Истомин Счастливая судьба
Иван Григорьевич Истомин












Иван Истомин 





_СЧАСТЛИВАЯ_СУДЬБА_







_К_50-ЛЕТИЮ_ПИСАТЕЛЯ_











_Капля_росы_и_солнце_—_несоизмеримые_величины._Но_и_в_малю­сенькой_росинке_может_отразиться_гигантское_солнце,_теплом_и_све­том_которого_взлелеян_весь_мир._

_Подобно_тому,_как_в_капле_отражается_раскаленное_светило,_так_и_в_судьбе_одного_человека_может_быть_отражена_судьба_цело­го_поколения,_народа,_человечества._

_Биография_известного_коми-ненецкого_писателя,_поэта_и_драма­турга_Ивана_Григорьевича_Истомина_олицетворяет_собой_биогра­фию_его_народа._

_Имя_Истомина_вошло_в_историю_советской_культуры_как_имя_одного_из_основоположников_литературы_малых_народов_Севера._

_Север!_

_Суровый_и_прекрасный_край._

_Поэтические_белые_ночи,_полярные_сияния,_бескрайний_разлив_серебристых_снегов,_полноводная_красавица_Обь_и_тайга_ — _это_еще_не_признанное_людьми_чудо_света._Все_это_ — _наш_Север._Но_это_только_одна,_приятная_его_сторона._Есть_и_другая,_оборотная._Без­дорожье_и_безлюдье,_свирепый_гнус,_лютые_морозы,_метели,_зимние_ночи_длиною_в_тысячи_часов._

_Только_сильный_духом_и_крепкий_телом_человек_может_жить_на_севере._Суровая_природа_беспощадна_к_хилым_и_немощным._

_Ивана_Истомина_в_детстве_постигла_жестокая_беда._Он_заболел_полиомиелитом._Свирепый_недуг_скрутил,_изломал_ребячьи_кости_и_суставы._До_восьми_лет_мальчик_передвигался_на_четвереньках._Сознание_собственной_неполноценности_придавило_неокрепшую_душу_ребенка._С_годами_в_ней_все_сильнее_зрело_желание_распрямиться,_встать_во_весь_рост,_вровень_со_всеми._Оно_было_настолько_сильно_и_велико,_что_малыш_сумел_пересилить_боль,_слабость_и_на_восьмом_году_«пошел»_на_костылях._И_не_просто_пошел,_а_зашагал_по_жизни,_да_не_вровень_со_всеми,_а_впереди._В_табеле_Вани_Истомина_никогда_не_было_даже_четверок._Круглым_отличником_он_окончил_семилетку_в_родных_Мужах_и_Салехардское_педагогическое_училище._

_Едва_овладев_грамотой,_Иван_начинает_сочинять_стихи._Это_были_обыкновенные_ребячьи_стихи._Но_по_мере_мужания_Истомина_обре­тают_зрелость_и_они_ — _набираются_поэтической_звонкости_и_красо­ты._Юноша_все_смелее_начинает_пробовать_свои_силы_и_в_прозе._Эта_тяга_к_живописи_словом_в_конце_концов_привела_его_в_редакцию_окружной_газеты._«Красный_Север»._

_И_еще_одно_неодолимое_влечение_с_детства_жило_в_сердце_Исто­мина._Он._любил_рисовать._Карандашом,_тушью,_красками._Рисовал_родное_село,_неугомонную_Обь,_рыбаков_и_охотников,_тайгу_и_луга._Все,_что_видел_вокруг_жадный_мальчишеский_взор,_Истомин_спешил_запечатлеть_в_рисунке._

_Когда_мальчику_исполнилось_одиннадцать_лет,_умерла_мать._Са­мый_близкий_и_дорогой_человек,_самая_надежная_опора_в_жизни._

_Не_миновал_семью_Истоминых_и_мрачный_вихрь_тридцать_седь­мого_года._Отец_будущего_поэта_—_рыбак_и_охотник_Григорий_Исто­мин_ — _по_злому_навету_недобрых_людей_был_арестован_и_умер_в_тюрьме._

_А_больной_юноша_рвался_в_большую_жизнь,_в_гущу_борьбы._Сей­час_нетрудно_представить,_что_ему_пришлось_преодолеть,_прежде_чем_стать_комсомольцем,_активистом,_отличником._

_После_окончания_техникума_Истомин_учительствовал,_руководил_окружным_учебно-курсовым_комбинатом._

_В_трудные_годы_войны_молодой_коммунист_Иван_Истомин_воз­главлял_партийную_организацию_в_далеком_северном_селе._

_Сельский_парторг._Едва_ли_есть_на_земле_должность_более_хло­потная,_более_трудоемкая_и_менее_благодарная._За_что_только_ни_отвечал_сельский_парторг:_и_за_выполнение_плана_рыбодобычи,_и_за_оленеводство,_и_за_всевобуч,_и_за_художественную_самодеятельность,_и_за_ликбез._Дни_и_ночи,_в_стужу_и_непогоду_мотался_парторг_Исто­мин_по_селениям_и_чумам._Уговаривал,_убеждал,_агитировал._Тысячи_встреч_с_самыми_разными_людьми._Жаркие_споры,_песни_и_побываль­щины._Вот_откуда_писатель_принес_в_литературу_глубокое_знание_жизни,_там_высмотрел_героев_своих_будущих_книг_и_пьес._

_Иван_Истомин_не_замыкался_в_четырех_стенах,_не_прятался_от_невзгод,_не_увертывался_от_встречного_ветра._Зато_и_познал_жизнь,_докопался_до_самых_потаенных_глубин_человеческих_характеров,_по­нял_истоки_многих_жизненных_явлений_и_конфликтов._И_до_всего_по-мужицки_доходил_своим_умом,_своими_руками._Потому-то_так_неко­лебимо_стойки_жизненные_позиции_писателя,_крепка_его_идейная_закалка._Начав_с_газетных_зарисовок_и_очерков,_Иван_Григорьевич_непрерывно_и_упорно_совершенствовал_писательское_мастерство._Его_первые_рассказы_сразу_привлекли_внимание_читателей_искренностью,_глубоким_знанием_жизни._Повести_Истомина_издает_Москва._Его_стихи_и_поэмы_звучат_со_сцен,_по_радио_и_телевидению._За_тридцать_лет_литературной_деятельности_на_ненецком_и_русском_языках_вы­шло_в_свет_тринадцать_книг_Истомина._

_Его_называют_певцом_Ямала._Верное,_а_главное,_заслуженное_название._В_очерках,_рассказах,_повестях,_стихах,_поэмах_и_пьесах_Истомина_во_всей_сложной_противоречивой_красе_воспет_родной_Ямал._Трудная,_но_вместе_с_тем_и_романтичная_жизнь_простых_лю­дей_Ямала:_рыбаков,_охотников,_оленеводов_—_вот_главная_ось,_во­круг_которой_вращается_все_творчество_Истомина._

_О_людях_Севера_Истомин_пишет_с_любовью_и_теплотой,_с_мягким,_сердечным_юмором._

_Иван_Григорьевич_любит_юмор,_умеет_посмеяться_и_пошутить._Особенно_ярко_эти_качества_проступают_в_его_комедии_«Цветы_в_снегах»._А_каким_ярким,_острым_юмором_пронизана_его_повседнев­ная_речь,_как_заразительно,_как_искренне_смеется_он!_О_лучшем_собеседнике_не_стоит_и_мечтать._Видимо,_поэтому_двери_истоминской_квартиры_не_запираются_до_поздней_ночи._Кого_только_ни_встре­тишь_здесь:_и_рыбаков_из_Салехарда,_и_геологов_из_Тазовска,_и_неф­тяников_из_Урая!_Но_самые_частые_гости_Истомина_—_молодые_лите­раторы._Они_сюда_спешат_за_добрым_советом_и_помощью._И_не_зря._

_Щедрый,_добрый,_хлебосольный_хозяин_одинаково_весело_и_ра­душно_встречает_званых_и_незваных_гостей._До_глубокой_ночи_горит,_не_угасая,_окно_истоминской_квартиры._

_В_феврале_нынешнего_года_Ивану_Григорьевичу_исполнилось_пятьдесят_лет._Полвека_жизни,_в_которой_, _как_солнце_в_капле_росы,_отражена_жизнь_его_маленького_народа,_жизнь_северного_Ямала._Много_пройдено,_много_пережито._Седина_высветлила_голову._Лицо_избороздили_морщины._Но_взгляд_по-прежнему_ясен_и_глубок._Го­лова_полна_творческих_задумок,_планов,_наметок._

_Сейчас_писатель_завершает_первую_книгу_многотомной_эпопеи_«Живун»_ — _художественной_летописи_своего_народа._Нет_сомнения,_что_эта_книга_будет_встречена_читателем_с_огромным_интересом._

_Еще_не_окончена_первая_часть_повествования,_а_ему_уже_не_дают_покоя_мысли_о_второй_книге._Наброски,_планы,_записи._Груда_книг,_архивных_материалов,_старых_газет._

_Время_не_согнуло_этого_человека._Он,_как_могучий_кедр,_так_глу­боко_врос_корнями_в_родную_землю,_что_никакие_бури_не_в_силах_расшатать_его._Писатель-коммунист_Иван_Истомин_всегда_в_гуще_жизни,_всегда_на_переднем_крае_борьбы_за_нового_человека,_за_свет­лое_будущее_человечества._

_К._ЛАГУНОВ_ 






Рассказы 





ЛЕГЕНДА













На темном небе вспыхнул нежный луч, потом второй, третий, четвертый... И вот огромные светлые столбы по­висли над необъятной холмистой тундрой. Нижние концы их кажутся яркой бахромой, а верхние постепенно сходят на нет. Столбы сливаются вместе и образуют гигантскую разноцветную ленту. Одним концом она упирается в ка­менные вершины древнего Урала, а другим уходит на восток. Поперек ленты трепещут красные, желтые, зеле­ные полосы. Все вокруг, словно маревом, подернуто яр­кой огненной пылью.

Это Нгэрм-Харп — Полярное сияние.

По искрящейся цветами радуги снежной тундре круп­ной рысью мчится оленья упряжка. Ларко Сусой сидит, сгорбившись, в мохнатом дорожном гусе поверх малицы. Он похож на куст карликовой березы, занесенный пух­лым снежным покровом. Ларко почти не шевелит хоре­ем — палкой, похожей на пику: четверка гладких оленей бежит без понуканий. Но когда нарта подпрыгивает на снежном заструге, Ларко круто поворачивается назад и спрашивает:

— Не упала еще?

Позади Ларко в малице с матерчатой сорочкой, окутанная большой полосатой шалью, сидит Нина Морозова, работник местной газеты.

—  Не бойся, я не сплю, — отвечает Нина.

—  Спать не надо, на небо надо смотреть, — советует проводник. — Сегодня небо шибко хорошо играет.

Девушка, прикрывая рот шалью, устало выпрямляет спину и задумчиво говорит:

—  Да, сегодня небо как в сказке...

—  В сказках еще лучше бывает, — ухмыляется Ларко Сусой. Его бронзовое лицо едва виднеется в глубине ка­пюшона с закуржавелой меховой оторочкой.

—  А ты сказки знаешь? Расскажи мне.

—  Нет, я сказок не знаю. У меня память плохая, все забыл. Вот на фактории Ямб-Яха живет старуха, скази­тельница Воттане. Она может петь песни ярабц[1 - Ярабц — песни-былины.], длин­ные, как езда на быстрых оленях от Ямала до Енисея.

—  Правда? — радостно удивляется Нина. — Вот хоро­шо-то! Я как раз собираюсь побывать на этой фактории.

—  А зачем тебе ненецкие сказки?

—  Как зачем? Я запишу, а потом в Москве книгу на­печатают.

—  А-а... — Ларко Сусой трогает гибким хореем пе­редового, а потом опять спрашивает: — А ты в Москве бывала?

—  Два раза ездила.

—  И в Мавзолей ходила?

—  Конечно. Ленина видела.

—  А я еще в Москве не бывал, — вздыхает Ларко. — И здесь Ленина не видел. Когда Ленин приезжал на Ямал, я еще совсем маленьким был.

Девушка наклоняется к нему, подставляя миловидное лицо снежным брызгам.

—  Разве Ленин был на Ямале? — удивленно спраши­вает она простуженным голосом.

—  А как же? — отвечает Ларко, силясь взглянуть че­рез плечо на собеседницу.

—  Не слыхала я.

—  А разве в книжках об этом не написано?

—  Мне такие книги не попадались, — сказала Нина. — Наверно, это сказка.

— Хм... Почему сказка? — сердито заметил Ларко, резко взмахнув хореем. Олени запрокинули головы с ветвистыми рогами, и сизые струйки горячего дыха­ния с силой вырывались из их открытых заиндевелых ртов. Девушка, отшатнувшись, торопливо прячет лицо за рукав малицы, а Ларко Сусой, облокотясь на пра­вое колено, подался всем телом вперед.

Когда бег оленей стал ровнее, Нина подняла голову. Она некоторое время молча смотрела голубыми, слезящи­мися на морозе глазами на широкую спину ненца. По­том, кашлянув, подала голос:

— Значит, Ленин был на Ямале?

— Да, — охотно отзывается Ларко Сусой, не меняя позы.

— Зачем же он приезжал сюда?

— О-о!.. Это долго рассказывать.

— Вот и хорошо. Я буду слушать и не усну.

Ларко медленно выпрямляет спину, слегка дергает

вожжой и, не вставая, подвигается боком к Нине. Поло­жив хорей на колени, достает из-за пазухи трубку. Обиль­ный иней на его густых черных бровях и сосульки на щетине усов то и дело вспыхивают искорками. Наби­вая аккуратно трубку из замшевого кошелечка и взгля­нув маленькими раскосыми глазами на девушку, он на­чал:

— Давно это случилось. Ой, давно! С тех пор прошло семь тысяч лун. И еще семь тысяч лун. И много раз по семь тысяч лун прошло. Ненцы раньше богатые и силь­ные были. Хорошо жили. В Сале-Яме[2 - Сале-Ям — Обь.] разная рыба во­дилась, в тундре — песцы, лисицы, а оленьи стада от самого моря до лесов паслись. Все это было, потому что над тундрой светило большое солнце.

Но неподалеку от ненцев жил завистливый и злой об­манщик — людоед Пюнегуссе. Над ним никогда не све­тило солнце.

Еще семь тысяч лун прошло. Но однажды завистли­вый людоед Пюнегуссе приехал к ненцам в гости. Огнен­ной воды привез, стал угощать пастухов, рыбаков, охот­ников. Допьяна напоил ненцев и тогда спрашивает лас­ково:

«Пошто вы так богаты?»

Ненцы сказали:

«Солнце наше счастье, наше богатство охраняет».

Хитрый людоед не жалеет огненной воды, опять уго­щает. Помутился разум у ненцев, заснули они мертвым сном. Тогда обманщик Пюнегуссе из чума вышел, взял свой бубен из моржовой шкуры и камлать[3 - Камлание — колдовство, заклинание духов.] начал. Семь лун кружился. На восьмую солнце к его ногам упало. Не стало над тундрой теплого солнца.

Семь лун спал весь ненецкий народ. Через семь лун проснулся и видит: темная ночь в тундре. Куда олени девались? Куда девались лодки и снасти? Никто не знает. Плохо стало ненцам. Без солнца какая жизнь?

—  Да уж куда хуже! — подтверждает Нина.

—  А ты говорила — сказка, — рассказчик довольно улыбается, выпуская изо рта вместе с паром струйку дыма.

Олени, увлекаемые вожаком, бегут и бегут крупной рысью, а Ларко Сусой, посасывая трубочку, продолжает:

—  С тех пор ушло счастье от ненцев. Появились в тундре жадные богачи — тэтта да обманщики тадибе — шаманы. Стали они заодно со злым людоедом Пюнегус­се. Хорошо им вместе обманывать людей и чужое добро воровать. Не светит солнце над тундрой, в темноте ниче­го не видно. Легко стало злодеям. А к ненцам беда при­шла. Беда! Есть стало нечего. Темной страной стали на­зывать наш Ямал, а жителей — дикарями, самоедами. Когда-то у ненецких женщин, полных, как нельмы, были здоровые дети. Теперь же они рождались слабыми. Стал вымирать ненецкий род.

Семь тысяч лун прошло и еще семь тысяч лун. И ре­шили ненцы, что так всегда будет, пока не умрет весь ненецкий народ. Про счастливую жизнь, про солнце толь­ко старики в сказках рассказывали.

Но вот в роду Ненянгов родился младенец — бога­тырь Ваули. Рос он быстро, как песец, и через семь лун стал сюдбя-богатырем, великаном-богатырем.

Спрашивает сюдбя-богатырь Ваули:

«Пошто ненцам есть нечего? Пошто вы так бедно жи­вете?»

И рассказали ему старики про солнце, про счастли­вую жизнь. Много таких сказок услышал Ваули.

Тогда опять спросил Ваули:

«К тому завистливому и злому людоеду Пюнегуссе как дорогу найти?»

Отвечают ему сородичи:

«Как найти дорогу к людоеду Пюнегуссе, не знаем. Где солнце спрятано — не слыхали. Если б знали ту до­рогу, давно бы солнце в тундру вернули».

Стал думать сюдбя-богатырь Ваули. Семь лун думал, сказал:

«Позовите мудрого тадибе. Пусть он спросит у духов, где солнце спрятано».

Позвали тадибе-шамана. Перед камланием он съел семь пьянящих мухоморов, чтоб глаза лучше видели, уши лучше слышали, чтоб сердце его сделалось вещим. Потом взял он бубен — начал делать камлание. Много лун кружился, наконец упал с пеной у рта и молвил:

«Солнце наше спрятано в жабрах зубастой рыбы-зве­ря Халэ, что живет в Ледяном море и посылает ненцам непогоду и ненастье. Так мне сказали духи».

Тэтта-богачи подтвердили:

«Да, наше солнце в жабрах рыбы-зверя Халэ спря­тано».

«Может, правду тадибе говорит», — подумал сюдбя-богатырь Ваули. Надел поверх малицы парку из лосиной шкуры, взял копье с железным наконечником, сел в семи­саженную лодку и так сказал сородичам:

«Кто желает счастья для своего народа, у кого храб­рое сердце, пусть со мной в лодку сядет. Зубастую рыбу- зверя Халэ убьем. Если оно там, в жабрах этой рыбы-зверя, вернем солнце в тундру».

И сказали ненцы:

«Поедем, поедем! Вернем солнце в родную тундру!..»

—  А хорошо рассказываешь, — не утерпев, похвалила Нина.

—  Как умею, — улыбается Ларко, придерживая од­ной рукой покачивающийся хорей. — ...И поплыл сюдбя- богатырь Ваули с храбрыми сородичами к Ледяному морю. Долго плыли. Много лун прошло. И вот над вол­нами рыба-зверь Халэ показалась. Увидев лодку, широ­кий хвост подняла, заревела страшно, изо всех сил по воде ударила. От этого удара льды на море полопались, сердитые волны о берег тундры бить стали. Темное небо совсем низко над морем опустилось. Зубастая рыба-зверь Халэ к лодке подплывать стала.

Тогда крикнул бесстрашный сюдбя-богатырь Ваули:

«Эй ты, старая бродяга Халэ! Пошто прячешь наше солнце?»

Услышав такое, рыба-зверь Халэ хотела лодку пере­вернуть, людей в море опрокинуть. Но сюдбя-богатырь Ваули разгадал эту хитрость. Он копьем своим размах­нулся, рыбе-зверю в ноздри ударил. Зубастая Халэ взре­вела, нырнула глубоко. А когда вынырнула у самой лод­ки, тогда каждый ненец в нее копье вонзил.

Семь раз ныряла зубастая рыба-зверь Халэ. Рассер­дился храбрый сюдбя-богатырь Ваули, рыбе-зверю на спину вскочил, в жирный бок ее якорь всадил. Зубастая Халэ ударила хвостом, веревку струной натянула. Но уйти не смогла: богатырское копье ей в мозг попало. Храбрые ненцы рыбе-зверю сердце, почку и печенку на­сквозь копьями пробили. Вздрогнула в последний раз зубастая Халэ, пузыри пустила. Много в этом поединке храбрых ненцев погибло, навеки в морской пучине оста­лись.

Победители на аркане зубастую рыбу-зверя Халэ к берегу приволокли. Стали разделывать. Семь лун разде­лывали рыбу-зверя. В жабрах, в пасти, в брюхе солнце искали. Не нашли.

Тогда сюдбя-богатырь Ваули подумал и сородичам так сказал:

«Шаман-то, однако, ошибся. Надо другого, самого мудрого тадибе позвать».

Пришел самый мудрый тадибе-шаман, перед камла­нием съел семь раз по семь пьянящих мухоморов, чтоб глаза его лучше видели, уши лучше слышали, чтоб серд­це его сделалось вещим. Потом взял бубен — камлать начал. Много лун кружился, наконец упал с пеной у рта и промолвил:

«Солнце спрятано в пещере семирогого быка Я-Хора, что живет в Подземном царстве. Так сказали духи».

И опять тэтта-богачи подтвердили слова самого муд­рого тадибе-шамана. Тогда сюдбя-богатырь Ваули ска­зал:

«Ладно, еще раз по вашему совету попытаемся солнце искать».

Надел сюдбя-богатырь Ваули поверх малицы парку из мелких костяных колец, взял семисотсаженный аркан с костяной петлей и семипудовый нож-меч. Встал на лы­жи, обитые тюленьей шкурой, сородичей позвал:

«Кто желает счастья для своего народа, у кого храб­рое сердце, пусть со мной пойдет. Семирогого быка Я-Хора убьем. Если оно там, в пещере семирогого быка, вер­нем солнце в тундру».

И сказали сородичи:

«Пойдем, пойдем! Вернем солнце в родную тундру!»

Нина Морозова внимательно слушает ненца и не чув­ствует, как пальцы ног, обутых в женские кисы-белобоки, начинают коченеть. А Ларко, изредка погоняя заметно уставшую упряжку, неторопливо-спокойно рассказывает о жестокой битве бесстрашного сюдбя-богатыря Ваули и ненцев-бедняков с семирогим быком Я-Хора.

— Бой был долгий — семь лун раздавался гром под землей. Мерзлая тундра вздымалась высокими холмами- сопками, словно разбушевавшееся море. Много храбрых ненцев погибло от страшных ударов семирогого быка Я-Хора. Наконец сюдбя-богатырь Ваули с помощью ос­тавшихся в живых сородичей все же заарканил семиро­гого быка Я-Хора, прыгнул ему на спину и с размаху в три удара тяжелым ножом-мечом отрубил все семь ро­гов. Истекая черной кровью, как глыба, рухнул на землю побежденный бык Я-Хора. Обыскали ненцы Подземное царство, разрушили пещеру семирогого быка Я-Хора, но заветного солнца не нашли...

И опять сюдбя-богатырь Ваули стал думать. И ска­зал сородичам:

«Богачи и шаманы заодно со злым и завистливым лю­доедом Пюнегуссе. Видно, правду о солнце не хотят го­ворить. Слушая их, мы только зря кровь пролили да много людей потеряли. Будем сами искать дорогу к солн­цу. Может, придется семь рек перейти, семь гор перева­лить, семь стран обойти, а дорогу к солнцу найдем — вернем родной тундре».

И ответили ненцы:

«Семь рек перейдем, семь гор перевалим, семь стран обойдем, а вернем солнце в родную тундру!..»

Ларко Сусой с минуту помолчал, чмокнул толстыми обветренными губами, слегка дотронулся хореем до глад­ких спин оленей и опять вдохновенно продолжал расска­зывать:

— Такое услышав, тадибе-шаманы да тэтта-богачи встревожились, говорят:

«Зря вы идете. Солнце, наверно, давно остыло, в чер­ный камень превратилось. Что толку, если и найдете его?»

Не послушались их бедняки-ненцы. Велел сюдбя-бо­гатырь Ваули каждому ненцу сделать копье из желтых рогов быка Я-Хора, взять лук, из семи пород деревьев склеенный, да семь раз по семь стрел с железными нако­нечниками. И пошли они дорогу к солнцу искать, в род­ную тундру солнце вернуть. Сам бесстрашный сюдбя-богатырь Ваули повел бедняков.

С тех пор семь тысяч лун прошло. И еще семь тысяч лун. И много раз по семь тысяч лун. Кто в люльке лежал, уже седым стариком стал. А ненецкий народ все впро­голодь жил. Холодно в тундре, пурга завывает, дети бо­леют. Темно. Весной — темно, летом — темно, осенью — темно, зимой — темно. Только теперь народ тундры хра­нил в сердце надежду. Он так думал: «Пройдет время, вернется сюдбя-богатырь Ваули со своими храбрыми вои­нами. Тогда снова засияет солнце над тундрой». Много тысяч лун жили ненцы с надеждой, а бесстрашный сюд­бя-богатырь Ваули со своими воинами все не возвращал­ся. Стали уж в тундре о них сказки и песни складывать. В одних говорилось, будто Ваули с отрядом к недобрым людям в засаду попал[4 - Вероятно, речь идет о Ваули Пиеттомине, возглавившем в 1825—1841 годах восстание ненецко-хантыйской бедноты против ме­стных богачей и приезжих купцов. Восстание потерпело поражение; Ваули Пиеттомин попал в Обдорске в засаду. Был приговорен к каторге. Пропал без вести в Восточной Сибири. _(Прим._автора.)_], видно, не совсем по правильной дороге шли. Погибли все. В других так рассказывалось: «Сюдбя-богатырь Ваули дорогу к солнцу нашел, скоро вернется, солнце в родную тундру принесет».

Таким сказкам да песням народ тундры больше ве­рил.

И вот однажды ненцы видят: из-за Камня-Урала бе­лая упряжка показалась. За ней много других упряжек... А ты слушаешь? Не спишь?

—  Говори, говори! Очень интересно, —просит Нина, для удобства облокотясь на свою большую сумку.

—  Да, это шибко интересно... И вот подъехал сюдбя-богатырь, а за ним много народу. У каждого на шапке красная звездочка. Поздоровались они с ненцами. Ненцы сразу догадались: сюдбя-богатырь-то — Ленин, у Вели­кой Реки выросший. А остальные — его товарищи, ком­мунисты. Про Ленина да про коммунистов в тундре тоже давно уже песни появились. Слышали, будто они бедным людям счастье добывать помогают. Только бедняки-нен­цы не знали, как с этими хорошими людьми встретиться. А теперь они сами в тундру пришли. Обрадовались бед­няки-ненцы, в один голос закричали:

«Мудрый сюдбя-богатырь Ленин! Спасите ненецкий народ! Помогите нам наше солнце вернуть!»

Мудрый сюдбя-богатырь Ленин, у Великой Реки вы­росший, молвил:

«Ваше солнце, ненцы, что украл завистливый и злой людоед Пюнегуссе, спрятали жадные тэтта да обманщи­ки тадибе».

И еще сюдбя-богатырь Ленин, у Великой Реки вырос­ший, добавил:

«Если мы вместе с вами возьмемся, завистливого и злого людоеда Пюнегуссе победим. Мы заставим жадных тэтта да обманщиков тадибе вернуть солнце в тундру».

Обрадовались бедняки-ненцы. Вооружились они и за Лениным, за коммунистами к злому людоеду Пюнегуссе отправились. Мудрый сюдбя-богатырь Ленин впереди всех шел. Дорогу-то он, видать, шибко хорошо знал. Сколько-то прошли, стойбище людоеда Пюнегуссе уви­дели. В середине стойбища большой каменный чум сто­ит. На верхушке каменного чума двухголовая когтистая птица Лимбя сидит. Глаза у нее огромные, как гнилушки на болоте светятся. Увидела птица Лимбя вооруженных людей, железными крыльями замахала, закаркала страшным голосом. Из каменного чума людоед Пюнегус­се с мечом выбежал, закричал. Из других чумов воору­женные толстобрюхие люди высыпали. Смотрят бедняки-ненцы, а это богачи да шаманы долговязому Пюнегуссе на помощь спешат.

Кровавый бой начался, великий бой. Такого боя ни­когда в тундре не было. Мелькают острые двусторонние мечи коммунистов, стрелы бедняков-ненцев в темноте молнией сверкают. Тундра мерзлая под ногами заколеба­лась. Много раз сходились бедняки со злодеями. Много раз расходились. На изрытую ногами землю немало кро­ви пролили.

Так прошло семь лун. И еще семь лун. И вот мудрый сюдбя-богатырь Ленин семисаженным мечом ударил людоеда Пюнегуссе. Посмотрел Пюнегуссе вокруг, видит: ряды его поредели. Почуял беду Пюнегуссе, подумал: «Это плохо». Еще семь лун прошло. Мудрый сюдбя-бо­гатырь Ленин еще две раны злодею Пюнегуссе нанес. Побледнел людоед Пюнегуссе, чуть не упал, видит: лю­дей его в живых еще меньше стало. Опять он подумал: «Совсем плохо. Далека моя победа».

И еще семь лун прошло. И увидел тогда людоед Пю­негуссе перед самым носом сверкающие мечи коммунис­тов, острые копья бедняков-ненцев. Вскрикнул злодей Пюнегуссе от страха, пошатнулся и пробормотал: «Шибко плохо. Однако, Конец пришел». Так подумав, в океан-море бросился. Семь раз показался из воды. Потом под лед ушел. И утонул...

Тут Ларко Сусой вынул изо рта трубку и, махая ею перед собой в такт словам, одобрительно заключил:

—  Так ему и надо, волчьему сыну... А ты слушаешь? Не надоело?

—  Что ты, что ты! — забеспокоилась Нина Морозо­ва. — Рассказывай, пожалуйста. Все до конца.

—  Скоро конец сказке. До приезда в поселок, может, закончу.

Снова закурив, Ларко Сусой несколько минут пону­кает оленей, легонько подгоняя их хореем. Затем пово­рачивается боком к девушке и охотно продолжает рас­сказывать:

—  Да, так ему и надо, зверю-людоеду. Не стало зло­дея Пюнегуссе, испугались оставшиеся в живых богачи и шаманы. В темноте скрыться решили. Только ничего у них не вышло. Коммунисты да бедняки-ненцы не дали им убежать. Выросший у Великой Реки мудрый сюдбя-бо­гатырь Ленин могучим голосом сказал богачам и шама­нам: «Вы воры и мошенники! Вы солнце ненецкого народа украли. Как жадные волки между собой по кус­кам разделили. Сейчас же верните ненцам солнце!»

Совсем испугались тэтта-богачи да тадибе-шаманы. Задрожали, как трусливые зайцы, принесли из своих чу­мов украденные куски солнца, перед сюдбя-богатырем Лениным положили, сами волчьими слезами плачут: жалко отдавать — с солнцем-то им светло, тепло было.

В каменном чуме злодея Пюнегуссе коммунисты на­шли самый большой кусок солнца. И сразу потухли ог­ромные глаза двуглавой когтистой птицы Лимби. Про­стонала железная птица и свалилась с верхушки камен­ного чума на снег, словно околевшая на морозе куро­патка.

Выросший у Великой Реки Ленин, коммунисты да бедняки-ненцы стали куски солнца вместе собирать. Быстро собрали. Большое солнце получилось. Сюдба-богатырь Ленин взял это солнце своими могучими руками, высоко­высоко поднял, и поплыло оно по небу, как по озеру. Сразу изменилась тундра: светло стало, тепло.

Обрадовался ненецкий народ, плачет от радости, а дети плакать перестали, смеются, ручонками к солнцу тя­нутся.

Товарищи коммунисты стоят, улыбаются, а мудрый Ленин ненцам говорит:

«Видите солнце?»

«Видим!»

«Теперь солнце навеки ваше».

Плывет солнце над тундрой, ярким светом играет. Ле­нин опять говорит:

«Видите сопки, пади, озера, реки?»

«Видим!»

«Теперь ваши они. Навеки ваши».

Посмотрели ненцы вокруг — на сопках олени пасутся, в падях зверей, птиц много, в озерах и реках жирная рыба плещется.

Коммунисты спрашивают:

«Видите, где ваши олени были?»

«Видим! Оленей-то наших, оказывается, тэтта и тади­бе украли».

Ленин сказал:

«Возьмите своих оленей. Теперь хорошо живите, друж­но: вместе оленей пасите, вместе рыбу, пушнину промышляйте. Стройте новую жизнь! А товарищи коммуни­сты вам ее строить помогут. Будут у вас школы и боль­ницы. Выберите лучших людей, чтобы тундрой управля­ли. Теперь вы хозяева!..»

И еще сказал Ленин:

«Берегите свое солнце. Ой, зорко стерегите! От пло­хих и злых людей охраняйте! Тогда ваша жизнь с каж­дым годом будет лучше. И всегда в тундре светло будет: когда солнце спать уйдет, над тундрой Нгэрм-Харп заси­яет. Красиво будет светить! В домах поселитесь, и каж­дый дом будет освещать маленькое, яркое солнце. Хоро­шо будете жить, очень хорошо!»

Сказал так сюдбя-богатырь Ленин, сел с коммуниста­ми на нарты, и отправились они другим народам солнце добывать. Но многие русские коммунисты остались в тун­дре, чтобы помогать ненцам новую, счастливую жизнь строить.

Это все помнят. Это ведь недавно было. И теперь все так, как Ленин сказал. В тундре, где вымирали люди, фактории, поселки появились. Да что говорить, ты и сама знаешь, как теперь мы живем. Хорошо живем! Спасибо за это Ленину. Спасибо коммунистам и всем нашим рус­ским братьям, и тебе говорю, луцане[5 - Луцане — русская женщина.], большое спасибо. Я знаю: ты газету пишешь, нас по-новому жить учишь. Так вот, поезжай хоть на Ямал, хоть в Надым, хоть в Гыду — везде ненцы поют про Ленина, прокоммунистов, про родную партию поют. Про Ваули тоже поют, потому что Ваули хотел счастье добыть своему народу:за это жизнь свою отдал... Ну ладно, однако. Тут конец. Мась![6 - Мась — хватит, довольно.] — весело заканчивает Ларко Сусой, на ходу со­скакивая с нарт, и, сделав несколько шагов, круто пово­рачивает упряжку. Олени сразу останавливаются и начи­нают хватать снег.

Девушка тоже поднялась.

—  Молодец! Замечательная легенда! — восторженно сказала она.

Ларко махнул рукой:

—  Какой я легенда. Я простой ненец-оленевод.

—  Да не ты, а сказка, говорю, замечательная, инте­ресная, — смеется Нина Морозова. — Я ее обязательно за­пишу.

—  Пиши, — отвечает Ларко. — Пусть, по-твоему, сказ­ка. А Ленин все равно на Ямале был, вернул ненцам солнце, хорошо жить научил.

...Вскоре упряжка въехала в небольшой тундровый поселок и остановилась перед крыльцом дома. Нина во­шла в освещенную комнату, быстро разделась и присела к столу.

Раскрыв толстую тетрадь, она минуту думает, потом остроконечный карандаш ее начинает мелькать по бума­ге, как иголка в руках ненецкой женщины, которая за одну ночь может сшить кисы с одиннадцатью узорами.

А Ларко Сусой в это время, привязав оленей к копы­льям нарты, стоит у крыльца и любуется сияющими элек­трическими огнями в новом колхозном поселке, в кото­ром он не был с прошлого года.

Взглянув на небо, он тихо произносит:

—  Вверху Нгэрм-Харп сияет. В домах маленькие солнышки — лампочки горят. Все так, как Ленин сказал.






УДАЧА




Был месяц большой темноты — декабрь. В эти дни солн­це совсем не показывалось над тундрой, оно лежало где-то за Ледяным морем в своем золотом чуме и ожидало прихода орлиного месяца[7 - Орлиный месяц — январь. С этого месяца солнце начи­нает «парить» в небе, как орел.]. Стояли такие морозы, что даже у полярной совы с клюва не сходил обильный иней. А сегодня с Обской губы подул острый ветер, и тундра во мраке казалась безжизненной.

Омра Няруй, низкорослый, худощавый ненец, легки­ми шагами бывалого охотника шел по снежным застру­гам в глубь тундры на широких лыжах, обитых лоснящи­мися оленьими камысами[8 - Камыс — шкурка с ноги оленя.]. В правой руке он держал неширокую лопаточку для сгребания снега с капканов, на которую он опирался сейчас, как на лыжную палку. На спине — ружье и небольшой мешок с провизией и приманками. Рядом с патронташем на ременном поясе, чуть звякая цепочками, качались в такт шагам костяные ножны. И хотя он был одет в легкий меховой гусь поверх поношенной рабочей малицы, на смуглом лбу под заин­девевшей челкой жестких волос выступили капли пота. Он уже шел столько времени, сколько требуется, чтобы сварить мясо менурея — старого оленя, а до капканов оставалось перейти еще две тундровые речки.

Снежные вихри все стремительнее проносились мимо охотника, предвещая пургу. Поэтому Няруй чаще и крупнее делал шаги, борясь со встречным ветром. Только бы успеть ему посмотреть капканы и ловушки! А сделать это надо обязательно до пурги, иначе капканы будут за­несены снегом, их скоро не найдешь, да и неизвестно, сколько времени продлится пурга. До дня выборов в Верховный Совет РСФСР осталось три дня, а Омра Ня­руй все еще не выполнил свое обязательство по добыче пушнины, взятое в честь этого большого события. Плохо, если Няруй не сдержит свое слово, не выполнит три квар­тальных плана к Великому дню. Себя опозорит и колхоз подведет. «Всегда планы свои выполнял, колхозу помо­гал занимать первенство в районе, неужто нынче подве­ду?» — думает Няруй, пристально всматриваясь в вихра­стую мглу. А тундра и губа уже закрылись с севера гу­стым туманом.

Няруй устало взобрался на крутой обрывистый берег второй речушки и подошел к капканам.




* * *

Налетевший шквал подхватил воткнутую в снег лопа­точку и понес ее по тундре в тот момент, когда Няруй настораживал последнюю осмотренную ловушку. Созна­тельно отдав себя на волю ветра, он почти сидя помчал­ся на лыжах в сторону небольшого, единственного в ок­ружности кустарника и, на ходу ухватившись за него, круто свернул в подветренную сторону, падая набок. Затем с трудом подтянул нож с лыжами, тяжело дыша, стал ждать минутной передышки урагана. Когда ветер немного ослаб, как бы делая очередной вздох, чтобы снова обрушиться на тундру, Няруй коченеющими руками снял лыжи, поставил их ребром в снег, засунув концами в куст по обе стороны себя. Теперь он, опираясь на ло­коть, лежал как бы в ларе. Надо было спасать руки. Захватив зубами рукавицы, спрятал руки за пазуху, под малицу, где были две мягкие пушистые тушки горностая.

Снова кругом завыло, застонало на сотни голосов. Гу­стое месиво снега быстро заносило его, но Няруй, ста­раясь согреть руки, ни о чем не думал.

Няруй не раз попадал в пургу, не одни сутки проле­живал в «куропачьем чуме». Поэтому, когда руки доста­точно согрелись, начал подкапываться глубже под куст и очень жалел о своей лопаточке. Отгребал снег руками, сунутыми в рукавицы, сшитые из оленьих камысов. Для удобства привстал на одно колено. Ему удалось немного углубиться. Теперь он мог сидеть, прислонясь спиной к кусту, занесенному снегом.

Усевшись поудобней и закрыв лицо пустым рукавом малицы, Няруй весь отдался бушующей стихии. Чем ско­рее занесет его снегом, тем будет теплее. Ноги, обутые в тобоки[9 - Тобоки — обувь из оленьих камысов мехом наружу.] с чижами[10 - Чижи — меховые чулки.], уже были под снегом. Однако вскоре он почувствовал голод, и страшно захотелось курить. Стараясь отогнать эти мысли, он стал думать о другом. Рука, находящаяся за пазухой, лежала на мягких туш­ках зверей. Это сегодняшняя добыча. Последняя добыча перед Большим днем. За ней он и пробирался сюда, на­встречу надвигающейся пурге. Два горностая. Почему только два? И ни одного песца. Это плохо, очень плохо. Может, зверь уже ушел в другое место? Но Омра Няруй сделал все, чтобы задержать зверя. Он промышляет так, как учил отец. Вспомнил отца, старого Тэмбу Няруя, из­вестного когда-то в тундре охотника. Обучая сына своему мастерству, старый Тэмбу говорил не раз:

— К охоте на песца, на горностая готовься с весны. Много ходи по тундре, много смотри. Каждую нору за­помни. Зверят не трогай, мать не трогай. Зима наста­нет — ценная пушнина будет. Чтобы зверь в другое место не ушел, чтобы маленькие песцы все выросли, корми их. Вороньи яйца собирай, яйца халеев собирай — вези в тундру, рыбьи кишки вези в тундру, клади, где надо. Зверь съест, ты опять клади, до самой зимы клади. Тух­лые яйца да тухлую рыбу или мясо положишь — совсем хорошо. Зверь издалека почует, сюда придет. Много пуш­ных зверей соберется — никуда не уйдут. Придет зима — поставь капканы, постепенно всех поймаешь.

А еще отец говорил, строго наказывая:

— Охота начнется, первую добычу никому не пока­зывай, никому не отдавай до самого окончания охоты. Беда, если кто раньше узнает, весь год удачи не будет. Запомни это на всю жизнь.

Давно говорил это покойный отец, а Омра Няруй и на пятом десятке своей жизни не забыл его советов. Подкормку зверей ежегодно с самой весны ведет. Не было также случая, чтобы проболтался он о первой своей добыче. Какая бы ни была она, он сдавал ее всегда после окончания сезона, в числе последних шкурок, и никто ни разу не знал, какого зверя добыл Омра Няруй первым в этом сезоне. Потому, думал Няруй, у него каждый год удача, каждый год он в три-четыре раза перевыполняет свои квартальные планы. В этом году тоже сумел уже сдать семь шкур песца и полтора десятка шкурок горно­стая. Но если сосчитать их стоимость, обязательство пока не выполнил. Отчего же это? Ведь пушнины уже сдал много. «Видно, плохо выполняю советы русского Поньки, приемщика пушнины, — думает Няруй. — Понька каждый раз говорит: «Боритесь за качество, хрящи в ушах да на лапках не оставляйте, обезжиривайте шкуры. Ценность шкурок повысится, заработаете больше денег, быстрее свои обязательства выполните».

«Верно Понька говорит, а я не всегда так делаю. Последние две шкурки сдал необезжиренными. На лап­ках нашли хрящи, прирези мяса. Совсем плохую цену дали. Вначале несколько шкур горностаев тоже по низ­кой цене приняли. Понька говорит — шкурки не так прав­лены. А теперь как быть? Эти два горностая не выручат. Срок истекает, к тому же пурга, все капканы занесло. Вот и обязательство свое не выполнил. Позор!» — мыс­ленно сказал Няруй, хотел повернуть отяжелевшую голо­ву, но, почувствовав, что весь занесен снегом, снова за­крыл глаза, прислушиваясь к неистовому реву пурги.

Невольно вернулся к прерванной мысли. Позор! И в какой день! В день выборов! А если... А если сдать шкур­ку первой нынешней добычи? И тут же неприятная дрожь пробежала по всему телу — то ли от холода, то ли от мелькнувшей в голове дерзкой мысли.

— Сдать шкурку первой добычи в чужие руки рань­ше срока? Нарушить завет отца, завет дедов? Лишиться удачи на весь год? А впереди еще целый квартальный план, больший, чем этот! Нет! — вслух закончил Няруй и, оттого что резко шевельнул всем телом, почувствовал на пылающем лице освежающий снег.




* * *

Тяжелыми шагами усталого, обессилевшего человека приближался Няруй к поселку. Полная круглая луна висела высоко в бездонном небе, ярко освещала голубоватым светом бескрайнюю снежную тундру. Оставшиеся после пурги снежные заструги, отбрасывая темно-синие тени, были похожи на застывшие в стремительном беге речные волны, какие бывают при ветре, дующем по на­правлению течения. В чистом от мороза воздухе звонко раздавался свистящий шелест гладких лыж Омры Няруя. Зоркие глаза охотника еще издали заметили белую струйку дыма, весело вьющуюся над родным чумом.

«Жена ждет. Наверно, беспокоится, не случилось ли что-нибудь со мной в пургу, — думает Няруй. — Заботли­вая жена. Спасибо Советской власти, русской учительни­це Ольге Павловне Шубиной. Быть бы Нельве третьей женой кулака Яузы, если бы Ольга Павловна тайно не увезла Нельву из стойбища кулака, если бы Советская власть не призвала к порядку озлобленного многооленщика...

О, Няруй помнит этого живодера с маленькой голо­вой на толстой длинной шее, с космами волос до плеч. Помнит его росомашьи глаза и сытое лицо с бородавка­ми. Омра сам с отцом, как и сирота Нельва, батрачил на Яузу. Сколько раз кулак, подозревая о взаимной привя­занности Омры и Нельвы, угрожал убить пастуха и од­нажды хореем повредил Нярую два ребра. Теперь сам, наверно, гниет в земле. Говорят, где-то за Уралом пода­вился осетровой костью.

Хорошо сделала русская учительница, взяв к себе Нельву. Когда Омра, как и другие пастухи, вступил в колхоз, Нельва уже в школе уборщицей работала: полы мыла, печи топить умела. Даже читать научилась. Со­всем другой девушкой стала. Омра стал беспокоиться: может, Нельва теперь не выйдет замуж за темного, не­грамотного ненца. А она вышла за Омру — видимо, креп­ко любила его. Хорошей женой оказалась Нельва: дочку и сына родила. Дочь уже замужем, а сын в Ленинграде учится.

Плохо только одно — жена заставляет Омру каждую неделю мыться в бане. В такие дни между ними часто происходят споры. При этом жена ведет себя совсем спо­койно, всячески убеждая мужа».

«Чудная все-таки Нельва, — размышляет Няруй, уста­ло подходя к чуму. — Говорит, тело чистым будет, ды­шать будет легче. Если устанешь, все равно тяжело ды­шать».

Потом, видя, как Нельва выглянула в дверь, Омра подумал:

«С чем она ожидает меня? На этот раз, видно, удив­лю и опечалю ее».

Но жена, вопреки ожиданиям мужа, нисколько не удивилась и не огорчилась, а, как показалось Омре, даже повеселела.

—  Чему радуешься? — с удивлением спросил Няруй, сняв малицу и отряхивая с нее снег перед железной печ­кой. — Не думаешь, что мне придется краснеть? Все ска­жут: слово дал, а не выполнил.

—  В-он в сундуке лежит шкурка. Сдай ее — даже пе­ревыполнишь обязательство, — посоветовала Нельва, ставя на маленький столик большую эмалированную чаш­ку с дымящимся вареным мясом.

Няруй испуганно посмотрел на жену и, небрежно бросив малицу в угол, строго сказал:

—  Нехорошие слова болтает твой язык. Наверное, пока я пропадал в тундре, ты опять каких-нибудь книг начиталась.

Жена улыбнулась, спросила спокойно:

—  Ну, чего ты боишься? Думаешь, больше удачи у тебя не будет, если первую добычу раньше срока сдашь? Ты все веришь в какие-то сказки.

—  Это не сказка. Это нашими дедами и прадедами не раз проверено.

—  А ты вот сам проверь, — не унималась жена, хло­поча возле стола.

—  Глупая, — первый раз назвал ее так Омра, подходя к умывальнику, — ты хочешь, чтобы я потом всю зиму попусту таскал лыжи по тундре?

Нельва засмеялась, и на ее круглых щеках показались ямочки. Черные, как смоль, волосы были причесаны по- русски, клубком на затылке. Вообще она старалась при­дать себе вид русской женщины. Ее в колхозе считали активисткой, хорошей общественницей.

Глядя на спину мужа, Нельва сказала:

—  Помнишь, в прошлом году я нечаянно наступила на капкан? Ты его выбросить хотел, говорил: «Опоганила, теперь ни один зверь не попадет в него». А когда все же поставил — лису добыл. Да и можно ли ради такого дня считаться с каким-то поверьем? Подумай, голова седею­щая!

Омра, усаживаясь за стол, вздохнул, проворчал:

—  Учит, как будто я сам не понимаю. Но вот дальше-то как буду промышлять?




* * *

Афанасий Медведев, высокий блондин с веселыми го­лубыми глазами, сидел перед лампой-«молнией», готовил сводку для заготовительного отдела рыбкоопа. Чтобы не поддаться дремоте, он часто потирал виски, облокотясь обеими руками о широкий стол со стопками квитанций и ведомостей по приемке пушнины. Он не спал уже больше двух суток. Дверь заготпункта почти не закрывалась. Был конец срока взятых охотниками обязательств, и Мед­ведев круглые сутки принимал пушнину.

На стене между висящими сплошь шкурами песцов, лисиц, волков, выдр, горностаев и росомах мягко тикали часы-ходики, показывая шесть часов. Ровно через сутки начнутся выборы. Народы Российской Федерации рапор­товали в эти дни своей родной стране о достигнутых успе­хах в честь всенародного праздника. Готовил рапорт об успехах охотников тундры и Афанасий Медведев. Сводка уже была почти готова — отправку ее задерживала пустая графа против фамилии Няруя Омры. Он один не вы­полнил своего обязательства, и у Медведева не поднима­лась рука заполнить графу: Омра Няруй — один из луч­ших охотников. Не может быть, чтобы Омра удовлетво­рился достигнутым, не выполнив полностью своего слова. Медведев слышал — Няруй в пургу ушел на охоту. Не­ужели случилось несчастье?

Заготовитель нетерпеливо оглянулся на часы и, раз­мышляя, начал прохаживаться по комнате, бесшумно ступая меховыми кисами.

Афанасий Медведев шестой год работал пушником-заготовителем. Родился и вырос он на Иртыше, около Тобольска. До войны сам был охотником. А вернувшись с фронта, приехал на Ямал. Здесь тоже несколько лет охотничал, а потом по путевке рыбкоопа учился в Сале­харде на годичных курсах пушников-заготовителей. При­няв отдаленный торгово-заготовительный пункт, Медве­дев быстро завоевал признание и уважение населения тундры. Правда, в первый год работы пушником встре­тил он много трудностей. Не знал ненецкого языка, пло­хо был знаком с бытом и обычаями ненцев.

Но Афанасий Медведев прекрасно знал свои обязан­ности, свою работу и, не щадя себя, в любую погоду вы­езжал на самые отдаленные охотничьи участки, чтобы своевременно обеспечить промысловиков продуктами питания, боеприпасами, чтоб на месте принять пушнину. Не раз он обмораживал пальцы рук, отпуская ненцам муку и другие продукты прямо в тундре, в пятидесяти­градусный мороз и в пургу.

Пушнину принимал безошибочно, и это особенно силь­но поднимало авторитет молодого пушника. С первых дней своей работы Понька, как по-простому звали ненцы Афанасия Медведева, стал учить охотников правильно обрабатывать шкурки — бороться за качество пушнины. Бывая в тундре, в чумах охотников, разъяснял населе­нию политику партии и правительства, часто оказывал первую медицинскую помощь. В осеннее время отвозил в школу-интернат детей, взятых на лето родителями.

Как-то в первый год работы Афанасий Медведев, на­ходясь в тундре, предложил охотникам крупу, но оказа­лось, что ненцы не умеют варить кашу. Медведеву при­шлось в нескольких чумах самому варить кашу и уго­щать ею охотников. Каша ненцам понравилась, и впослед­ствии они просили привезти им «кашки» — крупы.

Теперь, когда Медведев уже довольно свободно вла­дел ненецким языком, по тундре самостоятельно ездил на оленях, в каждом чуме считался своим человеком, ему гораздо легче стало работать.

«Хороший народ — ненцы», — думал он, прохаживаясь по комнате.

В сенях скрипнула половица, и в избу, бесшумно от­ворив дверь, вместе с густыми клубами морозного воз­духа быстро проскользнул небольшой человек.

—  Омра! Шайтан тебя побери! — радостно восклик­нул Медведев.

—  Ань торово, Понька, — глухим, не своим голосом молвил Няруй, виновато глядя в глаза Афанасия Мед­ведева.

—  Здравствуй, здравствуй. Проходи, присаживай­ся, — радушно встретил его заготовитель и добавил: — А я жду тебя. Ну, вытряхай из-за пазухи. Где пушнина?

—  Плохо, очень плохо, — сокрушенно сказал Няруй, опускаясь на длинную лавку.

—  Неужели ничего больше не добыл?

—  Пропал я нынче, пропал, — еле слышно прошептал охотник, глядя себе под ноги.

Медведев крупно зашагал по комнате, по привычке поглаживая круглый подбородок.

—  Пропасть-то ты не пропал. Квартальный план вы­полнил в два с лишним раза. Но слово твое осталось не выполненным.

—  Вот это и плохо. Шибко плохо.

—  Да-а. А сводку надо давать.

—  Куда? — поднял голову Омра.

—  Правлению колхоза и в рыбкооп.

Няруй вновь опустил голову, весь как-то съежился. Наступила минута молчания. Медведев вынул из карма­на портсигар, раскрыл его, протянул Нярую:

—  Закури.

Няруй, привстав, потянулся за папиросой и не заме­тил, как из-под малицы на пол сползла мягкая шкурка.

— Песец голубой! — восторженно воскликнул заго­товитель и наклонился за шкуркой.

Охотник, поняв свою оплошность, крикнул:

—  Нельзя!

—  Что такое? Почему нельзя? — удивился Медведев, стараясь заглянуть в глаза Нярую.

—  Нельзя, — еще раз, но уже потише сказал тот.

—  Что с тобой, Омра? — спросил Медведев, поднимая шкурку.

—  Плохо, — прошептал Няруй, глядя вниз, в одну точку.

Заготовитель пожал плечами:

—  Не понимаю.

Он подошел к столу, подвинул поближе лампу и, не­сколько раз тряхнув шкурку, подул на мех, поворачивая огузком. Пощупал мездру. Голубовато-бурый густой пышный мех блестел.

—  Шкурка первого сорта и без единого дефекта,— сообщил заготовитель. — Вот это подарок к празднику!

Омра Няруй по-прежнему сидел на лавке, в глубоком раздумье глядел в темный угол комнаты.

—  Ты, Омра, видно, простыл, заболел. На тебе лица нет, — начал Медведев, подойдя к охотнику и опуская руку ему на плечо. — Может, спирту тебе дать? А то обра­тись к фельдшеру.

—  Ничего мне не надо, — молвил Няруй и, вставая, добавил: — Ладно, бери песца. Ради такого дня сдаю. Пиши скорее бумажку.

Вручая квитанцию, заготовитель похлопал Няруя по плечу:

—  Коли добыл, зачем его держать. Желаю тебе, Омра, таких же удач в дальнейшем! Поправляйся — и снова за охоту.

—  Не будет у меня никаких удач больше в этом году, — вздохнул Няруй и, не попрощавшись, направился к выходу.

—  Вот странно! — развел руками Медведев. — Ушел, рассердился...




* * *

Весь день Няруй не находил себе места. Он действи­тельно был похож на больного. К себе в чум его не тя­нуло, а идти на звероферму, где работала жена, и ссо­риться там с ней не решался. Так целый день и болтал­ся по фактории, про себя ругая Нельву за то, что она на какой-то миг убедила его и он совершил непоправимое дело.

Вечером в правлении колхоза состоялось собрание охотников. Заведующий торгово-заготовительным пунк­том выдавал передовым охотникам премии и тут же офор­млял новые обязательства. Няруй Омра получил пре­мию — сорочку на малицу, голубого цвета с ярко-желты­ми полосками на подоле, в обшлагах рукавов и у ворота. На груди сорочки был вышит белый песец. Премию при­нял без особой радости, давать же обязательство отка­зался.

—  Какой я теперь охотник, — заявил он и раньше вре­мени покинул собрание.

Медведев хотел было остановить Няруя, попросить объяснения, но, подумав, решил поговорить с ним наеди­не. Товарищам же поведение Омры было совершенно не­понятным. Они вопросительно глядели на Медведева. Тот ответил:

—  Омра, кажется, заболел. Видно, простыл. Я пого­ворю с ним отдельно.

После собрания Афанасий Медведев в небольшом клубе, где помещался избирательный участок, встретился с секретарем первичной партийной организации колхоза Ямбо Оковоем, который сейчас был председателем уча­стковой избирательной комиссии. Это был коренастый мужчина лет тридцати, с бритой головой, в черном ко­стюме, в галстуке и в меховых кисах-белобоках. На гру­ди — несколько боевых медалей.

Медведев рассказал ему о поведении Омры. Решили в праздник не тревожить Няруя, а поговорить с ним в по­недельник, вызвав в контору колхоза.

...Маленькая, затерявшаяся в тундре фактория в день выборов была праздничной, ликующей, как любой насе­ленный пункт республики. Няруй с женой проголосовали в числе первых. Потом они пошли в школу, где демонст­рировали кинокартину. Омра просмотрел несколько ча­стей кинофильма и, жалуясь на головную боль, ушел, хотя жена и не отпускала. Придя в чум и не снимая на­рядной малицы с премиальной сорочкой, лег на оленью шкуру, положив голову на аккуратно свернутую мягкую меховую одежду — гусь.

«Вот и праздник, — размышлял он. — Все веселятся, у каждого на сердце радость. Вон кто-то, слышно, с гар­мошкой идет. А я лежу, как медведь в берлоге, только лапу не сосу. И все из-за чего! Попался бы перед пургой хоть один песец — голубого не сдал бы раньше срока, завет стариков не нарушил бы. На сердце было бы спо­койно. Веселился бы сейчас, как все. Спирту можно было немного выпить. Ох, и давно я спирту в рот не брал! Ду­мал, в праздник выпью, а получилось совсем плохо. С горя кто же пьет? Теперь шкурка голубого песца у Поньки. Наверное, на самое видное место повесил. А что, если попросить шкурку обратно? Бумажку могу возвра­тить, я по бумажке за голубого песца еще ничего не по­лучал. Скажу Поньке: «Дай, Понька, голубого песца обратно. Вот тебе бумажка. Поверь Нярую Омре, он тебя не подведет. День и ночь буду в тундре пропадать, а лиш­нюю шкурку в счет старого обязательства добуду». Понь­ка умный, хороший человек. Разве попавшему в беду не посочувствует?»

—  И как я сразу не додумался обратно взять шкур­ку! — вслух сказал Няруй и сел.

От неожиданной мысли его бросило в жар. Он отки­нул назад капюшон малицы, обнажил вспотевшую голо­ву. Минуту подождал, словно прислушиваясь к чему-то. Потом ударил себя по колену и решительно вышел из чума. Оглянувшись вокруг и не видя никого поблизости, почти бегом направился в торгзаготпункт. Приемная пушнины — на замке. Видно, Понька в другой половине дома, в магазине. Так оно и оказалось. Понька. весело переговариваясь, отпускал товар приехавшим из тундры, уже успевшим проголосовать ненцам. Весь магазин, от прилавка до двери, набит людьми. Самого Поньки не бы­ло видно. Слышался только его басовитый голос.

—  Ох и шкурка хороша! Настоящее «мягкое золото»! Молодец, старик. Плана не имеешь, а государству помо­гаешь, — говорил он кому-то.

Няруй стоял у самого порога. Услышав эти слова, он вдруг почувствовал, что пришел сюда зря. Ведь Понька мог при людях так же хвалить и сданную Няруем шкурку голубого песца. Значит, шкурка уже теперь не тайна, она уже побывала в чужих руках. Какой будет толк от того, если Понька и согласится возвратить шкурку!

«Ну и глупый же я, глупей авки[11 - Авка — вскормленный в чуме олененок.], — ругал себя Няруй, тяжело спускаясь по ступенькам крыльца. — Как же быть? Пойду, однако, завтра в контору. Председателю скажу, секретарю парторганизации скажу, хоть и беспар­тийный: «Беда у меня! Не знаю, как быть. Наверно, зря буду лыжи таскать». Пусть назначат на другую работу».

С такими мыслями возвратился Няруй в чум, расто­пил железную печку, вскипятил чай. Потом поел строга­нины из мерзлого муксуна, выпил полчайника крепкого горячего чая. Не дожидаясь жены, Омра лег спать.




_*_* *

Утром Омру Няруя вызвали в правление колхоза. Когда он вошел в контору, там сидели трое: председатель колхоза Аби Салиндер — сухощавый ненец в коричневого цвета толстовке и в черных ватных брюках, секретарь парторганизации Ямбо Оковой и Афанасий Медведев.

Секретарь парторганизации пододвинул поближе к себе стул, пригласил Няруя сесть. Тот минуту потоптал­ся у двери, потом как-то боком прошел меж столов и сел напротив секретаря.

—  Вот так, поближе ко мне, — сказал Ямбо Оковой, приветливо и испытующе глядя на Омру.

Няруй опустил назад капюшон малицы, стал погла­живать волосы с сединой у висков.

—  Ну, как, товарищ Няруй, здоровье твое? — начал секретарь, открывая костяной портсигар. — Говорят, ты болеешь?

—  Нет, я совсем не болею.

Ямбо Оковой, тихо постукивая папиросой по крышке портсигара, кивнул в сторону Медведева бритой головой.

—  Вон заготовитель говорит: ты в последний раз при­шел к нему с голубым песцом и все о чем-то сокрушался. Тебя кто-нибудь обидел?

Няруй отрицательно мотнул головой, глядя вниз и перебирая пальцами сорочку малицы на коленях.

Секретарь спокойно продолжал:

—  А отчего ты новое обязательство взять отказался? Ты, Омра, один без обязательства остался.

—  Это нехорошо, — вступил в разговор председатель колхоза.

Няруй еще ниже опустил голову, пробормотал:

—  Может, у меня нынче удачи не будет больше.

— Во-во, об этом он мне тоже говорил, — сказал Мед­ведев.

Ямбо Оковой прилег грудью на стол, спрашивая охот­ника:

—  Что ты сказал? Удачи не будет?

—  Ну да.

Аби Салиндер, перебирая на столе бумаги, улыб­нулся.

—  Чего выдумал...

Это не выдумка, — ответил Няруй.

—  А что?

Омра промолчал. Секретарь парторганизации встал с места.

—  Да-а, мне теперь понятно. — Затем обратился к Медведеву: — Он в последний раз хорошую шкурку сдал?

—  Первосортную, голубого песца.

—  Ты, Омра, когда добыл его? — спросил Оковой, ды­мя папиросой.

—  Давно.

—  Как давно? В этом сезоне?

—  Нынче осенью добыл.

—  Наверно, первая добыча?

Няруй еле заметно утвердительно кивнул головой.

—  Э-э, вон что, оказывается! — удивился председа­тель келхоза.

—  А что такое? — поинтересовался Афанасий Медве­дев.

—  Так, так, — покачал головой секретарь, прохажи­ваясь между столами и глядя на Няруя. Потом повернул­ся к Медведеву. — У ненцев существует поверье, что, ес­ли сдать первую добычу раньше окончания сезона, не бу­дет удачи. Это — шаманская сказка.

—  Не знаю, может, сказка, а может, правда, — отве­тил охотник.

—  Да-а, выходит, еще плохо работаем, — задумчиво произнес Оковой и, встретив взгляд Омры, объяснил: — Я плохо работаю, Аби плохо работает, товарищ Медве­дев плохо работает.

Омра Няруй выпрямился.

—  Почему плохо работаете? Вы свое дело делаете, хорошо работаете.

—  Нет, — возразил секретарь парторганизации. — Вы­ходит, плохо работаем, недостаточно помогаем нашим людям освобождаться от разных суеверий, предрассуд­ков.

—  А сколько их было в ненецком народе! — произнес Аби Салиндер.

—  Действительно, сколько было этих суеверий, — подтвердил Оковой. — Женщина шагнет через вещь — опоганила, сядэям[12 - Сядэи — деревянные божки, идолы.] жертву не принесешь — промысла не будет, человек заболел — злой дух вселился в него, надо шамана позвать... Эти предрассудки окутывали человека от рождения, как чадный дым костров в чуме, помогали богачам обманывать народ.

Секретарь парторганизации сел рядом с Няруем, по­ложил руку ему на колено.

—  Теперь кулаков да шаманов нет. Мы сами хозяева. Живем в колхозах, новую счастливую жизнь строим. Так? — И укоризненно сказал: — А ты, оказывается, ве­ришь в разные выдумки.

Няруй поднял голову.

—  Не я выдумал. Это наказ моего отца. Он, кажется, неплохим охотником был.

—  Если верить всему, чему верили неграмотные, за­битые наши отцы и деды, мы к коммунизму будем дви­гаться тюленьими шагами, — ответил секретарь.

Афанасий Медведев удивился:

—  Из-за какой ерунды убивается. Я думал, он верно заболел. Да знал бы я, что у Няруя есть несданная пуш­нина, давно бы проходу не дал.

—  А почему ты, Омра, решился сдать шкурку первой добычи? — спросил председатель колхоза.

—  Да-да, — присоединился Ямбо Оковой, — ведь ты, товарищ Няруй, квартальный план уже давно перевы­полнил.

Няруй пожал плечами:

—  А что же делать мне было? Я слово давал, к празд­нику три квартальных плана выполнить обещался. Если бы не сдал голубого песца, все сказали бы: Няруй слово свое не сдержал.

—  Значит, ты хотел быть верным своему слову? — сказал секретарь. — Это хорошо, Омра. Ты этим помог Родине быстрее получить ценную пушнину. А она ей очень и очень нужна. Ты это знаешь, мы рассказывали вам об этом не раз. И выходит, социалистическое обяза­тельство ты брал совсем не зря. Оно помогло тебе быть в одном ряду с передовыми охотниками. Ты понимаешь меня, Омра?

—  Конечно понимаю.

—  А почему же сейчас отстаешь от товарищей? Не хочешь брать новое обязательство? — спросил Медве­дев.

Няруй внимательно посмотрел на всех и улыбнулся:

—  Ну вот, боюсь и только. Вдруг больше ничего не буду добывать.

—  Чудак, — сказал председатель колхоза. — Если по-прежнему будешь старательно промышлять, почему же не будешь добывать?

—  Удача у того, кто честно, самоотверженно трудит­ся, умело ведет свое дело, а ты как раз такой, — добавил Ямбо Оковой.

—  Нет, когда добуду хоть одного зверя, тогда и возь­му обязательство, — твердо сказал охотник.

—  Значит, хочешь на деле убедиться, что поверье насчет удачи — обман? — спросил секретарь, — А ска­жи, Омра, ты до этого каждый раз с добычей возвра­щался?

—  Да нет, иногда за неделю одного зверька добы­вал, — ответил Няруй.

—  Вот видишь? — сказал Медведев. — И на этот раз может случиться, что капканы будут пустыми, пурга-то недавно была.

—  После пурги я все капканы сызнова поставил, — объяснил Няруй.

—  Тем лучше, — сказал секретарь парторганизации и, переглянувшись с товарищами, закончил, кладя руку на плечо охотника: — Иди проверяй капканы. Мы можем подождать. Раз проверь, два проверь, три проверь. Ког­да-нибудь да поймаешь зверя. А когда вернешься с добы­чей, оформим обязательство.




* * *

Никогда с таким тяжелым настроением не уходил Няруй на охоту. Даже обитые оленьими камысами лыжи, казалось ему, не скользят, а прилипают к только что вы­павшему снегу, мешают делать широкие и быстрые шаги.

Надоедливая мысль беспрестанно сверлила голову: «Зря идешь, зря идешь».

Когда он наконец дошел до капканов, небо совсем очистилось от туч, и луна ярко озарила свежевыпавший снег.

Первые осмотренные ловушки оказались пустыми, с нетронутыми приманками. Няруй заметил следы лисицы. Она несколько раз обошла вокруг капкана, но до приман­ки не дотронулась. Такие случаи бывали не раз и рань­ше, но сейчас это озадачило Омру. «Неужели начинают­ся мои неудачи?» — мелькнуло у него в голове. След ли­сицы спускался к ручью. Там у Няруя было поставлено два капкана. Он направился туда и, увидев, что одного капкана нет, страшно испугался. «Началось!» — невольно вырвалось у него, и он почувствовал дрожь в коленях.

Лиса, видно, долго билась, стараясь вырваться из же­лезной пасти, перегрызла веревку от якорька и поскакала вниз по ручью, волоча за собой капкан. Свежие капли крови отчетливо темнели на голубоватом снегу. Значит, попала в капкан недавно и уйти далеко не успела. Няруй снял с плеча ружье, направил лыжи по следу лисы. Она иногда останавливалась, пытаясь освободить лапу, и в этих местах Няруй видел темные пятна.

На одном из таких пятен он заметил клочок шерсти, примерзший к снегу. Зоркие глаза охотника быстро опре­делили — лиса серебристо-черная. Теперь Няруй шел бы­стрее, думая только о лисе. Недалеко от устья ручья он увидел второй след, намного крупнее лисьего. «Вол­чий», — подумал Омра и остановился. Зверь, видно, боль­шими прыжками спустился с соседнего холма и, напав на след лисы, потрусил за ней, на ходу слизывая кровя­ные капли.

Няруй стоял в нерешительности. Возвращаться обрат­но или преследовать зверей? А может, это и есть то, о чем говорили старые люди: зверь будет дразнить, кап­каны уносить, на беду сманивать? Неприятная дрожь точно так же, как в тот раз в «куропачьем чуме», пошла по телу с головы до ног. Но клочок серебристо-черной шерсти, зажатый в руке, не давал покоя, и Няруй снова зашагал вперед, беспокоясь о том, что, если волк успеет догнать лису, он ее разорвет. Значит, надо вначале убить волка или отогнать его, а лису-то он догонит, с капканом ей далеко не уйти.

Выйдя на небольшую полянку, он потерял следы. Лег­кий ветерок успел занести их пушистым снегом. Однако Няруй вскоре снова нашел следы. Они круто свернули направо, в сторону густых зарослей карликовых берез. Приближаясь к ним, охотник заметил в одном из кустов качающиеся прутья. Кто их шевелил — лиса, волк? А мо­жет, куропатки? Эта неясность заставила Няруя замед­лить шаги. Вдруг небольшая тень промелькнула между кустами. Теперь прутья закачались в другом месте. Это шевелит лиса. А где же волк? Не успел Няруй сделать и двух шагов, как увидел волка. Он показался из-за того же куста, из которого выбежала лиса. Светло-бурый по­лярный волк был выше зарослей, и Няруй отчетливо видел на фоне ярко освещенного снега голову зверя, за­метившего человека. Зверь сердито зарычал и, сделав два прыжка в его сторону, на минуту встал, оскалив ост­рые клыки. Няруй взвел курок, наклонясь всем телом вперед, широко расставил короткие ноги. Холод пробе­жал по спине, руки еле заметно задрожали. Зверь, рыча, снова сделал прыжок. Раздался выстрел. Волк шарах­нулся в сторону, но тут же, взвыв, поскакал на охотника, припадая на правый бок. Няруй выронил ружье и, вскрикнув, бросился на зверя.




* * *

Мокрые волосы прилипли к вискам, постепенно по­крывались инеем. Крупные капли пота, испаряясь, непри­ятно щекотали лицо, но Няруй не обращал на это внима­ния, силясь высвободить левую руку из пасти волка. Острые клыки впились глубоко в рукав малицы у самого локтя, и Няруй осторожно разжимал пасть мертвого зве­ря, чтобы не разорвать тонкий меховой гусь. Когда нако­нец удалось высвободить руку, голова зверя мешком упала на снег. Волк был большой, как двухгодовалый олень. Широкая струйка крови темнела у него под серд­цем. На снегу чернела глубокая лунка. Тут же лежал но­жик с узким, как ребро пыжика, лезвием. Няруй под­нял нож, обтер лезвие о комок снега, сунул в ножны.

Когда разъяренный зверь набросился на охотника, Няруй успел всунуть в пасть зверя зажатую в кулак руку, а другой рукой выдернул нож из ножен, всадил его под ребро волку. И это спасло охотника. Теперь он, закинув за плечо ружье, стоял над убитым волком и облегченно вздыхал, собираясь закурить. Но тут он вспомнил про лису, быстро направил лыжи к кусту, где в последний момент качались ветки. Действительно, след и капли крови говорили, что лиса проскользнула в этот куст. Няруй обошел вокруг него, но следов выхода из куста не обнаружил. Раздвигая руками ветви, он заглянул в глубь зарослей и заметил в темноте светящиеся лисьи глаза. Она еле слышно визжала, не в силах высвободить ла­пу с застрявшим в прутьях капканом. Няруй не спеша снял ружье и прикладом метко ударил по. самому носу лисы.

Она, не пикнув, сжалась комком.




* * *

Омра Няруй снял лыжи и, сидя на туше волка, выку­рил три трубки подряд. Он еще не успел успокоиться от только что пережитого. Тяжело дыша, глубоко затягивал­ся дымом крепкого листового табака. Потом вынул из мешочка сушеное мясо, аппетитно закусил и принялся снимать шкуру с волка, ловко орудуя ножом.

Через полчаса, расставив возле волчьей туши два пес­цовых капкана, он с грузной ношей скользил по старой лыжне. Луна висела низко над белою тундрой. Синие тени от холмов и сугробов уходили куда-то в бесконеч­ную даль, словно полые речки в весеннюю пору. На вос­токе небо заметно посветлело. Легкий ветер приятно ще­котал лицо, играл серебристым мехом лисы, закинутой на плечо охотника. У Омра Няруя на душе было легко и весело. Он затянул песню, тут же сложенную им, — песню об удаче.






ГРАМОТА


Впервые увидев корову, Аркане была страшно изум­лена.

—  Ювей! — удивленно воскликнула она, брезгливо прикрывшись платком. — Какой зверь! Совсем на оленя не похож.

Было это два года назад, когда семья Аркане пере­ехала из кочевого чума в колхозный поселок, а ее опреде­лили работать на ферму скотницей.

Аркане всю жизнь жила в тундре, и новая работа ей не понравилась. Коров она боялась, запах стойла едва переносила. Аркане плохо знала русский язык и почти не разговаривала с дояркой тетей Катей.

Сколько раз она жалела, что рассталась с кочевой жизнью. Только через несколько месяцев Аркане при­выкла, а к весне согласилась и доить. Короткое северное лето животноводы провели на пастбищах, и тут провор­ная, старательная ненка окончательно привыкла к новой работе. Она даже привязалась к коровам и ухаживала за ними с такой любовью, что охотница пошутить, дородная светловолосая тетя Катя стала то и дело поговаривать:

—  Ей-ей, Аркане, бабушка и прабабушка твои, ви­дать, доярками были.

Аркане в ответ улыбалась. Ее имя в переводе обозна­чало «рослая», но была она низенькой, как подросток, и голос звенел по-детски. К зиме ненка стала разговари­вать по-русски лучше, и тетя Катя узнала в ней веселую тараторку.

—  Когда я жила в тундре, так думала: корова доится одним маслом. Молоко и сметану к нам никогда не при­возили. Хорошо буду ухаживать, может, мои коровы начнут давать и молоко, и сливки, и масло сразу.

—  И творог к тому же, — смеясь, вторила русская женщина.

Хорошо пошла жизнь у Аркане. Муж Сэрако работал в плотничьей бригаде, строил дома для колхозников, а также хозяйственные помещения для артели. Через год их семья поселилась в собственном доме. Стали спать на кроватях, сидеть на стульях, есть за столом. Электриче­ство, радио провели — совсем как в русском жилище.

Одно беспокоило семью — стены казались пустыми. Правда, висели портреты, но не хватало того, что укра­шало другие квартиры, — Почетных грамот, в рамочках, под стеклом. В какой дом ни зайдешь — у всех на видном месте висят грамоты. Значит, почетные люди живут здесь. А в семье Сэрако и Аркане никто не имел грамоты. Прав­да, премии получали, а вот Почетной грамотой ни разу не порадовали.

В чуме это как-то не беспокоило, а здесь, в доме, на глазах у людей, получалось неловко, словно они хуже всех работают.

Из-за этого в семье часто возникали невеселые раз­говоры. Начинал обычно круглолицый, курносый, как отец, Ачекы — ученик пятого класса.

—  Ну, почему это так? — недоуменно говорил маль­чик родителям. — К Енке ли, к Бараку ли зайду — у всех вот здесь, на стене между окнами, рамочки с грамотами, некоторые даже золотыми красками разрисованы. А у нас — фью!

—  Вырастешь, заработаешь, сам получишь. Тогда и повесим, — коротко отвечал отец, точа топор на наждаке.

—  Я еще когда вырасту, — не унимался сын. — Вы вон с мамой давно работаете, а все равно вам грамот не дают.

Мать, хлопоча у плиты, строго прерывала его:

—  Помалкивай-ка лучше, не твоя забота.

Сегодня Аркане, убирая в коровнике, вспомнила не­давний разговор и так глубоко задумалась, что не заме­тила, как пришла тетя Катя. Аркане даже вздрогнула, когда услышала ее веселый голос:

—  Ну, радуйся, Аркане! Собирайся в дорогу!

—  Ой, это ты, тетя Катя? — встрепенулась ненка и, с трудом избавляясь от назойливых мыслей, спросила: — Что ты сказала?

—  Собирайся, говорю, в дорогу.

—  В какую дорогу?

—  В район поедем, милая!

В узких черных глазах Аркане появилось удивление:

—  Зачем?

—  Вызывали меня в правление, — начала объяснять голубоглазая тетя Катя, обхватив подругу за плечи. — Председатель говорит: послезавтра состоится собрание районного актива животноводов. Мне и тебе велено вы­ехать сегодня в райцентр. Понятно?

—  Да что ты, тетя Катя? — в голосе Аркане послы­шались нотки испуга. — А с коровами-то как?

—  С собой возьмем, — тетя Катя шутила, как всегда.

—  Да ну тебя... Нарочно меня пугаешь.

—  Серьезно говорю. Большой вопрос там будем ре­шать. Обилие молока и масла надо создать? Вот и посо­ветуемся, как лучше сделать это. Не одни мы с тобой будем там. Со всего района лучшие животноводы съе­дутся.

—  А мы что — лучше всех, что ли?

—  Ну, пусть не лучше всех, но и не хуже многих дру­гих. Имей в виду, дорогая, кому-то из нас придется вы­ступить, рассказать о своей работе. Поняла?

Аркане окончательно растерялась.

—  Ой, как страшно! Перед народом говорить я со­всем не умею.

—  А ты не бойся, — успокаивала тетя Катя. — Все об­мозгуем вместе, посоветуемся с председателем, с членами правления.

—  А коровы-то без нас как будут? — Аркане с жало­стью посмотрела на животных.

—  Ничего, проживут дня три без нас. Товарищи-то наши остаются.

—  Няравэйку жалко, — сокрушалась Аркане. — Она же никого не подпускает к себе. Без меня как будут с ней?

—  Ты сама виновата, что корова такая стала. Изба­ловала. Даже кличку переиначила. Была Белянка, а те­перь Няравэйка, — то ли шутя, то ли всерьез сказала тетя Катя. — Ну да ладно, не тревожься. Справятся с ней. Давай-ка лучше собираться в дорогу.

Но Аркане колебалась. Опустила голову и печально проговорила:

—  Дома-то без меня как будут жить? Муж начнет ругаться, зачем еду.

—  Что он — маленький? — строго сказала тетя Катя и вдруг, как большой секрет, сообщила: — Если Сэрако вздумает ворчать, скажи, что вернешься с премией.

—  Ой, — встрепенулась Аркане, — будут награждать?

—  Наверно, будут. У Аркане екнуло сердце. Сразу пришла на ум мысль о грамоте. Всю ее вдруг охватило радостное предчув­ствие.

Аркане возвращалась домой, не чувствуя под собой ног. Говоря мужу и сыну о предстоящей поездке, не утер­пела, сказала, что ее, наверно, наградят.

—  Получишь в премию шелковую блузку или пла­ток,— спокойно заметил муж, садясь за накрытый для обеда стол.

А звонкоголосый Ачекы воскликнул:

—  А вот и нет, а вот и нет! Я знаю, чем маму награ­дят — Почетной грамотой! Верно ведь, мама?

—  Не знаю, не знаю, дорогой, — Аркане так легко но­силась по комнате, словно вдруг помолодела.

—  А я знаю, — повторил сын, — тебя обязательно на­градят грамотой!

Мать кивнула головой:

—  Вот и хорошо, наградят грамотой — тем лучше.

— Что-то не      верю я в это, — пробасил      Сэрако.

— А я верю,      мама получит грамоту, и      я к ее возвра­

щению смастерю рамку. Возьму у Енки размер и сделаю. Завтра у нас как раз урок труда. Ага, мама?

—  Делай, делай, только ешь спокойно, не вертись за столом, — ответила улыбающаяся Аркане.

Выехали из поселка поздно вечером. Собирались ехать на оленях, но не могли дождаться упряжки из транс­портного стада, тронулись на лошади, благо, что теперь и      они      имеются      в заполярных колхозах.      Правила тетя

Катя.      Одета она      была в малицу с меховым      гусем. На Ар­кане новая ягушка — шуба с пышным капором-шап­кой. В небе мерцало неисчислимое стадо звезд. Снег скрипел под полозьями розвальней так звонко, будто кто железом водил по железу. Но ни звезды, ни скрип полозь­ев, ни обжигающий мороз не могли отвлечь женщин от дум и забот.

—  Как ты думаешь, тетя Катя, сколько сейчас вре­мени? — не поворачиваясь и не поднимая головы, спроси­ла Аркане, когда они миновали две речушки и вскоре должны были подъехать к третьей.

Тетя Катя будто очнулась, прикрикнула на гнедого и отозвалась:

—  Время-то? Да, поди, к часу ночи подходит. А что?

—  Буренушки наши, наверно, сейчас отдыхают.

—  Я тоже только что о них думала. Смогли ли, нет ли девки подоить твою Няравэйку?

—  Ой, не говори, тетя Катя, — Аркане заворочалась на сене. — Няравэйка у меня из головы не выходит. Без нас рекордистка наша удой сбавит, вот увидишь. Никого ведь, кроме меня, не подпускает.

—  Ладно уж, не горюй так. Теперь все равно не пово­ротим назад. О себе думай, а то вывалишься из саней на ухабе. А ну, гнедой, быстрей! Но-о-о!

Когда ехали по льду Оби, Аркане осторожно осве­домилась:

—  Говоришь, на активе награждать будут?

—  Председатель сказал. Он же член райкома, навер­но, знает.

—  Может, кому-нибудь Почетную грамоту дадут?

—  Дадут, конечно. Но-о, пошел! — Похожая в мехо­вом одеянии на грузного белого медведя, тетя Катя мах­нула кнутом, и из-под копыт коня полетели на седоков комья снега.

Аркане молча вздохнула, заслоняя рукавом ягушки лицо от жгучего ветра и колючих снежных брызг...

Наконец приехали.

Собрание актива животноводов началось в десять ча­сов утра в районном Доме культуры. Торжественная об­становка и масса незнакомых людей сразу же отвлекли Аркане от обычных дум и забот. Одетая в темно-бордо­вое шерстяное платье с вышитым воротником, в накину­той на плечи цветастой шелковой косынке, гладко приче­санная и зардевшаяся, сидела она в зале. Как только от­крыли собрание, тетя Катя ушла на высокое место, в пре­зидиум. Оставшись одна среди незнакомых людей, Арка­не почувствовала себя неловко, но была довольна, что не ее вызвали туда, на сцену, напоказ всем.

Доклад Аркане слушала внимательно и почти все по­нимала. Докладчик несколько раз упомянул добрым сло­вом и их колхоз, а заодно и тетю Катю с Аркане. Это ей понравилось, она даже оглянулась вокруг, не смотрят ли на нее. Но взгляд всех был устремлен на сцену, и она стала следить, как докладчик машет руками. «Как у него руки не устают? Вот бы заставить его коров доить», — подумала Аркане и невольно улыбнулась.

Когда докладчик сказал все, что надо, и Аркане вме­сте с другими поднялась с места, к ней пришла тетя Катя.

—  Ты, милая, думай о своем выступлении. Скажи все, как мы условились в правлении.

Аркане вздохнула и опустила черноволосую голову.

—  Лучше бы ты выступила, тетя Катя. Ты все равно там, на высоком месте, за столом сидишь.

—  Я уж много раз на таких собраниях речь держа­ла. Надо и тебе привыкать.

—  Ой, как я буду говорить, даже не знаю, — трево­жилась Аркане. — Я ведь махать-то руками не умею.

Выступали и мужчины и женщины. Все говорили, как лучше работать. Аркане не сводила с них глаз, но слушала плохо, напряженно и с беспокойством думала о своем выступлении. Даже не слышала, что слово пре­доставили ей. Только увидев, как тетя Катя машет ру­кой, зовет ее, догадалась — надо идти на высокое место и говорить.

Склонив голову, быстрыми шагами прошла между ря­дами и вскоре оказалась возле стола, на виду у всех. Ох, как хлынула в лицо кровь, когда увидела перед со­бой уйму глаз, устремленных на нее! Растерявшись, дол­го вертела в руках бумажку так и сяк, кусая губы и насупив брови. Уже давно пора вымолвить хоть слово, а она никак не может найти его. Мысли и слова мелькали в голове, как снежинки в пургу. Наконец собралась с духом и тихо сказала по-своему, по-ненецки:

—  По бумажке говорить я не умею.

—  Говори без бумажки. Рассказывай, как умеешь. Не стесняйся, — послышались голоса.

И Аркане, вытерев платком губы, начала рассказы­вать на родном языке о животноводстве в своем колхозе, о тете Кате, которая научила ее и других ненок ухажи­вать за коровами. Сперва она говорила глухо, но посте­пенно голос ее окреп.

В зале многие держали блокноты, записывали. Не­которые, конечно, не понимали, о чем она говорит, но сидели тихо, чтобы не мешать остальным. Тетя Катя, которая едва не решилась было заменить оторопевшую Аркане, сейчас сидела, подавшись вперед, и одобритель­но кивала головой.

—  За мной закреплено девять коров, — звонко гово­рила Аркане. — У меня есть корова Няравэйка. Когда-то она совсем мало давала молока. Белянкой ее звали. Она была очень плохая, с норовом. Сколько молока даст, все сама же прольет. Я ее взяла себе, дала кличку по-ненецки — Няравэйка. Как к ней подойду, всегда по-своему, по-ненецки говорю. Не громко разговариваю с ней. Тихо говорю, ласково говорю, все равно как мать с ребенком. Я ее понимаю, и она меня понимает.

—  Видно, корова русский язык не любит? — пошутил кто-то в зале.

Аркане возмутилась.

— При чем русский язык, при чем ненецкий? На ско­тину не надо кричать, ласково надо разговаривать с ней. Тогда она будет понимать тебя, будет слушаться. А кри­чать, хоть на коровьем языке кричи — слушаться не станет.

Все засмеялись, и Аркане тоже.

—  Вот я и говорю, Няравэйка в моих руках стала да­вать в сутки по шестнадцать-семнадцать литров мо­лока, а когда начали поить ухой — по двадцать-двадцать одному литру.

И в зале и в президиуме раздались аплодисменты. Переждав их, Аркане добавила с грустью:

—  Сейчас, без меня, наверно, опять сбавит.

— Ничего, вернешься — все уладишь, — сказал кто-то в президиуме.

Говорила Аркане и о том, что правление колхоза еще плохо заботится о ферме. Коровы теперь все время сто­ят в коровнике, а свету в нем мало. Надо запаривать сено, а в чем запаривать? Не в чем. В заключение ска­зала:

—  Мы даем такое слово: в этом году от каждой ко­ровы надоить две тысячи сто пятьдесят литров заполяр­ного молока.

Тут все стали хлопать, и, чтобы было ее слышно сквозь шум, Аркане звонким, почти детским голосом крикнула:

—  Вызываем на соревнование доярок соседнего тун­дрового колхоза «Сава ил»! Мась, все, я закончила!

Она вытерла выступивший на лбу пот и, весело кив­нув тете Кате, направилась на свое место спокойной, уверенной походкой, не обращая внимания на руко­плескания.

После краткого перевода ее выступления был сделан обеденный перерыв. В столовой, в ожидании заказанных блюд, тетя Катя хвалила Аркане, а та, потупив взор, твердила:

—  Какой я оратор, даже руками нисколько не ма­хала.

Помолчав, Аркане осведомилась:

—  Значит, еще будут выступать? А потом что — вы­дадут награды?

—  И награды и премии. Как будешь получать, не за­будь сказать хорошее слово.

—  Опять, что ли, много говорить?

—  Да нет, зачем много. Просто скажи: спасибо, мол, за грамоту.

—  Так и сказать — спасибо за грамоту? — Аркане по­смотрела на тетю Катю вдруг заблестевшими глазами.

—  Можно так сказать.

После обеда собрание продолжалось. Теперь Аркане, сидя в зале и глядя на выступающих, мало что понима­ла из речей. В голову ей лезло то обещание сына Ачекы приготовить к ее приезду рамочку, то забота — на каком языке выразить благодарность за награду.

Когда наконец стали награждать лучших животново­дов, Аркане глядела на сцену, не отрываясь. Лицо ее вдруг начинало пылать и то становилось под цвет пла­тья, то делалось белым, как платочек, которым она все еще обмахивалась.

Вон и тетя Катя получила большой красочный лист. Но не успела ненка проводить ее взглядом до места за столом президиума, как произнесли имя Аркане. Тороп­ливыми шагами поднялась она на сцену, приблизилась к пожилому человеку, трепещущими руками приняла от него конверт, повернулась лицом к публике и звонким, прерывающимся от волнения голосом произнесла:

—  Спасибо за грамоту! Еще лучше буду работать. Большое спасибо за грамоту!

Все это казалось Аркане сном, и до нее даже не дошли добродушные реплики:

—  Не за грамоту, а за деньги.

С сияющим лицом, стыдливо пряча счастливые глаза, прижимая обеими руками к груди конверт, вернулась она на место. Сразу же кто-то сзади тронул Аркане за плечо, прошептал на ухо:

—  Тебе ведь не грамоту дали, а деньги — тридцать рублей.

Аркане бросила взгляд на незнакомую женщину, по­том на конверт, и только тут все поняла. Готовая раз­рыдаться от обиды и стыда за свою оплошность, она растерянно разглядывала конверт. Потом распечатала его, вынула деньги, пересчитала их дважды, вложила обратно и облокотилась на спинку стула, низко свесив голову.

Когда Аркане вместе с другими направилась к раз­девалке, ее догнала тетя Катя и, обняв за плечи, стала поздравлять с премией. Аркане вдруг закрыла лицо ру­ками и заплакала.

—  Что с тобой, милая? От радости, что ли, пла­чешь? — смеясь, удивилась тетя Катя.

Аркане дернула плечами, отвернулась в сторону и чуть слышно проговорила:

—  На что мне деньги-то.

Тетя Катя ласково погладила ее, как маленькую, го­воря негромко:

—  Ну что ты, чудачка! Разве из-за этого можно рас­страиваться? Радоваться надо. На эти деньги ты мо­жешь любую вещь купить.

Но Аркане глотала слезы.

...Ночью она видела во сне сына Ачекы. Он наделал много рамок для Почетных грамот, и все они, покрашен­ные в различные цвета, висят на стенах квартиры.

Утром, пока тетя Катя хлопотала возле коня, Аркане, ничего никому не сказав, пошла прямо в райисполком. Рабочий день в большом доме только что начинался, в кабинетах сотрудники спокойно располагались за своими письменными столами. Аркане с некоторой робостью, но без стука вошла в кабинет, в котором накануне побывала вместе с тетей Катей. Не успев закрыть за собой дверь, сразу же начала спрашивать кудрявого русского в очках: почему это одних награждают Почетными грамотами, а других, как, например, ее, Аркане, и ее мужа Сэрако, на­граждают только деньгами? Говорила она сбивчиво, бес­престанно смешивая русские и ненецкие слова. Человек в очках предложил ей сесть, внимательно выслушал, по­стукивая карандашом по столу, но насилу понял посети­тельницу.

—  Так, так, — произнес он, когда Аркане наконец смолкла и, раскрасневшаяся, стала выжидающе смотреть на него. — Значит, вы обижены, что до сих пор вас ни разу не наградили Почетной грамотой? Но зато вы уже много раз, говорите, премии получали? И вчера вам вручили тридцать рублей.

—  На что мне деньги, на что деньги! — обиженно по­вторяла Аркане. — На них Почетную грамоту все равно не купишь. Нигде их не продают.

—  Это верно, их не продают и не покупают, — кивнул курчавой головой начальник. — Но на тридцать рублей можете, например, приобрести кое-что из обстановки для дома. Мы, когда обсуждали вашу кандидатуру, это и име­ли в виду. Ведь вы же, говорят, недавно в новый дом вселились?

Звонкоголосая Аркане стояла на своем:

—  Мы с мужем в колхозе хорошо зарабатываем. Что надо купить — деньги всегда найдем. Если в доме будут висеть Почетные грамоты, разве худо? У других-то не­бось висят. Как посмотришь, сразу видно — хозяева дома почетные люди.

Очкастый начальник глядел на нее, улыбаясь.

—  Это тоже верно. А впрочем, вы посидите. Я схожу к председателю исполкома. Может, мы исправим дело. — И широкими шагами скрылся за дверью.

Оставшись одна, Аркане обрадованно подумала, что вот сейчас она, наверно, получит грамоту. Но хорошо ли, прилично ли это все будет? Как же так — вернется она с грамотой, а люди и не слышали, когда и где сумела она ее получить. Это же некрасиво и нечестно. Как же она не подумала об этом? Вот стыд-то, вот позор-то! Что же это она делает? Даже с тетей Катей не посоветова­лась. Нет, не годится так!

—  Вот дура-то, вот дура-то. Тьфу! — вслух взялась ругать себя Аркане, кинулась вон из кабинета, но в две­рях столкнулась с начальником в очках.

—  Вы куда? Погодите, погодите! — задержал он ее. — Сядьте, посидите еще. Председатель исполкома вышел куда-то. Вернется — уладим это дело.

Но Аркане замахала руками:

—  Ой, не надо, не надо! Грамоты мне не надо! Худо я делаю. Стыдно так делать.

— Какой тут стыд? Вам вообще полагается Почетная грамота. Некоторые наши товарищи настаивали на этом, а мы почему-то решили, что премия для _вас_ важнее. Но можно было и то и другое присудить вам. Ничего, дело исправимо. Присаживайтесь.

—  Я не сяду, я пойду, — решительно заявила Арка­не. — Нехорошо ведь так, зачем я требую себе грамоту?

Мужчина в очках недоумевающе развел руками:

—  Ну, чего ж вы, право, испугались? Премия оста­нется у вас и еще грамоту получите.

—  Премию я не отдам, — затрясла головой Аркане. — А грамоту сейчас не надо. Нечестно так. Пусть остается на другой раз. В другой раз получу — будет красиво. Рамка пусть полежит.

—  Какая рамка? — не понял начальник. — Ну, сло­вом, смотрите. Можно и в следующий раз...

—  Ага, ага, давай, начальник, так и договоримся, — радостно подхватила Аркане и, торопливо выходя, попро­щалась: — Лакомбой!

На квартиру Аркане возвращалась легкой, проворной походкой, каждому встречному улыбалась. Тетя Катя заметила перемену в настроении подруги, но сборы в об­ратный путь отвлекли ее. Выехали они после обеда, а на другой день, в воскресенье утром, были дома.

Неугомонный Ачекы выбежал навстречу.

—  Ну, мамочка, скорей докладывай, кто оказался прав — я или папа? — спрашивал он нетерпеливо.

— Ни ты, ни папа, — спокойно ответила Аркане, вхо­дя в дом. — Получила я денежную премию, грамотой обе­щают наградить в следующий раз.

Отец и сын переглянулись.

—  Гм, так и сказали — в следующий раз обязатель­но наградят? — недоверчиво полюбопытствовал муж.

—  Если буду работать еще лучше. — Аркане с при­вычной ловкостью снимала с себя дорожную одежду.

—  А-а, — протянули в один голос отец с сыном. — А мы вот уже Почетную грамоту получили.

Не успела Аркане раскрыть рот, как сын развернул перед ней красочную бумагу.

—  А это что? А это что? — ликующе восклицал Ачекы. — Прочитай-ка, что тут написано!

Мать разобрала довольно быстро, прочитала и с ра­достью произнесла:

—  Так это же тебе, Ачекы! За твое мастерство выпи­ливать!

—  Из района, за участие на выставке прислали гра­моты в школу, и нам вчера их вручили! Поняла, ма­мочка?

—  Ах ты, мой умненький! — мать поцеловала сына в голову. — Вот и у нас в доме появилась почетная бумага.

—  Первый почет мне! — ликовал Ачекы. Он тут же поместил награду в рамочку и повесил на видное место в простенке.

Отец, любуясь грамотой, сказал, как всегда, кратко:

—  Начало есть!






АЙНА




Катер с тяжело нагруженным паузком шел по стрежню Оби вниз, куда несколько дней назад уплыли последние хрупкие льдины. Белая полярная ночь уже давно вступи­ла в свои права, и круглые сутки было светло, как днем. Но на этот раз июньская ночь выдалась сумрачной: тем­но-серые тучи покрыли небо. Айна сидела на кулях с картофелем на палубе: трюм паузка был занят солью. Чтобы окончательно не продрогнуть на пронизывающем ветру, девушка накинула на плечи поверх демисезонного пальто расшитую национальными узорами ягушку — меховую одежду ненецких женщин. По-детски прикусив пухленькие губы и подперев кулаками круглые щеки, Айна задумчиво глядела на бурлящую воду за бортом судна, щурила узкие глаза, про которые в колхозе часто говорили, что они так же темны и глубоки, как воды Ёря-То — самого глубокого озера на Ямале.

О чем думала Айна? О подругах ли, о товарищах и учителях, с которыми пришлось расстаться после окон­чания окружной сельскохозяйственной школы? Или о том, что в колхозе, наверное, ждут не дождутся ее, обрадуются привезенному ею семенному картофелю, достать который помогли ей окружные организации. В районе никто еще полеводством не занимался.

В раздумье Айна не сразу заметила, как вокруг бе­лыми комарами замелькал снег. Увидев, забеспокоилась: неужто разыграется буран? Так оно и вышло. Снег пова­лил крупными хлопьями, заволакивая всe вокруг густой белой сеткой, стал забиваться в кули с картофелем и не­долговечными тлями садился на покатые спины почер­невших валов, отороченных желтоватой пеной. Похоло­дало. Тревожась за картошку, Айна сбросила с себя теп­лую ягушку и закрыла ею часть кулей. К утру ударил морозец. И Айна со шкипером паузка, такой же моло­денькой девушкой, как и она, до самого приезда хлопота­ла вокруг картошки, спасая ее. Двое суток Айна почти не сомкнула глаз.




* * *

Контора колхоза ютилась вместе с сельсоветом в од­ном из старых домиков фактории: колхозный поселок только начинал строиться. Юнай Петрович — пожилой, сухощавый, на редкость рослый ненец — встретил Айну радушно: крепко-крепко пожал ей руку, пододвинул стул, приглашая сесть ближе к его столу.

—  Хорошо, что приехала. Мы начали переходить на оседлость, ведем строительство. Рабочие руки нам нуж­ны и картошка нужна. Да-да, — сказал председатель, по­том погладил седые волосы, поправил очки, как всегда сползавшие на его длинный приплюснутый нос, и поверх них бегло окинул взглядом девушку с уставшим обвет­ренным лицом.

Слыша такое, Айна удивилась:

—  Разве огород заводить не будем?

—  Огородом заниматься нам еще рано, хотя по плану и должны. — Юнай Петрович глядел куда-то мимо де­вушки и одним пальцем чесал темную лохматую бровь. — Сперва надо всех колхозников-кочевников в дома посе­лить. Нам предстоит построить жилые помещения, скла­ды, ферму серебристо-черных лисиц, детские ясли, поши­вочную мастерскую... Это важнее. С огородничеством можно подождать. Да-да.

Айна, не зная твердо, в шутку или всерьез говорит собеседник, напомнила о последних решениях партии по развитию сельского хозяйства.

—  Знаем, слыхали. Как раз и должны мы сейчас пер­вым делом перейти на оседлость, потом уж будем думать об огородничестве и о прочем, — в словах председателя нельзя было уловить шутки.

Айна вспомнила, что им рассказывали на курсах о роли полеводства. Стараясь сохранить спокойствие, но уже с явной тревогой в голосе, попыталась убедить пред­седателя:

—  Огородничество-то и привлечет людей к оседлости и доходы колхоза повысит.

—  От пяти центнеров картофеля на вечной мерзлоте получим такой урожай — сразу миллионерами станем! Ты, Айна, со своей затеей оттолкнешь народ от перехода на оседлость. Да-да, — Юнай Петрович, как показалось девушке, сердито посмотрел в ее сторону.

Айна не выдержала. Встала со стула.

—  Не понимаю, Юнай Петрович, зачем посылали ме­ня учиться? Видно, для того лишь, чтобы разнарядку райисполкома выполнить?

Председатель призадумался. В конце концов он по­обещал выделить двух человек на выгрузку картофеля с паузка, но сказал, что картошку все же придется раз­дать строителям — русским плотникам.

—  Хоть польза будет, а то погубим овощи в мерзлой земле, — добавил председатель. — Да и куда ты, Айна, по­местишь сейчас семена? Помещений-то нет.

Айна и сама уже думала об этом. Колхозный склад был занят мелким строительным материалом и рыболов­ными снастями, а дома еще строились. Совсем огорчи­лась девушка, с сердцем сказала:

—  Плохой вы руководитель, недальновидный. Вы боитесь, как бы зря не пропало полтонны картошки, а не думаете — может, она положит начало настоящему ого­родничеству в нашем колхозе.

Юнай Петрович засмеялся:

—  Интересно. Ты что же, Айна, хочешь стать Мичу­риным? Ничего не выйдет у тебя.

Лицо Айны сперва побледнело, потом сделалось тем­нее природной смуглости.

—  Мичуриным я не буду, а полеводом буду, — горячо сказала она, стоя между столами. — Вы посылали меня учиться на полевода. Я старалась, училась, полюбила это дело, семена привезла, а вы и не думаете огородом зани­маться.

— Потому что я плохой руководитель. Ищи хороших. Да-да, — обиделся Юнай Петрович и закурил малень­кую самодельную трубку из мамонтовой кости.

—  Искать не буду. — Поза, в какой стояла Айна, дер­жась рукой за угол председательского стола, говорила о ее решимости не уступать в споре. — Обратилась бы я в партийную организацию, да жаль, нет ее у нас пока. Пой­ду к комсомольскому секретарю. Картофель я все равно посажу.

—  За картофель-то нам счет предъявят, а ты его мо­жешь погубить, — предупредил председатель. — Самой придется платить.

—  Ну и уплачу. Подумаешь.

Долго стояла Айна на крыльце, сдерживая слезы. По­том пошла на берег, к катеру. Там среди рыбаков, гото­вящихся к отъезду на промысел, Айна встретила секрета­ря комсомольской организации Маби Салиндера. Он был в ватной фуфайке и в резиновых сапогах. Айна подумала, что Маби тоже уезжает, и со слезами на глазах начала рассказывать ему о своем горе, просить помощи.

—  Ладно, сегодня же разрешим вопрос насчет огоро­да, — охотно согласился Маби, выслушав девушку. — Уедут рыбаки, и я займусь этим делом. Тебе всегда рад помочь, — сказал и покраснел. Заметив смущение на лице девушки, секретарь стал рассуждать о скорейшей вы­грузке картофеля, чтобы не задерживать катер.

Айна немного успокоилась, стала подыскивать место для семян. Она пошла к заведующему торговым пунктом и не ошиблась. У него оказалась свободная комната, где он зимой принимал пушнину. Картофель выгрузили. Ма­би сам помог устроить для него полки.

Утром Айна опять пошла в контору, надеялась, что Маби, наверное, убедил председателя и ей дадут помощ­ников посадить картошку. Пришла, а в конторе идет спор. Маби, как и Айна, доказывал председателю, что разви­тие полеводства вытекает как раз из задач перехода на оседлость.

—  Но не могу я рисковать авторитетом колхоза и сво­им, — твердил Юнай Петрович. — Мы живем в тундре, у Ледяного моря, да-да! Не надо об этом забывать.

Отказался председатель дать Айне людей. Сказал, что из-за недостатка рабочих рук срывается план строи­тельства. Детских яслей в колхозе нет, и многие жен­щины с грудными детьми сидят по чумам, ни на какую работу не возьмешь, а землю копать и подавно. Видит Айна — секретарь комсомольской организации тоже рас­строился.

—  Приехала бы ты пораньше, я бы настоял выделить в помощь тебе кого-нибудь из комсомольцев, из молоде­жи, — вздыхал Маби, то ли с жалостью, то ли влюбленно поглядывая на девушку. — Теперь одни заняты на строи­тельстве, а другие в тундру со стадами давно уехали.

—  Но как же быть? — уже отчаивалась Айна. — Ведь мне одной не справиться с огородом. Кругом же тундра, никогда лопатой не тронутая. Ее надо вскопать, удоб­рить.

Председатель откинулся на спинку стула, ухмыль­нулся:

—  Ну, коли не можешь, зачем затеваешь все это? Давай, Айна, раздадим картошку русским плотникам. Они скучают по ней.

—  Нет и нет! — Айна рассердилась, вскочила со сту­ла. — Я пойду по чумам уговаривать женщин.

—  И я пойду с тобой, — Маби решительно поднялся с места.

_—_ Идите, идите. Агитируйте, — с усмешкой сказал Юнай Петрович, глядя на них поверх очков. Потом пре­дупредил: — Но твое место, Маби, среди плотников. Сдается мне, после приезда Айны ты начинаешь мало думать о своей работе. Да-да.

Айна фыркнула, а Маби, переступая с ноги на ногу, негромко ответил, что о своей работе не забывает и зря нигде не будет задерживаться.




* * *

Айна побывала во всех чумах, которые стояли вокруг фактории. Вначале Маби ходил с ней вместе. Айна не могла отказаться от помощи, тем более со стороны сек­ретаря комсомольской организации. Но явное неравно­душие к ней, которое неожиданно стал проявлять Маби даже при людях, не нравилось девушке. Поэтому, когда Маби поспешил на работу, Айна не пожалела об этом, хотя одной убеждать людей было гораздо труднее. Везде отвечали одно и то же: «Зачем землю портить? В земле копаться будем, какой заработок может быть? В тундре деревья все равно расти не будут». Почему-то все думали, что картофель растет на деревьях, как шишки.

Утомленная Айна совсем уже было загрустила, но как-то вечером после работы Маби опять пошел с нею по чумам, и они наконец уговорили двух женщин — вы­сокую, красивую малоразговорчивую Нямтуйко и ма­ленькую ростом, но бойкую на язык Салейко. Они согла­сились помочь Айне вскопать огород. Когда об этом до­ложили председателю, тот не преминул обратиться к женщинам:

—  А может, вы лучше на заготовку мха пойдете? Для строительства домов крайне мох нужен.

Айна испугалась, подумала: «Вот еще новость». К счастью, Салейко и Нямтуйко стали наотрез отказы­ваться от этой работы.

—  Вот он что выдумал, председатель-то наш. Вида­ли? Наши дети — хуже щенят. Матерям можно далеко уйти, мох заготовлять, а их одних в чуме оставить мож­но, — громко затараторила Салейко. — Почему ты, пред­седатель, свою жену мох теребить не посылаешь? По­чему ей в чуме работу нашел, шкуры выделывать? На­верно, думаешь, твои дети люди, а наши зверята?

—  Ну, пошла сорока стрекотать! — схватился за го­лову Юнай Петрович. — Теперь не остановишь, теперь...

—  И не остановишь, хоть ты и председатель, — пере­била женщина, маленькая, как подросток. — Ты меня сорокой не обзывай... Я человек, сердце мое хочет по­жалеть эту девушку. Почему никто не хочет помочь Айне? Ты хозяин колхоза или кто?

И пошла расписывать председателя, а Нямтуйко в ответ на предложение Юная Петровича недовольно буркнула что-то под нос и, натягивая на голову платок с длинной бахромой, поднялась, высокая и статная, го­товая покинуть контору.

Когда запас красноречия у Салейко заметно иссяк и остыл ее пыл, председатель облегченно вздохнул, но сказал строго:

—  Смотрите. У оленя рога с ветками, да листья на них не растут. Так и картофель — тоже не везде растет. Погубите картошку, все трое будете отвечать, платить колхозу. Да-да.

Это испугало женщин.

—  Э-э, так дело не пойдет. Землю будем копать, по­том сами же платить будем! Нашли дураков. Слышишь, Нямтуйко? — недовольно заговорила Салейко. — Пред­седатель и вправду нас за людей не считает.

—  У нас заработка нет. Из чего платить? — рассу­дила та.

Но Айна не растерялась, заявила:

—  Нет, картошка не погибнет (сама-то в душе, ко­нечно, допускала это, она же знала свой край). А если придется платить, то уплачу я одна.

Женщины переглянулись. Салейко что-то проворчала, а Юнай Петрович странно поглядел на девушку, пока­чал головой.

—  Ну ты, Айна, и настойчивая же! Твою настойчи­вость бы да в другом деле.

—  Ничего, в этом деле она еще нужнее, — ответила Айна, потом спросила председателя: — Значит, мы мо­жем взяться за огород?

Юнай Петрович вздохнул:

—  Ну что же делать, валяйте.

А когда женщины стали выходить, воскликнул:

—  Постойте, а где вы будете огород копать?

—  Не знаем, поищем место, — остановившись, ска­зала Айна.

—  Вы еще раскопаете там, где не следует, — забеспо­коился председатель и стал торопливо одеваться. — Мы же строительство ведем, у нас все спланировано. Да-да. Придется пойти с вами, посмотреть, где вы место выбе­рете.

Тут Айна спросила его:

—  Вы, Юнай Петрович, может быть, нас на прав­лении в специальную полеводческую бригаду офор­мите?

—  Вот еще! — недовольно поморщился председа­тель. — Какая у нас может быть в тундре полеводческая бригада? Вы и трудодни будете требовать?

—  А если мы снимем урожай? — Айна стояла, дер­жась за ручку двери. — Мы же для колхоза стараемся. Неужели вы нам и тогда трудодни не начислите?

—  Это видно будет, — проговорил Юнай Петрович. — Я и так разрешаю вам бездельем заниматься. Мне еще за это на правлении может как следует попасть.

Айна вздохнула — что больше толковать с ним!

Отправились подыскивать место для огорода. При­соединился к ним и Маби. Было уже поздно, часов две­надцать ночи, но солнце все еще висело над тундрой. Они вышли за факторию, к речке, которая неподалеку впадала в Обь. Куда ни посмотришь, везде белели остат­ки снега. Тундра в эту пору бывает пестрая, как весен­няя куропатка. А ветер порывистый, холодный. Хотя Айна была в пальто и пыжиковой шапке, она сразу же продрогла, как только оказалась за факторией. Женщи­ны — помощницы ее — стояли одетые по-зимнему в ме­ховые ягушки и тоже ежились. Председатель был в лег­кой малице, поэтому поторапливал их с выбором места для огорода. Только Маби — то ли совсем не чувствовал холода, то ли хотел показать себя перед Айной — при­шел без шапки, в распахнутой фуфайке, румяный и жиз­нерадостный, с развевающимися прядями черных волос над широким смуглым лбом.

Место под огород выбрали за речкой, переправив­шись туда на лодке. На другой день полеводы присту­пили к работе. Огород копали лопатами. Почва оказа­лась песчаной, оттаяла немного больше четверти в глу­бину. Маби поговорил со школьниками, и они помогли собрать и подвезти золы. Навозу в фактории было очень мало: всего полгода торговый пункт держал лошадь. И Айна с Маби убедили председателя дать неводник и двух девушек, которые еще не выехали на рыбный про­мысел, чтобы Айна могла съездить в районное село за навозом. На обратном пути кое-кто из встречных по­смеивался над полеводом:

—  Айна в городе училась, стала слишком грамотной. Вместо рыбы на лодке навоз возит.

Помощницы ее совсем невзлюбили работу на огороде. Нямтуйко, ничего не говоря, но с изменившимся мрач­ным лицом бросила лопату, стала брезгливо плеваться, а щупленькая Салейко пылко затараторила:

—  Земля жидкая, что ли? Зачем туда еще навоз до­бавлять? Зачем с поганым навозом возиться? И так тут грязи много. Мы век в грязи да навозе не копались. Это разве человеческое дело?

Долго она ругалась. Айна насилу успокоила их.

Через несколько дней посадили картофель. Дело это оказалось не таким простым. Нужно было копаться в земле руками, и женщины работали неохотно. Посадка шла медленно, под непрерывное ворчанье Салейко и молчаливые вздохи красавицы Нямтуйко.

Посадила Айна также листовой табак. Для опыта. Семена купила на рынке в Салехарде перед отъездом. После прибытия в колхоз Айна сразу же посеяла семена табака в ящик, а когда появились ростки, высадила рас­саду на огород. И еще посеяла Айна... ячмень! Всего десять зерен. Просто так, для интереса. Семена им дали во время экскурсии на опытную станцию в Салехарде. Айна их сохранила.

Измучилась Айна с огородом изрядно. Все трудное старалась делать сама, чтобы окончательно не оттолк­нуть женщин. Во время работы Айна как-то не чувство­вала усталости, а когда посадка была закончена, забо­лела. Три дня провалялась. В жару бредила, беспокои­лась, мол, не из чего сделать изгородь, — в тундре-то лесу нет. Маби в эти дни сильно переживал, не раз был у больной. Когда Айна поправилась, он, не скрывая своей радости, посмеивался над девушкой:

—  Что же ты, дорогая, об изгороди беспокоилась? Ведь посадку потравить некому, скота пока не имеем. А когда заведем скот, к тому времени колхозники будут жить в домах, и шесты чумовые используем на изгородь.




* * *

Вечер был тихий, ясный. Далеко за факторией про­стиралась зеркальная гладь Оби, отражая нежные крас­ки неба, насквозь пронизанного теплыми лучами солн­ца. Оно огромным оранжевым шаром лежало на лило­вом силуэте Уральских гор, будто опустилось сюда от­дохнуть, чтобы через полчаса-час вновь подняться и плыть над тундрой. А она за эти дни успела покрыться ярким ковром из цветов полярных растений — пушицы и ромашки, багульника и сурепки, розовой и белой тун­дровой костяники.

Маби с Айной на этот раз возле огорода задержались дольше обычного. Нямтуйко и Салейко сейчас здесь не показывались, пока делать было нечего. Айна, в легком голубом платье, с шелковой цветастой косынкой вокруг шеи, сидела на зеленом бугорке, обхватив колени рука­ми, глядя на искрящуюся чешуей воду извилистой речки. Маби расположился рядом и, полулежа, вертел в руке стебелек тундровой костяники с цветком из маленьких розовых лепестков.

—  Почему ты стесняешься, когда я около тебя? — негромко произнес Маби, пристально глядя на озарен­ный солнцем профиль девушки.

Айна пожала плечами, усмехнулась, продолжая смот­реть на речку.

      — Я стесняюсь при тебе? По-моему, нет.

—  Но я же заметил давно, когда еще ходили по чу­мам, уговаривали женщин.

—  A-а, тогда... тогда, может быть, стеснялась. — Айна, не гася улыбки, уголком глаз взглянула на парня.

Маби оживился, узкие глаза радостно засветились.

—  Значит, ты больше не будешь чураться меня?

—  Нет, — тихо и просто ответила девушка.

—  Давно бы так, — Маби быстро сел, поправил пид­жак, накинутый на плечи. — Знаешь, как у меня болит сердце!

—  И у меня тоже, — Айна сказала это серьезно.

У Маби от радости зарделось лицо. Казалось, он сей­час бросится к девушке, будет обнимать, целовать ее.

—  Вот хорошо-то! Наконец-то! — взволнованно шеп­тал он.

—  Болит у меня сердце, за картошку беспокоюсь. Что-то долго не растет, — вздохнув, сказала Айна и пока­зала взглядом на огород.

У парня на лице появилась кислая улыбка.

—  А я думал... Я думал, ты про любовь...

—  Ой, какой ты смешной, Маби! — засмеялась Ай­на. — Один про картошку, а другой про любовь. Знаешь, есть русская поговорка: любовь, говорят, не картошка...

Маби приблизился к ней вплотную, нежно коснулся ее плеча, но сказал строго:

—  Вот что, брось смеяться. Скажи, неужели ты ни­сколько не любишь меня?

—  Ой, умру со смеху! — не без радости в голосе про­должала Айна и откинула голову так, что ее черные гус­тые волосы прикоснулись к лицу Маби.

—  Слышишь, Айна, ну, как тебе сказать... Ну, неуж­то даже ростка, ростка любви нет у тебя ко мне?

—  Ростка? — переспросила девушка, но не оберну­лась, а уставилась глазами в одну из грядок на огороде. Лицо ее стало светлеть, и наконец Айна радостно вос­кликнула: — Ой, что я вижу! Смотри, Маби, смотри сюда! Картошка всходит! Росток появился!

—  Росток появился! — восторженно повторил Маби, засунул розовый цветок в петлицу пиджака и, схватив Айну за руку, помог ей быстро встать на ноги. — Идем!




* * *

Айна всегда считала полярное лето чудесной порой года, когда солнце греет ласково, круглые сутки зали­вает тундру ярким светом, когда пестрые ковры север­ных цветов устилают безбрежные просторы, а в лицо веет теплый, насыщенный ароматами трав и цветов ве­тер и хочется полной грудью вдыхать этот живительный, бодрящий воздух, когда бесконечные дали сливаются на горизонте с голубым небом и легкая зыбь набегает на песчаный берег Оби, а ночные часы так тихи и очарова­тельны!

Нынешнее же лето казалось Айне порой капризным, изменчивым, с холодными, пронизывающими ветрами, обильными дождями. Видно, оттого это, что никогда так не следила Айна за состоянием погоды, как сейчас. Хотя картошка всходила дружно, табак и даже ячмень тоже взошли, каждое утро она первым делом узнавала темпе­ратуру воздуха по термометру, висевшему у сельсовета. Потом спешила на огород, внимательно осматривала картофельную ботву, листья табака, невысокие колосья ячменя. Боялась Айна, как бы не слегли они, не погибли на порывистом, холодном ночном ветру. Сильно трево­жила ее и расположенная неглубоко вечная мерзлота.

Она ежедневно меряла толщину оттаявшей почвы, но как оттаяло до метра, так больше и не прибавлялось. Это очень беспокоило девушку. Когда Айна засовывала по­глубже в почву руку, пальцы сразу же охватывал щемя­щий холод и дрожь пробегала по телу.

Иногда ночами не спала Айна, думая о своем деле. То, что круглые сутки светло, она считала очень важным для роста растений. Значит, солнечного света достаточно. Но тепла мало, ой как мало! Даже в ясные дни в раз­гаре лета, в конце июля, при ослепительном солнце ветер с Урала заставлял людей надевать меховую одежду — малицы, ягушки — и безжалостно трепал растения на огороде, словно хотел наказать их за то, что они осмели­лись взойти здесь, в тундре, подвластной разгульным се­верным ветрам.

«Что же делать? Как дать растениям тепло, дать воз­можность созреть картофелю, табаку, ячменю? Главное, хотя бы картошке?» — размышляла Айна, ворочаясь с боку на бок, и ничего не могла придумать. Чувствовала она, что картошка не вырастет, не созреет при таком хо­лоде.

Обеспокоенная этим, она как-то ночью не вытер­пела, пошла на огород, чтобы вскопать одно гнездо кар­тофеля и убедиться окончательно в своих предположе­ниях. Вскопала и горько заплакала: на тонких, как седой волос, корневых отростках висело несколько белых, по­хожих на горошинки завязей картофеля. «Когда они вы­растут, ведь скоро еще холоднее будет, наступят ночи без солнца!» — всхлипывая, шептала Айна.

Утром она показала картофелинки Маби:

—  Вот, полюбуйся. Пропал наш труд. Видать, прав был Юнай Петрович, не стоило губить картошку.

—  Да-а, плохо дело, — огорченно покачал головой Маби. — Но, может, в других гнездах крупнее?

—  Нет, пять гнезд вырыла — везде одинаково, — го­рестно вздохнула девушка.

—  Но ведь семена, кажется, не южной картошки, а из Салехардской опытной станции?

—  Оттуда, а видишь, не растут. Здесь холоднее, чем в Салехарде. Что же мне делать? Что же мне делать? — отчаивалась Айна.

Маби старался утешить ее, советовал набраться тер­пения, подождать еще немного, — может, рост картошки пойдет быстрее.

—  Отчаиваться рано, — убеждал он девушку. — И по­том можно попытаться развести костры — земля будет нагреваться. И стелющийся дым защитит растения от холодного ветра. Верно ведь?

Эта мысль Айне понравилась, она несколько успокои­лась. Но не успела Айна со своими помощниками под­везти на огород из поселка отходы от строительства для разведения костров, как все небо заволокли тяжелые тучи, и полил дождь. О кострах нечего было думать. Это чрезвычайно огорчило не только Айну, но и ее помощниц. Нямтуйко и Салейко, которые вначале соглашались толь­ко вскопать землю, теперь охотнее помогали Айне. Они видели, что их труд что-то все-таки обещает, растения поднимаются, зеленеют, а о том, как растет картошка в земле, не ведали — Айна предусмотрительно скрыла свои пробы, чтобы не лишиться помощниц. Они же считали, что раз Айна нашла нужным развести на огороде кост­ры, значит, так надо и дождь сейчас совсем ни к чему. А он зарядил на несколько дней.

—  Вот лешак, зачем он пришел, дождь-то? Льет как дурак, уняться не может, — затараторила маленькая Са­лейко. — Землю промочит, как будет расти картошка? Все, наверно, пропадет. Вот беда-то...

А Нямтуйко молча выжимала мокрый платок и сер­дито поглядывала на мутное, низкое небо.

Немало горьких раздумий, бессонных ночей было у Айны в эти дни. Когда наконец дождь перестал, полево­ды сразу же взялись за рыхление, окучивание, прополку. Дрова были мокрые, и костры развести не удавалось. Айна в душе сожалела об этом, видя единственный спо­соб хоть в какой-то степени дать тепло растениям от ко­стров.

А тут внезапно похолодало. Еще больше встревожи­лись полеводы: «Что, если снег повалит?» Такие сюрп­ризы в тундре совсем не редкость. Ветер с Урала нагнал снеговые тучи. Того и гляди побелеет земля. Тут уж при­шлось принять все меры. Привезли сухих дров, не без перепалки с председателем колхоза. Разожгли костры. Чтобы не отлучаться с огорода, Салейко даже взяла с собой грудного ребенка в люльке. И конечно, помогал им Маби. С того памятного вечера, когда они с Айной увидели первый росток на огороде, Маби знал, что и Айна к нему не равнодушна. Теперь, помогая полеводам, Маби не старался, как раньше, беспрестанно показывать свои чувства к Айне. Нет! Теперь он подчеркивал своей помощью внимание, оказываемое полеводству комсомоль­ской организацией. Как только у Маби выдавалось сво­бодное время, он спешил на огород, захватив с собой то пионеров, то кого-нибудь из взрослых.

И картофель спасли. Лишь часть табака и колосья ячменя повяли, полегли. Айна немного успокоилась. Как она была благодарна Маби за совет! Ведь картошку они спасли только благодаря кострам. Маби был счастлив.

Снова установились погожие дни, но Айна не пере­ставала жечь костры, используя для топлива низкорос­лые тундровые кустарники, багульник. Костров разо­жгли еще больше, по всему огороду. Стелющийся дым касался каждой грядки, а от костров земля хорошо на­гревалась. Картофельная ботва да и уцелевшая часть табака радовали глаз. Хотя листья казались опаленны­ми, табак рос. А когда Айна не без трепета вскопала одно гнездо, глаза радостно засияли: картофелинок стало больше и были они крупнее.

—  Ну вот, теперь все в порядке. Будет урожай, — ликовала она, показывая картофелинки своим помощни­цам. — Костры, костры помогли!

А вскоре поднялись два колоса ячменя. Они были чахлые, побуревшие, усики у них поникли. Колосья вы­прямлялись медленно, дрожали на тундровом пронизы­вающем ветру, будто больные в лихорадке. И видела Айна, как тянутся колосья к солнцу. Глядя на них, у Айны даже слезы навертывались. А когда колосья вы­прямились совсем, Айна припала к ним и, нежно целуя, воскликнула:

—  Ай да молодцы! Настоящие полярники. Вот уж у вас потомство будет выносливое!




* * *

Незаметно и слишком рано пришла осень. Не стало больше теплых солнечных дней. Хмурое небо, частые дожди. Подули холодные ветры. Одни за другими покидали ставший таким неуютным край гуси и утки. Наста­ла пора копать картошку.

Уборка урожая превратилась в настоящий праздник. Кто в колхозе был свободен от работы — все приехали на огород.

—  Так бы помогали весной, а то посмеивались над нами, — радости Айны не было предела.

Одна пожилая колхозница, широко раскрыв глаза, удивленно смотрела на ботву картофеля и, растерявшись, как ребенок, теребила уголок платка.

—  На будущий год я в полеводческую бригаду по­прошусь, — заявила она.

Для Айны это было лучшей похвалой. Она показала, как надо убирать картошку, и работа закипела. Сняли урожай: сам-сём! Три с половиной тонны. Правда, не весь картофель был одинаковый, встречалось много недозрев­ших клубней и кожица у большинства оказалась тонкой. Но это было только начало.

Председатель Юнай Петрович, как увидел мешки с картофелем, покачал головой:

—  Не ожидал я этого. Это просто чудо! Молодцы, что не подвели и колхоз, и меня. Придется, Айна, оформить вас в бригаду. И трудодни начислим. Да-да.

—  То-то же. Побольше начисляйте, чтобы Айне на свадьбу хватило, — проворно заговорила Салейко. — Вы­ходи, Айна, замуж за Маби. Парень он дельный, да и ты молодец. Хорошая будет пара.

—  Подумаю, — улыбнулась Айна. — Если посватает, может, договоримся.

Когда колхозники-ненцы узнали, что Айна вырастила табак, ей покою не стало. Всем было охота «тундрового» табака попробовать. А он после томления в стопках и сушки удался у Айны на славу. Кто ни пробовал, все удивлялись:

—  Вот чудо! В тундре табак вырос! Очень хороший табак!

Но больше всех радовалась Айна сама. Чудо-то, ду­мала она, в том, что два колоса ячменя созрело! Опыты с ячменем можно было смело продолжать в следующем году. Хотя семена табака и не созрели, зато у Айны те­перь имелись свои семена ячменя и картофель, выращен­ные в тундре.

...Вечером Маби помогал полеводам таскать мешки с северным картофелем, и на влюбленные взгляды его Ай­на счастливо улыбалась, не пряча свои глаза, темные и глубокие, как воды озера Ёря-To, самого глубокого озе­ра на Ямале.






ПРОНЬКА




В дни зимних школьных каникул меня вызвали на рай­онную конференцию учителей. Моим попутчиком ока­зался председатель таежного хантыйского колхоза Се­мен Петрович Пугурчин. Нам предстояло проехать во­семьдесят километров по тайге и берегу Оби. Выехали рано — в четыре часа утра.

—  Быстро доедем, жеребца запряг, — сказал Семен Петрович, помогая мне удобнее устроиться с костылями в розвальнях, полных душистого заиндевелого сена.

Я бросил взгляд на коня, нетерпеливо встряхивающе­го головой, отчего колокольчик под дугой поминутно звя­кал, и спросил:

—  Молодой?

—  Да Бегун же. Не узнал, что ли?

—  Верно ведь, — согласился я, всмотревшись при­стальнее. — Подрос как здорово!

—  Самое время учить его.

—  А не выкинет опять чего-нибудь?

—  Пусть попробует...

Ярко светила луна, озаряя окруженный высоким бе­лым лесом заснеженный сонный поселок. Январский мо­роз щипал лицо и сразу же начал пробираться к самому телу, хотя мы были одеты в меха: я — в мохнатые пимы и толстую малицу из оленьих шкур, а мой спутник еще и в пушистую парку поверх малицы. Даже собаки, пря­чась от стужи, не провожали нас обычным лаем.

От самого поселка начиналась тайга. По обе стороны стеной стояли вековые ели, кедры, лиственницы. Их раз­лапистые ветви, отяжеленные пухлым снегом, едва не задевали нас. Мы ехали то под ослепительным голубым лунным светом, то вдруг оказывались в густом мраке. Вокруг было тихо, лишь снег звонко скрипел под полозьями да неумолчно тренькал колокольчик под дугой. Ры­жий светлогривый жеребец бежал резво, но очень неров­но, частыми и сильными рывками, словно норовил вы­рваться из непривычных ему оглобель. Сидеть в санях было неудобно, я прилег на бок, Семен Петрович после­довал моему примеру, продолжая время от времени по­дергивать вожжу.

—  Рывками идет коняга-то наш, — молвил он сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки. — Наверно, думает: «Сейчас вырвусь, убегу». Шалишь, Бегун. Теперь всю жизнь под дугой будешь ходить. Кончилась твоя воля.

—  Может, колокольчика боится, — заметил я, прижи­маясь спиной к товарищу.

—  Пускай привыкает. Какая езда без колокольчика? Я люблю, чтоб с колокольчиком. Когда-то я почту возил, знаешь?

Семен Петрович говорил быстро, звонко. Кроме род­ного хантыйского, владел он русским языком и коми. Это очень помогало в работе, так как в его колхозе были люди разных национальностей. Мой спутник — человек уже не молодой, лет пятидесяти, но по совершенно ли­шенному растительности, как у большинства северян, полному, свежему лицу с узкими черными глазами и ши­роким вздернутым носом ему можно было дать гораздо меньше. Семен Петрович был ладный собой и любил по­болтать, но это не мешало ему слыть строгим и требова­тельным председателем.

Конь опять дернул, даже треснуло что-то в розваль­нях.

—  Вот дурак жеребец, — заворчал мой собеседник.

—  Да-а, была в прошлом году канитель из-за него, — отозвался я. — Мне и сейчас Проньку жалко, совестно перед ним.

—  Тебе-то что, ты не нападал на него, как я. Вот мне каково смотреть Проньке в глаза? Крепко я, старый черт, обидел его, — вздохнув, сказал Семен Петрович.

И мы заговорили о неприятном случае, происшедшем в колхозе ровно год назад.

Первую остановку нам предстояло сделать в Каша-Горте на ферме колхозного молодняка. Конюхом на этой ферме работал Пронька — средних лет ханты, щуплень­кий, молчаливый, безответный человек. Был он одинок, трудолюбив, зарабатывал неплохо, но жил бедно. Пронька любил выпить и поэтому уважением в колхозе не пользовался.

И вот у этого Проньки прошлой зимой стряслась бе­да — пропал жеребец. Случилось это накануне нашего с Семеном Петровичем приезда в Каша-Горт. Возвраща­ясь на оленьей упряжке с районного партактива, зашли мы в один из домиков погреться, а заодно и побеседовать с работниками фермы о делах. Тут-то нам и сообщили о пропаже.

В ответ на все вопросы Пронька твердил:

—  Не знаю. Ничего не знаю.

—  Но ты же никуда не отлучался, — со свойственной ему строгостью и горячностью набросился на Проньку председатель колхоза. — Как так не знаешь?

—  Не знаю, — опять буркнул под нос Пронька, стоя посредине избы с бессильно опущенными руками и по­никшей взлохмаченной головой. Вид у него был жалкий, беспомощный, а продолговатое, обветренное, как снеж­ный наст, лицо говорило о похмелье.

—  Пропил, что ли, кому? — решил Семен Петрович.

Пронька мельком и с явным изумлением взглянул из-под рыжих бровей на председателя, отрицательно по­качал головой. Но колхозники в один голос заявили, что Пронька накануне вечером был сильно пьян.

—  А кто-нибудь проезжал здесь вчера? — поинтере­совался я.

—  Рыбозаводские лесорубы возвращались с продук­тами к себе. Пронька около них все время вертелся, — утверждали колхозники. — А потом пьяный стал искать жеребца.

— Ну вот, видишь? Сукин ты сын такой! — разгоря­чился председатель. — Значит, променял жеребца на водку?

Пронька вскинул голову и, широко раскрыв раскосые серые глаза, попятился назад.

— Нет, нет. Так не делал, — с испугом проговорил он.

— Не делал, — передразнил его председатель. — Так я тебе и поверю, пьянице. Осенью они чуть не выманили у тебя сено на водку. Помнишь?

Пронька еще ниже опустил голову — случай такой действительно был, да вовремя тогда пресекли.

—  Водку-то где достал вчера? Здесь же нет магази­на, — напирал председатель.

Пронька переступил с ноги на нору и опять промол­чал. Я предложил ему сесть, но он продолжал стоять.

—  Где, говорю, водку достал? — сердито повторил Семен Петрович.

—  У них купил, — чуть слышно признался Пронька.

—  У кого у них? У лесорубов?

—  Ага...

—  Купил!.. Променял на жеребца, а не купил! — за­ключил председатель.

—  А может, и верно купил. Заплатил подороже и ку­пил, — произнесла моложавая хантыйка Анна, хлопоча возле печурки. — Деньги-то недавно получали.

—  Но ведь жеребца нет, исчез куда-то. — Семен Пет­рович усиленно дымил трубкой. — Кто-нибудь видел, как лесорубы уезжали?

Оказалось, никто из колхозников не заметил, как вы­ехали лесорубы.

—  Не может быть, чтобы кто-нибудь выменял жереб­ца на водку. Что за глупости, — сказал я.

—  Так-то так, — Семен Петрович глубоко затянулся дымом, — но... сено-то Пронька едва не сбыл за водку. У такого пьяницы и тихони чего не выманишь? Всякие люди есть. — И, помолчав, высказал предположение: — А не ушел ли жеребец сам за подводами лесорубов?

Это вполне могло быть, и многие, в том числе и я, присоединились к мнению председателя. Но Пронька с прежним меланхоличным видом неуверенно возра­жал:

—  Однако, нет. Когда уезжали, я тут находился. Же­ребца и близко не было.

—  А следов его на дороге не видно? — выпытывал председатель.

Пронька помолчал, потом невнятно ответил:

—  Вчера дорогу не смотрел. Ночью снег был. Сейчас что увидишь?

Ночью действительно выпал пушистый снег.

—  Растяпа ты, вот кто, — не успокаивался Семен Пет­рович. — Теперь ищи. Не найдешь — отвечать будешь.

Вид у Проньки стал удрученным, он даже не сел к столу чаевать по приглашению хозяев дома, а опустился в стороне на пол и, скрестив по обычаю ноги, горестно задумался.

За чаем мы поговорили о делах на ферме, поделились новостями, потом вспомнили о пропаже. Оказалось, вче­ра днем проезжали здесь оленеводы — возвращались из районного центра в свои стада.

—  Чьи пастухи? — поинтересовался председатель.

—  Из другого колхоза, совсем незнакомые, — ответи­ла хантыйка. — Постояли чуточку и дальше поехали.

—  А может, за ними убежал глупый жеребец? — ска­зал я.

Все засмеялись — чего ради конь пойдет за оленями? Такого не бывает.

Перед нашим отъездом Семен Петрович обошел всю ферму, заглянул в каждый уголок, даже спустился к реч­ке и пошарил палкой в неглубокой, прозрачной до дна проруби.

—  Странно, — сокрушенно заключил председатель и, вновь разгорячившись, стал ругать не только Проньку, но и остальных работников фермы за халатность. Проньке же сказал внушительно:

—  Не найдешь жеребца — под суд отдадим!

Отъехав от Каша-Горта, я еще долго видел печаль­ную, растерянную, жалкую фигуру Проньки, стоявшего на том месте, откуда мы тронулись.

Шли дни. Как заместитель секретаря колхозной парт­организации, я в свободное от школьных занятий время часто заходил в правление и каждый раз интересовался, не нашелся ли жеребец. Ответ был один: как в воду ка­нул. Рассказывали, что Пронька ездил к лесорубам, но вернулся ни с чем и совсем замкнулся, за лошадьми стал ухаживать хуже прежнего, а однажды, напившись, уст­роил дебош, чего раньше никогда не бывало.

Поисками жеребца занимался не только Пронька. Два колхозника специально побывали у лесорубов, но выяснить ничего так и не удалось. Больше того, лесору­бы страшно возмутились, что их подозревают в присвое­нии колхозного жеребца, хотя после случая с сеном для этого имелись основания.

Словом, не пойман — не вор.

Поинтересовались в соседних колхозах, но никто не видел приблудного жеребца.

А тут подоспело общее колхозное собрание по итогам года. Председатель колхоза в отчетном докладе вновь обрушился на Проньку. Сославшись на случай с сеном, Семен Петрович решительно обвинил конюха в продаже жеребца и призвал колхозников строго взыскать с Пронь­ки: снять с работы и отдать под суд.

Колхозники молчали, но все стали искать глазами виновного. Я тоже долго всматривался в ряды сидевших и насилу узнал Проньку: он страшно похудел, осунулся и казался совсем маленьким, как подросток. Сидел он в самом заднем ряду, опустив рыжую голову к коленям. Мне почудилось, что узкие плечи его вздрагивают, слов­но он плачет. И действительно, когда Пронька наконец поднял голову, глаза его были влажными. Не вставая с места, он лишь выкрикнул фальцетом:

—  Коня я не пропивал! Куда девался — не знаю! Не знаю — и все!

И опять уронил взлохмаченную голову, а плечи за­тряслись сильнее.

Кто-то громко произнес:

—  Провинился, а сознаться боится.

—  Пьянка до добра не доведет, — сказал другой. — Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.

Однако многие выступавшие сомневались в том, что Пронька, пусть он и любит выпить, мог поступить так неразумно. Особенно горячилась Анна — хантыйка из Каша-Горта.

—  Зачем Пронька жеребца на вино менять будет? — спрашивала она. — Ведь в тот день деньги получили. Мог купить вино.

Я был такого же мнения и советовал дать объявле­ние о пропаже в районную газету. Но потом все пореши­ли, что давать объявление нет смысла, так как ни у кого из соседей нашего жеребца нет, а далеко он не мог уйти.

Проньку отстранили от работы на ферме. Стал он жить в колхозном поселке у дальних родственников и в ожидании следствия совсем захандрил. Я пытался заго­ворить с ним, но Пронька старался никого не замечать, даже не здоровался. Он молча удалялся расслабленной походкой.

Потом стало известно — Пронька заболел и слег, вскоре его отвезли в больничный пункт.

Однажды, закончив уроки в школе, я, как обычно, по­шел в правление. Еще издали заметил у крыльца подво­ду с привязанным к розвальням жеребцом. Подошел ближе — подвода нашего колхоза и жеребец знакомый. Вот это да!

Оказалось, наш кассир был в райцентре и заметил в табуне тамошних колхозных лошадей, шедших на во­допой, нашего жеребца. Конюхи сказали, что жеребец забрел в село по дороге, где ездят оленеводы, а чей он — неизвестно. Пристал, мол, голодный к колхозным коням.

Кассир забрал жеребца — вот он и стоит под окном. Я, не утерпев, сказал:

—  Дали бы объявление в газете, давно бы нашли.

—  Да, ты прав был, — сокрушенно признался Семен Петрович. Он очень сожалел, что зря обвинил Проньку.

Председатель вспомнил о моих предположениях по поводу оленеводов. Значит, жеребец и верно ушел с ними.

Как бы там ни было, а пропажа нашлась. Отправи­лись с радостной вестью к больному Проньке. Он мол­ча выслушал и, к нашему удивлению, не проявил никакой радости, а сказал чуть слышно:

—  Я же его пропил, его давно съели, как он най­дется?

Семен Петрович, испытывая страшный стыд, чисто­сердечно извинился перед Пронькой. В ответ Пронька не сказал ни слова. Мы попрощались и ушли.

Через несколько дней Пронька выписался из боль­ничного пункта: видимо, то, что жеребец нашелся, все же подействовало на него. Колхоз оказал ему матери­альную помощь для подкрепления здоровья. Вскоре Пронька поправился окончательно.

Побег коня и для Проньки и для нас еще долго был загадкой. Выяснилось все неожиданно. Весной перед от­кочевкой оленьих стад председатель побывал у пастухов, и те, смеясь, рассказали, что оленеводы соседнего колхо­за собираются предъявить нам иск за съеденные жереб­цом продукты, которые они везли через Каша-Горт к себе домой. Последние две нарты упряжки были без каюров. Видимо, учуяв запах свежего хлеба, жеребец незаметно пристроился к последней нарте. Он пробежал за упряж­ками чуть ли не до самого чума, лакомясь из разорван­ных им мешков хлебом, маслом, сахаром.

Оленеводы, заметив свою оплошность, насилу ото­гнали его, надеясь, что жеребец сам найдет дорогу до­мой. Но он заблудился.

Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун.

Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Пет­ровичем в Каша-Горт.

—  Да-а, несправедливо поступили мы тогда с Пронькой, — продолжал вздыхать Семен Петрович. — Пра­вильно ругали в райкоме меня. Напрасно не наказали... Конечно, Пронька сам тоже грешен был — жеребца-то не усмотрел, — рассуждал мой собеседник. — Но все рав­но он никогда не простит мне обиды. Замкнутый чело­век, знаешь, какой? Злопамятный!..

Так, разговаривая, мы проехали более десяти кило­метров. Вдруг розвальни наскочили на что-то, и нас обо­их здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся впе­ред.

— Дорога все же худая здесь, пней много, — пере­менил разговор Семен Петрович. — Вот на озеро вы­едем — лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров.

—  В Каша-Горте долго будем стоять? — поинтересо­вался я.

—  Погреемся и дальше поедем. Народ-то, поди, еще спит.

Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:

—  Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.

—  Пожалуй, немудрено.

—  А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был, век не забуду.

И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней; лошадь же пустилась вскачь, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины в погоне за конем пробежали два­дцать пять километров — известно, какие на Севере рас­стояния. Когда наконец, уставшие, они добрели до стан­ции, лошадь стояла на обычном месте у постоялого двора и жевала сено, портфель с деньгами валялся в санях.

—  Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность ка­кая могла быть, особенно заготовителю пушнины, — ска­зал Семен Петрович и закончил: — Один только раз со мной такое случилось, никогда больше из саней не выва­ливался.

И только произнес он эти слова, как послышался удар и наши розвальни с треском опрокинулись. Мой то­варищ, а за ним и я полетели в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, и ахнуть не ус­пели.

Когда я поднял голову и смахнул меховой рукави­цей снег, облепивший все мое лицо, то увидел поднимаю­щегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, которые подки­дывало из стороны в сторону.

—  Тпру-у! Тпру-у! — закричал мой товарищ и бро­сился догонять сани, неуклюже прыгая в толстой мехо­вой одежде.

Вскоре сани скрылись за поворотом, я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да за­ливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал, — поискал глазами вокруг, нет ли где моих костылей. Но их нигде не было видно. Мне оставалось только сидеть по пояс в снегу и ждать. Я еще не успел сообразить, чем это все грозит, и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчи­ка. А их уже почти не было слышно. Потом сделалось так тихо, словно мне плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Сижу один на снегу, вокруг под­нимается заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, почти темно и тихо до звона в ушах.

Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро до­ждусь возвращения подводы: наверняка Семену Петро­вичу не догнать коня. А если он вернется ни с чем, мне утешения мало. С костылями еще можно двигаться, а без них как? Значит, ему нужно добраться до Каша-Горта и, если не удастся поймать жеребца, взять на стан­ции другую подводу и вернуться сюда за мной. А это, пожалуй, будет не скоро, ведь до Каша-Горта не менее десяти километров.

Меня охватила тревога — как бы не отморозить ногу, а то и совсем можно замерзнуть, сидя на одном месте. Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами, щемило от холода культю. Да и самому становилось все более зябко, будто меховую малицу вдруг начала пронизывать стужа. Я закутал, как мог, культю полой малицы, а ногу опустил поглубже в снег и стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось забраться куда-нибудь повыше, но сколько я ни всматривался, ничего подходящего уви­деть не мог — лишь пухлый снег да высокие деревья окружали меня. Да и видно было плохо — луна еле про­глядывала сквозь плотно стоящие деревья, а поздний январский таежный рассвет еще и не думал зарождать­ся. Над головой темнело обычное зимнее ночное небо.

Звон в ушах невольно заставлял меня вновь и вновь прислушиваться. Порой казалось — я слышу колоколь­чик. Но, странное дело, он начинал доноситься то спра­ва, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.

«Галлюцинация», — вовремя спохватился я. Вспомнил не раз слышанные рассказы и постарался не думать о подводе. Однако мне стало жутковато — ночь, тайга... А что, если набредет волк? Почему-то вспомнился крест, который стоит неподалеку отсюда возле дороги. В прош­лом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, сделал для чего-то в том месте небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу ли­цом кверху и умер, скрестив на груди руки.

Я невольно оглянулся. Чтобы избавиться от мрачных мыслей, решительно задвигался, выполз на дорогу и, же­лая отвлечься, начал искать, обо что могли стукнуться розвальни. Оказалось, что это была обледенелая мши­стая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерун­ды вывалились», — сокрушенно подумал я.

А пальцы на ноге коченели, да и весь я здорово озяб — зуб на зуб не попадал. Чтобы согреться, я с трудом под­нялся на ногу и давай прыгать. Малица длинная, тяже­лая, но скакать все же можно. Прыгаю, а самому смеш­но. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто — ночью в тайге пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.

Чувствую, немного согрелся, но пальцы все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Так я прыгал, пока половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.

Снова стал прислушиваться — почудился звон коло­кольчика, но вскоре смолк. «Обман», — подумал я, но тут опять донесся слабый звон с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз затренькал колокольчик, теперь уже совсем явственно.

Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Нако­нец показалась наша подвода. Еще издали послышался тревожный голос Семена Петровича:

—  Живой? Не замерз?

—  Живой! — отозвался я радостно.

—  Ногу не отморозил?

—  Кажется, не совсем.

—  Скакать надо было!

—  Пробовал, да не помогает.

Семен Петрович с сердцем принялся ругать жереб­ца, а заодно и себя за то, что, падая из розвальней, выпу­стил вожжи из рук.

Я уселся в сани, и мы тронулись. По дороге Семен Петрович рассказал, как удалось поймать Бегуна. В ме­ховой одежде трудно было угнаться за порожней подво­дой. Семен Петрович снял с себя парку, а затем мали­цу,, остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу до озера, но, когда вышел из леса, конь уже едва был виден. Бежать дальше раздетому по такому морозу в чи­стом поле было бессмысленно. Семен Петрович вернулся к тому месту, где лежала брошенная малица, оделся, хотел было идти ко мне, но решил, что этим не поможешь, и снова поспешил за конем. Он уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, веду­щего позади нашего Бегуна с подводой.

—  Вот молодец Пронька, — стуча зубами, не удер­жался я. — А как он поймал Бегуна?

—  Знаешь, ничего не сказал. Отвязал жеребца и по­мчался обратно.

—  Интересно, как же так?

—  Не знаю... А ты, бедняга, ждал, ждал и не мог до­ждаться?

—  Конечно. Потом слышу: зазвенит — перестанет, за­звенит — перестанет.

—  A-а, это я вещи собирал, где костыль, где порт­фель, где мой мешок, где парка. Еду и собираю. А труб­ку свою так и не нашел — выронил где-то. Жаль. А ну пошел, черт! — закричал вдруг Семен Петрович и не­сколько раз сердито стегнул жеребца вожжой.

Уже рассвело, когда мы прибыли в Каша-Горт. Нако­нец-то оказались в доме, в тепле. Узнав о случившемся, колхозники встревожились. Помогли мне разуться, на­терли пальцы снегом. Утверждали, что, побудь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хоро­шо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам сидел тут, в избе, недалеко от входа. Я благодарил его, а он, не гля­дя ни на кого, молча ухмылялся.

—  Мы даже не знали, что Проня отлучался из Каша-Горта, — сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы ско­рее отогреть нас чаем.

—  Вы еще спали, как можете знать, — тихо произнес Пронька.

Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, сказал:

—  Спасибо тебе, Проня, а то совсем замерз бы учи­тель. Как же ты угадал в такую рань подоспеть на по­мощь?

Рассматривая свой палец, Пронька с едва заметной ухмылкой не спеша ответил:

—  Я всегда рано встаю.

—  Он всегда раньше всех встает, — подтвердила Анна, мельком взглянув на Проньку.

—  А как ты заметил Бегуна? — спросил я у Проньки.

—  Вышел на улицу, слышу — колокольчик бренчит. Там вон, уже дальше юрт, — Пронька махнул рукой. — Побежал, смотрю — сани пустые.

—  И решил поймать?

Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмы­ляться, затем произнес:

—  Да нет, не сразу.

—  А почему? — Анна опять бросила взгляд на коню­ха, проворно носясь по комнате.

—  Думал, может, хозяин близко, — Пронька поднял рыжую и, как я впервые заметил, остриженную под поль­ку, голову. Лицо свежее. И вообще вид у него был совсем иной: на малице новая матерчатая сорочка, на ногах до­бротные пимы. Он добавил: — Оглянулся вокруг — нико­го нет. Сел на Карку, догнал кое-как, палец вот ушиб.

—  Молодец, — опять похвалил председатель. — И до­гадался, что люди где-то вывалились?

—  Я не знал, что учитель тоже едет, а про тебя по­нял — дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка валя­ется. Наверно, подумал, что-то случилось, надо скорей коня. Вот и все, — с необычной живостью сообщил Пронь­ка, не пряча ни от кого свои серые глаза.

—  А где трубка? — обрадовался председатель.

Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку, про­тянул Семену Петровичу:

—  Вот она. Бери, кури на здоровье.

—  Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! — окон­чательно развеселился Семен Петрович и, не утерпев, повернувшись ко мне, сказал: — Придется, верно, уго­стить его когда-нибудь вином А?

Вокруг зашумели:

—  Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.

—  Не видите, что ли, как он изменился? — радостно добавила Анна, порхая перед Пронькой в ярком цвета­стом платье.

—  Вижу, совсем как жених! — с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. — Анна, хватит тебе в дев­ках ходить, осчастливь человека.

Анна зарделась.

—  А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.

—  Вот лешаки-то! — Семен Петрович ликовал во­всю. — Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!

Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:

—  Знал бы, что учитель вывалился, еще скорей коня пригнал бы.

—  Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, — по­благодарил я.

А он деловито предложил:

—  К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упа­дешь, не замерзнешь.

Вероятно, Пронька считал, что мы вывалились из-за меня. Я поспешил ответить:

—  Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.

—  Конь дурной, шибко вредный конь, — с сердцем по­яснил Пронька.

Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку ве­селым.

Стали чаевать, и Пронька пошел к лошадям. Когда мы с председателем вновь облачились в дорожную одеж­ду и вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись даль­ше. Я невольно стал размышлять об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.

—  Вот так история, — произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.






ЁНКО




Четверка упитанных оленей бежала по снежной тундре бойкой рысью. Ёнко, двенадцатилетний мальчик-ненец, правил упряжкой как настоящий оленевод. И не мудре­но — родился он в чуме пастуха. Отец с шести лет стал обучать его ездить самостоятельно. В тундре так при­нято. Хорошо мчались олени, но Ёнко то и дело понукал их хореем. Еще бы! Кто же не любит быструю езду, а он с самой осени даже в нарту-то не садился. Как приехал из стада в школу-интернат, так и не удалось поездить. А сегодня повезло.

Широкое курносое лицо с пухлыми, покрасневшими на морозе щеками выражало искреннюю радость. Капю­шон малицы был откинут для важности. Густые черные волосы уже успели закуржаветь, но — ничего. И у взрос­лых так бывает. Малица и пимы из меха — ему тепло.

Ёнко всей грудью вдыхал чистый холодный воздух, не обращая внимания на встречный колючий ветер. Уж очень хорошо было на душе. Всего час назад он сидел в классе на занятии — и вот мчится на оленях. И как полу­чилось: прибежал из школы — говорят, отец приехал в поселок на колхозное собрание. Ёнко, отказавшись от обеда, сразу же побежал к нему на квартиру.

Приятной была встреча после четырехмесячной раз­луки. Пожилой Тыуман не замедлил поинтересоваться, как живет, учится сынок. Года полтора назад отец об учебе и не спросил бы даже. Сколько раз он тайком уво­зил отсюда сына обратно в тундру. Однажды прямо с урока, не обращая внимания на протест учителя, уволок парнишку.

—  Тут ему делать нечего! — сердито кричал седовла­сый оленевод. — Только бумагу знать учите, грамотными делаете. Одной грамотой как жить будут? Кто будет в тундре оленей пасти, пушнину промышлять, рыбу ловить? Почему таким делам тоже не учите в школе?

Посадил сына в нарту и умчал в стадо. Даже урок сорвал.

Ёнко тогда самому страсть как хотелось скорее уехать из школы. Отец в тундре постоянно брал его на дежур­ство в стадо, на охоту, а в школе только уроки да уроки.

Теперь совсем другое дело — ввели в школах уроки труда, ненецких детей учат рыбачить, охотиться, оленей пасти, столярничать, многому другому полезному учат. Опытным людям — рыбаку, зверолову, оленеводу — по­ручили вести уроки труда. Довольны все. Родители сами привозят детей к началу занятий. Никто больше не убе­гает из школы-интерната. Наоборот, родители желают, чтоб ребята учились старательно и грамоте, и труду.

—  Ты, сынок, стремись быть отличником, — ласково поучал отец своего Ёнко, угощая его вкусным гостин­цем — копченой олениной. — Песца, говоришь, добыл ты? Вот молодец!

—  Ага, папа, правда, песца поймал, — прошамкал Ёнко ртом, полным приятно-солоноватого жирного мяса. — И знаешь, какой песец? Хитрющий-хитрющий! У него на шее семь петель было.

—  Да? Смотри-ка. Значит, семь раз до этого попа­дал в чьи-то ловушки и ухитрялся спастись? — удивился Тыуман.

—  Ага, — опять кивнул сын. — А я поймал. Капканом поймал. Как попался — никуда не ушел.

—  Саво[13 -  Хорошо.]. Вот молодец-то. — На широком обветрен­ном лице пожилого ненца появилась радостная улыбка. —

Вот, оказывается, какой ты у меня. Хорошим охотником можешь стать. А кто вас промышлять учит?

—  Дядя Эйси.

—  О, это добрый охотник, мастер своего дела.

—  Мы с ним ходим на лыжах в тундру. Он учит нас находить и узнавать следы зверей, как правильно ловушки и капканы ставить. Мы уже несколько горно­стаев поймали, а я добыл песца, — продолжал горделиво сын.

—  И куда же вы добытую пушнину деваете?

—  Заготовителю сдаем, — сообщил Ёнко, — а на вы­рученные деньги покупаем для школы капканы, лыжи. Если много пушнины добудем, может, и ружья купят нам.

Отец ответил:

—  Ружья-то доверять вам еще рано. А вот малень­ко подрастете, в старших классах учиться будете, поче­му вам ружья не дать? С хорошим учителем тогда и ружье доверить можно.

Потом Тыуман, теребя совсем редкие седеющие уси­ки, поинтересовался, кто обучает детей оленеводству. Ёнко, наевшись вдоволь гостинца, с присущей ему жи­востью затараторил:

—  Оленеводству в старших классах обучают. Мы только в кружке физкультуры тренируемся кидать тынзян. Знаешь, папа, я на соревновании по тынзяну второе место занял. С горки пускают санки, а на них оленьи рога приделаны. Я как кину — зззжжжик! — сразу заар­канил.

—  Саво, — опять похвалил отец, но тут же спросил: — А почему не первое место занял?

—  Первое место занял Вылка Сано. Мне второе ме­сто досталось. И то хорошо. Другие совсем плохо тынзяном владеют, даже на стоячий хорей не могут закинуть. А я поймал арканом за рога бегущие с горы санки. Понял?

—  Понятно, только ты должен стараться кидать тынзян лучше всех, как я, — спокойно, по-серьезному отвечал отец. — Ты же сын оленевода, а у Вылки Сано отец ры­бак.

—  Постараюсь, — пообещал Ёнко и вдруг спохватил­ся, что во дворе стоит отцовская упряжка оленей. Ему захотелось покататься на них, как бывало в тундре. Он стал просить отца.

—  Соскучился об олешках? Это хорошо, — заулыбал­ся Тыуман. — Про оленей, про тундру не надо забывать. Только, сынок, упряжка-то моя с дальней дороги. Олени устали да и голодны. Тут недалеко выпас для приезжих упряжек. Надо бы олешек моих с кем-нибудь туда отправить, сдать пастуху.

У Ёнко разгорелись черные глаза.

—  А давай, папа, я буду помогать пастуху караулить оленей? Завтра ведь выходной день, успею отдохнуть и уроки подготовлю. Я возьму с собой лыжи и утром вер­нусь обратно. Ой, как я хочу покараулить оленей. Раз­реши, папочка.

—  А знаешь, где выпас? Ну, смотри. Оденься потеп­лее. Только из интерната отпустят ли? Иди, отпросись.

Ёнко от радости обнял отца. Потом они надели мали­цы, вышли к упряжке. Короткий полярный день был на исходе — спускались сумерки. Дул обжигающий лицо ве­терок, мела поземка. Недавно выросший в тундре новый поселок начинал кое-где светиться огнями.

—  Скоро уже будет темно. Погода тоже не больно хорошая, ночью еще забуранит, — сказал Тыуман и пре­дупредил: — Собирайся живее, захвати что-нибудь по­есть. А я мяса сушеного положу тебе.

—  Я живо, — воскликнул Ёнко и побежал к воспита­тельнице.

Та выслушала его и разрешила отлучиться из интер­ната до утра — ребята часто отпрашиваются на выход­ной день побывать у родных, если чумы стоят близко к поселку. Дала воспитательница Ёнко булочку с маслом да сахар. Оделся, обулся Ёнко потеплее, взял лыжи — и к отцу, даже ребятам ничего сказать не успел.

У отца упряжка была уже готова. Сам он хлопотал возле нарты, поправлял амдер — мягкую оленью шкуру для сиденья.

—  Тут вот тынзян лежит, смотри не вырони, — сказал он сыну. — А вот здесь мясо сушеное.

—  А ты, папа, привяжи конец тынзяна к нарте. Надежнее, — предложил Ёнко, укладывая в нарту свои лыжи — широкие и короткие.

—  Верно, можно и привязать, — согласился Тыуман, потом посмотрел на небо, на тундру, произнес: — До тем­ноты-то, пожалуй, успеешь доехать до выпаса. Вон по той тропке поезжай. От пастуха далеко не отлучайся. Говорят, волк там появился. Помогай пастуху отпугивать его, только сам не пугайся.

— Охо-хо! — звонко засмеялся Ёнко и, тронув упряж­ку, весело закричал: — Ничего, не испугаюсь!

...И вот он уже мчался по тундре, поминутно понукая оленей хореем. Хорошо было на душе у Ёнко, приятные мысли носились в голове. Переехав узкую тундровую ре­чушку и перевалив невысокий холм, мальчик оказался за речным поворотом. И тут его осенила счастливая мысль — ведь отсюда до места промысла совсем близко. «А что, если попутно доехать сейчас до капканов и осмот­реть их? — начал размышлять Ёнко. — Тем более сегодня уроки труда заменены другими, из-за того, что учитель Эйси занят подготовкой к колхозному собранию. Когда еще отправимся мы к ловушкам, а в последние дни был снегопад, сегодня вон тоже метет поземка. Занесет кап­каны — какой толк? Осмотреть бы их и поправить. Может, песец попался, звери могут съесть, а я вовремя снял бы добычу. Вот здорово было бы! Эйси наверняка похвалил бы. Только вот не догадался попросить разре­шения у отца. Ну ничего, он не отказал бы».

Ёнко повернул упряжку с тропки направо и, снова понукая оленей, помчался по снежной целине. Чем даль­ше, тем все пристальней всматривался он в сумрачную, затуманившуюся даль. Вот он уже у первых капканов. Они пока без улова и порядочно занесены снегом. При­вязав упряжку, юный охотник встал на лыжи, взялся очищать снег с ловушек, поправлять приманки. Насторожение некоторых капканов ему не понравилось. Ёнко мысленно обругал кое-кого из ребят за неумение и халат­ность.

И вот снова упряжка двинулась вперед. Вскоре маль­чик почувствовал начавшуюся пургу: снег больно сек лицо, забивался в волосы, таял и стекал струйками по вискам, за шею, а ветер безжалостно щипал щеки. Ёнко стряхнул снег с волос, надел капюшон и с серьезным ви­дом посмотрел вокруг, потом взглянул на небо. «Одна­ко, надо спешить к пастуху», — подумал Ёнко.

Вдруг олени с диким храпом отпрянули в сторону.

Ёнко едва не свалился с нарты. Силясь удержать взбе­сившуюся упряжку, он с ужасом увидел сквозь снежный вихрь совсем рядом что-то большое, темное, с горящими глазами.

Волк! Он то ли рычал, то ли скулил. Его темная фигура подозрительно шевелилась. Олени, храпя и задрав головы, беспорядочно толкали друг друга, крутили нар­ту на месте, а Ёнко с вожжой в руке прыгал рядом с оленем-вожаком, утопая в снегу по колено.

Постепенно они удалялись немного от горящих глаз. Олени стали топтаться на месте, тяжело поводя боками, косясь в сторону волка. Опомнился и Ёнко — надо уди­рать или готовиться к защите. Волк, видно, только что попался в песцовый капкан и еще не успел высвободить­ся из не подходящей для него ловушки. Что, если зверь вот сейчас оторвет капкан от якорька и кинется сюда? Успеет ли Ёнко удрать от него? А если защищаться, то чем?

Эти мысли молнией промелькнули в голове мальчика. Так же быстро подумал он о своем снаряжении. «Тын­зян», — осенило его. Не выпуская вожжу, Ёнко вскочил на нарту, схватил тынзян. Не обращая внимания на об­жигающий пальцы ветер и колючий снежный вихрь, стал зорко всматриваться в громко скулящую, еле видимую фигуру волка. Олени нетерпеливо дергали нарту, а ве­тер то сбоку, то сзади старался свалить парнишку. Но Ёнко, широко расставив ноги, приготовил к броску тын­зян, конец которого остался привязанным к нарте. Через миг петля, подхваченная удачным порывом ветра, со сви­стом полетела к поминутно зажигающимся в темной мути светящимся точкам.

Сквозь шум пурги послышался резкий визг зверя. И не успел Ёнко схватить брошенный в снег хорей, как испуганные олени рванулись и понеслись куда-то. Ёнко с трудом сидел на нарте, готовой вот-вот перевернуться. Сразу же почувствовал, как под ним туго натянулся тынзян, а где-то позади в смертельном страхе заревел волк.

Темень, пурга, предсмертный звериный вой сзади, ди­кий бег испуганной упряжки... Мальчику сделалось страшно. Онемевшими от холода руками держался он за края нарты, чтобы не свалиться с сиденья. По разгоряченному лицу текли струи растаявших снежных брызг и неприятно, больно щекотали. Заиндевевшие ресницы мешали видеть. В голове поднялся шум. Во рту пере­сохло.

Сколько прошло времени в такой езде, трудно было определить. Во всяком случае, мальчику казалось, что пробежали олени огромный путь. Мало-помалу они нача­ли бежать ровней. Сидеть на нарте стало легче. Ёнко немного успокоился, заметил, что волчьего воя не слы­хать. Бросил беглый взгляд назад: не оторвался ли зверь? В снегу и темени не увидел ничего. Потянул рукой тынзян — тяжело поддается. Значит, волк в петле.

Уставшие олени шли все тише и тише. Они хватали снег разгоряченными ртами и наконец совсем останови­лись, не чувствуя хозяйской власти: Ёнко даже не шеве­лил вожжой.

Пряча лицо от хлесткого снега, он подергал на вся­кий случай тынзян, натянувшийся струной. «Сдох, конеч­но», — решил мальчик, устало поднялся на ноги, привя­зал передового, как принято, к копылу нарты и, озабо­ченно озираясь, стал размышлять: что же делать даль­ше?

Была уже ночь, и буранило по-настоящему: ветер — холодный, пронизывающий — со свистом кружил жест­кий снег. Вокруг в нескольких шагах не было видно ни­чего. Ёнко, утопая меховыми пимами в снегу, обошел кругом упряжку. Поглядел на небо и тяжело вздохнул: хоть бы звездочка какая светила — одна бурлящая мут­ная мгла. Понял — ехать дальше бесполезно. Как тут узнаешь, где пастух с оленями, где поселок? По Поляр­ной звезде, по сполохам северного сияния Ёнко легко узнал бы, где юг, где север. Кто в тундре не осведом­лен в этом? Но сегодня небо — плохой ориентир.

Грустно сделалось мальчику, хотелось плакать, звать на помощь. Он тяжело опустился на нарту, стал расте­рянно крутить в руке конец вожжи, ежась от холода под снежным вихрем. А в глубине души ему словно кто-то участливо и ласково шептал: «Только не пугаться и не теряться. Только не колесить зря по тундре, не мучить себя и оленей. И не плакать. Лучше переждать буран. Куропачий-то чум на что? Да еще с оленями».

Мальчик взглянул в сторону, куда струной уходил тынзян. Захотелось поглядеть на свою добычу. Он встал с нарты, но сильно покачнулся от резкого порыва ветра и раздумал. Подойдя к лежащим оленям, уже заметно занесенным снегом, Ёнко минуту постоял, внимательно всматриваясь в их неясные очертания. Затем, оберегая лицо, чтобы не удариться о рога, пробрался и располо­жился спать между вожаком и соседним оленем. При­вычные олени даже не шевельнулись.

Закрыв глаза, Ёнко вдруг почувствовал сильный голод. Глотая слюну, стал мечтать об ужине, который, наверное, уже давно закончили интернатские ребята. Вспомнил, что за пазухой под малицей провизия, данная воспитательницей. Вспомнил и о сушеном мясе, положен­ном отцом в нарту. Но вставать не хотелось, и Ёнко сунул руки за пазуху, нашел булочку, сахар, начал есть.

«Да, плохо получилось, — думал Ёнко, пряча лицо в густом теплом мехе оленя-вожака. — Отец, наверное, счи­тает — я помогаю пастуху караулить стадо. Поди, дово­лен, что удалось быстро отправить оленей на пастьбу. А бедные олешки лежат голодные, зубами скрежещут — в упряжи-то трудно доставать корм из-под снега. И вос­питательница, наверное, тоже считает меня в безопас­ности, возле пастуха. А я совсем не знаю, где нахожусь. Может, долго придется так лежать. Могу даже уроки пропустить. Ой, как нехорошо получилось. И зачем толь­ко я вздумал к капканам ехать? Теперь давным-давно был бы с пастухом. Ему ведь трудно одному караулить оленей в такую пургу. Я бы большую помощь мог ока­зать ему — вдвоем-то волка не допустили бы к стаду. А не этот ли задушенный мной зверь беспокоил его вче­ра, как папа сказывал? Значит, я уже помог пастуху из­бавиться от хищника. И вообще, какого бы волка я ни уничтожил, все равно помощь колхозу. Пожалуй, отец не очень будет ругать за самовольную поездку к капканам. И воспитательница не так сильно расстроится оттого, что я в пургу ночевал один в тундре. Вот только не пропу­стить бы уроков и успеть подготовиться к ним».

При этой мысли Ёнко зашевелился. Ненадолго почув­ствовал на лице жгучий снежный вихрь. Снова спрятал лицо в олений мех. Шевельнул ногами, начавшими со­греваться. Пурга все больше заносила снегом упряжку и ее маленького хозяина, словно куропаток, зарывшихся в снежную лунку на ночлег. Недаром ночевку в открытой тундре называют пребыванием в «куропачьем чуме».

Усталость и время брали свое. Вскоре Ёнко задремал, а потом уснул. Проснулся оттого, что кто-то вдруг бро­сил его лицом вниз на снег и стал громко хлопать возле его уха. Открыв глаза и подняв голову, Ёнко увидел поч­ти над собой стоящего оленя. Животное, в мех которого мальчик прятал лицо, видно, не стерпело голода, вско­чило на нош и начало возле самого уха хозяина бить копытами в снег в поисках корма — ягеля.

Ёнко неуклюже заворочался, насилу высвободился из-под толстого слоя снега, затем поднялся на ноги, стал озираться. Пурга заметно стихла, и видно было доволь­но хорошо. Наступало утро — вот сколько он, оказывает­ся, спал.

Ёнко зябко поежился, потянулся, зевнул и начал вы­бираться из необычного места отдыха. Утопая пимами в глубоком снегу, добрался до нарты, рукавом малицы смахнул снег с амдера и сел на оленью шкуру. Позевы­вая, снова стал озираться, поглядывать на небо. Да, на­ступало утро.

«Чего же мне дожидаться тут? — начал размышлять Ёнко, пристально всматриваясь в пепельно-мутную даль. — Может, я нахожусь недалеко от пастуха и можно было давно уже попасть к нему? Где же все-таки я?»

Ёнко встал, принялся внимательно изучать мест­ность, прощупывая взглядом еле видимые бугры, ямы, сугробы. «Нет, ничего тут не узнаешь, — думал он. — А может, испуганные олени понесли меня в обратную сторону и я нахожусь где-нибудь недалеко от поселка?»

Мальчик повернул лицо к ветру, стал старательно принюхиваться. Верно, вроде дымком припахивает. Зна­чит, на ветреной стороне где-то есть жилье. Только это может быть и не поселок, а чей-нибудь чум.

Ёнко мысленно произнес: «Пахнет здорово дымом. Наверняка там наш поселок. Ох, и далеко же завезла меня взбесившаяся упряжка. Когда я выехал из поселка, ветер дул мне с левой стороны, а сейчас из поселка дым несет на меня. Выходит, я проехал в обратную сторону далеко за поселок. А не переменился ли ветер?»

Мальчик опустился на корточки, стал рассматривать снежные заструги.

— Нет, ветер без перемены, — произнес он вслух и добавил мысленно: «Теперь, чтобы к пастуху попасть, все равно приходится ехать через поселок. Вернусь с упряжкой домой».

Пока Ёнко размышлял, определяя свое местонахож­дение, стало совсем светло. Буран, словно обессилев от неумеренного буйства, налетал изредка и уже незлобно. Ёнко решил не мешкать и двигаться на запах дыма. Сон прошел. Ёнко чувствовал себя довольно бодро, только ноги снова начали зябнуть и больно горело лицо, иссе­ченное колючим снежным вихрем. Чтобы несколько со­греться, мальчик принялся расталкивать ногами оленей, занесенных снегом. Потом стал нарочито спешно хлопо­тать возле нарты. Увидел натянутый тынзян, вспомнил про волка. Как же быть со зверем? Опять волочить на аркане? А вдруг оторвется? Ищи его потом, а добыча-то почетная. И мех, поди, можно повредить — пока тащишь, на боку у волка лысины появятся.

Ёнко наконец отважился посмотреть на свою добычу. Натужась, он изо всех сил потянул за тынзян, но тот не поддавался: должно быть, волк плотно занесен снегом. Тогда Ёнко, предусмотрительно держась за аркан, что­бы не потерять упряжку в еще не совсем утихшей пурге, побрел к добыче. Идти пришлось долго — тынзян был длинный.

Вот он и у своей жертвы. Волк действительно почти целиком занесен снегом. Ёнко не без труда удалил с окоченевшего зверя плотный слой снега, изумился — по­лярный волк был большой, как годовалый олень. Выва­лившийся из клыкастой пасти язык застыл до белизны.

Поразмыслив, Ёнко решил подтащить тушу к нарте. Тащил он долго, то и дело падая в снег. И уже у самой нарты догадался, что лучше было бы упряжку подвести к добыче. Потом до пота силился взвалить тушу на нар­ту, но так и не смог — не хватило силенок. Привязал уби­того зверя сзади нарты вплотную к сиденью — волк те­перь касался снега лишь хвостом.

Наскоро поев сушеного мяса, Ёнко двинулся в путь.

Въезд Ёнко в поселок с волчьей тушей первыми учуя­ли собаки. Разноголосым лаем они проводили упряжку до самого дома Тыумана. Когда отец вышел к неожидан­но появившимся оленям, Ёнко сразу с волнением рассказал обо всем случившемся. Пока отец вникал в суть дела, журил самовольного сына, вокруг них уже собралась целая толпа. Некоторые не сразу поверили мальчику, но волк действительно был задушен тынзяном, все еще стя­гивающим горло зверю. Ран никаких не было видно, а от выпавшего где-то капкана остался на лапе волка еле за­метный след. Выходило, что Ёнко не обманывает.

Слух о том, что двенадцатилетний мальчик в пургу тынзяном поймал волка, быстро распространился по по­селку. А сколько изумления, гордости было в школьном интернате! Воспитательница, конечно, опасалась, не про­студился ли Ёнко, но тоже была довольна смелостью и находчивостью мальчика. Тыуман же, взяв с сына обе­щание, что тот в дальнейшем без разрешения взрослых не будет отлучаться, куда вздумается, отправил с попут­чиком оленей на выпас и каждому встречному с гордо­стью сообщал о трофее сына.

Ёнко в это время сладко спал, как и положено слав­но потрудившемуся человеку. Во сне он видел, будто ему за уничтоженного хищника выдали премию — ружье. Ёнко был счастлив.






ПОТЕХА




Широка и беспредельна ямальская тундра, ой, как широ­ка! Но куда бы вы ни поехали на быстроногих оленях по заснеженным холмам, на белоснежных теплоходах по Обской губе или на легкокрылых самолетах по заполяр­ной выси — вы всюду увидите новые поселки северян. Исконные кочевники — ненцы и ханты переходят на осед­лость, начинают жить по-новому, в домах.

Старик Ирико, седовласый ненец, расстался с кочевой жизнью осенью. Всего четвертый месяц жил он в поселке в собственном доме вместе с дочерью Еване и зятем Йон­ко. Человеку тундры, весь век прожившему в чуме олене­вода, далеко от людных селений, многое было непривыч­но и непонятно в новой, оседлой обстановке. И дед Ири­ко то и дело попадал в неловкое и даже порой смешное положение. Но старый ненец не унывал и каждый раз, смеясь над собой и поглаживая жиденькую белую бород­ку, весело говорил:

—  Ну потеха! Век живи — век учись!

Однажды дочь и зять празднично принарядились и стали совсем как городские. Сразу и не узнаешь, что тун­дровые люди, разве только по узким глазам догадаешься.

Выходя из дома, сказали старику:

—  Ты, папа, тоже приходи в клуб. Сегодня там будет большое веселье.

—  Какое такое веселье? — поинтересовался Ирико. — Поди, опять придется платить деньги? Пойдешь в кино — велят покупать билет. А раз в клуб пришел — мне долж­ны платить.

Молодые засмеялись. Старик упрекнул их:

—  Ну и смейтесь, коли не понимаете.

—  Новый год наступает, папа. Разве забыл? — пояс­нил зять Йонко.

Старый ненец спохватился:

—  А и правда. Большой-то темноте, кажись, настал конец.

—  Вот и приходи, папа, в клуб, — продолжала угова­ривать черноглазая, круглолицая Еване. — Очень инте­ресно будет там. Обязательно приходи. Тебя пропустят бесплатно, я предупрежу ребят.

—  А потом вернемся домой — празднично поужина­ем, — добавил коренастый, скуластый Йонко.

Слова зятя пришлись по душе старику. Не так давно впервые отмечали они в доме Октябрьский праздник, и Ирико знал теперь, что значит празднично поужинать. Но для виду помедлил, а потом сказал:

—  Ладно, может, приду. Новый-то год по-русски, по-настоящему я не встречал еще ни разу.

А молодые свое:

—  Обязательно, папа, приходи. Очень интересно бу­дет там.

Дочь захватила под мышку большой узел. Старик подумал: «Зачем он ей, коли в клуб идут? Не в баню ли собираются зайти по пути? День-то ведь не бан­ный».

Беда нынче с молодыми. Все-то они делают непонят­но. Целых две недели дочь и зять что-то шили в своей комнате, а отцу так и не показали.

—  Ну да ладно, — произнес вслух Ирико и стал соби­раться в клуб.

Он тоже принарядился — надел новую красную ру­баху, обулся в меховые кисы с узорами. Их еще жена-по­койница сшила. Потом оделся в добротную малицу, сши­тую из мягких оленьих шкур с нашивками из разноцвет­ных сукон. Вышел на улицу, закрыл дом. Оглянулся кру­гом — хорошо! Ярко светит луна. Весь новый поселок как на ладони. Везде в окнах горит свет — электричество. Снег на крышах, на улицах так и блестит. Дым из труб поднимается столбом. Мороз щиплет лицо, бодрит. Хо­рошо!

Пошел Ирико туда, где играла музыка. Это — радио на крыше клуба. Видит, туда же спешит отовсюду народ, только снег под ногами скрипит. Это у тех, кто в сапогах, в ботинках или в катанках. Кто идет в меховых кисах — не слышно совсем.

Подошел к клубу. Он у них новый, осенью закончили. Колхоз сам построил. У входа стоят два комсомольца, у кого билет требуют, а кого и так пускают, говорят:

—  Кто имеет маску, не надо билета.

Остановился дед Ирико, стал размышлять: «Какая

такая маска? Наверное, какая-нибудь ценная бумажка». Начал рыться в карманах брюк. А ценных, как он счи­тал, бумажек у него много: справки всякие от лекарей, почтовые квитанции, выданные, когда он посылал еще деньги дочке во время учебы в Салехарде. Много таких ценных бумаг. Порылся — сразу нашел одну. Стал пока­зывать ребятам:

—  Вот маска у меня.

Ребята посмотрели, засмеялись.

—  Вот так маска — какая-то бумажка!

—  А я все равно не буду покупать билет, — твердо за­явил старый ненец.

Молодые люди переглянулись, опять засмеялись и пригласили его:

—  Добро пожаловать, дед Ирико, добро пожаловать! Заходи, заходи!

Старик спрятал бумажки, крякнул и, как большой на­чальник, как сам счетовод колхоза Иван Петрович, важ­но поднялся по ступенькам, зашел и ахнул от удивле­ния — в комнате, называемой «зал», светло-светло! Посредине стоит дерево, словно в лесу. А на ветках чего только не навешано! Даже у ненок раньше на длинных косах не бывало столько разных блестящих побрякушек. Ой много! И звездочка наверху. А народу вокруг этого дерева сколько! Все веселые, шумные. Откуда-то неслась громкая музыка. И все кружились парами, танцевали.

Смотрел дед Ирико, смотрел и вдруг едва не упал от испуга. Оказалось, что у большинства лица совсем не че­ловеческие! Рожи, как у сядэев — ненецких деревянных божков, идолов. Что это такое? Может, нечистые духи, шайтаны забрались сюда? Вот беда!

И решил Ирико поскорее уйти из клуба. Только по­вернулся, кто-то схватил его за пояс. Потащил на сере­дину комнаты и давай кружить, танцевать вздумал со стариком. Ирико не ожидал этого, еще пуще испугался, не знает, что делать. Хочет посмотреть на человека, кото­рый потащил его, да не видит ничего: так быстро кружит­ся, что в глазах все мелькает — ничего не разберешь. Старик еле успевал двигаться, наступая на ноги тому, кто его кружил. Все стали громко смеяться над ними. Ирико совсем растерялся.

Наконец музыка затихла. Деда Ирико усадили на что-то. Еле пришел в себя. И тут снова едва не упал в об­морок. Оказалось, что кружил его самый главный шай­тан. Никогда старый ненец не встречал такой страшной морды: нос длинный и красный, щеки тоже красные-красные, рот большой, смеющийся, тоже красный. Вся морда в красных пятнах. Совсем как идол, намазанный оленьей кровью. А шапка-то! Высокая, острая, как чум, с колокольчиком. И одежда очень странная — правая половина синяя, левая — желтая. Разве настоящий чело­век живой бывает такой?

Закрыл Ирико лицо рукавами малицы, боится смот­реть на шайтанов. А те уговаривают его пискливыми го­лосами:

— Не бойся, дедушка Ирико. Это ведь клоун. Он на­рочно так нарядился, чтобы смешить людей. Посмотри-ка, что он выделывает!

Старик слышит — кругом смеются. Незаметно взгля­нул одним глазом — клоун пляшет на руках вниз голо­вой, только колокольчик бренчит. Потом встал на ноги и начал кривляться еще интереснее. Дедушке Ирико сделалось так смешно, что он захихикал. И тогда вокруг все загалдели, а самый главный шайтан, то есть клоун, стал тоненьким голоском поздравлять старого ненца с насту­пающим Новым годом и совать ему свою лапу. Глядит Ирико, а у него настоящая человеческая рука. И они по­здоровались. Отлегло немного на душе у старика.

Вскоре опять заиграла музыка. Ирико стал следить за проделками смешного человека. Он оказался очень интересным. Сидит дед и вовсю смеется. Даже снял ма­лицу — стало жарко, положил ее под себя. Потом поша­рил глазами — нет ли тут дочери и зятя? Нет, не видать их. С сожалением подумал: «Наверное, в самом деле по­шли в баню, раз взяли с собой узелок. Вот беда-то. Здесь так интересно, а их нет».

В это время подошла к Ирико невысокого роста де­вушка в таком нарядном платье — все равно что в кино­фильме. Только лицо закрыто носовым платком. «Этак-то лучше, никому не страшно, а то рожи какие-то пона­делали», — подумал старик.

Подошла девушка к Ирико, поздоровалась с ним мол­ча, села рядом на скамью. Посидела немного и стала полушепотом расспрашивать старого ненца, каково его здоровье, как он живет, нравится ли ему молодой зять, не обижает ли старика-тестя, его, значит, Ирико, и друж­но ли живут молодые — дочь и зять, уважает ли дочь сво­его отца по-прежнему.

— Ничего живу, — охотно отозвался Ирико. — Стари­ковское здоровье известно какое: солнце светит — хоро­шо, буран или дождь — худо. Про зятя что можно ска­зать? Сильно хорошего от него не вижу, очень плохого — тоже. Как рыбак он хороший, даже мечтает ловить рыбу траулером в Карском море. А насчет внимания, заботы, например, о тесте — так себе. Не очень-то заботливый. Да и дочь Еване теперь тоже такая стала. С головой в лекарское дело ушла, об отце помнит мало. Вот велели мне прийти сюда, чтоб встретить Новый год, а самих-то и нет. В бане, что ли, задержались. Из дому-то с узел­ком ушли. Нет и нет их, вовсе обо мне не беспокоятся. А я тут от испуга едва не умер. Думал, шайтаны со страшными мордами ходят здесь среди людей.

Соседка старика вдруг закашлялась, а может, засме­ялась — клоун все еще вертелся перед ними. Попрощалась молча за руку с дедом Ирико и поспешила куда-то. Походка, да и вся фигура ее показались старику знако­мыми, и он подумал: «Из нашего колхоза, наверное, кто-нибудь. Кто же больше?»

Посидел еще немного дед Ирико, послушал музыку, полюбовался на танцующих да на разукрашенное дерево и решил потолкаться среди публики. Встал, пошел меж­ду шайтанами, уже вовсе не боится их. И они не обраща­ют на него никакого внимания, Ирико заглянул туда, за­глянул сюда — везде народ. Где пляшут, где поют, а в одной комнате играют в стрельбу. На стене повесили лист бумаги, а посредине него сделан черный круг. «На­верно, котел с сажным дном ставили», — мелькнуло в го­лове старика.

Стреляли здесь из лука. Кто попадал в круг, тому вручали или конфетку, или папиросы, а то и бутылочку с хорошо пахнущей водичкой — одеколон. В углу комна­ты на столе таких товаров было разложено полно. Даже стояла массивная винная бутылка с серебряной светлой головкой.

Руководитель всей этой затеи, бритоголовый спорт­смен, то и дело повторял громко с хрипотцой в голосе:

—  Кто попадет стрелой в самую середину круга, по­лучит эту бутылку! Вино шампанское! Всего одна бутыл­ка. Слышите? Одна, и та ради Нового года! Больше не положено.

И все старались стрельнуть из лука, хотя за каждый раз платили гривенник. Народу — полно. Дед Ирико про­тискался вперед. Стрелять не думал, просто так — погля­деть на стрельбу. Когда-то в молодости он любил стре­лять из лука. Ненцы в старину из лука стреляли хорошо. А теперь молодые-то, видать, плохие мастера в этом деле. Один из них, одетый будто капитан рыболовного трауле­ра в Карском море, совсем не умел стрелять из лука. Стрелы его вонзались в стену, пробивая бумагу далеко от черного круга. Может, оттого, что лицо его было за­крыто марлей. Уже выложил целую кучу денег. Вот чу­дак. Над ним смеялись, а он повторял сквозь зубы:

—  Все равно выиграю.

Дед Ирико тоже смеялся, стал тыкать ему в бок, го­воря:

—  Стреляй, стреляй, не жалей денег. Обязательно что-нибудь выиграешь, встретишь Новый год как поло­жено.

Он, глупый, и верно старался, опустошил все свои кар­маны, выложил больше пяти рублей. Даже, как показа­лось деду, задрожал, а лицо все-таки не открыл. Нако­нец последняя стрела его попала на край черного круга. Организатор игры взглянул в какую-то книжечку, затем улыбнулся и подал чудаку капитану резиновую соску. Поднялся смех. Старик тоже весело захихикал. Не удер­жался и сам капитан. У него, может, и ребенка-то не бы­ло, а соска обошлась дорого.

Вдруг затейник игры, заметив старого ненца, восклик­нул:

—  О! Дедушка Ирико, оказывается, тут! Покажи-ка, дед, как нужно стрелять из лука. Пусть молодые позави­дуют.

Загалдели и остальные, тоже стали просить его, аги­тировать. А чудак капитан больше всех старается, толка­ет старика в бок, даже больно стало. Видно, рассердился на старого ненца, что тот раззадоривал его. Что было де­лать? Пошарил Ирико в карманах, нашел тридцать ко­пеек.

—  Ладно, — согласился, — попробую.

Дали ему лук, стрелы — дрянные. Раньше разве такие делали?

«Ну да ладно», — решил и, взглянув на бумагу с чер­ным кругом, серьезно произнес:

—  Котел-то с сажным дном надо было взять покруп­нее. Круг-то больше был бы.

Опять все засмеялись. Ирико пожал угловатыми пле­чами и подумал: «Чего им смешно? Тут клоуна-шайтана нет». Кое-кто начал пояснять деду, что на бумаге круг сделан не сажей, а краской, и называется он «мишень».

—  Гм, интересно, — сказал старый ненец. — Ну ладно. Мишня так мишня. Попробуем...

И снова все громко засмеялись. Но Ирико махнул на это рукой и стал стрелять. Раз выстрелил — пошла стре­ла высоко. Второй раз выстрелил — попал низко. «Хоро­шо»,— подумал старик и выстрелил третий раз. Смотрит, а стрела качается в самой середине мишени.

Вокруг дружно зашумели, стали хлопать в ладоши. Чудак капитан полез обнимать старика.

Получил дед Ирико то самое шампанское вино — тя­желая оказалась бутылка с серебряной головкой. Отнес к малице, спрятал в рукав. А вокруг — народ. Все громко и весело поздравляют деда Ирико с выигрышем. И ему самому стало весело, готов остаться здесь хоть до утра. Даже забыл про дочку и зятя.

Вдруг объявили — скоро двенадцать часов. Вот-вот придет Дед Мороз и наступит Новый год. Так и получи­лось. Впопыхах появился нарядный старик с белоснеж­ной бородой. Посмотрел на часы и громко произнес:

—  Пора открывать маски! Поздравляю всех с Новым счастливым годом!

Заиграла музыка. И тут-то старый ненец опять едва не вскрикнул от испуга — дочь и зять, оказывается, тоже были с закрытыми лицами. Выходит, Ирико откровенни­чал перед дочерью насчет зятя и ее самой, а при стрель­бе раззадоривал своего же зятя Йонко, вынуждал зря тратить деньги. Ай-яй-яй! Ну и дела! А клоуном, глав­ным шайтаном, оказывается, был русский продавец Коль­ка. Ах какой он насмешник! Как испугал вначале ста­рика.

Все интересно получилось. И ужин праздничный весе­ло провели дома. Бутылку шампанского распечатывал сам дед Ирико. Впервые имел он дело с «серебряной го­ловкой». Крутил, крутил пробку — и как выстрелит! Да­же свалился со стула, но бутылку из рук не выпустил.

Завели радиолу, начали пировать.

В конце ужина дед Ирико пожелал, чтобы так же ин­тересно встречали каждый Новый год. Смеясь над собой и поглаживая жиденькую белую бородку, весело и лука­во произнес:

—  Ну потеха! Век живи — век учись! 








ПОСЛЕДНЯЯ КОЧЕВКА











Ледоход был бурным. Потемневшие льдины, словно по­тревоженное стадо оленей, толкаясь и громоздясь друг на друга, шумно двигались по Оби. Выше по течению, за излучиной реки, виднелась полая вода, широко разлив­шаяся меж берегов, отороченных узкой полосой остав­шихся льдинок. Водная равнина неудержимо приближа­лась, оттесняя грязноватые хрупкие льдины все дальше и дальше на север.

День выдался теплый, ясный и тихий. В безоблачном небе сияло ослепительно яркое полуденное солнце. Оно, будто перелетная птица, вернулось в Заполярье после долгой и холодной зимы. Теперь круглые сутки щедро озаряло необъятный край, отражаясь в бесчисленных тундровых озерах, в заберегах рек и речушек. Над Обью непрерывно неслись в вышине бисерные ниточки птиц, разноголосо и весело приветствуя свои родные места. А воздух, очищенный весенними ветрами, влагой и солн­цем, был упоительно свеж. Как в такой день, исключи­тельный для Севера, не выйти на лужок над рекой?!

Старик Ямай, низенький и толстый, в легкой малице с опущенным капюшоном, сидел у реки на ветхой, без нескольких копыльев, нарте и неотрывно смотрел с пригорка вниз, на реку Обь. Он всю свою жизнь кочевал с оленями в тундре, далеко от больших рек, и такого ледо­хода никогда не видел. Трубка давно уже потухла в его зубах, а он все смотрел на реку, на льдины. Вот одна из них с куском подтаявшей грязной зимней дороги под­нялась на дыбы и с грохотом погрузилась в бурлящую воду.

—  Ай-яй-яй! — не удержался старик, покачал седой головой, остриженной под польку.

Льдины лениво, словно им не хотелось уходить из род­ных мест, все плыли и плыли куда-то вниз по реке, отку­да им уже не было возврата. И это невольно заставило Ямая думать о другом. Старик по-прежнему глядел на реку и думал, что вот и в жизни так же: старое ушло, нет ему пути назад.




* * *

...Началось это с колхозного собрания. Оно было та­ким же необычным и бурным, как ледоход.

Молодежь с каждым годом все чаще и чаще погова­ривала о том, что пора перейти их кочевому колхозу на оседлость. Пожилым, особенно старым, исконным кочев­никам казалось это ненужной и не скоро осуществимой затеей.

Много было на собрании споров, ругани и даже слез. Разве нельзя жить, как жили до этого? На Ямал пришла новая жизнь, без кулаков, шаманов, купцов. Люди тру­дятся сообща, сами на себя, и жизнь с каждым днем ста­новится лучше. Что же еще надо? — возражали молодым. А колхозники помоложе да пограмотней доказывали, что дальше так жить нельзя. И секретарь колхозной парт­организации, учитель Максим Иванович, с ними заодно. Когда-то давно он помогал создавать первые тундровые колхозы и собирал первых учеников-ненцев в школу. В ту пору звали его просто Максимкой. И он совсем не знал ненецкого языка. Теперь же Максим Иванович Волжанинов постарел, ссутулился, усы поседели, а по-ненец­ки разговаривал не хуже самих оленеводов.

—  Настало время, товарищи, — говорил он, — чтобы колхозы сделать еще богаче, а колхозники жили бы еще лучше. — Он стоял перед колхозниками в расстегнутой тужурке из тюленьей шкуры. Шапка-треух из мягкого пыжика, откинутая назад, держалась длинными ушами на его нешироких плечах. Очки в светлой металлической оправе подпирали нависшие пучками белые брови. — Чтобы добиться этого, надо развивать оленеводство. Пусть в колхозах, совхозах оленей будет еще боль­ше: олень дает человеку и мясо и шкуру и возит по тун­дре...

—  Так, так, так, — согласно кивали головами пожи­лые колхозники. — Вот мы и говорим: кочевать надо, как прежде. Зачем оседло жить? Оседло оленеводство нельзя вести...

—  Нет, постойте, — вежливо перебил Максим Ивано­вич. — Я еще не все сказал. Одних оленей для хорошей жизни мало. И вот почему: пастухи трудодни зарабаты­вают, хорошо живут. Охотники зимой тоже зарабатыва­ют. А остальные как живут? У них трудодней мало, очень мало и жизнь плохая.

—  Это верно, — не выдержал Ямай.

—  Надо так сделать: пусть все люди, кроме пастухов, живут на одном месте, оседло, — неторопливо говорил Волжанинов, прохаживаясь перед сидящими. — Тогда работать будут все: ловить рыбу, добывать пушнину, вы­ращивать черно-бурых лисиц, голубых песцов, пахать землю, разводить животных. И люди будут жить в благо­устроенных домах...

—  Это, Максим Иванович, тоже правильно, — согла­шался Ямай и поспешно спрашивал: — А от нас со ста­рухой, например, какой толк?

—  Упряжка старых оленей далеко не повезет. И от нас столько же толку, — проворчала Хадане, жена Ямая, сгорбленная костлявая старуха. — А в деревянном чуме мы жить не умеем. Разве можем на это решиться. Да и грех большой будет, ведь... — Хадане не докончила, за­плакала и спрятала морщинистое лицо в платок.

Но Максим Иванович продолжал убеждать:

—  Старики, конечно, не обязательно должны участ­вовать в колхозном производстве. Им нужно отдыхать, жить в тепле, уюте, жить спокойно. Поэтому зачем ста­рым людям да маленьким детям кочевать по тундре в мороз и пургу, в дождь и гнус? Надо жить в поселках, в домах. Я согласен, что это непривычно и пугает вас. Но ведь и в колхоз вступать вы тоже ой как боялись! Я пом­ню. А вступили — счастье нашли. Верно ведь?

—  Дорогу в колхоз Советская власть указала, — раз­дались в ответ голоса.

—  А к оседлой жизни кто, по-вашему, дорогу указы­вает?

—  Это выдумка молодых. Они грамотными стали, лишь с бумагой работать любят, не хотят возиться с оле­нями, — хором заговорили оленеводы.

Многое еще говорил тогда колхозникам Максим Ива­нович. И трудно было не соглашаться с ним. Убедительно получалось у него. Недаром столько лет учительствует. Наловчился.

Потом говорила колхозный лекарь Галина Павловна, белокурая русская женщина с голубыми глазами.

—  Чум есть чум, — доказывала она по-русски, и ее слова тут же переводили на ненецкий язык. — И тесно, и темно, и холодно. Не поставить ни кровати, ни столов, ни стульев. Жизнь в шалаше. Как тут можно соблюдать чистоту, создавать уют, жить культурно? Отсюда всякие болезни. А заболел человек — как ему помочь? Ведь чумы стоят друг от друга на расстоянии десятков, а то и сотен километров!

И это верно, нельзя не согласиться с Галиной Пав­ловной.

Тут одна моложавая колхозница сказала: ненки, мол, не умеют жить и соблюдать чистоту, кто их научит это­му?

Но Галина Павловна на это ответила:

—  Я первая охотно возьму шефство над женщинами-новоселами. Научу полы мыть, стирать белье, ухаживать за детьми — словом, чистоту соблюдать.

Тут библиотекарша Сэрне крикнула:

—  Я тоже возьму шефство!

Она-то хоть бы молчала. Молода еще, чтоб учить жен­щин, как вести хозяйство, ухаживать за детьми. Выучи­лась на библиотекаря, стала грамотной, нарядилась в русскую одежду и думает, будто ей все под силу. Легко­мысленная, видать. И зачем только сын Ямая Алет влюб­лен в нее? Красотой, наверно, Сэрне приворожила к себе парня. Они, как запряженные в одну нарту олени, всегда вместе, даже на собрании устроились рядом.

Последним выступил председатель колхоза Тэтако Вануйто. Ему лет тридцать пять. Коротко остриженный, гладко выбритый, в новом костюме да в белых кисах вы­глядел и того моложе, а рассуждал как опытный, знаю­щий хозяин. Колхозники выбрали его председателем три года назад, и Тэтако руководил хозяйством не так уж плохо, но зачем же он заявляет так категорически: «Свой колхоз мы сделаем оседлым. И возражений никаких не может быть!»

Подумаешь, какой властелин нашелся! Председателю-то что? Поселит колхозников под руками — по чумам ездить не надо. Хорошо ли старым людям в домах жить, плохо ли — не его горе. Он только о планах думает.

— Будем жить оседло, каждая рабочая рука будет приносить пользу, и план тогда станем успешно выпол­нять, — так закончил председатель свою речь.

Зааплодировали, конечно, ему кто помоложе да по­глупее. А их большинство. И вот тогда-то решило собра­ние перейти на оседлость: весной в тундру со стадами отправлять только пастухов, а всех оставить с чумами на центральной усадьбе. Государство дает материалы, сред­ства, и люди начнут строить дома.

И началась невеселая жизнь. Курчавый сероглазый Алет первым подал заявление, чтоб для его семьи постро­или дом. Не послушался родителей, не внял ни угово­рам, ни слезам. И правление удовлетворило просьбу Алета. Ему начали строить дом, а самого отправили на кур­сы в Салехард учиться на зверовода.

Совсем загоревали Ямай и Хадане. Остались они одни в чуме, поставленном на берегу реки Хале-Яха, что впа­дает в широкую Обь. Весной оленьи стада ушли на лет­ние кочевья, далеко, к Карскому морю. И старикам совсем скучно стало. Ничто уж не интересовало и не уте­шало их.

Как в тяжелом сне тянулось время для Ямая и Хада­не: прошла весна, прошло короткое северное лето. А сын все не возвращался с учебы. Дом же, который строили для Алета на самом веселом месте — на пригорке у Оби, как назло, рос неудержимо быстро.

Приближался час, когда Ямаю и Хадане предложат, а может, и насильно заставят их навеки расстаться с чу­мом.




* * *

Зима, как белоперая полярная куропатка, задолго до месяца малой темноты — ноября — прилетела на своих метельных крыльях в тундру с Ледяного моря-океана и покрыла все вокруг мягким, как пух, снегом. Старик Ямай все чаще и чаще выходил из чума и подолгу смотрел на дорогу. Она вилась между штабелями досок и бревен, пересекала ровную гладь Оби и еле различимой стежкой уходила в сторону Салехарда. Чтобы лучше видеть, Ямай прикладывал ладонь к густым темным бровям и часами стоял возле чума, не спуская глаз с дороги. Из-под капю­шона малицы свисали длинные пряди седых волос, они путались с белыми усами и мягкой, жиденькой бородой.

Однажды Ямая вызвали в правление колхоза. Тэтако Вануйто торжественно заявил, что дом готов и Ямай, не дожидаясь Алета, может вселяться.

Сообщение Тэтако Вануйто взволновало Ямая. Он от­ветил, что ни сам, ни жена жить в доме не собираются. Они согласны переехать в поселок, но жить будут в чуме.

Долго, очень долго убеждал председатель Ямая и, ничего не добившись, отпустил домой.

Тэтако предупредил Ямая, что ждать, когда Тэседы согласятся расстаться с чумом, он не собирается и на­сильно вселит стариков в дом. Ему надо быстрее всех выполнить план по переводу колхозников на оседлость.

Ямай шел из конторы, тяжело переставляя ноги и по­нурив голову. В правой руке вместо посоха он держал таловый прут, который гнулся каждый раз, когда старик опирался на него. Нехорошо было на душе у Ямая, очень нехорошо.

День стоял ясный, безветренный. Бледно-голубое небо казалось огромным колпаком из тоненького-тоненького льда. Над еле видимым горизонтом на высоте в половину хорея висело солнце. Через месяц оно почти совсем уй­дет из тундры, начнется долгая полярная ночь. В поселке чувствовалось большое оживление. Люди спешили до на­ступления темноты управиться со своими делами. То тут, то там слышался стук топоров, визжание пил. По улице то и дело проходили упряжки с нартами, нагруженными досками и бревнами.

Многолюдно и шумно было около торгово-заготови­тельного пункта. Здесь стояло больше десятка оленьих упряжек. Одни приехали из пастушеских бригад за про­дуктами, другие привезли пушнину — первую добычу в этом сезоне. Торопливой деловой походкой поднимались и спускались по ступенькам высокого крыльца люди, но Ямай ничего этого не замечал, не видел он и сияющие оконными стеклами новые дома. А может быть, не хотел видеть? Но вот, поравнявшись с одним из домов, он за­медлил шаги и, повернув голову, стал внимательно смот­реть на него. Из трубы белым столбом вился дым, но по стеклам окон, подернутым ледяным налетом, и по неуб­ранному строительному мусору видно — тут еще не жи­вут. Потоптавшись на дороге, Ямай сделал несколько не­решительных шагов в сторону дома и остановился. Он увидел возле крыльца мужчин: один — бородатый русо­волосый, в ватнике, валенках и в шапке-ушанке, надетой набекрень, складывал в высокий узкий ящик столярные инструменты. Другой — молодой ненец, одет в легкую ра­бочую малицу, подпоясанную широким ременным поясом с ножнами на боку. Капюшон малицы откинут на плечи, и в остриженных под кружок черных волосах виднеется запутавшаяся стружка. Молодой ненец выметал с крыль­ца сор. Старик сразу узнал их. Это русский столяр Федул и его ученик — Матко Ядне.

Матко оглянулся и, увидев Ямая, весело воскликнул:

—  Ха, сам хозяин пришел! Ани торово, дед!

Федул выпрямился.

—  A-а, дед Ямай пожаловал! Здравствуй, хозяин! Иди, принимай дом.

Старик стоял и молчал, собираясь закурить.

—  Ай-ай! Свой дом смотреть не хочет! — сказал Матко.

Старик холодно ответил:

—  Хочу смотреть, не хочу смотреть — дело мое.

—  О-о, дед Ямай, видать, сердит, — улыбнулся Федул, доставая папиросы.

Молодой столяр лукаво подмигнул:

—  Наверно, председатель вызывал, в дом перейти агитировал. Ты что же, дед, не хочешь в доме жить?

—  Это не твое дело, — сердито ответил Ямай и со­брался уходить.

Федул поспешил к старику.

—  Постой, постой, дед. Ты только погляди, как Матко утеплил дверь. А чулан-то какой сделал! Да пойдем, по­смотрим. — Он взял Ямая за рукав и потянул за собой.

Старик, попыхивая трубкой, нехотя пошел за сто­ляром.

—  Зачем мне смотреть, — ворчал он. — Все равно ста­руха в доме жить не хочет, и я жить в нем не буду.

Федул по-ненецки понимал плохо и ничего не ответил. Войдя в сени дома, он показал старику обитую оленьими шкурками и покрытую мешковиной дверь.

—  Смотри, дед, — начал он. — Видишь, внизу оленья шкура, а сверху мешковина. И тепло и прилично. Хоро­шо? — И чтобы было понятней, по-ненецки добавил: — Сачь саво! Очень хорошо!

—  А-а... — протянул Ямай.

—  Теперь никакой холод не страшен. А вот чулан, Клади сюда мясо, рыбу, вещи можешь хранить, места хватит. Вот, смотри.

Старик заглянул в открытую дверь чулана и ответил опять то же:

—  А-а...

—  Видишь, сачь саво, — улыбался Федул. — И это все сделал Матко. Молодец, хорошо сделал!

Ямай оглянулся. Матко стоял на пороге сеней. На его скуластом, широком лице написана гордость. Старик, посасывая трубку, смотрел на молодого столяра, как будто впервые видел его.

—  Ты, дед, не сердись. На что сердишься — с тем и помиришься. Зайди-ка в дом, погляди, — посоветовал Матко. — Ох и хорошо у тебя в доме! Сейчас там женщи­ны полы моют.

Федул распахнул дверь и пригласил старика:

—  Добро пожаловать.

Дед неловко переступил порог.

—  Тут шибко жарко.— Ямай опустил капюшон мали­цы и равнодушно начал разглядывать хотя и не оштука­туренные, но ровно обтесанные чистые стены и гладкий потолок прихожей.

В доме было две комнатки и кухня с прихожей. От раскалившейся плиты действительно было тепло.

—  Ну, как? Хорошо?

—  Ехэрам (не знаю), — уклончиво ответил старик, хотя в серых глазах его засветились искорки удоволь­ствия.

—  Д вот загляни-ка сюда, — предложил Федул, слег­ка подталкивая старика в одну из двух комнат домика.

Ямай, держась за косяк, заглянул в правую от входа комнату и увидел там двух женщин, занятых мытьем пола. Одна из них выпрямилась и, увидев старика, улыб­нулась:

—  Здравствуй, дед Ямай. Зашел посмотреть свой дом?

Это была белокурая молодая русская женщина с румяными круглыми щеками, со светлыми голубыми глазами.

Старик поздоровался и спросил Матко:

—  Это кто такая?

Тот засмеялся:

—  Ха, разве не узнал? Это же Галина Павловна, фельдшерица наша.

Дед удивленно посмотрел на босую, с засученными выше локтя рукавами фельдшерицу.

—  Верно ведь, Калина Палона, — сказал он, оживив­шись. — Она и есть. Она часто в мой чум приходит, ста­руху мою лечит, меня лечит.

—  А ты не узнал меня, дед? — засмеялась фельдше­рица. — Я учу Нензу полы мыть, стекла протирать в окнах.

—  А-а... — кивнул старик белой головой. — Так, так...

Ненза — высокая, средних лет женщина, тоже босая,

в косынке. На спине — длинные тяжелые косы, похожие на круглые палки. Она стояла с мокрой тряпкой в руке, стыдливо повернув лицо к окну.

—  Идите туда, на кухню, а то Ненза стесняется вас, — сказала Галина Павловна.

Старик через открытую дверь оглядел другую неболь­шую комнату, Федул опять спросил:

—  Теперь что скажешь? Хорошо?

—  Саво, — чуть слышно ответил Ямай.

—  То-то же. Еще бы! Не дом, а одно удовольствие, с обстановкой, со столами, стульями!

Потом все трое вышли во двор. Угощая ненцев папи­росами, столяр спросил Ямая:

—  Ну как, дед, перейдешь в дом?

—  Зачем нам в дом переходить? — с обидой в голосе спросил Ямай. — Зайдешь в воду — умей плавать. Мы в чуме жить привыкли, в доме совсем не умеем.

—  Это не беда. Вот Матко с женой столярное дело не знали, а теперь они и мебель смастерят, и раму оконную сделают. А Галина Павловна Нензу полы мыть учит. Дома строить, печи ставить колхозников не учат? Тоже учат. Сидор Николаевич плотников готовит, коми Гриша Рочев печному делу Яптика и Пиналея обучает. Э-э, да только не ленись и будь смелее, научиться можно всему. Все мы — и русские, и коми — всегда поможем вам. Жи­вем мы в одной тундре, одним воздухом дышим, одну воду пьем, одну жизнь строим. Верно?

—  Правильно, правильно, — закивал головой Матко, держа в руке ящик с инструментами.

Старик стоял молча. Потом попрощался и ушел.




* * *

Ямай долго стоял в нерешительности у своего чума. То-то будет сейчас, как узнает старуха, зачем вызывали его в правление. Наконец, вздохнув и захватив с собой охапку дров, вошел.

—  Тебя только за смертью посылать, — проворчала старуха. — Ушел и пропал, как стрела, спущенная из лука.

Хадане, с маленьким сморщенным лицом и с пепель­ными волосами, заплетенными в две тощенькие косички, сидела на оленьей шкуре в левой половине чума и шила рукавицы.

Старик положил дрова перед железной печуркой, снял малицу, сел на правой половине чума, у печки, скрестив ноги, обутые в еще добротные, но уже порыжевшие от времени меховые кисы.

—  Не по своей воле задержался, Тэтако виноват, — ответил Ямай и, облокотясь на колени, стал теребить свою бородку.

Услышав имя председателя, Хадане насторожилась и с тревогой в голосе спросила:

—  Зачем он вызывал тебя?

Ямаю не хотелось огорчать жену, но обманывать он не умел и все рассказал, умолчал только о посещении дома. Хадане отбросила в сторону шитье и, закрыв лицо руками, зарыдала. Старик не знал, как утешить бедную старуху, и принялся подкладывать дрова в печку. Потом набил табаком костяную трубку с медным ободком и, низко опустив взлохмаченную голову, начал курить.

Дрова разгорелись. Большой никелированный чайник на печке вскоре запел тоненьким комариным голоском. Подвешенная к шесту лампа плохо освещала чум и очень коптила. Хадане сидела в полумраке. Расстроенная, она долго плакала, а потом с руганью набросилась на ста­рика:

—  Вот беда-то, вот беда-то... И во всем ты, старый дурак, виноват. Зачем согласился остаться на фактории? Разве мы вдвоем не могли жить в чуме, кочевать со сво­ими оленями? Вон старики Салиндеры отказались остаться на фактории, теперь по-прежнему кочуют в тундре, свежим воздухом дышат. А ты на старости лет береговым человеком захотел стать, в деревянном чуме жить собираешься. От оленей отказался, забыл, как они тебе достались...

Ямай выпрямился.

—  Ты что же, старуха, не помнишь, как дело было? Разве я не протестовал, не ругался? Думаешь, только тебе жалко и тундру и оленей? Я их каждую ночь во сне вижу. Молодежь с кочевой жизнью расстаться захотела. Хочет жить по-новому. Что мы с тобой могли сделать? Вот теперь на фактории сидим и, наверно, последние дни в чуме живем. Так получается.

Старуха вспылила:

—  Нет уж, я в чуме родилась, в чуме и умру!.. Мои родители в чуме прожили и мне завещали. Почему ты сегодня председателю не сказал: пусть, мол, в доме моло­дые живут, старым ненцам в деревянном чуме жить не положено, они помнят заветы своих отцов и дедов. Легко же ты старые обычаи забываешь!

—  Не забываю. Я три часа, однако, спорил с председа­телем. Я — свое, а он — свое. Сама знаешь, какой он, этот Тэтако.

—  Что он понимает? Он еще молод. Откуда ему знать, почему наши предки в чумах жили?

Старик, чуть склонив голову, с расстроенным лицом слушал.

—  Разве предки наши могли дома строить? Откуда бы они лес достали? В тундре он не растет. Теперь его на пароходах возят. Раньше разве могло так быть? Не могло, так я думаю.

—  Ничего ты не понимаешь, совсем дураком стал, — перебила старуха. — Посмотри вверх. Видишь мокодан[14 - Мокодан — дымовое отверстие в чуме.]? Небо видишь? Ты небо видишь, тебя добрые духи видят и слышат, когда ты у них помощи просишь. В Доме жить будешь, добрые духи не будут знать, как ты живешь, чем помочь тебе. Там мокодана нет, там потолок, на потолке земля. Я сама видела, как туда землю таскали. Как же тебя добрые духи слушать будут? Ты в чуме сидишь, ули­цу не видишь, и тебя с улицы не видят. Злые духи, кото­рые по земле ходят, не видят, не знают, как ты в чуме живешь. Сердце у тебя спокойное. А в доме кругом окна, злые духи тебя будут видеть, ты их можешь увидеть — испугаешься, с ума сойдешь.

—  Что ты, что ты, старуха, — зашевелился Ямай на другой половине чума. — Зачем такое говорить?

—  Вот видишь? — не переставала Хадане убеждать своего мужа, точно старик был виноват во всем. — Ты ничего про это не думаешь.

Ямаю надоело слушать жену, и он, несколько раз звучно пососав трубку, недовольно буркнул:

—  Хватит, однако, учить меня. Я сам все хорошо по­нимаю.

—  Нет, не хватит. Я еще не все тебе сказала. По-но­вому жить будешь — по-новому тебя и похоронят: в зем­лю зароют, как падаль. Сделают тут новый хальмер[15 - Хальмер — кладбище.], и будешь лежать рядом с русским или зырянином. На мо­гилу тебе нарту не поставят. Как ты тогда попадешь в царство Неизвестности?[16 - У ненцев есть поверье, что душа умершего должна попасть в «царство Неизвестности». Для этого покойника, обеспеченного «в дорогу» всем необходимым, вплоть до трубки и табака, кладут на нарту и ставят ее передком на север, в сторону Вечной Темноты.] Будет тень твоя по свету блуж­дать, как бездомная собака, — и Хадане ехидно взгля­нула на мужа.

—  После смерти все равно где лежать. Так я думаю, — сказал Ямай, желая прекратить перебранку. Он знал — жена в таких случаях плюнет и махнет рукой.

Но Хадане на этот раз заворчала еще громче:

—  Вот и дурак, совсем дурак стал! С таким дураком как дальше жить? Уеду в тундру, обязательно уеду. А ты оставайся с сыном, со снохой и живи в доме!

—  Да я в доме жить не собираюсь. Куда я без тебя? Хватит об этом говорить. — Старик откинулся на постель и подумал: «Старая лайка потому и лает, что зубы тупы, не знает, как жить дальше».

Хадане еще долго ругалась, но муж притворился спя­щим и больше не отзывался. Наконец старуха замолча­ла, стала хлопотать возле печки, изредка бросая серди­тый взгляд на Ямая, лежавшего на боку, положив голову на свернутую оленью шкуру.




_*_* *

Ночью звонкий скрип разбудил старика Ямая. Еще не совсем проснувшись, он пошарил рукой и понял, что спит в своем чуме, а снег скрипит на улице, а не под нар­тами.

Старик сбросил с себя меховое одеяло и сел, прислу­шиваясь к щелканью оленьих копыт и невнятному раз­говору на улице. «Видать, кто-то из стада приехал»,— подумал Ямай. Он надел кисы, затем нащупал впотьмах малицу, напялил ее на себя и вышел из чума в морозную темень.

Две чем-то нагруженные оленьи упряжки стояли воз­ле чума. Около них копошился человек. Тут же недалеко стоял второй и, махая рукавами, снимал с себя дорож­ную одежду — гусь. Люди показались старику незнако­мыми, он спросил:

—  Кого добрый ветер занес?

Тот, что был у нарты, выпрямился.

—  Что, не узнал, отец? Здравствуй!

—  Алет! — радостно воскликнул Ямай.

Они крепко обнялись. Сын спросил:

—  Наверное, не ожидали?

—  Да ведь ты не сообщил, когда точно приедешь.

—  Я и сам не знал, когда удастся выехать. Случайно попутная нарта попалась. А мама спит? Здорова?

—  Здорова. Сейчас разбужу, обрадую, — Ямай быст­ро пошел в чум.

Вскоре Алет и хозяин упряжки сидели за столиком вместе со стариками, ели строганину из мерзлой олени­ны, о которой так часто вспоминал молодой зверовод в Салехарде. Старая Хадане, в накинутой на плечи новой клетчатой шали — подарок Алета, любовалась красивым сыном и повторяла:

—  Ну вот, наконец-то ты приехал! Теперь материн­скому сердцу будет легче.

Двадцатипятилетний Алет, стройный и гибкий, со светлым лицом, серыми глазами, чуть вздернутым носом, был похож на мать. Черные, кудрявые, подстриженные сзади волосы казались шапкой на его голове. Тонкие, темные брови, темный пушок над верхней губой отчетли­во выделялись на чуть обветренном лице. Он был в мехо­вых кисах и в белой рубахе, заправленной в брюки.

Ответив на расспросы родителей о его городской жиз­ни, стал спрашивать про дела родного колхоза. Старики охотно отвечали сыну, как бы стараясь подальше отодви­нуть разговор о доме. Однако радость по случаю приезда сына была так велика, что старики под конец сообщили о готовности дома. Только отец сказал все же:

—  Ну и пускай! Нам-то что. — Он собирался закурить новую красивую трубку, привезенную ему в подарок.

Алет обрадовался, но почему-то слова не промолвил о переселении в дом, и старики еще более оживились.

Утром после завтрака Алет рассчитался с хозяином упряжки и хотел было снять с нарты какую-то тяжелую вещь, но, подумав, попросил:

—  Подвези это к нашему дому, чтобы мне не тащить на себе.

Хозяин упряжки согласился. Ямай, попыхивая новой трубкой, стоял рядом. Было еще темно, и старик не мог разглядеть, что лежит на нарте.

Он подошел ближе и, пощупав спинку кровати, уди­вился:

—  Это что такое?

—  Это, отец, железная кровать, хорошая, большая.

Если бы другая вещь была на нарте, старик еще бы

не раз пощупал ее, похвалил бы, спросил, сколько стоит, но Ямай знал, что эта покупка Алета нужна только тем, кто живет в доме. Он промолчал, потихоньку отошел в сторону. «Совсем по-городскому жить хочет, — подумал, глядя на сына, одетого в пальто, шапку-ушанку с кожа­ным верхом и валенки. — И сам на городского похож».

Алет обратился к отцу, показывая на нарту:

—  Садись, отец, подъедем к нашему дому.

—  Сам дорогу знаешь, зачем мне ехать туда? — сухо ответил Ямай.

Алет пожал плечами и погнал упряжку. Ямай с груст­ным видом долго смотрел вслед уходящим в темноту нар­там. И когда они скрылись за штабелями досок, вошел в чум.

—  А где Алет? — с беспокойством спросила жена.

Старик рассказал о привезенной сыном железной

кровати и начал ругать Алета. Хадане присоединилась к старику.

— Вот и дождались радости: сын приехал, — загово­рила она. — Вместо того, чтобы помочь нам в беде, сам немедленно начал вселяться в дом. Даже не посовето­вался с нами. Вот какие нынче дети. Тьфу!

—  Тэтако Вануйто только этого и надо. Ему лишь бы план выполнить. — Ямай сидел на своем обычном месте и зачем-то держал в руках обе трубки — старую и новую.

Старуха вздохнула.

—  Быстро договорятся. А потом Алет поспешит сде­лать в сельсовете бумагу о женитьбе на Сэрне. Недаром широкую кровать привез. Она-то небось не откажется в доме жить, науськает глупого парня скорее из чума уйти.

—  Науськает, так я думаю, — подтвердил старик. — Только Сэрне-то, говорят, уже в доме живет.

—  В доме, да не в своем. Брат хозяин. А тут она хо­зяйкой будет.

—  Почему она, а не мы? — неожиданно вырвалось у Ямая.

Хадане грозно уставилась на мужа.

—  Что значит мы? Ты в уме или тоже в дом захотел?

Старик стал оправдываться: мол, не то хотел ска­зать, оговорился. А Хадане, и без того расстроенная, вспыхнула, как сухая хвоя на горячих углях. Она приня­лась ругать старика, что он позволил Алету увезти в дом кровать, не надоумил сперва позаботиться о работе да подольше побыть с родителями, с которыми не виделся столько времени.

—  Опять я виноват, вот беда, — Ямай тяжело вздох­нул, хотел было что-то сказать, но махнул рукой, встал и вышел на улицу.




_*_* *

К обеду Алет вернулся веселый, возбужденный. Сни­мая пальто, он рассказал, как в правлении обрадовались его приезду. Звероферма почти уже готова, нужно только привезти зверей и начать работу. А сейчас ему дали не­делю для отдыха и устройства семейных дел.

—  Обошел всю факторию. Здорово изменилась — вы­рос большой поселок, — с радостью сказал Алет.

Печальные Ямай и Хадане молчали и делали вид, буд­то его совсем не слушают.

—  Что случилось? Почему такие печальные? — спро­сил Алет.

—  Из-за тебя, хорошего нашего сына, — с дрожью в голосе ответила мать, рассеянно помешивая ложкой в кастрюльке.

—  Из-за меня? Что плохого я сделал?

—  Заживо хочешь схоронить нас, вот что, — Хадане поднесла к глазам край накинутой на узкие плечи шали, привезенной сыном.

—  Что ты, мама, что ты? — Алет опустился рядом с отцом на оленью шкуру и улыбнулся.

Старик сидел молча, внимательно прислушиваясь к разговору старухи с сыном. Хадане прерывистым голосом продолжала:

—  Зачем в дом кровать увез? Туда перейти собира­ешься.

Алет опять улыбнулся.

—  Стоит ли из-за этого расстраиваться? Дом-то какой хороший! Вы видели? Нет? Напрасно. Очень хороший дом. Я в каждый его уголок заглянул. Везде хорошо сде­лано. Даже печку проверил — нисколько не дымит. Я уже документы на него получил — вот они! — сын вынул из кармана бумаги. — Теперь мы хозяева этому дому. Мо­жем хоть завтра вселиться.

—  Завтра? — не выдержал отец. — Это как же так, сынок? Мы что, для тебя ничего не значим? Нельзя была посоветоваться с нами, с родителями? Плохо это так, я думаю.

А старая Хадане отошла на свою половину и тихо-тихо заплакала.

Алет сокрушенно развел руками:

—  Вот беда. Как же быть?

Они долго молчали, погруженные в невеселые мысли. Алет еще несколько раз повторил вслух: «Как же быть? Как же быть?» Видно было, что он действительно расте­рялся и не знал, что же ему делать, как поступить. Ни­когда не было такого случая, чтобы родители так реши­тельно восставали против него.

—  Хорошо, — наконец сказал он. — Я подумаю, посо­ветуюсь с людьми. Мне не хочется огорчать вас, а потом страдать, мучиться из-за этого. Я же люблю вас, сами знаете.

—  Вот это другое дело, — оживился Ямай. — Конеч­но, все хорошенько обдумать надо.

Хадане тоже заговорила:

—  Ты любишь нас, милый сын, а мы любим тебя. Ты у нас единственный, вся наша надежда и опора.

Алет направился к умывальнику.

—  Обедать-то скоро будем?

—  Сейчас соберу, — мать легко поднялась и приня­лась хлопотать возле низенького столика.

Отец весело воскликнул:

—  Верно, давно пора обедать. Ведь и вода иногда заволнуется, да опять успокоится.

Обед прошел в молчании. Старик пытался завести бе­седу про разные дела, но разговор почему-то никак не клеился. Алет сидел и думал: «Ну как же быть? Где най­ти выход?»

После обеда он надел малицу и чистил снег возле чума, а потом незаметно куда-то исчез. Может, к своей невесте убежал? Кто его знает. Они давно не виделись, поди, соскучились.




* * *

Алет вернулся вечером какой-то странный: с родите­лями разговаривал рассеянно, отвечал невпопад. Он помог матери приготовить ужин и попросил сварить еды побольше и повкусней.

«Соскучился по домашней еде, — решила Хадане. — Да и проголодался, видно».

Перед ужином пришел к Тэсядам учитель Максим Иванович. В чуме все обрадовались его приходу.

—  Зашел навестить, — сказал, поздоровавшись, Мак­сим Иванович. — Давненько не был, все некогда, а ведь мы друзья с вами.

—  Как же, как же! — ответил старик.

Максим Иванович спросил стариков про их здоровье и жизнь.

—  Нам лекарь Калина Палона болеть не разреша­ет, — шутил Ямай и пригласил гостя сесть рядом. — На­ши стариковские кости, верно, другой раз ноют, да уж, видно, так должно быть.

—  Болеть не надо, — сказал гость.

Старик засмеялся:

—  Вот и ты не велишь. Как тут будешь болеть?

Максим Иванович тоже засмеялся, потом сказал:

—  Красивая у тебя трубка.

—  Сын в подарок привез, а старухе — шаль вон ка­кую, — с гордостью сообщил Ямай.

—  Молодец. Значит, не забыл о своих родителях. Теперь с сыном вам еще лучше будет. Скучали без него? — спросил гость, сидя на оленьей шкуре, скрестив ноги совсем как ненец.

—  А как же, скучали. О тундре, об оленях тоже очень скучаем, — ответила Хадане, накрывая на стол.

—  Я каждую ночь тундру и оленей во сне вижу, — вмешался Ямай. — Как их забудешь? Их никогда не за­быть. Всю жизнь в тундре с оленями кочевали. Своих-то оленей у меня не было. Недаром ведь фамилия у нас Тэседа — Безоленный. Раньше мы со старухой у богача оленщика Хороли батрачили, его оленей пасли. Ты, Мак­сим Иванович, помнишь, сам ведь помогал нам уйти в колхоз. Теперь у меня оленей не меньше, чем у богача Хороли: десять тысяч голов в колхозе. А нас от них отор­вали, в поселок привезли. Разве это хорошо? Это шибко плохо, так я думаю.

Алет не вмешивался в разговор. Он помогал матери: наколол и принес дров, подложил их в печь, нарезал хлеб.

— Да, — в ответ старику сказал учитель. — Не зря привезли в поселок колхозников, отец, не зря. Настало время переходить на оседлую жизнь, с кочевкой кончать надо.

—  М-да... — промолвил старик.

Хадане пригласила всех к ужину.

—  Подвигайся к столу, Максим Иванович. Старуха хорошее жаркое приготовила, — пригласил Ямай.

А жаркое и верно оказалось на славу. Учитель попро­бовал и сразу же похвалил хозяйку. Та легонько вздох­нула:

—  Когда-то умела готовить пищу. Теперь уже силы у меня мало. Скоро совсем не будет.

—  Надо молодую хозяйку взять. Ведь Алета-то, по­жалуй, и женить уже пора. Невеста у него есть, кажись, неплохая — Сэрне Лаптандер, — сказал гость, беря лож­кой из глубокой сковородки жирную оленину. — Вот пе­рейдете в свой дом, жените Алета и тоже начнете помо­гать колхозу.

—  Чем? — Ямай уставился на гостя, держа на ломти­ке хлеба кусок жаркого.

—  А вот чем. У молодых появятся дети. Когда Алет с женой уйдут на работу, вы будете нянчить внучат — вот и ваша помощь колхозу! И тогда уж скучать вам бу­дет некогда.

—  Верно, верно. Правдивое слово дороже денег, — согласился старик, хотел было еще что-то добавить, но осекся и виновато посмотрел на жену.

На минуту все замолчали. Хадане, опустив голову и по-стариковски медленно пережевывая пищу, задума­лась. Вздохнула:

—  Страшно в дом переходить.

—  Бояться не надо, — продолжал учитель. — Теперь в какой колхоз ни придешь, везде переходят на оседлость, Значит, весь народ тундры пойдет по этой дороге и от­ставать не следует. Вот скажи, отец Ямай, если от стада олень отстанет, что с ним будет?

Старик, не задумываясь, ответил:

—  Может в чужое стадо попасть, может потеряться, одичает, и в свое стадо его уже не пустят.

—  Так же и с людьми бывает. Помните Тяпку Яунга- да? Он ведь батрачил у Хороли и, как верный пес, остался служить своему хозяину, когда все в колхозы объеди­нялись. А потом один с женой кочевал по тундре со сво­ими оленями. И чем все это кончилось?

Ямай поднял седую голову.

—  Тяжело пришлось Тяпке, ой как тяжело! В колхо­зе мы хорошо жить стали, тогда Тяпка в колхоз стал про­ситься. Наверное, думал, он умнее нас. А мы его в кол­хоз не хотели принимать.

—  Почему?

Старик Ямай пожал покатыми плечами:

—  А как же иначе? Он колхоз поднимать не помогал, на готовое пришел. Ну потом, верно, приняли его, жалко стало: бедняк все-таки, да и темный был, совсем темный. Слепой, глупее животного.

Учитель положил ложку на столик и, вытирая носо­вым платком жирные губы, стал рассказывать:

—  Через несколько лет в тундре люди будут богато жить. Зайдешь в дом ненца и увидишь: яркий свет горит, радио играет, и молодые и старики — все веселые, жиз­нерадостные, одеты хорошо. Одни сидят — книги, газеты читают. Другие спорят. Не по-плохому, а по-хорошему спорят: не знают, что купить на заработки. Один говорит: «Надо всей семье по новому костюму купить и по краси­вой малице сшить». Другой говорит: «Надо на эти деньги всей семьей в Москву съездить, Москву посмотреть». От­куда у них столько денег? Вот откуда: колхоз-то теперь оседлый, все колхозники заняты работой, у всех зарабо­танного много. А в доме Алета лучше всех: он же заве­дующий зверофермой, одних черно-бурых лисиц полтыся­чи! Доход-то какой колхозу! «Ну, как живешь, Алет?» — спросишь его. «Очень хорошо живу, — ответит Алет, — де­тишки растут, все здоровы. Плохо только — стариков нет». — «А где они?» — «Да они в чуме живут, — скажет Алет, — не захотели со мной в доме поселиться, в тундру уехали, одни со своими оленями кочуют. Теперь просятся в дом, а народ не велит принимать, колхозники говорят: «Они нам оседлую жизнь строить не помогли, все ругали нас, себя умнее нас считали. Теперь на готовое идти хо­тят. Пускай помучаются, как Тяпка...»

Старики сидели опустив головы.

Ямай взглянул на жену, затем посмотрел на пустую сковородку на столе и спросил старуху:

—  А чай почему не подаешь?

Хадане с накинутой на плечи клетчатой шалью сиде­ла притихшая. Она, казалось, даже не слышала слов ста­рика. Алет, вертя в руке ложку, сияющими глазами смот­рел на учителя, словно только это и хотел слышать от него. Когда Ямай упомянул о чае, Алет посмотрел на стол и убрал лишнее. Старуха будто очнулась и с какой-то особой расторопностью начала разливать крепкий ароматный чай.

Горячий чай пили со сгущенным молоком, лепешками и мороженой морошкой. Алет сидел, то и дело поглядывая на учителя, будто ожидая от него еще чего-то.

После ужина, вдоволь наговорившись, Максим Ива­нович вдруг сказал:

—  Да, чуть не забыл. Ваш друг Вэрья обижается на вас.

—  Обижается? За что? — изумились старики.

—  «Когда, говорит, в чуме жил, Ямай и Хадане наве­щали меня, а теперь совсем не заходят. Наверно, сердят­ся, что в доме живу». — Гость поднял голову. — Он ведь всех старше в колхозе, надо уважать его. Вы говорите, вам вдвоем скучно, а Вэрья весь день один сидит. Нехо­рошо так делать, очень нехорошо. Зашли бы к нему.

Старики молча переглянулись.

—  Что верно — то верно, нехорошо получается. — Ямай неторопливо выбил из трубки пепел, снова набил ее табаком.

—  Надо сходить к нему, — заговорила старуха, — а то умрет старый человек, так и не попрощаемся.

—  Конечно, — поддержал сын. — Вы бы посмотрели, как у них хорошо в доме.

Старики снова переглянулись, — значит, сын уже по­бывал у невесты.

Максим Иванович посоветовал старикам побольше быть с народом; пройтись по поселку, посмотреть, как колхозники строят дома, поговорить с ними, зайти в кон­тору, там всегда людно, побеседовать с молодыми охот­никами, оленеводами, помочь им своим советом.

Поговорив еще немного, Волжанинов стал собираться домой.

—  Теперь буду знать, что старики Тэседы здоровы и живут хорошо.

Хозяева уговаривали его посидеть еще немного, но учитель задерживаться больше не мог. Ему вечером предстояло проверить целую стопку ученических тетра­дей и подготовиться к урокам.

Максим Иванович, пожимая руки старикам, опять словно вспомнил:

—  Да, а дом свой видели?

—  Я видел, — ответил Ямай.

—  Ну и как?

—  Ничего, хороший дом, красивый, так я думаю.

—  А хозяйка видела?

Старики промолчали. За них ответил сын:

—  Не видела еще.

—  Вот это нехорошо, — осудил гость, держа в руке пыжиковую шапку-ушанку. — Надо посмотреть, все ли добротно сделано, может, где недоделки есть.

Старики опять переглянулись и вздохнули.

Волжанинов стоял одетый в тюленью тужурку и чуть не доставал головой до шеста чума. Он легонечко потро­гал рукой длинные, свисающие почти до плеч белые во­лосы Ямая и, встретив его взгляд, промолвил:

—  В косы надо заплести. Почему распустил воло­сы?

—  Зачем в косы? Стричь надо, — засмеялся старик. — Некому было, теперь Алет приехал, пострижет.

Учитель еще раз пожелал старикам доброго здоровья и стал прощаться с Алетом. Тот, крепко пожимая руку Максиму Ивановичу, благодарно взглянул ему в глаза.

Гость весело подмигнул:

—  Ничего, молодой зверовод, все будет в порядке.




* * *

На следующее утро Алет опять собрался куда-то.

—  Не хочешь побыть с родителями! — заметила мать.

—  Дел много, — ответил сын и, как бы между прочим, напомнил: — У Вэрьи не забудьте побывать сегодня.

—  Не свататься ли посылаешь? — Хадане с чуть за­метной улыбкой взглянула на сына.

Алет тоже улыбнулся, но отвел глаза.

—  Не обязательно свататься. Максим Иванович со­ветовал вам навестить старика.

—  Сходим навестим, а сватать Сэрне подождем. Вер­но, старуха? — отозвался Ямай.

После ухода сына старики занялись домашними дела­ми и лишь перед обедом начали собираться к старому Вэрье. Приоделись получше: Хадане — в добротную ме­ховую ягушку — шубу, в кисы с узорами и в новую клет­чатую шаль, а Ямай — в новую малицу и тоже в кисы с узорами. Палку-трость на этот раз взяла в руки жена. Старик решил обойтись без палки. Он чувствовал сегод­ня себя бодро. После вчерашней беседы с Максимом Ива­новичем старуха казалась добрее, от этого на душе у Ямая сделалось легче — надоело слушать бесконечные споры, ругань жены.

Хадане поставила на печку приготовленный для сына обед, и они вышли из чума. Солнце, красное, как прозрач­ная чаша с брусничным соком, висело низко над тунд­рой, не в силах подняться выше, словно привязанное не­видимым арканом к земной спине — горизонту.

Поднявшись на горку, старики оглянулись на свой чум и пошли гуськом по дороге, ставшей уже улицей. Вскоре они поравнялись со своим домом, и Ямай остано­вился:

—  Смотри, старуха, вот наш дом!

Хадане, не оглядываясь, продолжала ковылять по до­роге и даже чуть ускорила шаги, будто старалась скорее уйти от опасного места. Ямай еще раз окликнул ее, Ха­дане опять не остановилась, и старик, махнув рукой, по­шел за ней.

Дом, где жил Вэрья, был таким же новым и аккурат­ным, как и их дом. Подойдя к крыльцу, Ямай и Хадане старательно выбили снег с меховых кис, потом поднялись по ступенькам и стали шарить по двери, ища скобу. На шорох выглянула Сэрне и радостно воскликнула:

—  Ой, это вы! Входите, входите, пожалуйста!

Девушка широко распахнула дверь, и старики вместе

с клубами морозного воздуха ввалились в дом.

—  Ани торово, — поздоровались они и по очереди по­дали Сэрне руку. Потом поинтересовались, дома ли дед Вэрья.

—  Дома, дома, куда же он пойдет, совсем уж слабый стал, — ответила Сэрне и попросила гостей раздеться и пройти в комнату.

Ямай и Хадане разглядывали девушку, будто впервые видели ее. Уж очень хорошенькой показалась она им на этот раз. Сэрне двадцать лет, она стройна и подвижна, с румяным овальным лицом и ясными карими глазами. Мягкие темно-русые волосы ее подстрижены чуть пони­же ушей и зачесаны назад. В синей шерстяной юбке, в джемпере и мягких меховых бурках-сапогах, оторочен­ных белой заячьей шкуркой, Сэрне выглядела нарядной.

Девушка заметила пристальные взгляды стариков, смутилась и стала рассказывать, что брат и сноха на ра­боте, а дома она и дедушка. Сэрне помогла гостям раз­деться и повела их в комнату. Гости оказались одетыми тоже нарядно — Хадане в бордовое шерстяное платье, а Ямай — в зеленую вельветовую куртку с замком-«молнией». Сэрне подумала, что старики пришли сватать ее, и густо покраснела.

—  Дедушка, гости пришли, — громко произнесла она, войдя в комнату.

Старик Вэрья сидел у стола, поставленного в простен­ке между окнами, читал или рассматривал какую-то большую бумагу, расстеленную на столе. Он даже не шевельнулся.

—  Совсем плохо слышит, — пояснила Сэрне и, подой­дя вплотную к старику, еще раз громко сказала ему о гостях.

Вэрья поднял голову, приложил ладонь к уху, посмот­рел на внучку. Сэрне взглядом показала чуть в сторону, и тут только он увидел гостей.

—  A-а, старые знакомые пожаловали, оказывается, — обрадовался Вэрья и, тяжело поднявшись, сделал шаг навстречу Ямаю и Хадане.

—  Ани торово, ани торово! — стали они горячо здо­роваться.

—  Пришли проведать тебя, давно не виделись, — сказал Ямай, держа в зубах новую трубку.

Вэрья закивал остриженной под ершик пепельной головой.

—  Знаю, знаю, сын приехал. Это хорошо.

Гости переглянулись, Сэрне поспешила объяснить деду:

—  Гости говорят: пришли навестить тебя. Слышишь? Навестить!

—  А-а, это тоже хорошо, — опять закивал старик и показал на ухо: — Маленько плохо слышать стал. При­саживайтесь, гости, присаживайтесь.

Сэрне тоже стала приглашать гостей сесть, показала на стулья, табуретки. Хадане хотела было опуститься на оленью шкуру, постеленную на полу перед кроватью, но Сэрне взяла ее под руку и заботливо усадила на стул. Ямай примостился на табуретке рядом с женой.

—  Очень рад, что не совсем еще забыли меня, — улы­баясь, сказал Вэрья и занял прежнее место у стола.

Старик был в коричневой фланелевой толстовке, в просторных черных брюках, а обут в меховые чулки — чижи. Безбородое лицо со множеством глубоких и мел­ких морщинок еще сохранило тундровый загар и даже сейчас казалось свежим.

Завязался непринужденный разговор о житье-бытье, здоровье, самочувствии и, конечно, о новом жилище. А потом пошли осматривать дом. Он оказался чистым и светлым: стены побелены, на окнах — белые, как свежий снег, занавески и шторы, на столах — клеенки и скатер­ти, в обеих комнатах — деревянные, покрашенные охрой кровати. Они заправлены байковыми одеялами и с гру­дой подушек в цветастых наволочках. На стенах портре­ты, в углу одной комнаты этажерки с книгами и даже большие, выше тундровых кустарников, цветы, а на сун­дуке швейная машина. На кухне чисто, опрятно, на стене полки для посуды, на полу кадка для воды.

—  Совсем как у русских или зырян, — сказала Хада­не, когда гости и хозяева вернулись в первую комнату.

—  Хорошо теперь у нас, — с гордостью похвалился Вэрья. — И все это благодаря внучке Сэрне. Умеет она по-новому жить и сноху приучила. Недаром Сэрне в Са­лехарде училась, культработницей стала. Верно, вну­ченька? — Вэрья нежно, по-родительски коснулся рукой Сэрне.

—  А как же иначе, дедушка? Коли в дом перешли, надо жить культурно. Я и в стенгазете пишу об этом. — И Сэрне показала на большую бумагу, лежавшую на столе.

Вот что! Оказывается, на столе стенная газета!

Сэрне пояснила, что в красном уголке все время люди. И там неудобно оформлять газету, поэтому она

принесла работу домой. Этот номер посвящен переходу на оседлось, в нем много критических заметок и кари­катур. Сэрне прочла вслух несколько заметок, показала смешные рисунки. Старики вдоволь посмеялись над колхозниками, которые отлынивают от участия в строи­тельстве колхозного поселка.

—  А вот тут, — Вэрья показал корявым пальцем на пустое место в газете, — Сэрне напишет мои слова, а вни­зу я поставлю свою тамгу[17 - Тамга — родовой знак.]. Верно, внученька?

—  Обязательно напишем, как же, — кивнула головой Сэрне.

—  Это о чем же будут твои слова? — спросил Ямай.

Сэрне объяснила, что многие суеверные колхозники

отказываются жить в домах. Дедушка тоже не сразу бро­сил чум, а теперь ему очень нравится жить в доме. Вот он и хочет написать об этом в стенгазету.

—  Я сам бы не догадался, — медленно заговорил ста­рик. — Это внучка додумалась. Она считает, что от моих слов будет большая польза. Умная у меня внучка, — Вэрья опять нежно коснулся девушки.

Сэрне бросила взгляд на деда:

—  Зачем хвалишь меня? Даже неудобно... Ну, я пой­ду обед готовить. Гостей-то надо угостить. А вы тут бесе­дуйте. Хорошо?

—  Иди, иди, готовь скорее, — согласился Вэрья и ле­гонечко подтолкнул внучку к двери на кухню.

Гости не стали отказываться от угощения и уговари­вать хозяев не беспокоиться. Северяне народ гостеприим­ный, они все равно не отпустят гостя, прежде чем не на­кормят и не напоят его.

Когда Сэрне ушла, Ямай спросил хозяина дома:

—  Ты что же, не веришь больше нашим поверьям?

Вэрья ухмыльнулся, почесал затылок и, потирая ла­донью меховые чулки-чижи на колене, негромко ответил:

—  Может, иногда верю, иногда — нет. Раньше шаман говорил: «Ненцам мыться нельзя, кожа будет тонкой. Зима придет — сразу замерзнешь». А мы, дураки, верили, в баню не ходили, даже не умывались. Теперь в колхозе баня есть, кто хочет — в баню ходит. Я тоже стал часто в баню ходить. Мыться там шибко хорошо. Вы ведь тоже в баню ходите, сами знаете. Старым людям в баню хо­дить обязательно надо, кости погреть, чтобы они мягче стали и болеть перестали. Я когда в баню схожу, ой как хорошо становится! Дышать легче, и уши лучше слышат. Наверно, чуть-чуть моложе становлюсь.

И все трое засмеялись. Ямай и Хадане добавили, что после бани и сон крепче и спокойнее.

Вэрья сидел, облокотясь на стол и держа ладонь воз­ле уха.

—  Или вот другое дело взять, — продолжал он. — Когда в дом вселялись, я так думал: «Теперь, наверное, скоро умру. Чем я дышать буду? В доме воздуху мало. Над головой потолок, землей засыпанный, мокодана нет, кругом окна, недобрые духи беспокоить будут. Напрасно так думал. В доме воздуху больше, чем в чуме, тепло и света много. Злые духи и болезни в дом не придут. Я те­перь реже болею, лучше слышать стал...

Ямай повернулся к старухе:

—  Вот видишь! А ты все говоришь...

—  Не мешай человеку рассказывать, — перебила его старуха.

—  Если машиной лечить будут, может, совсем выле­чусь. — Вэрья говорил тихим голосом, задумчиво глядя на Ямая.

—  Что это за машина? — поинтересовался Ямай.

Вэрья поднял голову, пожал угловатыми плечами:

—  Не знаю. На днях ребятишки из школы прибежа­ли, говорят, учитель им сказал: в Салехарде, в доме лека­рей, есть машина, рентгент, что ли, называется. В ту ма­шину человека поставят, посмотрят и увидят, где какая болезнь сидит. Может, и наш лекарь Калина Палона та­кую машину получит.

—  Вот чудо-то, — не удержалась старуха.

—  А ты говоришь... — опять начал было Ямай, но, за­метив нахмуренные брови старухи, осекся и стал вертеть в руке блестящую трубку, словно хотел похвастаться ею перед стариком.

—  Да, чудо настоящее, — подтвердил Вэрья. — И сколько таких чудес появилось на свете! Ой, много при­шлось мне увидеть, много. Да ведь много лет я и прожил: всех пережил — братьев и сестер, сына, сноху, родителей Сэрне, теперь вот с внуком Хэмо в доме живу. Вот до чего дожил! — Задумавшись, подперев голову ладонью, Вэрья закрыл глаза и стал рассуждать вслух. — Иногда думаю: вот день настанет, и я в царство Неизвестности попаду. Родные, знакомые будут меня там спрашивать, как в этом мире люди живут. Я им расскажу про колхо­зы, пароходы, самолеты, спутники, про лекаря да про ма­шину, которая все болезни в человеке видит. Расскажу им и про то, как ненцы в домах живут. Однако не пове­рят, ни за что не поверят! Скажут: «Ты, Вэрья Лаптандер, без меры много жил, совсем ум потерял». Эх, что они знают! Вот теперь бы жить-то!..

—  Да-а, теперь хорошо жить, — закивал головой Ямай.

—  Вот об этих моих думах и напишет внучка в газе­те. Пусть глупые люди читают, за ум берутся. Правиль­но решила сделать моя внучка, очень правильно. А как вы считаете, будет польза от моих слов?

—  Ты же, друг Вэрья, всех старше в нашем колхозе. Тебе не верить нельзя, так я думаю, — сказал гость, а старуха промолчала и опустила голову.

Наконец Вэрья обратил внимание на новую трубку Ямая. И гость охотно сообщил о подарках сына. Гостья тоже оживилась и показала шаль.

—  Хороший у вас сын, заботливый и красивый, — ска­зал хозяин дома. — Уже несколько раз бывал у нас. С внучкой моей дружат, все шушукаются о чем-то. Я плохо слышу, хорошо им секретничать, — Вэрья тихо засме­ялся.

Гости тоже засмеялись. Хадане махнула рукой:

—  Теперь молодых не поймешь. Возьмут да поженят­ся — и все.

—  Ну и пускай женятся. Сэрне вон какая чистоплот­ная, умеет жить в доме. И тебя, старуха, научит, — ожив­ленно заговорил Ямай.

—  Молчал бы хоть у чужих людей, — Хадане осужда­юще взглянула на мужа.

—  А чего молчать? — И Ямай рассказал Вэрье о но­вом доме и опасениях старухи.

Вэрья выслушал Ямая, подавшись всем телом вперед, и стал уговаривать Хадане поверить ему, старому знакомому, что ничего плохого не будет. Тут появилась Сэр­не и пригласила всех в другую комнату обедать! На столе, кроме всего прочего, оказалось и вино. Старики еще более оживились, а когда выпили по стопке, беседа стала шум­ной. Вспомнили кочевую жизнь, и Хадане прослезилась.

К обеду пришли брат Сэрне и сноха. Они тоже были несколько удивлены неожиданным приходом Ямая и Хадане.

Сэрне все ждала, когда гости заговорят о сватовстве. Но сколько беседа ни длилась, гости ни словом не обмол­вились об этом, и хозяевам стало ясно, что Тэседы за­шли к ним посмотреть, как бывшие кочевники живут в своем новом, необычном жилище. Карие глаза девушки сделались грустными, разочарованными. Однако при рас­ставании, пожимая ее руку, заметно захмелевший Ямай все же не удержался и сказал:

—  Ты нам понравилась. Когда-нибудь опять зайдем и Алета возьмем с собой.

—  Заходите, заходите, — дружно заговорили хозяева.

По дороге в свой чум Хадане наконец отважилась за­глянуть в свой дом. Должно быть, ей было очень тяжело переступать порог необжитого жилища. Опираясь на пал­ку, она еле передвигала ноги.

—  Да быстрее! Идет, будто босиком на лед насту­пает, — торопил Ямай, распахнув дверь.

—  Страшно что-то мне! — приглушенно произнесла старуха.

Когда вошли в дом, старик посоветовал:

—  Ну, смотри хорошенько, как Максим Иванович велел.

Минуту постояли молча. В доме было тепло и тихо Хадане взглянула на потолок:

—  Ой, как высоко! — и, постукивая палкой по полу, робко пошла за мужем.

—  Смотри, какая большая комната, — начал пояснять Ямай, — А вот кровать Алета. Да иди смелее, не огляды­вайся. Кто тебя поймает? Здесь никого нет. Вот погладь-ка рукой. Видишь, какая кровать гладкая? Я тебе гово­рил. Все равно что моя новая трубка.

Старуха недовольно поморщилась:

—  Опять со своей трубкой. Ты уже вдоволь ею у Вэрьи хвастался.

—  Ну ладно, не ворчи, ведь первый раз вместе в свой дом зашли. Здесь жить будем, ты все время ворчать будешь? Так может получиться, — серьезно предупредил старик. — Ну, как? Хорошая кровать?

—  Красивая, гладкая, блестящая. Наверное, во всем колхозе нет такой кровати. У Лаптандеров вон деревян­ные.

—  Конечно, ни у кого нет! Вот узнает народ — по всей тундре молва пойдет: сын Ямая и Хадане спит на железной блестящей кровати. Ай, хорошо, так я ду­маю. — Ямай откинул капюшон малицы и пригладил свои длинные волосы. — А теперь подойди сюда. Вот какой стол у нас будет. Не такой, как в чуме: высокий, длинный. Да ты не морщись, опять греха боишься. Старик Вэрья что сказал? Оттого, что на стол облокачиваемся, говорит, достаток в еде не убывает, наоборот, каждый день все лучше кушаем[18 - У ненцев есть поверье, что, если облокачиваться на стол, мож­но лишиться достатка в пище.]. Сама ведь его слова слышала!

—  Слышала, конечно...

—  Ну и вот. А это табуретки. Это все русский Федул да Матко для нас сделали. Ах, как хорошо сделали! — Ямай уселся на табуретку. — Ты, старуха, тоже садись на такое сиденье. Посидим немного, никто ведь не видит. Да не так садись. Зачем на краешек садишься? Упасть можешь. Смотри, как я сижу, даже ноги до полу не до­стают.

—  Так-то скорее упадешь, — возразила старуха.

—  Ну ладно, садись, как умеешь, — махнул рукой Ямай и шутливо добавил: — Вот будем сидеть и друг на дружку смотреть.

—  Зачем нам друг на дружку смотреть? Ты лучше смотри на стены. Почему у Лаптандеров стены белые, а у нас нет? — недовольно заговорила Хадане.

Старик пояснил, что у тех дом сперва глиной промаза­ли, потом побелили.

—  А почему у нас так не сделали? — лицо старухи начало мрачнеть.

—  Наверно, не успели, так я думаю.

—  Коли не успели, зачем торопят в дом переходить? Мы что, хуже Лаптандеров? У них вон как хорошо, везде бело, а у нас что? Пусть тоже так наш дом сделают, тогда и перейдем.

Ямай забеспокоился:

—  Ну, опять заворчала. Я же говорю, нельзя ворчать, нельзя ругаться. Первый раз ты сюда зашла. Вон лучше гляди в окно. Ой, как хорошо — все видно! Улицу, дома видно, тундру видно, все видно!

С шумом отодвигая табуретки, оба поднялись на ноги, подошли к окну.

—  Смотри, — продолжал старик. — Кто-то тес везет. Ах, как хорошо! Кто пройдет или проедет, все видно. Когда наш внук плакать будет, возьмем его на руки, к окошку поднесем, скажем: «Во-он, гляди, та-ля-ля-ля!» Он посмотрит и плакать перестанет.

—  Молчи, не болтай зря, — строго заметила жена. — Пойдем посмотрим другую комнату.

Шурша одеждой, пошли в другую половину дома. Там, кроме стола и табуреток, оказалась за печкой у сте­ны широкая деревянная кровать, покрашенная, как и у Лаптандеров, охрой.

—  Ха, даже кровать для нас приготовлена! — весело воскликнул Ямай и тут же растянулся на ней, чтоб поме­рить, не коротка ли.

—  Совсем как маленький! — сердито заметила жена.

—  Померить надо. — Ямай поднялся, сел и опять при­нялся хвалить обстановку комнаты.

Вскоре в сенях послышался разговор, а затем отвори­лась дверь и вошли Алет с председателем колхоза Тэтаком Вануйто.

Оба в малицах и валенках.

—  Ага, старики здесь, — не то удивленно, не то радо­стно сказал председатель и поздоровался с Ямаем и Ха­дане. — А ты говоришь, родители не хотят дом свой по­смотреть. Видишь, они пришли!

—  Пришли, оказывается, — заулыбался Алет.

—  А я хотел было вселять сюда другую семью, — серьезно заметил председатель. — У нас план выполнять надо, а вы долго тянете.

Алет добавил:

—  Да-да, верно, другим хотел отдать наш дом. Мы хлопотали, надеялись, а достанется не нам.

Хадане сердито уставилась на Тэтако Вануйто:

—  Это как же так? Вот еще! Наш сын бумагу писал, хорошее место выбрал, а ты другим отдаешь?

—  Не выйдет, товарищ председатель! — твердо про­изнес Ямай. —Завтра же перейдем, так я думаю.

Алет облегченно вздохнул, просиял лицом, а мать как-то по-особенному взглянула на мужа и опустила глаза.

Вануйто весело предложил:

—  Ну, коли такое дело, пусть дом ваш будет!..




* * *

Ямай со старухой весь вечер были одни. Сын ушел на заседание правления. Хадане сидела на корточках перед железной печкой и задумчиво глядела на жаркий огонь через прорези в дверце. Ямай лежал на постели, заложив руки за голову, тоже погруженный в думу.

—  Да, что прошло — не воротишь, что пролито — не соберешь, — произнес он, глядя куда-то вверх. — Жизнь меняется, и человек меняется. Раньше что он знал? Голод знал, нищету знал, дымный чум знал, на богача оленщи­ка день и ночь работал, шаманам верил. Ой, как крепко верил! Думал, сильней шамана никого на свете нет! Че­ловек темный был, совсем темный, неграмотный. Потом коммунисты, русский народ принесли в тундру Совет­скую власть. Работающие люди в колхозы сошлись, на богачей работать и шаманам верить перестали. В чумах вместо дымных костров железные печки появились, нен­цы грамоте учиться начали. Теперь кто помоложе преж­нюю жизнь не знает. Алет кулаков и шаманов плохо пом­нит. В домах будут жить, про чумы забывать начнут, внуки наши в сказках только про чум прочитают. Так я думаю.

Старуха, не меняя позы, отозвалась:

—  Ты вот тоже многое не помнишь, забывать стал. У забывчивого человека память, как хвост олений, коротка.

—  А что?

—  Когда по тундре кочевали, злых духов и болезней остерегались, то о сядэях помнили. Теперь в дом перейти собираемся, ты, видно, про них и не думаешь?

Ямай повернулся на бок и молча глядел на жену, о чем-то задумавшись.

—  Ну, что молчишь? — заворчала Хадане. — Иди, пока сына нет, отнеси сядэев в дом, спрячь получше.

Ямай, кряхтя, сел и, глядя вниз, стал чесать затылок.

Старуха сердито посмотрела на него.

—  Тебе, видать, неохота идти, совсем разленился.

—  Я не могу припомнить, где наши сядэи.

Ямай еще что-то хотел сказать, но жена, тяжело под­нимаясь на ноги, затараторила:

—  Вот еще! Он не знает, где священные сядэи! Ты совсем без ума стал.

—  Ну зачем ты так раскричалась? — миролюбиво произнес старик. — Сядэи никуда не делись, я их подаль­ше спрятал, чтоб злым людям на глаза не попались. По­годи, я сейчас припомню...

...Когда-то ненцы крепко верили в деревянных божков, похожих на грубо сделанные куклы без рук и ног. Они возили их с собой в особой «священной» нарте, которая на стойбищах всегда стояла позади чума. Этих божков — сядэев — часто «угощали»: мазали лица оленьей кровью, чтобы они помогали людям добывать счастье и удачу в жизни. Но, вступив в колхоз, старики все реже стали при­бегать к сядэям за помощью, в последние годы прятали их от молодежи. Когда Ямая и его жену весной оставили на фактории, старик по настоянию жены положил сядэев в старую поломанную нарту, которую колхозные пастухи бросили на берегу речки. Старик подтащил ее к чуму, и она стала «священной нартой».

Как-то летом ребятишки, играя на берегу, забрались в нарту, нашли в ней деревянных кукол со следами вы­сохшей крови и понесли купать их в речке. Ямай вовремя заметил пропажу и поспешил с руганью к детям, но озор­ные ребятишки бросили сядэев в речку и убежали от старика. Ямай с большим трудом достал из воды двух сядэев: божка своей старухи и божка сына. Третий сядэй — божок самого Ямая — уплыл. Старик долго следил за ним, пока быстрые струи Хале-Яха не вынесли сядэя в мутные волны Оби. Ямаю стало очень грустно. Ему ка­залось, что добрый дух-хранитель покинул его и теперь впереди только одни несчастья. Он рассказал жене о про­делке детей, но о потере сядэя умолчал. Старуха отруга­ла мужа за то, что он не наказал ребятишек, опасаясь, что от них теперь не будет покоя. Так оно и получилось: озорники почти каждый день стали заглядывать в эту нарту. Ямай взял сядэев из «священной» нарты, но принести их в чум не решался, чтоб старуха не обнаружи­ла отсутствия одного божка. Он долго думал, куда бы их спрятать, и наконец сунул сядэев под нюк[19 - Нюк — покрышка чума из оленьих шкур или бересты (летом).] снаружи, с той стороны, где стояла «священная» нарта.

С тех пор Ямай забыл о деревянных божках. Хадане несколько раз напоминала, что надо сядэев «угостить» оленьей кровью. Ямай как-то пропускал это мимо ушей, да и свежей оленьей крови не было...

Вспомнив все это, старик ответил:

—  Ты всегда без причины ворчишь. Я же тебе гово­рю — знаю, где сядэи спрятаны, сейчас отнесу в дом, — и, надев малицу, вышел из чума.

Свежей кровью угостить их не мешало бы, —

вслед старику сказала Хадане.

—  Пока угощать будешь, Алет придет, ответил

Ямай из-за двери.

Было темно. На небе не сияла ни одна звезда. В воздухе заметно потеплело. Старик подошел к месту, где спрятаны сядэи, разгреб ногами снег, нащупал край нюка и хотел приподнять, но он примерз к земле. Ямай оторвал его, нащупал рукой божков, они тоже примерз­ли. Старик стал отрывать их от нюка; одного оторвал легко, а у другого отлетела голова. Ямай стал думать, как быть. Вертя в руке сядэя, старик усмехнулся: «Не везет нам с Алетом. Придется только одного отнести в дом». И пошел было, но вернулся и подобрал голову второго сядэя. «Пускай будет сломан, — думал он. — Мне-то какое дело. У меня вон совсем божка нету, и то живу, даже не болел».

По дороге к дому он думал: «Вот какая темень, а старуха заставила тащиться из-за сядэев. Конечно, можно было бы отказаться, но тогда, чего доброго, жена стала бы опять противиться переходу в дом». А Ямаю после посещения Вэрьи почему-то очень захотелось жить в доме. «Ладно уж, — думал Ямай, я сядэев где-нибудь на улице положу, найду место».

Зайти в дом старик не решился. Поднявшись на крыльцо, он жег спички в поисках какой-нибудь дыры, но не нашел и положил сядэев над дверью за панель.

Старик вернулся в чум веселый, словно выполнил какое-то важное задание. Хадане спросила, где он спрятал божков. Старик врать не стал и сказал, что в дом зайти он побоялся, положил сядэев на дверь за доску.

—  Вот и хорошо, — одобрила жена. — Сядэи не впу­стят в дом недобрых духов.

Хадане сделалась заметно добрее, затеяла разговор со стариком, делясь впечатлениями от посещения Вэрьи и своего дома.

Алет пришел поздно.

—  О чем же так долго говорили на заседании? — спросила мать, глядя на улыбающегося сына.

Алет, моя руки, стал рассказывать, что было на пра­влении. Весь вечер прошел в спокойной беседе. Никто и не обмолвился, что завтра они будут переходить из чума в дом.




* * *

Ночью старуха разбудила Ямая.

—  Вставай, засвети огонь, — полушепотом сказала Хадане.

Ямай, поеживаясь от холода, напялил на себя мали­цу, кряхтя поднялся на ноги и, несколько раз чиркнув спичкой, засветил лампу. Старики посмотрели в ту половину, где, зарывшись головой в меха, безмя­тежно, чуть посвистывая носом, спал их сын.

—  Спит. Не думает, что это последняя ночь в чуме. Разбудить? — Хадане подняла глаза на мужа.

—  Зачем?

—  В последнюю ночь все обсудить хорошенько надо, потом поздно будет.

—  Да-да, — согласился Ямай. — Утром будем в дом перебираться.

Хадане повысила голос:

—  Утром? Почему непременно утром?

Старик понял, что сказал совсем лишнее. Подойдя к постели, он опустил капюшон малицы, сел и, вынув трубку, стал набивать ее табаком.

—  Конечно, не обязательно утром, — проговорил он наконец.

—  Это только Алет может придумать. Ему все равно, готова семья к переезду в дом или нет. Надо раз­будить его, пусть и он в последнюю ночь не спит, обду­мает все.

—  Зачем сон прерывать? У него все уже обдумано, так я думаю.

Хадане зябко куталась в меховую ягушку.

—  Напрасно ты, старик, всех сядэев в дом отнес.

—  Ты же велела.

—  А ты и рад, — заворчала старуха. — Мне что-то всю ночь жутко, не знаю отчего. Хоть бы одного сядэя оставил.

Ямай вздохнул:

—  Верно, старуха, нехорошо сделали. Хорти был бы жив, и то веселее, полаял бы. Теперь без собаки живем, совсем плохо, — вздохнул Ямай, вспомнив своего верно­го старого пса.

Слова эти навели старуху на мысль, за которую она ухватилась, как утопающий за соломинку.

—  Если бы в тундре жили, может, Хорти жив был. В поселке даже собака сдохла. Нам, старым людям, здесь, видно, тоже долго не жить.

—  Ну зачем, старуха, такое говорить. Хорти старый был. Он бы все равно и в тундре подох.

—  А ты не старый, ты, видать, молодой. Давай печ­ку затопи, в холоде, что ли, всю ночь сидеть будем? Я сегодня спать совсем не могу, да и вещи подготовить надо.

И они оба не спали в эту ночь. Старик затопил печ­ку, и они, негромко разговаривая между собой, приня­лись собирать свои вещи. Но собирать уже нечего было. Кроме постелей и посуды, все, как обычно, находилось в меховых и замшевых мешках да узлах.

Дрова в печке догорали, и Ямай вышел на улицу. Вернувшись с охапкой крупных свежих щепок, он весе­ло сказал:

—  Ах, хороший сегодня денек будет, старуха! Снег свеженький выпал, тепло, безветренно, и небо проясни­лось. Солнечный будет денек!..

—  Я не думаю, чтобы сегодня был хороший день, — ответила на это Хадане. — У меня с вечера ломило ноги, а это всегда к непогоде.

Ямай, подкладывая дрова в печку, ухмыльнулся:

—  Тебе, старуха, все хочется, чтобы не так было, как я говорю.

Хадане собралась что-то ответить, но тут сын заво­рочался в постели, и она промолчала.

—  Вставай, вставай, — обратился к сыну отец. — День сегодня хороший будет: снежок выпал, тихо, тепло, ясно.

—  О, это хорошо! Сегодня ведь в дом переедем! — Алет быстро встал с постели.

—  Знаю, знаю, сынок, потому и говорю.

А Хадане вздохнула и посмотрела на сына.

—  В дом переходить сегодня? А ты вчера нам не сказал, чтобы мы подготовились.

—  А что тут готовиться-то, мама? Не по тундре ведь кочевать.

— По тундре... — опять вздохнула старуха.

Во время завтрака она вздыхала, то и дело напоми­ная, что это их последнее чаепитие в чуме и они в по­следний раз греются у железной печки. Ямай же был в хорошем и приподнятом настроении.

После завтрака Алет сказал:

—  Я пойду в правление, попрошу у председателя упряжку оленей, вы подготовьте все вещи.

Отец весело подмигнул жене:

—  На оленях прокатимся, старуха, на оленях-то с вещами легче будет, так я думаю.

Поджидая Алета, старики оделись так, словно они собрались в дальнюю дорогу. Отец даже подпоясался широким пастушеским ременным поясом с ножнами, ме­таллическими и костяными украшениями. Мать надела длинную добротную ягушку, подпоясалась вязаным ку­шаком и старательно обвязала голову клетчатой шалью. Сидя среди узлов, свернутых постелей, Хадане рассматривала бахрому своего цветного кушака, погру­женная в невеселую думу.

Пришел сын.

—  Ну, подводы готовы — две упряжки! — весело со­общил он.

Ямай быстро и легко поднялся:

—  Уже достал? — И, заглянув за дверь, удовлетво­ренно добавил: — Верно, две нарты. Молодец, сынок! Ну, старуха, давай собираться.

—  У меня все собрано, — еле слышно ответила Ха­дане. — Можете выносить, грузиться...

Алет промолчал. Он боялся неосторожным словом расстроить мать окончательно. Отец и сын принялись выносить из чума разукрашенные ненецкими узорами меховые и замшевые мешки, набитые одеждой и обу­вью стариков, оленьи шкуры, посуду. Затем они сло­жили вынесенный скарб в нарты. Хотели было привя­зать сзади к одной из упряжек нарту с продуктовым ларем, но подводы и так были тяжело нагружены.

—  Ладно. Ты, сынок, отвези это и возвращайся с подводами, а я останусь с матерью. Одной ей тяжело будет в пустом чуме.

Вид у старухи был печальный. Чтобы незаметнее скоротать время, Ямай рассказывал ей смешные исто­рии, но они не утешали Хадане, а вызывали еще боль­шую грусть

Алет вернулся не один. Вместе с ним приехали фельдшерица Галина Павловна и Сэрне. Ямай весело поздоровался и поблагодарил девушек за внимание. Когда на нарты погрузили все вещи, старик обратился к жене:

—  Ну, милая старуха, пойдем к оленям. Давай-ка поднимайся!

Старик взял жену за руку, чтобы помочь ей встать. Хадане тяжело поднялась на ноги и, сделав шаг к вы­ходу, вдруг зарыдала.

—  Как мне с чумом расстаться! — простонала она и упала в обморок.

Галина Павловна и Сэрне приводили Хадане в чув­ство, а Ямай опустился на колени возле жены и дро­жащим голосом испуганно повторял: «Вот беда! Вот беда!»

Наконец Хадане привели в чувство. Она сидела бледная, как мездра оленьей шкуры, выветренной на морозе. Когда она успокоилась, ее под руки вывели из чума и усадили на передней упряжке.

Алет и женщины разбирали чум, а Ямай хлопотал возле жены: старательно укрывал ноги, укутывал ее теплой одеждой, будто предстоял долгий путь. Хадане уже не плакала, жмуря от ярких лучей солнца покрас­невшие глаза, она грустно глядела на чум.

К упряжке подошли Максим Иванович и Тэтако Ва­нуйто. Они весело поздоровались со стариками.

—  Хороший день вы выбрали для новоселья! — ска­зал учитель.

—  Очень хороший день, Максим Иванович. Мы зна­ем, какой день выбрать надо! — отозвался старик.

Председатель колхоза улыбнулся.

—  Наверное, поэтому и не хотели переезжать так долго?

—  Конечно, — Ямай хитровато посмотрел на ста­руху. — То мороз, то ветер. А сегодня, ах, какой ладный день! Такой день хорошую жизнь сулит. Верно, мать?

Хадане ничего не ответила, еще ниже опустила го­лову.

Молодые люди уже уложили в нарту мешки, а сверху привязали железную печь и трубы — все сделали так, как обычно делают в тундре. Деревянные шесты реши­ли пока оставить. Вскоре обоз из двух оленьих упряжек и привязанной сзади нарты с продуктовым ларем тро­нулся с места. Старики ехали на передней упряжке, которую вел их сын. За ней следовала вторая упряжка, привязанная к предыдущей. Молодые женщины, Вануй­то и Максим Иванович шагали рядом с неторопливо двигающимся обозом.

—  Совсем как в тундре при кочевке, — произнес Максим Иванович.

—  Да-да, мы сегодня кочуем, — закивал головой старик и показал рукой на залитые солнцем новые до­ма, что виднелись впереди. — Мы из старой жизни в но­вую кочуем! Это шибко большая кочевка, последняя наша кочевка, так я думаю.

Старуха же всю дорогу не проронила ни слова. А когда настало время слезать с нарты и выгружаться, ей опять сделалось плохо. Ее внесли в дом, и Галина Павловна насилу привела Хадане в чувство. Очнув­шись, старуха некоторое время молчала, дрожа всем телом, как в лихорадке.

Новоселье получилось невеселое. Гости и хозяева разговаривали вполголоса, остерегались, как бы опять не расстроить Хадане. Максим Иванович нервно шагал по комнате, где на полу на оленьей шкуре сидела удру­ченная Хадане, поглядывал на нее и почесывал подбородок. Ямай же, не раздеваясь, уселся на кровати и уси­ленно задымил трубкой, как после трудной работы. А председатель Тэтако Вануйто давал советы девуш­кам, что и как лучше расположить в доме.

Вдруг Хадане опять громко зарыдала.

—  Ой, не могу я без чума! Ой, не могу!.. Поставьте чум обратно!.. — повторяла она.

—  Да, чум придется поставить, — твердо произнес Волжанинов.

—  Зачем ставить? Ведь уже в дом вселились! — удивился Тэтако.

— Нет, еще не совсем вселились, — парторг стоял возле старухи, заложив руки назад. — Чум надо поста­вить рядом с домом, возле крыльца. Места хватит.

—  Что вы, Максим Иванович, — воскликнул Алет.

—  Разве ты не видишь, как все это переживает твоя мать? — продолжал Волжанинов, глядя на Але­та. — Неужели тебе не жалко ее?

—  Почему не жалко? — Алет посмотрел на вздраги­вающие от рыдания плечи матери. — Но это же позор: дом, а рядом чум...

—  Не-ет, так не пойдет, Максим Иванович! — ска­зал Тэтако. — И без того не можем с чумами разделать­ся, а тут нате вам — чум посередине поселка! Что это за оседание?!

—  Но не век же он здесь стоять будет! — разъяснял парторг. — Вот сейчас последнюю кочевку уже сделали, осталось преодолеть еще несколько шагов. И Хадане их преодолеет, непременно преодолеет!

—  Правильно, Максим Иванович, правильно! — вскочил с места Ямай. — Чум поставить надо. Мы со старухой там и тут жить будем. Маленько привыкать надо, так я думаю!

Волжанинов посоветовал Алету сейчас же поставить чум, но Алет заупрямился и даже рассердился.

—  Что я, дурак, что ли? Засмеют же все, — с серд­цем сказал он и бросил взгляд на Сэрне.

Та ответила, что ничего плохого тут нет, надо посо­чувствовать старикам. Галина Павловна добавила, что у Хадане слабое сердце и надо ее поберечь. Председа­тель, поразмыслив, присоединился к мнению Волжанинова.

—  Чум вам будет вместо веранды,— пошутил он.

—  Ну и поезжайте сами за шестами, если так! — окончательно рассердился Алет.

И не поехал. Шесты привезли без него, однако чум он собирал вместе со всеми, только был страшно зол и ни с кем не разговаривал. А мать, видя, как за окном вырастает ее привычное жилище, успокоилась, даже сама поднялась на ноги и вместе со стариком начала собирать свои пожитки.




* * *

Небольшая семья Тэседы жила в двух жилищах. Старики спали в чуме, а сын — рядом, в доме. Хадане не умела готовить пищу на плите и кухарничала в чуме, а ели с первого дня на кухне. Так прошло несколько дней.

Начались сильные холода и бураны. В одну холод­ную и метельную ночь старики замерзли в чуме и пере­брались в дом. Правда, спали они на полу — лечь на кровать побоялись: с непривычки можно упасть и уши­биться.

Буран бушевал много дней. Алет хорошо отапливал дом, и старики были довольны. Однажды Хадане при­зналась, что она не умеет жить в доме и ей нужна по­мощница.

Алет понял, о чем говорит мать, и вскоре Тэседы сы­грали свадьбу, а заодно и новоселье.

Старуха подолгу бывала в чуме, но он скорее напо­минал подсобное помещение, а не жилье. Даже желез­ную печурку не всегда она подтапливала, экономя дрова для дома. Так было зимой.

Когда же закапал первый дождик, Ямай и Хадане собственноручно сняли с чумовых шестов нюки — выде­ланные, сшитые вместе оленьи шкуры, чтобы они не промокли. Попутно разобрали и черный закопченный скелет старого жилища, небрежно выбросив сухие жер­ди к дровам.




* * *

...Вспомнив все это при виде ледохода, Ямай неволь­но оглянулся назад. За спиной стоял, словно выточенный из мамонтовой кости, новый дом, в его окнах от­ражались веселые солнечные блики. В одном из окон старик увидел лицо жены и помахал рукой, вызывая ее к себе.

Вскоре на крыльце появилась Хадане в суконной с узорами ягушке.

—  Зачем звал? — спросила она мужа.

—  Иди сюда на горку. Полюбуйся на ледоход. Вон как здорово, — Ямай поднялся с нарты и стал показывать рукой вниз, на реку.

Хадане в меховых туфлях засеменила по высохшей лужайке к реке. Закрывая ладонью глаза от солнца, она долго смотрела на плывущие по всей ширине Оби потемневшие льдины и на зеркальную водную гладь, показавшуюся за изгибом реки.

—  Свежая вода гонит старый лед, совсем гонит, — сказала старуха и, легонько вздохнув, добавила: — Будто новая, оседлая жизнь гонит прежнюю, кочевую.

—  Правду говоришь, старуха, — Ямай нежно коснул­ся рукой жены. — Я тоже только что об этом думал.

Хадане взглянула на мужа.

—  Ну и пускай гонит. Пусть старые льды кочуют

себе.

—  Это у них тоже последняя кочевка, — кивнул остри­женной под польку головой Ямай. — Только для них это погибель, а для нас последняя кочевка — счастье. Так я думаю.

И оба улыбнулись.












СТИХИ












В ДОРОГЕ


В снежном вихре мчат олени,
По холмистой тундре мчат.
Не бегут мои олени,
А по воздуху летят.

Высоко несут и гордо
Красоту рогов своих.
Словно бороды, под мордой
Шерсть разветрена у них.

Я люблю езду такую.
Только править успевай!
И поет душа, ликуя:
— Здравствуй, тундра, милый край!

От полярного сиянья
Посветлело, словно днем.
На большие расстоянья
Хорошо видать кругом.

Вот испуганно и сонно
Куропатки поднялись.
Со сверкающего склона
След песца уходит вниз...

Я люблю езду такую.
Только править поспевай!
И поет душа, ликуя:
— Здравствуй, тундра, милый край!






ПОЛЯРНОЕ СИЯНИЕ


Вновь полярное сиянье
Над Ямалом занялось.
Ты откуда, ты откуда,
Диво дивное, взялось?

Разноцветными лучами
Ты все небо обожгло.
Сразу звездочки померкли,
Сразу в тундре рассвело.

Ты над ненцами и раньше
Полыхало, как сейчас,
Но, забитых и бесправных,
Ты не радовало нас.

А теперь, когда чудесен
Наш родной ненецкий край,
Говорим мы, улыбаясь:
—  Чудо Севера, сверкай!

Повторяет каждый житель
Полуострова Ямал:
—  Это звезд кремлевских отблеск
В нашем небе заиграл!






РЫБАЦКАЯ ВЕСНА


Почернели мшистые равнины,
Скинув белоснежную доху,
Лишь Урала древнего вершины,
Как всегда, покоятся в снегу,

В облаках гогочут гуси четко,
Словно море, плещется река.
Снова белопарусная лодка
На волнах качает рыбака.

Солнце не уходит с небосклона:
Наступил путины жаркий срок,
И в сетях глазастых из капрона
Серебром трепещется сырок.

Солнце с небом радуются оба,
Отражаются в обской струе.
Рыбака брезентовая роба,
Как кольчуга, блещет в чешуе.






ЛЕТО НА ЯМАЛЕ


Лето!
       Лето!
             Лето в самом деле!
Тундра тонет в золоте лучей!
И в теплицах огурцы поспели,
И пошла работа горячей.

Нас уже в совхозе угощали
Тундровой картошкой молодой.
— Хороша картошка на Ямале! —
Старики твердят наперебой.

Юноши ведут о фруктах споры.
Я охотно верить им готов,
Что они отведают их скоро
Из своих, из тундровых садов.

Будут им потомки благодарны.
Север, мерзлотой не угрожай!
Вижу я, как с яблонь заполярных
Ненцы собирают урожай!






ПАСТУХ




В небе звезды бродят без дороги,
Там пасет их месяц косорогий.
Звезды — там, олени — на снегу,
Их я очень зорко стерегу.

Рыба любит воду, птица — небо,
Мил оленю свежий мох, а мне бы
Больше ясных дней, да зорче глаз,
Да прийти к стадам еще не раз!






ПЯК


Обь внезапно разыгралась,
Хлещет пенистой волной.
Рыбаки, в воде по пояс,
Тянут невод стрежневой.

Тянут дружно, тянут долго,
А конца и не видать.
За подводный, может, камень
Зацепился он — как знать.

Кружит лодка на стремнине,
Вьется чайкой на волнах.
— Стоп, друзья! — кричит оттуда
Пяк — рыбак при орденах.

Сняв резиновые бродни
И суконный совик сняв,
В ледяную воду с лодки
Он бросается стремглав.

Белогривые лишь волны
На поверхности реки.
Еле сдерживая невод,
Ждут, волнуясь, рыбаки.

Но ведь Пяк в семье рыбацкой
На Оби недаром рос,
Да еще на фронте сколько
Рек форсировать пришлось

Вон, смотрите, появился
В лодке он уже сидит.
Одевается проворно,
Усмехается, кричит:

— Все в порядочке!..
И лодка
Мчится к берегу стрелой.
Рыбаки, смеясь довольно
Тянут невод стрежневой.






_Из_стихов_для_детей_







АВКА




У меня есть олененок Авка:
Подарил весною дядя Лас.
Я на мягком ягеле и травке
Каждый день пасу его сейчас.

Я его на солнышке ласкаю
И такую песню напеваю:

«Ты, мой Авка-олененок,
До чего же ты красив!
Ты еще и слаб, и тонок,
И не в меру шаловлив.

Но какой ты все же милый
С белой звездочкой на лбу!
Набирайся, Авка, силы
И скорее взрослым будь.

Станешь ты в моей упряжке
Быстроногим вожаком.
Через кочки и овражки
Ты помчишься прямиком.

А на скачках мы приедем
Раньше всех ребят с тобой.
Подрастай же поскорее
Олененок мой родной!






БЕЛЫЕ НОЧИ


Белые ночи! Летние ночи!
Спать за холмами солнце не хочет —
Светит всю ночь,
Светит всю ночь.

В тундре морошка рядом с брусникой
Рдеют огнем.
Как хорошо им в солнечных бликах
Ночью и днем!

Гуси и утки этой порою
Любят простор.
Как им привольно с их детворою
Возле озер!

Снятся оленям в белые ночи
Мирные сны:
Волки, что бродят с кочки на кочку,
Им не страшны.

А для туристов нету желанней
Этих ночей —
Громко несется вдаль над лиманом
Песня друзей.

Ну-ка, ребята, грянем же звонче
Песню об этой сказочной ночи —
Светлой, как день,
Светлой, как день.






ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ В ТУНДРЕ




То не стаявших сугробов
Белоснежные остатки,
Это — юных пионеров
Полотняные палатки.

Флаг полощется на рейке,
Горн зовет — не умолкает.
Мы на утренней линейке,
Ветер галстуки ласкает.

А потом — одни играют,
Мы — в походе на просторе.
Комары хоть и кусают,
Да не очень: ветер с моря.

Эх, узнали б вы, как сладок
Суп на воле с черным хлебом!
Как приятен сон отряду
У костра под летним небом!

А однажды так под вечер
В тундре солнце разыгралось.
Что и мы в ямальской речке.
Как на юге, искупались...

Вот когда остынет лето,
И дохнет опять зимою,
Мы не раз за все за это
Вспомним лагерь над рекою!






ПАРОХОД


Рано утром над поселком
Вдруг гудок раздался долгий. —
Пароход идет! Ура!
Эй, друзья, вставать пора!

Вот он, шумный и красивый,
Пристает неторопливо.
Трюм открылся: «Не зевай —
Поскорее выгружай!

Я привез вам ружья, фрукты,
Рис и прочие продукты,
А обратно поутру
Я пушнину заберу...»

Ходят грузчики по трапу,
Льется яблок вкусный запах...
Вот бы в рубке посидеть
Да немножко погудеть!






НАШ «КАПКАН»


Шум, и смех, и шутки... Странно.
Что случилось? Да ведь это
Все столпились у «Капкана» —
Возле школьной стенгазеты.

Как не засмеяться звонко,
Если всем известный ленью
Второгодник — школьник Ёнко
У доски плывет тюленем?

И, конечно, не случайно
Здесь портрет неряхи Айно:
В волосах ее лохматых
Гнезда-вьют себе галчата!

Длинноухие по классу
Зайцы носятся — «спортсмены».
Это Варак, это Ласса
Скачут так на переменах!

Ох, не хочется, как эти,
Красоваться в стенгазете!
Я стараюсь постоянно
Быть подальше от «Капкана».






ПОСЛЕ ПУРГИ


День и ночь стонала тундра,
День и ночь мела пурга.
А когда проснулись утром —
Всюду пышные снега.

Весь в сугробах наш поселок.
Мы с трудом открыли дверь.
Замело и нашу школу —
Не добраться к ней теперь.

— А возьмемтесь-ка, ребята,
Да расчистим школьный двор!
Забирай скорей лопаты,
Да покажем свой задор!

...И от окон с неохотой
Снег попятился назад.
Жгуч морозец, но в работе
Щеки пламенем горят!






СОЛНЫШКО




Солнышко снова! Смотрите же — солнышко!
Солнышко это, что краешек донышка.
 Солнышко это, что радостный гость,
После большой темноты занялось.

Все побежали — и дети, и дедушки —
Все за поселок — и парни и девушки!
Даже лохматые лайки — и те
Радостно лают в своей суете.

Пусть впереди и морозы трескучие,
Пусть впереди и метели сыпучие —
С солнцем, встающим над тундрой моей,
Труд и учеба куда веселей!






НА ЗВЕРОФЕРМЕ


Есть в совхозе нашем ферма
                                     для зверей,
Всею школою
                мы шефствуем над ней.
Все хорошие помощники
                                теперь мы:
Даже рыбу сами ловим мы
                                для фермы!
Чисто клетки убираем
                                каждый раз.
Чернобурые лисички
                                знают нас.
А недавно
            приключилася беда:
Лиска шустрая удрала.
                               Но куда?
Все пропавшую искали
                        целый день,
Обнаружить не могли ее
                         нигде.
Лишь под вечер
                 мы нашли ее с трудом
Под пустым ведром,
               поставленным вверх дном
Это лиска,
          чтобы скрыться от ребят,
Опрокинула ведерко
                          на себя...
Наша лиска повзрослела,
                           стало быть,
Если начала по-лисьему
                             хитрить.








В ШТОРМ


Дождь и ветер, волны шторма
Нас застали на рыбалке.
Как добраться нам до дома
На потрепанной бударке?

— Что ты стал, как туча, хмурый? —
Говорит мне бодро Яли. —
Ведь отцы-то ездят в бури.
Быстро в лодку! Ну-ка, взяли!

Лодка чайкою взлетает,
Лодка нельмою ныряет.
Только брови я не хмурю:
Ведь отцы-то ездят в бурю.

Вот и волны миновали,
Вот и берег перед нами.
Нет, недаром нас прозвали
На поселке моряками.






УРОК ТРУДА


Когда идет урок труда,
То весело у нас!
Урок труда, урок труда!
Мы любим этот час!

На лыжах в тундру мы идем,
 Капканы ставим в снег.
Приманки, петли за плечом
Висят у нас у всех.

Другие классы на Оби
Рыбалкой занялись.
—  А ну-ка, лунку проруби!
—  Ребята, не ленись!

Нас Окатэтта-зверолов
Охоте обучил,
А Саратэтта-рыболов
В рыбалке наловчил.

Мы помним: знание и труд
Все в жизни перетрут!






НА ДЕМОНСТРАЦИИ


Нарядилися во флаги
Каждый чум и каждый дом.
С голубями из бумаги
Мы по улицам идем.

Впереди колонны этой —
Наш вожатый — командир.
И пылает алым цветом
На плакате слово «Мир».

Наши малицы, ягушки
В заполярном серебре.
Громко, радостно и дружно
Мы поем об Октябре!







notes


Примечания





1


Ярабц — песни-былины.




2


Сале-Ям — Обь.




3


Камлание — колдовство, заклинание духов.




4


Вероятно, речь идет о Ваули Пиеттомине, возглавившем в 1825—1841 годах восстание ненецко-хантыйской бедноты против ме­стных богачей и приезжих купцов. Восстание потерпело поражение; Ваули Пиеттомин попал в Обдорске в засаду. Был приговорен к каторге. Пропал без вести в Восточной Сибири. _(Прим._автора.)_




5


Луцане — русская женщина.




6


Мась — хватит, довольно.




7


Орлиный месяц — январь. С этого месяца солнце начи­нает «парить» в небе, как орел.




8


Камыс — шкурка с ноги оленя.




9


Тобоки — обувь из оленьих камысов мехом наружу.




10


Чижи — меховые чулки.




11


Авка — вскормленный в чуме олененок.




12


Сядэи — деревянные божки, идолы.




13


 Хорошо.




14


Мокодан — дымовое отверстие в чуме.




15


Хальмер — кладбище.




16


У ненцев есть поверье, что душа умершего должна попасть в «царство Неизвестности». Для этого покойника, обеспеченного «в дорогу» всем необходимым, вплоть до трубки и табака, кладут на нарту и ставят ее передком на север, в сторону Вечной Темноты.




17


Тамга — родовой знак.




18


У ненцев есть поверье, что, если облокачиваться на стол, мож­но лишиться достатка в пище.




19


Нюк — покрышка чума из оленьих шкур или бересты (летом).