьями да неумолчно тренькал колокольчик под дугой. Рыжий светлогривый жеребец бежал резво, но очень неровно, частыми и сильными рывками, словно норовил вырваться из непривычных ему оглобель. Сидеть в санях было неудобно, я прилег на бок, Семен Петрович последовал моему примеру, продолжая время от времени подергивать вожжу.
— Рывками идет коняга-то наш, — молвил он сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки. — Наверно, думает: «Сейчас вырвусь, убегу». Шалишь, Бегун. Теперь всю жизнь под дугой будешь ходить. Кончилась твоя воля.
— Может, колокольчика боится, — заметил я, прижимаясь спиной к товарищу.
— Пускай привыкает. Какая езда без колокольчика? Я люблю, чтоб с колокольчиком. Когда-то я почту возил, знаешь?
Семен Петрович говорил быстро, звонко. Кроме родного хантыйского, владел он русским языком и коми. Это очень помогало в работе, так как в его колхозе были люди разных национальностей. Мой спутник — человек уже не молодой, лет пятидесяти, но по совершенно лишенному растительности, как у большинства северян, полному, свежему лицу с узкими черными глазами и широким вздернутым носом ему можно было дать гораздо меньше. Семен Петрович был ладный собой и любил поболтать, но это не мешало ему слыть строгим и требовательным председателем.
Конь опять дернул, даже треснуло что-то в розвальнях.
— Вот дурак жеребец, — заворчал мой собеседник.
— Да-а, была в прошлом году канитель из-за него, — отозвался я. — Мне и сейчас Проньку жалко, совестно перед ним.
— Тебе-то что, ты не нападал на него, как я. Вот мне каково смотреть Проньке в глаза? Крепко я, старый черт, обидел его, — вздохнув, сказал Семен Петрович.
И мы заговорили о неприятном случае, происшедшем в колхозе ровно год назад.
Первую остановку нам предстояло сделать в Каша-Горте на ферме колхозного молодняка. Конюхом на этой ферме работал Пронька — средних лет ханты, щупленький, молчаливый, безответный человек. Был он одинок, трудолюбив, зарабатывал неплохо, но жил бедно. Пронька любил выпить и поэтому уважением в колхозе не пользовался.
И вот у этого Проньки прошлой зимой стряслась беда — пропал жеребец. Случилось это накануне нашего с Семеном Петровичем приезда в Каша-Горт. Возвращаясь на оленьей упряжке с районного партактива, зашли мы в один из домиков погреться, а заодно и побеседовать с работниками фермы о делах. Тут-то нам и сообщили о пропаже.
В ответ на все вопросы Пронька твердил:
— Не знаю. Ничего не знаю.
— Но ты же никуда не отлучался, — со свойственной ему строгостью и горячностью набросился на Проньку председатель колхоза. — Как так не знаешь?
— Не знаю, — опять буркнул под нос Пронька, стоя посредине избы с бессильно опущенными руками и поникшей взлохмаченной головой. Вид у него был жалкий, беспомощный, а продолговатое, обветренное, как снежный наст, лицо говорило о похмелье.
— Пропил, что ли, кому? — решил Семен Петрович.
Пронька мельком и с явным изумлением взглянул из-под рыжих бровей на председателя, отрицательно покачал головой. Но колхозники в один голос заявили, что Пронька накануне вечером был сильно пьян.
— А кто-нибудь проезжал здесь вчера? — поинтересовался я.
— Рыбозаводские лесорубы возвращались с продуктами к себе. Пронька около них все время вертелся, — утверждали колхозники. — А потом пьяный стал искать жеребца.
— Ну вот, видишь? Сукин ты сын такой! — разгорячился председатель. — Значит, променял жеребца на водку?
Пронька вскинул голову и, широко раскрыв раскосые серые глаза, попятился назад.
— Нет, нет. Так не делал, — с испугом проговорил он.
— Не делал, — передразнил его председатель. — Так я тебе и поверю, пьянице. Осенью они чуть не выманили у тебя сено на водку. Помнишь?
Пронька еще ниже опустил голову — случай такой действительно был, да вовремя тогда пресекли.
— Водку-то где достал вчера? Здесь же нет магазина, — напирал председатель.
Пронька переступил с ноги на нору и опять промолчал. Я предложил ему сесть, но он продолжал стоять.
— Где, говорю, водку достал? — сердито повторил Семен Петрович.
— У них купил, — чуть слышно признался Пронька.
— У кого у них? У лесорубов?
— Ага...
— Купил!.. Променял на жеребца, а не купил! — заключил председатель.
— А может, и верно купил. Заплатил подороже и купил, — произнесла моложавая хантыйка Анна, хлопоча возле печурки. — Деньги-то недавно получали.
— Но ведь жеребца нет, исчез куда-то. — Семен Петрович усиленно дымил трубкой. — Кто-нибудь видел, как лесорубы уезжали?
Оказалось, никто из колхозников не заметил, как выехали лесорубы.
— Не может быть, чтобы кто-нибудь выменял жеребца на водку. Что за глупости, — сказал я.
— Так-то так, — Семен Петрович глубоко затянулся дымом, — но... сено-то Пронька едва не сбыл за водку. У такого пьяницы и тихони чего не выманишь? Всякие люди есть. — И, помолчав, высказал предположение: — А не ушел ли жеребец сам за подводами лесорубов?
Это вполне могло быть, и многие, в том числе и я, присоединились к мнению председателя. Но Пронька с прежним меланхоличным видом неуверенно возражал:
— Однако, нет. Когда уезжали, я тут находился. Жеребца и близко не было.
— А следов его на дороге не видно? — выпытывал председатель.
Пронька помолчал, потом невнятно ответил:
— Вчера дорогу не смотрел. Ночью снег был. Сейчас что увидишь?
Ночью действительно выпал пушистый снег.
— Растяпа ты, вот кто, — не успокаивался Семен Петрович. — Теперь ищи. Не найдешь — отвечать будешь.
Вид у Проньки стал удрученным, он даже не сел к столу чаевать по приглашению хозяев дома, а опустился в стороне на пол и, скрестив по обычаю ноги, горестно задумался.
За чаем мы поговорили о делах на ферме, поделились новостями, потом вспомнили о пропаже. Оказалось, вчера днем проезжали здесь оленеводы — возвращались из районного центра в свои стада.
— Чьи пастухи? — поинтересовался председатель.
— Из другого колхоза, совсем незнакомые, — ответила хантыйка. — Постояли чуточку и дальше поехали.
— А может, за ними убежал глупый жеребец? — сказал я.
Все засмеялись — чего ради конь пойдет за оленями? Такого не бывает.
Перед нашим отъездом Семен Петрович обошел всю ферму, заглянул в каждый уголок, даже спустился к речке и пошарил палкой в неглубокой, прозрачной до дна проруби.
— Странно, — сокрушенно заключил председатель и, вновь разгорячившись, стал ругать не только Проньку, но и остальных работников фермы за халатность. Проньке же сказал внушительно:
— Не найдешь жеребца — под суд отдадим!
Отъехав от Каша-Горта, я еще долго видел печальную, растерянную, жалкую фигуру Проньки, стоявшего на том месте, откуда мы тронулись.
Шли дни. Как заместитель секретаря колхозной парторганизации, я в свободное от школьных занятий время часто заходил в правление и каждый раз интересовался, не нашелся ли жеребец. Ответ был один: как в воду канул. Рассказывали, что Пронька ездил к лесорубам, но вернулся ни с чем и совсем замкнулся, за лошадьми стал ухаживать хуже прежнего, а однажды, напившись, устроил дебош, чего раньше никогда не бывало.
Поисками жеребца занимался не только Пронька. Два колхозника специально побывали у лесорубов, но выяснить ничего так и не удалось. Больше того, лесорубы страшно возмутились, что их подозревают в присвоении колхозного жеребца, хотя после случая с сеном для этого имелись основания.
Словом, не пойман — не вор.
Поинтересовались в соседних колхозах, но никто не видел приблудного жеребца.
А тут подоспело общее колхозное собрание по итогам года. Председатель колхоза в отчетном докладе вновь обрушился на Проньку. Сославшись на случай с сеном, Семен Петрович решительно обвинил конюха в продаже жеребца и призвал колхозников строго взыскать с Проньки: снять с работы и отдать под суд.
Колхозники молчали, но все стали искать глазами виновного. Я тоже долго всматривался в ряды сидевших и насилу узнал Проньку: он страшно похудел, осунулся и казался совсем маленьким, как подросток. Сидел он в самом заднем ряду, опустив рыжую голову к коленям. Мне почудилось, что узкие плечи его вздрагивают, словно он плачет. И действительно, когда Пронька наконец поднял голову, глаза его были влажными. Не вставая с места, он лишь выкрикнул фальцетом:
— Коня я не пропивал! Куда девался — не знаю! Не знаю — и все!
И опять уронил взлохмаченную голову, а плечи затряслись сильнее.
Кто-то громко произнес:
— Провинился, а сознаться боится.
— Пьянка до добра не доведет, — сказал другой. — Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.
Однако многие выступавшие сомневались в том, что Пронька, пусть он и любит выпить, мог поступить так неразумно. Особенно горячилась Анна — хантыйка из Каша-Горта.
— Зачем Пронька жеребца на вино менять будет? — спрашивала она. — Ведь в тот день деньги получили. Мог купить вино.
Я был такого же мнения и советовал дать объявление о пропаже в районную газету. Но потом все порешили, что давать объявление нет смысла, так как ни у кого из соседей нашего жеребца нет, а далеко он не мог уйти.
Проньку отстранили от работы на ферме. Стал он жить в колхозном поселке у дальних родственников и в ожидании следствия совсем захандрил. Я пытался заговорить с ним, но Пронька старался никого не замечать, даже не здоровался. Он молча удалялся расслабленной походкой.
Потом стало известно — Пронька заболел и слег, вскоре его отвезли в больничный пункт.
Однажды, закончив уроки в школе, я, как обычно, пошел в правление. Еще издали заметил у крыльца подводу с привязанным к розвальням жеребцом. Подошел ближе — подвода нашего колхоза и жеребец знакомый. Вот это да!
Оказалось, наш кассир был в райцентре и заметил в табуне тамошних колхозных лошадей, шедших на водопой, нашего жеребца. Конюхи сказали, что жеребец забрел в село по дороге, где ездят оленеводы, а чей он — неизвестно. Пристал, мол, голодный к колхозным коням.
Кассир забрал жеребца — вот он и стоит под окном. Я, не утерпев, сказал:
— Дали бы объявление в газете, давно бы нашли.
— Да, ты прав был, — сокрушенно признался Семен Петрович. Он очень сожалел, что зря обвинил Проньку.
Председатель вспомнил о моих предположениях по поводу оленеводов. Значит, жеребец и верно ушел с ними.
Как бы там ни было, а пропажа нашлась. Отправились с радостной вестью к больному Проньке. Он молча выслушал и, к нашему удивлению, не проявил никакой радости, а сказал чуть слышно:
— Я же его пропил, его давно съели, как он найдется?
Семен Петрович, испытывая страшный стыд, чистосердечно извинился перед Пронькой. В ответ Пронька не сказал ни слова. Мы попрощались и ушли.
Через несколько дней Пронька выписался из больничного пункта: видимо, то, что жеребец нашелся, все же подействовало на него. Колхоз оказал ему материальную помощь для подкрепления здоровья. Вскоре Пронька поправился окончательно.
Побег коня и для Проньки и для нас еще долго был загадкой. Выяснилось все неожиданно. Весной перед откочевкой оленьих стад председатель побывал у пастухов, и те, смеясь, рассказали, что оленеводы соседнего колхоза собираются предъявить нам иск за съеденные жеребцом продукты, которые они везли через Каша-Горт к себе домой. Последние две нарты упряжки были без каюров. Видимо, учуяв запах свежего хлеба, жеребец незаметно пристроился к последней нарте. Он пробежал за упряжками чуть ли не до самого чума, лакомясь из разорванных им мешков хлебом, маслом, сахаром.
Оленеводы, заметив свою оплошность, насилу отогнали его, надеясь, что жеребец сам найдет дорогу домой. Но он заблудился.
Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун.
Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Петровичем в Каша-Горт.
— Да-а, несправедливо поступили мы тогда с Пронькой, — продолжал вздыхать Семен Петрович. — Правильно ругали в райкоме меня. Напрасно не наказали... Конечно, Пронька сам тоже грешен был — жеребца-то не усмотрел, — рассуждал мой собеседник. — Но все равно он никогда не простит мне обиды. Замкнутый человек, знаешь, какой? Злопамятный!..
Так, разговаривая, мы проехали более десяти километров. Вдруг розвальни наскочили на что-то, и нас обоих здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся вперед.
— Дорога все же худая здесь, пней много, — переменил разговор Семен Петрович. — Вот на озеро выедем — лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров.
— В Каша-Горте долго будем стоять? — поинтересовался я.
— Погреемся и дальше поедем. Народ-то, поди, еще спит.
Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:
— Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.
— Пожалуй, немудрено.
— А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был, век не забуду.
И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней; лошадь же пустилась вскачь, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины в погоне за конем пробежали двадцать пять километров — известно, какие на Севере расстояния. Когда наконец, уставшие, они добрели до станции, лошадь стояла на обычном месте у постоялого двора и жевала сено, портфель с деньгами валялся в санях.
— Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность какая могла быть, особенно заготовителю пушнины, — сказал Семен Петрович и закончил: — Один только раз со мной такое случилось, никогда больше из саней не вываливался.
И только произнес он эти слова, как послышался удар и наши розвальни с треском опрокинулись. Мой товарищ, а за ним и я полетели в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, и ахнуть не успели.
Когда я поднял голову и смахнул меховой рукавицей снег, облепивший все мое лицо, то увидел поднимающегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, которые подкидывало из стороны в сторону.
— Тпру-у! Тпру-у! — закричал мой товарищ и бросился догонять сани, неуклюже прыгая в толстой меховой одежде.
Вскоре сани скрылись за поворотом, я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да заливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал, — поискал глазами вокруг, нет ли где моих костылей. Но их нигде не было видно. Мне оставалось только сидеть по пояс в снегу и ждать. Я еще не успел сообразить, чем это все грозит, и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчика. А их уже почти не было слышно. Потом сделалось так тихо, словно мне плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Сижу один на снегу, вокруг поднимается заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, почти темно и тихо до звона в ушах.
Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро дождусь возвращения подводы: наверняка Семену Петровичу не догнать коня. А если он вернется ни с чем, мне утешения мало. С костылями еще можно двигаться, а без них как? Значит, ему нужно добраться до Каша-Горта и, если не удастся поймать жеребца, взять на станции другую подводу и вернуться сюда за мной. А это, пожалуй, будет не скоро, ведь до Каша-Горта не менее десяти километров.
Меня охватила тревога — как бы не отморозить ногу, а то и совсем можно замерзнуть, сидя на одном месте. Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами, щемило от холода культю. Да и самому становилось все более зябко, будто меховую малицу вдруг начала пронизывать стужа. Я закутал, как мог, культю полой малицы, а ногу опустил поглубже в снег и стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось забраться куда-нибудь повыше, но сколько я ни всматривался, ничего подходящего увидеть не мог — лишь пухлый снег да высокие деревья окружали меня. Да и видно было плохо — луна еле проглядывала сквозь плотно стоящие деревья, а поздний январский таежный рассвет еще и не думал зарождаться. Над головой темнело обычное зимнее ночное небо.
Звон в ушах невольно заставлял меня вновь и вновь прислушиваться. Порой казалось — я слышу колокольчик. Но, странное дело, он начинал доноситься то справа, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.
«Галлюцинация», — вовремя спохватился я. Вспомнил не раз слышанные рассказы и постарался не думать о подводе. Однако мне стало жутковато — ночь, тайга... А что, если набредет волк? Почему-то вспомнился крест, который стоит неподалеку отсюда возле дороги. В прошлом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, сделал для чего-то в том месте небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу лицом кверху и умер, скрестив на груди руки.
Я невольно оглянулся. Чтобы избавиться от мрачных мыслей, решительно задвигался, выполз на дорогу и, желая отвлечься, начал искать, обо что могли стукнуться розвальни. Оказалось, что это была обледенелая мшистая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерунды вывалились», — сокрушенно подумал я.
А пальцы на ноге коченели, да и весь я здорово озяб — зуб на зуб не попадал. Чтобы согреться, я с трудом поднялся на ногу и давай прыгать. Малица длинная, тяжелая, но скакать все же можно. Прыгаю, а самому смешно. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто — ночью в тайге пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.
Чувствую, немного согрелся, но пальцы все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Так я прыгал, пока половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.
Снова стал прислушиваться — почудился звон колокольчика, но вскоре смолк. «Обман», — подумал я, но тут опять донесся слабый звон с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз затренькал колокольчик, теперь уже совсем явственно.
Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Наконец показалась наша подвода. Еще издали послышался тревожный голос Семена Петровича:
— Живой? Не замерз?
— Живой! — отозвался я радостно.
— Ногу не отморозил?
— Кажется, не совсем.
— Скакать надо было!
— Пробовал, да не помогает.
Семен Петрович с сердцем принялся ругать жеребца, а заодно и себя за то, что, падая из розвальней, выпустил вожжи из рук.
Я уселся в сани, и мы тронулись. По дороге Семен Петрович рассказал, как удалось поймать Бегуна. В меховой одежде трудно было угнаться за порожней подводой. Семен Петрович снял с себя парку, а затем малицу,, остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу до озера, но, когда вышел из леса, конь уже едва был виден. Бежать дальше раздетому по такому морозу в чистом поле было бессмысленно. Семен Петрович вернулся к тому месту, где лежала брошенная малица, оделся, хотел было идти ко мне, но решил, что этим не поможешь, и снова поспешил за конем. Он уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, ведущего позади нашего Бегуна с подводой.
— Вот молодец Пронька, — стуча зубами, не удержался я. — А как он поймал Бегуна?
— Знаешь, ничего не сказал. Отвязал жеребца и помчался обратно.
— Интересно, как же так?
— Не знаю... А ты, бедняга, ждал, ждал и не мог дождаться?
— Конечно. Потом слышу: зазвенит — перестанет, зазвенит — перестанет.
— A-а, это я вещи собирал, где костыль, где портфель, где мой мешок, где парка. Еду и собираю. А трубку свою так и не нашел — выронил где-то. Жаль. А ну пошел, черт! — закричал вдруг Семен Петрович и несколько раз сердито стегнул жеребца вожжой.
Уже рассвело, когда мы прибыли в Каша-Горт. Наконец-то оказались в доме, в тепле. Узнав о случившемся, колхозники встревожились. Помогли мне разуться, натерли пальцы снегом. Утверждали, что, побудь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хорошо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам сидел тут, в избе, недалеко от входа. Я благодарил его, а он, не глядя ни на кого, молча ухмылялся.
— Мы даже не знали, что Проня отлучался из Каша-Горта, — сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы скорее отогреть нас чаем.
— Вы еще спали, как можете знать, — тихо произнес Пронька.
Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, сказал:
— Спасибо тебе, Проня, а то совсем замерз бы учитель. Как же ты угадал в такую рань подоспеть на помощь?
Рассматривая свой палец, Пронька с едва заметной ухмылкой не спеша ответил:
— Я всегда рано встаю.
— Он всегда раньше всех встает, — подтвердила Анна, мельком взглянув на Проньку.
— А как ты заметил Бегуна? — спросил я у Проньки.
— Вышел на улицу, слышу — колокольчик бренчит. Там вон, уже дальше юрт, — Пронька махнул рукой. — Побежал, смотрю — сани пустые.
— И решил поймать?
Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмыляться, затем произнес:
— Да нет, не сразу.
— А почему? — Анна опять бросила взгляд на конюха, проворно носясь по комнате.
— Думал, может, хозяин близко, — Пронька поднял рыжую и, как я впервые заметил, остриженную под польку, голову. Лицо свежее. И вообще вид у него был совсем иной: на малице новая матерчатая сорочка, на ногах добротные пимы. Он добавил: — Оглянулся вокруг — никого нет. Сел на Карку, догнал кое-как, палец вот ушиб.
— Молодец, — опять похвалил председатель. — И догадался, что люди где-то вывалились?
— Я не знал, что учитель тоже едет, а про тебя понял — дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка валяется. Наверно, подумал, что-то случилось, надо скорей коня. Вот и все, — с необычной живостью сообщил Пронька, не пряча ни от кого свои серые глаза.
— А где трубка? — обрадовался председатель.
Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку, протянул Семену Петровичу:
— Вот она. Бери, кури на здоровье.
— Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! — окончательно развеселился Семен Петрович и, не утерпев, повернувшись ко мне, сказал: — Придется, верно, угостить его когда-нибудь вином А?
Вокруг зашумели:
— Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.
— Не видите, что ли, как он изменился? — радостно добавила Анна, порхая перед Пронькой в ярком цветастом платье.
— Вижу, совсем как жених! — с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. — Анна, хватит тебе в девках ходить, осчастливь человека.
Анна зарделась.
— А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.
— Вот лешаки-то! — Семен Петрович ликовал вовсю. — Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!
Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:
— Знал бы, что учитель вывалился, еще скорей коня пригнал бы.
— Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, — поблагодарил я.
А он деловито предложил:
— К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упадешь, не замерзнешь.
Вероятно, Пронька считал, что мы вывалились из-за меня. Я поспешил ответить:
— Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.
— Конь дурной, шибко вредный конь, — с сердцем пояснил Пронька.
Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку веселым.
Стали чаевать, и Пронька пошел к лошадям. Когда мы с председателем вновь облачились в дорожную одежду и вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись дальше. Я невольно стал размышлять об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.
— Вот так история, — произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.
ЁНКО
Четверка упитанных оленей бежала по снежной тундре бойкой рысью. Ёнко, двенадцатилетний мальчик-ненец, правил упряжкой как настоящий оленевод. И не мудрено — родился он в чуме пастуха. Отец с шести лет стал обучать его ездить самостоятельно. В тундре так принято. Хорошо мчались олени, но Ёнко то и дело понукал их хореем. Еще бы! Кто же не любит быструю езду, а он с самой осени даже в нарту-то не садился. Как приехал из стада в школу-интернат, так и не удалось поездить. А сегодня повезло.
Широкое курносое лицо с пухлыми, покрасневшими на морозе щеками выражало искреннюю радость. Капюшон малицы был откинут для важности. Густые черные волосы уже успели закуржаветь, но — ничего. И у взрослых так бывает. Малица и пимы из меха — ему тепло.
Ёнко всей грудью вдыхал чистый холодный воздух, не обращая внимания на встречный колючий ветер. Уж очень хорошо было на душе. Всего час назад он сидел в классе на занятии — и вот мчится на оленях. И как получилось: прибежал из школы — говорят, отец приехал в поселок на колхозное собрание. Ёнко, отказавшись от обеда, сразу же побежал к нему на квартиру.
Приятной была встреча после четырехмесячной разлуки. Пожилой Тыуман не замедлил поинтересоваться, как живет, учится сынок. Года полтора назад отец об учебе и не спросил бы даже. Сколько раз он тайком увозил отсюда сына обратно в тундру. Однажды прямо с урока, не обращая внимания на протест учителя, уволок парнишку.
— Тут ему делать нечего! — сердито кричал седовласый оленевод. — Только бумагу знать учите, грамотными делаете. Одной грамотой как жить будут? Кто будет в тундре оленей пасти, пушнину промышлять, рыбу ловить? Почему таким делам тоже не учите в школе?
Посадил сына в нарту и умчал в стадо. Даже урок сорвал.
Ёнко тогда самому страсть как хотелось скорее уехать из школы. Отец в тундре постоянно брал его на дежурство в стадо, на охоту, а в школе только уроки да уроки.
Теперь совсем другое дело — ввели в школах уроки труда, ненецких детей учат рыбачить, охотиться, оленей пасти, столярничать, многому другому полезному учат. Опытным людям — рыбаку, зверолову, оленеводу — поручили вести уроки труда. Довольны все. Родители сами привозят детей к началу занятий. Никто больше не убегает из школы-интерната. Наоборот, родители желают, чтоб ребята учились старательно и грамоте, и труду.
— Ты, сынок, стремись быть отличником, — ласково поучал отец своего Ёнко, угощая его вкусным гостинцем — копченой олениной. — Песца, говоришь, добыл ты? Вот молодец!
— Ага, папа, правда, песца поймал, — прошамкал Ёнко ртом, полным приятно-солоноватого жирного мяса. — И знаешь, какой песец? Хитрющий-хитрющий! У него на шее семь петель было.
— Да? Смотри-ка. Значит, семь раз до этого попадал в чьи-то ловушки и ухитрялся спастись? — удивился Тыуман.
— Ага, — опять кивнул сын. — А я поймал. Капканом поймал. Как попался — никуда не ушел.
— Саво[13 - Хорошо.]. Вот молодец-то. — На широком обветренном лице пожилого ненца появилась радостная улыбка. —
Вот, оказывается, какой ты у меня. Хорошим охотником можешь стать. А кто вас промышлять учит?
— Дядя Эйси.
— О, это добрый охотник, мастер своего дела.
— Мы с ним ходим на лыжах в тундру. Он учит нас находить и узнавать следы зверей, как правильно ловушки и капканы ставить. Мы уже несколько горностаев поймали, а я добыл песца, — продолжал горделиво сын.
— И куда же вы добытую пушнину деваете?
— Заготовителю сдаем, — сообщил Ёнко, — а на вырученные деньги покупаем для школы капканы, лыжи. Если много пушнины добудем, может, и ружья купят нам.
Отец ответил:
— Ружья-то доверять вам еще рано. А вот маленько подрастете, в старших классах учиться будете, почему вам ружья не дать? С хорошим учителем тогда и ружье доверить можно.
Потом Тыуман, теребя совсем редкие седеющие усики, поинтересовался, кто обучает детей оленеводству. Ёнко, наевшись вдоволь гостинца, с присущей ему живостью затараторил:
— Оленеводству в старших классах обучают. Мы только в кружке физкультуры тренируемся кидать тынзян. Знаешь, папа, я на соревновании по тынзяну второе место занял. С горки пускают санки, а на них оленьи рога приделаны. Я как кину — зззжжжик! — сразу заарканил.
— Саво, — опять похвалил отец, но тут же спросил: — А почему не первое место занял?
— Первое место занял Вылка Сано. Мне второе место досталось. И то хорошо. Другие совсем плохо тынзяном владеют, даже на стоячий хорей не могут закинуть. А я поймал арканом за рога бегущие с горы санки. Понял?
— Понятно, только ты должен стараться кидать тынзян лучше всех, как я, — спокойно, по-серьезному отвечал отец. — Ты же сын оленевода, а у Вылки Сано отец рыбак.
— Постараюсь, — пообещал Ёнко и вдруг спохватился, что во дворе стоит отцовская упряжка оленей. Ему захотелось покататься на них, как бывало в тундре. Он стал просить отца.
— Соскучился об олешках? Это хорошо, — заулыбался Тыуман. — Про оленей, про тундру не надо забывать. Только, сынок, упряжка-то моя с дальней дороги. Олени устали да и голодны. Тут недалеко выпас для приезжих упряжек. Надо бы олешек моих с кем-нибудь туда отправить, сдать пастуху.
У Ёнко разгорелись черные глаза.
— А давай, папа, я буду помогать пастуху караулить оленей? Завтра ведь выходной день, успею отдохнуть и уроки подготовлю. Я возьму с собой лыжи и утром вернусь обратно. Ой, как я хочу покараулить оленей. Разреши, папочка.
— А знаешь, где выпас? Ну, смотри. Оденься потеплее. Только из интерната отпустят ли? Иди, отпросись.
Ёнко от радости обнял отца. Потом они надели малицы, вышли к упряжке. Короткий полярный день был на исходе — спускались сумерки. Дул обжигающий лицо ветерок, мела поземка. Недавно выросший в тундре новый поселок начинал кое-где светиться огнями.
— Скоро уже будет темно. Погода тоже не больно хорошая, ночью еще забуранит, — сказал Тыуман и предупредил: — Собирайся живее, захвати что-нибудь поесть. А я мяса сушеного положу тебе.
— Я живо, — воскликнул Ёнко и побежал к воспитательнице.
Та выслушала его и разрешила отлучиться из интерната до утра — ребята часто отпрашиваются на выходной день побывать у родных, если чумы стоят близко к поселку. Дала воспитательница Ёнко булочку с маслом да сахар. Оделся, обулся Ёнко потеплее, взял лыжи — и к отцу, даже ребятам ничего сказать не успел.
У отца упряжка была уже готова. Сам он хлопотал возле нарты, поправлял амдер — мягкую оленью шкуру для сиденья.
— Тут вот тынзян лежит, смотри не вырони, — сказал он сыну. — А вот здесь мясо сушеное.
— А ты, папа, привяжи конец тынзяна к нарте. Надежнее, — предложил Ёнко, укладывая в нарту свои лыжи — широкие и короткие.
— Верно, можно и привязать, — согласился Тыуман, потом посмотрел на небо, на тундру, произнес: — До темноты-то, пожалуй, успеешь доехать до выпаса. Вон по той тропке поезжай. От пастуха далеко не отлучайся. Говорят, волк там появился. Помогай пастуху отпугивать его, только сам не пугайся.
— Охо-хо! — звонко засмеялся Ёнко и, тронув упряжку, весело закричал: — Ничего, не испугаюсь!
...И вот он уже мчался по тундре, поминутно понукая оленей хореем. Хорошо было на душе у Ёнко, приятные мысли носились в голове. Переехав узкую тундровую речушку и перевалив невысокий холм, мальчик оказался за речным поворотом. И тут его осенила счастливая мысль — ведь отсюда до места промысла совсем близко. «А что, если попутно доехать сейчас до капканов и осмотреть их? — начал размышлять Ёнко. — Тем более сегодня уроки труда заменены другими, из-за того, что учитель Эйси занят подготовкой к колхозному собранию. Когда еще отправимся мы к ловушкам, а в последние дни был снегопад, сегодня вон тоже метет поземка. Занесет капканы — какой толк? Осмотреть бы их и поправить. Может, песец попался, звери могут съесть, а я вовремя снял бы добычу. Вот здорово было бы! Эйси наверняка похвалил бы. Только вот не догадался попросить разрешения у отца. Ну ничего, он не отказал бы».
Ёнко повернул упряжку с тропки направо и, снова понукая оленей, помчался по снежной целине. Чем дальше, тем все пристальней всматривался он в сумрачную, затуманившуюся даль. Вот он уже у первых капканов. Они пока без улова и порядочно занесены снегом. Привязав упряжку, юный охотник встал на лыжи, взялся очищать снег с ловушек, поправлять приманки. Насторожение некоторых капканов ему не понравилось. Ёнко мысленно обругал кое-кого из ребят за неумение и халатность.
И вот снова упряжка двинулась вперед. Вскоре мальчик почувствовал начавшуюся пургу: снег больно сек лицо, забивался в волосы, таял и стекал струйками по вискам, за шею, а ветер безжалостно щипал щеки. Ёнко стряхнул снег с волос, надел капюшон и с серьезным видом посмотрел вокруг, потом взглянул на небо. «Однако, надо спешить к пастуху», — подумал Ёнко.
Вдруг олени с диким храпом отпрянули в сторону.
Ёнко едва не свалился с нарты. Силясь удержать взбесившуюся упряжку, он с ужасом увидел сквозь снежный вихрь совсем рядом что-то большое, темное, с горящими глазами.
Волк! Он то ли рычал, то ли скулил. Его темная фигура подозрительно шевелилась. Олени, храпя и задрав головы, беспорядочно толкали друг друга, крутили нарту на месте, а Ёнко с вожжой в руке прыгал рядом с оленем-вожаком, утопая в снегу по колено.
Постепенно они удалялись немного от горящих глаз. Олени стали топтаться на месте, тяжело поводя боками, косясь в сторону волка. Опомнился и Ёнко — надо удирать или готовиться к защите. Волк, видно, только что попался в песцовый капкан и еще не успел высвободиться из не подходящей для него ловушки. Что, если зверь вот сейчас оторвет капкан от якорька и кинется сюда? Успеет ли Ёнко удрать от него? А если защищаться, то чем?
Эти мысли молнией промелькнули в голове мальчика. Так же быстро подумал он о своем снаряжении. «Тынзян», — осенило его. Не выпуская вожжу, Ёнко вскочил на нарту, схватил тынзян. Не обращая внимания на обжигающий пальцы ветер и колючий снежный вихрь, стал зорко всматриваться в громко скулящую, еле видимую фигуру волка. Олени нетерпеливо дергали нарту, а ветер то сбоку, то сзади старался свалить парнишку. Но Ёнко, широко расставив ноги, приготовил к броску тынзян, конец которого остался привязанным к нарте. Через миг петля, подхваченная удачным порывом ветра, со свистом полетела к поминутно зажигающимся в темной мути светящимся точкам.
Сквозь шум пурги послышался резкий визг зверя. И не успел Ёнко схватить брошенный в снег хорей, как испуганные олени рванулись и понеслись куда-то. Ёнко с трудом сидел на нарте, готовой вот-вот перевернуться. Сразу же почувствовал, как под ним туго натянулся тынзян, а где-то позади в смертельном страхе заревел волк.
Темень, пурга, предсмертный звериный вой сзади, дикий бег испуганной упряжки... Мальчику сделалось страшно. Онемевшими от холода руками держался он за края нарты, чтобы не свалиться с сиденья. По разгоряченному лицу текли струи растаявших снежных брызг и неприятно, больно щекотали. Заиндевевшие ресницы мешали видеть. В голове поднялся шум. Во рту пересохло.
Сколько прошло времени в такой езде, трудно было определить. Во всяком случае, мальчику казалось, что пробежали олени огромный путь. Мало-помалу они начали бежать ровней. Сидеть на нарте стало легче. Ёнко немного успокоился, заметил, что волчьего воя не слыхать. Бросил беглый взгляд назад: не оторвался ли зверь? В снегу и темени не увидел ничего. Потянул рукой тынзян — тяжело поддается. Значит, волк в петле.
Уставшие олени шли все тише и тише. Они хватали снег разгоряченными ртами и наконец совсем остановились, не чувствуя хозяйской власти: Ёнко даже не шевелил вожжой.
Пряча лицо от хлесткого снега, он подергал на всякий случай тынзян, натянувшийся струной. «Сдох, конечно», — решил мальчик, устало поднялся на ноги, привязал передового, как принято, к копылу нарты и, озабоченно озираясь, стал размышлять: что же делать дальше?
Была уже ночь, и буранило по-настоящему: ветер — холодный, пронизывающий — со свистом кружил жесткий снег. Вокруг в нескольких шагах не было видно ничего. Ёнко, утопая меховыми пимами в снегу, обошел кругом упряжку. Поглядел на небо и тяжело вздохнул: хоть бы звездочка какая светила — одна бурлящая мутная мгла. Понял — ехать дальше бесполезно. Как тут узнаешь, где пастух с оленями, где поселок? По Полярной звезде, по сполохам северного сияния Ёнко легко узнал бы, где юг, где север. Кто в тундре не осведомлен в этом? Но сегодня небо — плохой ориентир.
Грустно сделалось мальчику, хотелось плакать, звать на помощь. Он тяжело опустился на нарту, стал растерянно крутить в руке конец вожжи, ежась от холода под снежным вихрем. А в глубине души ему словно кто-то участливо и ласково шептал: «Только не пугаться и не теряться. Только не колесить зря по тундре, не мучить себя и оленей. И не плакать. Лучше переждать буран. Куропачий-то чум на что? Да еще с оленями».
Мальчик взглянул в сторону, куда струной уходил тынзян. Захотелось поглядеть на свою добычу. Он встал с нарты, но сильно покачнулся от резкого порыва ветра и раздумал. Подойдя к лежащим оленям, уже заметно занесенным снегом, Ёнко минуту постоял, внимательно всматриваясь в их неясные очертания. Затем, оберегая лицо, чтобы не удариться о рога, пробрался и расположился спать между вожаком и соседним оленем. Привычные олени даже не шевельнулись.
Закрыв глаза, Ёнко вдруг почувствовал сильный голод. Глотая слюну, стал мечтать об ужине, который, наверное, уже давно закончили интернатские ребята. Вспомнил, что за пазухой под малицей провизия, данная воспитательницей. Вспомнил и о сушеном мясе, положенном отцом в нарту. Но вставать не хотелось, и Ёнко сунул руки за пазуху, нашел булочку, сахар, начал есть.
«Да, плохо получилось, — думал Ёнко, пряча лицо в густом теплом мехе оленя-вожака. — Отец, наверное, считает — я помогаю пастуху караулить стадо. Поди, доволен, что удалось быстро отправить оленей на пастьбу. А бедные олешки лежат голодные, зубами скрежещут — в упряжи-то трудно доставать корм из-под снега. И воспитательница, наверное, тоже считает меня в безопасности, возле пастуха. А я совсем не знаю, где нахожусь. Может, долго придется так лежать. Могу даже уроки пропустить. Ой, как нехорошо получилось. И зачем только я вздумал к капканам ехать? Теперь давным-давно был бы с пастухом. Ему ведь трудно одному караулить оленей в такую пургу. Я бы большую помощь мог оказать ему — вдвоем-то волка не допустили бы к стаду. А не этот ли задушенный мной зверь беспокоил его вчера, как папа сказывал? Значит, я уже помог пастуху избавиться от хищника. И вообще, какого бы волка я ни уничтожил, все равно помощь колхозу. Пожалуй, отец не очень будет ругать за самовольную поездку к капканам. И воспитательница не так сильно расстроится оттого, что я в пургу ночевал один в тундре. Вот только не пропустить бы уроков и успеть подготовиться к ним».
При этой мысли Ёнко зашевелился. Ненадолго почувствовал на лице жгучий снежный вихрь. Снова спрятал лицо в олений мех. Шевельнул ногами, начавшими согреваться. Пурга все больше заносила снегом упряжку и ее маленького хозяина, словно куропаток, зарывшихся в снежную лунку на ночлег. Недаром ночевку в открытой тундре называют пребыванием в «куропачьем чуме».
Усталость и время брали свое. Вскоре Ёнко задремал, а потом уснул. Проснулся оттого, что кто-то вдруг бросил его лицом вниз на снег и стал громко хлопать возле его уха. Открыв глаза и подняв голову, Ёнко увидел почти над собой стоящего оленя. Животное, в мех которого мальчик прятал лицо, видно, не стерпело голода, вскочило на нош и начало возле самого уха хозяина бить копытами в снег в поисках корма — ягеля.
Ёнко неуклюже заворочался, насилу высвободился из-под толстого слоя снега, затем поднялся на ноги, стал озираться. Пурга заметно стихла, и видно было довольно хорошо. Наступало утро — вот сколько он, оказывается, спал.
Ёнко зябко поежился, потянулся, зевнул и начал выбираться из необычного места отдыха. Утопая пимами в глубоком снегу, добрался до нарты, рукавом малицы смахнул снег с амдера и сел на оленью шкуру. Позевывая, снова стал озираться, поглядывать на небо. Да, наступало утро.
«Чего же мне дожидаться тут? — начал размышлять Ёнко, пристально всматриваясь в пепельно-мутную даль. — Может, я нахожусь недалеко от пастуха и можно было давно уже попасть к нему? Где же все-таки я?»
Ёнко встал, принялся внимательно изучать местность, прощупывая взглядом еле видимые бугры, ямы, сугробы. «Нет, ничего тут не узнаешь, — думал он. — А может, испуганные олени понесли меня в обратную сторону и я нахожусь где-нибудь недалеко от поселка?»
Мальчик повернул лицо к ветру, стал старательно принюхиваться. Верно, вроде дымком припахивает. Значит, на ветреной стороне где-то есть жилье. Только это может быть и не поселок, а чей-нибудь чум.
Ёнко мысленно произнес: «Пахнет здорово дымом. Наверняка там наш поселок. Ох, и далеко же завезла меня взбесившаяся упряжка. Когда я выехал из поселка, ветер дул мне с левой стороны, а сейчас из поселка дым несет на меня. Выходит, я проехал в обратную сторону далеко за поселок. А не переменился ли ветер?»
Мальчик опустился на корточки, стал рассматривать снежные заструги.
— Нет, ветер без перемены, — произнес он вслух и добавил мысленно: «Теперь, чтобы к пастуху попасть, все равно приходится ехать через поселок. Вернусь с упряжкой домой».
Пока Ёнко размышлял, определяя свое местонахождение, стало совсем светло. Буран, словно обессилев от неумеренного буйства, налетал изредка и уже незлобно. Ёнко решил не мешкать и двигаться на запах дыма. Сон прошел. Ёнко чувствовал себя довольно бодро, только ноги снова начали зябнуть и больно горело лицо, иссеченное колючим снежным вихрем. Чтобы несколько согреться, мальчик принялся расталкивать ногами оленей, занесенных снегом. Потом стал нарочито спешно хлопотать возле нарты. Увидел натянутый тынзян, вспомнил про волка. Как же быть со зверем? Опять волочить на аркане? А вдруг оторвется? Ищи его потом, а добыча-то почетная. И мех, поди, можно повредить — пока тащишь, на боку у волка лысины появятся.
Ёнко наконец отважился посмотреть на свою добычу. Натужась, он изо всех сил потянул за тынзян, но тот не поддавался: должно быть, волк плотно занесен снегом. Тогда Ёнко, предусмотрительно держась за аркан, чтобы не потерять упряжку в еще не совсем утихшей пурге, побрел к добыче. Идти пришлось долго — тынзян был длинный.
Вот он и у своей жертвы. Волк действительно почти целиком занесен снегом. Ёнко не без труда удалил с окоченевшего зверя плотный слой снега, изумился — полярный волк был большой, как годовалый олень. Вывалившийся из клыкастой пасти язык застыл до белизны.
Поразмыслив, Ёнко решил подтащить тушу к нарте. Тащил он долго, то и дело падая в снег. И уже у самой нарты догадался, что лучше было бы упряжку подвести к добыче. Потом до пота силился взвалить тушу на нарту, но так и не смог — не хватило силенок. Привязал убитого зверя сзади нарты вплотную к сиденью — волк теперь касался снега лишь хвостом.
Наскоро поев сушеного мяса, Ёнко двинулся в путь.
Въезд Ёнко в поселок с волчьей тушей первыми учуяли собаки. Разноголосым лаем они проводили упряжку до самого дома Тыумана. Когда отец вышел к неожиданно появившимся оленям, Ёнко сразу с волнением рассказал обо всем случившемся. Пока отец вникал в суть дела, журил самовольного сына, вокруг них уже собралась целая толпа. Некоторые не сразу поверили мальчику, но волк действительно был задушен тынзяном, все еще стягивающим горло зверю. Ран никаких не было видно, а от выпавшего где-то капкана остался на лапе волка еле заметный след. Выходило, что Ёнко не обманывает.
Слух о том, что двенадцатилетний мальчик в пургу тынзяном поймал волка, быстро распространился по поселку. А сколько изумления, гордости было в школьном интернате! Воспитательница, конечно, опасалась, не простудился ли Ёнко, но тоже была довольна смелостью и находчивостью мальчика. Тыуман же, взяв с сына обещание, что тот в дальнейшем без разрешения взрослых не будет отлучаться, куда вздумается, отправил с попутчиком оленей на выпас и каждому встречному с гордостью сообщал о трофее сына.
Ёнко в это время сладко спал, как и положено славно потрудившемуся человеку. Во сне он видел, будто ему за уничтоженного хищника выдали премию — ружье. Ёнко был счастлив.
ПОТЕХА
Широка и беспредельна ямальская тундра, ой, как широка! Но куда бы вы ни поехали на быстроногих оленях по заснеженным холмам, на белоснежных теплоходах по Обской губе или на легкокрылых самолетах по заполярной выси — вы всюду увидите новые поселки северян. Исконные кочевники — ненцы и ханты переходят на оседлость, начинают жить по-новому, в домах.
Старик Ирико, седовласый ненец, расстался с кочевой жизнью осенью. Всего четвертый месяц жил он в поселке в собственном доме вместе с дочерью Еване и зятем Йонко. Человеку тундры, весь век прожившему в чуме оленевода, далеко от людных селений, многое было непривычно и непонятно в новой, оседлой обстановке. И дед Ирико то и дело попадал в неловкое и даже порой смешное положение. Но старый ненец не унывал и каждый раз, смеясь над собой и поглаживая жиденькую белую бородку, весело говорил:
— Ну потеха! Век живи — век учись!
Однажды дочь и зять празднично принарядились и стали совсем как городские. Сразу и не узнаешь, что тундровые люди, разве только по узким глазам догадаешься.
Выходя из дома, сказали старику:
— Ты, папа, тоже приходи в клуб. Сегодня там будет большое веселье.
— Какое такое веселье? — поинтересовался Ирико. — Поди, опять придется платить деньги? Пойдешь в кино — велят покупать билет. А раз в клуб пришел — мне должны платить.
Молодые засмеялись. Старик упрекнул их:
— Ну и смейтесь, коли не понимаете.
— Новый год наступает, папа. Разве забыл? — пояснил зять Йонко.
Старый ненец спохватился:
— А и правда. Большой-то темноте, кажись, настал конец.
— Вот и приходи, папа, в клуб, — продолжала уговаривать черноглазая, круглолицая Еване. — Очень интересно будет там. Обязательно приходи. Тебя пропустят бесплатно, я предупрежу ребят.
— А потом вернемся домой — празднично поужинаем, — добавил коренастый, скуластый Йонко.
Слова зятя пришлись по душе старику. Не так давно впервые отмечали они в доме Октябрьский праздник, и Ирико знал теперь, что значит празднично поужинать. Но для виду помедлил, а потом сказал:
— Ладно, может, приду. Новый-то год по-русски, по-настоящему я не встречал еще ни разу.
А молодые свое:
— Обязательно, папа, приходи. Очень интересно будет там.
Дочь захватила под мышку большой узел. Старик подумал: «Зачем он ей, коли в клуб идут? Не в баню ли собираются зайти по пути? День-то ведь не банный».
Беда нынче с молодыми. Все-то они делают непонятно. Целых две недели дочь и зять что-то шили в своей комнате, а отцу так и не показали.
— Ну да ладно, — произнес вслух Ирико и стал собираться в клуб.
Он тоже принарядился — надел новую красную рубаху, обулся в меховые кисы с узорами. Их еще жена-покойница сшила. Потом оделся в добротную малицу, сшитую из мягких оленьих шкур с нашивками из разноцветных сукон. Вышел на улицу, закрыл дом. Оглянулся кругом — хорошо! Ярко светит луна. Весь новый поселок как на ладони. Везде в окнах горит свет — электричество. Снег на крышах, на улицах так и блестит. Дым из труб поднимается столбом. Мороз щиплет лицо, бодрит. Хорошо!
Пошел Ирико туда, где играла музыка. Это — радио на крыше клуба. Видит, туда же спешит отовсюду народ, только снег под ногами скрипит. Это у тех, кто в сапогах, в ботинках или в катанках. Кто идет в меховых кисах — не слышно совсем.
Подошел к клубу. Он у них новый, осенью закончили. Колхоз сам построил. У входа стоят два комсомольца, у кого билет требуют, а кого и так пускают, говорят:
— Кто имеет маску, не надо билета.
Остановился дед Ирико, стал размышлять: «Какая
такая маска? Наверное, какая-нибудь ценная бумажка». Начал рыться в карманах брюк. А ценных, как он считал, бумажек у него много: справки всякие от лекарей, почтовые квитанции, выданные, когда он посылал еще деньги дочке во время учебы в Салехарде. Много таких ценных бумаг. Порылся — сразу нашел одну. Стал показывать ребятам:
— Вот маска у меня.
Ребята посмотрели, засмеялись.
— Вот так маска — какая-то бумажка!
— А я все равно не буду покупать билет, — твердо заявил старый ненец.
Молодые люди переглянулись, опять засмеялись и пригласили его:
— Добро пожаловать, дед Ирико, добро пожаловать! Заходи, заходи!
Старик спрятал бумажки, крякнул и, как большой начальник, как сам счетовод колхоза Иван Петрович, важно поднялся по ступенькам, зашел и ахнул от удивления — в комнате, называемой «зал», светло-светло! Посредине стоит дерево, словно в лесу. А на ветках чего только не навешано! Даже у ненок раньше на длинных косах не бывало столько разных блестящих побрякушек. Ой много! И звездочка наверху. А народу вокруг этого дерева сколько! Все веселые, шумные. Откуда-то неслась громкая музыка. И все кружились парами, танцевали.
Смотрел дед Ирико, смотрел и вдруг едва не упал от испуга. Оказалось, что у большинства лица совсем не человеческие! Рожи, как у сядэев — ненецких деревянных божков, идолов. Что это такое? Может, нечистые духи, шайтаны забрались сюда? Вот беда!
И решил Ирико поскорее уйти из клуба. Только повернулся, кто-то схватил его за пояс. Потащил на середину комнаты и давай кружить, танцевать вздумал со стариком. Ирико не ожидал этого, еще пуще испугался, не знает, что делать. Хочет посмотреть на человека, который потащил его, да не видит ничего: так быстро кружится, что в глазах все мелькает — ничего не разберешь. Старик еле успевал двигаться, наступая на ноги тому, кто его кружил. Все стали громко смеяться над ними. Ирико совсем растерялся.
Наконец музыка затихла. Деда Ирико усадили на что-то. Еле пришел в себя. И тут снова едва не упал в обморок. Оказалось, что кружил его самый главный шайтан. Никогда старый ненец не встречал такой страшной морды: нос длинный и красный, щеки тоже красные-красные, рот большой, смеющийся, тоже красный. Вся морда в красных пятнах. Совсем как идол, намазанный оленьей кровью. А шапка-то! Высокая, острая, как чум, с колокольчиком. И одежда очень странная — правая половина синяя, левая — желтая. Разве настоящий человек живой бывает такой?
Закрыл Ирико лицо рукавами малицы, боится смотреть на шайтанов. А те уговаривают его пискливыми голосами:
— Не бойся, дедушка Ирико. Это ведь клоун. Он нарочно так нарядился, чтобы смешить людей. Посмотри-ка, что он выделывает!
Старик слышит — кругом смеются. Незаметно взглянул одним глазом — клоун пляшет на руках вниз головой, только колокольчик бренчит. Потом встал на ноги и начал кривляться еще интереснее. Дедушке Ирико сделалось так смешно, что он захихикал. И тогда вокруг все загалдели, а самый главный шайтан, то есть клоун, стал тоненьким голоском поздравлять старого ненца с наступающим Новым годом и совать ему свою лапу. Глядит Ирико, а у него настоящая человеческая рука. И они поздоровались. Отлегло немного на душе у старика.
Вскоре опять заиграла музыка. Ирико стал следить за проделками смешного человека. Он оказался очень интересным. Сидит дед и вовсю смеется. Даже снял малицу — стало жарко, положил ее под себя. Потом пошарил глазами — нет ли тут дочери и зятя? Нет, не видать их. С сожалением подумал: «Наверное, в самом деле пошли в баню, раз взяли с собой узелок. Вот беда-то. Здесь так интересно, а их нет».
В это время подошла к Ирико невысокого роста девушка в таком нарядном платье — все равно что в кинофильме. Только лицо закрыто носовым платком. «Этак-то лучше, никому не страшно, а то рожи какие-то понаделали», — подумал старик.
Подошла девушка к Ирико, поздоровалась с ним молча, села рядом на скамью. Посидела немного и стала полушепотом расспрашивать старого ненца, каково его здоровье, как он живет, нравится ли ему молодой зять, не обижает ли старика-тестя, его, значит, Ирико, и дружно ли живут молодые — дочь и зять, уважает ли дочь своего отца по-прежнему.
— Ничего живу, — охотно отозвался Ирико. — Стариковское здоровье известно какое: солнце светит — хорошо, буран или дождь — худо. Про зятя что можно сказать? Сильно хорошего от него не вижу, очень плохого — тоже. Как рыбак он хороший, даже мечтает ловить рыбу траулером в Карском море. А насчет внимания, заботы, например, о тесте — так себе. Не очень-то заботливый. Да и дочь Еване теперь тоже такая стала. С головой в лекарское дело ушла, об отце помнит мало. Вот велели мне прийти сюда, чтоб встретить Новый год, а самих-то и нет. В бане, что ли, задержались. Из дому-то с узелком ушли. Нет и нет их, вовсе обо мне не беспокоятся. А я тут от испуга едва не умер. Думал, шайтаны со страшными мордами ходят здесь среди людей.
Соседка старика вдруг закашлялась, а может, засмеялась — клоун все еще вертелся перед ними. Попрощалась молча за руку с дедом Ирико и поспешила куда-то. Походка, да и вся фигура ее показались старику знакомыми, и он подумал: «Из нашего колхоза, наверное, кто-нибудь. Кто же больше?»
Посидел еще немного дед Ирико, послушал музыку, полюбовался на танцующих да на разукрашенное дерево и решил потолкаться среди публики. Встал, пошел между шайтанами, уже вовсе не боится их. И они не обращают на него никакого внимания, Ирико заглянул туда, заглянул сюда — везде народ. Где пляшут, где поют, а в одной комнате играют в стрельбу. На стене повесили лист бумаги, а посредине него сделан черный круг. «Наверно, котел с сажным дном ставили», — мелькнуло в голове старика.
Стреляли здесь из лука. Кто попадал в круг, тому вручали или конфетку, или папиросы, а то и бутылочку с хорошо пахнущей водичкой — одеколон. В углу комнаты на столе таких товаров было разложено полно. Даже стояла массивная винная бутылка с серебряной светлой головкой.
Руководитель всей этой затеи, бритоголовый спортсмен, то и дело повторял громко с хрипотцой в голосе:
— Кто попадет стрелой в самую середину круга, получит эту бутылку! Вино шампанское! Всего одна бутылка. Слышите? Одна, и та ради Нового года! Больше не положено.
И все старались стрельнуть из лука, хотя за каждый раз платили гривенник. Народу — полно. Дед Ирико протискался вперед. Стрелять не думал, просто так — поглядеть на стрельбу. Когда-то в молодости он любил стрелять из лука. Ненцы в старину из лука стреляли хорошо. А теперь молодые-то, видать, плохие мастера в этом деле. Один из них, одетый будто капитан рыболовного траулера в Карском море, совсем не умел стрелять из лука. Стрелы его вонзались в стену, пробивая бумагу далеко от черного круга. Может, оттого, что лицо его было закрыто марлей. Уже выложил целую кучу денег. Вот чудак. Над ним смеялись, а он повторял сквозь зубы:
— Все равно выиграю.
Дед Ирико тоже смеялся, стал тыкать ему в бок, говоря:
— Стреляй, стреляй, не жалей денег. Обязательно что-нибудь выиграешь, встретишь Новый год как положено.
Он, глупый, и верно старался, опустошил все свои карманы, выложил больше пяти рублей. Даже, как показалось деду, задрожал, а лицо все-таки не открыл. Наконец последняя стрела его попала на край черного круга. Организатор игры взглянул в какую-то книжечку, затем улыбнулся и подал чудаку капитану резиновую соску. Поднялся смех. Старик тоже весело захихикал. Не удержался и сам капитан. У него, может, и ребенка-то не было, а соска обошлась дорого.
Вдруг затейник игры, заметив старого ненца, воскликнул:
— О! Дедушка Ирико, оказывается, тут! Покажи-ка, дед, как нужно стрелять из лука. Пусть молодые позавидуют.
Загалдели и остальные, тоже стали просить его, агитировать. А чудак капитан больше всех старается, толкает старика в бок, даже больно стало. Видно, рассердился на старого ненца, что тот раззадоривал его. Что было делать? Пошарил Ирико в карманах, нашел тридцать копеек.
— Ладно, — согласился, — попробую.
Дали ему лук, стрелы — дрянные. Раньше разве такие делали?
«Ну да ладно», — решил и, взглянув на бумагу с черным кругом, серьезно произнес:
— Котел-то с сажным дном надо было взять покрупнее. Круг-то больше был бы.
Опять все засмеялись. Ирико пожал угловатыми плечами и подумал: «Чего им смешно? Тут клоуна-шайтана нет». Кое-кто начал пояснять деду, что на бумаге круг сделан не сажей, а краской, и называется он «мишень».
— Гм, интересно, — сказал старый ненец. — Ну ладно. Мишня так мишня. Попробуем...
И снова все громко засмеялись. Но Ирико махнул на это рукой и стал стрелять. Раз выстрелил — пошла стрела высоко. Второй раз выстрелил — попал низко. «Хорошо»,— подумал старик и выстрелил третий раз. Смотрит, а стрела качается в самой середине мишени.
Вокруг дружно зашумели, стали хлопать в ладоши. Чудак капитан полез обнимать старика.
Получил дед Ирико то самое шампанское вино — тяжелая оказалась бутылка с серебряной головкой. Отнес к малице, спрятал в рукав. А вокруг — народ. Все громко и весело поздравляют деда Ирико с выигрышем. И ему самому стало весело, готов остаться здесь хоть до утра. Даже забыл про дочку и зятя.
Вдруг объявили — скоро двенадцать часов. Вот-вот придет Дед Мороз и наступит Новый год. Так и получилось. Впопыхах появился нарядный старик с белоснежной бородой. Посмотрел на часы и громко произнес:
— Пора открывать маски! Поздравляю всех с Новым счастливым годом!
Заиграла музыка. И тут-то старый ненец опять едва не вскрикнул от испуга — дочь и зять, оказывается, тоже были с закрытыми лицами. Выходит, Ирико откровенничал перед дочерью насчет зятя и ее самой, а при стрельбе раззадоривал своего же зятя Йонко, вынуждал зря тратить деньги. Ай-яй-яй! Ну и дела! А клоуном, главным шайтаном, оказывается, был русский продавец Колька. Ах какой он насмешник! Как испугал вначале старика.
Все интересно получилось. И ужин праздничный весело провели дома. Бутылку шампанского распечатывал сам дед Ирико. Впервые имел он дело с «серебряной головкой». Крутил, крутил пробку — и как выстрелит! Даже свалился со стула, но бутылку из рук не выпустил.
Завели радиолу, начали пировать.
В конце ужина дед Ирико пожелал, чтобы так же интересно встречали каждый Новый год. Смеясь над собой и поглаживая жиденькую белую бородку, весело и лукаво произнес:
— Ну потеха! Век живи — век учись!
ПОСЛЕДНЯЯ КОЧЕВКА
Ледоход был бурным. Потемневшие льдины, словно потревоженное стадо оленей, толкаясь и громоздясь друг на друга, шумно двигались по Оби. Выше по течению, за излучиной реки, виднелась полая вода, широко разлившаяся меж берегов, отороченных узкой полосой оставшихся льдинок. Водная равнина неудержимо приближалась, оттесняя грязноватые хрупкие льдины все дальше и дальше на север.
День выдался теплый, ясный и тихий. В безоблачном небе сияло ослепительно яркое полуденное солнце. Оно, будто перелетная птица, вернулось в Заполярье после долгой и холодной зимы. Теперь круглые сутки щедро озаряло необъятный край, отражаясь в бесчисленных тундровых озерах, в заберегах рек и речушек. Над Обью непрерывно неслись в вышине бисерные ниточки птиц, разноголосо и весело приветствуя свои родные места. А воздух, очищенный весенними ветрами, влагой и солнцем, был упоительно свеж. Как в такой день, исключительный для Севера, не выйти на лужок над рекой?!
Старик Ямай, низенький и толстый, в легкой малице с опущенным капюшоном, сидел у реки на ветхой, без нескольких копыльев, нарте и неотрывно смотрел с пригорка вниз, на реку Обь. Он всю свою жизнь кочевал с оленями в тундре, далеко от больших рек, и такого ледохода никогда не видел. Трубка давно уже потухла в его зубах, а он все смотрел на реку, на льдины. Вот одна из них с куском подтаявшей грязной зимней дороги поднялась на дыбы и с грохотом погрузилась в бурлящую воду.
— Ай-яй-яй! — не удержался старик, покачал седой головой, остриженной под польку.
Льдины лениво, словно им не хотелось уходить из родных мест, все плыли и плыли куда-то вниз по реке, откуда им уже не было возврата. И это невольно заставило Ямая думать о другом. Старик по-прежнему глядел на реку и думал, что вот и в жизни так же: старое ушло, нет ему пути назад.
* * *
...Началось это с колхозного собрания. Оно было таким же необычным и бурным, как ледоход.
Молодежь с каждым годом все чаще и чаще поговаривала о том, что пора перейти их кочевому колхозу на оседлость. Пожилым, особенно старым, исконным кочевникам казалось это ненужной и не скоро осуществимой затеей.
Много было на собрании споров, ругани и даже слез. Разве нельзя жить, как жили до этого? На Ямал пришла новая жизнь, без кулаков, шаманов, купцов. Люди трудятся сообща, сами на себя, и жизнь с каждым днем становится лучше. Что же еще надо? — возражали молодым. А колхозники помоложе да пограмотней доказывали, что дальше так жить нельзя. И секретарь колхозной парторганизации, учитель Максим Иванович, с ними заодно. Когда-то давно он помогал создавать первые тундровые колхозы и собирал первых учеников-ненцев в школу. В ту пору звали его просто Максимкой. И он совсем не знал ненецкого языка. Теперь же Максим Иванович Волжанинов постарел, ссутулился, усы поседели, а по-ненецки разговаривал не хуже самих оленеводов.
— Настало время, товарищи, — говорил он, — чтобы колхозы сделать еще богаче, а колхозники жили бы еще лучше. — Он стоял перед колхозниками в расстегнутой тужурке из тюленьей шкуры. Шапка-треух из мягкого пыжика, откинутая назад, держалась длинными ушами на его нешироких плечах. Очки в светлой металлической оправе подпирали нависшие пучками белые брови. — Чтобы добиться этого, надо развивать оленеводство. Пусть в колхозах, совхозах оленей будет еще больше: олень дает человеку и мясо и шкуру и возит по тундре...
— Так, так, так, — согласно кивали головами пожилые колхозники. — Вот мы и говорим: кочевать надо, как прежде. Зачем оседло жить? Оседло оленеводство нельзя вести...
— Нет, постойте, — вежливо перебил Максим Иванович. — Я еще не все сказал. Одних оленей для хорошей жизни мало. И вот почему: пастухи трудодни зарабатывают, хорошо живут. Охотники зимой тоже зарабатывают. А остальные как живут? У них трудодней мало, очень мало и жизнь плохая.
— Это верно, — не выдержал Ямай.
— Надо так сделать: пусть все люди, кроме пастухов, живут на одном месте, оседло, — неторопливо говорил Волжанинов, прохаживаясь перед сидящими. — Тогда работать будут все: ловить рыбу, добывать пушнину, выращивать черно-бурых лисиц, голубых песцов, пахать землю, разводить животных. И люди будут жить в благоустроенных домах...
— Это, Максим Иванович, тоже правильно, — соглашался Ямай и поспешно спрашивал: — А от нас со старухой, например, какой толк?
— Упряжка старых оленей далеко не повезет. И от нас столько же толку, — проворчала Хадане, жена Ямая, сгорбленная костлявая старуха. — А в деревянном чуме мы жить не умеем. Разве можем на это решиться. Да и грех большой будет, ведь... — Хадане не докончила, заплакала и спрятала морщинистое лицо в платок.
Но Максим Иванович продолжал убеждать:
— Старики, конечно, не обязательно должны участвовать в колхозном производстве. Им нужно отдыхать, жить в тепле, уюте, жить спокойно. Поэтому зачем старым людям да маленьким детям кочевать по тундре в мороз и пургу, в дождь и гнус? Надо жить в поселках, в домах. Я согласен, что это непривычно и пугает вас. Но ведь и в колхоз вступать вы тоже ой как боялись! Я помню. А вступили — счастье нашли. Верно ведь?
— Дорогу в колхоз Советская власть указала, — раздались в ответ голоса.
— А к оседлой жизни кто, по-вашему, дорогу указывает?
— Это выдумка молодых. Они грамотными стали, лишь с бумагой работать любят, не хотят возиться с оленями, — хором заговорили оленеводы.
Многое еще говорил тогда колхозникам Максим Иванович. И трудно было не соглашаться с ним. Убедительно получалось у него. Недаром столько лет учительствует. Наловчился.
Потом говорила колхозный лекарь Галина Павловна, белокурая русская женщина с голубыми глазами.
— Чум есть чум, — доказывала она по-русски, и ее слова тут же переводили на ненецкий язык. — И тесно, и темно, и холодно. Не поставить ни кровати, ни столов, ни стульев. Жизнь в шалаше. Как тут можно соблюдать чистоту, создавать уют, жить культурно? Отсюда всякие болезни. А заболел человек — как ему помочь? Ведь чумы стоят друг от друга на расстоянии десятков, а то и сотен километров!
И это верно, нельзя не согласиться с Галиной Павловной.
Тут одна моложавая колхозница сказала: ненки, мол, не умеют жить и соблюдать чистоту, кто их научит этому?
Но Галина Павловна на это ответила:
— Я первая охотно возьму шефство над женщинами-новоселами. Научу полы мыть, стирать белье, ухаживать за детьми — словом, чистоту соблюдать.
Тут библиотекарша Сэрне крикнула:
— Я тоже возьму шефство!
Она-то хоть бы молчала. Молода еще, чтоб учить женщин, как вести хозяйство, ухаживать за детьми. Выучилась на библиотекаря, стала грамотной, нарядилась в русскую одежду и думает, будто ей все под силу. Легкомысленная, видать. И зачем только сын Ямая Алет влюблен в нее? Красотой, наверно, Сэрне приворожила к себе парня. Они, как запряженные в одну нарту олени, всегда вместе, даже на собрании устроились рядом.
Последним выступил председатель колхоза Тэтако Вануйто. Ему лет тридцать пять. Коротко остриженный, гладко выбритый, в новом костюме да в белых кисах выглядел и того моложе, а рассуждал как опытный, знающий хозяин. Колхозники выбрали его председателем три года назад, и Тэтако руководил хозяйством не так уж плохо, но зачем же он заявляет так категорически: «Свой колхоз мы сделаем оседлым. И возражений никаких не может быть!»
Подумаешь, какой властелин нашелся! Председателю-то что? Поселит колхозников под руками — по чумам ездить не надо. Хорошо ли старым людям в домах жить, плохо ли — не его горе. Он только о планах думает.
— Будем жить оседло, каждая рабочая рука будет приносить пользу, и план тогда станем успешно выполнять, — так закончил председатель свою речь.
Зааплодировали, конечно, ему кто помоложе да поглупее. А их большинство. И вот тогда-то решило собрание перейти на оседлость: весной в тундру со стадами отправлять только пастухов, а всех оставить с чумами на центральной усадьбе. Государство дает материалы, средства, и люди начнут строить дома.
И началась невеселая жизнь. Курчавый сероглазый Алет первым подал заявление, чтоб для его семьи построили дом. Не послушался родителей, не внял ни уговорам, ни слезам. И правление удовлетворило просьбу Алета. Ему начали строить дом, а самого отправили на курсы в Салехард учиться на зверовода.
Совсем загоревали Ямай и Хадане. Остались они одни в чуме, поставленном на берегу реки Хале-Яха, что впадает в широкую Обь. Весной оленьи стада ушли на летние кочевья, далеко, к Карскому морю. И старикам совсем скучно стало. Ничто уж не интересовало и не утешало их.
Как в тяжелом сне тянулось время для Ямая и Хадане: прошла весна, прошло короткое северное лето. А сын все не возвращался с учебы. Дом же, который строили для Алета на самом веселом месте — на пригорке у Оби, как назло, рос неудержимо быстро.
Приближался час, когда Ямаю и Хадане предложат, а может, и насильно заставят их навеки расстаться с чумом.
* * *
Зима, как белоперая полярная куропатка, задолго до месяца малой темноты — ноября — прилетела на своих метельных крыльях в тундру с Ледяного моря-океана и покрыла все вокруг мягким, как пух, снегом. Старик Ямай все чаще и чаще выходил из чума и подолгу смотрел на дорогу. Она вилась между штабелями досок и бревен, пересекала ровную гладь Оби и еле различимой стежкой уходила в сторону Салехарда. Чтобы лучше видеть, Ямай прикладывал ладонь к густым темным бровям и часами стоял возле чума, не спуская глаз с дороги. Из-под капюшона малицы свисали длинные пряди седых волос, они путались с белыми усами и мягкой, жиденькой бородой.
Однажды Ямая вызвали в правление колхоза. Тэтако Вануйто торжественно заявил, что дом готов и Ямай, не дожидаясь Алета, может вселяться.
Сообщение Тэтако Вануйто взволновало Ямая. Он ответил, что ни сам, ни жена жить в доме не собираются. Они согласны переехать в поселок, но жить будут в чуме.
Долго, очень долго убеждал председатель Ямая и, ничего не добившись, отпустил домой.
Тэтако предупредил Ямая, что ждать, когда Тэседы согласятся расстаться с чумом, он не собирается и насильно вселит стариков в дом. Ему надо быстрее всех выполнить план по переводу колхозников на оседлость.
Ямай шел из конторы, тяжело переставляя ноги и понурив голову. В правой руке вместо посоха он держал таловый прут, который гнулся каждый раз, когда старик опирался на него. Нехорошо было на душе у Ямая, очень нехорошо.
День стоял ясный, безветренный. Бледно-голубое небо казалось огромным колпаком из тоненького-тоненького льда. Над еле видимым горизонтом на высоте в половину хорея висело солнце. Через месяц оно почти совсем уйдет из тундры, начнется долгая полярная ночь. В поселке чувствовалось большое оживление. Люди спешили до наступления темноты управиться со своими делами. То тут, то там слышался стук топоров, визжание пил. По улице то и дело проходили упряжки с нартами, нагруженными досками и бревнами.
Многолюдно и шумно было около торгово-заготовительного пункта. Здесь стояло больше десятка оленьих упряжек. Одни приехали из пастушеских бригад за продуктами, другие привезли пушнину — первую добычу в этом сезоне. Торопливой деловой походкой поднимались и спускались по ступенькам высокого крыльца люди, но Ямай ничего этого не замечал, не видел он и сияющие оконными стеклами новые дома. А может быть, не хотел видеть? Но вот, поравнявшись с одним из домов, он замедлил шаги и, повернув голову, стал внимательно смотреть на него. Из трубы белым столбом вился дым, но по стеклам окон, подернутым ледяным налетом, и по неубранному строительному мусору видно — тут еще не живут. Потоптавшись на дороге, Ямай сделал несколько нерешительных шагов в сторону дома и остановился. Он увидел возле крыльца мужчин: один — бородатый русоволосый, в ватнике, валенках и в шапке-ушанке, надетой набекрень, складывал в высокий узкий ящик столярные инструменты. Другой — молодой ненец, одет в легкую рабочую малицу, подпоясанную широким ременным поясом с ножнами на боку. Капюшон малицы откинут на плечи, и в остриженных под кружок черных волосах виднеется запутавшаяся стружка. Молодой ненец выметал с крыльца сор. Старик сразу узнал их. Это русский столяр Федул и его ученик — Матко Ядне.
Матко оглянулся и, увидев Ямая, весело воскликнул:
— Ха, сам хозяин пришел! Ани торово, дед!
Федул выпрямился.
— A-а, дед Ямай пожаловал! Здравствуй, хозяин! Иди, принимай дом.
Старик стоял и молчал, собираясь закурить.
— Ай-ай! Свой дом смотреть не хочет! — сказал Матко.
Старик холодно ответил:
— Хочу смотреть, не хочу смотреть — дело мое.
— О-о, дед Ямай, видать, сердит, — улыбнулся Федул, доставая папиросы.
Молодой столяр лукаво подмигнул:
— Наверно, председатель вызывал, в дом перейти агитировал. Ты что же, дед, не хочешь в доме жить?
— Это не твое дело, — сердито ответил Ямай и собрался уходить.
Федул поспешил к старику.
— Постой, постой, дед. Ты только погляди, как Матко утеплил дверь. А чулан-то какой сделал! Да пойдем, посмотрим. — Он взял Ямая за рукав и потянул за собой.
Старик, попыхивая трубкой, нехотя пошел за столяром.
— Зачем мне смотреть, — ворчал он. — Все равно старуха в доме жить не хочет, и я жить в нем не буду.
Федул по-ненецки понимал плохо и ничего не ответил. Войдя в сени дома, он показал старику обитую оленьими шкурками и покрытую мешковиной дверь.
— Смотри, дед, — начал он. — Видишь, внизу оленья шкура, а сверху мешковина. И тепло и прилично. Хорошо? — И чтобы было понятней, по-ненецки добавил: — Сачь саво! Очень хорошо!
— А-а... — протянул Ямай.
— Теперь никакой холод не страшен. А вот чулан, Клади сюда мясо, рыбу, вещи можешь хранить, места хватит. Вот, смотри.
Старик заглянул в открытую дверь чулана и ответил опять то же:
— А-а...
— Видишь, сачь саво, — улыбался Федул. — И это все сделал Матко. Молодец, хорошо сделал!
Ямай оглянулся. Матко стоял на пороге сеней. На его скуластом, широком лице написана гордость. Старик, посасывая трубку, смотрел на молодого столяра, как будто впервые видел его.
— Ты, дед, не сердись. На что сердишься — с тем и помиришься. Зайди-ка в дом, погляди, — посоветовал Матко. — Ох и хорошо у тебя в доме! Сейчас там женщины полы моют.
Федул распахнул дверь и пригласил старика:
— Добро пожаловать.
Дед неловко переступил порог.
— Тут шибко жарко.— Ямай опустил капюшон малицы и равнодушно начал разглядывать хотя и не оштукатуренные, но ровно обтесанные чистые стены и гладкий потолок прихожей.
В доме было две комнатки и кухня с прихожей. От раскалившейся плиты действительно было тепло.
— Ну, как? Хорошо?
— Ехэрам (не знаю), — уклончиво ответил старик, хотя в серых глазах его засветились искорки удовольствия.
— Д вот загляни-ка сюда, — предложил Федул, слегка подталкивая старика в одну из двух комнат домика.
Ямай, держась за косяк, заглянул в правую от входа комнату и увидел там двух женщин, занятых мытьем пола. Одна из них выпрямилась и, увидев старика, улыбнулась:
— Здравствуй, дед Ямай. Зашел посмотреть свой дом?
Это была белокурая молодая русская женщина с румяными круглыми щеками, со светлыми голубыми глазами.
Старик поздоровался и спросил Матко:
— Это кто такая?
Тот засмеялся:
— Ха, разве не узнал? Это же Галина Павловна, фельдшерица наша.
Дед удивленно посмотрел на босую, с засученными выше локтя рукавами фельдшерицу.
— Верно ведь, Калина Палона, — сказал он, оживившись. — Она и есть. Она часто в мой чум приходит, старуху мою лечит, меня лечит.
— А ты не узнал меня, дед? — засмеялась фельдшерица. — Я учу Нензу полы мыть, стекла протирать в окнах.
— А-а... — кивнул старик белой головой. — Так, так...
Ненза — высокая, средних лет женщина, тоже босая,
в косынке. На спине — длинные тяжелые косы, похожие на круглые палки. Она стояла с мокрой тряпкой в руке, стыдливо повернув лицо к окну.
— Идите туда, на кухню, а то Ненза стесняется вас, — сказала Галина Павловна.
Старик через открытую дверь оглядел другую небольшую комнату, Федул опять спросил:
— Теперь что скажешь? Хорошо?
— Саво, — чуть слышно ответил Ямай.
— То-то же. Еще бы! Не дом, а одно удовольствие, с обстановкой, со столами, стульями!
Потом все трое вышли во двор. Угощая ненцев папиросами, столяр спросил Ямая:
— Ну как, дед, перейдешь в дом?
— Зачем нам в дом переходить? — с обидой в голосе спросил Ямай. — Зайдешь в воду — умей плавать. Мы в чуме жить привыкли, в доме совсем не умеем.
— Это не беда. Вот Матко с женой столярное дело не знали, а теперь они и мебель смастерят, и раму оконную сделают. А Галина Павловна Нензу полы мыть учит. Дома строить, печи ставить колхозников не учат? Тоже учат. Сидор Николаевич плотников готовит, коми Гриша Рочев печному делу Яптика и Пиналея обучает. Э-э, да только не ленись и будь смелее, научиться можно всему. Все мы — и русские, и коми — всегда поможем вам. Живем мы в одной тундре, одним воздухом дышим, одну воду пьем, одну жизнь строим. Верно?
— Правильно, правильно, — закивал головой Матко, держа в руке ящик с инструментами.
Старик стоял молча. Потом попрощался и ушел.
* * *
Ямай долго стоял в нерешительности у своего чума. То-то будет сейчас, как узнает старуха, зачем вызывали его в правление. Наконец, вздохнув и захватив с собой охапку дров, вошел.
— Тебя только за смертью посылать, — проворчала старуха. — Ушел и пропал, как стрела, спущенная из лука.
Хадане, с маленьким сморщенным лицом и с пепельными волосами, заплетенными в две тощенькие косички, сидела на оленьей шкуре в левой половине чума и шила рукавицы.
Старик положил дрова перед железной печуркой, снял малицу, сел на правой половине чума, у печки, скрестив ноги, обутые в еще добротные, но уже порыжевшие от времени меховые кисы.
— Не по своей воле задержался, Тэтако виноват, — ответил Ямай и, облокотясь на колени, стал теребить свою бородку.
Услышав имя председателя, Хадане насторожилась и с тревогой в голосе спросила:
— Зачем он вызывал тебя?
Ямаю не хотелось огорчать жену, но обманывать он не умел и все рассказал, умолчал только о посещении дома. Хадане отбросила в сторону шитье и, закрыв лицо руками, зарыдала. Старик не знал, как утешить бедную старуху, и принялся подкладывать дрова в печку. Потом набил табаком костяную трубку с медным ободком и, низко опустив взлохмаченную голову, начал курить.
Дрова разгорелись. Большой никелированный чайник на печке вскоре запел тоненьким комариным голоском. Подвешенная к шесту лампа плохо освещала чум и очень коптила. Хадане сидела в полумраке. Расстроенная, она долго плакала, а потом с руганью набросилась на старика:
— Вот беда-то, вот беда-то... И во всем ты, старый дурак, виноват. Зачем согласился остаться на фактории? Разве мы вдвоем не могли жить в чуме, кочевать со своими оленями? Вон старики Салиндеры отказались остаться на фактории, теперь по-прежнему кочуют в тундре, свежим воздухом дышат. А ты на старости лет береговым человеком захотел стать, в деревянном чуме жить собираешься. От оленей отказался, забыл, как они тебе достались...
Ямай выпрямился.
— Ты что же, старуха, не помнишь, как дело было? Разве я не протестовал, не ругался? Думаешь, только тебе жалко и тундру и оленей? Я их каждую ночь во сне вижу. Молодежь с кочевой жизнью расстаться захотела. Хочет жить по-новому. Что мы с тобой могли сделать? Вот теперь на фактории сидим и, наверно, последние дни в чуме живем. Так получается.
Старуха вспылила:
— Нет уж, я в чуме родилась, в чуме и умру!.. Мои родители в чуме прожили и мне завещали. Почему ты сегодня председателю не сказал: пусть, мол, в доме молодые живут, старым ненцам в деревянном чуме жить не положено, они помнят заветы своих отцов и дедов. Легко же ты старые обычаи забываешь!
— Не забываю. Я три часа, однако, спорил с председателем. Я — свое, а он — свое. Сама знаешь, какой он, этот Тэтако.
— Что он понимает? Он еще молод. Откуда ему знать, почему наши предки в чумах жили?
Старик, чуть склонив голову, с расстроенным лицом слушал.
— Разве предки наши могли дома строить? Откуда бы они лес достали? В тундре он не растет. Теперь его на пароходах возят. Раньше разве могло так быть? Не могло, так я думаю.
— Ничего ты не понимаешь, совсем дураком стал, — перебила старуха. — Посмотри вверх. Видишь мокодан[14 - Мокодан — дымовое отверстие в чуме.]? Небо видишь? Ты небо видишь, тебя добрые духи видят и слышат, когда ты у них помощи просишь. В Доме жить будешь, добрые духи не будут знать, как ты живешь, чем помочь тебе. Там мокодана нет, там потолок, на потолке земля. Я сама видела, как туда землю таскали. Как же тебя добрые духи слушать будут? Ты в чуме сидишь, улицу не видишь, и тебя с улицы не видят. Злые духи, которые по земле ходят, не видят, не знают, как ты в чуме живешь. Сердце у тебя спокойное. А в доме кругом окна, злые духи тебя будут видеть, ты их можешь увидеть — испугаешься, с ума сойдешь.
— Что ты, что ты, старуха, — зашевелился Ямай на другой половине чума. — Зачем такое говорить?
— Вот видишь? — не переставала Хадане убеждать своего мужа, точно старик был виноват во всем. — Ты ничего про это не думаешь.
Ямаю надоело слушать жену, и он, несколько раз звучно пососав трубку, недовольно буркнул:
— Хватит, однако, учить меня. Я сам все хорошо понимаю.
— Нет, не хватит. Я еще не все тебе сказала. По-новому жить будешь — по-новому тебя и похоронят: в землю зароют, как падаль. Сделают тут новый хальмер[15 - Хальмер — кладбище.], и будешь лежать рядом с русским или зырянином. На могилу тебе нарту не поставят. Как ты тогда попадешь в царство Неизвестности?[16 - У ненцев есть поверье, что душа умершего должна попасть в «царство Неизвестности». Для этого покойника, обеспеченного «в дорогу» всем необходимым, вплоть до трубки и табака, кладут на нарту и ставят ее передком на север, в сторону Вечной Темноты.] Будет тень твоя по свету блуждать, как бездомная собака, — и Хадане ехидно взглянула на мужа.
— После смерти все равно где лежать. Так я думаю, — сказал Ямай, желая прекратить перебранку. Он знал — жена в таких случаях плюнет и махнет рукой.
Но Хадане на этот раз заворчала еще громче:
— Вот и дурак, совсем дурак стал! С таким дураком как дальше жить? Уеду в тундру, обязательно уеду. А ты оставайся с сыном, со снохой и живи в доме!
— Да я в доме жить не собираюсь. Куда я без тебя? Хватит об этом говорить. — Старик откинулся на постель и подумал: «Старая лайка потому и лает, что зубы тупы, не знает, как жить дальше».
Хадане еще долго ругалась, но муж притворился спящим и больше не отзывался. Наконец старуха замолчала, стала хлопотать возле печки, изредка бросая сердитый взгляд на Ямая, лежавшего на боку, положив голову на свернутую оленью шкуру.
_*_* *
Ночью звонкий скрип разбудил старика Ямая. Еще не совсем проснувшись, он пошарил рукой и понял, что спит в своем чуме, а снег скрипит на улице, а не под нартами.
Старик сбросил с себя меховое одеяло и сел, прислушиваясь к щелканью оленьих копыт и невнятному разговору на улице. «Видать, кто-то из стада приехал»,— подумал Ямай. Он надел кисы, затем нащупал впотьмах малицу, напялил ее на себя и вышел из чума в морозную темень.
Две чем-то нагруженные оленьи упряжки стояли возле чума. Около них копошился человек. Тут же недалеко стоял второй и, махая рукавами, снимал с себя дорожную одежду — гусь. Люди показались старику незнакомыми, он спросил:
— Кого добрый ветер занес?
Тот, что был у нарты, выпрямился.
— Что, не узнал, отец? Здравствуй!
— Алет! — радостно воскликнул Ямай.
Они крепко обнялись. Сын спросил:
— Наверное, не ожидали?
— Да ведь ты не сообщил, когда точно приедешь.
— Я и сам не знал, когда удастся выехать. Случайно попутная нарта попалась. А мама спит? Здорова?
— Здорова. Сейчас разбужу, обрадую, — Ямай быстро пошел в чум.
Вскоре Алет и хозяин упряжки сидели за столиком вместе со стариками, ели строганину из мерзлой оленины, о которой так часто вспоминал молодой зверовод в Салехарде. Старая Хадане, в накинутой на плечи новой клетчатой шали — подарок Алета, любовалась красивым сыном и повторяла:
— Ну вот, наконец-то ты приехал! Теперь материнскому сердцу будет легче.
Двадцатипятилетний Алет, стройный и гибкий, со светлым лицом, серыми глазами, чуть вздернутым носом, был похож на мать. Черные, кудрявые, подстриженные сзади волосы казались шапкой на его голове. Тонкие, темные брови, темный пушок над верхней губой отчетливо выделялись на чуть обветренном лице. Он был в меховых кисах и в белой рубахе, заправленной в брюки.
Ответив на расспросы родителей о его городской жизни, стал спрашивать про дела родного колхоза. Старики охотно отвечали сыну, как бы стараясь подальше отодвинуть разговор о доме. Однако радость по случаю приезда сына была так велика, что старики под конец сообщили о готовности дома. Только отец сказал все же:
— Ну и пускай! Нам-то что. — Он собирался закурить новую красивую трубку, привезенную ему в подарок.
Алет обрадовался, но почему-то слова не промолвил о переселении в дом, и старики еще более оживились.
Утром после завтрака Алет рассчитался с хозяином упряжки и хотел было снять с нарты какую-то тяжелую вещь, но, подумав, попросил:
— Подвези это к нашему дому, чтобы мне не тащить на себе.
Хозяин упряжки согласился. Ямай, попыхивая новой трубкой, стоял рядом. Было еще темно, и старик не мог разглядеть, что лежит на нарте.
Он подошел ближе и, пощупав спинку кровати, удивился:
— Это что такое?
— Это, отец, железная кровать, хорошая, большая.
Если бы другая вещь была на нарте, старик еще бы
не раз пощупал ее, похвалил бы, спросил, сколько стоит, но Ямай знал, что эта покупка Алета нужна только тем, кто живет в доме. Он промолчал, потихоньку отошел в сторону. «Совсем по-городскому жить хочет, — подумал, глядя на сына, одетого в пальто, шапку-ушанку с кожаным верхом и валенки. — И сам на городского похож».
Алет обратился к отцу, показывая на нарту:
— Садись, отец, подъедем к нашему дому.
— Сам дорогу знаешь, зачем мне ехать туда? — сухо ответил Ямай.
Алет пожал плечами и погнал упряжку. Ямай с грустным видом долго смотрел вслед уходящим в темноту нартам. И когда они скрылись за штабелями досок, вошел в чум.
— А где Алет? — с беспокойством спросила жена.
Старик рассказал о привезенной сыном железной
кровати и начал ругать Алета. Хадане присоединилась к старику.
— Вот и дождались радости: сын приехал, — заговорила она. — Вместо того, чтобы помочь нам в беде, сам немедленно начал вселяться в дом. Даже не посоветовался с нами. Вот какие нынче дети. Тьфу!
— Тэтако Вануйто только этого и надо. Ему лишь бы план выполнить. — Ямай сидел на своем обычном месте и зачем-то держал в руках обе трубки — старую и новую.
Старуха вздохнула.
— Быстро договорятся. А потом Алет поспешит сделать в сельсовете бумагу о женитьбе на Сэрне. Недаром широкую кровать привез. Она-то небось не откажется в доме жить, науськает глупого парня скорее из чума уйти.
— Науськает, так я думаю, — подтвердил старик. — Только Сэрне-то, говорят, уже в доме живет.
— В доме, да не в своем. Брат хозяин. А тут она хозяйкой будет.
— Почему она, а не мы? — неожиданно вырвалось у Ямая.
Хадане грозно уставилась на мужа.
— Что значит мы? Ты в уме или тоже в дом захотел?
Старик стал оправдываться: мол, не то хотел сказать, оговорился. А Хадане, и без того расстроенная, вспыхнула, как сухая хвоя на горячих углях. Она принялась ругать старика, что он позволил Алету увезти в дом кровать, не надоумил сперва позаботиться о работе да подольше побыть с родителями, с которыми не виделся столько времени.
— Опять я виноват, вот беда, — Ямай тяжело вздохнул, хотел было что-то сказать, но махнул рукой, встал и вышел на улицу.
_*_* *
К обеду Алет вернулся веселый, возбужденный. Снимая пальто, он рассказал, как в правлении обрадовались его приезду. Звероферма почти уже готова, нужно только привезти зверей и начать работу. А сейчас ему дали неделю для отдыха и устройства семейных дел.
— Обошел всю факторию. Здорово изменилась — вырос большой поселок, — с радостью сказал Алет.
Печальные Ямай и Хадане молчали и делали вид, будто его совсем не слушают.
— Что случилось? Почему такие печальные? — спросил Алет.
— Из-за тебя, хорошего нашего сына, — с дрожью в голосе ответила мать, рассеянно помешивая ложкой в кастрюльке.
— Из-за меня? Что плохого я сделал?
— Заживо хочешь схоронить нас, вот что, — Хадане поднесла к глазам край накинутой на узкие плечи шали, привезенной сыном.
— Что ты, мама, что ты? — Алет опустился рядом с отцом на оленью шкуру и улыбнулся.
Старик сидел молча, внимательно прислушиваясь к разговору старухи с сыном. Хадане прерывистым голосом продолжала:
— Зачем в дом кровать увез? Туда перейти собираешься.
Алет опять улыбнулся.
— Стоит ли из-за этого расстраиваться? Дом-то какой хороший! Вы видели? Нет? Напрасно. Очень хороший дом. Я в каждый его уголок заглянул. Везде хорошо сделано. Даже печку проверил — нисколько не дымит. Я уже документы на него получил — вот они! — сын вынул из кармана бумаги. — Теперь мы хозяева этому дому. Можем хоть завтра вселиться.
— Завтра? — не выдержал отец. — Это как же так, сынок? Мы что, для тебя ничего не значим? Нельзя была посоветоваться с нами, с родителями? Плохо это так, я думаю.
А старая Хадане отошла на свою половину и тихо-тихо заплакала.
Алет сокрушенно развел руками:
— Вот беда. Как же быть?
Они долго молчали, погруженные в невеселые мысли. Алет еще несколько раз повторил вслух: «Как же быть? Как же быть?» Видно было, что он действительно растерялся и не знал, что же ему делать, как поступить. Никогда не было такого случая, чтобы родители так решительно восставали против него.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Я подумаю, посоветуюсь с людьми. Мне не хочется огорчать вас, а потом страдать, мучиться из-за этого. Я же люблю вас, сами знаете.
— Вот это другое дело, — оживился Ямай. — Конечно, все хорошенько обдумать надо.
Хадане тоже заговорила:
— Ты любишь нас, милый сын, а мы любим тебя. Ты у нас единственный, вся наша надежда и опора.
Алет направился к умывальнику.
— Обедать-то скоро будем?
— Сейчас соберу, — мать легко поднялась и принялась хлопотать возле низенького столика.
Отец весело воскликнул:
— Верно, давно пора обедать. Ведь и вода иногда заволнуется, да опять успокоится.
Обед прошел в молчании. Старик пытался завести беседу про разные дела, но разговор почему-то никак не клеился. Алет сидел и думал: «Ну как же быть? Где найти выход?»
После обеда он надел малицу и чистил снег возле чума, а потом незаметно куда-то исчез. Может, к своей невесте убежал? Кто его знает. Они давно не виделись, поди, соскучились.
* * *
Алет вернулся вечером какой-то странный: с родителями разговаривал рассеянно, отвечал невпопад. Он помог матери приготовить ужин и попросил сварить еды побольше и повкусней.
«Соскучился по домашней еде, — решила Хадане. — Да и проголодался, видно».
Перед ужином пришел к Тэсядам учитель Максим Иванович. В чуме все обрадовались его приходу.
— Зашел навестить, — сказал, поздоровавшись, Максим Иванович. — Давненько не был, все некогда, а ведь мы друзья с вами.
— Как же, как же! — ответил старик.
Максим Иванович спросил стариков про их здоровье и жизнь.
— Нам лекарь Калина Палона болеть не разрешает, — шутил Ямай и пригласил гостя сесть рядом. — Наши стариковские кости, верно, другой раз ноют, да уж, видно, так должно быть.
— Болеть не надо, — сказал гость.
Старик засмеялся:
— Вот и ты не велишь. Как тут будешь болеть?
Максим Иванович тоже засмеялся, потом сказал:
— Красивая у тебя трубка.
— Сын в подарок привез, а старухе — шаль вон какую, — с гордостью сообщил Ямай.
— Молодец. Значит, не забыл о своих родителях. Теперь с сыном вам еще лучше будет. Скучали без него? — спросил гость, сидя на оленьей шкуре, скрестив ноги совсем как ненец.
— А как же, скучали. О тундре, об оленях тоже очень скучаем, — ответила Хадане, накрывая на стол.
— Я каждую ночь тундру и оленей во сне вижу, — вмешался Ямай. — Как их забудешь? Их никогда не забыть. Всю жизнь в тундре с оленями кочевали. Своих-то оленей у меня не было. Недаром ведь фамилия у нас Тэседа — Безоленный. Раньше мы со старухой у богача оленщика Хороли батрачили, его оленей пасли. Ты, Максим Иванович, помнишь, сам ведь помогал нам уйти в колхоз. Теперь у меня оленей не меньше, чем у богача Хороли: десять тысяч голов в колхозе. А нас от них оторвали, в поселок привезли. Разве это хорошо? Это шибко плохо, так я думаю.
Алет не вмешивался в разговор. Он помогал матери: наколол и принес дров, подложил их в печь, нарезал хлеб.
— Да, — в ответ старику сказал учитель. — Не зря привезли в поселок колхозников, отец, не зря. Настало время переходить на оседлую жизнь, с кочевкой кончать надо.
— М-да... — промолвил старик.
Хадане пригласила всех к ужину.
— Подвигайся к столу, Максим Иванович. Старуха хорошее жаркое приготовила, — пригласил Ямай.
А жаркое и верно оказалось на славу. Учитель попробовал и сразу же похвалил хозяйку. Та легонько вздохнула:
— Когда-то умела готовить пищу. Теперь уже силы у меня мало. Скоро совсем не будет.
— Надо молодую хозяйку взять. Ведь Алета-то, пожалуй, и женить уже пора. Невеста у него есть, кажись, неплохая — Сэрне Лаптандер, — сказал гость, беря ложкой из глубокой сковородки жирную оленину. — Вот перейдете в свой дом, жените Алета и тоже начнете помогать колхозу.
— Чем? — Ямай уставился на гостя, держа на ломтике хлеба кусок жаркого.
— А вот чем. У молодых появятся дети. Когда Алет с женой уйдут на работу, вы будете нянчить внучат — вот и ваша помощь колхозу! И тогда уж скучать вам будет некогда.
— Верно, верно. Правдивое слово дороже денег, — согласился старик, хотел было еще что-то добавить, но осекся и виновато посмотрел на жену.
На минуту все замолчали. Хадане, опустив голову и по-стариковски медленно пережевывая пищу, задумалась. Вздохнула:
— Страшно в дом переходить.
— Бояться не надо, — продолжал учитель. — Теперь в какой колхоз ни придешь, везде переходят на оседлость, Значит, весь народ тундры пойдет по этой дороге и отставать не следует. Вот скажи, отец Ямай, если от стада олень отстанет, что с ним будет?
Старик, не задумываясь, ответил:
— Может в чужое стадо попасть, может потеряться, одичает, и в свое стадо его уже не пустят.
— Так же и с людьми бывает. Помните Тяпку Яунга- да? Он ведь батрачил у Хороли и, как верный пес, остался служить своему хозяину, когда все в колхозы объединялись. А потом один с женой кочевал по тундре со своими оленями. И чем все это кончилось?
Ямай поднял седую голову.
— Тяжело пришлось Тяпке, ой как тяжело! В колхозе мы хорошо жить стали, тогда Тяпка в колхоз стал проситься. Наверное, думал, он умнее нас. А мы его в колхоз не хотели принимать.
— Почему?
Старик Ямай пожал покатыми плечами:
— А как же иначе? Он колхоз поднимать не помогал, на готовое пришел. Ну потом, верно, приняли его, жалко стало: бедняк все-таки, да и темный был, совсем темный. Слепой, глупее животного.
Учитель положил ложку на столик и, вытирая носовым платком жирные губы, стал рассказывать:
— Через несколько лет в тундре люди будут богато жить. Зайдешь в дом ненца и увидишь: яркий свет горит, радио играет, и молодые и старики — все веселые, жизнерадостные, одеты хорошо. Одни сидят — книги, газеты читают. Другие спорят. Не по-плохому, а по-хорошему спорят: не знают, что купить на заработки. Один говорит: «Надо всей семье по новому костюму купить и по красивой малице сшить». Другой говорит: «Надо на эти деньги всей семьей в Москву съездить, Москву посмотреть». Откуда у них столько денег? Вот откуда: колхоз-то теперь оседлый, все колхозники заняты работой, у всех заработанного много. А в доме Алета лучше всех: он же заведующий зверофермой, одних черно-бурых лисиц полтысячи! Доход-то какой колхозу! «Ну, как живешь, Алет?» — спросишь его. «Очень хорошо живу, — ответит Алет, — детишки растут, все здоровы. Плохо только — стариков нет». — «А где они?» — «Да они в чуме живут, — скажет Алет, — не захотели со мной в доме поселиться, в тундру уехали, одни со своими оленями кочуют. Теперь просятся в дом, а народ не велит принимать, колхозники говорят: «Они нам оседлую жизнь строить не помогли, все ругали нас, себя умнее нас считали. Теперь на готовое идти хотят. Пускай помучаются, как Тяпка...»
Старики сидели опустив головы.
Ямай взглянул на жену, затем посмотрел на пустую сковородку на столе и спросил старуху:
— А чай почему не подаешь?
Хадане с накинутой на плечи клетчатой шалью сидела притихшая. Она, казалось, даже не слышала слов старика. Алет, вертя в руке ложку, сияющими глазами смотрел на учителя, словно только это и хотел слышать от него. Когда Ямай упомянул о чае, Алет посмотрел на стол и убрал лишнее. Старуха будто очнулась и с какой-то особой расторопностью начала разливать крепкий ароматный чай.
Горячий чай пили со сгущенным молоком, лепешками и мороженой морошкой. Алет сидел, то и дело поглядывая на учителя, будто ожидая от него еще чего-то.
После ужина, вдоволь наговорившись, Максим Иванович вдруг сказал:
— Да, чуть не забыл. Ваш друг Вэрья обижается на вас.
— Обижается? За что? — изумились старики.
— «Когда, говорит, в чуме жил, Ямай и Хадане навещали меня, а теперь совсем не заходят. Наверно, сердятся, что в доме живу». — Гость поднял голову. — Он ведь всех старше в колхозе, надо уважать его. Вы говорите, вам вдвоем скучно, а Вэрья весь день один сидит. Нехорошо так делать, очень нехорошо. Зашли бы к нему.
Старики молча переглянулись.
— Что верно — то верно, нехорошо получается. — Ямай неторопливо выбил из трубки пепел, снова набил ее табаком.
— Надо сходить к нему, — заговорила старуха, — а то умрет старый человек, так и не попрощаемся.
— Конечно, — поддержал сын. — Вы бы посмотрели, как у них хорошо в доме.
Старики снова переглянулись, — значит, сын уже побывал у невесты.
Максим Иванович посоветовал старикам побольше быть с народом; пройтись по поселку, посмотреть, как колхозники строят дома, поговорить с ними, зайти в контору, там всегда людно, побеседовать с молодыми охотниками, оленеводами, помочь им своим советом.
Поговорив еще немного, Волжанинов стал собираться домой.
— Теперь буду знать, что старики Тэседы здоровы и живут хорошо.
Хозяева уговаривали его посидеть еще немного, но учитель задерживаться больше не мог. Ему вечером предстояло проверить целую стопку ученических тетрадей и подготовиться к урокам.
Максим Иванович, пожимая руки старикам, опять словно вспомнил:
— Да, а дом свой видели?
— Я видел, — ответил Ямай.
— Ну и как?
— Ничего, хороший дом, красивый, так я думаю.
— А хозяйка видела?
Старики промолчали. За них ответил сын:
— Не видела еще.
— Вот это нехорошо, — осудил гость, держа в руке пыжиковую шапку-ушанку. — Надо посмотреть, все ли добротно сделано, может, где недоделки есть.
Старики опять переглянулись и вздохнули.
Волжанинов стоял одетый в тюленью тужурку и чуть не доставал головой до шеста чума. Он легонечко потрогал рукой длинные, свисающие почти до плеч белые волосы Ямая и, встретив его взгляд, промолвил:
— В косы надо заплести. Почему распустил волосы?
— Зачем в косы? Стричь надо, — засмеялся старик. — Некому было, теперь Алет приехал, пострижет.
Учитель еще раз пожелал старикам доброго здоровья и стал прощаться с Алетом. Тот, крепко пожимая руку Максиму Ивановичу, благодарно взглянул ему в глаза.
Гость весело подмигнул:
— Ничего, молодой зверовод, все будет в порядке.
* * *
На следующее утро Алет опять собрался куда-то.
— Не хочешь побыть с родителями! — заметила мать.
— Дел много, — ответил сын и, как бы между прочим, напомнил: — У Вэрьи не забудьте побывать сегодня.
— Не свататься ли посылаешь? — Хадане с чуть заметной улыбкой взглянула на сына.
Алет тоже улыбнулся, но отвел глаза.
— Не обязательно свататься. Максим Иванович советовал вам навестить старика.
— Сходим навестим, а сватать Сэрне подождем. Верно, старуха? — отозвался Ямай.
После ухода сына старики занялись домашними делами и лишь перед обедом начали собираться к старому Вэрье. Приоделись получше: Хадане — в добротную меховую ягушку — шубу, в кисы с узорами и в новую клетчатую шаль, а Ямай — в новую малицу и тоже в кисы с узорами. Палку-трость на этот раз взяла в руки жена. Старик решил обойтись без палки. Он чувствовал сегодня себя бодро. После вчерашней беседы с Максимом Ивановичем старуха казалась добрее, от этого на душе у Ямая сделалось легче — надоело слушать бесконечные споры, ругань жены.
Хадане поставила на печку приготовленный для сына обед, и они вышли из чума. Солнце, красное, как прозрачная чаша с брусничным соком, висело низко над тундрой, не в силах подняться выше, словно привязанное невидимым арканом к земной спине — горизонту.
Поднявшись на горку, старики оглянулись на свой чум и пошли гуськом по дороге, ставшей уже улицей. Вскоре они поравнялись со своим домом, и Ямай остановился:
— Смотри, старуха, вот наш дом!
Хадане, не оглядываясь, продолжала ковылять по дороге и даже чуть ускорила шаги, будто старалась скорее уйти от опасного места. Ямай еще раз окликнул ее, Хадане опять не остановилась, и старик, махнув рукой, пошел за ней.
Дом, где жил Вэрья, был таким же новым и аккуратным, как и их дом. Подойдя к крыльцу, Ямай и Хадане старательно выбили снег с меховых кис, потом поднялись по ступенькам и стали шарить по двери, ища скобу. На шорох выглянула Сэрне и радостно воскликнула:
— Ой, это вы! Входите, входите, пожалуйста!
Девушка широко распахнула дверь, и старики вместе
с клубами морозного воздуха ввалились в дом.
— Ани торово, — поздоровались они и по очереди подали Сэрне руку. Потом поинтересовались, дома ли дед Вэрья.
— Дома, дома, куда же он пойдет, совсем уж слабый стал, — ответила Сэрне и попросила гостей раздеться и пройти в комнату.
Ямай и Хадане разглядывали девушку, будто впервые видели ее. Уж очень хорошенькой показалась она им на этот раз. Сэрне двадцать лет, она стройна и подвижна, с румяным овальным лицом и ясными карими глазами. Мягкие темно-русые волосы ее подстрижены чуть пониже ушей и зачесаны назад. В синей шерстяной юбке, в джемпере и мягких меховых бурках-сапогах, отороченных белой заячьей шкуркой, Сэрне выглядела нарядной.
Девушка заметила пристальные взгляды стариков, смутилась и стала рассказывать, что брат и сноха на работе, а дома она и дедушка. Сэрне помогла гостям раздеться и повела их в комнату. Гости оказались одетыми тоже нарядно — Хадане в бордовое шерстяное платье, а Ямай — в зеленую вельветовую куртку с замком-«молнией». Сэрне подумала, что старики пришли сватать ее, и густо покраснела.
— Дедушка, гости пришли, — громко произнесла она, войдя в комнату.
Старик Вэрья сидел у стола, поставленного в простенке между окнами, читал или рассматривал какую-то большую бумагу, расстеленную на столе. Он даже не шевельнулся.
— Совсем плохо слышит, — пояснила Сэрне и, подойдя вплотную к старику, еще раз громко сказала ему о гостях.
Вэрья поднял голову, приложил ладонь к уху, посмотрел на внучку. Сэрне взглядом показала чуть в сторону, и тут только он увидел гостей.
— A-а, старые знакомые пожаловали, оказывается, — обрадовался Вэрья и, тяжело поднявшись, сделал шаг навстречу Ямаю и Хадане.
— Ани торово, ани торово! — стали они горячо здороваться.
— Пришли проведать тебя, давно не виделись, — сказал Ямай, держа в зубах новую трубку.
Вэрья закивал остриженной под ершик пепельной головой.
— Знаю, знаю, сын приехал. Это хорошо.
Гости переглянулись, Сэрне поспешила объяснить деду:
— Гости говорят: пришли навестить тебя. Слышишь? Навестить!
— А-а, это тоже хорошо, — опять закивал старик и показал на ухо: — Маленько плохо слышать стал. Присаживайтесь, гости, присаживайтесь.
Сэрне тоже стала приглашать гостей сесть, показала на стулья, табуретки. Хадане хотела было опуститься на оленью шкуру, постеленную на полу перед кроватью, но Сэрне взяла ее под руку и заботливо усадила на стул. Ямай примостился на табуретке рядом с женой.
— Очень рад, что не совсем еще забыли меня, — улыбаясь, сказал Вэрья и занял прежнее место у стола.
Старик был в коричневой фланелевой толстовке, в просторных черных брюках, а обут в меховые чулки — чижи. Безбородое лицо со множеством глубоких и мелких морщинок еще сохранило тундровый загар и даже сейчас казалось свежим.
Завязался непринужденный разговор о житье-бытье, здоровье, самочувствии и, конечно, о новом жилище. А потом пошли осматривать дом. Он оказался чистым и светлым: стены побелены, на окнах — белые, как свежий снег, занавески и шторы, на столах — клеенки и скатерти, в обеих комнатах — деревянные, покрашенные охрой кровати. Они заправлены байковыми одеялами и с грудой подушек в цветастых наволочках. На стенах портреты, в углу одной комнаты этажерки с книгами и даже большие, выше тундровых кустарников, цветы, а на сундуке швейная машина. На кухне чисто, опрятно, на стене полки для посуды, на полу кадка для воды.
— Совсем как у русских или зырян, — сказала Хадане, когда гости и хозяева вернулись в первую комнату.
— Хорошо теперь у нас, — с гордостью похвалился Вэрья. — И все это благодаря внучке Сэрне. Умеет она по-новому жить и сноху приучила. Недаром Сэрне в Салехарде училась, культработницей стала. Верно, внученька? — Вэрья нежно, по-родительски коснулся рукой Сэрне.
— А как же иначе, дедушка? Коли в дом перешли, надо жить культурно. Я и в стенгазете пишу об этом. — И Сэрне показала на большую бумагу, лежавшую на столе.
Вот что! Оказывается, на столе стенная газета!
Сэрне пояснила, что в красном уголке все время люди. И там неудобно оформлять газету, поэтому она
принесла работу домой. Этот номер посвящен переходу на оседлось, в нем много критических заметок и карикатур. Сэрне прочла вслух несколько заметок, показала смешные рисунки. Старики вдоволь посмеялись над колхозниками, которые отлынивают от участия в строительстве колхозного поселка.
— А вот тут, — Вэрья показал корявым пальцем на пустое место в газете, — Сэрне напишет мои слова, а внизу я поставлю свою тамгу[17 - Тамга — родовой знак.]. Верно, внученька?
— Обязательно напишем, как же, — кивнула головой Сэрне.
— Это о чем же будут твои слова? — спросил Ямай.
Сэрне объяснила, что многие суеверные колхозники
отказываются жить в домах. Дедушка тоже не сразу бросил чум, а теперь ему очень нравится жить в доме. Вот он и хочет написать об этом в стенгазету.
— Я сам бы не догадался, — медленно заговорил старик. — Это внучка додумалась. Она считает, что от моих слов будет большая польза. Умная у меня внучка, — Вэрья опять нежно коснулся девушки.
Сэрне бросила взгляд на деда:
— Зачем хвалишь меня? Даже неудобно... Ну, я пойду обед готовить. Гостей-то надо угостить. А вы тут беседуйте. Хорошо?
— Иди, иди, готовь скорее, — согласился Вэрья и легонечко подтолкнул внучку к двери на кухню.
Гости не стали отказываться от угощения и уговаривать хозяев не беспокоиться. Северяне народ гостеприимный, они все равно не отпустят гостя, прежде чем не накормят и не напоят его.
Когда Сэрне ушла, Ямай спросил хозяина дома:
— Ты что же, не веришь больше нашим поверьям?
Вэрья ухмыльнулся, почесал затылок и, потирая ладонью меховые чулки-чижи на колене, негромко ответил:
— Может, иногда верю, иногда — нет. Раньше шаман говорил: «Ненцам мыться нельзя, кожа будет тонкой. Зима придет — сразу замерзнешь». А мы, дураки, верили, в баню не ходили, даже не умывались. Теперь в колхозе баня есть, кто хочет — в баню ходит. Я тоже стал часто в баню ходить. Мыться там шибко хорошо. Вы ведь тоже в баню ходите, сами знаете. Старым людям в баню ходить обязательно надо, кости погреть, чтобы они мягче стали и болеть перестали. Я когда в баню схожу, ой как хорошо становится! Дышать легче, и уши лучше слышат. Наверно, чуть-чуть моложе становлюсь.
И все трое засмеялись. Ямай и Хадане добавили, что после бани и сон крепче и спокойнее.
Вэрья сидел, облокотясь на стол и держа ладонь возле уха.
— Или вот другое дело взять, — продолжал он. — Когда в дом вселялись, я так думал: «Теперь, наверное, скоро умру. Чем я дышать буду? В доме воздуху мало. Над головой потолок, землей засыпанный, мокодана нет, кругом окна, недобрые духи беспокоить будут. Напрасно так думал. В доме воздуху больше, чем в чуме, тепло и света много. Злые духи и болезни в дом не придут. Я теперь реже болею, лучше слышать стал...
Ямай повернулся к старухе:
— Вот видишь! А ты все говоришь...
— Не мешай человеку рассказывать, — перебила его старуха.
— Если машиной лечить будут, может, совсем вылечусь. — Вэрья говорил тихим голосом, задумчиво глядя на Ямая.
— Что это за машина? — поинтересовался Ямай.
Вэрья поднял голову, пожал угловатыми плечами:
— Не знаю. На днях ребятишки из школы прибежали, говорят, учитель им сказал: в Салехарде, в доме лекарей, есть машина, рентгент, что ли, называется. В ту машину человека поставят, посмотрят и увидят, где какая болезнь сидит. Может, и наш лекарь Калина Палона такую машину получит.
— Вот чудо-то, — не удержалась старуха.
— А ты говоришь... — опять начал было Ямай, но, заметив нахмуренные брови старухи, осекся и стал вертеть в руке блестящую трубку, словно хотел похвастаться ею перед стариком.
— Да, чудо настоящее, — подтвердил Вэрья. — И сколько таких чудес появилось на свете! Ой, много пришлось мне увидеть, много. Да ведь много лет я и прожил: всех пережил — братьев и сестер, сына, сноху, родителей Сэрне, теперь вот с внуком Хэмо в доме живу. Вот до чего дожил! — Задумавшись, подперев голову ладонью, Вэрья закрыл глаза и стал рассуждать вслух. — Иногда думаю: вот день настанет, и я в царство Неизвестности попаду. Родные, знакомые будут меня там спрашивать, как в этом мире люди живут. Я им расскажу про колхозы, пароходы, самолеты, спутники, про лекаря да про машину, которая все болезни в человеке видит. Расскажу им и про то, как ненцы в домах живут. Однако не поверят, ни за что не поверят! Скажут: «Ты, Вэрья Лаптандер, без меры много жил, совсем ум потерял». Эх, что они знают! Вот теперь бы жить-то!..
— Да-а, теперь хорошо жить, — закивал головой Ямай.
— Вот об этих моих думах и напишет внучка в газете. Пусть глупые люди читают, за ум берутся. Правильно решила сделать моя внучка, очень правильно. А как вы считаете, будет польза от моих слов?
— Ты же, друг Вэрья, всех старше в нашем колхозе. Тебе не верить нельзя, так я думаю, — сказал гость, а старуха промолчала и опустила голову.
Наконец Вэрья обратил внимание на новую трубку Ямая. И гость охотно сообщил о подарках сына. Гостья тоже оживилась и показала шаль.
— Хороший у вас сын, заботливый и красивый, — сказал хозяин дома. — Уже несколько раз бывал у нас. С внучкой моей дружат, все шушукаются о чем-то. Я плохо слышу, хорошо им секретничать, — Вэрья тихо засмеялся.
Гости тоже засмеялись. Хадане махнула рукой:
— Теперь молодых не поймешь. Возьмут да поженятся — и все.
— Ну и пускай женятся. Сэрне вон какая чистоплотная, умеет жить в доме. И тебя, старуха, научит, — оживленно заговорил Ямай.
— Молчал бы хоть у чужих людей, — Хадане осуждающе взглянула на мужа.
— А чего молчать? — И Ямай рассказал Вэрье о новом доме и опасениях старухи.
Вэрья выслушал Ямая, подавшись всем телом вперед, и стал уговаривать Хадане поверить ему, старому знакомому, что ничего плохого не будет. Тут появилась Сэрне и пригласила всех в другую комнату обедать! На столе, кроме всего прочего, оказалось и вино. Старики еще более оживились, а когда выпили по стопке, беседа стала шумной. Вспомнили кочевую жизнь, и Хадане прослезилась.
К обеду пришли брат Сэрне и сноха. Они тоже были несколько удивлены неожиданным приходом Ямая и Хадане.
Сэрне все ждала, когда гости заговорят о сватовстве. Но сколько беседа ни длилась, гости ни словом не обмолвились об этом, и хозяевам стало ясно, что Тэседы зашли к ним посмотреть, как бывшие кочевники живут в своем новом, необычном жилище. Карие глаза девушки сделались грустными, разочарованными. Однако при расставании, пожимая ее руку, заметно захмелевший Ямай все же не удержался и сказал:
— Ты нам понравилась. Когда-нибудь опять зайдем и Алета возьмем с собой.
— Заходите, заходите, — дружно заговорили хозяева.
По дороге в свой чум Хадане наконец отважилась заглянуть в свой дом. Должно быть, ей было очень тяжело переступать порог необжитого жилища. Опираясь на палку, она еле передвигала ноги.
— Да быстрее! Идет, будто босиком на лед наступает, — торопил Ямай, распахнув дверь.
— Страшно что-то мне! — приглушенно произнесла старуха.
Когда вошли в дом, старик посоветовал:
— Ну, смотри хорошенько, как Максим Иванович велел.
Минуту постояли молча. В доме было тепло и тихо Хадане взглянула на потолок:
— Ой, как высоко! — и, постукивая палкой по полу, робко пошла за мужем.
— Смотри, какая большая комната, — начал пояснять Ямай, — А вот кровать Алета. Да иди смелее, не оглядывайся. Кто тебя поймает? Здесь никого нет. Вот погладь-ка рукой. Видишь, какая кровать гладкая? Я тебе говорил. Все равно что моя новая трубка.
Старуха недовольно поморщилась:
— Опять со своей трубкой. Ты уже вдоволь ею у Вэрьи хвастался.
— Ну ладно, не ворчи, ведь первый раз вместе в свой дом зашли. Здесь жить будем, ты все время ворчать будешь? Так может получиться, — серьезно предупредил старик. — Ну, как? Хорошая кровать?
— Красивая, гладкая, блестящая. Наверное, во всем колхозе нет такой кровати. У Лаптандеров вон деревянные.
— Конечно, ни у кого нет! Вот узнает народ — по всей тундре молва пойдет: сын Ямая и Хадане спит на железной блестящей кровати. Ай, хорошо, так я думаю. — Ямай откинул капюшон малицы и пригладил свои длинные волосы. — А теперь подойди сюда. Вот какой стол у нас будет. Не такой, как в чуме: высокий, длинный. Да ты не морщись, опять греха боишься. Старик Вэрья что сказал? Оттого, что на стол облокачиваемся, говорит, достаток в еде не убывает, наоборот, каждый день все лучше кушаем[18 - У ненцев есть поверье, что, если облокачиваться на стол, можно лишиться достатка в пище.]. Сама ведь его слова слышала!
— Слышала, конечно...
— Ну и вот. А это табуретки. Это все русский Федул да Матко для нас сделали. Ах, как хорошо сделали! — Ямай уселся на табуретку. — Ты, старуха, тоже садись на такое сиденье. Посидим немного, никто ведь не видит. Да не так садись. Зачем на краешек садишься? Упасть можешь. Смотри, как я сижу, даже ноги до полу не достают.
— Так-то скорее упадешь, — возразила старуха.
— Ну ладно, садись, как умеешь, — махнул рукой Ямай и шутливо добавил: — Вот будем сидеть и друг на дружку смотреть.
— Зачем нам друг на дружку смотреть? Ты лучше смотри на стены. Почему у Лаптандеров стены белые, а у нас нет? — недовольно заговорила Хадане.
Старик пояснил, что у тех дом сперва глиной промазали, потом побелили.
— А почему у нас так не сделали? — лицо старухи начало мрачнеть.
— Наверно, не успели, так я думаю.
— Коли не успели, зачем торопят в дом переходить? Мы что, хуже Лаптандеров? У них вон как хорошо, везде бело, а у нас что? Пусть тоже так наш дом сделают, тогда и перейдем.
Ямай забеспокоился:
— Ну, опять заворчала. Я же говорю, нельзя ворчать, нельзя ругаться. Первый раз ты сюда зашла. Вон лучше гляди в окно. Ой, как хорошо — все видно! Улицу, дома видно, тундру видно, все видно!
С шумом отодвигая табуретки, оба поднялись на ноги, подошли к окну.
— Смотри, — продолжал старик. — Кто-то тес везет. Ах, как хорошо! Кто пройдет или проедет, все видно. Когда наш внук плакать будет, возьмем его на руки, к окошку поднесем, скажем: «Во-он, гляди, та-ля-ля-ля!» Он посмотрит и плакать перестанет.
— Молчи, не болтай зря, — строго заметила жена. — Пойдем посмотрим другую комнату.
Шурша одеждой, пошли в другую половину дома. Там, кроме стола и табуреток, оказалась за печкой у стены широкая деревянная кровать, покрашенная, как и у Лаптандеров, охрой.
— Ха, даже кровать для нас приготовлена! — весело воскликнул Ямай и тут же растянулся на ней, чтоб померить, не коротка ли.
— Совсем как маленький! — сердито заметила жена.
— Померить надо. — Ямай поднялся, сел и опять принялся хвалить обстановку комнаты.
Вскоре в сенях послышался разговор, а затем отворилась дверь и вошли Алет с председателем колхоза Тэтаком Вануйто.
Оба в малицах и валенках.
— Ага, старики здесь, — не то удивленно, не то радостно сказал председатель и поздоровался с Ямаем и Хадане. — А ты говоришь, родители не хотят дом свой посмотреть. Видишь, они пришли!
— Пришли, оказывается, — заулыбался Алет.
— А я хотел было вселять сюда другую семью, — серьезно заметил председатель. — У нас план выполнять надо, а вы долго тянете.
Алет добавил:
— Да-да, верно, другим хотел отдать наш дом. Мы хлопотали, надеялись, а достанется не нам.
Хадане сердито уставилась на Тэтако Вануйто:
— Это как же так? Вот еще! Наш сын бумагу писал, хорошее место выбрал, а ты другим отдаешь?
— Не выйдет, товарищ председатель! — твердо произнес Ямай. —Завтра же перейдем, так я думаю.
Алет облегченно вздохнул, просиял лицом, а мать как-то по-особенному взглянула на мужа и опустила глаза.
Вануйто весело предложил:
— Ну, коли такое дело, пусть дом ваш будет!..
* * *
Ямай со старухой весь вечер были одни. Сын ушел на заседание правления. Хадане сидела на корточках перед железной печкой и задумчиво глядела на жаркий огонь через прорези в дверце. Ямай лежал на постели, заложив руки за голову, тоже погруженный в думу.
— Да, что прошло — не воротишь, что пролито — не соберешь, — произнес он, глядя куда-то вверх. — Жизнь меняется, и человек меняется. Раньше что он знал? Голод знал, нищету знал, дымный чум знал, на богача оленщика день и ночь работал, шаманам верил. Ой, как крепко верил! Думал, сильней шамана никого на свете нет! Человек темный был, совсем темный, неграмотный. Потом коммунисты, русский народ принесли в тундру Советскую власть. Работающие люди в колхозы сошлись, на богачей работать и шаманам верить перестали. В чумах вместо дымных костров железные печки появились, ненцы грамоте учиться начали. Теперь кто помоложе прежнюю жизнь не знает. Алет кулаков и шаманов плохо помнит. В домах будут жить, про чумы забывать начнут, внуки наши в сказках только про чум прочитают. Так я думаю.
Старуха, не меняя позы, отозвалась:
— Ты вот тоже многое не помнишь, забывать стал. У забывчивого человека память, как хвост олений, коротка.
— А что?
— Когда по тундре кочевали, злых духов и болезней остерегались, то о сядэях помнили. Теперь в дом перейти собираемся, ты, видно, про них и не думаешь?
Ямай повернулся на бок и молча глядел на жену, о чем-то задумавшись.
— Ну, что молчишь? — заворчала Хадане. — Иди, пока сына нет, отнеси сядэев в дом, спрячь получше.
Ямай, кряхтя, сел и, глядя вниз, стал чесать затылок.
Старуха сердито посмотрела на него.
— Тебе, видать, неохота идти, совсем разленился.
— Я не могу припомнить, где наши сядэи.
Ямай еще что-то хотел сказать, но жена, тяжело поднимаясь на ноги, затараторила:
— Вот еще! Он не знает, где священные сядэи! Ты совсем без ума стал.
— Ну зачем ты так раскричалась? — миролюбиво произнес старик. — Сядэи никуда не делись, я их подальше спрятал, чтоб злым людям на глаза не попались. Погоди, я сейчас припомню...
...Когда-то ненцы крепко верили в деревянных божков, похожих на грубо сделанные куклы без рук и ног. Они возили их с собой в особой «священной» нарте, которая на стойбищах всегда стояла позади чума. Этих божков — сядэев — часто «угощали»: мазали лица оленьей кровью, чтобы они помогали людям добывать счастье и удачу в жизни. Но, вступив в колхоз, старики все реже стали прибегать к сядэям за помощью, в последние годы прятали их от молодежи. Когда Ямая и его жену весной оставили на фактории, старик по настоянию жены положил сядэев в старую поломанную нарту, которую колхозные пастухи бросили на берегу речки. Старик подтащил ее к чуму, и она стала «священной нартой».
Как-то летом ребятишки, играя на берегу, забрались в нарту, нашли в ней деревянных кукол со следами высохшей крови и понесли купать их в речке. Ямай вовремя заметил пропажу и поспешил с руганью к детям, но озорные ребятишки бросили сядэев в речку и убежали от старика. Ямай с большим трудом достал из воды двух сядэев: божка своей старухи и божка сына. Третий сядэй — божок самого Ямая — уплыл. Старик долго следил за ним, пока быстрые струи Хале-Яха не вынесли сядэя в мутные волны Оби. Ямаю стало очень грустно. Ему казалось, что добрый дух-хранитель покинул его и теперь впереди только одни несчастья. Он рассказал жене о проделке детей, но о потере сядэя умолчал. Старуха отругала мужа за то, что он не наказал ребятишек, опасаясь, что от них теперь не будет покоя. Так оно и получилось: озорники почти каждый день стали заглядывать в эту нарту. Ямай взял сядэев из «священной» нарты, но принести их в чум не решался, чтоб старуха не обнаружила отсутствия одного божка. Он долго думал, куда бы их спрятать, и наконец сунул сядэев под нюк[19 - Нюк — покрышка чума из оленьих шкур или бересты (летом).] снаружи, с той стороны, где стояла «священная» нарта.
С тех пор Ямай забыл о деревянных божках. Хадане несколько раз напоминала, что надо сядэев «угостить» оленьей кровью. Ямай как-то пропускал это мимо ушей, да и свежей оленьей крови не было...
Вспомнив все это, старик ответил:
— Ты всегда без причины ворчишь. Я же тебе говорю — знаю, где сядэи спрятаны, сейчас отнесу в дом, — и, надев малицу, вышел из чума.
Свежей кровью угостить их не мешало бы, —
вслед старику сказала Хадане.
— Пока угощать будешь, Алет придет, ответил
Ямай из-за двери.
Было темно. На небе не сияла ни одна звезда. В воздухе заметно потеплело. Старик подошел к месту, где спрятаны сядэи, разгреб ногами снег, нащупал край нюка и хотел приподнять, но он примерз к земле. Ямай оторвал его, нащупал рукой божков, они тоже примерзли. Старик стал отрывать их от нюка; одного оторвал легко, а у другого отлетела голова. Ямай стал думать, как быть. Вертя в руке сядэя, старик усмехнулся: «Не везет нам с Алетом. Придется только одного отнести в дом». И пошел было, но вернулся и подобрал голову второго сядэя. «Пускай будет сломан, — думал он. — Мне-то какое дело. У меня вон совсем божка нету, и то живу, даже не болел».
По дороге к дому он думал: «Вот какая темень, а старуха заставила тащиться из-за сядэев. Конечно, можно было бы отказаться, но тогда, чего доброго, жена стала бы опять противиться переходу в дом». А Ямаю после посещения Вэрьи почему-то очень захотелось жить в доме. «Ладно уж, — думал Ямай, я сядэев где-нибудь на улице положу, найду место».
Зайти в дом старик не решился. Поднявшись на крыльцо, он жег спички в поисках какой-нибудь дыры, но не нашел и положил сядэев над дверью за панель.
Старик вернулся в чум веселый, словно выполнил какое-то важное задание. Хадане спросила, где он спрятал божков. Старик врать не стал и сказал, что в дом зайти он побоялся, положил сядэев на дверь за доску.
— Вот и хорошо, — одобрила жена. — Сядэи не впустят в дом недобрых духов.
Хадане сделалась заметно добрее, затеяла разговор со стариком, делясь впечатлениями от посещения Вэрьи и своего дома.
Алет пришел поздно.
— О чем же так долго говорили на заседании? — спросила мать, глядя на улыбающегося сына.
Алет, моя руки, стал рассказывать, что было на правлении. Весь вечер прошел в спокойной беседе. Никто и не обмолвился, что завтра они будут переходить из чума в дом.
* * *
Ночью старуха разбудила Ямая.
— Вставай, засвети огонь, — полушепотом сказала Хадане.
Ямай, поеживаясь от холода, напялил на себя малицу, кряхтя поднялся на ноги и, несколько раз чиркнув спичкой, засветил лампу. Старики посмотрели в ту половину, где, зарывшись головой в меха, безмятежно, чуть посвистывая носом, спал их сын.
— Спит. Не думает, что это последняя ночь в чуме. Разбудить? — Хадане подняла глаза на мужа.
— Зачем?
— В последнюю ночь все обсудить хорошенько надо, потом поздно будет.
— Да-да, — согласился Ямай. — Утром будем в дом перебираться.
Хадане повысила голос:
— Утром? Почему непременно утром?
Старик понял, что сказал совсем лишнее. Подойдя к постели, он опустил капюшон малицы, сел и, вынув трубку, стал набивать ее табаком.
— Конечно, не обязательно утром, — проговорил он наконец.
— Это только Алет может придумать. Ему все равно, готова семья к переезду в дом или нет. Надо разбудить его, пусть и он в последнюю ночь не спит, обдумает все.
— Зачем сон прерывать? У него все уже обдумано, так я думаю.
Хадане зябко куталась в меховую ягушку.
— Напрасно ты, старик, всех сядэев в дом отнес.
— Ты же велела.
— А ты и рад, — заворчала старуха. — Мне что-то всю ночь жутко, не знаю отчего. Хоть бы одного сядэя оставил.
Ямай вздохнул:
— Верно, старуха, нехорошо сделали. Хорти был бы жив, и то веселее, полаял бы. Теперь без собаки живем, совсем плохо, — вздохнул Ямай, вспомнив своего верного старого пса.
Слова эти навели старуху на мысль, за которую она ухватилась, как утопающий за соломинку.
— Если бы в тундре жили, может, Хорти жив был. В поселке даже собака сдохла. Нам, старым людям, здесь, видно, тоже долго не жить.
— Ну зачем, старуха, такое говорить. Хорти старый был. Он бы все равно и в тундре подох.
— А ты не старый, ты, видать, молодой. Давай печку затопи, в холоде, что ли, всю ночь сидеть будем? Я сегодня спать совсем не могу, да и вещи подготовить надо.
И они оба не спали в эту ночь. Старик затопил печку, и они, негромко разговаривая между собой, принялись собирать свои вещи. Но собирать уже нечего было. Кроме постелей и посуды, все, как обычно, находилось в меховых и замшевых мешках да узлах.
Дрова в печке догорали, и Ямай вышел на улицу. Вернувшись с охапкой крупных свежих щепок, он весело сказал:
— Ах, хороший сегодня денек будет, старуха! Снег свеженький выпал, тепло, безветренно, и небо прояснилось. Солнечный будет денек!..
— Я не думаю, чтобы сегодня был хороший день, — ответила на это Хадане. — У меня с вечера ломило ноги, а это всегда к непогоде.
Ямай, подкладывая дрова в печку, ухмыльнулся:
— Тебе, старуха, все хочется, чтобы не так было, как я говорю.
Хадане собралась что-то ответить, но тут сын заворочался в постели, и она промолчала.
— Вставай, вставай, — обратился к сыну отец. — День сегодня хороший будет: снежок выпал, тихо, тепло, ясно.
— О, это хорошо! Сегодня ведь в дом переедем! — Алет быстро встал с постели.
— Знаю, знаю, сынок, потому и говорю.
А Хадане вздохнула и посмотрела на сына.
— В дом переходить сегодня? А ты вчера нам не сказал, чтобы мы подготовились.
— А что тут готовиться-то, мама? Не по тундре ведь кочевать.
— По тундре... — опять вздохнула старуха.
Во время завтрака она вздыхала, то и дело напоминая, что это их последнее чаепитие в чуме и они в последний раз греются у железной печки. Ямай же был в хорошем и приподнятом настроении.
После завтрака Алет сказал:
— Я пойду в правление, попрошу у председателя упряжку оленей, вы подготовьте все вещи.
Отец весело подмигнул жене:
— На оленях прокатимся, старуха, на оленях-то с вещами легче будет, так я думаю.
Поджидая Алета, старики оделись так, словно они собрались в дальнюю дорогу. Отец даже подпоясался широким пастушеским ременным поясом с ножнами, металлическими и костяными украшениями. Мать надела длинную добротную ягушку, подпоясалась вязаным кушаком и старательно обвязала голову клетчатой шалью. Сидя среди узлов, свернутых постелей, Хадане рассматривала бахрому своего цветного кушака, погруженная в невеселую думу.
Пришел сын.
— Ну, подводы готовы — две упряжки! — весело сообщил он.
Ямай быстро и легко поднялся:
— Уже достал? — И, заглянув за дверь, удовлетворенно добавил: — Верно, две нарты. Молодец, сынок! Ну, старуха, давай собираться.
— У меня все собрано, — еле слышно ответила Хадане. — Можете выносить, грузиться...
Алет промолчал. Он боялся неосторожным словом расстроить мать окончательно. Отец и сын принялись выносить из чума разукрашенные ненецкими узорами меховые и замшевые мешки, набитые одеждой и обувью стариков, оленьи шкуры, посуду. Затем они сложили вынесенный скарб в нарты. Хотели было привязать сзади к одной из упряжек нарту с продуктовым ларем, но подводы и так были тяжело нагружены.
— Ладно. Ты, сынок, отвези это и возвращайся с подводами, а я останусь с матерью. Одной ей тяжело будет в пустом чуме.
Вид у старухи был печальный. Чтобы незаметнее скоротать время, Ямай рассказывал ей смешные истории, но они не утешали Хадане, а вызывали еще большую грусть
Алет вернулся не один. Вместе с ним приехали фельдшерица Галина Павловна и Сэрне. Ямай весело поздоровался и поблагодарил девушек за внимание. Когда на нарты погрузили все вещи, старик обратился к жене:
— Ну, милая старуха, пойдем к оленям. Давай-ка поднимайся!
Старик взял жену за руку, чтобы помочь ей встать. Хадане тяжело поднялась на ноги и, сделав шаг к выходу, вдруг зарыдала.
— Как мне с чумом расстаться! — простонала она и упала в обморок.
Галина Павловна и Сэрне приводили Хадане в чувство, а Ямай опустился на колени возле жены и дрожащим голосом испуганно повторял: «Вот беда! Вот беда!»
Наконец Хадане привели в чувство. Она сидела бледная, как мездра оленьей шкуры, выветренной на морозе. Когда она успокоилась, ее под руки вывели из чума и усадили на передней упряжке.
Алет и женщины разбирали чум, а Ямай хлопотал возле жены: старательно укрывал ноги, укутывал ее теплой одеждой, будто предстоял долгий путь. Хадане уже не плакала, жмуря от ярких лучей солнца покрасневшие глаза, она грустно глядела на чум.
К упряжке подошли Максим Иванович и Тэтако Вануйто. Они весело поздоровались со стариками.
— Хороший день вы выбрали для новоселья! — сказал учитель.
— Очень хороший день, Максим Иванович. Мы знаем, какой день выбрать надо! — отозвался старик.
Председатель колхоза улыбнулся.
— Наверное, поэтому и не хотели переезжать так долго?
— Конечно, — Ямай хитровато посмотрел на старуху. — То мороз, то ветер. А сегодня, ах, какой ладный день! Такой день хорошую жизнь сулит. Верно, мать?
Хадане ничего не ответила, еще ниже опустила голову.
Молодые люди уже уложили в нарту мешки, а сверху привязали железную печь и трубы — все сделали так, как обычно делают в тундре. Деревянные шесты решили пока оставить. Вскоре обоз из двух оленьих упряжек и привязанной сзади нарты с продуктовым ларем тронулся с места. Старики ехали на передней упряжке, которую вел их сын. За ней следовала вторая упряжка, привязанная к предыдущей. Молодые женщины, Вануйто и Максим Иванович шагали рядом с неторопливо двигающимся обозом.
— Совсем как в тундре при кочевке, — произнес Максим Иванович.
— Да-да, мы сегодня кочуем, — закивал головой старик и показал рукой на залитые солнцем новые дома, что виднелись впереди. — Мы из старой жизни в новую кочуем! Это шибко большая кочевка, последняя наша кочевка, так я думаю.
Старуха же всю дорогу не проронила ни слова. А когда настало время слезать с нарты и выгружаться, ей опять сделалось плохо. Ее внесли в дом, и Галина Павловна насилу привела Хадане в чувство. Очнувшись, старуха некоторое время молчала, дрожа всем телом, как в лихорадке.
Новоселье получилось невеселое. Гости и хозяева разговаривали вполголоса, остерегались, как бы опять не расстроить Хадане. Максим Иванович нервно шагал по комнате, где на полу на оленьей шкуре сидела удрученная Хадане, поглядывал на нее и почесывал подбородок. Ямай же, не раздеваясь, уселся на кровати и усиленно задымил трубкой, как после трудной работы. А председатель Тэтако Вануйто давал советы девушкам, что и как лучше расположить в доме.
Вдруг Хадане опять громко зарыдала.
— Ой, не могу я без чума! Ой, не могу!.. Поставьте чум обратно!.. — повторяла она.
— Да, чум придется поставить, — твердо произнес Волжанинов.
— Зачем ставить? Ведь уже в дом вселились! — удивился Тэтако.
— Нет, еще не совсем вселились, — парторг стоял возле старухи, заложив руки назад. — Чум надо поставить рядом с домом, возле крыльца. Места хватит.
— Что вы, Максим Иванович, — воскликнул Алет.
— Разве ты не видишь, как все это переживает твоя мать? — продолжал Волжанинов, глядя на Алета. — Неужели тебе не жалко ее?
— Почему не жалко? — Алет посмотрел на вздрагивающие от рыдания плечи матери. — Но это же позор: дом, а рядом чум...
— Не-ет, так не пойдет, Максим Иванович! — сказал Тэтако. — И без того не можем с чумами разделаться, а тут нате вам — чум посередине поселка! Что это за оседание?!
— Но не век же он здесь стоять будет! — разъяснял парторг. — Вот сейчас последнюю кочевку уже сделали, осталось преодолеть еще несколько шагов. И Хадане их преодолеет, непременно преодолеет!
— Правильно, Максим Иванович, правильно! — вскочил с места Ямай. — Чум поставить надо. Мы со старухой там и тут жить будем. Маленько привыкать надо, так я думаю!
Волжанинов посоветовал Алету сейчас же поставить чум, но Алет заупрямился и даже рассердился.
— Что я, дурак, что ли? Засмеют же все, — с сердцем сказал он и бросил взгляд на Сэрне.
Та ответила, что ничего плохого тут нет, надо посочувствовать старикам. Галина Павловна добавила, что у Хадане слабое сердце и надо ее поберечь. Председатель, поразмыслив, присоединился к мнению Волжанинова.
— Чум вам будет вместо веранды,— пошутил он.
— Ну и поезжайте сами за шестами, если так! — окончательно рассердился Алет.
И не поехал. Шесты привезли без него, однако чум он собирал вместе со всеми, только был страшно зол и ни с кем не разговаривал. А мать, видя, как за окном вырастает ее привычное жилище, успокоилась, даже сама поднялась на ноги и вместе со стариком начала собирать свои пожитки.
* * *
Небольшая семья Тэседы жила в двух жилищах. Старики спали в чуме, а сын — рядом, в доме. Хадане не умела готовить пищу на плите и кухарничала в чуме, а ели с первого дня на кухне. Так прошло несколько дней.
Начались сильные холода и бураны. В одну холодную и метельную ночь старики замерзли в чуме и перебрались в дом. Правда, спали они на полу — лечь на кровать побоялись: с непривычки можно упасть и ушибиться.
Буран бушевал много дней. Алет хорошо отапливал дом, и старики были довольны. Однажды Хадане призналась, что она не умеет жить в доме и ей нужна помощница.
Алет понял, о чем говорит мать, и вскоре Тэседы сыграли свадьбу, а заодно и новоселье.
Старуха подолгу бывала в чуме, но он скорее напоминал подсобное помещение, а не жилье. Даже железную печурку не всегда она подтапливала, экономя дрова для дома. Так было зимой.
Когда же закапал первый дождик, Ямай и Хадане собственноручно сняли с чумовых шестов нюки — выделанные, сшитые вместе оленьи шкуры, чтобы они не промокли. Попутно разобрали и черный закопченный скелет старого жилища, небрежно выбросив сухие жерди к дровам.
* * *
...Вспомнив все это при виде ледохода, Ямай невольно оглянулся назад. За спиной стоял, словно выточенный из мамонтовой кости, новый дом, в его окнах отражались веселые солнечные блики. В одном из окон старик увидел лицо жены и помахал рукой, вызывая ее к себе.
Вскоре на крыльце появилась Хадане в суконной с узорами ягушке.
— Зачем звал? — спросила она мужа.
— Иди сюда на горку. Полюбуйся на ледоход. Вон как здорово, — Ямай поднялся с нарты и стал показывать рукой вниз, на реку.
Хадане в меховых туфлях засеменила по высохшей лужайке к реке. Закрывая ладонью глаза от солнца, она долго смотрела на плывущие по всей ширине Оби потемневшие льдины и на зеркальную водную гладь, показавшуюся за изгибом реки.
— Свежая вода гонит старый лед, совсем гонит, — сказала старуха и, легонько вздохнув, добавила: — Будто новая, оседлая жизнь гонит прежнюю, кочевую.
— Правду говоришь, старуха, — Ямай нежно коснулся рукой жены. — Я тоже только что об этом думал.
Хадане взглянула на мужа.
— Ну и пускай гонит. Пусть старые льды кочуют
себе.
— Это у них тоже последняя кочевка, — кивнул остриженной под польку головой Ямай. — Только для них это погибель, а для нас последняя кочевка — счастье. Так я думаю.
И оба улыбнулись.
СТИХИ
В ДОРОГЕ
В снежном вихре мчат олени,
По холмистой тундре мчат.
Не бегут мои олени,
А по воздуху летят.
Высоко несут и гордо
Красоту рогов своих.
Словно бороды, под мордой
Шерсть разветрена у них.
Я люблю езду такую.
Только править успевай!
И поет душа, ликуя:
— Здравствуй, тундра, милый край!
От полярного сиянья
Посветлело, словно днем.
На большие расстоянья
Хорошо видать кругом.
Вот испуганно и сонно
Куропатки поднялись.
Со сверкающего склона
След песца уходит вниз...
Я люблю езду такую.
Только править поспевай!
И поет душа, ликуя:
— Здравствуй, тундра, милый край!
ПОЛЯРНОЕ СИЯНИЕ
Вновь полярное сиянье
Над Ямалом занялось.
Ты откуда, ты откуда,
Диво дивное, взялось?
Разноцветными лучами
Ты все небо обожгло.
Сразу звездочки померкли,
Сразу в тундре рассвело.
Ты над ненцами и раньше
Полыхало, как сейчас,
Но, забитых и бесправных,
Ты не радовало нас.
А теперь, когда чудесен
Наш родной ненецкий край,
Говорим мы, улыбаясь:
— Чудо Севера, сверкай!
Повторяет каждый житель
Полуострова Ямал:
— Это звезд кремлевских отблеск
В нашем небе заиграл!
РЫБАЦКАЯ ВЕСНА
Почернели мшистые равнины,
Скинув белоснежную доху,
Лишь Урала древнего вершины,
Как всегда, покоятся в снегу,
В облаках гогочут гуси четко,
Словно море, плещется река.
Снова белопарусная лодка
На волнах качает рыбака.
Солнце не уходит с небосклона:
Наступил путины жаркий срок,
И в сетях глазастых из капрона
Серебром трепещется сырок.
Солнце с небом радуются оба,
Отражаются в обской струе.
Рыбака брезентовая роба,
Как кольчуга, блещет в чешуе.
ЛЕТО НА ЯМАЛЕ
Лето!
Лето!
Лето в самом деле!
Тундра тонет в золоте лучей!
И в теплицах огурцы поспели,
И пошла работа горячей.
Нас уже в совхозе угощали
Тундровой картошкой молодой.
— Хороша картошка на Ямале! —
Старики твердят наперебой.
Юноши ведут о фруктах споры.
Я охотно верить им готов,
Что они отведают их скоро
Из своих, из тундровых садов.
Будут им потомки благодарны.
Север, мерзлотой не угрожай!
Вижу я, как с яблонь заполярных
Ненцы собирают урожай!
ПАСТУХ
В небе звезды бродят без дороги,
Там пасет их месяц косорогий.
Звезды — там, олени — на снегу,
Их я очень зорко стерегу.
Рыба любит воду, птица — небо,
Мил оленю свежий мох, а мне бы
Больше ясных дней, да зорче глаз,
Да прийти к стадам еще не раз!
ПЯК
Обь внезапно разыгралась,
Хлещет пенистой волной.
Рыбаки, в воде по пояс,
Тянут невод стрежневой.
Тянут дружно, тянут долго,
А конца и не видать.
За подводный, может, камень
Зацепился он — как знать.
Кружит лодка на стремнине,
Вьется чайкой на волнах.
— Стоп, друзья! — кричит оттуда
Пяк — рыбак при орденах.
Сняв резиновые бродни
И суконный совик сняв,
В ледяную воду с лодки
Он бросается стремглав.
Белогривые лишь волны
На поверхности реки.
Еле сдерживая невод,
Ждут, волнуясь, рыбаки.
Но ведь Пяк в семье рыбацкой
На Оби недаром рос,
Да еще на фронте сколько
Рек форсировать пришлось
Вон, смотрите, появился
В лодке он уже сидит.
Одевается проворно,
Усмехается, кричит:
— Все в порядочке!..
И лодка
Мчится к берегу стрелой.
Рыбаки, смеясь довольно
Тянут невод стрежневой.
_Из_стихов_для_детей_
АВКА
У меня есть олененок Авка:
Подарил весною дядя Лас.
Я на мягком ягеле и травке
Каждый день пасу его сейчас.
Я его на солнышке ласкаю
И такую песню напеваю:
«Ты, мой Авка-олененок,
До чего же ты красив!
Ты еще и слаб, и тонок,
И не в меру шаловлив.
Но какой ты все же милый
С белой звездочкой на лбу!
Набирайся, Авка, силы
И скорее взрослым будь.
Станешь ты в моей упряжке
Быстроногим вожаком.
Через кочки и овражки
Ты помчишься прямиком.
А на скачках мы приедем
Раньше всех ребят с тобой.
Подрастай же поскорее
Олененок мой родной!
БЕЛЫЕ НОЧИ
Белые ночи! Летние ночи!
Спать за холмами солнце не хочет —
Светит всю ночь,
Светит всю ночь.
В тундре морошка рядом с брусникой
Рдеют огнем.
Как хорошо им в солнечных бликах
Ночью и днем!
Гуси и утки этой порою
Любят простор.
Как им привольно с их детворою
Возле озер!
Снятся оленям в белые ночи
Мирные сны:
Волки, что бродят с кочки на кочку,
Им не страшны.
А для туристов нету желанней
Этих ночей —
Громко несется вдаль над лиманом
Песня друзей.
Ну-ка, ребята, грянем же звонче
Песню об этой сказочной ночи —
Светлой, как день,
Светлой, как день.
ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ В ТУНДРЕ
То не стаявших сугробов
Белоснежные остатки,
Это — юных пионеров
Полотняные палатки.
Флаг полощется на рейке,
Горн зовет — не умолкает.
Мы на утренней линейке,
Ветер галстуки ласкает.
А потом — одни играют,
Мы — в походе на просторе.
Комары хоть и кусают,
Да не очень: ветер с моря.
Эх, узнали б вы, как сладок
Суп на воле с черным хлебом!
Как приятен сон отряду
У костра под летним небом!
А однажды так под вечер
В тундре солнце разыгралось.
Что и мы в ямальской речке.
Как на юге, искупались...
Вот когда остынет лето,
И дохнет опять зимою,
Мы не раз за все за это
Вспомним лагерь над рекою!
ПАРОХОД
Рано утром над поселком
Вдруг гудок раздался долгий. —
Пароход идет! Ура!
Эй, друзья, вставать пора!
Вот он, шумный и красивый,
Пристает неторопливо.
Трюм открылся: «Не зевай —
Поскорее выгружай!
Я привез вам ружья, фрукты,
Рис и прочие продукты,
А обратно поутру
Я пушнину заберу...»
Ходят грузчики по трапу,
Льется яблок вкусный запах...
Вот бы в рубке посидеть
Да немножко погудеть!
НАШ «КАПКАН»
Шум, и смех, и шутки... Странно.
Что случилось? Да ведь это
Все столпились у «Капкана» —
Возле школьной стенгазеты.
Как не засмеяться звонко,
Если всем известный ленью
Второгодник — школьник Ёнко
У доски плывет тюленем?
И, конечно, не случайно
Здесь портрет неряхи Айно:
В волосах ее лохматых
Гнезда-вьют себе галчата!
Длинноухие по классу
Зайцы носятся — «спортсмены».
Это Варак, это Ласса
Скачут так на переменах!
Ох, не хочется, как эти,
Красоваться в стенгазете!
Я стараюсь постоянно
Быть подальше от «Капкана».
ПОСЛЕ ПУРГИ
День и ночь стонала тундра,
День и ночь мела пурга.
А когда проснулись утром —
Всюду пышные снега.
Весь в сугробах наш поселок.
Мы с трудом открыли дверь.
Замело и нашу школу —
Не добраться к ней теперь.
— А возьмемтесь-ка, ребята,
Да расчистим школьный двор!
Забирай скорей лопаты,
Да покажем свой задор!
...И от окон с неохотой
Снег попятился назад.
Жгуч морозец, но в работе
Щеки пламенем горят!
СОЛНЫШКО
Солнышко снова! Смотрите же — солнышко!
Солнышко это, что краешек донышка.
Солнышко это, что радостный гость,
После большой темноты занялось.
Все побежали — и дети, и дедушки —
Все за поселок — и парни и девушки!
Даже лохматые лайки — и те
Радостно лают в своей суете.
Пусть впереди и морозы трескучие,
Пусть впереди и метели сыпучие —
С солнцем, встающим над тундрой моей,
Труд и учеба куда веселей!
НА ЗВЕРОФЕРМЕ
Есть в совхозе нашем ферма
для зверей,
Всею школою
мы шефствуем над ней.
Все хорошие помощники
теперь мы:
Даже рыбу сами ловим мы
для фермы!
Чисто клетки убираем
каждый раз.
Чернобурые лисички
знают нас.
А недавно
приключилася беда:
Лиска шустрая удрала.
Но куда?
Все пропавшую искали
целый день,
Обнаружить не могли ее
нигде.
Лишь под вечер
мы нашли ее с трудом
Под пустым ведром,
поставленным вверх дном
Это лиска,
чтобы скрыться от ребят,
Опрокинула ведерко
на себя...
Наша лиска повзрослела,
стало быть,
Если начала по-лисьему
хитрить.
В ШТОРМ
Дождь и ветер, волны шторма
Нас застали на рыбалке.
Как добраться нам до дома
На потрепанной бударке?
— Что ты стал, как туча, хмурый? —
Говорит мне бодро Яли. —
Ведь отцы-то ездят в бури.
Быстро в лодку! Ну-ка, взяли!
Лодка чайкою взлетает,
Лодка нельмою ныряет.
Только брови я не хмурю:
Ведь отцы-то ездят в бурю.
Вот и волны миновали,
Вот и берег перед нами.
Нет, недаром нас прозвали
На поселке моряками.
УРОК ТРУДА
Когда идет урок труда,
То весело у нас!
Урок труда, урок труда!
Мы любим этот час!
На лыжах в тундру мы идем,
Капканы ставим в снег.
Приманки, петли за плечом
Висят у нас у всех.
Другие классы на Оби
Рыбалкой занялись.
— А ну-ка, лунку проруби!
— Ребята, не ленись!
Нас Окатэтта-зверолов
Охоте обучил,
А Саратэтта-рыболов
В рыбалке наловчил.
Мы помним: знание и труд
Все в жизни перетрут!
НА ДЕМОНСТРАЦИИ
Нарядилися во флаги
Каждый чум и каждый дом.
С голубями из бумаги
Мы по улицам идем.
Впереди колонны этой —
Наш вожатый — командир.
И пылает алым цветом
На плакате слово «Мир».
Наши малицы, ягушки
В заполярном серебре.
Громко, радостно и дружно
Мы поем об Октябре!
notes
Примечания
1
Ярабц — песни-былины.
2
Сале-Ям — Обь.
3
Камлание — колдовство, заклинание духов.
4
Вероятно, речь идет о Ваули Пиеттомине, возглавившем в 1825—1841 годах восстание ненецко-хантыйской бедноты против местных богачей и приезжих купцов. Восстание потерпело поражение; Ваули Пиеттомин попал в Обдорске в засаду. Был приговорен к каторге. Пропал без вести в Восточной Сибири. _(Прим._автора.)_
5
Луцане — русская женщина.
6
Мась — хватит, довольно.
7
Орлиный месяц — январь. С этого месяца солнце начинает «парить» в небе, как орел.
8
Камыс — шкурка с ноги оленя.
9
Тобоки — обувь из оленьих камысов мехом наружу.
10
Чижи — меховые чулки.
11
Авка — вскормленный в чуме олененок.
12
Сядэи — деревянные божки, идолы.
13
Хорошо.
14
Мокодан — дымовое отверстие в чуме.
15
Хальмер — кладбище.
16
У ненцев есть поверье, что душа умершего должна попасть в «царство Неизвестности». Для этого покойника, обеспеченного «в дорогу» всем необходимым, вплоть до трубки и табака, кладут на нарту и ставят ее передком на север, в сторону Вечной Темноты.
17
Тамга — родовой знак.
18
У ненцев есть поверье, что, если облокачиваться на стол, можно лишиться достатка в пище.
19
Нюк — покрышка чума из оленьих шкур или бересты (летом).