Истомин Счастливая судьба
Иван Григорьевич Истомин












Иван Истомин 





_СЧАСТЛИВАЯ_СУДЬБА_







ПОСЛЕДНЯЯ КОЧЕВКА











Ледоход был бурным. Потемневшие льдины, словно по­тревоженное стадо оленей, толкаясь и громоздясь друг на друга, шумно двигались по Оби. Выше по течению, за излучиной реки, виднелась полая вода, широко разлив­шаяся меж берегов, отороченных узкой полосой остав­шихся льдинок. Водная равнина неудержимо приближа­лась, оттесняя грязноватые хрупкие льдины все дальше и дальше на север.

День выдался теплый, ясный и тихий. В безоблачном небе сияло ослепительно яркое полуденное солнце. Оно, будто перелетная птица, вернулось в Заполярье после долгой и холодной зимы. Теперь круглые сутки щедро озаряло необъятный край, отражаясь в бесчисленных тундровых озерах, в заберегах рек и речушек. Над Обью непрерывно неслись в вышине бисерные ниточки птиц, разноголосо и весело приветствуя свои родные места. А воздух, очищенный весенними ветрами, влагой и солн­цем, был упоительно свеж. Как в такой день, исключи­тельный для Севера, не выйти на лужок над рекой?!

Старик Ямай, низенький и толстый, в легкой малице с опущенным капюшоном, сидел у реки на ветхой, без нескольких копыльев, нарте и неотрывно смотрел с пригорка вниз, на реку Обь. Он всю свою жизнь кочевал с оленями в тундре, далеко от больших рек, и такого ледо­хода никогда не видел. Трубка давно уже потухла в его зубах, а он все смотрел на реку, на льдины. Вот одна из них с куском подтаявшей грязной зимней дороги под­нялась на дыбы и с грохотом погрузилась в бурлящую воду.

—  Ай-яй-яй! — не удержался старик, покачал седой головой, остриженной под польку.

Льдины лениво, словно им не хотелось уходить из род­ных мест, все плыли и плыли куда-то вниз по реке, отку­да им уже не было возврата. И это невольно заставило Ямая думать о другом. Старик по-прежнему глядел на реку и думал, что вот и в жизни так же: старое ушло, нет ему пути назад.




* * *

...Началось это с колхозного собрания. Оно было та­ким же необычным и бурным, как ледоход.

Молодежь с каждым годом все чаще и чаще погова­ривала о том, что пора перейти их кочевому колхозу на оседлость. Пожилым, особенно старым, исконным кочев­никам казалось это ненужной и не скоро осуществимой затеей.

Много было на собрании споров, ругани и даже слез. Разве нельзя жить, как жили до этого? На Ямал пришла новая жизнь, без кулаков, шаманов, купцов. Люди тру­дятся сообща, сами на себя, и жизнь с каждым днем ста­новится лучше. Что же еще надо? — возражали молодым. А колхозники помоложе да пограмотней доказывали, что дальше так жить нельзя. И секретарь колхозной парт­организации, учитель Максим Иванович, с ними заодно. Когда-то давно он помогал создавать первые тундровые колхозы и собирал первых учеников-ненцев в школу. В ту пору звали его просто Максимкой. И он совсем не знал ненецкого языка. Теперь же Максим Иванович Волжанинов постарел, ссутулился, усы поседели, а по-ненец­ки разговаривал не хуже самих оленеводов.

—  Настало время, товарищи, — говорил он, — чтобы колхозы сделать еще богаче, а колхозники жили бы еще лучше. — Он стоял перед колхозниками в расстегнутой тужурке из тюленьей шкуры. Шапка-треух из мягкого пыжика, откинутая назад, держалась длинными ушами на его нешироких плечах. Очки в светлой металлической оправе подпирали нависшие пучками белые брови. — Чтобы добиться этого, надо развивать оленеводство. Пусть в колхозах, совхозах оленей будет еще боль­ше: олень дает человеку и мясо и шкуру и возит по тун­дре...

—  Так, так, так, — согласно кивали головами пожи­лые колхозники. — Вот мы и говорим: кочевать надо, как прежде. Зачем оседло жить? Оседло оленеводство нельзя вести...

—  Нет, постойте, — вежливо перебил Максим Ивано­вич. — Я еще не все сказал. Одних оленей для хорошей жизни мало. И вот почему: пастухи трудодни зарабаты­вают, хорошо живут. Охотники зимой тоже зарабатыва­ют. А остальные как живут? У них трудодней мало, очень мало и жизнь плохая.

—  Это верно, — не выдержал Ямай.

—  Надо так сделать: пусть все люди, кроме пастухов, живут на одном месте, оседло, — неторопливо говорил Волжанинов, прохаживаясь перед сидящими. — Тогда работать будут все: ловить рыбу, добывать пушнину, вы­ращивать черно-бурых лисиц, голубых песцов, пахать землю, разводить животных. И люди будут жить в благо­устроенных домах...

—  Это, Максим Иванович, тоже правильно, — согла­шался Ямай и поспешно спрашивал: — А от нас со ста­рухой, например, какой толк?

—  Упряжка старых оленей далеко не повезет. И от нас столько же толку, — проворчала Хадане, жена Ямая, сгорбленная костлявая старуха. — А в деревянном чуме мы жить не умеем. Разве можем на это решиться. Да и грех большой будет, ведь... — Хадане не докончила, за­плакала и спрятала морщинистое лицо в платок.

Но Максим Иванович продолжал убеждать:

—  Старики, конечно, не обязательно должны участ­вовать в колхозном производстве. Им нужно отдыхать, жить в тепле, уюте, жить спокойно. Поэтому зачем ста­рым людям да маленьким детям кочевать по тундре в мороз и пургу, в дождь и гнус? Надо жить в поселках, в домах. Я согласен, что это непривычно и пугает вас. Но ведь и в колхоз вступать вы тоже ой как боялись! Я пом­ню. А вступили — счастье нашли. Верно ведь?

—  Дорогу в колхоз Советская власть указала, — раз­дались в ответ голоса.

—  А к оседлой жизни кто, по-вашему, дорогу указы­вает?

—  Это выдумка молодых. Они грамотными стали, лишь с бумагой работать любят, не хотят возиться с оле­нями, — хором заговорили оленеводы.

Многое еще говорил тогда колхозникам Максим Ива­нович. И трудно было не соглашаться с ним. Убедительно получалось у него. Недаром столько лет учительствует. Наловчился.

Потом говорила колхозный лекарь Галина Павловна, белокурая русская женщина с голубыми глазами.

—  Чум есть чум, — доказывала она по-русски, и ее слова тут же переводили на ненецкий язык. — И тесно, и темно, и холодно. Не поставить ни кровати, ни столов, ни стульев. Жизнь в шалаше. Как тут можно соблюдать чистоту, создавать уют, жить культурно? Отсюда всякие болезни. А заболел человек — как ему помочь? Ведь чумы стоят друг от друга на расстоянии десятков, а то и сотен километров!

И это верно, нельзя не согласиться с Галиной Пав­ловной.

Тут одна моложавая колхозница сказала: ненки, мол, не умеют жить и соблюдать чистоту, кто их научит это­му?

Но Галина Павловна на это ответила:

—  Я первая охотно возьму шефство над женщинами-новоселами. Научу полы мыть, стирать белье, ухаживать за детьми — словом, чистоту соблюдать.

Тут библиотекарша Сэрне крикнула:

—  Я тоже возьму шефство!

Она-то хоть бы молчала. Молода еще, чтоб учить жен­щин, как вести хозяйство, ухаживать за детьми. Выучи­лась на библиотекаря, стала грамотной, нарядилась в русскую одежду и думает, будто ей все под силу. Легко­мысленная, видать. И зачем только сын Ямая Алет влюб­лен в нее? Красотой, наверно, Сэрне приворожила к себе парня. Они, как запряженные в одну нарту олени, всегда вместе, даже на собрании устроились рядом.

Последним выступил председатель колхоза Тэтако Вануйто. Ему лет тридцать пять. Коротко остриженный, гладко выбритый, в новом костюме да в белых кисах вы­глядел и того моложе, а рассуждал как опытный, знаю­щий хозяин. Колхозники выбрали его председателем три года назад, и Тэтако руководил хозяйством не так уж плохо, но зачем же он заявляет так категорически: «Свой колхоз мы сделаем оседлым. И возражений никаких не может быть!»

Подумаешь, какой властелин нашелся! Председателю-то что? Поселит колхозников под руками — по чумам ездить не надо. Хорошо ли старым людям в домах жить, плохо ли — не его горе. Он только о планах думает.

— Будем жить оседло, каждая рабочая рука будет приносить пользу, и план тогда станем успешно выпол­нять, — так закончил председатель свою речь.

Зааплодировали, конечно, ему кто помоложе да по­глупее. А их большинство. И вот тогда-то решило собра­ние перейти на оседлость: весной в тундру со стадами отправлять только пастухов, а всех оставить с чумами на центральной усадьбе. Государство дает материалы, сред­ства, и люди начнут строить дома.

И началась невеселая жизнь. Курчавый сероглазый Алет первым подал заявление, чтоб для его семьи постро­или дом. Не послушался родителей, не внял ни угово­рам, ни слезам. И правление удовлетворило просьбу Алета. Ему начали строить дом, а самого отправили на кур­сы в Салехард учиться на зверовода.

Совсем загоревали Ямай и Хадане. Остались они одни в чуме, поставленном на берегу реки Хале-Яха, что впа­дает в широкую Обь. Весной оленьи стада ушли на лет­ние кочевья, далеко, к Карскому морю. И старикам совсем скучно стало. Ничто уж не интересовало и не уте­шало их.

Как в тяжелом сне тянулось время для Ямая и Хада­не: прошла весна, прошло короткое северное лето. А сын все не возвращался с учебы. Дом же, который строили для Алета на самом веселом месте — на пригорке у Оби, как назло, рос неудержимо быстро.

Приближался час, когда Ямаю и Хадане предложат, а может, и насильно заставят их навеки расстаться с чу­мом.




* * *

Зима, как белоперая полярная куропатка, задолго до месяца малой темноты — ноября — прилетела на своих метельных крыльях в тундру с Ледяного моря-океана и покрыла все вокруг мягким, как пух, снегом. Старик Ямай все чаще и чаще выходил из чума и подолгу смотрел на дорогу. Она вилась между штабелями досок и бревен, пересекала ровную гладь Оби и еле различимой стежкой уходила в сторону Салехарда. Чтобы лучше видеть, Ямай прикладывал ладонь к густым темным бровям и часами стоял возле чума, не спуская глаз с дороги. Из-под капю­шона малицы свисали длинные пряди седых волос, они путались с белыми усами и мягкой, жиденькой бородой.

Однажды Ямая вызвали в правление колхоза. Тэтако Вануйто торжественно заявил, что дом готов и Ямай, не дожидаясь Алета, может вселяться.

Сообщение Тэтако Вануйто взволновало Ямая. Он от­ветил, что ни сам, ни жена жить в доме не собираются. Они согласны переехать в поселок, но жить будут в чуме.

Долго, очень долго убеждал председатель Ямая и, ничего не добившись, отпустил домой.

Тэтако предупредил Ямая, что ждать, когда Тэседы согласятся расстаться с чумом, он не собирается и на­сильно вселит стариков в дом. Ему надо быстрее всех выполнить план по переводу колхозников на оседлость.

Ямай шел из конторы, тяжело переставляя ноги и по­нурив голову. В правой руке вместо посоха он держал таловый прут, который гнулся каждый раз, когда старик опирался на него. Нехорошо было на душе у Ямая, очень нехорошо.

День стоял ясный, безветренный. Бледно-голубое небо казалось огромным колпаком из тоненького-тоненького льда. Над еле видимым горизонтом на высоте в половину хорея висело солнце. Через месяц оно почти совсем уй­дет из тундры, начнется долгая полярная ночь. В поселке чувствовалось большое оживление. Люди спешили до на­ступления темноты управиться со своими делами. То тут, то там слышался стук топоров, визжание пил. По улице то и дело проходили упряжки с нартами, нагруженными досками и бревнами.

Многолюдно и шумно было около торгово-заготови­тельного пункта. Здесь стояло больше десятка оленьих упряжек. Одни приехали из пастушеских бригад за про­дуктами, другие привезли пушнину — первую добычу в этом сезоне. Торопливой деловой походкой поднимались и спускались по ступенькам высокого крыльца люди, но Ямай ничего этого не замечал, не видел он и сияющие оконными стеклами новые дома. А может быть, не хотел видеть? Но вот, поравнявшись с одним из домов, он за­медлил шаги и, повернув голову, стал внимательно смот­реть на него. Из трубы белым столбом вился дым, но по стеклам окон, подернутым ледяным налетом, и по неуб­ранному строительному мусору видно — тут еще не жи­вут. Потоптавшись на дороге, Ямай сделал несколько не­решительных шагов в сторону дома и остановился. Он увидел возле крыльца мужчин: один — бородатый русо­волосый, в ватнике, валенках и в шапке-ушанке, надетой набекрень, складывал в высокий узкий ящик столярные инструменты. Другой — молодой ненец, одет в легкую ра­бочую малицу, подпоясанную широким ременным поясом с ножнами на боку. Капюшон малицы откинут на плечи, и в остриженных под кружок черных волосах виднеется запутавшаяся стружка. Молодой ненец выметал с крыль­ца сор. Старик сразу узнал их. Это русский столяр Федул и его ученик — Матко Ядне.

Матко оглянулся и, увидев Ямая, весело воскликнул:

—  Ха, сам хозяин пришел! Ани торово, дед!

Федул выпрямился.

—  A-а, дед Ямай пожаловал! Здравствуй, хозяин! Иди, принимай дом.

Старик стоял и молчал, собираясь закурить.

—  Ай-ай! Свой дом смотреть не хочет! — сказал Матко.

Старик холодно ответил:

—  Хочу смотреть, не хочу смотреть — дело мое.

—  О-о, дед Ямай, видать, сердит, — улыбнулся Федул, доставая папиросы.

Молодой столяр лукаво подмигнул:

—  Наверно, председатель вызывал, в дом перейти агитировал. Ты что же, дед, не хочешь в доме жить?

—  Это не твое дело, — сердито ответил Ямай и со­брался уходить.

Федул поспешил к старику.

—  Постой, постой, дед. Ты только погляди, как Матко утеплил дверь. А чулан-то какой сделал! Да пойдем, по­смотрим. — Он взял Ямая за рукав и потянул за собой.

Старик, попыхивая трубкой, нехотя пошел за сто­ляром.

—  Зачем мне смотреть, — ворчал он. — Все равно ста­руха в доме жить не хочет, и я жить в нем не буду.

Федул по-ненецки понимал плохо и ничего не ответил. Войдя в сени дома, он показал старику обитую оленьими шкурками и покрытую мешковиной дверь.

—  Смотри, дед, — начал он. — Видишь, внизу оленья шкура, а сверху мешковина. И тепло и прилично. Хоро­шо? — И чтобы было понятней, по-ненецки добавил: — Сачь саво! Очень хорошо!

—  А-а... — протянул Ямай.

—  Теперь никакой холод не страшен. А вот чулан, Клади сюда мясо, рыбу, вещи можешь хранить, места хватит. Вот, смотри.

Старик заглянул в открытую дверь чулана и ответил опять то же:

—  А-а...

—  Видишь, сачь саво, — улыбался Федул. — И это все сделал Матко. Молодец, хорошо сделал!

Ямай оглянулся. Матко стоял на пороге сеней. На его скуластом, широком лице написана гордость. Старик, посасывая трубку, смотрел на молодого столяра, как будто впервые видел его.

—  Ты, дед, не сердись. На что сердишься — с тем и помиришься. Зайди-ка в дом, погляди, — посоветовал Матко. — Ох и хорошо у тебя в доме! Сейчас там женщи­ны полы моют.

Федул распахнул дверь и пригласил старика:

—  Добро пожаловать.

Дед неловко переступил порог.

—  Тут шибко жарко.— Ямай опустил капюшон мали­цы и равнодушно начал разглядывать хотя и не оштука­туренные, но ровно обтесанные чистые стены и гладкий потолок прихожей.

В доме было две комнатки и кухня с прихожей. От раскалившейся плиты действительно было тепло.

—  Ну, как? Хорошо?

—  Ехэрам (не знаю), — уклончиво ответил старик, хотя в серых глазах его засветились искорки удоволь­ствия.

—  Д вот загляни-ка сюда, — предложил Федул, слег­ка подталкивая старика в одну из двух комнат домика.

Ямай, держась за косяк, заглянул в правую от входа комнату и увидел там двух женщин, занятых мытьем пола. Одна из них выпрямилась и, увидев старика, улыб­нулась:

—  Здравствуй, дед Ямай. Зашел посмотреть свой дом?

Это была белокурая молодая русская женщина с румяными круглыми щеками, со светлыми голубыми глазами.

Старик поздоровался и спросил Матко:

—  Это кто такая?

Тот засмеялся:

—  Ха, разве не узнал? Это же Галина Павловна, фельдшерица наша.

Дед удивленно посмотрел на босую, с засученными выше локтя рукавами фельдшерицу.

—  Верно ведь, Калина Палона, — сказал он, оживив­шись. — Она и есть. Она часто в мой чум приходит, ста­руху мою лечит, меня лечит.

—  А ты не узнал меня, дед? — засмеялась фельдше­рица. — Я учу Нензу полы мыть, стекла протирать в окнах.

—  А-а... — кивнул старик белой головой. — Так, так...

Ненза — высокая, средних лет женщина, тоже босая,

в косынке. На спине — длинные тяжелые косы, похожие на круглые палки. Она стояла с мокрой тряпкой в руке, стыдливо повернув лицо к окну.

—  Идите туда, на кухню, а то Ненза стесняется вас, — сказала Галина Павловна.

Старик через открытую дверь оглядел другую неболь­шую комнату, Федул опять спросил:

—  Теперь что скажешь? Хорошо?

—  Саво, — чуть слышно ответил Ямай.

—  То-то же. Еще бы! Не дом, а одно удовольствие, с обстановкой, со столами, стульями!

Потом все трое вышли во двор. Угощая ненцев папи­росами, столяр спросил Ямая:

—  Ну как, дед, перейдешь в дом?

—  Зачем нам в дом переходить? — с обидой в голосе спросил Ямай. — Зайдешь в воду — умей плавать. Мы в чуме жить привыкли, в доме совсем не умеем.

—  Это не беда. Вот Матко с женой столярное дело не знали, а теперь они и мебель смастерят, и раму оконную сделают. А Галина Павловна Нензу полы мыть учит. Дома строить, печи ставить колхозников не учат? Тоже учат. Сидор Николаевич плотников готовит, коми Гриша Рочев печному делу Яптика и Пиналея обучает. Э-э, да только не ленись и будь смелее, научиться можно всему. Все мы — и русские, и коми — всегда поможем вам. Жи­вем мы в одной тундре, одним воздухом дышим, одну воду пьем, одну жизнь строим. Верно?

—  Правильно, правильно, — закивал головой Матко, держа в руке ящик с инструментами.

Старик стоял молча. Потом попрощался и ушел.




* * *

Ямай долго стоял в нерешительности у своего чума. То-то будет сейчас, как узнает старуха, зачем вызывали его в правление. Наконец, вздохнув и захватив с собой охапку дров, вошел.

—  Тебя только за смертью посылать, — проворчала старуха. — Ушел и пропал, как стрела, спущенная из лука.

Хадане, с маленьким сморщенным лицом и с пепель­ными волосами, заплетенными в две тощенькие косички, сидела на оленьей шкуре в левой половине чума и шила рукавицы.

Старик положил дрова перед железной печуркой, снял малицу, сел на правой половине чума, у печки, скрестив ноги, обутые в еще добротные, но уже порыжевшие от времени меховые кисы.

—  Не по своей воле задержался, Тэтако виноват, — ответил Ямай и, облокотясь на колени, стал теребить свою бородку.

Услышав имя председателя, Хадане насторожилась и с тревогой в голосе спросила:

—  Зачем он вызывал тебя?

Ямаю не хотелось огорчать жену, но обманывать он не умел и все рассказал, умолчал только о посещении дома. Хадане отбросила в сторону шитье и, закрыв лицо руками, зарыдала. Старик не знал, как утешить бедную старуху, и принялся подкладывать дрова в печку. Потом набил табаком костяную трубку с медным ободком и, низко опустив взлохмаченную голову, начал курить.

Дрова разгорелись. Большой никелированный чайник на печке вскоре запел тоненьким комариным голоском. Подвешенная к шесту лампа плохо освещала чум и очень коптила. Хадане сидела в полумраке. Расстроенная, она долго плакала, а потом с руганью набросилась на ста­рика:

—  Вот беда-то, вот беда-то... И во всем ты, старый дурак, виноват. Зачем согласился остаться на фактории? Разве мы вдвоем не могли жить в чуме, кочевать со сво­ими оленями? Вон старики Салиндеры отказались остаться на фактории, теперь по-прежнему кочуют в тундре, свежим воздухом дышат. А ты на старости лет береговым человеком захотел стать, в деревянном чуме жить собираешься. От оленей отказался, забыл, как они тебе достались...

Ямай выпрямился.

—  Ты что же, старуха, не помнишь, как дело было? Разве я не протестовал, не ругался? Думаешь, только тебе жалко и тундру и оленей? Я их каждую ночь во сне вижу. Молодежь с кочевой жизнью расстаться захотела. Хочет жить по-новому. Что мы с тобой могли сделать? Вот теперь на фактории сидим и, наверно, последние дни в чуме живем. Так получается.

Старуха вспылила:

—  Нет уж, я в чуме родилась, в чуме и умру!.. Мои родители в чуме прожили и мне завещали. Почему ты сегодня председателю не сказал: пусть, мол, в доме моло­дые живут, старым ненцам в деревянном чуме жить не положено, они помнят заветы своих отцов и дедов. Легко же ты старые обычаи забываешь!

—  Не забываю. Я три часа, однако, спорил с председа­телем. Я — свое, а он — свое. Сама знаешь, какой он, этот Тэтако.

—  Что он понимает? Он еще молод. Откуда ему знать, почему наши предки в чумах жили?

Старик, чуть склонив голову, с расстроенным лицом слушал.

—  Разве предки наши могли дома строить? Откуда бы они лес достали? В тундре он не растет. Теперь его на пароходах возят. Раньше разве могло так быть? Не могло, так я думаю.

—  Ничего ты не понимаешь, совсем дураком стал, — перебила старуха. — Посмотри вверх. Видишь мокодан[14 - Мокодан — дымовое отверстие в чуме.]? Небо видишь? Ты небо видишь, тебя добрые духи видят и слышат, когда ты у них помощи просишь. В Доме жить будешь, добрые духи не будут знать, как ты живешь, чем помочь тебе. Там мокодана нет, там потолок, на потолке земля. Я сама видела, как туда землю таскали. Как же тебя добрые духи слушать будут? Ты в чуме сидишь, ули­цу не видишь, и тебя с улицы не видят. Злые духи, кото­рые по земле ходят, не видят, не знают, как ты в чуме живешь. Сердце у тебя спокойное. А в доме кругом окна, злые духи тебя будут видеть, ты их можешь увидеть — испугаешься, с ума сойдешь.

—  Что ты, что ты, старуха, — зашевелился Ямай на другой половине чума. — Зачем такое говорить?

—  Вот видишь? — не переставала Хадане убеждать своего мужа, точно старик был виноват во всем. — Ты ничего про это не думаешь.

Ямаю надоело слушать жену, и он, несколько раз звучно пососав трубку, недовольно буркнул:

—  Хватит, однако, учить меня. Я сам все хорошо по­нимаю.

—  Нет, не хватит. Я еще не все тебе сказала. По-но­вому жить будешь — по-новому тебя и похоронят: в зем­лю зароют, как падаль. Сделают тут новый хальмер[15 - Хальмер — кладбище.], и будешь лежать рядом с русским или зырянином. На мо­гилу тебе нарту не поставят. Как ты тогда попадешь в царство Неизвестности?[16 - У ненцев есть поверье, что душа умершего должна попасть в «царство Неизвестности». Для этого покойника, обеспеченного «в дорогу» всем необходимым, вплоть до трубки и табака, кладут на нарту и ставят ее передком на север, в сторону Вечной Темноты.] Будет тень твоя по свету блуж­дать, как бездомная собака, — и Хадане ехидно взгля­нула на мужа.

—  После смерти все равно где лежать. Так я думаю, — сказал Ямай, желая прекратить перебранку. Он знал — жена в таких случаях плюнет и махнет рукой.

Но Хадане на этот раз заворчала еще громче:

—  Вот и дурак, совсем дурак стал! С таким дураком как дальше жить? Уеду в тундру, обязательно уеду. А ты оставайся с сыном, со снохой и живи в доме!

—  Да я в доме жить не собираюсь. Куда я без тебя? Хватит об этом говорить. — Старик откинулся на постель и подумал: «Старая лайка потому и лает, что зубы тупы, не знает, как жить дальше».

Хадане еще долго ругалась, но муж притворился спя­щим и больше не отзывался. Наконец старуха замолча­ла, стала хлопотать возле печки, изредка бросая серди­тый взгляд на Ямая, лежавшего на боку, положив голову на свернутую оленью шкуру.




_*_* *

Ночью звонкий скрип разбудил старика Ямая. Еще не совсем проснувшись, он пошарил рукой и понял, что спит в своем чуме, а снег скрипит на улице, а не под нар­тами.

Старик сбросил с себя меховое одеяло и сел, прислу­шиваясь к щелканью оленьих копыт и невнятному раз­говору на улице. «Видать, кто-то из стада приехал»,— подумал Ямай. Он надел кисы, затем нащупал впотьмах малицу, напялил ее на себя и вышел из чума в морозную темень.

Две чем-то нагруженные оленьи упряжки стояли воз­ле чума. Около них копошился человек. Тут же недалеко стоял второй и, махая рукавами, снимал с себя дорож­ную одежду — гусь. Люди показались старику незнако­мыми, он спросил:

—  Кого добрый ветер занес?

Тот, что был у нарты, выпрямился.

—  Что, не узнал, отец? Здравствуй!

—  Алет! — радостно воскликнул Ямай.

Они крепко обнялись. Сын спросил:

—  Наверное, не ожидали?

—  Да ведь ты не сообщил, когда точно приедешь.

—  Я и сам не знал, когда удастся выехать. Случайно попутная нарта попалась. А мама спит? Здорова?

—  Здорова. Сейчас разбужу, обрадую, — Ямай быст­ро пошел в чум.

Вскоре Алет и хозяин упряжки сидели за столиком вместе со стариками, ели строганину из мерзлой олени­ны, о которой так часто вспоминал молодой зверовод в Салехарде. Старая Хадане, в накинутой на плечи новой клетчатой шали — подарок Алета, любовалась красивым сыном и повторяла:

—  Ну вот, наконец-то ты приехал! Теперь материн­скому сердцу будет легче.

Двадцатипятилетний Алет, стройный и гибкий, со светлым лицом, серыми глазами, чуть вздернутым носом, был похож на мать. Черные, кудрявые, подстриженные сзади волосы казались шапкой на его голове. Тонкие, темные брови, темный пушок над верхней губой отчетли­во выделялись на чуть обветренном лице. Он был в мехо­вых кисах и в белой рубахе, заправленной в брюки.

Ответив на расспросы родителей о его городской жиз­ни, стал спрашивать про дела родного колхоза. Старики охотно отвечали сыну, как бы стараясь подальше отодви­нуть разговор о доме. Однако радость по случаю приезда сына была так велика, что старики под конец сообщили о готовности дома. Только отец сказал все же:

—  Ну и пускай! Нам-то что. — Он собирался закурить новую красивую трубку, привезенную ему в подарок.

Алет обрадовался, но почему-то слова не промолвил о переселении в дом, и старики еще более оживились.

Утром после завтрака Алет рассчитался с хозяином упряжки и хотел было снять с нарты какую-то тяжелую вещь, но, подумав, попросил:

—  Подвези это к нашему дому, чтобы мне не тащить на себе.

Хозяин упряжки согласился. Ямай, попыхивая новой трубкой, стоял рядом. Было еще темно, и старик не мог разглядеть, что лежит на нарте.

Он подошел ближе и, пощупав спинку кровати, уди­вился:

—  Это что такое?

—  Это, отец, железная кровать, хорошая, большая.

Если бы другая вещь была на нарте, старик еще бы

не раз пощупал ее, похвалил бы, спросил, сколько стоит, но Ямай знал, что эта покупка Алета нужна только тем, кто живет в доме. Он промолчал, потихоньку отошел в сторону. «Совсем по-городскому жить хочет, — подумал, глядя на сына, одетого в пальто, шапку-ушанку с кожа­ным верхом и валенки. — И сам на городского похож».

Алет обратился к отцу, показывая на нарту:

—  Садись, отец, подъедем к нашему дому.

—  Сам дорогу знаешь, зачем мне ехать туда? — сухо ответил Ямай.

Алет пожал плечами и погнал упряжку. Ямай с груст­ным видом долго смотрел вслед уходящим в темноту нар­там. И когда они скрылись за штабелями досок, вошел в чум.

—  А где Алет? — с беспокойством спросила жена.

Старик рассказал о привезенной сыном железной

кровати и начал ругать Алета. Хадане присоединилась к старику.

— Вот и дождались радости: сын приехал, — загово­рила она. — Вместо того, чтобы помочь нам в беде, сам немедленно начал вселяться в дом. Даже не посовето­вался с нами. Вот какие нынче дети. Тьфу!

—  Тэтако Вануйто только этого и надо. Ему лишь бы план выполнить. — Ямай сидел на своем обычном месте и зачем-то держал в руках обе трубки — старую и новую.

Старуха вздохнула.

—  Быстро договорятся. А потом Алет поспешит сде­лать в сельсовете бумагу о женитьбе на Сэрне. Недаром широкую кровать привез. Она-то небось не откажется в доме жить, науськает глупого парня скорее из чума уйти.

—  Науськает, так я думаю, — подтвердил старик. — Только Сэрне-то, говорят, уже в доме живет.

—  В доме, да не в своем. Брат хозяин. А тут она хо­зяйкой будет.

—  Почему она, а не мы? — неожиданно вырвалось у Ямая.

Хадане грозно уставилась на мужа.

—  Что значит мы? Ты в уме или тоже в дом захотел?

Старик стал оправдываться: мол, не то хотел ска­зать, оговорился. А Хадане, и без того расстроенная, вспыхнула, как сухая хвоя на горячих углях. Она приня­лась ругать старика, что он позволил Алету увезти в дом кровать, не надоумил сперва позаботиться о работе да подольше побыть с родителями, с которыми не виделся столько времени.

—  Опять я виноват, вот беда, — Ямай тяжело вздох­нул, хотел было что-то сказать, но махнул рукой, встал и вышел на улицу.




_*_* *

К обеду Алет вернулся веселый, возбужденный. Сни­мая пальто, он рассказал, как в правлении обрадовались его приезду. Звероферма почти уже готова, нужно только привезти зверей и начать работу. А сейчас ему дали не­делю для отдыха и устройства семейных дел.

—  Обошел всю факторию. Здорово изменилась — вы­рос большой поселок, — с радостью сказал Алет.

Печальные Ямай и Хадане молчали и делали вид, буд­то его совсем не слушают.

—  Что случилось? Почему такие печальные? — спро­сил Алет.

—  Из-за тебя, хорошего нашего сына, — с дрожью в голосе ответила мать, рассеянно помешивая ложкой в кастрюльке.

—  Из-за меня? Что плохого я сделал?

—  Заживо хочешь схоронить нас, вот что, — Хадане поднесла к глазам край накинутой на узкие плечи шали, привезенной сыном.

—  Что ты, мама, что ты? — Алет опустился рядом с отцом на оленью шкуру и улыбнулся.

Старик сидел молча, внимательно прислушиваясь к разговору старухи с сыном. Хадане прерывистым голосом продолжала:

—  Зачем в дом кровать увез? Туда перейти собира­ешься.

Алет опять улыбнулся.

—  Стоит ли из-за этого расстраиваться? Дом-то какой хороший! Вы видели? Нет? Напрасно. Очень хороший дом. Я в каждый его уголок заглянул. Везде хорошо сде­лано. Даже печку проверил — нисколько не дымит. Я уже документы на него получил — вот они! — сын вынул из кармана бумаги. — Теперь мы хозяева этому дому. Мо­жем хоть завтра вселиться.

—  Завтра? — не выдержал отец. — Это как же так, сынок? Мы что, для тебя ничего не значим? Нельзя была посоветоваться с нами, с родителями? Плохо это так, я думаю.

А старая Хадане отошла на свою половину и тихо-тихо заплакала.

Алет сокрушенно развел руками:

—  Вот беда. Как же быть?

Они долго молчали, погруженные в невеселые мысли. Алет еще несколько раз повторил вслух: «Как же быть? Как же быть?» Видно было, что он действительно расте­рялся и не знал, что же ему делать, как поступить. Ни­когда не было такого случая, чтобы родители так реши­тельно восставали против него.

—  Хорошо, — наконец сказал он. — Я подумаю, посо­ветуюсь с людьми. Мне не хочется огорчать вас, а потом страдать, мучиться из-за этого. Я же люблю вас, сами знаете.

—  Вот это другое дело, — оживился Ямай. — Конеч­но, все хорошенько обдумать надо.

Хадане тоже заговорила:

—  Ты любишь нас, милый сын, а мы любим тебя. Ты у нас единственный, вся наша надежда и опора.

Алет направился к умывальнику.

—  Обедать-то скоро будем?

—  Сейчас соберу, — мать легко поднялась и приня­лась хлопотать возле низенького столика.

Отец весело воскликнул:

—  Верно, давно пора обедать. Ведь и вода иногда заволнуется, да опять успокоится.

Обед прошел в молчании. Старик пытался завести бе­седу про разные дела, но разговор почему-то никак не клеился. Алет сидел и думал: «Ну как же быть? Где най­ти выход?»

После обеда он надел малицу и чистил снег возле чума, а потом незаметно куда-то исчез. Может, к своей невесте убежал? Кто его знает. Они давно не виделись, поди, соскучились.




* * *

Алет вернулся вечером какой-то странный: с родите­лями разговаривал рассеянно, отвечал невпопад. Он помог матери приготовить ужин и попросил сварить еды побольше и повкусней.

«Соскучился по домашней еде, — решила Хадане. — Да и проголодался, видно».

Перед ужином пришел к Тэсядам учитель Максим Иванович. В чуме все обрадовались его приходу.

—  Зашел навестить, — сказал, поздоровавшись, Мак­сим Иванович. — Давненько не был, все некогда, а ведь мы друзья с вами.

—  Как же, как же! — ответил старик.

Максим Иванович спросил стариков про их здоровье и жизнь.

—  Нам лекарь Калина Палона болеть не разреша­ет, — шутил Ямай и пригласил гостя сесть рядом. — На­ши стариковские кости, верно, другой раз ноют, да уж, видно, так должно быть.

—  Болеть не надо, — сказал гость.

Старик засмеялся:

—  Вот и ты не велишь. Как тут будешь болеть?

Максим Иванович тоже засмеялся, потом сказал:

—  Красивая у тебя трубка.

—  Сын в подарок привез, а старухе — шаль вон ка­кую, — с гордостью сообщил Ямай.

—  Молодец. Значит, не забыл о своих родителях. Теперь с сыном вам еще лучше будет. Скучали без него? — спросил гость, сидя на оленьей шкуре, скрестив ноги совсем как ненец.

—  А как же, скучали. О тундре, об оленях тоже очень скучаем, — ответила Хадане, накрывая на стол.

—  Я каждую ночь тундру и оленей во сне вижу, — вмешался Ямай. — Как их забудешь? Их никогда не за­быть. Всю жизнь в тундре с оленями кочевали. Своих-то оленей у меня не было. Недаром ведь фамилия у нас Тэседа — Безоленный. Раньше мы со старухой у богача оленщика Хороли батрачили, его оленей пасли. Ты, Мак­сим Иванович, помнишь, сам ведь помогал нам уйти в колхоз. Теперь у меня оленей не меньше, чем у богача Хороли: десять тысяч голов в колхозе. А нас от них отор­вали, в поселок привезли. Разве это хорошо? Это шибко плохо, так я думаю.

Алет не вмешивался в разговор. Он помогал матери: наколол и принес дров, подложил их в печь, нарезал хлеб.

— Да, — в ответ старику сказал учитель. — Не зря привезли в поселок колхозников, отец, не зря. Настало время переходить на оседлую жизнь, с кочевкой кончать надо.

—  М-да... — промолвил старик.

Хадане пригласила всех к ужину.

—  Подвигайся к столу, Максим Иванович. Старуха хорошее жаркое приготовила, — пригласил Ямай.

А жаркое и верно оказалось на славу. Учитель попро­бовал и сразу же похвалил хозяйку. Та легонько вздох­нула:

—  Когда-то умела готовить пищу. Теперь уже силы у меня мало. Скоро совсем не будет.

—  Надо молодую хозяйку взять. Ведь Алета-то, по­жалуй, и женить уже пора. Невеста у него есть, кажись, неплохая — Сэрне Лаптандер, — сказал гость, беря лож­кой из глубокой сковородки жирную оленину. — Вот пе­рейдете в свой дом, жените Алета и тоже начнете помо­гать колхозу.

—  Чем? — Ямай уставился на гостя, держа на ломти­ке хлеба кусок жаркого.

—  А вот чем. У молодых появятся дети. Когда Алет с женой уйдут на работу, вы будете нянчить внучат — вот и ваша помощь колхозу! И тогда уж скучать вам бу­дет некогда.

—  Верно, верно. Правдивое слово дороже денег, — согласился старик, хотел было еще что-то добавить, но осекся и виновато посмотрел на жену.

На минуту все замолчали. Хадане, опустив голову и по-стариковски медленно пережевывая пищу, задума­лась. Вздохнула:

—  Страшно в дом переходить.

—  Бояться не надо, — продолжал учитель. — Теперь в какой колхоз ни придешь, везде переходят на оседлость, Значит, весь народ тундры пойдет по этой дороге и от­ставать не следует. Вот скажи, отец Ямай, если от стада олень отстанет, что с ним будет?

Старик, не задумываясь, ответил:

—  Может в чужое стадо попасть, может потеряться, одичает, и в свое стадо его уже не пустят.

—  Так же и с людьми бывает. Помните Тяпку Яунга- да? Он ведь батрачил у Хороли и, как верный пес, остался служить своему хозяину, когда все в колхозы объеди­нялись. А потом один с женой кочевал по тундре со сво­ими оленями. И чем все это кончилось?

Ямай поднял седую голову.

—  Тяжело пришлось Тяпке, ой как тяжело! В колхо­зе мы хорошо жить стали, тогда Тяпка в колхоз стал про­ситься. Наверное, думал, он умнее нас. А мы его в кол­хоз не хотели принимать.

—  Почему?

Старик Ямай пожал покатыми плечами:

—  А как же иначе? Он колхоз поднимать не помогал, на готовое пришел. Ну потом, верно, приняли его, жалко стало: бедняк все-таки, да и темный был, совсем темный. Слепой, глупее животного.

Учитель положил ложку на столик и, вытирая носо­вым платком жирные губы, стал рассказывать:

—  Через несколько лет в тундре люди будут богато жить. Зайдешь в дом ненца и увидишь: яркий свет горит, радио играет, и молодые и старики — все веселые, жиз­нерадостные, одеты хорошо. Одни сидят — книги, газеты читают. Другие спорят. Не по-плохому, а по-хорошему спорят: не знают, что купить на заработки. Один говорит: «Надо всей семье по новому костюму купить и по краси­вой малице сшить». Другой говорит: «Надо на эти деньги всей семьей в Москву съездить, Москву посмотреть». От­куда у них столько денег? Вот откуда: колхоз-то теперь оседлый, все колхозники заняты работой, у всех зарабо­танного много. А в доме Алета лучше всех: он же заве­дующий зверофермой, одних черно-бурых лисиц полтыся­чи! Доход-то какой колхозу! «Ну, как живешь, Алет?» — спросишь его. «Очень хорошо живу, — ответит Алет, — де­тишки растут, все здоровы. Плохо только — стариков нет». — «А где они?» — «Да они в чуме живут, — скажет Алет, — не захотели со мной в доме поселиться, в тундру уехали, одни со своими оленями кочуют. Теперь просятся в дом, а народ не велит принимать, колхозники говорят: «Они нам оседлую жизнь строить не помогли, все ругали нас, себя умнее нас считали. Теперь на готовое идти хо­тят. Пускай помучаются, как Тяпка...»

Старики сидели опустив головы.

Ямай взглянул на жену, затем посмотрел на пустую сковородку на столе и спросил старуху:

—  А чай почему не подаешь?

Хадане с накинутой на плечи клетчатой шалью сиде­ла притихшая. Она, казалось, даже не слышала слов ста­рика. Алет, вертя в руке ложку, сияющими глазами смот­рел на учителя, словно только это и хотел слышать от него. Когда Ямай упомянул о чае, Алет посмотрел на стол и убрал лишнее. Старуха будто очнулась и с какой-то особой расторопностью начала разливать крепкий ароматный чай.

Горячий чай пили со сгущенным молоком, лепешками и мороженой морошкой. Алет сидел, то и дело поглядывая на учителя, будто ожидая от него еще чего-то.

После ужина, вдоволь наговорившись, Максим Ива­нович вдруг сказал:

—  Да, чуть не забыл. Ваш друг Вэрья обижается на вас.

—  Обижается? За что? — изумились старики.

—  «Когда, говорит, в чуме жил, Ямай и Хадане наве­щали меня, а теперь совсем не заходят. Наверно, сердят­ся, что в доме живу». — Гость поднял голову. — Он ведь всех старше в колхозе, надо уважать его. Вы говорите, вам вдвоем скучно, а Вэрья весь день один сидит. Нехо­рошо так делать, очень нехорошо. Зашли бы к нему.

Старики молча переглянулись.

—  Что верно — то верно, нехорошо получается. — Ямай неторопливо выбил из трубки пепел, снова набил ее табаком.

—  Надо сходить к нему, — заговорила старуха, — а то умрет старый человек, так и не попрощаемся.

—  Конечно, — поддержал сын. — Вы бы посмотрели, как у них хорошо в доме.

Старики снова переглянулись, — значит, сын уже по­бывал у невесты.

Максим Иванович посоветовал старикам побольше быть с народом; пройтись по поселку, посмотреть, как колхозники строят дома, поговорить с ними, зайти в кон­тору, там всегда людно, побеседовать с молодыми охот­никами, оленеводами, помочь им своим советом.

Поговорив еще немного, Волжанинов стал собираться домой.

—  Теперь буду знать, что старики Тэседы здоровы и живут хорошо.

Хозяева уговаривали его посидеть еще немного, но учитель задерживаться больше не мог. Ему вечером предстояло проверить целую стопку ученических тетра­дей и подготовиться к урокам.

Максим Иванович, пожимая руки старикам, опять словно вспомнил:

—  Да, а дом свой видели?

—  Я видел, — ответил Ямай.

—  Ну и как?

—  Ничего, хороший дом, красивый, так я думаю.

—  А хозяйка видела?

Старики промолчали. За них ответил сын:

—  Не видела еще.

—  Вот это нехорошо, — осудил гость, держа в руке пыжиковую шапку-ушанку. — Надо посмотреть, все ли добротно сделано, может, где недоделки есть.

Старики опять переглянулись и вздохнули.

Волжанинов стоял одетый в тюленью тужурку и чуть не доставал головой до шеста чума. Он легонечко потро­гал рукой длинные, свисающие почти до плеч белые во­лосы Ямая и, встретив его взгляд, промолвил:

—  В косы надо заплести. Почему распустил воло­сы?

—  Зачем в косы? Стричь надо, — засмеялся старик. — Некому было, теперь Алет приехал, пострижет.

Учитель еще раз пожелал старикам доброго здоровья и стал прощаться с Алетом. Тот, крепко пожимая руку Максиму Ивановичу, благодарно взглянул ему в глаза.

Гость весело подмигнул:

—  Ничего, молодой зверовод, все будет в порядке.




* * *

На следующее утро Алет опять собрался куда-то.

—  Не хочешь побыть с родителями! — заметила мать.

—  Дел много, — ответил сын и, как бы между прочим, напомнил: — У Вэрьи не забудьте побывать сегодня.

—  Не свататься ли посылаешь? — Хадане с чуть за­метной улыбкой взглянула на сына.

Алет тоже улыбнулся, но отвел глаза.

—  Не обязательно свататься. Максим Иванович со­ветовал вам навестить старика.

—  Сходим навестим, а сватать Сэрне подождем. Вер­но, старуха? — отозвался Ямай.

После ухода сына старики занялись домашними дела­ми и лишь перед обедом начали собираться к старому Вэрье. Приоделись получше: Хадане — в добротную ме­ховую ягушку — шубу, в кисы с узорами и в новую клет­чатую шаль, а Ямай — в новую малицу и тоже в кисы с узорами. Палку-трость на этот раз взяла в руки жена. Старик решил обойтись без палки. Он чувствовал сегод­ня себя бодро. После вчерашней беседы с Максимом Ива­новичем старуха казалась добрее, от этого на душе у Ямая сделалось легче — надоело слушать бесконечные споры, ругань жены.

Хадане поставила на печку приготовленный для сына обед, и они вышли из чума. Солнце, красное, как прозрач­ная чаша с брусничным соком, висело низко над тунд­рой, не в силах подняться выше, словно привязанное не­видимым арканом к земной спине — горизонту.

Поднявшись на горку, старики оглянулись на свой чум и пошли гуськом по дороге, ставшей уже улицей. Вскоре они поравнялись со своим домом, и Ямай остано­вился:

—  Смотри, старуха, вот наш дом!

Хадане, не оглядываясь, продолжала ковылять по до­роге и даже чуть ускорила шаги, будто старалась скорее уйти от опасного места. Ямай еще раз окликнул ее, Ха­дане опять не остановилась, и старик, махнув рукой, по­шел за ней.

Дом, где жил Вэрья, был таким же новым и аккурат­ным, как и их дом. Подойдя к крыльцу, Ямай и Хадане старательно выбили снег с меховых кис, потом поднялись по ступенькам и стали шарить по двери, ища скобу. На шорох выглянула Сэрне и радостно воскликнула:

—  Ой, это вы! Входите, входите, пожалуйста!

Девушка широко распахнула дверь, и старики вместе

с клубами морозного воздуха ввалились в дом.

—  Ани торово, — поздоровались они и по очереди по­дали Сэрне руку. Потом поинтересовались, дома ли дед Вэрья.

—  Дома, дома, куда же он пойдет, совсем уж слабый стал, — ответила Сэрне и попросила гостей раздеться и пройти в комнату.

Ямай и Хадане разглядывали девушку, будто впервые видели ее. Уж очень хорошенькой показалась она им на этот раз. Сэрне двадцать лет, она стройна и подвижна, с румяным овальным лицом и ясными карими глазами. Мягкие темно-русые волосы ее подстрижены чуть пони­же ушей и зачесаны назад. В синей шерстяной юбке, в джемпере и мягких меховых бурках-сапогах, оторочен­ных белой заячьей шкуркой, Сэрне выглядела нарядной.

Девушка заметила пристальные взгляды стариков, смутилась и стала рассказывать, что брат и сноха на ра­боте, а дома она и дедушка. Сэрне помогла гостям раз­деться и повела их в комнату. Гости оказались одетыми тоже нарядно — Хадане в бордовое шерстяное платье, а Ямай — в зеленую вельветовую куртку с замком-«молнией». Сэрне подумала, что старики пришли сватать ее, и густо покраснела.

—  Дедушка, гости пришли, — громко произнесла она, войдя в комнату.

Старик Вэрья сидел у стола, поставленного в простен­ке между окнами, читал или рассматривал какую-то большую бумагу, расстеленную на столе. Он даже не шевельнулся.

—  Совсем плохо слышит, — пояснила Сэрне и, подой­дя вплотную к старику, еще раз громко сказала ему о гостях.

Вэрья поднял голову, приложил ладонь к уху, посмот­рел на внучку. Сэрне взглядом показала чуть в сторону, и тут только он увидел гостей.

—  A-а, старые знакомые пожаловали, оказывается, — обрадовался Вэрья и, тяжело поднявшись, сделал шаг навстречу Ямаю и Хадане.

—  Ани торово, ани торово! — стали они горячо здо­роваться.

—  Пришли проведать тебя, давно не виделись, — сказал Ямай, держа в зубах новую трубку.

Вэрья закивал остриженной под ершик пепельной головой.

—  Знаю, знаю, сын приехал. Это хорошо.

Гости переглянулись, Сэрне поспешила объяснить деду:

—  Гости говорят: пришли навестить тебя. Слышишь? Навестить!

—  А-а, это тоже хорошо, — опять закивал старик и показал на ухо: — Маленько плохо слышать стал. При­саживайтесь, гости, присаживайтесь.

Сэрне тоже стала приглашать гостей сесть, показала на стулья, табуретки. Хадане хотела было опуститься на оленью шкуру, постеленную на полу перед кроватью, но Сэрне взяла ее под руку и заботливо усадила на стул. Ямай примостился на табуретке рядом с женой.

—  Очень рад, что не совсем еще забыли меня, — улы­баясь, сказал Вэрья и занял прежнее место у стола.

Старик был в коричневой фланелевой толстовке, в просторных черных брюках, а обут в меховые чулки — чижи. Безбородое лицо со множеством глубоких и мел­ких морщинок еще сохранило тундровый загар и даже сейчас казалось свежим.

Завязался непринужденный разговор о житье-бытье, здоровье, самочувствии и, конечно, о новом жилище. А потом пошли осматривать дом. Он оказался чистым и светлым: стены побелены, на окнах — белые, как свежий снег, занавески и шторы, на столах — клеенки и скатер­ти, в обеих комнатах — деревянные, покрашенные охрой кровати. Они заправлены байковыми одеялами и с гру­дой подушек в цветастых наволочках. На стенах портре­ты, в углу одной комнаты этажерки с книгами и даже большие, выше тундровых кустарников, цветы, а на сун­дуке швейная машина. На кухне чисто, опрятно, на стене полки для посуды, на полу кадка для воды.

—  Совсем как у русских или зырян, — сказала Хада­не, когда гости и хозяева вернулись в первую комнату.

—  Хорошо теперь у нас, — с гордостью похвалился Вэрья. — И все это благодаря внучке Сэрне. Умеет она по-новому жить и сноху приучила. Недаром Сэрне в Са­лехарде училась, культработницей стала. Верно, вну­ченька? — Вэрья нежно, по-родительски коснулся рукой Сэрне.

—  А как же иначе, дедушка? Коли в дом перешли, надо жить культурно. Я и в стенгазете пишу об этом. — И Сэрне показала на большую бумагу, лежавшую на столе.

Вот что! Оказывается, на столе стенная газета!

Сэрне пояснила, что в красном уголке все время люди. И там неудобно оформлять газету, поэтому она

принесла работу домой. Этот номер посвящен переходу на оседлось, в нем много критических заметок и кари­катур. Сэрне прочла вслух несколько заметок, показала смешные рисунки. Старики вдоволь посмеялись над колхозниками, которые отлынивают от участия в строи­тельстве колхозного поселка.

—  А вот тут, — Вэрья показал корявым пальцем на пустое место в газете, — Сэрне напишет мои слова, а вни­зу я поставлю свою тамгу[17 - Тамга — родовой знак.]. Верно, внученька?

—  Обязательно напишем, как же, — кивнула головой Сэрне.

—  Это о чем же будут твои слова? — спросил Ямай.

Сэрне объяснила, что многие суеверные колхозники

отказываются жить в домах. Дедушка тоже не сразу бро­сил чум, а теперь ему очень нравится жить в доме. Вот он и хочет написать об этом в стенгазету.

—  Я сам бы не догадался, — медленно заговорил ста­рик. — Это внучка додумалась. Она считает, что от моих слов будет большая польза. Умная у меня внучка, — Вэрья опять нежно коснулся девушки.

Сэрне бросила взгляд на деда:

—  Зачем хвалишь меня? Даже неудобно... Ну, я пой­ду обед готовить. Гостей-то надо угостить. А вы тут бесе­дуйте. Хорошо?

—  Иди, иди, готовь скорее, — согласился Вэрья и ле­гонечко подтолкнул внучку к двери на кухню.

Гости не стали отказываться от угощения и уговари­вать хозяев не беспокоиться. Северяне народ гостеприим­ный, они все равно не отпустят гостя, прежде чем не на­кормят и не напоят его.

Когда Сэрне ушла, Ямай спросил хозяина дома:

—  Ты что же, не веришь больше нашим поверьям?

Вэрья ухмыльнулся, почесал затылок и, потирая ла­донью меховые чулки-чижи на колене, негромко ответил:

—  Может, иногда верю, иногда — нет. Раньше шаман говорил: «Ненцам мыться нельзя, кожа будет тонкой. Зима придет — сразу замерзнешь». А мы, дураки, верили, в баню не ходили, даже не умывались. Теперь в колхозе баня есть, кто хочет — в баню ходит. Я тоже стал часто в баню ходить. Мыться там шибко хорошо. Вы ведь тоже в баню ходите, сами знаете. Старым людям в баню хо­дить обязательно надо, кости погреть, чтобы они мягче стали и болеть перестали. Я когда в баню схожу, ой как хорошо становится! Дышать легче, и уши лучше слышат. Наверно, чуть-чуть моложе становлюсь.

И все трое засмеялись. Ямай и Хадане добавили, что после бани и сон крепче и спокойнее.

Вэрья сидел, облокотясь на стол и держа ладонь воз­ле уха.

—  Или вот другое дело взять, — продолжал он. — Когда в дом вселялись, я так думал: «Теперь, наверное, скоро умру. Чем я дышать буду? В доме воздуху мало. Над головой потолок, землей засыпанный, мокодана нет, кругом окна, недобрые духи беспокоить будут. Напрасно так думал. В доме воздуху больше, чем в чуме, тепло и света много. Злые духи и болезни в дом не придут. Я те­перь реже болею, лучше слышать стал...

Ямай повернулся к старухе:

—  Вот видишь! А ты все говоришь...

—  Не мешай человеку рассказывать, — перебила его старуха.

—  Если машиной лечить будут, может, совсем выле­чусь. — Вэрья говорил тихим голосом, задумчиво глядя на Ямая.

—  Что это за машина? — поинтересовался Ямай.

Вэрья поднял голову, пожал угловатыми плечами:

—  Не знаю. На днях ребятишки из школы прибежа­ли, говорят, учитель им сказал: в Салехарде, в доме лека­рей, есть машина, рентгент, что ли, называется. В ту ма­шину человека поставят, посмотрят и увидят, где какая болезнь сидит. Может, и наш лекарь Калина Палона та­кую машину получит.

—  Вот чудо-то, — не удержалась старуха.

—  А ты говоришь... — опять начал было Ямай, но, за­метив нахмуренные брови старухи, осекся и стал вертеть в руке блестящую трубку, словно хотел похвастаться ею перед стариком.

—  Да, чудо настоящее, — подтвердил Вэрья. — И сколько таких чудес появилось на свете! Ой, много при­шлось мне увидеть, много. Да ведь много лет я и прожил: всех пережил — братьев и сестер, сына, сноху, родителей Сэрне, теперь вот с внуком Хэмо в доме живу. Вот до чего дожил! — Задумавшись, подперев голову ладонью, Вэрья закрыл глаза и стал рассуждать вслух. — Иногда думаю: вот день настанет, и я в царство Неизвестности попаду. Родные, знакомые будут меня там спрашивать, как в этом мире люди живут. Я им расскажу про колхо­зы, пароходы, самолеты, спутники, про лекаря да про ма­шину, которая все болезни в человеке видит. Расскажу им и про то, как ненцы в домах живут. Однако не пове­рят, ни за что не поверят! Скажут: «Ты, Вэрья Лаптандер, без меры много жил, совсем ум потерял». Эх, что они знают! Вот теперь бы жить-то!..

—  Да-а, теперь хорошо жить, — закивал головой Ямай.

—  Вот об этих моих думах и напишет внучка в газе­те. Пусть глупые люди читают, за ум берутся. Правиль­но решила сделать моя внучка, очень правильно. А как вы считаете, будет польза от моих слов?

—  Ты же, друг Вэрья, всех старше в нашем колхозе. Тебе не верить нельзя, так я думаю, — сказал гость, а старуха промолчала и опустила голову.

Наконец Вэрья обратил внимание на новую трубку Ямая. И гость охотно сообщил о подарках сына. Гостья тоже оживилась и показала шаль.

—  Хороший у вас сын, заботливый и красивый, — ска­зал хозяин дома. — Уже несколько раз бывал у нас. С внучкой моей дружат, все шушукаются о чем-то. Я плохо слышу, хорошо им секретничать, — Вэрья тихо засме­ялся.

Гости тоже засмеялись. Хадане махнула рукой:

—  Теперь молодых не поймешь. Возьмут да поженят­ся — и все.

—  Ну и пускай женятся. Сэрне вон какая чистоплот­ная, умеет жить в доме. И тебя, старуха, научит, — ожив­ленно заговорил Ямай.

—  Молчал бы хоть у чужих людей, — Хадане осужда­юще взглянула на мужа.

—  А чего молчать? — И Ямай рассказал Вэрье о но­вом доме и опасениях старухи.

Вэрья выслушал Ямая, подавшись всем телом вперед, и стал уговаривать Хадане поверить ему, старому знакомому, что ничего плохого не будет. Тут появилась Сэр­не и пригласила всех в другую комнату обедать! На столе, кроме всего прочего, оказалось и вино. Старики еще более оживились, а когда выпили по стопке, беседа стала шум­ной. Вспомнили кочевую жизнь, и Хадане прослезилась.

К обеду пришли брат Сэрне и сноха. Они тоже были несколько удивлены неожиданным приходом Ямая и Хадане.

Сэрне все ждала, когда гости заговорят о сватовстве. Но сколько беседа ни длилась, гости ни словом не обмол­вились об этом, и хозяевам стало ясно, что Тэседы за­шли к ним посмотреть, как бывшие кочевники живут в своем новом, необычном жилище. Карие глаза девушки сделались грустными, разочарованными. Однако при рас­ставании, пожимая ее руку, заметно захмелевший Ямай все же не удержался и сказал:

—  Ты нам понравилась. Когда-нибудь опять зайдем и Алета возьмем с собой.

—  Заходите, заходите, — дружно заговорили хозяева.

По дороге в свой чум Хадане наконец отважилась за­глянуть в свой дом. Должно быть, ей было очень тяжело переступать порог необжитого жилища. Опираясь на пал­ку, она еле передвигала ноги.

—  Да быстрее! Идет, будто босиком на лед насту­пает, — торопил Ямай, распахнув дверь.

—  Страшно что-то мне! — приглушенно произнесла старуха.

Когда вошли в дом, старик посоветовал:

—  Ну, смотри хорошенько, как Максим Иванович велел.

Минуту постояли молча. В доме было тепло и тихо Хадане взглянула на потолок:

—  Ой, как высоко! — и, постукивая палкой по полу, робко пошла за мужем.

—  Смотри, какая большая комната, — начал пояснять Ямай, — А вот кровать Алета. Да иди смелее, не огляды­вайся. Кто тебя поймает? Здесь никого нет. Вот погладь-ка рукой. Видишь, какая кровать гладкая? Я тебе гово­рил. Все равно что моя новая трубка.

Старуха недовольно поморщилась:

—  Опять со своей трубкой. Ты уже вдоволь ею у Вэрьи хвастался.

—  Ну ладно, не ворчи, ведь первый раз вместе в свой дом зашли. Здесь жить будем, ты все время ворчать будешь? Так может получиться, — серьезно предупредил старик. — Ну, как? Хорошая кровать?

—  Красивая, гладкая, блестящая. Наверное, во всем колхозе нет такой кровати. У Лаптандеров вон деревян­ные.

—  Конечно, ни у кого нет! Вот узнает народ — по всей тундре молва пойдет: сын Ямая и Хадане спит на железной блестящей кровати. Ай, хорошо, так я ду­маю. — Ямай откинул капюшон малицы и пригладил свои длинные волосы. — А теперь подойди сюда. Вот какой стол у нас будет. Не такой, как в чуме: высокий, длинный. Да ты не морщись, опять греха боишься. Старик Вэрья что сказал? Оттого, что на стол облокачиваемся, говорит, достаток в еде не убывает, наоборот, каждый день все лучше кушаем[18 - У ненцев есть поверье, что, если облокачиваться на стол, мож­но лишиться достатка в пище.]. Сама ведь его слова слышала!

—  Слышала, конечно...

—  Ну и вот. А это табуретки. Это все русский Федул да Матко для нас сделали. Ах, как хорошо сделали! — Ямай уселся на табуретку. — Ты, старуха, тоже садись на такое сиденье. Посидим немного, никто ведь не видит. Да не так садись. Зачем на краешек садишься? Упасть можешь. Смотри, как я сижу, даже ноги до полу не до­стают.

—  Так-то скорее упадешь, — возразила старуха.

—  Ну ладно, садись, как умеешь, — махнул рукой Ямай и шутливо добавил: — Вот будем сидеть и друг на дружку смотреть.

—  Зачем нам друг на дружку смотреть? Ты лучше смотри на стены. Почему у Лаптандеров стены белые, а у нас нет? — недовольно заговорила Хадане.

Старик пояснил, что у тех дом сперва глиной промаза­ли, потом побелили.

—  А почему у нас так не сделали? — лицо старухи начало мрачнеть.

—  Наверно, не успели, так я думаю.

—  Коли не успели, зачем торопят в дом переходить? Мы что, хуже Лаптандеров? У них вон как хорошо, везде бело, а у нас что? Пусть тоже так наш дом сделают, тогда и перейдем.

Ямай забеспокоился:

—  Ну, опять заворчала. Я же говорю, нельзя ворчать, нельзя ругаться. Первый раз ты сюда зашла. Вон лучше гляди в окно. Ой, как хорошо — все видно! Улицу, дома видно, тундру видно, все видно!

С шумом отодвигая табуретки, оба поднялись на ноги, подошли к окну.

—  Смотри, — продолжал старик. — Кто-то тес везет. Ах, как хорошо! Кто пройдет или проедет, все видно. Когда наш внук плакать будет, возьмем его на руки, к окошку поднесем, скажем: «Во-он, гляди, та-ля-ля-ля!» Он посмотрит и плакать перестанет.

—  Молчи, не болтай зря, — строго заметила жена. — Пойдем посмотрим другую комнату.

Шурша одеждой, пошли в другую половину дома. Там, кроме стола и табуреток, оказалась за печкой у сте­ны широкая деревянная кровать, покрашенная, как и у Лаптандеров, охрой.

—  Ха, даже кровать для нас приготовлена! — весело воскликнул Ямай и тут же растянулся на ней, чтоб поме­рить, не коротка ли.

—  Совсем как маленький! — сердито заметила жена.

—  Померить надо. — Ямай поднялся, сел и опять при­нялся хвалить обстановку комнаты.

Вскоре в сенях послышался разговор, а затем отвори­лась дверь и вошли Алет с председателем колхоза Тэтаком Вануйто.

Оба в малицах и валенках.

—  Ага, старики здесь, — не то удивленно, не то радо­стно сказал председатель и поздоровался с Ямаем и Ха­дане. — А ты говоришь, родители не хотят дом свой по­смотреть. Видишь, они пришли!

—  Пришли, оказывается, — заулыбался Алет.

—  А я хотел было вселять сюда другую семью, — серьезно заметил председатель. — У нас план выполнять надо, а вы долго тянете.

Алет добавил:

—  Да-да, верно, другим хотел отдать наш дом. Мы хлопотали, надеялись, а достанется не нам.

Хадане сердито уставилась на Тэтако Вануйто:

—  Это как же так? Вот еще! Наш сын бумагу писал, хорошее место выбрал, а ты другим отдаешь?

—  Не выйдет, товарищ председатель! — твердо про­изнес Ямай. —Завтра же перейдем, так я думаю.

Алет облегченно вздохнул, просиял лицом, а мать как-то по-особенному взглянула на мужа и опустила глаза.

Вануйто весело предложил:

—  Ну, коли такое дело, пусть дом ваш будет!..




* * *

Ямай со старухой весь вечер были одни. Сын ушел на заседание правления. Хадане сидела на корточках перед железной печкой и задумчиво глядела на жаркий огонь через прорези в дверце. Ямай лежал на постели, заложив руки за голову, тоже погруженный в думу.

—  Да, что прошло — не воротишь, что пролито — не соберешь, — произнес он, глядя куда-то вверх. — Жизнь меняется, и человек меняется. Раньше что он знал? Голод знал, нищету знал, дымный чум знал, на богача оленщи­ка день и ночь работал, шаманам верил. Ой, как крепко верил! Думал, сильней шамана никого на свете нет! Че­ловек темный был, совсем темный, неграмотный. Потом коммунисты, русский народ принесли в тундру Совет­скую власть. Работающие люди в колхозы сошлись, на богачей работать и шаманам верить перестали. В чумах вместо дымных костров железные печки появились, нен­цы грамоте учиться начали. Теперь кто помоложе преж­нюю жизнь не знает. Алет кулаков и шаманов плохо пом­нит. В домах будут жить, про чумы забывать начнут, внуки наши в сказках только про чум прочитают. Так я думаю.

Старуха, не меняя позы, отозвалась:

—  Ты вот тоже многое не помнишь, забывать стал. У забывчивого человека память, как хвост олений, коротка.

—  А что?

—  Когда по тундре кочевали, злых духов и болезней остерегались, то о сядэях помнили. Теперь в дом перейти собираемся, ты, видно, про них и не думаешь?

Ямай повернулся на бок и молча глядел на жену, о чем-то задумавшись.

—  Ну, что молчишь? — заворчала Хадане. — Иди, пока сына нет, отнеси сядэев в дом, спрячь получше.

Ямай, кряхтя, сел и, глядя вниз, стал чесать затылок.

Старуха сердито посмотрела на него.

—  Тебе, видать, неохота идти, совсем разленился.

—  Я не могу припомнить, где наши сядэи.

Ямай еще что-то хотел сказать, но жена, тяжело под­нимаясь на ноги, затараторила:

—  Вот еще! Он не знает, где священные сядэи! Ты совсем без ума стал.

—  Ну зачем ты так раскричалась? — миролюбиво произнес старик. — Сядэи никуда не делись, я их подаль­ше спрятал, чтоб злым людям на глаза не попались. По­годи, я сейчас припомню...

...Когда-то ненцы крепко верили в деревянных божков, похожих на грубо сделанные куклы без рук и ног. Они возили их с собой в особой «священной» нарте, которая на стойбищах всегда стояла позади чума. Этих божков — сядэев — часто «угощали»: мазали лица оленьей кровью, чтобы они помогали людям добывать счастье и удачу в жизни. Но, вступив в колхоз, старики все реже стали при­бегать к сядэям за помощью, в последние годы прятали их от молодежи. Когда Ямая и его жену весной оставили на фактории, старик по настоянию жены положил сядэев в старую поломанную нарту, которую колхозные пастухи бросили на берегу речки. Старик подтащил ее к чуму, и она стала «священной нартой».

Как-то летом ребятишки, играя на берегу, забрались в нарту, нашли в ней деревянных кукол со следами вы­сохшей крови и понесли купать их в речке. Ямай вовремя заметил пропажу и поспешил с руганью к детям, но озор­ные ребятишки бросили сядэев в речку и убежали от старика. Ямай с большим трудом достал из воды двух сядэев: божка своей старухи и божка сына. Третий сядэй — божок самого Ямая — уплыл. Старик долго следил за ним, пока быстрые струи Хале-Яха не вынесли сядэя в мутные волны Оби. Ямаю стало очень грустно. Ему ка­залось, что добрый дух-хранитель покинул его и теперь впереди только одни несчастья. Он рассказал жене о про­делке детей, но о потере сядэя умолчал. Старуха отруга­ла мужа за то, что он не наказал ребятишек, опасаясь, что от них теперь не будет покоя. Так оно и получилось: озорники почти каждый день стали заглядывать в эту нарту. Ямай взял сядэев из «священной» нарты, но принести их в чум не решался, чтоб старуха не обнаружи­ла отсутствия одного божка. Он долго думал, куда бы их спрятать, и наконец сунул сядэев под нюк[19 - Нюк — покрышка чума из оленьих шкур или бересты (летом).] снаружи, с той стороны, где стояла «священная» нарта.

С тех пор Ямай забыл о деревянных божках. Хадане несколько раз напоминала, что надо сядэев «угостить» оленьей кровью. Ямай как-то пропускал это мимо ушей, да и свежей оленьей крови не было...

Вспомнив все это, старик ответил:

—  Ты всегда без причины ворчишь. Я же тебе гово­рю — знаю, где сядэи спрятаны, сейчас отнесу в дом, — и, надев малицу, вышел из чума.

Свежей кровью угостить их не мешало бы, —

вслед старику сказала Хадане.

—  Пока угощать будешь, Алет придет, ответил

Ямай из-за двери.

Было темно. На небе не сияла ни одна звезда. В воздухе заметно потеплело. Старик подошел к месту, где спрятаны сядэи, разгреб ногами снег, нащупал край нюка и хотел приподнять, но он примерз к земле. Ямай оторвал его, нащупал рукой божков, они тоже примерз­ли. Старик стал отрывать их от нюка; одного оторвал легко, а у другого отлетела голова. Ямай стал думать, как быть. Вертя в руке сядэя, старик усмехнулся: «Не везет нам с Алетом. Придется только одного отнести в дом». И пошел было, но вернулся и подобрал голову второго сядэя. «Пускай будет сломан, — думал он. — Мне-то какое дело. У меня вон совсем божка нету, и то живу, даже не болел».

По дороге к дому он думал: «Вот какая темень, а старуха заставила тащиться из-за сядэев. Конечно, можно было бы отказаться, но тогда, чего доброго, жена стала бы опять противиться переходу в дом». А Ямаю после посещения Вэрьи почему-то очень захотелось жить в доме. «Ладно уж, — думал Ямай, я сядэев где-нибудь на улице положу, найду место».

Зайти в дом старик не решился. Поднявшись на крыльцо, он жег спички в поисках какой-нибудь дыры, но не нашел и положил сядэев над дверью за панель.

Старик вернулся в чум веселый, словно выполнил какое-то важное задание. Хадане спросила, где он спрятал божков. Старик врать не стал и сказал, что в дом зайти он побоялся, положил сядэев на дверь за доску.

—  Вот и хорошо, — одобрила жена. — Сядэи не впу­стят в дом недобрых духов.

Хадане сделалась заметно добрее, затеяла разговор со стариком, делясь впечатлениями от посещения Вэрьи и своего дома.

Алет пришел поздно.

—  О чем же так долго говорили на заседании? — спросила мать, глядя на улыбающегося сына.

Алет, моя руки, стал рассказывать, что было на пра­влении. Весь вечер прошел в спокойной беседе. Никто и не обмолвился, что завтра они будут переходить из чума в дом.




* * *

Ночью старуха разбудила Ямая.

—  Вставай, засвети огонь, — полушепотом сказала Хадане.

Ямай, поеживаясь от холода, напялил на себя мали­цу, кряхтя поднялся на ноги и, несколько раз чиркнув спичкой, засветил лампу. Старики посмотрели в ту половину, где, зарывшись головой в меха, безмя­тежно, чуть посвистывая носом, спал их сын.

—  Спит. Не думает, что это последняя ночь в чуме. Разбудить? — Хадане подняла глаза на мужа.

—  Зачем?

—  В последнюю ночь все обсудить хорошенько надо, потом поздно будет.

—  Да-да, — согласился Ямай. — Утром будем в дом перебираться.

Хадане повысила голос:

—  Утром? Почему непременно утром?

Старик понял, что сказал совсем лишнее. Подойдя к постели, он опустил капюшон малицы, сел и, вынув трубку, стал набивать ее табаком.

—  Конечно, не обязательно утром, — проговорил он наконец.

—  Это только Алет может придумать. Ему все равно, готова семья к переезду в дом или нет. Надо раз­будить его, пусть и он в последнюю ночь не спит, обду­мает все.

—  Зачем сон прерывать? У него все уже обдумано, так я думаю.

Хадане зябко куталась в меховую ягушку.

—  Напрасно ты, старик, всех сядэев в дом отнес.

—  Ты же велела.

—  А ты и рад, — заворчала старуха. — Мне что-то всю ночь жутко, не знаю отчего. Хоть бы одного сядэя оставил.

Ямай вздохнул:

—  Верно, старуха, нехорошо сделали. Хорти был бы жив, и то веселее, полаял бы. Теперь без собаки живем, совсем плохо, — вздохнул Ямай, вспомнив своего верно­го старого пса.

Слова эти навели старуху на мысль, за которую она ухватилась, как утопающий за соломинку.

—  Если бы в тундре жили, может, Хорти жив был. В поселке даже собака сдохла. Нам, старым людям, здесь, видно, тоже долго не жить.

—  Ну зачем, старуха, такое говорить. Хорти старый был. Он бы все равно и в тундре подох.

—  А ты не старый, ты, видать, молодой. Давай печ­ку затопи, в холоде, что ли, всю ночь сидеть будем? Я сегодня спать совсем не могу, да и вещи подготовить надо.

И они оба не спали в эту ночь. Старик затопил печ­ку, и они, негромко разговаривая между собой, приня­лись собирать свои вещи. Но собирать уже нечего было. Кроме постелей и посуды, все, как обычно, находилось в меховых и замшевых мешках да узлах.

Дрова в печке догорали, и Ямай вышел на улицу. Вернувшись с охапкой крупных свежих щепок, он весе­ло сказал:

—  Ах, хороший сегодня денек будет, старуха! Снег свеженький выпал, тепло, безветренно, и небо проясни­лось. Солнечный будет денек!..

—  Я не думаю, чтобы сегодня был хороший день, — ответила на это Хадане. — У меня с вечера ломило ноги, а это всегда к непогоде.

Ямай, подкладывая дрова в печку, ухмыльнулся:

—  Тебе, старуха, все хочется, чтобы не так было, как я говорю.

Хадане собралась что-то ответить, но тут сын заво­рочался в постели, и она промолчала.

—  Вставай, вставай, — обратился к сыну отец. — День сегодня хороший будет: снежок выпал, тихо, тепло, ясно.

—  О, это хорошо! Сегодня ведь в дом переедем! — Алет быстро встал с постели.

—  Знаю, знаю, сынок, потому и говорю.

А Хадане вздохнула и посмотрела на сына.

—  В дом переходить сегодня? А ты вчера нам не сказал, чтобы мы подготовились.

—  А что тут готовиться-то, мама? Не по тундре ведь кочевать.

— По тундре... — опять вздохнула старуха.

Во время завтрака она вздыхала, то и дело напоми­ная, что это их последнее чаепитие в чуме и они в по­следний раз греются у железной печки. Ямай же был в хорошем и приподнятом настроении.

После завтрака Алет сказал:

—  Я пойду в правление, попрошу у председателя упряжку оленей, вы подготовьте все вещи.

Отец весело подмигнул жене:

—  На оленях прокатимся, старуха, на оленях-то с вещами легче будет, так я думаю.

Поджидая Алета, старики оделись так, словно они собрались в дальнюю дорогу. Отец даже подпоясался широким пастушеским ременным поясом с ножнами, ме­таллическими и костяными украшениями. Мать надела длинную добротную ягушку, подпоясалась вязаным ку­шаком и старательно обвязала голову клетчатой шалью. Сидя среди узлов, свернутых постелей, Хадане рассматривала бахрому своего цветного кушака, погру­женная в невеселую думу.

Пришел сын.

—  Ну, подводы готовы — две упряжки! — весело со­общил он.

Ямай быстро и легко поднялся:

—  Уже достал? — И, заглянув за дверь, удовлетво­ренно добавил: — Верно, две нарты. Молодец, сынок! Ну, старуха, давай собираться.

—  У меня все собрано, — еле слышно ответила Ха­дане. — Можете выносить, грузиться...

Алет промолчал. Он боялся неосторожным словом расстроить мать окончательно. Отец и сын принялись выносить из чума разукрашенные ненецкими узорами меховые и замшевые мешки, набитые одеждой и обу­вью стариков, оленьи шкуры, посуду. Затем они сло­жили вынесенный скарб в нарты. Хотели было привя­зать сзади к одной из упряжек нарту с продуктовым ларем, но подводы и так были тяжело нагружены.

—  Ладно. Ты, сынок, отвези это и возвращайся с подводами, а я останусь с матерью. Одной ей тяжело будет в пустом чуме.

Вид у старухи был печальный. Чтобы незаметнее скоротать время, Ямай рассказывал ей смешные исто­рии, но они не утешали Хадане, а вызывали еще боль­шую грусть

Алет вернулся не один. Вместе с ним приехали фельдшерица Галина Павловна и Сэрне. Ямай весело поздоровался и поблагодарил девушек за внимание. Когда на нарты погрузили все вещи, старик обратился к жене:

—  Ну, милая старуха, пойдем к оленям. Давай-ка поднимайся!

Старик взял жену за руку, чтобы помочь ей встать. Хадане тяжело поднялась на ноги и, сделав шаг к вы­ходу, вдруг зарыдала.

—  Как мне с чумом расстаться! — простонала она и упала в обморок.

Галина Павловна и Сэрне приводили Хадане в чув­ство, а Ямай опустился на колени возле жены и дро­жащим голосом испуганно повторял: «Вот беда! Вот беда!»

Наконец Хадане привели в чувство. Она сидела бледная, как мездра оленьей шкуры, выветренной на морозе. Когда она успокоилась, ее под руки вывели из чума и усадили на передней упряжке.

Алет и женщины разбирали чум, а Ямай хлопотал возле жены: старательно укрывал ноги, укутывал ее теплой одеждой, будто предстоял долгий путь. Хадане уже не плакала, жмуря от ярких лучей солнца покрас­невшие глаза, она грустно глядела на чум.

К упряжке подошли Максим Иванович и Тэтако Ва­нуйто. Они весело поздоровались со стариками.

—  Хороший день вы выбрали для новоселья! — ска­зал учитель.

—  Очень хороший день, Максим Иванович. Мы зна­ем, какой день выбрать надо! — отозвался старик.

Председатель колхоза улыбнулся.

—  Наверное, поэтому и не хотели переезжать так долго?

—  Конечно, — Ямай хитровато посмотрел на ста­руху. — То мороз, то ветер. А сегодня, ах, какой ладный день! Такой день хорошую жизнь сулит. Верно, мать?

Хадане ничего не ответила, еще ниже опустила го­лову.

Молодые люди уже уложили в нарту мешки, а сверху привязали железную печь и трубы — все сделали так, как обычно делают в тундре. Деревянные шесты реши­ли пока оставить. Вскоре обоз из двух оленьих упряжек и привязанной сзади нарты с продуктовым ларем тро­нулся с места. Старики ехали на передней упряжке, которую вел их сын. За ней следовала вторая упряжка, привязанная к предыдущей. Молодые женщины, Вануй­то и Максим Иванович шагали рядом с неторопливо двигающимся обозом.

—  Совсем как в тундре при кочевке, — произнес Максим Иванович.

—  Да-да, мы сегодня кочуем, — закивал головой старик и показал рукой на залитые солнцем новые до­ма, что виднелись впереди. — Мы из старой жизни в но­вую кочуем! Это шибко большая кочевка, последняя наша кочевка, так я думаю.

Старуха же всю дорогу не проронила ни слова. А когда настало время слезать с нарты и выгружаться, ей опять сделалось плохо. Ее внесли в дом, и Галина Павловна насилу привела Хадане в чувство. Очнув­шись, старуха некоторое время молчала, дрожа всем телом, как в лихорадке.

Новоселье получилось невеселое. Гости и хозяева разговаривали вполголоса, остерегались, как бы опять не расстроить Хадане. Максим Иванович нервно шагал по комнате, где на полу на оленьей шкуре сидела удру­ченная Хадане, поглядывал на нее и почесывал подбородок. Ямай же, не раздеваясь, уселся на кровати и уси­ленно задымил трубкой, как после трудной работы. А председатель Тэтако Вануйто давал советы девуш­кам, что и как лучше расположить в доме.

Вдруг Хадане опять громко зарыдала.

—  Ой, не могу я без чума! Ой, не могу!.. Поставьте чум обратно!.. — повторяла она.

—  Да, чум придется поставить, — твердо произнес Волжанинов.

—  Зачем ставить? Ведь уже в дом вселились! — удивился Тэтако.

— Нет, еще не совсем вселились, — парторг стоял возле старухи, заложив руки назад. — Чум надо поста­вить рядом с домом, возле крыльца. Места хватит.

—  Что вы, Максим Иванович, — воскликнул Алет.

—  Разве ты не видишь, как все это переживает твоя мать? — продолжал Волжанинов, глядя на Але­та. — Неужели тебе не жалко ее?

—  Почему не жалко? — Алет посмотрел на вздраги­вающие от рыдания плечи матери. — Но это же позор: дом, а рядом чум...

—  Не-ет, так не пойдет, Максим Иванович! — ска­зал Тэтако. — И без того не можем с чумами разделать­ся, а тут нате вам — чум посередине поселка! Что это за оседание?!

—  Но не век же он здесь стоять будет! — разъяснял парторг. — Вот сейчас последнюю кочевку уже сделали, осталось преодолеть еще несколько шагов. И Хадане их преодолеет, непременно преодолеет!

—  Правильно, Максим Иванович, правильно! — вскочил с места Ямай. — Чум поставить надо. Мы со старухой там и тут жить будем. Маленько привыкать надо, так я думаю!

Волжанинов посоветовал Алету сейчас же поставить чум, но Алет заупрямился и даже рассердился.

—  Что я, дурак, что ли? Засмеют же все, — с серд­цем сказал он и бросил взгляд на Сэрне.

Та ответила, что ничего плохого тут нет, надо посо­чувствовать старикам. Галина Павловна добавила, что у Хадане слабое сердце и надо ее поберечь. Председа­тель, поразмыслив, присоединился к мнению Волжанинова.

—  Чум вам будет вместо веранды,— пошутил он.

—  Ну и поезжайте сами за шестами, если так! — окончательно рассердился Алет.

И не поехал. Шесты привезли без него, однако чум он собирал вместе со всеми, только был страшно зол и ни с кем не разговаривал. А мать, видя, как за окном вырастает ее привычное жилище, успокоилась, даже сама поднялась на ноги и вместе со стариком начала собирать свои пожитки.




* * *

Небольшая семья Тэседы жила в двух жилищах. Старики спали в чуме, а сын — рядом, в доме. Хадане не умела готовить пищу на плите и кухарничала в чуме, а ели с первого дня на кухне. Так прошло несколько дней.

Начались сильные холода и бураны. В одну холод­ную и метельную ночь старики замерзли в чуме и пере­брались в дом. Правда, спали они на полу — лечь на кровать побоялись: с непривычки можно упасть и уши­биться.

Буран бушевал много дней. Алет хорошо отапливал дом, и старики были довольны. Однажды Хадане при­зналась, что она не умеет жить в доме и ей нужна по­мощница.

Алет понял, о чем говорит мать, и вскоре Тэседы сы­грали свадьбу, а заодно и новоселье.

Старуха подолгу бывала в чуме, но он скорее напо­минал подсобное помещение, а не жилье. Даже желез­ную печурку не всегда она подтапливала, экономя дрова для дома. Так было зимой.

Когда же закапал первый дождик, Ямай и Хадане собственноручно сняли с чумовых шестов нюки — выде­ланные, сшитые вместе оленьи шкуры, чтобы они не промокли. Попутно разобрали и черный закопченный скелет старого жилища, небрежно выбросив сухие жер­ди к дровам.




* * *

...Вспомнив все это при виде ледохода, Ямай неволь­но оглянулся назад. За спиной стоял, словно выточенный из мамонтовой кости, новый дом, в его окнах от­ражались веселые солнечные блики. В одном из окон старик увидел лицо жены и помахал рукой, вызывая ее к себе.

Вскоре на крыльце появилась Хадане в суконной с узорами ягушке.

—  Зачем звал? — спросила она мужа.

—  Иди сюда на горку. Полюбуйся на ледоход. Вон как здорово, — Ямай поднялся с нарты и стал показывать рукой вниз, на реку.

Хадане в меховых туфлях засеменила по высохшей лужайке к реке. Закрывая ладонью глаза от солнца, она долго смотрела на плывущие по всей ширине Оби потемневшие льдины и на зеркальную водную гладь, показавшуюся за изгибом реки.

—  Свежая вода гонит старый лед, совсем гонит, — сказала старуха и, легонько вздохнув, добавила: — Будто новая, оседлая жизнь гонит прежнюю, кочевую.

—  Правду говоришь, старуха, — Ямай нежно коснул­ся рукой жены. — Я тоже только что об этом думал.

Хадане взглянула на мужа.

—  Ну и пускай гонит. Пусть старые льды кочуют

себе.

—  Это у них тоже последняя кочевка, — кивнул остри­женной под польку головой Ямай. — Только для них это погибель, а для нас последняя кочевка — счастье. Так я думаю.

И оба улыбнулись.











notes


Примечания





14


Мокодан — дымовое отверстие в чуме.




15


Хальмер — кладбище.




16


У ненцев есть поверье, что душа умершего должна попасть в «царство Неизвестности». Для этого покойника, обеспеченного «в дорогу» всем необходимым, вплоть до трубки и табака, кладут на нарту и ставят ее передком на север, в сторону Вечной Темноты.




17


Тамга — родовой знак.




18


У ненцев есть поверье, что, если облокачиваться на стол, мож­но лишиться достатка в пище.




19


Нюк — покрышка чума из оленьих шкур или бересты (летом).