Белов Нам умереть бесследно не дано
Белов


Владимир Иванович Белов (1949 — 1983 г.г.) родился в деревне Большие Кусеряки Аромашевского района Тюменской области. Он прожил недолгую, очень трагичную, но в то же время яркую жизнь. В 13 лет, в результате несчастного случая, он стал инвалидом, но, несмотря на тяжелую болезнь, стихи его наполнены любовью — к малой родине, к матери, к женщине. К сожалению, единственный сборник стихов Белова вышел более 15 лет назад, и сегодня его имя ничего не говорит широкому кругу читателей, хотя стихи этого поэта никого не могут оставить равнодушными.

Редакция выражает искреннюю благодарность поэту, члену Союза писателей России Сергею Горбунову за предоставленный архив В. Белова, администрации Аромашевского района и лично Смелику Вячеславу Николаевичу — за помощь в издании книги.






Владимир Белов







Нам умереть бесследно не дано


























Еще одна весна судьбы


Все закономерное случайно, а все случайное — закономерно... Поэтому нет никакой мистики в том, уважаемый читатель, что ты держишь в руках книгу стихов тюменского поэта Владимира Белова. Хотя у нас, у тех, кто был причастен к процессу ее подготовки, сложилось совсем другое мнение. Уж слишком трудно возвращался к людям забытый Поэт.

Он родился 27 октября 1949 года в дер. Большой Кусеряк Аромашевского района. И на счастливое, беззаботное детство ему было отпущено судьбой всего 13 лет... Первая мистическая цифра... Умер Белов, когда ему исполнилось 33... И снова мистика... Между эти­ми двумя цифрами — 20 лет боли и каждодневной борьбы с болезнью и смертью. 20 лет, которые он и не рассчитывал прожить. Не от­сюда ли та удивленная предопределенность, которая звучала в его стихах? «Еще одна весна судьбы меня на родине застала...» Весна, которой могло бы не быть...

Тринадцатилетнего подростка дед взял с собой на дроворуб — в деревнях  рано приобщаются к взрослой жизни. Тяжелая береза — вот она, случайность, предопределившая дальнейший ход событий! — легла, вопреки расчетам лесорубов, совсем по иной траектории, подмяв под себя оказавшегося на ее пути по-есенински кудрявого парнишку...

Потом был санитарный вертолет, больница, операция, приговор врача : «Надежды нет... — и, подмигнув устало, мой врач уходит снова от меня...».

Порой мне кажется, что если бы не эта трагическая случайность, поэт Белов бы не родился. Поэт появился на свет тогда, когда душа мальчика  Володи взмыла в апрельское небо и оттуда, с высоты, с удивлением увидела изломанное детское тельце под старой березой и плачущего от отчаяния мужчину... Побывав в ином измерении, душа не могла остаться прежней. Она наполнилась иным смыслом, имя которому — Поэзия.

Двадцать лет своей недолгой жизни Владимир Белов отдал служению  Слову. Слово стало для него Высшей целью, Верховным Божеством. Понимая, что судьба отмерила ему, быть может, втрое меньше положенного, он торопился выплеснуть на бумагу все, что приходило к нему в тяжелых снах, в мучительной борьбе с бессонницей, в трудных, порой драматичных отношениях с женщинами.

«С ним нужно было иметь большое терпение, — признался в разговоре  со мной друг Белова, тюменский поэт, член Союза писателей России, Сергей Горбунов. — А к женщинам он был порою беспощаден».

Они приходили и уходили, но, вместе с тем, оставались с ним — в его стихах, в его видениях, в образах, запечатленных шариковой ручкой на желтой шершавой бумаге: «Распято женщина смеялась // В оконном огненном кресте».

Такой пронзительной, наполненной болезненным чувством любовной лирики мне еще не приходилось встречать — даже у самых признанных авторов.

«Любимая, люби меня всегда! // Смешно и слепо, хмуро и весенне. / / Твоя любовь — как горькая вода // И самое последнее спасение».

В России, особенно в советской, поэты всегда делились на две части: признанные и обласканные властью, чьи книги издавались на средства налогоплательщиков, но этими самыми налогоплательщиками не любимые и не читаемые, и — опальные, гонимые, часто нищие и неприкаянные, зато любимые. Впрочем, времена с той поры не сильно изменились...

Белова, без тени сомнения, я бы отнесла к этим вторым. Он был неудобен, неуживчив, он был бельмом на глазу, вокруг него, словно бабочки вокруг ночного фонаря, кружились разного рода сомнительные личности... Но ведь потому и летели на свет, потому и отогревались  в его одинокой, неустроенной, холостяцкой квартире, что он был одним из них — человеком со сломанной судьбой.

«А что вам нужно от меня?! // Любви, признания, совета? // Как будто миссия поэта // Не выключать ночами света // И ждать заблудших у огня...»

У Белова при жизни не вышло ни одной книги. Через 10 лет после смерти поэта его друзья, сохранившие архив Белова и память о нем, сумели издать небольшую книжечку — скромную, весьма непритязательную на вид. Зато в нее вошли лучшие стихи. Потом был небольшой коллективный сборник, подборки в журнале «Врата Сибири».

И вот теперь настал черед нашей книги. Мы собирали ее по крупицам Так называемая комиссия по сохранению творческого наследия поэта при ТГУ не захотела, без объяснения причин, поделиться с редакционным советом неизданными ранее стихами, полагая, по всей видимости, что «сохранить» означает — «спрятать» стихи от читателей. И что засекреченный Белов лучше сохранится в памяти народ­ной, чем Белов изданный. Или кому-то не дает покоя «право первой ночи»... Точнее, первой публикации. Приватизация поэта — весьма сомнительное дело...

И, тем не менее, книга состоялась. Поэт Андрей Маркиянов подарил  нам несколько автографов Владимира Белова, а Сергей Горбунов счел своим долгом передать издательскому коллективу две папки со стихами, пополнив сборник несколькими десятками ранее не публиковавшихся  произведений.

Сам Горбунов иначе, как мистическим, свое посильное участие в издании книги не называет: «Мой телефон, — говорит он, — отключен уже несколько месяцев, и никто не может меня найти... А тут я по­являюсь, как Посланник, из воздуха — именно в тот момент, когда решился вопрос о книге. Значит, так надо — решили на небе...». Значит, так надо — решили в администрации Аромашевского района, где родился Белов, где в Новоберезовской средней школе есть музей его имени и ежегодно проводятся дни поэзии, посвященные памяти поэта, и нашли возможность выделить небольшую сумму на издание сборника стихов.

Не оскудеет земля Русская талантами, но и разбрасываться ими — грех. Забытый поэт возвращается. Будем надеяться, что навсегда.

_Ольга_Ожгибесова._








ЦВЕТЕТ ПОЛЫНЬ


Перепелиные гастроли.
Глухие зарева и стынь.
И среди ночи в чистом поле
Цветет полынь.
Светло и вольно без предела!
Вода осоками свежа,
И, не свободная от тела,
Горчит заблудшая душа,
Горчит, хоть падай на колена
И кайся перед ней.
А жизнь цветет себе из тлена
Костей и пней.
Сегодня — дом, а завтра роща
Исчезнут до конца.
И только зарево полощет
У белого лица.
Но этот горький дым отчизны,
Как святость, — не отринь!..
Чего ж просить еще у жизни —
Цветет полынь.
Свистят простреленные крылья,
Летит зола с небес...
Но — зарастает все полынью
И без...
Сознания и воли
Людских трагедий и святынь
Свежо и вольно в чистом поле —
Цветет полынь...








* * *


Розовые дали над лесами,
И по всей округе — ни души,
Черные леса да камыши
Высоко прикрыты небесами.
Над полями утренняя дымь,
И в заречной тихой стороне
Кони обнимаются во сне...
И цветет белесая полынь.
И, к березке голову клоня,
О природе думаю, послушен.
А она цветет и без меня,
И чужой рассудок ей не нужен.
И, не будь на свете ни души,
Так же будут зори разгораться,
За туманом кони обниматься
И шуметь о чем-то камыши.






_***_




Оглянулся — падает звезда
Перед сном...
Лунная бездонная вода —
В омуте лесном.
И поет, забывшая о сне,
В полночи глухой
Птица на заречной стороне —
Над ольхой.
Лунная сухая тишина.
Сумрак шалаша.
И костер мой выгорел до дна
И душа...
И, любовь оставив навсегда,
Прокляня,
Оглянулся — падает звезда
На меня!..






* * *


Юлит ручей у городьбы.
И даль светло заголубела.
Еще одна весна судьбы
Скворцом взъерошенным запела.
И слезы с тополя текут
На чьи-то теплые ручонки
И на улыбку:
— Как зовут?
Ответит звонкий смех девчонки.
И пашня, угольно-черна,
Курится дымом и навозом.
И спит под солнечным наркозом
На желтых ивах тишина.
Стою у шаткой городьбы.
Уходит день свежо и тало...
Еще одна весна судьбы
Меня на родине застала...






У омута


Малиновый воздух в дремучем логу.
И мох, как зеленая вата...
И в жарких кустах на крутом берегу
Охрипше кричат сорочата...
А в сонных черемухах шелест и свист.
И в солнечный полдень лесной
Распаренно дышит березовый лист
И пахнет вода глубиной...
И я возвращаюсь сюда иногда,
И слышу вдали за спиною,
Как долго кукушка считает года,
Которые прожиты мною...
И, молча медяшки бросая на дно,
В рябую чугунную воду,
Задумавшись, пью на обрыве вино,
Ценя глубину и свободу...






Август




Обронили перья ласточки на крыши,
В соловьиных дебрях тишина давно.
На заре сегодня кто-то вздоха тише
Веточкой полыни помахал в окно...
На заре сегодня на заречных плесах
Разметали гуси белое крыло...
Засмеялось эхо в солнечных березах,
И по всей округе горько и светло.
Засвистел в три пальца ветер на пригорке.
Небо над полями — не достанешь дна...
Спелою калиной сладковато-горько
У пустых околиц пахнет тишина.






***


... Задыхаясь от звездной тоски,
Сквозь гвоздями пробитую крышу, —
Музыку звезд, обжигая зрачки
Лицом запрокинутым слышу.
Далекие гулы и грозы в ночах...
Подернута даль полусветом.
И плащ, как чужая душа, на плечах
Не греет под северным ветром...






* * *


Когда в июле лунными ночами
Вдали чуть тлеет зарево небес —
Усатый филин спорит с дергачами,
Перекликаясь громко через лес...
И жалобно поют вдали волчата,
Увидев за туманами огни.
И все вокруг так горестно и свято!
И жизнь одна, и мы с тобой одни...
Идем в поля по северной дороге,
Ступая в чьи-то лунные следы.
А за селом в серебряной осоке
Светло от звездной молодой воды...






* * *


Скоро останется без меня
Осиновый красный бор.
И друг одинокий, завет храня,
Один разожжет костер.
Оглянется — пусто на берегу,
Калиновый перезвон...
И кем-то пролит в сыром логу
Горький одеколон...
И будет долго кричать желна
И ведьмою хохотать.
Высокий костер догорит до дна —
Некому помешать.
Значит, осень и нет нужды
Вспоминать о былом жилище.
Утонули в траве следы.
Паутина на пепелище...






Летят журавли


Летят журавли... как былины,
Их вещие крики грустны.
И в темных глазах журавлиных —
Высокое эхо весны...
Летят журавли, как спросонок,
Над нашим старинным селом.
И тополь — большой журавленок
Вдогонку им машет крылом.
И с ликом задумчиво-строгим
Старик — очи в небо вросли —
Устало стоит у дороги,
А в небе летят журавли...
Деревни, речушки, погосты...
Озимые дружно взошли...
Все в мире по-прежнему просто —
Весна и летят журавли...






***


Темь провинции... Жгу свечу.
Темный ветер качает крышу.
Через память тебя кричу
И в ответ — свое эхо слышу...
В доме — холодно и темно.
Это выставлено окно...
И когда, забываясь, сплю,
Засыпая в бреду потери,
Вновь на мысли себя ловлю:
А не выставлены ли двери?..
Чем-то, чувствую, заплачу.
Не трагическою ли игрою?
Темь провинции. Жгу свечу.
Поразило столбы грозою!..








Бабье лето


Будто кончилось что-то светлое.
Горизонты в сплошном дыму.
Машет ветер красными ветками
И свистит на заре — кому?..
И опять в стороне той дальней,
За речными туманами,
Песни девичьи все печальней, —
Так прощаются с мамами...
И, простившись с наивной верою,
Утирая слезиночки,
Прячут бабоньки прядки белые
Под цветные косыночки...
Что-то кончилось, прокатилось.
Невозможная синь вдали!..
Будто с чем-то душа простилась —
И не с молодостью ли?
Вот и ласточки гнезда бросили.
И взлетели над полночью.
Есть такая пора по осени —
Пахнет снегом и горечью...






***


Отзвучали мелодии лета.
Серебрится осенняя рань...
И зачем среди теплого света
На окне умирает герань?
Непонятные странные мысли,
И попробуй-ка в них разберись!
Ну, зачем среди солнечной жизни
Умирает красивая жизнь?
Отвечай или нет на вопросы —
Беспощадная собрана дань.
Побелели девчоночьи косы,
Отцвела на окошке герань...






* * *


Откричали кукушки на красных ярах,
И погасли цветы земляники...
И все громче на северных, долгих ветрах
Молодых журавлей переклики...
Весь в морозных сетях на заре огород.
А любовь?..
А разрывы?..
А годы?..
И знобит на душе от осенних пустот
И веселой забытой свободы...






Казарки


Полоснет по душе непонятный мотив,
Как плеснули на пламя солярки...
Запрокинешь лицо, обо всем позабыв, —
Это ж вновь улетают казарки!..
Этой тайны души никому не понять:
Отчего обжигает печалью?
Будто время пришло самому улетать,
Оборваться за огненной далью...
Скоро холод ударит и снег полетит, —
Если верить старинной примете...
Значит, надо еще об одном позабыть
О последнем, потерянном лете...
Поднят в голое небо тоскующий взгляд.
Что там? Туч предзакатные клочья.
Высоко в поднебесье казарки летят,
Чуть заметные, как многоточья...








Дождь на заре


Тревожный крик озябнувшей пичуги...
Наркозный запах мокрой конопли...
Осенний сумрак северной округи.
Дождь на заре — и окна затекли.
И большаки, и пашни промочил,
Простукал по скворешникам и пряслам —
Дождь на заре... Проснуться нету сил!
Туман и лес на горизонте красном...
Краснеют окна темного двора,
Исходят дымом мокрые поленья...
В лугах бело... —
Гусиного пера!..
Но некому писать стихотворенья...






* * *


Закатный свет поры осенней...
Свежо в осиновой глуши,
Все это вроде вдохновенья
Или трагедии души...
Передвечерний шорох леса,
Полей глухая тишина...
И никакая роль прогресса
Здесь ни травинке не нужна!
Здесь все — вне разума и воли.
Стихия первозданных сил.
Стою один в закатном поле,
Как будто сам себя забыл...
Стою и с болью понимаю,
Осину подперев плечом:
Все это — без конца и краю,
И я здесь вовсе не при чем...






Крещенская баллада


Трещит и жжет полуночный мороз.
Крещенский праздник выдался на славу!
И под сухие выстрелы берез
Выходит волчья стая на облаву...
Холодным светом выстужена высь.
И ни души... по сумрачным дорогам.
И вдруг на поле — голое, как жизнь,
Ворвался лось таежным полубогом...
И затрубил на лунном полигоне,
Подняв рога к далеким облакам.
И заметалась волчья цепь погони!
Как серые шинели по снегам...
И обреченно слушала тайга:
И лязг зубов, и скачущие тени,
И как, взрывая мерзлые снега,
Лось с диким ревом подломил колени...
И тишина... Глухая тишина.
И до рассвета, засыпая кости,
Скрипела в поле старая сосна.
А среди поля пировали гости
И жадно ели красные снега!
И пьяным хором в небо голосили.
Оставив в сограх кости да рога,
Пируют волчьи стаи по России...






Горизонт


Всю жизнь к горизонту дойти пытался
По белым ступеням дней
И в черные ямы ночей скрывался,
Но сердцем — не стал черней.
И снова по белым пескам дорог
Нес вдаль голубые мысли...
А горизонт — все так же далек!
Как и в начале жизни...






* * *


Рассветное эхо волчицы,
Как голос бездомной вдовы...
В туманах поющие птицы
Да сонная одурь травы.
Каленое солнце рассвета
Над мертвой водою болот...
Напрасно кричать без ответа:
Никто никогда не придет...
Я вечен на дикой свободе!
И вдруг... у туманной воды,
Как белые чайки на взлете —
Босые девичьи следы...
Ну, что этой женщине нужно?!
В багровой пропавшей глуши —
Поплачь с ней по-бабьи, кукушка,
И все обо мне расскажи.






* * *


Соловьи прилетают к нам редко...
Но весеннею ночью, давно,
Белокосой колдуньей соседка,
Хохоча, постучала в окно.
И, прищурив зеленые очи,
Позвала из кленовых ветвей:
—  Он заснуть не дает мне три ночи,
Сумасшедший какой соловей!
И ушли мы в густые туманы
Слушать в мокрых лугах соловья.
—  Ой, влетит мне за это от мамы!
Не целуй меня — горькая я...
Тлели звезды в березовых ветках.
В небе лунное стыло окно...
Соловьи прилетают к нам редко.
И в туманах я не был давно...






* * *


И снова в зеленые дали рассвета
Аукает голос колдуньи лесной.
И снова душа, будто бритвой, задета
Своей перед жизнью виной...
А лето цветет и горчит повсеместно.
Июньские травы намокли росой.
И мне за какие грехи — неизвестно —
В любви признаваться девчонке босой...
Пьянящая сила степного дурмана.
Я понял, наверное, только сейчас,
Что нет в этой жизни большого обмана,
Покуда нас любят и мучают нас.
Так пусть же кукует за утренней дымью
Седая колдунья в лесные часы...
А волосы девочки пахнут полынью.
И голые ноги мокры от росы.






* * *


Когда-нибудь, на заре...
Где? Неизвестно... Там...
Росы стекут по живой коре,
И лоси пройдут по сырым логам.
Аукнет кукушка у дымных плесов
И задохнется тоскою снова.
Туман запутается в березах —
Не скажу ни слова...






* * *


Вот молнией убитая береза...
Под ней могила — неизвестно, чья.
И голый факт поэзии и прозы —
Пустой патрон на донышке ручья...
Убитые когда-то в чистом поле
И человек, и дерево — равны.
Земля взяла их радости и боли,
Отмыла кровь и погасила сны...
...И вот сижу я в поле под осиной
И чую болью каждого ребра:
Мы оба — дети матери единой,
И мне осина эта — как сестра...
За что же я стрелял в нее вчера
И ранил — хоть единственной дробиной?!.
В закатные глухие вечера
Люблю о жизни думать под осиной.








* * *


Тяжелые былинные закаты
Жгут на лесах осенние костры.
И тополя, как старые солдаты,
Стоят в раздумье, выйдя на бугры.
И, возвращаясь, кажется, со свадьбы
Среди озябших сумерек села,
Поют навзрыд задумчивые бабы
Опять о том, что молодость прошла.
И под разгулы северного ветра
Растеряна душа — до немоты...
А по полям бушует бабье лето,
Перебирая струны лебеды...






_*_*_ *


И даже в темном диком поле,
Где только тени да столбы, —
Нет мне спасения от боли
Людской заплаканной судьбы!
Едва прислушаешься снова
Среди туманов и лесов —
Нет мне спасения от зова
Давно забытых голосов...
Все годы прошлое — по следу
Меня преследует, как рысь.
И, сколь не мучайся по свету, —
Нигде, наверно, не спастись!
Ни на далеком диком поле,
Ни у кладбищенских лесов —
Ни от любви и ни от боли,
Ни от забытых голосов.






Когда уходит жизнь


Когда уходит жизнь — не говорят,
Но, наконец-то оставаясь честным,
И слабый свет свечи благодарят,
И две березы в поле неизвестном...
Когда уходит жизнь — уже не лгут.
И не играют с жизнью в мелодраму.
А искренне кричат или зовут —
Ни бога, ни врача уже, а маму!..
И торжествует в мире только боль...
И можно выть иль хохотать от боли!
Когда судьбы трагическая роль
В  святых и грешных — не играет роли.






Хочу...


Да здравствует жизнь и свобода!
Начало всех сущих начал.
Хочу, чтоб дышала природа,
И кто-то смеялся, кричал.
Чтоб птицы — не пепел — летели,
Чтоб травы — не мины — в лугах,
Чтоб в грозы, снега и метели —
Стоял человек на ногах!
Хочу, чтоб в порыве движенья
Природа и разум слились,
Чтоб шла, как солдат, в наступленье
Великая женщина — жизнь.
Чтоб вечно не люди — рассветы
Горели на белых снегах...
Чтоб твердо зимою и летом
Стоял человек на ногах.






Ночные крики


И вот я услышал, как могут кричать небеса,
Когда, запрокинув лицо над скрипучей антенной,
Услышал меж звезд я летящие в ночь голоса,
Как детские крики в ознобленной черной вселенной.
Я долго стоял и, присевши на лунный заплот,
Согревал сигаретой знобящее сердце немного.
А в звездной ночи шел северных птиц перелет,
И в этом краю пролегла их ночная дорога...
Отчего же тогда в эту буйную ночь — не пойму,
Когда в лунных полях прокричала гусей эскадрилья,
Я с ознобленным сердцем смотрю в бесконечную тьму,
И болят мои руки, как бывшие вольные крылья...
Закрываю глаза, на тяжелые руки дыша.
Есть ли вечность? Иль темная яма?.. Не знаю...
Отчего же тогда рвется в темные бездны душа
И, как каменный демон, — я руки на крылья меняю?
Ведь рожден на земле я бескрылым!.. И здесь —
И дорога моя, и любовь, и могила...
А в весенних ночах — ностальгия небес —
Этой темной Вселенной магнитная сила.






На переходе


Горит во Вселенной живое пятно...
Упрямый вопрос без ответа.
Что знаю о будущем? Только одно:
В нем столько же мрака и света...
И сколько о том ли — о сем не ряди
Суть жизни — открыто и честно
Над бездной — по скользкой доске перейти!
Куда и зачем? — Неизвестно...
Великая эра в огне и в дыму.
Толкаются толпы народа...
Где ж берег? Не видно его никому —
На скользких жердях перехода.






В глуши


Свистит сквозняк по голым рощам.
Заря над лесом — хоть туши...
А на заре — черны и тощи —
Шуршат сухие камыши.
А глыба огненного солнца
Все разрастается за тьмой.
И до конца, до горизонта —
Разлив воды глухонемой...
И вдруг... далекий плач ребенка,
И по воде удар крылом!..
И только эхо — ахнув звонко,
Ушло в заоблачный пролом...
А за туманом — крики, крики...
Над бесконечностью седой.
И расплескала густо блики
Заря над черною водой...
И в этих гибельных просторах
Пропал — и никаких вестей!
Весна на северных озерах.
В туманах — свадьбы лебедей.






* * *


Дед уходил тяжелыми шагами,
Искря на солнце кольцами седин.
Хрустели кости трав под сапогами,
И прогибалось поле перед ним.
Потом, как в церковь, сдержанно и строго,
Как бы того, зазря не наследил,
С полуулыбкой грешника и бога,
В свои леса священные входил.
К высоким травам, муравьям и гнездам,
С берестяною найбой за плечом.
И кланялся осинам и березам,
Горячий пот стирая кулаком.
И с тяжело гудящими руками,
Берестяною найбою богат,
Пропахший иван-чаем и груздями,
Шел тяжело к деревне, на закат...
И, выйдя на вечернюю дорогу,
Садясь, курил у розовых талин —
С полуулыбкой плотника и бога,
Лесов и пашен поседевший сын.






На закате


В небе — как на иконе —
Ни души...
В поле закатном — кони.
Розовый свет — во ржи.
И, может быть, это вечно
И навсегда:
Кости... туманы... речка...
Бронзовая вода...






* * *


Так пахнет горечью и тленом
Простор ночного забытья!
И я один на пне горелом —
Себе и вечности судья.
Смотрю в глаза бездомной суке,
Забыв долги и адреса...
После грозы в лесной округе
Слышней кукушек голоса...






* * *


Красноглазое солнце вдали...
Коченеет косач на березе.
И пустые леса зацвели
На скрипучем и алом морозе.
Ледяная моя сторона!
Здесь огонь разведешь поневоле.
И хрустит, и звенит тишина,
Осыпаясь на звездное поле...








Петухи




Пролегла по сумрачному лугу
Тишина, туманами дыша...
И опять поют на всю округу
Петухи — ночные сторожа:
Серенады солнечному маю
И хвалу ржаному сентябрю,
С белых прясел гордо обжигая
Крылья о горячую зарю...
Тлеет вечность, месяцем зевая.
Петухи ж поют себе, поют,
Ни обид, ни зла не признавая —
Позывные вечности дают...
И, уже о многом забывая,
Тихим светом полнится душа,
Если древним хором запевая,
Голосят в тумане сторожа!..




* * *


Апрельские окна распахнуты настежь.
Высокие дали гулки.
И трудно понять — ты смеешься иль плачешь,
Ломая о лед каблуки...
Висят на заборах старинные клены,
Звенят золотые звонки...
И трудно понять: ты смеешься иль стонешь
У медленной гулкой реки...
И сердце воробушком в ребра стучится,
Уставшее биться давно...
И кажется все, что сегодня случиться
Хорошее что-то должно...
Быть может, вернутся ушедшие наспех
Друзья, поумнев от потерь...
А, может, вернется на цыпочках счастье
И стукнет коленкой о дверь...






Соловей


Как разбойничек, соловей один
Зло освистывает округу!
Облетел в ночи каждый куст талин
И — не нашел подругу...
И, по мокрым колючим кустам скользя,
Он бушует навзрыд среди ночи!
И оставить одних соловьят — нельзя.
И молчать одному — нет мочи.
И, наверно, глаза у него темны.
Соловьята ж — давно заснули...
А над миром — кровит колесо луны,
И безжалостно стонут пули!..






А за речкой


А за речкой две березы —
Словно две вдовы
Пьют настоенные росы
С молодой травы...
И, качаясь на пригорке,
Кличут тополей,
Обнимая ветер горький
Северных полей...
Только век не докричаться
Голосом в туман...
Из бурьянов не подняться
Павшим тополям.
Не обжечь плащи о звезды...
Пали — не придут...
А за речкой две березы —
Все кого-то ждут...






Облака




На краю горизонта, где стынут стога
У забытых октябрьских полей,
Невесомо качаясь, плывут облака,
На земле от которых светлей.
С журавлиного детства, где до неба лес...
И в ромашках речные луга,
Словно белые птицы бездомных небес,
Надо мною неслись облака.
Ну, а сколько в часы пробужденья и бед
С простыней безнадежных снегов
Я подолгу-подолгу глядел им вослед —
На остуженный дым облаков...
И теперь, когда детство давно за спиной,
Да и юность уже далека,
Я с улыбкой смотрю, как летят надо мной,
Угасая вдали, облака...








В глуши


В глухой дали темнеют рощи...
Во всей округе — ни души.
Лишь на заре, черны и тощи,
Поют сухие камыши.
На комариных тонких нотах
Над бесконечностью седой...
Весна на северных болотах,
Заря над черною водой.
На травах — огненные блики
Да горечь ивовых ветвей,
А за туманами, как всхлипы,
Глухие стоны лебедей.
Или далекий плач ребенка?..
Вода болотная, как тушь.
И до конца, до горизонта
Слепая гибельная глушь!
Там окаянство в темных водах.
Пропал — и никаких вестей.
Весна на северных болотах.
В туманах — свадьбы лебедей.






* * *


Откричали свое поезда.
Отшумела вода половодья...
Лишь осталась гореть на сегодня
Над простуженным полем звезда...
Отсвистели и смолкли леса,
Отцвели голубые июни.
Лишь остались по-прежнему юны
Наши губы с тобой и глаза.
Посреди белоствольной зимы
Наши тонкие окна застыли,
Но, как в прежние давние были,
Светом памяти греемся мы.






***


Кончились радуги, зори сгорели.
Сели мосты...
Девочка — юность, у ранних апрелей
Кончилась ты.
Красные бабочки тихо в кюветы
Лес отряхнул...
Книги прочитаны, арии — спеты...
Траурный гул...






Заречное поле


Просохло заречное поле.
Речушка вчера убыла.
Тряхни своей удалью, что ли,
Последняя кляча села.
Сворачивай с торной дороги!
По рыжим ухабам — туда,
Где стаи черемух в осоке
И спит молодая вода...
Туда, по воде этой звонкой —
Давно этих дней не видать —
Ушла белокосой девчонкой
Моя одинокая мать.
И с волчьей усмешкой во взоре,
По-русски огромен и сед,
Стоял во-о-он на том косогоре,
Как пахарь Микула, мой дед.
Осталось лишь поле да небо,
Да звон голубой тишины...
Когда-то и я ведь там бегал
И рвал на осинах штаны.
Былинная вольная воля!
Распятья берез на ветру...
Я вырос средь этого поля
И в поле, наверно, умру.








Вдова


Живет вдова кукушкой луговой...
А ночью из заречной стороны —
Горит окно в тумане за рекой.
И чей-то муж уходит от жены...
Пора любви — тревожная пора.
Цветет полынь, пылают георгины.
И жизнь — не что иное, как игра
Героя и влюбленной героини.
И горько на деревне от калин!
И до зари из мокрого бурьяна
Кричит в округе перепел один.
И не видать огня из-за тумана...
И по росе с косынкою в руке
Она чужого мужа провожает.
И моет ноги жаркие в реке,
Как будто грех нечаянный смывает.






Старик




Седой и хмурый, словно бог.
Вот только боты дыроваты.
Курить садится на порог
И тяжело глядит в закаты.
И долго-долго, будто спит,
Все думает о чем-то...
Бровями хмурыми косит
На красный ветер горизонта.
Там сын единственный погиб.
Забыл — какого года...
А желтый палец, будто гриб,
Глядит из продранного бота.








Забытая


Ворота, открытые в поле.
Дорога в глухие леса.
И стынут, седые от боли,
Последней старухи глаза...
На всю снеговую округу
В деревне, которой не быть,
Оставили люди старуху
Пустые дома сторожить.
И долго, наверно, ночами
Не спится и чудится ей,
Как кто-то кричит голосами
Пропавших ее сыновей...
Но, выйдя босой на крылечко
И возвратившись, — бледна,
Закроет глаза перед свечкой —
И в жизни, и в смерти одна...
На то ли Всевышнего воля
Иль в том виноват сельсовет?
...Один на погосте и в поле
В снегу косолапенький след...






Ночное поле



_                                   _В._Пономареву_

Едва видны огни ночной деревни...
Меж туч — луны седая голова.
А в диком поле — сумрачные тени,
Густой туман да горькая трава...
Вокруг шумит былинное раздолье!
Ночная воля пуле и ножу...
Что потерял я в этом волчьем поле?
Я никому, наверно, не скажу...
Но долгий смех влюбленной кобылицы
Мне память давних лет разворошил!
И в мокрых ивах, под огнем зарницы,
Я вспомнил жизнь, которой не прожил.
Я вспомнил все: и северное детство,
И смех, и голод соловьиных дней,
И, зажимая, словно рану, сердце,
Не вижу ни дороги, ни огней...






Память





_                                _А._Новоженину_

Гудит буран по сломанным ступеням,
И кружит снег по битым кирпичам...
Проходит все... И бывшая деревня
Теперь мне часто снится по ночам.
И в глухоте простуженного мрака,
В деревне той, которой больше нет,
Все лает одинокая собака,
И все горит забытый кем-то свет...






***




В прохладной траве без рубашки
В объятиях неба лежу.
Поодаль пасутся ромашки.
Мечтаю, курю и пишу.
И, кажется, нету на свете
Ни зла, ни обид, ни больниц,
А есть лишь любовь на рассвете
Да щебет предутренних птиц.
Да вечная жажда познанья —
Ведь сколько на свете чудес!
Свобода и свет мирозданья
Да этот предутренний лес...
Лепечет листва монологи.
Былинные птицы поют.
Устав от сует и тревоги,
Мы, люди, как древние боги,
Уходим в зеленый уют.






Возвращение



_                                             _Деду_моему_

А думал я: седой мой старикан
По-прежнему придет ко мне, как было,
По утренним, октябрьским снегам
Иль по апрельским придорожным лывам,
Тяжелою походкою борца
Пройдёт к столу задумчиво и строго...
Я думал: вечны близкие сердца,
И вечна эта лунная дорога.
И вот — молчу... Взмахнувши до небес
Тяжелыми и белыми стволами,
Шумит, шумит кладбищенский наш лес
Над сонными апрельскими полями...
И в предзакатном мареве огня
Глядятся вдаль окошки деревеньки,
И чья-то бабка, выйдя на ступеньки,
Глядит из-под ладошки на меня.






* * *


Слепая сука верностью живет —
Забытый всеми охраняет дом.
Лишь по ночам хозяина зовет
Голодным воем на дворе пустом...
И мечутся по темному двору
В глазах собачьих — призраки иль звери...
А дом молчит... И только на ветру —
Скрипят всю ночь заржавленные двери...






На заре


Это время забыть невозможно —
Те июли и те сентябри.
Моет розовые окошки
Золотая вода зари.
От полей серебрит дорога...
Невесомо висят мосты.
И, молясь костяному богу,
Спят собаки, поджав хвосты...
Дремлет рыжий табун у фермы.
Водокачка вдали — как храм.
За последней избой деревни
Спит в ногах у берез туман.
Стерегут тишину осоки...
И серебряным петухом
Серпик месяца, свесив ноги,
На заборе сидит верхом.





***


За белым полем — одинокий свет
Горит в окне заснеженной избенки.
Живут там мать и две моих сестренки,
И лишь меня — годами дома нет...
Как долго стонут в поле провода!
В березах голых — холодно и звездно.
Прости мне, мать, что возвращаюсь поздно,
Ведь мог и не вернуться никогда...
Я для кого-то, кажется, поэт.
Для матери же — путаник бездомный!
Стою один среди дороги темной.
За белым полем — одинокий свет...






Из детства


Чей-то голос, родной и давний,
Долетает из прошлых лет:
«Где носило тебя, окаянный?
Вот задаст тебе жару дед!»
Зажигала огни окрестность.
Жег осины закатный зной.
И плелось косолапое детство,
Рукава опустив, домой.
Ох, ругалась седая бабка!
Я не помню иной родни...
И совала лепешку: на-ка!
Окаянный тебя возьми ...
За избой же, дымя махоркой,
Ногу на ногу заложив,
Дед тоскливо ревел за хромкой
Позабытый давно мотив...
И, торчком подымая уши,
Поседелый кобель, как волк,
Подвывал на закат и слушал,
Будто чуял в мотиве толк.
И, предчувствуя что-то сердцем,
Как далекий обвал судьбы,
Одиноко вздыхало детство,
Косолапя вокруг избы...






Этюды детства


Сенокосные дни... Облака в синеве
К горизонту летят, как с откоса...
С предзакатных полей, по горячей траве —
И скрипят, и вихляют колеса...
Перелески... Поля... Толпы сереньких хат...
Нашей речки дымящие плесы.
А над лесом пылает, как угли, закат,
Оседая золою в березы...
Ночь. И белой совою повисла луна,
Пахнет хлебной сухой тишиною.
И в задымленном зеркале — крест от окна,
Сплю за дедовой потной спиною...
Тишина и туман... От сырых луговин —
Кобылиц предрассветное ржанье...
И промокли зеленые юбки талин,
И от трав — голубое сиянье.
Золотые круги... И на том берегу —
Дед с тальянкой, сестренка босая...
Я бегу и бегу — добежать не могу,
А большак без конца и без края!






* * *


От памяти некуда деться,
Я с нею — один на один.
Давай, попрощаемся, детство,
Кострами зеленых талин...
Так здорово пахнет июнем
Ночная листва тополей!..
Давай, попрощаемся, юность,
Разбуженным эхом полей.
И все-таки поздно иль рано,
Опять оставляя свой дом.
Давай, попрощаемся, мама,
Чтоб не было поздно потом...
Ведь сколько под солнцем ни греться,
Столетием позже иль днем,
От времени некуда деться —
Мы все над обрывом идем.
И, в кровь расшибая колени,
Не знаем дороги иной.
Давай, попрощаемся, время,
И станем твоей тишиной...








Избенка


В лесной, далекой деревеньке,
Где васильковый луг,
Стоит избенка в три ступеньки,
Окошками на юг...
За речкой светятся багряно
Вербяные кусты,
И красный месяц из тумана
Встает из темноты...
И там, я верю в то упрямо,
Поджав сурово рот,
Меня ждет старенькая мама
У запертых ворот...
И где б я не сбивал коленки
И не мутил бы свет,
Но той избенки в три ступеньки —
Дороже в мире нет.
Она — не годная для храма,
И в дождики течет...
Но в ней жила годами мама!..
И ныне в ней живет...






Элегия




Туда возвращаться мне поздно.
И все-таки я возвращусь.
По гулкой дороге морозной
Приду — и в окно постучусь.
И, жженые спички бросая
И сон вытирая с лица,
Мать охнет и выйдет босая
На огненный иней крыльца...
И будет рассветно и грозно
Полнеба гореть по лесам.
Туда возвращаться мне поздно!
Да дом мой березовый там...






Сон в траве



_                                             _ _Г._Зайцеву_

Сон в траве... И трава горяча.
И березовый лес освещен тишиною.
Где-то сонно кукушка зовет дергача,
И бессонная вечность стоит надо мною...
По ладоням моим пусть бегут муравьи
И бросаются коршуны в поле ржаное...
Даже, мама, сейчас ты меня не зови!
Дай забыть все, что было со мною!...
...Остановлены стрелки часов на нуле...
И оглох горизонт от ракетного грома!
Закрываю глаза... И как в мутном стекле:
Лица... лица... кричат из альбома...
Не хочу и не помню, что было со мной...
Пахнет солнечным детством солома...
Сколько лет шел я, мама, домой!
А заснул ...в трех минутах от дома.






Возвращение




Курносая... С туманными глазами,
Расставив косолапенькие ноги,
С летящими по ветру волосами
Она стояла на краю дороги...
Синел платок, накинутый на плечи,
В грязи калоши, и пиджак облез...
А в диком затуманенном заречье
Шумел закатный покрасневший лес.
Она осталась, горбясь у откоса,
Своим путем неведомым шагать...
И, зло швырнув на ветер папиросу,
Я оглянулся... И — увидел мать!
Курносая, с туманными глазами,
Она брела куда-то по грязи...
Шумела даль закатными лесами,
И догорала осень на Руси...
Так я вернулся в отчие пределы,
Глотая молча слезы и вино.
А в сонном небе журавли летели,
И в клубе шло веселое кино...






* * *


И вот я в гостях у матери.
Сумерки... Свет избы.
Темные руки — на белой скатерти,
Как руки самой судьбы!..
Шибко болят, говорит, ночами.
— Дров не могу поднять!...
Сижу с опущенными плечами
И не смотрю на мать.
Жил для кого я все эти годы!
Матери ли помог?!
Чьи-то души мутил и воды
На распутьях своих дорог.
Верил призрачным идеалам
И гасил за свечой свечу...
... Как предатель — под трибуналом —
Перед матерью я молчу!..






* * *


Стояла мать безмолвно у избы.
Закат крещенский догорал багрово.
По сумеркам зимы, гологолово,
Он уходил из собственной судьбы.
Где был? А там... На людных большаках,
Где жизнь летит под музыку и стоны,
Где умный — остается в дураках,
А дуракам — не писаны законы.
Прошли года... Состарились березы.
В полях закатных горбились столбы.
Он шапку снял — и молча вытер слезы.
Цвела полынь... И не было избы...






* * *


Могила деда... Синий крест —
Закопан под березами.
Одна осина на бугре
Похожа на вдову.
Не лгут на кладбище,
Себя не мучают вопросами.
Молчу и слушаю траву...
Опять весна... Среди берёз
Синицы прыгают с беспечностью,
Девчонка с иволгой поет, глотая синеву...
И жизнь, и смерть — всегда правы
Своею бесконечностью.
Молчу. И слушаю траву...






* * *


Я дома... Ночью на крыльце —
Светло и тихо. Новолунье.
Как блудный сын, стою в раздумье
С улыбкой темной на лице...
А где-то город весь в огнях!
Кафе, киоски и вокзалы...
Мне ж ближе — лунные увалы
Да лай собачий в деревнях.
Растратив, как игрок, года,
Я осознал, что здесь — не где-то
Моя земля, моя вода
И под березой — кости деда...
А над лесами, с двух сторон,
Воспалены восток и запад...
И земляники сладкий запах
Тревожит светлый полусон.
Курю в раздумье — и молчу.
И в сумрак дали воспаленной
Свищу, как брату, дергачу
Туманной полночью бессонной.






Малая родина


Я к осине душой прислонюсь...
Свищет ветер в вороньих гнездах!
Неоглядна разгульная Русь
Да кончается в этих березах...
И хоть век проскитайся по ней,
Разве купишь за звонкие деньги
Эту стаю седых тополей
У закатной моей деревеньки?..
Эту даль со жнивьем золотым?
Этот горький дымок под метелью?
Здесь мой дед бушевал молодым
И до смерти пахал эту землю!
Здесь росла и состарилась мать...
Потому-то, бледнея от воли,
Подло родину выбирать,
Если родина — в этом поле:
Где в грозу, и в метель, и в дождь
Свет далекий над деревнями
И где прочно в земную плоть
Будет крест мой врастать корнями!..
Никого не берусь я судить!
Только понял под грохот грома:
Можно в мире великим быть
И остаться бесславным дома.






* * *


Шумят овсы вокруг моей деревни,
Как сотни лет при прадеде моем,
В сухих полях кружат вороньи семьи,
И спит вода глубоким забытьем...
Как сотни лет сибирская кукушка
Зовет кого-то с огненных небес...
И страшно думать, стоя над речушкой:
А вдруг сгорит кладбищенский наш лес?






Забытый...


Здесь все в разлуке и в разломе...
Зола от прошлого и тени...
Через полжизни в нашем доме —
Ломаю мокрые сирени,
Что по ночам дурманят сердце
У звездных окон за стеной...
Через полжизни, будто в детство,
Один... вернулся я домой.
Молчу, никем уже не встречен...
Прошли — отстукали года!
Одни — на кладбище заречном,
Других — нет дома никогда...
А были ж — праздники и песни!
Родни плясало — полсела!
И за столом сидели вместе...
И вот — крапива зацвела...
Полжизни — мало или много?
К чему ненужные слова!
Когда у самого порога —
Цветет забвения трава...
И старый дом тихонько стонет,
Прищурив окна на зарю...
Через полжизни в нашем доме
Один... средь полночи курю...






Тане


Горсть земляники на твоей ладони.
Счастливые тревожные глаза...
Ушли в туман стреноженные кони
В дремучие июльские леса.
Белы березы и чумазы бани.
Наверно, в этом мало красоты.
Я ж не могу без этой глухомани,
Где отчий дом и отчие кресты...
Вот и речушка детства обмелела.
И продали черёмуху мою...
А ты смеешься молодо и смело
У красного обрыва на краю...
А за туманом — шорохи и вскрики.
Промокшие глухие ивняки.
Благодарю за сладость земляники
В полынном поле из твоей руки...






* * *


Любимая, люби меня всегда!
Смешно и слепо, хмуро и весенне.
Твоя любовь — как горькая вода
И самое последнее спасенье.
Ты это понимаешь не вполне...
Так отчего же, радуясь несмело,
Так зелены глаза твои при мне
И так безвольно тоненькое тело?
А за спиной — пустая даль небес...
И пусть кричит кукушка равнодушно,
Что мне осталось времени в обрез, —
Но без любви мне вечности не нужно.
И, уходя сквозь судьбы и года,
Я заклинаю памятью и телом:
Любимая! Люби меня всегда,
При свете черном и при свете белом.






Томе


В двухтысячном году великой эры,
По звонкому паркету площадей
Хотел бы я, пылая чубом белым,
Прийти к калитке юности твоей...
И вдруг из обжигающей метели
Шагнуть, споткнувшись, на твое крыльцо
И, распахнувши ледяные двери,
Лицом обжечься о лицо!..
И, уронив на туфли хризантемы
И ничего уже не говоря,
Обнять твои озябшие колени
И вновь уйти дорогой января.






Одиночество


Белой ночью на голой стене
Твой портрет, как пятно золотое...
И опять вспоминается мне —
 Почему нас не трое?
Где твой мальчик с бантом голубым
Где же дочка моя золотая?
Говорю я с портретом твоим,
А квартира — пустая...
Не смеется, ни плачет никто.
Лишь у двери, на ложном граните
Рукава разбросало пальто...
....А в ботинках я сплю, извините.






Л. Р.




Осенней ночью выйдешь на крыльцо —
Холодным светом обожжет лицо...
Горят созвездья Лиры и Стрельца.
Стоишь и куришь — волен и беспечен.
И кажется, что ночи нет конца.
И верится, что сам ты — бесконечен...
Но дунет ветер — и застонет мгла.
И разнесется гул по подземелью.
И снова вспомнишь: молодость ушла,
Погас огонь... И никого за дверью!
Рванешь к себе замерзлую скобу,
Ударив больно дверью по коленке,
И вдруг увидишь явную судьбу:
Свой одинокий плащ на голой стенке.








***


Мы одни в заброшенном дому.
В гулкой пустоте вечерних комнат,
Твои губы прошлого не помнят,
И смеются только потому...
Я ж сбежать от времени хотел.
Только ничего не получилось.
Среди ночи память пробудилась —
Будто кто под окнами запел!..
Кто запел? Молчание в ответ...
В чем мы перед жизнью виноваты?!
Ледяной
               зеленый
                            лунный свет.
Черные цветы среди ограды...
И пришел единственный ответ,
Тот, что озарением зовется.
Мы погасим сами этот свет.
А с любовью — время разберется...
Ты же улыбаешься и спишь
Белыми коленями во тьму...
А в ночи — туманы выше крыш
И огонь в заброшенном дому...






М. В.


Я думаю о том, как ты ушла...
Стонал январь задымленною ранью,
И над глухими крышами села
Цвело полнеба красною геранью.
Гудели гулко мерзлые столбы,
И по полю, сама еще не зная,
Ты уходила из моей судьбы,
Как из больницы — тяжелобольная...






Волчьи игры


В эту ночь ветровую на темном снегу
Дождь рассыпал блестящие иглы,
И с безумного визга в дремучем логу
Начинаются волчие игры.
Сумасшедшие ветры, снега перевив,
Затянули мелодию волчью.
И, болящие жадные губы открыв,
Ты сгорела со мной этой ночью!
И... измученно спишь на седых простынях,
Отыгравшись, как белая арфа.
А за темными окнами белый, как прах,
Снег засыплет следы твои завтра.
Повторенья не будет уже никогда;
Слезы вытекли, губы привыкли,
И на голых кустах дождевая вода
Превратилась в колючие иглы.






Тане


У черной птицы синие глаза...
Как птицу называли? — Неизвестно.
Лишь на ветру на северном окрестно —
Шумят глухие желтые леса!
Вдали горит заката полоса.
В такую глушь — уходят без возврата.
Кричат о жизни мертвые глаза —
Какая безнадежная расплата!
В сухой траве раскинутые крылья...
Любимая, не так тебя любил я!
Она ж молчит и смотрит, не дыша.
Шумят леса угрюмые окрестно.
Кому платили кровью? — Неизвестно!..
Пробита дробью певчая душа.






Тане


Перед собственной тенью в оконный просвет,
Приподняв оголенные руки, как птица,
Поправляешь прическу... В доме зеркала нет —
Ведь поэт, словно в зеркало, смотрится в лица
А за узкой спиною, в широком окне —
Свет заката такой нестерпимый!
Он смеется и голую тень на стене
Называет женой и любимой.
У него вместо ног два кривых колеса!..
И душа его молится лишь вдохновенью.
А она только щурит большие глаза
И смеется навзрыд перед собственной тенью.








* * *


И все-таки любимая права,
Когда уйдет и не закроет двери.
И не простит единственной потери,
Когда любовь заиграна в слова.
И не заплачет, даже и со зла,
А как-то по чужому улыбнется.
И холодом потянет из угла...
Кричи иль пой — никто не отзовется!
И зацветет былинная трава
На перекрестках жизни и разлуки.
Но и, озябнув, худенькие руки
Она в твои не спрячет рукава...






* * *


Ушла среди ночи, как будто сбежала
На темную площадь — от яркого света,
От голых дверей ледяного провала
Бессовестно голой квартиры поэта...
И спит он, закутавшись в темную шкуру
Худого плаща, на простынке-газете...
А завтра, быть может, случайную дуру
Прославит в почти гениальном сонете.
Но вам-то какое до этого дело,
Кому и когда посвящен был сонет,
Если у женщины мрачно и смело
Смеются глаза через тысячу лет...






В грозу


Смеясь и всхлипывая нервно,
Стояла голой в полумгле...
И вдруг ударил голос ветра,
И вспыхнул пепел на столе!..
И полыхнуло в окна светом
На бельма господа в углу...
Кричала ночь протяжным эхом,
Метались тени на полу...
Вокруг все выло и металось!
А в беспросветной темноте
Распято женщина смеялась
В оконном огненном кресте.






* * *


Вот так и кончаются сказки...
От нежности нашей слепой
Всего полчаса до развязки —
И мы незнакомы с тобой.
Потянутся долгие годы,
Как в горизонт облака...
Любви гениальные ноты
Отдашь ты рукам дурака!
Так будет... Но, рано иль поздно
Оставив и дом, и дела,
Придёшь ты по гаснущим звездам
К двери, где любимой была.
Откроются двери с опаской,
Как черный провал над душой...
Вот так и кончаются сказки
У запертой двери чужой...
А все, что меж нами случилось,
Нелепая только игра.
Зачем ты ко мне возвратилась? Долги?
Но я умер вчера...






_О.М._


И вся она в багровом платьице —
В углу багрового дивана...
И на измученном лице
Глаза сверкают окаянно...
И вольно волосы темны,
И губ капризные извивы
На горький смех обречены
И на грехи, покуда живы...
Ладони узкие сплетя
На острых мраморных коленях,
Она, серьезно и шутя,
Играет на моих сомненьях.
Качая длинною ногой,
В капрон обтянутою туго,
Она приснилась мне такой —
Жена забывчивого друга.
Как завтра я скажу ему,
Что снежной ночью негасимой,
В моем полуночном дому
Смеялась тень его любимой?!
Вот и паркет оставил след...
И помнит зеркало дыханье...
...Как нож — невыключенный свет
Вонзил в меня воспоминанье.






Затмение



_                                    И.Г._

Дохнули гарью мокрые сирени.
И потемнело солнце, ослепя
В последний миг и камни, и ступени...
О господи, как страшно за тебя!
Не падавшей ни разу на колени...
Еще сейчас с пескариком рубля,
Целуясь и, как школьница, шаля,
В дверях стояла, улыбаясь немо.
— Я в магазин... Ты подожди меня.
И — все исчезло... И не стало дня.
И свет небесный погасило время.
И я молю кого-то среди стен,
Прошу — в огонь меня или на стужу!
За стон ее — вся жизнь моя взамен...
Но, господи, ее не трогай душу!
И не разбей о камни ей колен...






_*_*_*_


О люди, наивные дети...
Как розов иллюзий туман!
На кой вам бессмертье из меди,
Дешевой хвалы барабан?
Шагая по скользкой планете,
Я взвесил свой шанс на весах.
И понял: бессмертнее меди —
Кувшинка в твоих волосах...






Сонет



                                       Г. С.

Мы каждый день — самих себя хороним...
И собственной не видим слепоты.
Но живы мы, пока о жизни помним
И на огонь идем из темноты!
Но если завтра я тебя не встречу —
Не плюй на память! И не жди меня.
И не зови напрасно — не отвечу!
Не все из тьмы доходят до огня...
И пусть весь мир горит и леденеет!
Моя любовь названья не имеет,
В ладонях жарких угли леденя...
И я молю: дойди одна до света!
И на заре двухтысячного лета,
У входа в вечность — подожди меня!..






С. Н.




Белокосая девочка — где ты?!
Хоть полжизни теперь кричи.
Разошлись поезда в ночи.
Перепутали мы билеты...
Никого я давно не жду.
Переиграны жизни сроки.
Неизвестно — на чью беду
Перепутали мы дороги...
Только помню — была весна,
Ты сидела на пятой парте...
Миллионы дорог на карте —
У любви же всего одна.
И не нам ли теперь в ночах
На степном перегоне вольном
Сквозь туман поезда кричат,
Словно им за кого-то больно...
Вот и кончены все вопросы.
Перепутаны имена.
Только помню: была весна
И у девочки — белые косы...






* * *


На мерзлом белом подоконнике
Больничного окна —
Сидят озябнувшие голуби...
Там — солнечная сторона.
А на пролете темной лестницы,
Рассыпав зимние цветы,
Смеется плачущая женщина...
Я оглянулся — это ты!..






Беглецы


Похожа на волка собака немая,
Угрюмо лежит у окна...
И темная жизнь, и квартира чужая,
И ты — ни сестра, ни жена...
Куда завели нас огни тупиковые?
В дремучий приют колдуна...
В косах твоих спутанных — иглы сосновые,
А в поле дождливом — весна...
И хищно танцует огонь на поленьях,
И, щуря глаза вперекос,
Бессонно лежит у хозяйских коленей
Угрюмый задумчивый пес.
И, отвернувшись спиною горбато,
Хозяин нам вовсе не рад.
Так что ж ты глядишь на меня виновато?
Не муж я тебе и не брат...
За мокрыми окнами всхлипы и тени,
Объяты леса мятежом!..
Сидим среди ночи — колени в колени,
Простясь на пороге чужом...






Визит


Ручьи дождя плескались на окне.
Рябина мокрым пламенем рябила.
В ненастный день вернулась ты ко мне.
Сказать верней — случайно навестила.
Вновь что-то говорила о былом
И о любви, которой не забыла...
«Какой пустой и одинокий дом!
Дай мне пиджак — что у тебя так стыло?»
Четыре года в прошлое спустя,
В пустом дому, на вытертом диване
Рассказывала, словно бы шутя,
О шустром, непослушном мальчугане...
И жаловалась, голову склоня,
Что муж все пьет без видимой причины.
И вновь о том, как зябко у меня,
И мыть полы — не созданы мужчины...
И вдруг вопрос: ты помнишь обо мне?
Возьми пиджак... и не сиди раздето...
Ручьи дождя плескались на окне.
В кустах рябины догорало лето...






Последняя встреча


В этом городе ночном, как скворечни,
Голубые фонари по весне.
И, накинув пальтишко на плечи,
Ты идешь, улыбаясь, ко мне.
Пусть кричат соловьи или вороны
Над вселенской пустой тишиной.
Все равно по дороге одной
Мы уйдем — только в разные стороны...
Гаснут окна светлячковыми стаями,
И, склонившись на стену плечом,
В коридоре пустом до отчаянья,
Не скажу я тебе ни о чем...
Ничего я тебе не сулю,
Все узлы между нами разорваны,
Только больно и честно люблю,
Отпуская тебя — на все стороны...






Тане


Поклялся я, что о любви — ни слова,
Когда ушла и не вернулась ты.
Жил, как монах: правдиво и сурово —
И вымел за порог твои следы...
Нагромождались годы, как ступени,
И шли лета под выстрелы грозы.
Но никому я не дарил сирени
И никому не вытер ни слезы.
Сгорали зори, хмурились закаты,
Ночами выли зимние столбы.
И я привык к пустой своей кровати
И к ледяному берегу судьбы.
Не покатились вниз года-ступени.
И вот, очнувшись в пасмурном дому,
Дарю букет заснеженной сирени
Я юному портрету твоему...








Т.Б.


И черным жаром обожгла
Полуночь — мой чердак бессонный.
Я думал: наконец — пришла!
А это... смех магнитофонный...
Горело красное окно,
Одно — на все глухое небо...
Как ты смеялась зло и немо,
С простенка голого кося
В мои глаза губами злыми,
Нарядно-праздничная вся...
Из камня, мусора и льда...
Спал мир над бездною незримой...
Я вздрогнул — падала звезда.
И вспомнил — звал тебя любимой...






* * *


Твой голос растерян по городам,
В которых и любят, и ранят...
Полжизни прошла по твоим следам
Белой волчицей — память.
Я жил, улыбкой твоей согрет.
Только звучит все тише
Мелодия голоса ранних лет,
Словно капель по крыше.
Все, что ни есть, говорят, — к добру!
И вот под обстрелом грома
Озябшим мальчишкою на ветру —
Стою у твоего дома...
Вот здесь целовались с тобой, а там...
Кончилось все нелепо!
Полжизни прошел по твоим следам,
И след оборвался в небо...






* * *


Забыть тебя?
            (Ты так могла смеяться!..)
Стереть следы!..
            (Из тысячи квартир?)
Но легче с целым миром попрощаться
(Простит и все забудет этот мир).
Цыганский крест?
             (Любовь не верит в бритву)
Граница лет!..
             (Ее ли преступлю?)
Но верю я!..
              (Как веруют в молитву)
В забытый голос:
— Я тебя... люблю-ю-ю...






Заклинание


В эти ночи белесо-летние
Свищет ария соловьиная.
Опустите стволы ракетные!
Беззащитная спит любимая.
Над лесами заря, как зарево
И вода предрассветно-синяя.
И любовью, и болью ранена —
Спит заплаканная любимая.
Мир ведь держится на доверии.
И свеча догорит стеариновая...
Не стучитесь сегодня в двери!
Спит, забыв о себе, любимая.
Кружит ворон в небесной пропасти...
Песня жизни — не так уж длинная...
Белой тенью судьбы и совести
На плече моем спит любимая.






Т.


С улыбкой говорим: пора расстаться...
Похож на полуправду разговор.
Любви выносим смертный приговор,
А вслух об этом — не хотим признаться...
На голых стенах — отраженный свет
Чужого ослепительного света..
Возьми пиджак и не сиди, раздета...
Авария любви... Виновных нет.






* * *


Любовь моя — одно воспоминанье.
Опять полынью вечера дышу
И выхожу с тобою на свиданье,
Как на обрыв высокий выхожу...
И под напевы северного ветра
В сухой траве забылся — и лежу.
И ничего не вижу, кроме света!...
И большим на земле — не дорожу.






Гале


Красивая женщина колет дрова...
Так слабо и так неумело!
Взлетают и падают два рукава
С размаху вдоль тонкого тела.
И, вновь подымая тяжелый топор,
Аж чувствует шкурою шубы,
Как смотрят из окон соседки в упор
И скалят веселые зубы...
И, больше не веря в мужские права, —
Не топлены ж зимние печи! —
Красивая женщина колет дрова,
Откинув красивые плечи...






И. Грачевой


Любовь моя или гибель — кто ты?..
По дням и ночам, как по пестрым шпалам,
Шел, как в бреду, до тебя сквозь годы
По судьбам чужим и пустым вокзалам...
С толпой дураков проиграл свой гений,
Душу влет, словно белую лебедь сбил!..
Дошел и лег у твоих коленей,
А любить — не хватило сил.
Хлещет ветрами планета стылая!
Сквозняк в рукаве моем, как в трубе...
Что же мне делать с тобою, милая?!
Эмигрант я в твоей судьбе.
Но проигравшим нет оправдания.
Шел за теплом, а попал к декабрю...
И в городе зимнем цветы без названия
Куплю — и случайной душе подарю!..






В декабре


Женщина уходит в декабре
В темноту, под северное небо.
Говорить не нужно о добре,
Вспоминать о нежности — нелепо.
Стой один, как демон на заре,
С белыми кудрями от мороза...
Женщина уходит в декабре.
И не нужно умного вопроса!
Узкий след поземка замела.
Сплю, накинув темный плащ на душу...
Женщина любимая ушла.
В темноту, в декабрьскую стужу...






Магнитофонный смех


А этот всхлип и шепот — не для всех...
Последний вальс и — лента оборвется.
От прошлого остался только смех.
Так далеко любимая смеется!
И возвратилась давняя весна —
Из боли и из музыки костер.
И не твоя, и не моя вина.
Осталось — эхо. Остальное — стер!..
«Давай расста...» (и это был обрыв)
И тишина, как будто перед громом.
Молчания трагический мотив.
Как похоронный реквием над домом...
Хоть тыщу лет затем еще живи,
Но прошлое когда-то отзовется...
Так далеко! Любимая смеется
Магнитофонным голосом любви.






Никому




Неужели и ты, как многие,
Меня, не поняв, осудишь?
Не вскрикнешь глазами строгими,
Души своей не разбудишь?
Это ж до всхлипа весело —
Быть непонятым до смерти.
Да, видимо, делать нечего.
Как ты прошептала: «Господи...»
Надежда моя наивная!
Как тебя грубо бросили!
А жизнь — как гнездо соловьиное
Без соловья по осени...
И, слушая ветра реквием,
Склоняюсь к твоим ногам.
В этом мире молиться — некому!
Разве что — облакам...
Жизнь пройдена и проехана.
Дальше стоянка ноль.
В мире молиться некому —
Повсюду любовь и боль.






У запертых дверей


Будут долго помниться и сниться
В голубых капелевых ночах
Горечь губ и мокрые ресницы,
Красный шарф на худеньких плечах.
Стыли ноги на ветру в капроне.
Ты и я — у запертых дверей...
Грел губами красные ладони,
Словно двух озябших снегирей.
А потом по лунным переливам,
По ледку из тонкого стекла,
От меня ты молча уходила,
Будто вовсе в жизни не была.
Вот и все... Конец моей печали.
Зацвели три вербы у воды.
Голос стих... И туфли отстучали.
На заре растаяли следы








* * *


Льется звездный ливень на поляны,
В лунных лужах сумерки дрожат.
Сизые июльские туманы
Старую дорогу сторожат.
Рыжих сосен призрачные тени,
Хоть в ладони теплые бери,
Мирно спят, как тихие олени,
У лесной дороги, до зари...
Запах трав, дурманящий и пряный.
Тени... сосны... небо и земля...
Ждем рассвет, закутавшись в туманы,
Глупые от счастья — ты и я.




* * *


Глаза любимой женщины не лгут,
О нежности безмолвно умоляют,
Кричат от боли, но не продают.
Не это ли любовью называют?
На грани, что трагедией зовут,
Когда душою горбишься трусливо,
Глаза любимой женщины спасут,
Или — столкнут с последнего обрыва.
Кому — навек, кому — на полчаса
Глаза любимой женщины...
Глаза!






* * *


Еще надеюсь: ты ко мне придешь,
Любовь моя — последнее спасенье.
Как прежде, мне в ладонях принесешь
Черемух майских белое цветенье...
Как прежде, будешь пристально смотреть
В глаза мои и тихо улыбаться...
Ну, как же так случилось-то, — ответь,
Что вновь пришлось мне одному остаться.
Кричать тебе о нежности в стихах,
И что рассветы — беспощадней пытки...
А ты... живешь в полутора шагах,
Но не дойти мне до твоей калитки...






* * *


Поздно обнимать твои колени...
Прошлое — зола...
Ни шагов, ни голоса, ни тени.
Ты ушла.
Вот и все. Каюк моей печали.
Прошлому — каюк...
Сны забыты, туфли отстучали.
Боль вокруг.
Дым ночей качается над люстрой,
Дым ночей...
В сердце пусто, в коридоре — пусто...
Кто я? Чей?
Бесполезно письма слать вдогонку.
Ждать ответ...
Прямо в сердце лунную иголку
Обронил рассвет.






Последняя встреча


В этом гулком холодном доме
Окна черные на стене...
Что ж ты, девочка в капюшоне,
По метели пришла ко мне?
Напою тебя крепким чаем,
Сказку выдумаю к концу...
Сколько лет мы с тобой играем,
Обжигаясь лицом к лицу?
Были ж майские дали зелены,
И горела луна для всех.
Оглянулись — под небом северным
От любви лишь остался смех.
Не жалею и не ревную,
Не боюсь отпустить одну...
Дай, глаза твои поцелую
За твою и свою вину.
Но когда в пустоту кромешную
Оборвусь под вселенский лед —
Пусть тогда мою душу грешную
Твоя память переживет...






* * *


Мне иволгой любовь ее была.
Поймал давно — не выпустил доныне.
Купил взамен ей куклу в магазине.
Заплакала, обиделась, ушла...
Живу один — свободен и суров,
С полуулыбкой грешника и йога.
Она ж стоит и плачет у порога,
И просит отпустить свою любовь.
Пришла весна на мокрые поля.
В березах эхо звонкое смеется...
Поймай себе в тумане соловья!
А иволга со мной пусть остается.






На прогулке



_                                       Томе_

В суматошном вихре этих дней
По дорогам черным и туманным
Мы, как двое брошенных детей,
С нежностью — фонариком карманным.
Мимо прут со свистом поезда,
Мимо пролетают чьи-то лица...
Постоим у синего пруда,
Нам с тобой не стоит торопиться.
В стороне от гула и машин
Среди трав потерянные двое —
Посидим у розовых талин,
Ранних птиц послушаем с тобою.
Отдохнем душою от тревог,
Толкотни сберкасс и гастрономов.
Ложь — гуманность! — если одинок
Человек на улице и дома.
Мир еще от холода продрог
И, хоть светят дачные берлоги,
Свет их — как за шиворот ледок —
Не согреет ни души, ни ноги.
С криками уходят поезда.
Машут вслед флажками проводницы.
Постоим у позднего пруда,
Словно эмигранты у границы.










Владимир Белов








Поэт на родине








Владимир Белов с друзьями-поэтами:

Сергей Горбунов (справа) и Сергей Комаров (слева).



Владимир Белов (в центре) с родственниками в дер. Большой Кусеряк






Страница из блокнота В. Белова. 1973 год.








«Завещание». Из блокнота В. Белова. 1973 год.













К...


Тоненькая, как лучик, —
Тень твоя на стене.
Очи — бредово-жгучи.
Губы твои в огне.
Руки твои — на мне,
Губы твои смеются!
Как на зеркальном блюдце —
Серпик луны в окне...
«Холодно...» — говоришь.
Улыбаешься и молчишь.
Один на двоих — рассвет.
Все остальное — бред.
Один на двоих — пиджак...
Все остальное — так...
Серпик луны в окне...
Губы твои — в огне.






Томе моей


Вот и стал я таким же добрым,
Элегически прежним стал.
Жизнь моя! — брызжет светом теплым
Твой декабрьский перевал...
Только пальцы мои пристыли
На сгорающем тихо лбу.
Только ветры ночей спустили
Стаи вьюг на мою судьбу.
Только вновь из-за стен бетонных
Сквозь бредовую полумглу
Вижу свет твоих глаз бессонных,
Туфли зябкие на полу.






***


Смерть придет — и у смерти глаза твои...
(Уж прости, подсмотрел нечаянно)
Штормовые глаза любви,
Темно-синие, до отчаянья.
Сколько тысяч лун, и еще одну —
(Уж прости, но не мог иначе я)
На тебя одну, на тебя одну,
На твою любовь мной потрачено.
Вот поэтому болью всей крови
Я кричу свои заклинания.
Смерть придет — и у смерти глаза твои.
Два веселых моих отчаянья...






_*_ * *


Рывком доху на вешалку! С работы
Пришла моя уставшая жена.
В ней в этот миг от школьницы есть что-то,
Хотя давно не школьница она.
Трещат в печи горячие поленья,
А за окном — сугробы и мороз.
В руке авоська: мерзлое печенье,
Буханка хлеба, пачка папирос.
Затем, небрежно натянув юбчонку,
Сидит, притихнув, голову склоня,
Похожая на прежнюю девчонку —
Еще не разлюбившая меня...






Т. М.




Шаги твои я знаю наизусть...
Твой голос слышу из ночей бессонных
И губ твоих, любовью воспаленных,
Я ощущаю бережную грусть.
Твой тонкий профиль вижу на стене.
Он, как мираж, — стоит передо мною...
Мне не дойти к нему...
И светит он не мне
Губами, пересохшими от зноя...






Кто?


Я — кто? Забыл себя, не знаю...
А был — счастливым пацаном.
Сегодня ж память выжигаю,
Не став ни мужем, ни отцом.
Огонь средь каменных потемок
И бред метафор — это ли судьба?
Но я лесных дедов потомок,
И где-то там моя изба...
Но дикий крик бессонного вокзала
И миллионы окон без огня...
Вот так судьба за что-то наказала,
Поставив сторожем меня
Ночных киосков, фонарей и кранов,
Больных больниц и площадей во льду.
Но я — пришелец из туманов
И я в туман уйду.
К лесному лунному сараю,
К березе мокрой у крыльца.
Но кто же я? Забыл... Не знаю...
Не помню своего лица.








***


Помолись за мою улыбку!
Жизнь моя! Или знамя сбрось!
Я штурмую тебя, как Шипку,
Положив половину войск...
Видишь, сколько их за спиною!
Безызвестных могил надежд...
Вот такой дорогой ценою
Я беру твой любой рубеж.
Видишь — губы мои белее,
Чем сегодняшние снега...
Но, от крови во рту хмелея,
Я опять поведу войска —
Голубую пехоту строчек,
Артиллерию всех надежд...
Ну, а если на минах точек
Похоронит меня рубеж —
Я жалею о том лишь, мама,
(Ну, а ты о том не жалей!)
Что, не зная покоя, мало,
Мало взял своих рубежей.








* * *


А ну, авось в двухтысячном году
Поэт моей зеленой стороны
Возьмет моей поэзии мечту
И вознесет над заревом страны.
И, может быть, в далекую страну
За все мои надежды и тревоги,
Взорвав времен и смерти пелену,
Меня поставят бронзовым на ноги
На самой лучшей площади села —
Как облаков и пашен гражданина.
И мать моя, серебряно-бела,
С крылечка перекрестится на сына.
Но, о веках не думая всерьез,
Хотел бы я среди мирского люда
Присесть у наших утренних берез
И прочитать стихи свои отсюда.






В. Додонову


Жил я жизнью и глупой, и умной.
Но, плеснувши на пламя вино,
Этой ночью немыслимо лунной,
Вновь играю с судьбой в домино...
Было много и черных, и белых
Переиграно весен и лет.
А итог? Среди стен опустелых —
Тот же мрак и негреющий свет!
И любимая женщина молча
И смеется, и плачет в дому...
У поэта ж — судьбинушка волчья:
Над Вселенною выть одному.
И, кося исподлобья на пламя,
Перед пулей уйти из огня!..
Сколько лет беспощадная память
Настигает, как снайпер, меня...






* * *


Нам умереть бесследно не дано!
Оборван крик, но эхо остается.
И женщина любимая смеется,
Хотя ушла из памяти давно
И никогда обратно не вернется!
И станет белым облаком вода,
И черным пеплом — белое творенье.
Но в мраморе стучит сердцебиенье!..
И в глубине забытого следа
Незримо продолжается горенье,
Которое когда-нибудь взметнется
И опалит огнем из-подо льда!..
А женщина и плачет, и смеется,
Аукая в минувшие года...






Элегия




Отгорев, сигарета упала...
И, с озлобленной тихой душой,
Я стою у ночного вокзала —
Неприкаянный, хмурый, чужой.
Что ищу я по свету устало,
Если в северном диком краю
Даже мать меня ждать перестала
И вспахали дорогу мою?..
Оглянулся — дошел до предела,
В поле — иней, на омуте — лед.
Жизнь ушла, утекла, улетела.
Смерть меня подождет...






***


Однажды беспамятной ночью проснусь
От гула столбов из тумана...
И будто крутым кипятком обожгусь —
Напьюсь из пустого стакана...
И, бросив на темное зеркало взгляд, —
Чужое лицо обнаружу!..
...Кто видел, как ангелы в небе горят,
Навряд ли спасет свою душу.
...И буйствует Гоголь, навзрыд хохоча,
И сыплет золою на туфли...
Но, бог упаси вас, не надо врача!
(А вдруг он, покуда зола горяча,
Прочтет гениальные угли...)
Оплакала скрипка славянскую грусть,
И лопнули струны от стужи.
И гонит в шинелях буранная Русь
Живые и мертвые души.






* * *


Я перед всеми в чем-то виноват.
Растут долги, и рассчитаться нечем.
И вот уже от друга прячу взгляд,
И с дураком неискренне сердечен.
Вот и любовь отправил за порог,
И черным словом ранил незнакомца,
И павшей встать из грязи не помог,
И не довел ослепшего до солнца...
И среди мумий долго был, как трус,
И мумии мою топтали душу!..
И я не смерти, если честно, трушу:
Презренья друга и врага боюсь.






Время


Идем через время вброд.
Надежды на берег нет.
А с темных пустых высот
Все тот же далекий свет...
И тысяча лет пройдет,
Но в белой холодной мгле
Никто никого не ждет
Ни в небе, ни на земле.
Идем через время вброд.
По травам и по воде...
А те, что ушли вперед,
Где?..
Не все ли теперь равно!
Все, кто ушли — ушли...
В небо или на дно.
Но время — не перешли.
Звезды... Костры... Дымы...
Далекий поющий свет.
Куда же уходим мы?
На берег, которого нет.






Откровенно


Я никогда не буду старым.
Не потому, что не хочу,
А, как цыган за звон гитары,
За юность жизнью заплачу...
И на каком-нибудь рассвете,
Окрасив свистами зарю,
Все, что имел, — спущу на ветер
И за туманами сгорю.
И, не мечтая о бессмертье, —
Пускай достанется седым —
Я лишь у мамы на портрете
Останусь странно молодым,
Влюбленным в лунные туманы,
В огонь и белую тетрадь...
Я никогда седым не стану.
Вернее — не успею стать.




* * *


О, боги, боги! Нет надежд в моей разлуке.
Визг кобылиц и долгий смех невест —
По всей округе...
В ночных полях не виден дальний свет.
Туман без света...
О, боги, боги! Сколько лунных лет —
Судьба поэта?
Послушаю вдали собачий лай,
Сверну с дороги...
Но, жизнь моя, со мной не умирай!
О, боги, боги!..






* * *


Не дождаться мне моего отца.
Он ушел давно — и не помнится...
Только чудится мне тень его лица,
Когда спать не дает бессонница.
Мать давно не ждет никого с крыльца —
Хоть дорога белеет скатертью...
Я не знал никогда своего отца —
Он с улыбкой нас предал с матерью...






* * *


Белы березы в густом тумане,
И горько пахнет сырой травой...
И поздней ночью у черной бани
Стою и слушаю волчий вой.
Он за туманом — огней боится,
Но я предчувствую: где-то там...
Свою израненную волчицу
Он по кровавым нашел следам...
Угрюмо филин кричит из колка,
И глухо-глухо шумят овсы...
В туманном поле — молебен волка.
Хвосты поджали цепные псы.
И сотни глоток на песнью волчью
Трусливо лают в колючий мрак.
И темной ночью, холодной ночью
Я понял волка, а не собак...






* * *


А по закону бытия —
Исчезнуть, но не умереть!..
Исчезнет только тень моя,
А мысль — останется гореть
На чьих-то голубых ладонях,
На тротуарах и столах...
Все, кроме этой мысли, — прах!
А души, как духи в флаконах...
И обреченно тень моя
Лежит у двери, как волчица.
Она сама себя боится...
А я?






* * *


Поэту опасно нести свою душу к врачам.
И рентгеном светить — без успеха.
Сколько лет уж мне спать не дает по ночам
Эхо памяти... долгое эхо...
То, как с дальнего берега в окна кричат голоса,
Но подернуты мраком их лица...
То несет меня вскачь по горячей равнине овса —
Вся в закатной крови кобылица...
То смеется любимая, что красиво ушла навсегда,
Как испанка с победной корриды...
То завоет волчицей давнишнее горе-беда,
И хоть плачь от обиды!
А бывает, что детство из солнечных дней заскулит
Одиноким щенком у амбара...
И болит в эту ночь мое сердце, болит
И от каждого стонет удара!
Лечь в больницу бы надо и спать по ночам.
Голубые круги под глазами не красят.
Но поэту опасно отдать свою душу врачам:
Обезболят — и память погасят...
А без боли поэт — как живой манекен
Иль маньяк обезьяних привычек.
Если мир без огня,
Так на кой же мне хрен
Золотые коробки без спичек!






Работа


Души не помнят... Но в поту рубаха!..
Едина сущность крови и земли.
И стебли нервов прорастут из праха.
И забелеют в поле ковыли.
Парит рубаха, мокрая от пота.
Парит земля, распахано свежа.
Души не помнят... Но жива работа.
И в ней сгорела бывшая душа...
Она лежит под тенью обелиска,
С глухой водой и глиной заодно...
Но прожигать рубахи — стоит риска!
И рыть колодцы, не смотря на дно...






* * *


Наверно, я не так, как надо, прожил
Десятка два своих календарей.
Нет у меня своих фамильных ложек,
Ни золотой подковы у дверей...
Жена не носит норковые шубки,
Не мучает примерками портних.
В стихах лишь только (ради горькой шутки)
Пришил я ей соболий воротник.
Ну, а надежды?.. За моей спиною
Вон, как стога в степи, они горят...
И все, что есть, так это кот с женою,
Да серебра небесный миллиард.
А то, что в небе, — ну, так что же небо?
Для нас, поэтов, — это пустяки:
Небесные серебряники слепо
Перекроить на наши медяки.
И вот сижу, как мальчик у окошек,
Разинув рот, гляжу на лунный сад...
Наверно, я не так, как надо прожил:
Всю жизнь свою прослушал звездопад.








* * *


Ночного неба синяя вода
Готова на ладони расплескаться,
И в эту ночь, как в лучшие года.
Я вновь хочу любить и улыбаться!
Я вновь хочу средь звездной тишины,
Что и во сне не каждому приснится,
Под желтым парашютиком луны
На теплом поле детства приземлиться...
Я вновь хочу — поверьте мне, поверьте! —
До крика в горле будоража сны,
Влезть босиком на розовые жерди
И молча слушать скрипку тишины...






***


Как будто зашел погреться
У печки больного дяди,
Взъерошенный мальчик — детство
Стоит у моей кровати.
Рубашка его цветаста,
Геройски ободран нос,
А он несказанно счастлив,
Скуласт и светловолос.
Он, может быть, только статься,
С нарошной пришел войны.
И даже успел подраться,
И разорвать штаны...
— Так что ж ты стоишь, приятель!
Куда же ты? Погоди!..
... Проснувшись, лежу в кровати.
Светает. Июнь. Дожди. 






Почти сонет


А что вам нужно от меня?!
Любви, признания, совета?
Как будто миссия поэта
Не выключать ночами света
И ждать заблудших у огня...
И вот, едва полуодета,
Однажды в ночь пришла Джульетта,
Глазами душу леденя...
И мудрый пьяница, икая,
В горчицу пряником макая,
Просил прощенья у меня.
Скользя по желтому паркету,
Подошвы грязные следили
Сплошных талантов и тупиц...
И, коль сознаться по секрету,
Здесь трое Г. дерьмо творили
Своих бездарнейших страниц.
И вы меня простите, люди,
Мои советчики и судьи:
Врачи, рвачи, прорабы, йоги...
И, удивляясь и кляня,
Я не жалел для вас огня,
Но — вытирайте все же ноги!






* * *


Весь мир в тенях и красных пятнах,
Закат подобен миражу...
Стою один в полях закатных
И, не мигая, вдаль гляжу.
И, оглушенный древней глушью,
Чего ищу — не знаю сам.
Или потерянную душу,
Иль — дочь колдуньи по лесам.
Но, зная жизнь свою заранее,
Стволы картечью заряжу,
И в дальний лес, как на свидание,
Закатным полем ухожу...
И пусть колдунья мне не встретится,
И вряд ли душу я найду,
Но если есть на небо лестницы —
Залезу или упаду...








Вокзальная элегия


Любовь моя, я так устал
От доброты с недобрым миром,
Жить по чужим пустым квартирам
И домом называть вокзал...
Не умер я, но умирал,
И знаю цену этой жизни,
И прихожу к последней мысли,
Что мир — на всех один вокзал,
Где я полжизни промотал
Средь духоты, духов и давки —
За место ложное на лавке...
Пока не понял, что вокзал
Огней не гасит до рассвета.
Прости, что многое сказал.
Я заплатил судьбой за это!
Тупик истории — вокзал.






Песня о спичках


Один на один в целом городе,
Как на льду,
Запрокинув на плечи голову,
Я иду.
Сколько света вокруг и честности!
Ну и ну!
Одолжите полспички нежности.
Я — верну!
Мне бы только в собачьем холоде
Нос согреть.
Только, видимо, в целом городе
Спичек нет...
Жарко окна горят над скверами
Ресторанчиков и больниц.
Черт возьми! Всюду шляпы серые
Вместо лиц!..
Люди милые, люди грешные,
Холод лют.
Одолжите полспички нежности!
Не дают...






* * *


Ты о любви мне что-нибудь наври
Но, улыбаясь горько и устало,
Стоишь одна у зимнего вокзала
И в сотый раз считаешь фонари...
И я, ночей бессонных эмигрант,
Опять молчу, не поднимая взгляда.
Любви от жизни ничего не надо,
Она непроизвольна, как талант...
И потому, сколь сам себе ни ври,
А без любви — и это доказали —
Самоубийством пахнет на вокзале,
Где никогда не гаснут фонари.






Бездомные


Ветреной ночью безвестного города,
Пиная ночного вокзала ступени,
Сверкая глазами от жажды и голода,
Приходят бездомные тощие тени...
Откуда пришли эти тощие судьбы?
Им некуда ехать и некуда плыть...
Вот этого, в рваных ботинках, обуть бы,
А ту вон распутную девку — отмыть.
Глухи их глаза, и угрюмы их лица,
Разбиты сердца, и карманы пусты.
И мимо проходит брезгливо милиция,
Кривятся прохожих честные рты...
Но в зимних ночах, голубые от стужи,
 Как прежде, они на вокзалов огни
Несут отогреть свои мертвые души...
Так где же их родина? Чьи же они?
И кто их спасет, если жизни проспорены?
И если, сбежав от законов и жен,
Нравится жить им на свалках истории,
Не помня ни судеб своих, ни имен...






Вокзал


Потрясает вокзал, как орган,
Рокотанием глухого вздоха.
Мир, уложенный в чемодан,
Эмигрирующая эпоха.
Дремлет в креслах свободный
люд...
В неуютной вокзальной стуже.
Улыбаются, спят, поют
И никто никому не нужен!
Вскрикнет поезд — и пуст перрон.
Только кто-нибудь опоздал.
Стонет музыкой всех времен
Исполинский орган — вокзал.






* * *


В давке вокзальной воры и судьи
Затычут локтями Саган и Сартра.
Эй! А куда уезжают люди?
В гостьи к слепому завтра...
Упасть под бегущих — подобно смерти:
Затычут глупцы и умницы.
Стынет и стонет вокзал... А дети?
Собирают цветные пуговицы!..






На сырой газете


Холодно и тихо на рассвете.
Город заснеженный.
В голом парке на сырой газете
Спит отверженный.
Спит на лицах грязными ногами,
На парадных фраках и стихах.
Спит, вздыхая тощими боками —
На штыках!
Спит на бомбах пьяною головою.
С горя ли?
Спит, уткнувшись маленькою судьбою —
В человеческую историю.
А во сне — смеющиеся дети,
Дочка-школьница...
В голом парке на сырой газете
Плащ корчится...






Чужой


Жизнь проиграна до монеты.
Сам себе надоел и жене.
Среди полночи по кюветам
На огонь пришагал ко мне.
Виснет с плеч голова седая...
Но по снежному серебру,
В тень свою тяжело ступая,
Ходит он от двора к двору.
Будто ищет свое спасение
И, кому-то тревожа сон,
Словно темное привидение —
Хрипло просит одеколон...
Слезы льет по лицу, как воду.
Соли в этих слезах уж нет.
Ночью, в сумрачную погоду
На чужой ковыляет свет.






* * *


Вот и все... Знобящие туманы.
Ночь. Вокзал. Уходят поезда.
Прошлое — разбитые стаканы:
Не напиться больше никогда...
Так живу, как будто бы сгораю...
Вот и губы болью сожжены!
Вот и все... А дальше что? — Не знаю.
Завтра — не обещанные сны.






Кротовская дорога


Так вот она, кротовская дорога —
Среди лесов и редких деревень.
...Не убоясь ни дьявола, ни бога,
Летели банды — шапки набекрень!
Хрипели в мыле загнанные кони.
И голубыми лицами в закат —
Лежали парни, вывернув ладони,
Среди дороги — красный продотряд.
Кричали в сограх пуганые совы,
И подвывали волки у реки.
В ночных сугробах пьяного Кротово
Губили коммунистов кулаки.
А по лесам шаманили бураны.
Срывали ветры шапки набекрень.
По-волчьи озирались атаманы,
Аллюром уходя из деревень.
И грохотали красные тачанки,
И взвизгивали шашки наголо!..
С победным эхом ярой «Варшавянки»
Входила революция в село.
И комиссар задумчиво и строго
Смотрел в туман непаханых полей...
Лежит в снегах кротовская дорога
Легендой поседевших ковылей.






Воспоминания о Руси


Поднимались багровые луны в ночах,
И от крови лежали тяжелые травы,
Черный пепел лежал на монгольских плечах.
Спал табун среди русской дубравы.
Черным пеплом кружило в полях воронье
На бесплатные белые кости...
Уходила великая Русь в забытье,
За собой оставляя погосты...
И сидел Чингис-хан среди пляски теней,
 Щуря хищные желтые щели...
Драли русские волки монгольских коней.
И — аж волосы дыбом! — визжали метели.
Даже ворон кричал на чужом языке,
Выли волки, привстав на надгробья.
И темнела сожженная Русь вдалеке,
На пожары косясь исподлобья.
На широких погостах молчали кресты,
Падал снег в обгоревшие трубы.
Рвали конское мясо монгольские рты,
Скаля желтые жадные зубы.
Куликовская битва свершится потом —
За далеким неведомым годом.
А пока — падал крест под тяжелым кнутом.
Пахло кровью, навозом и потом.
Но кричали священные дивы в ночи
И росло синеглазое племя.
Русь молилась в лесах и ковала мечи,
Выжидая возмездия время.
И в кондовых избушках при сальных свечах
Разгорались славянские лица...
Разгорались багровые луны в ночах
И кричала зловещая птица...






Старик




Каждым вечером в час заката —
В небесах реактивный след...
И, ссутулившись виновато,
В небо крестится старый дед.
Пять сынов на войне осталось!
Трое летчиков... Знает сам.
Люди шутят: сдурел под старость —
На ночь молится небесам...






* * *


В упор стреляли — в головы и спины!...
Глаза от злобы мутные — война!..
И вот стоит в туманах тишина...
Кричат кукушки и цветут калины.
И женщина молчит, поражена,
Теребит платье и согнула спину:
—  За что?! — любовь седеть обречена!
—  За что?! — убили близкого мужчину!
Кому молиться — людям или небу?
Бессилен Бог, а люди недобры.
Сжигают в злобе храмы и дворы
И убивают каждого сослепу!
Затем опять на годы — тишина...
Цветут на пепле заросли калины...
А женщина молчит, поражена.
...Зола и кровь — не женская вина.
Убийством занимаются мужчины!






Дядя Ваня


Дядя Ваня больше не встает...
Тридцать лет носил в груди осколки.
В тридцать лет упал лицом вперед!
На клочки кровавой гимнастерки.
Тянет в окна раннею весной...
А ему опять ночами снится:
Сталинград...
                     сгорает за спиной!
Кровь живая!..
                      На снегу дымится...
Тридцать лет лежит стрелковый взвод
Где-то там...
                    в снегах...
                               ...У самой волги...
Дядя Ваня больше не встает.
Говорят: устал носить осколки...






* * *


Не признаю кровавой правоты,
Когда во имя славы Геростратов —
Убитым детям ставятся кресты
И бьют по соловьям из автоматов.
И трижды будет проклят тот закон
Безумного судьи или премьера,
Когда в огне всемирных похорон —
Сгорит без крика голая Венера...
И, криком раздирая пустоту,
Последний ворон улетит к рассвету.
И тени двух влюбленных на мосту
Останутся, пристынув к парапету...
Но — веруя в добро и правоту.
Беру с надеждой свежую газету
И обжигает строчками лицо
Безумная трагическая правда,
Что загнан мир в нейтронное кольцо
И голых душ — четыре миллиарда!..
Так где ж спасенье? И зачем оно?!
Когда был прав пророк «Апофеоза»...
Гляжу в раздумье в мутное окно.
Светло на небе, на земле — темно.
А на воротах века — знак вопроса...
И жизнь людская, как давным давно —
Игра слепых актеров в домино
Среди вершин тротила и навоза...






Вдовы


Косо завалились плетни.
Раскален закат докрасна!
По деревне — плач ребятни.
Да большая в поле луна.
Долго у дощатых ворот
Стынут вечерами платки...
В белых трубах ветер поет.
На деревню — горстка муки!...
Темный луг полынью пропах,
Спят седые кони на нем...
А над темным лесом — закат
Полыхает вечным огнем!..
Пол-деревни — нету в живых!
Молодые вдовы не спят.
Глухо у избенок ночных
На ветру бурьяны шумят.
По ночам бурьяны темны.
Вскрикивают вдовы во сне!
Колесо холодной луны
Катится по вдовьей стране...






Россия


Россия!.. Рыданья и песни.
Холодные ветры полей.
Твои вековые невесты
С косами белей ковылей...
Давно твои черные взгорья
Высокой травою цветут.
Нигде так от счастья и горя
Не плачут навзрыд, не поют.
Погосты, холмы да курганы,
Да черные пашни вдали.
Недаром Петры да Иваны
Костьми за тебя полегли!
Навек полегли — не воскресли
В полях и у мутных морей.
Россия! Протяжные песни...
Седые глаза матерей...








* * *


Тревожный шум вечерних тальников
            На крутоярах...
Закат из медных облаков
            И даль в пожарах...
И визг кобыл из огненных лугов,
             Как при татарах...
Шагнуть за время — безнадежный риск.
           Бессмертья иго!..
И кажется сквозь воспаленный лист —
            Рублева лико...
А в рощах — пересмех и пересвист...
             Светло и дико...






***


К чему мне снятся эти сны?
Со мной же не было такое!
Но — был последний день войны
И вечность — после боя.
Во ржи последний танк горит,
И я — убитый — в жизнь играю,
Еще не верю, что убит,
И, не поверив, умираю!..
На поле... Там... У той сосны...
 Где лес снарядами скосили.
... Родился я после войны
На красных простынях России.






Бодлер




Стоять с протянутой рукой?
Поэт — не нищий! Пусть смеются!..
Он только хочет есть порой.
Стихи ж за хлеб не продаются!
За хлеб и женщину платить?
Но чем?! Когда в кармане пусто.
Не пахнет золотом искусство!
Но кто велел поэтом быть?!
Но гладиолусов букет
Купить любимой разве плохо?
Молчит голодный злой поэт.
Смеется сытая эпоха!..






* * *


Художник варвару подобен,
Когда, глаза прищурив тонко,
Во мрак задымленных полотен
Толкает спящего ребенка!..
Или в безумии азарта,
Зажав, как гвоздь, мундштук во рту,
Вонзает в рёбра
Нож Марату, —
Не оспоряя правоту.
И, оставаясь вдруг небрежным
Лишь к дуракам
Да мудрецам, —
Бьет кистью,
Как прутом железным!
По голым лицам
И сердцам.









Поэт в архиве



_                                            _А._Иванову_

В архиве истории, светлом с фасаду,
Читая венки протокольных страниц,
Я мозг отравил о безумную правду,
Порывшись в белье исторических лиц...
И понял, как может кумир — Единица —
Крутить вековые колеса рулей
И как ради хлеба, бензина и ситца
Хрустят черепа миллионов нулей...
И молча увидел, как в прахе забвений
По воле небес или хитрой судьбы,
Объявлен врагом человеческим — гений,
А гипсовый деспот — кумиром толпы.
Я долго читал запыленные строки,
Не веря ни другу уже, ни врагу.
И выпытал правду,
И проклял уроки! И понял,
О чем говорить не могу...








Когда...



_                    _Н.В._

Пророча истинами старыми,
Скользя по страшному пути,
Когда буянит век пожарами —
Равны поэты и вожди...
Когда кривятся рты зевотами
И опоганен век грехами,
Мир защищают пулеметами
И гениальными стихами!








* * *


Есть парадоксы гениальной жизни...
И, молча, скифы брошены на стол.
А лоб, как угли, обжигают мысли,
И больно душу прострелил глагол...
Свистят в ночах простреленные крыши,
И на Фонтанке мокро и темно.
А все друзья старинные в Париже
Пьют с незнакомками вино...
И он уходит, как пророк в шинели,
На выстрелы под дымные ветра,
А по России... Песни и расстрелы!
И Бунин эмигрировал вчера...






* * *


Вы думали — убить поэта просто?
Пуля в лоб — и черный крест в конце?
А он встает с промерзшего погоста
С есенинской улыбкой на лице!..
И, улыбаясь даже на портрете,
Глядит в упор на вашу седину,
Моложе вас на целое бессмертье
Плюс на одну весну...






***


Мир освещен потусторонним светом.
А свет прибит к фонарному столбу...
И, чтоб понять, не нужно быть поэтом
И для себя выдумывать судьбу.
Всем этот мир понятен до восторга!
Пока живой — шагай, беги, ползи! —
От стен роддома до порога морга.
Ну, а о смысле... Сам себя спроси.






***



                              Ю._Ефимову_

Девятое июня... Вечер. Сон.
В туманном городке — кошачьи сумерки.
А днем шел дождь, сморкаясь на газон.
И мокрый друг принес вина и музыки...
Так проходило энное число.
Лилось вино, хрустели рыбьи кости.
Друг пел и тряс бородкою... А после
Сознание, как пеплом, занесло...
А музыка, как огненный букет,
Цвела! И искры сыпались в стаканы!..
...Открыл глаза: и... ха! —
Мне тридцать лет.
И на меня расставлены капканы...






* * *


Я не плачу за угол и за свет.
А по ночам кошмары стали сниться.
И хриплый голос:
— Здесь живет поэт?
Пора за свет сгоревший расплатиться.
И сотни рук ползут из темноты
И требуют долги за проживанье.
Но я последний рубль потратил на цветы,
Чтоб подарить любимой на прощанье...






* * *


Сам себя выводил из игры
На глухие пространства свободы.
Оглянулся — горят мои годы,
Как забытые в поле костры.
Завтра — то же, что было вчера,
Улечу в горизонты и сгину.
Расстреляют костры меня в спину.
Оказалась судьбою игра...
Все сгорает, что может гореть.
Даже вечные травы и воды.
Оглянулся — горят мои годы.
Нету времени досмотреть!
Ухожу, улетаю — куда?
В опаленное светом пространство.
Кровоточит дыра от следа...
...Гениальность — почти хулиганство.








* * *


Мне ничего не надо — я богат.
Мое богатство — прошлые потери.
Толкаю в ночь заржавленные двери
И ухожу по жизни наугад...
И там, где свет боится темноты,
На мертвом пне душою забываюсь...
Цветут на кленах белые цветы.
На мертвых кленах — я не ошибаюсь.
И сквозь седые лунные леса
Бреду к едва мигающему свету
И выхожу по собственному следу
К тому же пню... похожему на пса.
И вот, когда ночная тишина
Не знает ничего о человеке,
Пишу стихи, на белой грани сна
О том же счастье и о том же снеге.
И обрываюсь, забываясь сном, —
Косматой тенью поперек страницы...
А флаг зари сгорает за окном
На каменных развалинах больницы.
И медленно садится снегопад
На крыши, на следы, на парапеты...
Мне ничего не надо — я богат,
Хотя и нет рубля на сигареты...






* * *


Бессонниц черных светлые стихи,
День ото дня
Вы, как урановые рудники, —
Все больше облучаете меня...
Но где-нибудь у безымянных лет
Во времени — не на бумаге —
Когда-то ваш меня убивший свет —
Ослепших ослепит во мраке!..








* * *



                                  С._Горбунову_

Писать стихи, как пить от жажды воду
И бормотать спросонья полубред...
Когда ж поэт выходит на работу
За гонорар — он больше не поэт!
И пусть по правде жить бывает грустно,
Но, подымаясь с раненных колен,
Поэт бесплатно делает искусство,
Высвечивая судьбы, как рентген...






_***_



_                                _В._Захарченко_

Вздымая крест горящих рук
И умирая поневоле,
Поэт не может жить без боли,
Когда она вокруг!..
Что смерть?! Потухшее сознанье
И бесконечная возня
В глухих пустотах мирозданья
Над повторением меня...
И только двое: враг и брат,
Встав над условностями жизни,
Поймут, что мысли — не горят
И не ржавеют — только мысли...
А тело — только лишь футляр
Для безымянного огня.
Так пусть работает гончар —
Над повторением меня!






Раб


Свободы ждет, как некого знаменья,
Корявый перст внушительно сует...
А сам живет, как грешник, на коленях,
И на коленях, видимо, умрет.
А светлый мир встает из темных буден,
И, независимо от перемен, —
Была свобода и свобода будет!
А жирный раб, не поднятый с колен, —
Все охраняет призраки на стенах
Да яблоки червивые в саду...
И ждет свободы на кривых коленях,
И — приросли колени к животу.








Последний


...Он умирал среди пустых селений...
Вокруг него, как сотни полутеней,
Сидели псы бездомные и выли!
И на голодный вой из черной пыли,
Плюя на то, что перед ними гений,
Пришли они и мертвого добили! ...
Но в хаосе всемирных перемен,
В живой траве и в пепле до колен —
Очнулся мир, могилами изрытый...
И понял даже ворон полусытый:
От толп убийц остался только тлен.
 Бессмертие же выиграл убитый...






Поэт с ребенком


...А он тогда счастливый человек,
Когда, забыв свои предназначенья,
С горячим ветром не рифмует снег
И в радости — не ищет вдохновенья.
Так неужель ему спасенья нет
От самого себя, как от убийцы?
А на паркете — волен и раздет
Ребенок рвет восторженно страницы
Его стихов! Неистов, как стервец.
...Лежат слова, убитые, в полшаге.
А он смеется — счастлив, наконец:
Поэзия живет не на бумаге!!!








* * *


И я словами ранен был в упор!..
Такими безнадежными словами,
Что разрывными пулями с тех пор
Застряли между сердцем и губами!..
Но что слова! Коль убивать привык,
Гони их цепи голые в атаку!
Но — боль, но — свет, но — крик!
Переложи, попробуй на бумагу...








***


Гению трагично умереть!
Когда еще кровят живые раны,
А на литую бронзу или медь
Уже несут окурки и тюльпаны.
Что это? — человеческая месть,
Подонства и бессмертья поединок,
Где каждый может на колено сесть
И наплевать на бронзовый ботинок...








* * *


Йоги умирают, как живут, —
Подчинив и смерть железной воле.
И не просят лишних пять минут,
И не молят морфия от боли.
Для чего? Коль истина одна
И для мудреца, и скомороха:
Смерть, как выдох медленный, нужна
После жизни яростного вздоха!..








Бальзак


Он по ночам ругается и пьет!..
Но где спасенье, если даже пьяным
С улыбкой понимает, что умрет
И не напишет лучшие романы.
А сердце звонарем соборным бьет!
Судьба людская воет в этом звоне.
И белый лист, как раскаленный, жжет
В мозолях гениальные ладони!..
Но, черт возьми, еще Россия есть!
И там невеста в зябком нетерпении,
Ее любовь, похожая на месть.
Но, может, в этом есть свое спасение!
Ну, так скорей! В российскую пургу
Летят галопом взмыленные кони!..
«Ах, пани, пани, чую смерть в погоне!
А я... должник и с господом в раздоре».
И видит вновь больной и темный сон...
В снегах России, будто в белом море,
Из белых далей — колокольный звон...






В ночь дуэли


Никто не знает — было ли такое:
Спит Натали... волос ее метель
Целует Пушкин с нежною тоскою,
Совсем некстати вспомнив про дуэль...
И, тяжело бессонницею маясь,
Глядит в упор в полуночную тьму...
Один — в России, и один — в дому.
И вытирает сопли, улыбаясь,
Двухлетнему сынишке своему...
И, прикрывая комнату ночную,
На цыпочках уходит в кабинет,
Чтобы на завтра за любовь святую —
На всю Россию грохнул пистолет!..






* * *


В бальном платье, а будто в траурном,
Как богиня средь прочих дам,
С кем-то кружится в вальсе плавном,
А в душе леденит: он там...
У двери, за портьерой душной.
Злой и бледный... один стоял...
...Снег и праздник!.. Наталья Пушкина,
Снявши траур, пришла на бал...






* * *


Из чепухи рождаются сомненья
И образы, чуть слышные едва,
Которые на грани вдохновенья
Перерастают в кровные слова,
А кровные слова — в сердцебиенье
И в идеалы хрупкой красоты...
И вот уж слышен ужас удивленья:
Как?.. Из бумаги? Выросли цветы?
Откуда свет с ночного горизонта?
И отчего золою пахнет снег?
А он сидит, задумавшись о чем-то,
Седой буян, угрюмый человек.
И слушает один свои сомненья,
Облокотившись на корявый стул,
А время строем гонит поколенья —
На отдаленный гул...








Поэт


Расстрелянный подлостью века,
Еще он увидел незло,
Как выстрела черное эхо
Убийцу его обожгло...
И, падая в черные травы,
Наверно, услышал на миг
Грозы оглушительный траур
И трусости заячий крик...
И, может, подумал об этом,
Летя головою во мрак:
— Везет же на пули поэтам...
И Пушкина... тоже — вот так...






В больнице


И вот опять больничное житье.
Зеленой краской крашенные стены.
Былых надежд ночное забытье.
И — прокололи вены...
Бела подушка, белый потолок,
Пропала хлоркой серая больница
И не хватает воздуха глоток!
— Открой окно, красивая сестрица...
Соседи хмуры, каждый — о своем.
Худой старик — дожить до воскресенья.
Рябой малец — скорее съесть печенье!
А мы с тобой поэзией живем —
Надеждою одной на вдохновенье.
И пусть сжигают боли по ночам,
И никуда от гибели не деться —
Поэт не подчиняется врачам,
Зажав ладонью взорванное сердце!..






Друзья




Друзья возвращаются — рано иль поздно,
Приходят в рассветы и в полночи к нам.
Находят следы по кострам или звездам
И часто полжизни идут по следам...
А те, что приходят лишь ясными днями,
А в темные ночи уйдут от ворот,
Случайно и лживо зовутся друзьями.
Друзья и приятели — разный народ.
И я, когда больно, досадно и трудно,
Молчу в ожиданьи, кусая мундштук.
Ведь, может быть, в самое хмурое утро
По памяти сердца найдет меня друг!..
Иначе ни верить, ни жить — невозможно.
Иначе попробуй-ка, смерть побори!..
...Друзья возвращаются — рано иль поздно.
Друзья возвращаются, черт побери!






Прошлый друг


Дал мне руку, словно сделал одолжение.
Не запачкал ли, приятель? Посмотри!
Мои руки в синих пятнах вдохновения,
В белых — боли и в оранжевых — зари...
Покурили, оглядели даль рассеянно.
—  Ты захаживай...
—  Да, знаешь, все дела...
Дал мне руку, как перчатку, неуверенно,
И следы его поземка замела.
А писал о гуманизме душ и времени,
О мозолистых ладонях косарей...
Мои руки в синих пятнах вдохновения
А твои — посеребрились от рублей...








Стихи о неправильном диагнозе


— Надежды нет... — и, подмигнув устало,
Мой врач уходит снова от меня...
А за окном — торжественно и тало
Лежит весна на белых крыльях дня.
Надежды нет!.. Наверно, для кого-то
Два этих слова были б, как расстрел.
И даже сам хирург с его работой
От этих слов, наверно б, побелел.
А я... опять пытаюсь улыбнуться
И в сотый раз одно себе твержу:
Мужчины добровольно не сдаются!
И вновь дышу, стихи свои пишу.
А в небе марта — солнечно и гулко.
И боль моя — забыла обо мне!
...Мне жаль немного старого хирурга —
Он не привык лукавить на войне...








Песня о детстве


Детство не вернется, не вернется детство,
И себя обманывать больше ни к чему.
Ни глазам, ни сердцу больше не согреться
У осин осенних в розовом дыму.
Никогда не падать, опустивши веки,
В теплый омут неба, словно в колыбель,
Не кричать от счастья, лежа на телеге,
Уезжая с дедом в солнечный апрель...
Не гонять с друзьями кошек среди лета
И не пить зеленой дождевой воды...
Детство не вернется... Лишь в бурьянах где-то
Сабли деревянные и мои следы.






Память




Когда о детстве больно вспоминать,
Я думаю, прикрыв глаза седые:
Меня, быть может, родила не мать,
А женщина по имени Россия?..
Ведь сколько бы не стал я вспоминать,
И вспоминать, наверное, не надо —
Я никогда не помнил рядом мать,
Смотря в глаза сестренки виновато...
Меня никто с пеленок не учил
Чужое счастье люто ненавидеть.
А то, что где-то по земле ходил
Убийца мой, я не умел предвидеть.
Я только знал и думал лишь о том,
Что хлеба нет и корочки, конечно.
И бесполезно плакать за столом,
И жаловаться — тоже бесполезно.








Старый мост


Мост стоял старинный и горбатый,
Словно через время перевал.
Шли дожди, морозили закаты —
Мост скрипел. И все-таки стоял.
Уходили травы, сны и воды,
Осыпался берег у реки —
Мост стоял, переживая годы,
Слушая колеса и шаги...
Но весной, когда кричали дали
И зацвел в низинах чернотал,
По мосту ходить вдруг перестали...
Старый мост не выдержал — упал.






Он


Он жил папиросным дымом,
Нежностью и стихами.
Вечность проходит мимо —
Троньте ее руками!..
Страшно? Острее бритвы?
В голос орет испуг!
...За риск побывать гранитным —
Мало ума и рук...






Воля жить


Чего понять не в силах я давно,
Так это тайну собственного тела.
Так много раз оно обречено!
И так болит жестоко и болело...
Но все живет, прогнозам вопреки.
И, отрицая страшные прогнозы,
От ярости сжимает кулаки,
Кричит и улыбается сквозь слезы.
И, сломанное жизнью пополам,
Горя зимой и замерзая летом.
Живёт и мыслит, удивляюсь сам,
Каким-то тайным непонятным светом!
Откуда силы? И откуда свет —
Чтобы полжизни за себя бороться.
Так, видно, воле жить — предела нет!
Конец предела гибелью зовется.






***


У вечности, у вечности по кромке,
Как по карнизу скользкому, идем...
Звучат шаги, как клавиши, негромко,
Бушует время солнцем и дождем.
Гудят грома и зеленеют травы,
И залит луг зеленой тишиной...
Куда ни глянь: налево и направо —
Повсюду вечность... Вечность — за спиной.
Звучат шаги, как клавиши, негромко.
От шага и до шага — спят века.
«Давай, рискнем!» Вдоль вечности по кромке,
 Скользя, уходим об руку рука...






* * *


Всю ночь чердак неистово стонал!
Метались чьи-то выкрики и тени...
А утром тополь сломленный лежал
На мокрых ветках молодой сирени.
Она же — вся рвалась из-под ствола
И, думая, что это понарошку,
Еще не веря гибели, цвела
И вверх тянула мокрые ладошки...








* * *


В узлы перекручены ветви и корни.
Железные иглы под красной листвой.
Уколешь ладонь — и сползет по ладони
Горошина капли живой.
Звенят, как стеклянные, алые гроздья
На дьявольском дереве в голом лесу.
На белой ладони сияющей гостье —
Две алые капли несу.








* * *


Ночь. Горечь ивовой коры...
Пылают звездные миры.
И дальний свет из темноты,
Из глухоты, из-за предела —
Воспоминанием звезды,
Что тыщи лет тому сгорела...
И мы, жестоки и добры,
Глядим в пылающие выси!
А в жизни все, как было в жизни:
Ночь. Горечь ивовой коры...








Давний друг


Мой давний друг...
Он был сентиментальный,
Однако жизнь по трезвому прошел.
Мой давний друг — давно остался давним,
А нового взамен я не нашел...
Кого винить? Виновен в этом сам ли?
Или не сам?
Но горько от того,
Что давний друг
Остался только давним.
И вот иду по жизни без него —
По тонким льдам в погибельном азарте
На темно-голый берег без огня...
Мой давний друг! По детству и по парте.
Пока тону я — выпей за меня...








* * *


Единственное оправданье
Лучших и ранних лет:
Юность моя, свидания,
Губ воспаленный бред,
Ночи мои зеленые,
Лунный песок дорог —
Все, что берут влюбленные,
Все, что я сделать смог,
Будучи юным-юным,
Вызвавшим на свидание
Чудо с глазами июня,
Тебя — мое оправдание,
Девочка из девятого
Далекого класса «б»
За все, что сбылось когда-то,
Спасибо одной тебе.






***


На пустой околице,
За селом,
До сегодня помнится,
С давних дней, —
Жгла рябина красная,
Как огнем,
Губы пересохшие
У парней.
А потом на памяти —
В той дали,
Оставляя матушкам седину,
Под рябиной красною
Шли и шли
Молодые парни те —
На войну.
Улыбались весело
На девчат:
— Ну, чего расплакались ни о чем!..
Журавли последние полетят —
Ждите у рябины нас, за селом.
Сколько лет летят журавли.
Привалюсь к рябине плечом.
Тридцать лет, как парни ушли...
«Ну, чего расплакались ни о чем...»






* * *


Солнце с дождиком пополам,
Небеса отрешенно тихи...
Зааукались по полям
Загрустившие журавлихи...
Значит, осень... И нет нужды —
Вспоминать с соловьями встречи.
А, хлебнув ледяной воды,
Затопить на закате печи...






Январь




В лесах такая тишина!
Как не бывало в жизни.
Кружат снежинки у окна,
Как спутанные мысли...
А в небе гулко и светло,
Как в освещенном храме,
И всю округу замело,
Засыпало снегами.
Весь мир в холодной белизне.
А у меня в бутылке синей —
Живой бессмертник на окне,
А на пороге — иней.






_*_ * *


Одиночество, одиночество!..
Напророчило ты беду.
Позабыв свое имя-отчество,
На полу стою, как на льду...
И шатает меня, шатает
По бессонным ночам в дыму...
Одиночеством — убивают...
Если надо... В пустом дому...






Ирония




Поэзия уходит от меня.
А женщина любимая ушла уж.
И, вероятно, выскочила замуж,
Чтоб отогреть ладони у огня...
Сижу в раздумье, голову клоня.
А по следам, которыми ушла ты,
Как медсестра ночная из палаты —
Поэзия уходит от меня.






_*_ * *


Вчера весна вернулась на заре...
Кричали птицы и капель плескалась.
И я опять молчу о декабре —
Там женщина любимая смеялась.
И отчего-то плакала во сне.
Ждала весны... И, бледная от муки,
Случайной боли не простила мне!
И стал декабрь синонимом разлуки.
Весь город — как ночное кабаре.
Вокруг поют, танцуют и смеются.
Вчера весна вернулась на заре,
А ведь могла бы больше не вернуться.






* * *


Опять всю ночь цилиндры и кубы
Забиты внутрь сознания и тела...
Над полувскриком голубой губы
Плита стены и тонкий запах мела.
А где-то дождик шлепает опять,
И бродят люди стройные и звери...
И нет непоправимее потери,
Когда вдруг станет нечего терять.






* * *


Расставляя последние точки,
Белый пепел роняя на стул,
Вдруг услышишь, как реквием среди ночи,
Уходящего времени гул...
Это небо, плеснувши на ржавые крыши,
Заиграло в гигантский орган!..
И стоит среди ночи, себя позабывший,
На земле и на небе туман.
Неужели от жизни лишь пепел на стуле?
Так не дай же судьба никому
Вдруг услышать когда-то в пронзительном гуле,
Что послышалось мне одному...






* * *


Такое бывает в последние дни листопада:
Средь ночи поманит холодный ночник засветить,
Неслышно одеться и молча уйти за ограду.
Зажечь папиросу и долго о чем-то грустить...
Пиджак расстегнуть, распахнуть просветленную душу
И зябкой дорогой полуночных мимо оград
Шагать по селу и рапсодию осени слушать —
Сентябрьских, последних ночей листопад...






В день Победы


У жизни лучший выход — только жизнь!
После войны — на белый ситец мода.
А я, в войну играючи, повис
Вниз головой со старого заплота.
Какой-то праздник... Люди у оград.
Светло от белых платьев по деревне!
И пьяный дед, кудряв и бородат,
В цветном платке приносит мне печенье.
И, взяв гармонь, уходит... На закат,
Откуда рев доносится и пенье.
Но вот старуха приплелась одна
И плачет на завалинке, вздыхая.
Который год, как кончилась война,
Как нету Николая...







Ан. Белову





Звезда над полем... Ранняя звезда
Над сумерками вспыхнула высоко.
Ах, юность, юность! Лучшие года
Перечеркнула ранняя дорога.
Над материнским стареньким крыльцом —
В который раз! — Луна весны сгорела...
Ах, юность, юность! Сердцем и лицом
Тянусь опять в поля твои несмело.
Там все такие ж пашни и мосты
В туманах не разбуженных рассветов.
И только наши песни и следы
У озаренных старых парапетов.
Иных апрелей звонкая вода
Шумит-течет под старыми мостами.
Ах, юность, юность! Ранняя звезда
Над хрупкими апрельскими лучами.
Своей рукой погашено окно...
А в мире так задумчиво и звездно...
Ах, юность, юность! Грустно и смешно
И начинать сначала уже поздно.






* * *


Сменяя зим скрипучие фургоны,
Листают весны библию времен.
Я — фантазер, считаю лет вагоны.
И он придет — последний мой вагон!
В котором я когда-нибудь уеду...
Ну, а пока мой поезд не пришел,
Я жду любовь и радуюсь рассвету,
Устало руки положив на стол.
И не считаю, сколько мне осталось
Шагать по жизни, о тебе мечтать.
Уходит юность, а придет ли старость?
Не знаю, не хочу об этом знать.






***


Может, вечность под этой крышей
Мы с тобою живем одни,
Любим, плачем, сонеты пишем,
Гасим ночи, встречаем дни.
Боль и радость, стихи и проза,
Вечность целая — пополам,
Даже падать лицом с откоса,
Понимаешь ли? — Вместе нам...
Так давай же откроем двери
И, не пряча счастливых глаз,
Пошагаем, как две потери,
От жилья, где не будет нас.






Моя квартира


Моя квартира — дверь да два окна,
Пустынны стены, как пески пустыни,
Здесь рядом уживаются жена,
Хромой сосед и хмурый Паганини.
Литых зеркал — пустых озер в стекле,
 Ковров и ваз с тюльпанами не видно.
Тому порукой Пушкин на столе,
Застывший молчаливо и гранитно.
Здесь мало утешителен уют,
Летает дым табачный до рассвета,
Зато здесь рифмы по стенам цветут
И образы сидят на табуретах.
И, ярким светом озаряя дни,
Живут гитары, песни и поэмы...
Моя квартира — гавани сродни.
Далекий гул пошатывает стены!








Русский мотив


Над полями синь знобящая,
Тонкий лед в ведре...
Словно вдовушки гулящие —
Ивы на бугре
Стынут тоненькими бедрами,
В розовых платках...
Вот и стали дни холодными,
Иней на лугах.
Только где ты, моя милушка?
Дурья голова...
Стынет зябкая калинушка,
Полегла трава.
Аль любовь ненастоящая
Окатила нас?
Над полями синь знобящая —
Не подымешь глаз...
Только где ты, моя милушка?
Уж который год
Зябнет горькая калинушка
У моих ворот...






***


У поэтов горькая манера —
Создавать из женщин идеал.
Ну, а если женщина — мегера?
Неминуем жизненный провал...
По друзьям сужу, а не по книжкам:
В прошлом эстетические лбы,
Серьга, Ленька, косолапый Мишка,
Обручившись, стали, как рабы.
Бегают на рынок за капустой
И едят супы из требухи.
Но на кухне — не живет Искусство,
И в кастрюльках — не живут стихи.






Стерхи


С предзакатных полей Америки
В небо века с мольбой трубя,
Белокрылые птицы стерхи — Отпевают самих себя...
Бесприютной природы дети,
С криком падая на стволы,
Может, выжили б на планете,
Если б не были так белы!..
Но на взорванных зорях времени,
Где земля горит и озон,
Разве выжить невинно белыми
В небе голом со всех сторон?!
Оглянулись — и их не стало,
Только перышки на золе...
Плачет в небе белая стая,
Не последняя ль на земле?
Стонет время ракетным эхом.
И по красным кострам вдали
Обнажено летят над веком
Стерхи — белые журавли...









.