Истомин Первые ласточки. Т
Иван Григорьевич Истомин
ИВАН ИСТОМИН
ТОМ 2
ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ
_Воспоминания_о_юности_
СПЛОШНАЯ ПРАКТИКА
О том, что мы старшекурсники, а не просто учащиеся, напоминали нам педагоги ежедневно при подходящем случае. В этом было не только их желание убедить нас в необходимости самого серьезного отношения к учебе в последнюю зиму, но и чувствовалась также их радость за результаты своего труда. Ведь мы выросли, изменились за эти годы. Эту перемену ощущали и понимали мы сами.
Взять хотя бы Аню Айваседа. Ее, оставшуюся с двумя сестрами сиротой после смерти родителей, привез в школу-интернат и нянчил, как родное дитя, Петр Емельянович Чемагин. Потом он помог ей и сестре Шуре поступить в Салехардский нацпедтехникум, куда направили его работать. А теперь эта ненецкая девочка-сирота была на пороге самостоятельной педагогической работы и со всей серьезностью и любовью составляла планы, готовила наглядные пособия, проводила первые в ее жизни практические уроки.
Вначале практику проходили поочередно в первом подготовительном классе педучилища. Учащиеся были великовозрастны, но изучали материал за начальную школу. Не совсем удобно чувствовали мы себя в роли учителя перед своими же товарищами, с которыми жили, ели, отдыхали вместе, а иногда и шалили. Случалось, сделаешь на практическом уроке кому-нибудь из них замечание, а он тебе по-дружески гримасу состроит. Или скажешь:
— А сейчас, дети, достаньте учебники.
«Дети» хихикают, и сам улыбаешься невольно. А то вдруг кто-нибудь из учащихся обратится к учителю- практиканту:
— Повтори, Леня, на какой странице открыть.
А Леня Киселев и забыл с непривычки, что он сейчас не просто Леня, а Леонид Филимонович.
Нелегко нам было привыкнуть к этому. Потом начали проводить практические уроки в начальных классах средней школы. Сколько же, бывало, приходилось сидеть нам над составлением урочных планов, изготовлением наглядных пособий. На нашем курсе, кроме меня, никто более или менее хорошо не рисовал, и товарищи часто просили меня сделать тот или иной рисунок на большом листе — наглядное пособие. До глубокой ночи просиживал я, возясь с листами бумаги, красками и кисточками.
Но как старательно ни готовились бы мы к практическим урокам, в чем-нибудь да сказывалась наша неопытность. Чаще всего не укладывались мы во время. Звонок на перемену заставал в момент объяснения нового материала, хотя мы и пользовались ручными или карманными часами своих педагогов. Бывало и наоборот: исполнишь все, предусмотренное урочным планом, а до звонка на перемену осталась еще уйма времени.
Когда вечером в учительской мы, с помощью наших педагогов, обсуждали и оценивали проведенные практические уроки, недостатки эти выявлялись особенно ярко. Чинно восседали мы при этом на мягких диванах рядом со своими наставниками, как равные уже с ними в какой-то степени люди. Однако кое-кому из нас приходилось слышать весьма не лестные отзывы о своих первых шагах на учительском поприще. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из практикантов выражал сожаление по поводу избранной специальности. Видно, крепко уже была привита нам любовь к трудной, но благородной работе народного учителя.
На практике я работал в первом классе начальной базовой школы, находившейся у самой пристани. Ходить на занятия было далеко, особенно для меня. Вставал рано. С трудом держа кипу учебников и тетрадей, долго ковылял по всему Салехарду. Педучилище имело коней, но назначенный директором Борис Моисеевич Годисов почему-то не догадывался предложить мне транспорт, а я стеснялся заикнуться об этом.
Трудно было с непривычки при моих физических недостатках проводить занятия, особенно когда приходилось писать на доске. Учительница класса Мария Сергеевна иногда пыталась помочь мне, но это пуще смущало меня перед малышами. Я стал прибегать к помощи самих учеников при раздаче тетрадей, при письме на доске или демонстрации наглядных пособий. Дети охотно шли на это и даже на перемене норовили прийти мне на помощь в чем-нибудь.
— Правильно поступаешь. Прибегай к помощи учеников, — сказала мне однажды Мария Сергеевна. — Будь смекалистей, и дело пойдет.
Однако многое передумал я в эти решающие дни. Я держал экзамен не только на подготовленность и зрелость к учительской работе, но и на мою физическую возможность к данному труду.
«Правильно ли я все же поступил, столько лет учась на педагога? — размышлял я, придя с практических уроков и устало лежа на койке. — Может, лучше признаться, что эта работа тяжела для меня, инвалида, и не тратить зря времени на практику? Сдать теоретические экзамены и поехать учиться на кого-нибудь другого? Ведь мне так хотелось когда-то стать художником. И к литературному творчеству тянуло…»
Своими сомнениями я поделился как-то с Леней Киселевым.
— Что ты! — удивился он. — Тебе ли рисовать. Способный, энергичный. Привыкнешь, приспособишься к учительской работе. Поработаешь сколько-нибудь, а там уж и институт. Хоть художественный, хоть какой…
Я согласился с ним и был очень благодарен за веру в меня.
И вот экзамен.
В составе государственной экзаменационной комиссии была представительница из Омского облоно — пожилая полная женщина, а также заведующий Ямало- Ненецким окроно, директор Салехардской средней школы, директор и завуч нашего училища, представители еще каких-то организаций. Один из последних, тучный, с темно-русой бородкой мужчина, часто задавал экзаменуемому вопросы не по теме, прерывал ответ, сбивал с толку. Случилось такое и со мной.
По литературе устно мне достался билет, где требовалось рассказать о творчестве Маяковского и прочитать одно из его стихотворений. Я по собственному выбору начал декламировать отрывок из поэмы «Хорошо!». Когда я прочел строчки:
Жезлом правит, чтоб вправо шел.
Пойду направо — очень хорошо!..
мужчина с бородкой вдруг произнес: «Стоп!» Я перестал декламировать и уставился на него, не понимая, в чем дело. Алексей Евгеньевич и члены комиссии тоже повернули головы в его сторону.
— Что значат слова «чтоб вправо шел» и «пойду направо»? — подчеркнуто спросил он меня.
Я пожал плечами:
— Ну… вправо, значит, надо идти…
— Э-э, слишком упрощенно это, — почесал бородку член комиссии и, жмуря глаза, поучительно покачал карандашом в руке: — Тут другой смысл — хитрый намек. На что?
Я не понимал, о чем он толкует. Посмотрел на преподавателя. Ни о каких намеках в отношении этих слов не говорилось нам. Да и не читал я об этом нигде. Члены комиссии тоже недоуменно переглядывались, пожимая плечами; а мужчина с бородкой продолжал укоризненно:
— Не знаешь, оказывается, — и многозначительно заметил: — Здесь имеется в виду правый уклон… — Комиссия удивленно ухмыльнулась, кое-кто поморщился, шепча что-то соседу. Мне тоже хотелось хмыкнуть, но я воздержался. Меня вдруг осенило:
— Но Маяковский написал и «Левый марш». Выходит, это левый уклон?
Тут комиссия чуть не прыснула. А тучный мужчина кивнул:
— Да, Владимир Маяковский хоть и известный поэт, но был когда-то фигурист…
— Фитурист, — улыбаясь, поправил я его.
Члены комиссии зашевелились.
Представительница из облоно, сидя рядом со странным мужчиной, наклонилась к нему и прошептала что-то на ухо. Тот откинулся на спинку стула, вздохнул:
— Что ж, пусть продолжает…
Я прочитал отрывок из поэмы до конца.
По литературе, как и по другим предметам, я получил «отлично». А тучный мужчина с бородкой не присутствовал больше на наших экзаменах.
Самым трудным предметом нам казалась педагогика. По ней мы сдавали экзамены в последнюю очередь. У некоторых моих однокурсников годовая отметка по педагогике была посредственная, что давало повод опасаться, как бы кто «не завалился» на госэкзаменах. Видимо, для поднятия нашего духа преподаватель педагогики, он же директор педучилища, Борис Моисеевич объявил нам на консультации:
— Если все успешно сдадите последний экзамен, училище обеспечит вас билетами на спектакль «Коварство и любовь» в постановке областного театра, прибывшего к нам.
— А нельзя ли по два билета каждому, чтоб пригласить подругу или дружка. Нам немного — всего семь, — спросил Леня Киселев.
Я поддержал его предложение. Директор, улыбаясь, обещал подумать об этом. Добавил:
— Все зависит от вас…
Воодушевленные, мы с новыми силами начали готовиться к экзамену, и все выдержали его. В тот же вечер в окружном Доме ненца мы с великим интересом и волнением впервые смотрели игру настоящих артистов в классической трагедии. Рядом с нами сидели на галерке наши подруги и дружки — нам каждому дали по два билета бесплатно.
Выпускной вечер был праздником не только для нас семерых и нашего педагогического коллектива, но и для окружных руководящих органов. Салехардское педагогическое училище первым из двух специальных учебных заведений в округе (был еще недавно созданный оленеводческий техникум) выпускало своих «ласточек». Это ли не повод для торжества! Праздничные столы в одном из самых больших классов были заставлены всеми доступными в то время яствами и напитками. Гостей, конечно, было в несколько раз больше, чем выпускников. Зато чувствовали мы себя настоящими героями. Педагоги называли нас по имени и отчеству, к чему мы уже успели привыкнуть на практике. Однако никого из наших «подружек и дружков» сюда не допустили, что огорчило нас, потому что все они находились тут же рядом, в наших интернатах.
Директор педучилища зачитал приказ об окончании нами курса обучения. Там перечислялось, кто из выпускников, под каким номером получил диплом после года практической работы. Мой оказался первым. Это было очень приятно и радостно: я — первый из немногих настоящих и многих будущих воспитанников училища. Кроме того, в приказе указывалось, что мне дается право поехать на учебу в любой институт. И тут же вручили Почетные грамоты — кому за отличную и хорошую учебу, кому за активную общественную работу. Аплодировали нам горячо.
Я попросил слова и прочитал свой новый стих, написанный специально к этому торжеству. Он назывался «Первые ласточки»:
Над Ямалом небо сине,
Солнца свет над тундрой
стылой.
Серебрятся рек
разливы —
Чешуей блестит вода.
Золотой порой весенней
Резвой стайкой
легкокрылой
Мы, семь ласточек
счастливых,
Улетаем из гнезда.
Семь — немного, но
чудесно —
Это только начинанье.
Первых ласточек пусть
мало.
А не горестно совсем:
Ведь и в радуге
небесной,
И на северном сиянье
Семь цветов всегда
бывало,
Как и дней в неделе
семь…
Дальше, как помнится, говорились в стихе слова благодарности Родине, партии, Советской власти за нашу светлую судьбу, за то, что мы, дети северян, бывших «туземцев-дикарей», получили специальность учителей и будем сами нести свет, знания в тундру, что мы никогда не забудем родное училище, наших воспитателей- педагогов и этот радостный, торжественный час. В заключение провозглашался тост за наших педагогов и родное НПУ.
Стихотворение было скороспелое, я сочинил его буквально к выпускному вечеру. Однако стих мой восприняли восторженно, дружными хлопками.
До самого утра были танцы под духовой оркестр, руководимый Борисом Манном и приглашенный из Дома ненца, что являлось тогда в Салехарде большой роскошью. А июльская северная ночь с незакатным солнцем выдалась тихой, теплой и такой очаровательной, словно и она радовалась вместе с нами.
Иван Григорьевич Истомин
ИВАН ИСТОМИН
ТОМ 2
ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ
_Воспоминания_о_юности_
СПЛОШНАЯ ПРАКТИКА
О том, что мы старшекурсники, а не просто учащиеся, напоминали нам педагоги ежедневно при подходящем случае. В этом было не только их желание убедить нас в необходимости самого серьезного отношения к учебе в последнюю зиму, но и чувствовалась также их радость за результаты своего труда. Ведь мы выросли, изменились за эти годы. Эту перемену ощущали и понимали мы сами.
Взять хотя бы Аню Айваседа. Ее, оставшуюся с двумя сестрами сиротой после смерти родителей, привез в школу-интернат и нянчил, как родное дитя, Петр Емельянович Чемагин. Потом он помог ей и сестре Шуре поступить в Салехардский нацпедтехникум, куда направили его работать. А теперь эта ненецкая девочка-сирота была на пороге самостоятельной педагогической работы и со всей серьезностью и любовью составляла планы, готовила наглядные пособия, проводила первые в ее жизни практические уроки.
Вначале практику проходили поочередно в первом подготовительном классе педучилища. Учащиеся были великовозрастны, но изучали материал за начальную школу. Не совсем удобно чувствовали мы себя в роли учителя перед своими же товарищами, с которыми жили, ели, отдыхали вместе, а иногда и шалили. Случалось, сделаешь на практическом уроке кому-нибудь из них замечание, а он тебе по-дружески гримасу состроит. Или скажешь:
— А сейчас, дети, достаньте учебники.
«Дети» хихикают, и сам улыбаешься невольно. А то вдруг кто-нибудь из учащихся обратится к учителю- практиканту:
— Повтори, Леня, на какой странице открыть.
А Леня Киселев и забыл с непривычки, что он сейчас не просто Леня, а Леонид Филимонович.
Нелегко нам было привыкнуть к этому. Потом начали проводить практические уроки в начальных классах средней школы. Сколько же, бывало, приходилось сидеть нам над составлением урочных планов, изготовлением наглядных пособий. На нашем курсе, кроме меня, никто более или менее хорошо не рисовал, и товарищи часто просили меня сделать тот или иной рисунок на большом листе — наглядное пособие. До глубокой ночи просиживал я, возясь с листами бумаги, красками и кисточками.
Но как старательно ни готовились бы мы к практическим урокам, в чем-нибудь да сказывалась наша неопытность. Чаще всего не укладывались мы во время. Звонок на перемену заставал в момент объяснения нового материала, хотя мы и пользовались ручными или карманными часами своих педагогов. Бывало и наоборот: исполнишь все, предусмотренное урочным планом, а до звонка на перемену осталась еще уйма времени.
Когда вечером в учительской мы, с помощью наших педагогов, обсуждали и оценивали проведенные практические уроки, недостатки эти выявлялись особенно ярко. Чинно восседали мы при этом на мягких диванах рядом со своими наставниками, как равные уже с ними в какой-то степени люди. Однако кое-кому из нас приходилось слышать весьма не лестные отзывы о своих первых шагах на учительском поприще. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из практикантов выражал сожаление по поводу избранной специальности. Видно, крепко уже была привита нам любовь к трудной, но благородной работе народного учителя.
На практике я работал в первом классе начальной базовой школы, находившейся у самой пристани. Ходить на занятия было далеко, особенно для меня. Вставал рано. С трудом держа кипу учебников и тетрадей, долго ковылял по всему Салехарду. Педучилище имело коней, но назначенный директором Борис Моисеевич Годисов почему-то не догадывался предложить мне транспорт, а я стеснялся заикнуться об этом.
Трудно было с непривычки при моих физических недостатках проводить занятия, особенно когда приходилось писать на доске. Учительница класса Мария Сергеевна иногда пыталась помочь мне, но это пуще смущало меня перед малышами. Я стал прибегать к помощи самих учеников при раздаче тетрадей, при письме на доске или демонстрации наглядных пособий. Дети охотно шли на это и даже на перемене норовили прийти мне на помощь в чем-нибудь.
— Правильно поступаешь. Прибегай к помощи учеников, — сказала мне однажды Мария Сергеевна. — Будь смекалистей, и дело пойдет.
Однако многое передумал я в эти решающие дни. Я держал экзамен не только на подготовленность и зрелость к учительской работе, но и на мою физическую возможность к данному труду.
«Правильно ли я все же поступил, столько лет учась на педагога? — размышлял я, придя с практических уроков и устало лежа на койке. — Может, лучше признаться, что эта работа тяжела для меня, инвалида, и не тратить зря времени на практику? Сдать теоретические экзамены и поехать учиться на кого-нибудь другого? Ведь мне так хотелось когда-то стать художником. И к литературному творчеству тянуло…»
Своими сомнениями я поделился как-то с Леней Киселевым.
— Что ты! — удивился он. — Тебе ли рисовать. Способный, энергичный. Привыкнешь, приспособишься к учительской работе. Поработаешь сколько-нибудь, а там уж и институт. Хоть художественный, хоть какой…
Я согласился с ним и был очень благодарен за веру в меня.
И вот экзамен.
В составе государственной экзаменационной комиссии была представительница из Омского облоно — пожилая полная женщина, а также заведующий Ямало- Ненецким окроно, директор Салехардской средней школы, директор и завуч нашего училища, представители еще каких-то организаций. Один из последних, тучный, с темно-русой бородкой мужчина, часто задавал экзаменуемому вопросы не по теме, прерывал ответ, сбивал с толку. Случилось такое и со мной.
По литературе устно мне достался билет, где требовалось рассказать о творчестве Маяковского и прочитать одно из его стихотворений. Я по собственному выбору начал декламировать отрывок из поэмы «Хорошо!». Когда я прочел строчки:
Жезлом правит, чтоб вправо шел.
Пойду направо — очень хорошо!..
мужчина с бородкой вдруг произнес: «Стоп!» Я перестал декламировать и уставился на него, не понимая, в чем дело. Алексей Евгеньевич и члены комиссии тоже повернули головы в его сторону.
— Что значат слова «чтоб вправо шел» и «пойду направо»? — подчеркнуто спросил он меня.
Я пожал плечами:
— Ну… вправо, значит, надо идти…
— Э-э, слишком упрощенно это, — почесал бородку член комиссии и, жмуря глаза, поучительно покачал карандашом в руке: — Тут другой смысл — хитрый намек. На что?
Я не понимал, о чем он толкует. Посмотрел на преподавателя. Ни о каких намеках в отношении этих слов не говорилось нам. Да и не читал я об этом нигде. Члены комиссии тоже недоуменно переглядывались, пожимая плечами; а мужчина с бородкой продолжал укоризненно:
— Не знаешь, оказывается, — и многозначительно заметил: — Здесь имеется в виду правый уклон… — Комиссия удивленно ухмыльнулась, кое-кто поморщился, шепча что-то соседу. Мне тоже хотелось хмыкнуть, но я воздержался. Меня вдруг осенило:
— Но Маяковский написал и «Левый марш». Выходит, это левый уклон?
Тут комиссия чуть не прыснула. А тучный мужчина кивнул:
— Да, Владимир Маяковский хоть и известный поэт, но был когда-то фигурист…
— Фитурист, — улыбаясь, поправил я его.
Члены комиссии зашевелились.
Представительница из облоно, сидя рядом со странным мужчиной, наклонилась к нему и прошептала что-то на ухо. Тот откинулся на спинку стула, вздохнул:
— Что ж, пусть продолжает…
Я прочитал отрывок из поэмы до конца.
По литературе, как и по другим предметам, я получил «отлично». А тучный мужчина с бородкой не присутствовал больше на наших экзаменах.
Самым трудным предметом нам казалась педагогика. По ней мы сдавали экзамены в последнюю очередь. У некоторых моих однокурсников годовая отметка по педагогике была посредственная, что давало повод опасаться, как бы кто «не завалился» на госэкзаменах. Видимо, для поднятия нашего духа преподаватель педагогики, он же директор педучилища, Борис Моисеевич объявил нам на консультации:
— Если все успешно сдадите последний экзамен, училище обеспечит вас билетами на спектакль «Коварство и любовь» в постановке областного театра, прибывшего к нам.
— А нельзя ли по два билета каждому, чтоб пригласить подругу или дружка. Нам немного — всего семь, — спросил Леня Киселев.
Я поддержал его предложение. Директор, улыбаясь, обещал подумать об этом. Добавил:
— Все зависит от вас…
Воодушевленные, мы с новыми силами начали готовиться к экзамену, и все выдержали его. В тот же вечер в окружном Доме ненца мы с великим интересом и волнением впервые смотрели игру настоящих артистов в классической трагедии. Рядом с нами сидели на галерке наши подруги и дружки — нам каждому дали по два билета бесплатно.
Выпускной вечер был праздником не только для нас семерых и нашего педагогического коллектива, но и для окружных руководящих органов. Салехардское педагогическое училище первым из двух специальных учебных заведений в округе (был еще недавно созданный оленеводческий техникум) выпускало своих «ласточек». Это ли не повод для торжества! Праздничные столы в одном из самых больших классов были заставлены всеми доступными в то время яствами и напитками. Гостей, конечно, было в несколько раз больше, чем выпускников. Зато чувствовали мы себя настоящими героями. Педагоги называли нас по имени и отчеству, к чему мы уже успели привыкнуть на практике. Однако никого из наших «подружек и дружков» сюда не допустили, что огорчило нас, потому что все они находились тут же рядом, в наших интернатах.
Директор педучилища зачитал приказ об окончании нами курса обучения. Там перечислялось, кто из выпускников, под каким номером получил диплом после года практической работы. Мой оказался первым. Это было очень приятно и радостно: я — первый из немногих настоящих и многих будущих воспитанников училища. Кроме того, в приказе указывалось, что мне дается право поехать на учебу в любой институт. И тут же вручили Почетные грамоты — кому за отличную и хорошую учебу, кому за активную общественную работу. Аплодировали нам горячо.
Я попросил слова и прочитал свой новый стих, написанный специально к этому торжеству. Он назывался «Первые ласточки»:
Над Ямалом небо сине,
Солнца свет над тундрой
стылой.
Серебрятся рек
разливы —
Чешуей блестит вода.
Золотой порой весенней
Резвой стайкой
легкокрылой
Мы, семь ласточек
счастливых,
Улетаем из гнезда.
Семь — немного, но
чудесно —
Это только начинанье.
Первых ласточек пусть
мало.
А не горестно совсем:
Ведь и в радуге
небесной,
И на северном сиянье
Семь цветов всегда
бывало,
Как и дней в неделе
семь…
Дальше, как помнится, говорились в стихе слова благодарности Родине, партии, Советской власти за нашу светлую судьбу, за то, что мы, дети северян, бывших «туземцев-дикарей», получили специальность учителей и будем сами нести свет, знания в тундру, что мы никогда не забудем родное училище, наших воспитателей- педагогов и этот радостный, торжественный час. В заключение провозглашался тост за наших педагогов и родное НПУ.
Стихотворение было скороспелое, я сочинил его буквально к выпускному вечеру. Однако стих мой восприняли восторженно, дружными хлопками.
До самого утра были танцы под духовой оркестр, руководимый Борисом Манном и приглашенный из Дома ненца, что являлось тогда в Салехарде большой роскошью. А июльская северная ночь с незакатным солнцем выдалась тихой, теплой и такой очаровательной, словно и она радовалась вместе с нами.