370 Козлов Время любить
Сергей Сергеевич Козлов
КОЗЛОВ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ
Время любить
БЕДНЕЙШИЕ ЛЮДИ
Март влетел в город на хвосте февральского ветра и резко затормозил, отчего сугробы на клумбах быстро съежились и потемнели, с крыш потекло, и мир зазвенел на все лады. Новое тысячелетие, новая весна, новая жизнь, новые магазины и новые русские... Добавилось света, цвета, суеты, громкой музыки и свежей мимозы. И внешне, в разрезе одного микрорайона, все было хорошо и благопристойно, если бы не три очень разных и одновременно очень похожих статичных фигуры на фоне быстрого лоска и упрямо развивающегося капитализма.
Это было их место. За спинами блистающая пуленепробиваемая витрина, под ногами выложенный цветной плиткой тротуар, рядом - вход в супермаркет, названный помпезно «Екатерининским», что подтверждалось только неуместным профилем императрицы над входом.
Трехэтажный стеклянно-бетонный куб, сияющий по ночам неоновыми знаками и буквами, менее всего можно было отнести к «веку просвещения» и ампирной архитектуре эпохи Екатерины Великой. Он и в окружающем его мире торчал как ящик Пандоры среди типовых «хрущевок», монументальных строений сталинского модерна и случайно уберегшихся от сноса деревянных лачуг. Да и печальная троица у входа вряд ли вписывалась в глянцевую, визжащую покрышками иностранных машин современность.
У самого входа сидел в инвалидном кресле безногий парень лет тридцати, на груди которого тускло ютились две медали. Был он нестрижен и небрит неподдающееся учету время, поэтому судить о выражении лица его было весьма трудно. Глаза же будто выцвели, не было в них ни глубины, ни цвета, разве что только блики серого да кровавые прожилки. И не было в его глазах ни ожидания, ни разочарования, ни тоски, ни горя, ни надежды. Проще сказать, в них было ничто - бесконечная и бесцветная пустота, у которой нет ни прошлого, ни будущего, только притупленное, размытое алкоголем настоящее. Ног у него не было чуть выше колен, и на культях, одетых в спортивные штаны, покоилась жестяная банка для подаяний, в руках же он держал вечный, никогда не гаснущий окурок «Примы» и фляжку военного образца, из которой время от времени делал глоток-другой. При этом он всегда оставался в той стадии опьянения, которая, собственно, не позволяет считать человека пьяным. Коляска инвалида была оборудована так, чтобы он мог легко дотянуться до полки, размещенной под сиденьем, куда складывал пустые бутылки (предварительно перелив их содержимое во флягу), а также различную снедь, которую покупали сердобольные прохожие и посетители магазина. Звали этого парня Олег, и вся округа знала его по имени, и вся округа знала, что ноги он потерял в Афганистане, и вся округа знала, что у него никого нет... Утром пацаны из двора, в котором жил Олег, вывозили по дороге в школу коляску с инвалидом под витрины «Екатерининского», а вечером забирали домой. За это Олег покупал им пару-тройку бутылок пива. Парни же всякий раз заверяли, что катали бы его и просто так, но пиво все-таки пили, а после того курили термоядерные сигареты Олега. Они рассказывали ему свои новости за день, а он им не рассказывал ничего.
С другой стороны от входа стоял шестилетний Женька. В его глазах тоже не было надежды, но еще горел интерес ко всему, что происходит вокруг. На нем была смешная кроликовая ушанка и великоватое пальтишко, которое принесла к магазину какая-то добрая тетя. Жил он неподалеку, в пятистенном деревянном доме с резными, но потрескавшимися от времени и непогоды наличниками на окнах. У Женьки, в отличие от Олега, была мама, была младшая сестра, и когда-то был папка, который разбился на служебной машине. А еще был сосед дядя Веня, который каждый вечер приходил пьяный на их половину дома и звал маму к себе. Мама болела астмой и уже не могла мыть полы в большом институте, где она когда-то работала, а дядя Веня болел алкоголизмом и работать не хотел, зато каждый день обещал маме богатую жизнь. Мама отмалчивалась, а дядя Веня часто кричал: «Да выпей ты румаху, кашлю не будет!» Но мама только качала головой, а иногда тихо отвечала: «Шел бы ты, Веня, на свою половину, дети здесь». Дядя Веня мог махнуть рукой и уйти, а мог и остаться, чтобы громко рассуждать о политике и сегодняшней жизни, хотя его никто не слушал. Когда он все-таки уходил, мама горько вздыхала и говорила: «Некому ему по пьяной ряхе надавать, достал уже...» И Женька торопился вырасти, чтобы защитить маму.
Чуть поодаль стояла пенсионерка Зоя Ивановна. Одета она была так, как одевались в семидесятые годы: видавшее переразвитой социализм светло-синее демисезонное пальто и белый пуховый платок. Она не старалась выглядеть беднее, чем есть, и поэтому перед каждым прохожим опускала взгляд и каждому вслед шептала «спаси Господи», вне зависимости - подали ей или нет. Зоя Ивановна стеснялась и никак не могла привыкнуть к тому, что она нищая...
* * *
На пенсию Зоя Ивановна ушла в 1989-м, как теперь говорят - в эпоху поздней перестройки. До этого она сорок лет преподавала в средней школе русский язык и литературу. Провожали ее помпезно: в школьной столовой затеяли шикарный банкет, подарили цветной телевизор и два ведра цветов. Обещали не забывать...
Но забыли. Забыли, потому что через два года вся страна впала в жуткий летаргический сон, сопровождаемый мучительными судорогами, да так и расползлась по искусственным швам, которых раньше никто не замечал. Зоя Ивановна включала подаренный телевизор, смотрела по вечерам новости и плакала. Как-то хмурым осенним утром она собралась идти в магазин, но к удивлению своему обнаружила, что в кошельке грустно позвякивают несколько медяшек. Пенсию не приносили уже второй месяц, а если бы и принесли, денег с трудом хватило бы заплатить за квартиру, купить лекарства и запас продуктов дней на пять-шесть. И не оказалось вокруг никого, кто мог бы посочувствовать этому страшному положению бывшей учительницы. Сын Андрей уже двадцать лет как лежал в далекой германской земле, где служил военным вертолетчиком. Там и погиб, разбившись вместе с винтокрылой машиной так, что прислали Зое Ивановне вместо цинкового гроба лишь медаль на подушечке и фотографию того места, под каким-то там «...бургом», где в редком лесочке осталась от последнего сыновнего поцелуя с землей глубокая воронка.
Зоя Ивановна сходила в школу в надежде вернуться на работу, потому как слышала, что молодежь бежит от скудных учительских зарплат. Новый директор, не успевший запятнать себя наличием партийного билета, уважил ее дифирамбами о славном педагогическом прошлом, но беспомощно развел руками - ставок нет: учителя, чтобы заработать, берут по две, а то и по три нагрузки. Оставалось уйти домой, лечь на диван и умереть. Но и смерть не шла. Вокруг умирали здоровые молодые люди - нелепо и скоропостижно, а соседки на дворовых лавочках вздохами и сплетнями провожали их в последний путь. «Ой, а Николка-то спился да угорел, тридцати ишо не было», «...не слышала? Андрея застрелили прямо у подъезда, а я думала он с бандитами заодно!», «Сашка на новой машине угробился, она двести верст в час ездила, так ить он гонял и гонял, догонялся теперя, и провожают его сплошь на таких машинах»... Сами бабульки умирали неторопливо и в строго отведенный Господом срок, что переваливал кому за семьдесят, а кому и за восемьдесят. «Та еще закалка», - мыслила Зоя Ивановна. С соседками и поделилась своим пенсионным горем. Девяностотрехлетняя Клавдия Петровна из второго подъезда посоветовала: «Ты, Зоя, ишшо молодая, иди ты к храму или к магазину, люди подадут. Валя- покойница, как мужа схоронила, сразу на паперть пошла, и молилась там, и при деньгах всегда была. Даже на хорошие похороны себе отложила, - потом шепотом, - поговаривают, и внуку в Краснодар переводы делала. Иди, Зоюшка, а на гордость плюнь. Нет нынче ни гордости, ни чести. Президент под паровоз обещал кинуться, а не кинулся, живет себе - улыбается. Теперь, Зоя, токмо деньги верховодят».
От стыда и душевных мук Зоя Ивановна не отметила в памяти день, когда первый раз вышла к витрине нового магазина, и теперь не могла даже смутно представить лицо прохожего, который кинул ей первую монетку, зато ясно помнила, что в тот же вечер позволила себе купить кефир, свежий батон и немного колбасы, а деньги еще и остались. Груду мелочи ей каждый вечер с удовольствием меняла кассирша этого же супермаркета на бумажную купюру, а то и несколько новых бумажек. Одного все эти годы боялась Зоя Ивановна, что узнает её кто-либо из бывших учеников. Прятала лицо в платок, глаза опускала. Наверное, они не раз проходили мимо, может, подавали, может, и не помалу, но тот же стыд не позволял им встретится взглядом со своей учительницей. Чтобы побороть свое смущение и не получать денег просто так, Зоя Ивановна читала стихи. Негромко, но с выражением, как когда-то учила читать детей. Читала Пушкина, Лермонтова, Есенина, Некрасова, Кольцова, Рубцова, Цветаеву, Ахматову, Пастернака... Иногда прохожие останавливались и заворожено слушали, некоторые же считали ее душевнобольной и, подав милостыню, поспешно уходили, многие, как водится, просто проходили мимо. Несколько раз седая учительница читала стихи по заказу, зато платили при этом «по-настоящему». То подвыпившей компании поэзии захочется, стоят - угадывают, кто автор, то благородная мама заставит сына или дочку послушать, то самовлюбленный кавказец спросит: «А Шэкспыра можешь?». Почему ж не мочь? «Гамлета» или «Макбета»? «Давай про бить или не бить»! Пожалуйста... Иногда в своей коляске «просыпался» Олег. «Зоя Ивановна, если не надоел, прочитай еще раз...» И она начинала: «Жди меня, и я вернусь». Олег, чтобы никто не видел слез, ронял голову на грудь, а минут через десять смотрел на мир все тем же пустым взглядом и, глотнув из фляги, замолкал до конца дня. Зоя Ивановна не раз звала его к себе, называла сыном, но он, глядя в бесконечное никуда, отвечал: «Да что вы, Зоя Ивановна, думаете, мне помощи не предлагали? Я сам так хочу... Мне так проще». И расходились вечером каждый в своё печальное одиночество.
* * *
- Мама, я не хочу, - канючил Женька, когда мать собирала его «на работу».
- Сыночек, ты же кормилец наш...
- Мама, на меня кричат, чтобы я в школу шел!
- Рано еще, на будущий год пойдешь.
- Ко мне там дядьки пристают!
- А ты убегай, а как они уйдут - снова возвращайся. Да и Зоя Ивановна тебя обидеть не даст.
- Не все верят, что я нищий, говорят, что ты меня специально нищим делаешь...
- Бог им судья...
- Мама, мне там холодно и грустно... А один дядя сказал, что у меня нет будущего... Мне обидно, мама...
Татьяна прижимала сына к груди и закрывала глаза, чтобы не разразиться рыданиями. Был бы жив Петр, этого никогда бы не произошло. И не хотелось разжимать веки, смотреть на этот страшный старый свет, потому что просвета в нем не было. Шесть раз в неделю ей приходилось стоять так на коленях, прижав Женькину головку к груди, целуя в макушку, перед тем как отправить его попрошайничать. В понедельник у них был выходной. Шесть раз в неделю в течение последних двух лет! И до сих пор жуткое триединое чувство боли, унижения и безысходности не притупилось. Каждый раз душа на части разрывалась, а в голову будто каленым шилом ударяло - это ж я свою кровиночку... За что, Господи?! И уже не верилось ни в каких реальных и сказочных принцев, ни в какое избавление, ни в помощь государства, потому как мир вокруг повредился в чем-то главном. И не могла понять Татьяна, как же ей защитить своих детей от этого страшного мира, что сделать: или терпеть и молиться, или схватить кухонный нож и хоть одну свинорылую морду на «Мерседесе» прирезать в слепом гневе, потому как не верила Татьяна в честно заработанные миллионы. Да и никто не верил. Но потом накатывала ледяная волна: ведь и у этого буржуя могут детишки быть. Смотрела на Женьку и лопочущую Лизу и всех прощала. И молилась. Молилась об одном, чтобы не умереть и совсем детей сиротами не оставить. И ничего не ждала.
* * *
В то утро Рустам встал не с той ноги. Хмурый, злой, отлаялся бы на кого-нибудь, но в трехкомнатной квартире он был один. Даже девку никакую с вечера не позвал. Теперь оставалось отрываться на вещах, что он и делал: швырнул дистанционник от телевизора, пнул лежавший у дивана сотовый, выпил соку, а стакан бросил в мусорное ведро... Он не любил дни, когда нужно было собирать дань. Тем более не любил ходить в «Екатерининский», где лощеный и хитроглазый директор с каким-то едва скрываемым превосходством отдавал ему пачки денег. Того и жди, подля- ну какую-нибудь заварганит.
В бригаде Рустама уважали и боялись. Боялись его азиатской заносчивости и неуступчивости. Он никому никогда не давал спуску. Обидное слово или косой взгляд, и он дыбился, хватал за грудки. Поэтому с ним не шутили. Не обиделся только тогда, когда назвали татарином. Ну что ж, татарин и есть. Так и звали его: либо Рустам, либо татарин.
Внутри себя Рустам знал, что он добрый. Просто дурацкая жизнь в волчьей стае заставляла быть злым или хотя бы выглядеть. Он и был в славянской бригаде, как Маугли: мы с тобой одной крови, только ты, брат, от своей стаи отбился.
Как же, отбился! Это ж не в Казани! Пришел из армии, а податься некуда, только в охранники. Куда ж еще бедному (в буквальном смысле) спецназовцу. Но татарина с души воротило услужливо открывать кому- нибудь двери и отвечать за чужое хамство. Помыкался-помыкался, в одну дверь постучал, в другую, в институт не пролез (даже медали не помогли, деньги давай), а вот братва приняла быстро. Пара проверок, пара глупых драк - и ты почти свой. Дальше притирайся. Притерся... И все эти годы думал, куда его кривая вынесет: на кладбище под красивый памятник и «мерседесовские» фанфары, в подворотню, если здоровье откажет, или в тихий европейский дворик, на который откладывал деньги. Один раз хотел, было, уйти, но не смог. Привык к такой жизни, как к табаку. И знаю, что вредно, а бросить нет сил. Вот и пинал время от времени по утрам все, что под руку-ногу подвернется.
В «Екатерининский» шли на пару с Миколкой, бывшим боксером, тихим (до поры) и неразговорчивым парнем лет двадцати пяти. Бросили джип на стоянке и вошли через центральный вход: положено так, чтоб видели, встречали и ждали. Театр, а не бандитизм.
Охранники по рациям сообщили о прибытии баскаков директору, и в приемной их уже встречала длинноногая большеглазая секретарша. На Рустама она всегда смотрела, как на уродца из Кунсткамеры. Или, может, на варвара из диких доисторических племен? Но сегодня она почему-то улыбалась, прямо-таки сияла. Рустам на секунду остановился и объявил Миколке:
- Не нравится мне это, братуха, чего она улыбается, будто бояться перестала? - сказал так, как будто секретарши в приемной не было вовсе.
Миколка безразлично пожал плечами и рванул на себя дверь. Директор сиял и скалился как всегда, но вот за плечами его стояли два редкостных мордоворота, явно чемпионы по бодибилдингу. Одинаковые двубортные пиджаки и яркие галстуки делали их окончательно похожими на близнецов-даунов.
- Рад вас видеть! - ощерился директор.
- Так уж и рад? - ухмыльнулся Рустам, внутри которого сжалась пружина.
- Представьте себе... - осталось только допеть за него: «зелененький он был, но вот пришла лягушка...», директор деловито вздохнул и выставил на стол серебристый кейс. - Вынужден вам сообщить, что наша фирма прекращает с вашей все деловые отношения, так как у нас появились новые партнеры. Вот, - он кивнул в разные стороны на дутых мальчиков.
- Будешь платить гориллам? - съязвил Рустам.
Гориллы невозмутимо достали из-под пиджаков два новеньких «Макарова» и направили на баскаков.
- Вот видите, у них аргументы с собой. _Я_ при вас передаю этот кейс представителям нового партнера. Сразу же устранюсь от каких-либо проблем в мой адрес, я здесь ни при чем. В нашем головном офисе в Москве так решили. Так что не обессудьте, - директор все-таки боялся.
- Свободны, - пробаритонил один из качков.
Рустам и Миколка попятились за дверь, молча закрыли ее за собой и молча достали свои пистолеты. Секретарша тихо сползла под стол. Миколка снова рванул дверь на себя и сразу стал стрелять. Рустам тоже высунул в проем руку. Гориллы даже не убирали оружие и начали стрелять едва ли не раньше Миколки. «А если бы это секретарша кофе принесла?» - удивился такой огневой предусмотрительности Рустам.
Миколка поймал пулю в грудь и завалился за дверь. Но он же успел ужалить в голову одного из громил. Рустам и второй подстрелили друг друга. Рустам получил пулю в правое подреберье. «Печень, минут двадцать...» - подумал он. Почему-то не было боли. Списав отсутствие болевого синдрома на шок, Рустам рванулся к столу и схватил кейс. Уходя, пару раз выстрелил в директора, но тот залег за дубовым столом, а доставать его не было времени. Второй качок с простреленным правым плечом левой рукой тянулся к пистолету. Рустам прострелил ему второе плечо и ринулся в коридор.
Уже на первом этаже он почувствовал, что силы слишком быстро его покидают. Начала кружиться голова, а главное - ужасная опоясывающая боль заставила его согнуться пополам. Охранники с рациями шарахались от пистолета, но продолжали следовать за ним до самой улицы. На выходе он пару раз выстрелил в их сторону, отчего они попадали, как кегли в боулинге, и уже не решились следовать за ним на улицу. На крыльце Рустам осел и уже не смог подняться. Дополз до пуленепробиваемой витрины и выжался вдоль нее спиной, чтобы сесть.
Мир расплывчато качался перед глазами, и даже голые скелеты деревьев не могли его удержать. Стало до боли в сердце обидно умирать на крыльце блистающего супермаркета в эпоху всеобщего пресыщения да еще в самом начале весны... Представился вдруг почерневший сугроб вместо могильного холма, и внешне удрученная братва, что выпьет на поминках немало водки, и после первых поминальных рюмок пойдет обычный базар, кто какую тачку купил, кто какую бабу поимел и куда нынче лучше вкладывать «трудовые сбережения»... Захотелось кого-нибудь пристрелить. Того, кто во всем этом виноват. Из-за кого весь этот мир такой же, как сугроб: снаружи белый, а внутри сажа, окурки, плевки и собачье дерьмо. И пристрелил бы кого-нибудь... Жаль, не достал директора... Еще достанут... Злиться на горилл все равно что на заводных солдатиков. Пальнуть бы от отчаяния в серое, загрустившее небо, да кто-то его слегка заслонял.
Перед ним стоял дрожавший от холода и страха мальчишка лет пяти. Он смотрел ему прямо в глаза и что-то шептал. Рустам едва разобрал.
- Подайте, дяденька, на хлебушек...
Рустам истерически захохотал и заплакал одновременно, потом сказал мальчугану:
- Накрылся домик в Европе, накрылся тихий островок в Тихом океане... Сейчас меня Аллах или ваш Христос... А я, наверное, ничего в жизни доброго не сделал...
- Бедный... Надо вызвать «скорую»... - за спиной мальчика появилась пожилая женщина, заботливо склонилась над Рустамом.
- Уже вряд ли... - сказал с другой стороны мужской голос.
Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Рустаму же увиделся всего один день. Улыбчивый татарчонок-первоклассник идет за мороженым для всей семьи. Ему доверили целый рубль! Идет и даже поет! Осталось только повернуть за угол, и там ждет заветный лоток с пломбиром в вафельных стаканчиках. Папа Дамир получил зарплату... Из-за угла выворачивают трое подростков. Они будто специально ждали Рустама и потребовали деньги так, как будто это не отец пять минут назад, а они сами дали ему желтую купюру. Как ни бился, как ни выворачивался Рустам, как ни сжимал в кулаке заветный рубль, деньги отобрали. А сам он с разбитым носом, в рваной безрукавке вернулся домой. Дома он не плакал, потому что выревелся в подвале, где они с пацанами играли в войнушку. Отец молча дал ему еще один рубль. Больше Рустама никто и никогда побить не мог, но и денег ему никто просто так не давал.
Рустам вдруг понял, что у этого мальчугана детство в сто раз хуже, чем было когда-то у Рустама. Что у него вообще нет детства, и на мгновение он даже забыл, что умирает, потому что душе его стало больнее, чем простреленной печени. «И что проку от всей нашей крутизны», - горько подумал он, глядя в широко открытые Женькины глаза.
- Вот, - Рустам пододвинул мальцу кейс, - бери на хлебушек. Бери и беги! Ну! Бери же!
Мальчонка испуганно попятился, не притронувшись к подарку.
- Возьми, пожалуйста, я очень прошу... - уже прошептал Рустам, пытаясь остаться в сознании из последних сил. - Ведь каким-нибудь гадам, уродам достанется... Типа меня... Возьми... А то сейчас торпеды выскочат, мне убивать их придется, а я не хочу... Уже не хочу... - но он для вящей убедительности еще смог перезарядить обойму. - Возьми же...
- Бери, Женька, и беги, я прикрою, - снова услышал Рустам, и теперь уже смог увидеть инвалида на коляске. - Давай пистолет, я тоже повоюю. У меня уж лет десять руки чешутся.
Рустам улыбнулся и закрыл глаза. Он всегда боялся умереть с широко открытыми от ужаса и боли глазами. Ему было стыдно за свое достойное тело.
Зоя Ивановна тяжело вздохнула, по щеке ее покатилась слеза, она перевела взгляд на малыша, который зачарованно смотрел на чемоданчик с неизвестным денежным содержанием.
- Если б это было в кинофильме или в рассказе, благородные люди отказались бы от таких денег, но мы совсем в другом измерении, - рассудила Зоя Ивановна.
Она все же сунула заторможенному от испуга и неожиданности Женьке в руки серебристый кейс, повернула его лицом к дому, и Женька, обняв его обеими руками, побежал, еще не понимая куда, зачем и от кого.
Мгновение спустя, после того как мальчик скрылся за углом, на крыльцо вышел, опасливо озираясь, директор. Со всех сторон его окружали охранники. Один из них торопливо подобрал пистолет, на что услышал замечание своего шефа:
- Дурак! Отпечатки!
Потом директор подозрительно посмотрел на двух нищих:
- У этого малого, - кивнул он на улыбающегося с того света Рустама, - был в руках кейс, который ему не принадлежал, который не принадлежал вам и даже мне... Где он?
- Откуда нам знать? Может, его здесь напарник поджидал, - прищурился Олег.
- Может или поджидал? - прищурился в ответ директор. - Мы ведь можем попросить вас сменить место работы...
- Очень страшно, - хмыкнул Олег, - мы к старому гастроному пойдем, там хоть и нет скатов для инвалидной коляски, но зато человеческие лица чаще встречаются.
- У вас могут быть большие неприятности...
Олег взглянул на него сначала с брезгливым пренебрежением, затем с искренним удивлением, а затем в ответ на нелепую, с его точки зрения, угрозу громко и раскатисто расхохотался. Так он не смеялся лет десять. До слез и колик. Пароксизм да и только. Зоя Ивановна, глядя на него, тоже стала улыбаться, одновременно вытирая слезы. Директору же вдруг показалось, что и мертвый Рустам улыбается его богатой, но глупой беспомощности. Перед ним стояли люди, которым нечего было терять. Они ничего не боялись, кроме завтрашнего дня, который мог стать для них таким же бесконечно беспросветным и нудным, как и сегодняшний, и мороза...
За углом заверещали милицейские сирены. Директор навстречу им многоэтажно выматерился, а Зоя Ивановна едва слышно покручинилась:
- Бедные вы, бедные, в сущности, несчастные люди. Чем же вы живете?
- Будто ты живешь, старая калоша! - зло огрызнулся директор.
- А если б кто-нибудь так сказал твоей матери?
* * *
За углом Женька по наитию завернул чемоданчик в свое пальто и, обняв сверток, как младенца, рванул к старым деревянным домам, где знал каждый закуток. Некоторое время ему чудился за спиной топот погони, и он еще с полчаса петлял среди проулков и сарайных застроек и лишь потом заявился домой, толкнув ногой незапертую дверь.
- Ты чего-то рано, сынок, - повернулась от плиты мать, - ой, Господи, а чего разделся?.. - и замолчала, увидев выпавший на пол кейс.
- Это премия, мама, - вспомнил Женька нужное слово.
- Ты украл? - руки у Татьяны заметно задрожали.
- Нет, нет, мама, мне дал дядя, он умер. У него была пуля в животе.
- Надо отнести это обратно. - Татьяну уже трясло.
- Чтобы всё досталось жирным и бандитам?! - Женька вдруг утвердился в своей маленькой правоте и решил ни за что не уступать матери. Зря, что ли, столько страху натерпелся.
За это убить могут...
- За это можно не ходить попрошайничать! За это можно учиться! За это можно вылечить тебя и Лизу! За это можно дяде Олегу ноги пришить, а тете Зое отдыхать! Ты хотя бы посмотри, сколько там! Им ведь все равно мало будет! Им всегда мало! - сначала Женька кричал, а потом просто разрыдался, упав на пол. И страх, и озноб, и унижение, и неизвестно откуда пришедшие в голову взрослые слова - всё перемешалось в его слезах.
Они еще долго не могли успокоиться, но уже не кричали друг на друга, а только плакали, обнявшись. Первой унялась Татьяна и уже по-другому взглянула на страшный подарок.
Надо посмотреть, что там и сколько.
Приоткрыла его чуть-чуть и тут же захлопнула. Женьке на миг показалось, что она испугалась еще больше и снова начнет отказываться. На всякий случай он снова начал всхлипывать, но Татьяна вдруг сказала совершенно твердо и уверенно:
- Я давно хотела уехать отсюда к маме, папина могила не отпускала да и не на что было. Давай-ка, сынок, быстро собираться, пока Лиза еще не проснулась. Фиг они нас найдут в сибирской глуши! У этих кровопийц не убудет... Скорей бы они все друг друга перестреляли.
- Эти перестреляют, другие будут, - совершенно по-взрослому рассудил Женька и вдруг спросил: - А на остров в Тихом океане поедем?
Почему нет?
* * *
У «Екатерининского» никто больше не видел нищих. Говорят, охрана их прогоняет. Но и у старого гастронома никто не появился. Только бабульки в соседнем дворе шептали друг другу на ухо, что Зоя Ивановна получила большие деньги от друзей сына, которые успели разбогатеть за эти годы, и уехала в Германию, на место его гибели. Не верила в это только одна старушка, Клавдия Петровна, до самой своей смерти не верила. Вечерами на тех же лавочках пацаны, отхлебывая пиво, слушали рассказы вернувшихся из Чечни сверстников и рассказывали им про афганца Олега, который хоть и без ног, но полюбила его красивая молодая женщина пусть и с двумя детьми, и он уехал с ней куда-то в глухую Сибирь, где еще можно жить. «Фигня, не бывает», - говорили одни. «Так ведь бедным для счастья много не надо», - говорили другие. А в газетах напечатали, что убили замечательного человека и бизнесмена - директора «Екатерининского» супермаркета, кандидата в депутаты областной Думы... «Бедный он, бедный», - жалели старушки. В районе стали сносить старые деревянные дома, чтобы на их месте строить новые, блистающие рекламой и роскошными витринами магазины.
_Декабрь_2003_
Сергей Сергеевич Козлов
КОЗЛОВ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ
Время любить
БЕДНЕЙШИЕ ЛЮДИ
Март влетел в город на хвосте февральского ветра и резко затормозил, отчего сугробы на клумбах быстро съежились и потемнели, с крыш потекло, и мир зазвенел на все лады. Новое тысячелетие, новая весна, новая жизнь, новые магазины и новые русские... Добавилось света, цвета, суеты, громкой музыки и свежей мимозы. И внешне, в разрезе одного микрорайона, все было хорошо и благопристойно, если бы не три очень разных и одновременно очень похожих статичных фигуры на фоне быстрого лоска и упрямо развивающегося капитализма.
Это было их место. За спинами блистающая пуленепробиваемая витрина, под ногами выложенный цветной плиткой тротуар, рядом - вход в супермаркет, названный помпезно «Екатерининским», что подтверждалось только неуместным профилем императрицы над входом.
Трехэтажный стеклянно-бетонный куб, сияющий по ночам неоновыми знаками и буквами, менее всего можно было отнести к «веку просвещения» и ампирной архитектуре эпохи Екатерины Великой. Он и в окружающем его мире торчал как ящик Пандоры среди типовых «хрущевок», монументальных строений сталинского модерна и случайно уберегшихся от сноса деревянных лачуг. Да и печальная троица у входа вряд ли вписывалась в глянцевую, визжащую покрышками иностранных машин современность.
У самого входа сидел в инвалидном кресле безногий парень лет тридцати, на груди которого тускло ютились две медали. Был он нестрижен и небрит неподдающееся учету время, поэтому судить о выражении лица его было весьма трудно. Глаза же будто выцвели, не было в них ни глубины, ни цвета, разве что только блики серого да кровавые прожилки. И не было в его глазах ни ожидания, ни разочарования, ни тоски, ни горя, ни надежды. Проще сказать, в них было ничто - бесконечная и бесцветная пустота, у которой нет ни прошлого, ни будущего, только притупленное, размытое алкоголем настоящее. Ног у него не было чуть выше колен, и на культях, одетых в спортивные штаны, покоилась жестяная банка для подаяний, в руках же он держал вечный, никогда не гаснущий окурок «Примы» и фляжку военного образца, из которой время от времени делал глоток-другой. При этом он всегда оставался в той стадии опьянения, которая, собственно, не позволяет считать человека пьяным. Коляска инвалида была оборудована так, чтобы он мог легко дотянуться до полки, размещенной под сиденьем, куда складывал пустые бутылки (предварительно перелив их содержимое во флягу), а также различную снедь, которую покупали сердобольные прохожие и посетители магазина. Звали этого парня Олег, и вся округа знала его по имени, и вся округа знала, что ноги он потерял в Афганистане, и вся округа знала, что у него никого нет... Утром пацаны из двора, в котором жил Олег, вывозили по дороге в школу коляску с инвалидом под витрины «Екатерининского», а вечером забирали домой. За это Олег покупал им пару-тройку бутылок пива. Парни же всякий раз заверяли, что катали бы его и просто так, но пиво все-таки пили, а после того курили термоядерные сигареты Олега. Они рассказывали ему свои новости за день, а он им не рассказывал ничего.
С другой стороны от входа стоял шестилетний Женька. В его глазах тоже не было надежды, но еще горел интерес ко всему, что происходит вокруг. На нем была смешная кроликовая ушанка и великоватое пальтишко, которое принесла к магазину какая-то добрая тетя. Жил он неподалеку, в пятистенном деревянном доме с резными, но потрескавшимися от времени и непогоды наличниками на окнах. У Женьки, в отличие от Олега, была мама, была младшая сестра, и когда-то был папка, который разбился на служебной машине. А еще был сосед дядя Веня, который каждый вечер приходил пьяный на их половину дома и звал маму к себе. Мама болела астмой и уже не могла мыть полы в большом институте, где она когда-то работала, а дядя Веня болел алкоголизмом и работать не хотел, зато каждый день обещал маме богатую жизнь. Мама отмалчивалась, а дядя Веня часто кричал: «Да выпей ты румаху, кашлю не будет!» Но мама только качала головой, а иногда тихо отвечала: «Шел бы ты, Веня, на свою половину, дети здесь». Дядя Веня мог махнуть рукой и уйти, а мог и остаться, чтобы громко рассуждать о политике и сегодняшней жизни, хотя его никто не слушал. Когда он все-таки уходил, мама горько вздыхала и говорила: «Некому ему по пьяной ряхе надавать, достал уже...» И Женька торопился вырасти, чтобы защитить маму.
Чуть поодаль стояла пенсионерка Зоя Ивановна. Одета она была так, как одевались в семидесятые годы: видавшее переразвитой социализм светло-синее демисезонное пальто и белый пуховый платок. Она не старалась выглядеть беднее, чем есть, и поэтому перед каждым прохожим опускала взгляд и каждому вслед шептала «спаси Господи», вне зависимости - подали ей или нет. Зоя Ивановна стеснялась и никак не могла привыкнуть к тому, что она нищая...
* * *
На пенсию Зоя Ивановна ушла в 1989-м, как теперь говорят - в эпоху поздней перестройки. До этого она сорок лет преподавала в средней школе русский язык и литературу. Провожали ее помпезно: в школьной столовой затеяли шикарный банкет, подарили цветной телевизор и два ведра цветов. Обещали не забывать...
Но забыли. Забыли, потому что через два года вся страна впала в жуткий летаргический сон, сопровождаемый мучительными судорогами, да так и расползлась по искусственным швам, которых раньше никто не замечал. Зоя Ивановна включала подаренный телевизор, смотрела по вечерам новости и плакала. Как-то хмурым осенним утром она собралась идти в магазин, но к удивлению своему обнаружила, что в кошельке грустно позвякивают несколько медяшек. Пенсию не приносили уже второй месяц, а если бы и принесли, денег с трудом хватило бы заплатить за квартиру, купить лекарства и запас продуктов дней на пять-шесть. И не оказалось вокруг никого, кто мог бы посочувствовать этому страшному положению бывшей учительницы. Сын Андрей уже двадцать лет как лежал в далекой германской земле, где служил военным вертолетчиком. Там и погиб, разбившись вместе с винтокрылой машиной так, что прислали Зое Ивановне вместо цинкового гроба лишь медаль на подушечке и фотографию того места, под каким-то там «...бургом», где в редком лесочке осталась от последнего сыновнего поцелуя с землей глубокая воронка.
Зоя Ивановна сходила в школу в надежде вернуться на работу, потому как слышала, что молодежь бежит от скудных учительских зарплат. Новый директор, не успевший запятнать себя наличием партийного билета, уважил ее дифирамбами о славном педагогическом прошлом, но беспомощно развел руками - ставок нет: учителя, чтобы заработать, берут по две, а то и по три нагрузки. Оставалось уйти домой, лечь на диван и умереть. Но и смерть не шла. Вокруг умирали здоровые молодые люди - нелепо и скоропостижно, а соседки на дворовых лавочках вздохами и сплетнями провожали их в последний путь. «Ой, а Николка-то спился да угорел, тридцати ишо не было», «...не слышала? Андрея застрелили прямо у подъезда, а я думала он с бандитами заодно!», «Сашка на новой машине угробился, она двести верст в час ездила, так ить он гонял и гонял, догонялся теперя, и провожают его сплошь на таких машинах»... Сами бабульки умирали неторопливо и в строго отведенный Господом срок, что переваливал кому за семьдесят, а кому и за восемьдесят. «Та еще закалка», - мыслила Зоя Ивановна. С соседками и поделилась своим пенсионным горем. Девяностотрехлетняя Клавдия Петровна из второго подъезда посоветовала: «Ты, Зоя, ишшо молодая, иди ты к храму или к магазину, люди подадут. Валя- покойница, как мужа схоронила, сразу на паперть пошла, и молилась там, и при деньгах всегда была. Даже на хорошие похороны себе отложила, - потом шепотом, - поговаривают, и внуку в Краснодар переводы делала. Иди, Зоюшка, а на гордость плюнь. Нет нынче ни гордости, ни чести. Президент под паровоз обещал кинуться, а не кинулся, живет себе - улыбается. Теперь, Зоя, токмо деньги верховодят».
От стыда и душевных мук Зоя Ивановна не отметила в памяти день, когда первый раз вышла к витрине нового магазина, и теперь не могла даже смутно представить лицо прохожего, который кинул ей первую монетку, зато ясно помнила, что в тот же вечер позволила себе купить кефир, свежий батон и немного колбасы, а деньги еще и остались. Груду мелочи ей каждый вечер с удовольствием меняла кассирша этого же супермаркета на бумажную купюру, а то и несколько новых бумажек. Одного все эти годы боялась Зоя Ивановна, что узнает её кто-либо из бывших учеников. Прятала лицо в платок, глаза опускала. Наверное, они не раз проходили мимо, может, подавали, может, и не помалу, но тот же стыд не позволял им встретится взглядом со своей учительницей. Чтобы побороть свое смущение и не получать денег просто так, Зоя Ивановна читала стихи. Негромко, но с выражением, как когда-то учила читать детей. Читала Пушкина, Лермонтова, Есенина, Некрасова, Кольцова, Рубцова, Цветаеву, Ахматову, Пастернака... Иногда прохожие останавливались и заворожено слушали, некоторые же считали ее душевнобольной и, подав милостыню, поспешно уходили, многие, как водится, просто проходили мимо. Несколько раз седая учительница читала стихи по заказу, зато платили при этом «по-настоящему». То подвыпившей компании поэзии захочется, стоят - угадывают, кто автор, то благородная мама заставит сына или дочку послушать, то самовлюбленный кавказец спросит: «А Шэкспыра можешь?». Почему ж не мочь? «Гамлета» или «Макбета»? «Давай про бить или не бить»! Пожалуйста... Иногда в своей коляске «просыпался» Олег. «Зоя Ивановна, если не надоел, прочитай еще раз...» И она начинала: «Жди меня, и я вернусь». Олег, чтобы никто не видел слез, ронял голову на грудь, а минут через десять смотрел на мир все тем же пустым взглядом и, глотнув из фляги, замолкал до конца дня. Зоя Ивановна не раз звала его к себе, называла сыном, но он, глядя в бесконечное никуда, отвечал: «Да что вы, Зоя Ивановна, думаете, мне помощи не предлагали? Я сам так хочу... Мне так проще». И расходились вечером каждый в своё печальное одиночество.
* * *
- Мама, я не хочу, - канючил Женька, когда мать собирала его «на работу».
- Сыночек, ты же кормилец наш...
- Мама, на меня кричат, чтобы я в школу шел!
- Рано еще, на будущий год пойдешь.
- Ко мне там дядьки пристают!
- А ты убегай, а как они уйдут - снова возвращайся. Да и Зоя Ивановна тебя обидеть не даст.
- Не все верят, что я нищий, говорят, что ты меня специально нищим делаешь...
- Бог им судья...
- Мама, мне там холодно и грустно... А один дядя сказал, что у меня нет будущего... Мне обидно, мама...
Татьяна прижимала сына к груди и закрывала глаза, чтобы не разразиться рыданиями. Был бы жив Петр, этого никогда бы не произошло. И не хотелось разжимать веки, смотреть на этот страшный старый свет, потому что просвета в нем не было. Шесть раз в неделю ей приходилось стоять так на коленях, прижав Женькину головку к груди, целуя в макушку, перед тем как отправить его попрошайничать. В понедельник у них был выходной. Шесть раз в неделю в течение последних двух лет! И до сих пор жуткое триединое чувство боли, унижения и безысходности не притупилось. Каждый раз душа на части разрывалась, а в голову будто каленым шилом ударяло - это ж я свою кровиночку... За что, Господи?! И уже не верилось ни в каких реальных и сказочных принцев, ни в какое избавление, ни в помощь государства, потому как мир вокруг повредился в чем-то главном. И не могла понять Татьяна, как же ей защитить своих детей от этого страшного мира, что сделать: или терпеть и молиться, или схватить кухонный нож и хоть одну свинорылую морду на «Мерседесе» прирезать в слепом гневе, потому как не верила Татьяна в честно заработанные миллионы. Да и никто не верил. Но потом накатывала ледяная волна: ведь и у этого буржуя могут детишки быть. Смотрела на Женьку и лопочущую Лизу и всех прощала. И молилась. Молилась об одном, чтобы не умереть и совсем детей сиротами не оставить. И ничего не ждала.
* * *
В то утро Рустам встал не с той ноги. Хмурый, злой, отлаялся бы на кого-нибудь, но в трехкомнатной квартире он был один. Даже девку никакую с вечера не позвал. Теперь оставалось отрываться на вещах, что он и делал: швырнул дистанционник от телевизора, пнул лежавший у дивана сотовый, выпил соку, а стакан бросил в мусорное ведро... Он не любил дни, когда нужно было собирать дань. Тем более не любил ходить в «Екатерининский», где лощеный и хитроглазый директор с каким-то едва скрываемым превосходством отдавал ему пачки денег. Того и жди, подля- ну какую-нибудь заварганит.
В бригаде Рустама уважали и боялись. Боялись его азиатской заносчивости и неуступчивости. Он никому никогда не давал спуску. Обидное слово или косой взгляд, и он дыбился, хватал за грудки. Поэтому с ним не шутили. Не обиделся только тогда, когда назвали татарином. Ну что ж, татарин и есть. Так и звали его: либо Рустам, либо татарин.
Внутри себя Рустам знал, что он добрый. Просто дурацкая жизнь в волчьей стае заставляла быть злым или хотя бы выглядеть. Он и был в славянской бригаде, как Маугли: мы с тобой одной крови, только ты, брат, от своей стаи отбился.
Как же, отбился! Это ж не в Казани! Пришел из армии, а податься некуда, только в охранники. Куда ж еще бедному (в буквальном смысле) спецназовцу. Но татарина с души воротило услужливо открывать кому- нибудь двери и отвечать за чужое хамство. Помыкался-помыкался, в одну дверь постучал, в другую, в институт не пролез (даже медали не помогли, деньги давай), а вот братва приняла быстро. Пара проверок, пара глупых драк - и ты почти свой. Дальше притирайся. Притерся... И все эти годы думал, куда его кривая вынесет: на кладбище под красивый памятник и «мерседесовские» фанфары, в подворотню, если здоровье откажет, или в тихий европейский дворик, на который откладывал деньги. Один раз хотел, было, уйти, но не смог. Привык к такой жизни, как к табаку. И знаю, что вредно, а бросить нет сил. Вот и пинал время от времени по утрам все, что под руку-ногу подвернется.
В «Екатерининский» шли на пару с Миколкой, бывшим боксером, тихим (до поры) и неразговорчивым парнем лет двадцати пяти. Бросили джип на стоянке и вошли через центральный вход: положено так, чтоб видели, встречали и ждали. Театр, а не бандитизм.
Охранники по рациям сообщили о прибытии баскаков директору, и в приемной их уже встречала длинноногая большеглазая секретарша. На Рустама она всегда смотрела, как на уродца из Кунсткамеры. Или, может, на варвара из диких доисторических племен? Но сегодня она почему-то улыбалась, прямо-таки сияла. Рустам на секунду остановился и объявил Миколке:
- Не нравится мне это, братуха, чего она улыбается, будто бояться перестала? - сказал так, как будто секретарши в приемной не было вовсе.
Миколка безразлично пожал плечами и рванул на себя дверь. Директор сиял и скалился как всегда, но вот за плечами его стояли два редкостных мордоворота, явно чемпионы по бодибилдингу. Одинаковые двубортные пиджаки и яркие галстуки делали их окончательно похожими на близнецов-даунов.
- Рад вас видеть! - ощерился директор.
- Так уж и рад? - ухмыльнулся Рустам, внутри которого сжалась пружина.
- Представьте себе... - осталось только допеть за него: «зелененький он был, но вот пришла лягушка...», директор деловито вздохнул и выставил на стол серебристый кейс. - Вынужден вам сообщить, что наша фирма прекращает с вашей все деловые отношения, так как у нас появились новые партнеры. Вот, - он кивнул в разные стороны на дутых мальчиков.
- Будешь платить гориллам? - съязвил Рустам.
Гориллы невозмутимо достали из-под пиджаков два новеньких «Макарова» и направили на баскаков.
- Вот видите, у них аргументы с собой. _Я_ при вас передаю этот кейс представителям нового партнера. Сразу же устранюсь от каких-либо проблем в мой адрес, я здесь ни при чем. В нашем головном офисе в Москве так решили. Так что не обессудьте, - директор все-таки боялся.
- Свободны, - пробаритонил один из качков.
Рустам и Миколка попятились за дверь, молча закрыли ее за собой и молча достали свои пистолеты. Секретарша тихо сползла под стол. Миколка снова рванул дверь на себя и сразу стал стрелять. Рустам тоже высунул в проем руку. Гориллы даже не убирали оружие и начали стрелять едва ли не раньше Миколки. «А если бы это секретарша кофе принесла?» - удивился такой огневой предусмотрительности Рустам.
Миколка поймал пулю в грудь и завалился за дверь. Но он же успел ужалить в голову одного из громил. Рустам и второй подстрелили друг друга. Рустам получил пулю в правое подреберье. «Печень, минут двадцать...» - подумал он. Почему-то не было боли. Списав отсутствие болевого синдрома на шок, Рустам рванулся к столу и схватил кейс. Уходя, пару раз выстрелил в директора, но тот залег за дубовым столом, а доставать его не было времени. Второй качок с простреленным правым плечом левой рукой тянулся к пистолету. Рустам прострелил ему второе плечо и ринулся в коридор.
Уже на первом этаже он почувствовал, что силы слишком быстро его покидают. Начала кружиться голова, а главное - ужасная опоясывающая боль заставила его согнуться пополам. Охранники с рациями шарахались от пистолета, но продолжали следовать за ним до самой улицы. На выходе он пару раз выстрелил в их сторону, отчего они попадали, как кегли в боулинге, и уже не решились следовать за ним на улицу. На крыльце Рустам осел и уже не смог подняться. Дополз до пуленепробиваемой витрины и выжался вдоль нее спиной, чтобы сесть.
Мир расплывчато качался перед глазами, и даже голые скелеты деревьев не могли его удержать. Стало до боли в сердце обидно умирать на крыльце блистающего супермаркета в эпоху всеобщего пресыщения да еще в самом начале весны... Представился вдруг почерневший сугроб вместо могильного холма, и внешне удрученная братва, что выпьет на поминках немало водки, и после первых поминальных рюмок пойдет обычный базар, кто какую тачку купил, кто какую бабу поимел и куда нынче лучше вкладывать «трудовые сбережения»... Захотелось кого-нибудь пристрелить. Того, кто во всем этом виноват. Из-за кого весь этот мир такой же, как сугроб: снаружи белый, а внутри сажа, окурки, плевки и собачье дерьмо. И пристрелил бы кого-нибудь... Жаль, не достал директора... Еще достанут... Злиться на горилл все равно что на заводных солдатиков. Пальнуть бы от отчаяния в серое, загрустившее небо, да кто-то его слегка заслонял.
Перед ним стоял дрожавший от холода и страха мальчишка лет пяти. Он смотрел ему прямо в глаза и что-то шептал. Рустам едва разобрал.
- Подайте, дяденька, на хлебушек...
Рустам истерически захохотал и заплакал одновременно, потом сказал мальчугану:
- Накрылся домик в Европе, накрылся тихий островок в Тихом океане... Сейчас меня Аллах или ваш Христос... А я, наверное, ничего в жизни доброго не сделал...
- Бедный... Надо вызвать «скорую»... - за спиной мальчика появилась пожилая женщина, заботливо склонилась над Рустамом.
- Уже вряд ли... - сказал с другой стороны мужской голос.
Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Рустаму же увиделся всего один день. Улыбчивый татарчонок-первоклассник идет за мороженым для всей семьи. Ему доверили целый рубль! Идет и даже поет! Осталось только повернуть за угол, и там ждет заветный лоток с пломбиром в вафельных стаканчиках. Папа Дамир получил зарплату... Из-за угла выворачивают трое подростков. Они будто специально ждали Рустама и потребовали деньги так, как будто это не отец пять минут назад, а они сами дали ему желтую купюру. Как ни бился, как ни выворачивался Рустам, как ни сжимал в кулаке заветный рубль, деньги отобрали. А сам он с разбитым носом, в рваной безрукавке вернулся домой. Дома он не плакал, потому что выревелся в подвале, где они с пацанами играли в войнушку. Отец молча дал ему еще один рубль. Больше Рустама никто и никогда побить не мог, но и денег ему никто просто так не давал.
Рустам вдруг понял, что у этого мальчугана детство в сто раз хуже, чем было когда-то у Рустама. Что у него вообще нет детства, и на мгновение он даже забыл, что умирает, потому что душе его стало больнее, чем простреленной печени. «И что проку от всей нашей крутизны», - горько подумал он, глядя в широко открытые Женькины глаза.
- Вот, - Рустам пододвинул мальцу кейс, - бери на хлебушек. Бери и беги! Ну! Бери же!
Мальчонка испуганно попятился, не притронувшись к подарку.
- Возьми, пожалуйста, я очень прошу... - уже прошептал Рустам, пытаясь остаться в сознании из последних сил. - Ведь каким-нибудь гадам, уродам достанется... Типа меня... Возьми... А то сейчас торпеды выскочат, мне убивать их придется, а я не хочу... Уже не хочу... - но он для вящей убедительности еще смог перезарядить обойму. - Возьми же...
- Бери, Женька, и беги, я прикрою, - снова услышал Рустам, и теперь уже смог увидеть инвалида на коляске. - Давай пистолет, я тоже повоюю. У меня уж лет десять руки чешутся.
Рустам улыбнулся и закрыл глаза. Он всегда боялся умереть с широко открытыми от ужаса и боли глазами. Ему было стыдно за свое достойное тело.
Зоя Ивановна тяжело вздохнула, по щеке ее покатилась слеза, она перевела взгляд на малыша, который зачарованно смотрел на чемоданчик с неизвестным денежным содержанием.
- Если б это было в кинофильме или в рассказе, благородные люди отказались бы от таких денег, но мы совсем в другом измерении, - рассудила Зоя Ивановна.
Она все же сунула заторможенному от испуга и неожиданности Женьке в руки серебристый кейс, повернула его лицом к дому, и Женька, обняв его обеими руками, побежал, еще не понимая куда, зачем и от кого.
Мгновение спустя, после того как мальчик скрылся за углом, на крыльцо вышел, опасливо озираясь, директор. Со всех сторон его окружали охранники. Один из них торопливо подобрал пистолет, на что услышал замечание своего шефа:
- Дурак! Отпечатки!
Потом директор подозрительно посмотрел на двух нищих:
- У этого малого, - кивнул он на улыбающегося с того света Рустама, - был в руках кейс, который ему не принадлежал, который не принадлежал вам и даже мне... Где он?
- Откуда нам знать? Может, его здесь напарник поджидал, - прищурился Олег.
- Может или поджидал? - прищурился в ответ директор. - Мы ведь можем попросить вас сменить место работы...
- Очень страшно, - хмыкнул Олег, - мы к старому гастроному пойдем, там хоть и нет скатов для инвалидной коляски, но зато человеческие лица чаще встречаются.
- У вас могут быть большие неприятности...
Олег взглянул на него сначала с брезгливым пренебрежением, затем с искренним удивлением, а затем в ответ на нелепую, с его точки зрения, угрозу громко и раскатисто расхохотался. Так он не смеялся лет десять. До слез и колик. Пароксизм да и только. Зоя Ивановна, глядя на него, тоже стала улыбаться, одновременно вытирая слезы. Директору же вдруг показалось, что и мертвый Рустам улыбается его богатой, но глупой беспомощности. Перед ним стояли люди, которым нечего было терять. Они ничего не боялись, кроме завтрашнего дня, который мог стать для них таким же бесконечно беспросветным и нудным, как и сегодняшний, и мороза...
За углом заверещали милицейские сирены. Директор навстречу им многоэтажно выматерился, а Зоя Ивановна едва слышно покручинилась:
- Бедные вы, бедные, в сущности, несчастные люди. Чем же вы живете?
- Будто ты живешь, старая калоша! - зло огрызнулся директор.
- А если б кто-нибудь так сказал твоей матери?
* * *
За углом Женька по наитию завернул чемоданчик в свое пальто и, обняв сверток, как младенца, рванул к старым деревянным домам, где знал каждый закуток. Некоторое время ему чудился за спиной топот погони, и он еще с полчаса петлял среди проулков и сарайных застроек и лишь потом заявился домой, толкнув ногой незапертую дверь.
- Ты чего-то рано, сынок, - повернулась от плиты мать, - ой, Господи, а чего разделся?.. - и замолчала, увидев выпавший на пол кейс.
- Это премия, мама, - вспомнил Женька нужное слово.
- Ты украл? - руки у Татьяны заметно задрожали.
- Нет, нет, мама, мне дал дядя, он умер. У него была пуля в животе.
- Надо отнести это обратно. - Татьяну уже трясло.
- Чтобы всё досталось жирным и бандитам?! - Женька вдруг утвердился в своей маленькой правоте и решил ни за что не уступать матери. Зря, что ли, столько страху натерпелся.
За это убить могут...
- За это можно не ходить попрошайничать! За это можно учиться! За это можно вылечить тебя и Лизу! За это можно дяде Олегу ноги пришить, а тете Зое отдыхать! Ты хотя бы посмотри, сколько там! Им ведь все равно мало будет! Им всегда мало! - сначала Женька кричал, а потом просто разрыдался, упав на пол. И страх, и озноб, и унижение, и неизвестно откуда пришедшие в голову взрослые слова - всё перемешалось в его слезах.
Они еще долго не могли успокоиться, но уже не кричали друг на друга, а только плакали, обнявшись. Первой унялась Татьяна и уже по-другому взглянула на страшный подарок.
Надо посмотреть, что там и сколько.
Приоткрыла его чуть-чуть и тут же захлопнула. Женьке на миг показалось, что она испугалась еще больше и снова начнет отказываться. На всякий случай он снова начал всхлипывать, но Татьяна вдруг сказала совершенно твердо и уверенно:
- Я давно хотела уехать отсюда к маме, папина могила не отпускала да и не на что было. Давай-ка, сынок, быстро собираться, пока Лиза еще не проснулась. Фиг они нас найдут в сибирской глуши! У этих кровопийц не убудет... Скорей бы они все друг друга перестреляли.
- Эти перестреляют, другие будут, - совершенно по-взрослому рассудил Женька и вдруг спросил: - А на остров в Тихом океане поедем?
Почему нет?
* * *
У «Екатерининского» никто больше не видел нищих. Говорят, охрана их прогоняет. Но и у старого гастронома никто не появился. Только бабульки в соседнем дворе шептали друг другу на ухо, что Зоя Ивановна получила большие деньги от друзей сына, которые успели разбогатеть за эти годы, и уехала в Германию, на место его гибели. Не верила в это только одна старушка, Клавдия Петровна, до самой своей смерти не верила. Вечерами на тех же лавочках пацаны, отхлебывая пиво, слушали рассказы вернувшихся из Чечни сверстников и рассказывали им про афганца Олега, который хоть и без ног, но полюбила его красивая молодая женщина пусть и с двумя детьми, и он уехал с ней куда-то в глухую Сибирь, где еще можно жить. «Фигня, не бывает», - говорили одни. «Так ведь бедным для счастья много не надо», - говорили другие. А в газетах напечатали, что убили замечательного человека и бизнесмена - директора «Екатерининского» супермаркета, кандидата в депутаты областной Думы... «Бедный он, бедный», - жалели старушки. В районе стали сносить старые деревянные дома, чтобы на их месте строить новые, блистающие рекламой и роскошными витринами магазины.
_Декабрь_2003_